1

С каждым днем становилось все холоднее. По утрам травы были, будто сахарной пудрой, припорошены октябрьской изморозью. Редкие солнечные дни уже не могли прогреть озябшую, потерявшую тепло землю. Нередко сутками моросили мелкие холодные дожди. Все живое в природе готовилось к зиме, к длительному сиу и отдыху.

А люди, казалось, не обращали внимания на времена года и по-прежнему были заняты одним — войной. Они сражались без устали, днем и ночью, непрерывно, ожесточенно, самозабвенно, и каждое новое сражение, бой были похожи чем-то на предыдущие, с той лишь разницей, что и них участвовало больше или меньше людей и тех смертоносных средств, которые они применяли друг против друга.

В Сталинграде в первые недели октября продолжались незатихающие бои с переменным успехом для обеих сторон. И порою казалось, что с каждым новым днем они ослабевают, и вот-вот придет, наконец, спокойный день без единого выстрела, и над городом воцарится долгожданная тишина.

Но все это было только внешним, ошибочным признаком того, что ждал, о чем думал каждый воевавший. Нет, война не устала, не угомонилась и не собиралась на отдых. Скрытые от всеобщего видения, ее злые резервы копились, набирали новую силу, как дремлющий дымящийся вулкан, готовый вот-вот разразиться огнем, грохотом и смертью.

6-я армия Паулюса, ведя отвлекающие бои на всех участках фронта, скрытно перегруппировывалась. Отовсюду, где только можно, стягивались новые пехотные, танковые, инженерные и противотанковые подразделения и части.

Начальник штаба 6-й армии генерал-лейтенант Шмидт, пользуясь неограниченными полномочиями Паулюса в подготовке к решающей наступательной операции на Сталинград, в эти дни октября неистовствовал и был одержим одной целью — стянуть все, что было можно, на узкий участок, намечаемый армией для прорыва. Он, как зарвавшийся карточный игрок, вошел в азарт. То и дело докладывал Паулюсу:

— Господин генерал-полковник, танковая дивизия, сформированная из... — Он перечислял номера многих танковых полков и батальонов, которые удалось ему снять с других участков танкового корпуса генерала Мильдера, — составит теперь мощный клин из пятисот боевых машин. Этим бронированным топором мы сможем не только разрубить чуйковскую армию, но и изрубать ее на куски.

Паулюс, сидевший над картой Сталинграда, не успевал сообразить, куда ему нацелить главный удар, как Шмидт докладывал снова:

— Только что получено сообщение. Из Керчи, Миллерово и самой Германии переброшены к нам транспортными самолетами пять саперных батальонов. Они десантированы на аэродромы. Три батальона уже ждут ваших указаний, в состав каких дивизий они вольются. Два уже находятся на марше. К вечеру будут здесь.

С каждым докладом Шмидта Паулюс заметно оживлялся. У него появилась уверенность: теперь можно выполнить приказ фюрера. Русские не продержатся.

В тот же день Шмидт доложил о прибытии в армию еще двух свежих пехотных дивизий.

Но Паулюс, хотя и был доволен оперативностью своего начальника штаба, вынужден был его сдерживать. К нему посыпались одна за другой жалобы от командиров соединений, находящихся на Дону и в калмыцких степях.

— Господин генерал-полковник, но это же разбой среди белого дня. У меня из дивизии остался один полк, да и то неполного состава. Если русские предпримут даже частную контратаку на моем участке, я вынужден буду сдать свои позиция и спасаться бегством со штабом.

Вечером позвонил ему генерал Мильдер:

— Господин генерал-полковник, я возмущен и буду жаловаться на действия вашего начальника штаба. Нельзя же не считаться со мной как с командиром. Он буквально раздел меня донага и взял танковые подразделения с очень активных участков действий русских. Если они узнают об этом, я не удержу прежних позиций. И ко всему прочему он просто ограбил меня, забрал без разрешения мой резерв — танковый батальон. Это чудовищное самоуправство. Я не могу командовать, ибо не имею в своем распоряжении ничего, кроме собственных кулаков.

Паулюс почувствовал по отрывистому и резкому тону доклада Мильдера, что он взбешен до предела, и, чтобы поддержать авторитет своего начальника штаба и успокоить выведенного из терпения командира корпуса, прервал его:

— Господин генерал, пора бы знать, не Шмидт, а я командую армией. Это мои распоряжения. Я отвечаю за все свои действия перед фюрером и Германией. — Потом он сделал паузу. — Танковый батальон — ваш резерв — будет вам возвращен. Я прикажу Шмидту. — Паулюс позвонил тут же начальнику штаба и приказал вернуть батальон Мильдеру. И добавил: — По-моему, господин генерал-лейтенант, вы слишком увлеклись, выполняя мои приказы. Мы не можем так безрассудно оголять соединения армии, и особенно фланги.

Начальник штаба, выслушав упрек Паулюса в свой адрес, обиделся: «Стараешься изо всех сил и вместо похвалы получаешь пинки. Если бы не моя настойчивость и решительность, он бы сам не сумел взять у своих подчиненных ничего. Они бы, зная мягкотелость командующего, уговорили его, доказали, что не могут дать ему для наступательной операции не только какое либо подразделение, но даже одного солдата».

Тем же вечером Паулюсу позвонил командир авиационного корпуса генерал Фибиг:

— Мои броневые орлы готовы к действию, господин генерал-полковник. Вверенный мне корпус находится в полной боевой готовности. Жду вашего распоряжения. Мы придавим с воздуха, как прессом, русскую армию, сражающуюся в Сталинграде. Только что мне звонил господин рейхсмаршал Геринг. И я заверил, что оправдаем его надежды.

Поздно вечером, когда была закончена подготовка к наступлению, Паулюс вызвал к себе на командный пункт командиров корпусов. Мильдер, омраченный разговором с Паулюсом, сурово и холодно глядел в сторону Шмидта, который стоял рядом с командующим и бросал на Мильдера презрительные взгляды.

«Ничего, — думал Мильдер, — закончим благополучно операцию, я побываю на приеме у барона фон Вейхса и при удобном случае пожалуюсь ему, как этот выскочка-штабник помыкает боевыми, заслуженными командирами». Он знал, что Вейхс недолюбливал Шмидта.

— Господа генералы, — обратился к собравшимся Паулюс, — завтра мы с утра начинаем наше решающее наступление в Сталинграде. Судьба его в ваших руках. Я уверен в благополучном исходе. Мы сделали все зависящее от нас, чтобы удар нашей армии оказался последним и смертельным для русских войск. Фюрер приказал мне завершить сражение в Сталинграде и очистить от противника оставшиеся районы города до праздника большевиков — седьмого ноября. Мы выполним свято приказ фюрера. Хайль Гитлер!

Прощаясь с Мильдером, Паулюс, желая смягчить их натянутые отношения, сказал ему:

— Надеюсь, вы правильно поняли меня, господин генерал! В больших делах нельзя размениваться на мелочи. — Он едва улыбнулся краешком губ. — Остались последние усилия, господин Мильдер, поймите это. И мы будем праздновать нашу трудную, но славную победу. Желаю вам успеха.

 

2

Утро было ясное, безоблачное. После нескольких непогожих дней с дождями и холодами день обещал быть солнечным, радостным для уставших от войны людей. Так казалось и так хотелось всем, кто дни и ночи сидел в окопах. Но тем погожим утром вулкан войны, тайно набравшийся скрытых активных сил, разразился небывалым до сего времени извержением. 6-я армия Паулюса, закончив подготовку к наступлению в Сталинграде, с утра 14 октября начала боевые действия. Атаки обрушились на узкую прибрежную полосу городских кварталов Сталинграда, идущую от переправы в Ерманском районе до завода «Баррикады», где оборонялись войска 62-й армии. Глубина этой обороны составляла от пятидесяти до восьмисот метров. Паулюс бросил в наступление против истощенных непрерывными боями чуйковских войск около тридцати тысяч солдат пехоты, тысячу танков и пятьсот самолетов. Чтобы представить силу удара, достаточно заняться элементарной арифметикой: на каждый метр обороняемых нашими войсками позиций наступало шесть солдат, на каждые пять метров — один танк, а на каждые десять метров — самолет. А метр в военных измерениях — малая величина — это одиночный окоп бойца.

Надо учесть и другое требование военного искусства. Ни мы, ни противник, готовясь к наступлению, не распределяем свою пехоту, танки и самолеты равномерно по фронту. В направлении главного удара концентрируются основные силы, увеличенные от минимально тройного до десятикратного превосходства.

Этот день — 14 октября — был самым тяжелым из всех дней, какие пришлось пережить защитникам Сталинграда. Неумолимо решался главный вопрос: или немцы сомнут и уничтожат все живое и сопротивляющееся, сбросят редкие разрозненные и обессиленные части в Волгу, или мы выстоим и выдержим этот чудовищной силы удар, а значит, победим.

Около восьми часов утра Бурунов сидел за столом. Он услышал нарастающий гул с запада, и тут же земля задрожала, затряслась от множества взрывов.

Бурунов выскочил из блиндажа, когда над его головой со свистом, заставляющим пригибаться, стали падать, увеличиваясь на глазах, темные каплеобразные авиабомбы. Бурунов кинулся обратно в блиндаж, но зацепился раненой ногой и упал. Неподалеку разорвалась бомба, обсыпала его землей, в ноздри ударил кислый, серный запах взрывчатки. Он вскочил в блиндаж, схватил телефонную трубку и попытался вызвать начальника штаба Бурлакова. Но телефон молчал. К нему вбежал Саранцев, по его лицу текли грязные ручейки пота.

— Немцы ведут артподготовку на нашем участке. Видишь, прихватило меня. — Отряхивался он, вытирая лицо платком. — Почти рядом разорвалась бомба. — Из правого уха его текла кровь. По блиндажу, как град по крыше, глухо стучали осколки, скрипели и разлетались во все стороны бревна накатника, и весь блиндаж трясло, как при землетрясении.

Бурунов вызвал радиста и приказал соединить его с командующим. Он не отвечал. Комдив приказал соединить его с командиром полка Коломыченко.

— Товарищ «сотый», — докладывал Коломыченко, — перед фронтом моего полка вижу до тридцати танков с пехотой. Правый сосед вступил в огневой бой с немцами. Идут, как на параде, во весь рост.

— Где ваши противотанковые батареи?

— Я их в овраге спрятал. Дал команду выдвигаться на прямую наводку.

— Докладывайте непрерывно обо всех изменениях обстановки, товарищ «тридцатый», — потребовал Бурунов. — Я буду на своем наблюдательном.

Комдив потребовал связать его с командующим армией. Вскоре он услышал его грубоватый, будто простуженный голос.

— Жив, «сотый»? А я уже потерял надежду. Докладывай.

Бурунов доложил ему то, что знал из доклада Коломыченко.

— А как остальные полки? Какие о них сведения?

— Никаких, товарищ генерал. Пытаюсь установить связь. Прошу вашего распоряжения дать залп «катюш» по прорвавшимся танкам на участке Коломыченко.

К нему подошел Саранцев. В двери стучали ломы и лопаты.

— Пойдем, кажется, откопали нас.

Они вышли из блиндажа.

Неподалеку от наблюдательного пункта им повстречались два наших бронебойщика. Один из них, небольшого роста, с лукавой усмешкой, отрекомендовался Шашиным, другой, высокий, смуглый, худощавый, — Панковым.

— Ну как дела, хлопцы?— обратился Саранцев.

Шашин неизвестно для чего потрогал затвор противотанкового ружья и, усмехнувшись, сказал:

— А дел-то у нас, товарищ старший батальонный комиссар, пока нет. Безработники. Вон, — кивнул он головой в сторону приближающихся немецких танков, — подойдут поближе — начнем работу.

Он сказал это с таким поразительным спокойствием, что и Саранцев, и Бурунов удивились его хладнокровию.

— А не страшно? Гляди, их сколько, — спросил комиссар.

— Страшно-то оно страшно. Да должность наша такая солдатская. Кто же за нас эту работу делать будет?

Саранцев подумал: «Как люди привыкли к войне. Работой ее называют».

— Оно бы неплохо, товарищ комиссар, — сказал второй, — за такую вредную работу хотя бы лишний котелок каши с мясом давать, а то и положенное вот уж сутки не получаем.

— Ох и здоров ты жрать, Никифор, — сказал Шашин и подтолкнул напарника. — Гляди, а то из нас немцы кашу сделают.

Немецкие танки приближались. Расчет приготовился к бою. Саранцев записал себе на заметку фамилии бронебойщиков.

— Ну, хлопцы, ни пуха вам, ни пера.

Шашин, улыбаясь, подмигнул ему: спасибо, мол, за доброе слово.

— Жаль, что вам не до этих смотрин, а то поглядели бы, как из немцев сейчас будут лететь огненные перья и пух черным дымом.

Бурунов, пока комиссар говорил с бойцами, всматривался в поле боя. Большая часть немецких войск скопилась перед позициями полка Коломыченко. «Значит, здесь они наносят главный удар».

Бурунов и Саранцев заторопились на наблюдательный пункт. Он был выбран удачно. Бурунов хорошо видел почти весь участок полка Коломыченко, в центре, где немцы наносили главный удар, и весь правый фланг другого полка. Участок третьего полка закрывали полуразрушенные здания завода. «С ними надо установить более надежную связь», — подумал комдив. Над головой бесконечно шли вражеские бомбардировщики. «Откуда их столько взялось у немцев сегодня?» Они не давали поднять головы и засыпали бомбами, пикируя на наши позиции с завывающим свистом, от которого все внутри холодело.

— Сдельно, видно, работают, — бросил реплику Саранцев. — Премиальные хотят получить от Гитлера.

Комдив не ошибся. Немцы сделали несколько заходов, нанося удар по полку Коломыченко, а затем, в который раз (на этот вопрос не смог бы дать ответа и сам командир полка), перешли в танковую атаку.

Бурунов приказал начальнику артиллерии дивизии весь огонь сосредоточить по немецким танкам, не дав им прорваться к кургану. Но немцы хоть и медленно, но упорно продвигались вперед. Он видел, что танки вклинились на участке полка Коломыченко. «Если им удастся продвинуться хотя бы еще на сто пятьдесят — двести метров, — подумал Бурунов, — они снова разрежут дивизию и выйдут к Волге».

Этой тревожной мыслью он поделился с Саранцевым.

Их разговор прервал радист. Бурунов взял трубку.

— Товарищ полковник, — докладывал Коломыченко, — немецкие танки и пехота прорвались к моему командному пункту. Прошу дать залп «катюш» по мне. Это моя последняя просьба. Иначе немцы выйдут к Волге. Прощайте, товарищи!

Бурунов стоял несколько минут в нерешительности. Он сказал о просьбе Коломыченко комиссару и тут же обратился к командующему армией. Он тоже помедлил и, прокашлявшись, сказал:

— Приказание дам, но, сам понимаешь, и мне нелегко это сделать. Твой Коломыченко — герой, настоящий коммунист.

Бурунов, чуть не втиснув голову в амбразуру, глядел в сторону задымленных скатов высоты. Там были немецкие танки и большое скопление пехоты. Вдруг нарастающий громоподобный гул послышался за спиной, и огненные мосты пролегли из-за Волги. Высоту охватило пламя и заволокли черные тучи земли и дыма. «Это «катюши». Коломыченко погиб. Погиб». Бурунов снял шапку, за ним Саранцев и бойцы-связисты из группы управления. Они стояли, склонив головы, молчаливо и торжественно отдавая почесть всем тем, кто вместе с командиром полка сражался до последней капли крови и принял на себя огонь «катюш». Траурную минуту прервал вызов. Срочно просил комдива начальник штаба Бурлаков.

— Товарищ полковник, — докладывал он. — Третий полк смят немецкими танками. Немцы захватили заводские здания. Один батальон полка пока продолжает сдерживать. Только что прибыл связной от них, раненый боец, принес донесение. Вас срочно вызывает к себе командующий армией.

— Подготовьте мне карту с последней обстановкой. Виктор Георгиевич, остаешься за меня. Я на командный пункт. Чуйков вызывает.

* * *

Полковник Бурунов, вызванный на командный пункт командующего армией, не ждал для себя ничего хорошего. Он догадывался, что генерал вызывал по поводу захвата немцами нескольких зданий завода. Но что мог сделать он, Бурунов? Третий его полк не отступил ни на шаг, а большинство бойцов и командиров этого полка погибли, защищая до последнего свои позиции.

Пока Бурунов добирался до командного пункта, который размещался в старой, заброшенной штольне в полукилометре от противника на берегу Волги, два бойца из его охраны были убиты, а один автоматчик ранен.

Командующий армией, не отрывая глаз от карты, только кивнул головой в ответ на доклад Бурунова о своем прибытии. Он, как пояснил адъютант, разговаривал с членом военного совета фронта.

Из этого разговора Бурунов понял, что член военного совета фронта интересовался, как можно удержать тракторный завод. Командующий ответил ему:

— Если мы бросим все силы армии на защиту тракторного завода, то это только будет немцам на руку, и завода не удержим, и Сталинград сдадим.

Видно, член военного совета согласился с мнением командующего. Потом он, видимо, спросил, в чем нуждается армия, так как Чуйков сказал:

— Прошу дать, товарищ генерал, побольше боеприпасов, без них армия погибнет и не выполнит задачи. — Поглядывая на Бурунова, командующий докладывал о том, что создались большие трудности в управлении войсками.

«Значит, он хорошо знает обстановку в войсках», — подумал Бурунов. Управлять действительно было очень трудно. Связь беспрерывно рвалась, провода горели, а командные пункты если и имели радиостанции, то и они уничтожались вражеской авиацией и артиллерией. Прощаясь, командующий заверил члена военного совета, что армия задачу выполнит, а сам, все так же поглядывая из-под насупленных бровей на Бурунова, положил трубку и обрушился на него:

— А ну доложи, полковник, как это ты отдал немцам часть заводских зданий на своем правом фланге обороны? Немцы от Волги теперь в одном броске.

Бурунов не мог поднять глаз на командующего. Он знал, что ни третий полк, ни его командир, который сложил голову в этом бою, не виновны в том, что немцы отбили у них несколько зданий завода. Понимал он и то, что вернуть эти позиции нет сил ни у него, ни у командующего.

— Чего же вы молчите? — спросил генерал. — Отдать сумели, а отвечать не можете?

Бурунов с трудом сдерживал себя. Ему было досадно за свою беспомощность, а главное, он не мог согласиться с тем обвинением, которое падало на людей полка. Они почти все погибли. Разве бойцы виновны в том, что противник по их трупам прошел и захватил здания, которые защищали до последнего дыхания, до последней капли крови, пока были живы и могли держать оружие в руках? Уж если кто должен отвечать, так это он, Бурунов. Он часто терял связь с командными пунктами, а с третьим полком ее не было до конца дня. С большими перерывами она поддерживалась только одними связными.

— Товарищ генерал, — хрипло ответил Бурунов, чувствуя, как дрожит его голос. Он прямо смотрел генералу в глаза. — Никто из полка не отступил, и почти все остались там. Погиб и командир полка майор Грайворон. Даже тяжелораненые отказались покинуть позиции, когда я настаивал на эвакуации. Во втором полку, когда немцы прорвались на командный пункт, командир полка Коломыченко вызвал огонь «катюш» на себя. Они сражались честно, по-солдатски и задачу свою выполнили.

Генерал сидел, слушал, подперев голову руками, но в этом месте доклада перебил Бурунова: — Знаю, знаю, полковник! Очень трудно всем нам в эти дни. Враг кидается на нас, как разъяренный зверь. Погибших не виним. Вечная им слава. Но мы не имеем сейчас права отдавать врагу ни одного метра. Держитесь. И ни шагу назад.

У Бурунова выступили на глазах слезы, и он едва сдерживал себя. Генерал был человеком с жестким и твердым характером, с неумолимыми требованиями. Бурунов понимал, что командующего обязывало его положение и та небывалая ответственность, которая легла на его плечи. Но все же он был справедливым, потому что сам здесь, в Сталинграде, был таким же солдатом и находился на передовой, как и все. И это всегда помогало ему почти безошибочно понимать тех, кто сражался под его командованием. Член военного совета армии дивизионный комиссар Гуров молчаливо прислушивался к их разговору.

— А ты думаешь, полковник, нам здесь легче? — спросил Чуйков. — Сегодня, когда в этом пекле было потеряно управление войсками, я обратился к командованию фронта и просил перевести временно некоторые отделы штаба армии за Волгу с условием, что военный совет армии останется здесь, в Сталинграде. И знаешь, что мне ответили, полковник, на это? «Не разрешаем!» Вот оно как.

Дивизионный комиссар погладил бритую голову и добавил:

— И правильно, что не разрешили. И знаешь почему, товарищ Бурунов? Мы беспрерывно получаем тревожные донесения из частей и соединений. И я уверен, что, посылая их, командиры полков и дивизий хотят убедиться, на месте ли командование армии, не ушло ли оно за Волгу.

А если бы мы ушли, это дало бы им моральное право отводить войска в случае вынужденной необходимости. Но мы хорошо знаем, что ни войска, ни мы не имеем права делать ни одного шага назад. Иначе армии грозит гибель, и немцы захватят Сталинград.

Прощаясь с Буруновым, генерал Чуйков сказал:

— Если бы Паулюс сейчас знал наше катастрофическое положение, то ему было бы достаточно бросить всего один свежий батальон для захвата штаба армии со всеми нами. — И, скупо улыбнувшись, добавил: — По-видимому, у Паулюса сейчас нет уже ни одного свежего батальона.

Возвращаясь на командный пункт, Бурунов думал: «Все остальное, что ни случилось бы со мной, какие бы неприятности ни пришлось мне вынести сегодня в бою и во время доклада командующему, — все это сущие пустяки по сравнению с тем, что армия наша все же выстояла против смертельного удара наступающей шестой армии немцев. Выстояла, несмотря на десятикратное превосходство, они не смогли сломить упорство нашей обороны и своей задачи не выполнили.

И главный секрет наших успехов заключается не в «неприступных крепостях», которые мы якобы построили, как болтает об этом геббельсовская пропаганда, а в тех людях, которые защищают Сталинград. Это Коломыченко и Грайворон, Еж и Шашни, Бурлаков и Саранцев, которые сражались сегодня, в самый тяжелый день сталинградской обороны, это те, кто сражался летом на подступах и в самом Сталинграде: Канашов и Миронов, Аленцова и Наташа и многие, многие другие бойцы и командиры — фамилии их не вместит самый объемный алфавитный справочник».

Когда ушел Бурунов, командующий армией и член военного совета долго сидели, совещались между собой. Генерал Чуйков сказал:

— По-моему, Кузьма Акимович, с этого дня мы должны выбросить из своих приказов такие слова, как «отход», «отступление», чтобы никто из наших подчиненных командиров и не подумал, что войска можно отводить на новые позиции.

— А что, Василий Иванович, ты прав! Мы должны просто забыть, что такие слова существуют в военной терминологии. Это придаст еще большую прочность нашей обороне.

Вернувшегося из штаба армии в дивизию Бурунова встретил с радостной вестью начальник штаба Бурлаков. Подполковник Коломыченко не погиб при огневом налете «катюш», а только ранен, но отказался ехать в госпиталь.

На другой день, ранним утром, комиссар Саранцев вошел в блиндаж Бурунова. В руках у него шелестела бумажка.

— Ты обратил внимание, Николай Тарасович, вот на эти слова приказа, полученного из армии: «Сражаться до последней возможности, назад ни шагу!»?

— Да, для меня вчера многое прояснилось после того, как я побывал у командующего армией и члена военного совета.

И Бурунов стал рассказывать комиссару об их разговоре. Сквозь глухие далекие взрывы и трескотню пулеметных очередей до слуха Бурунова доносилась немного грустная, но уверенная песня под гармонь. Где-то пели. Он приоткрыл дверь блиндажа. Один молодой, по-мальчишески звонкий голос выводил мелодию. Он прислушался.

Позади, полна тревоги,

Волга-матушка река,

Дальше нет для нас дороги,

Хоть Россия велика.

— Кто это поет? Совсем где-то близко, — сказал комдив.

— А это наши боевые хлопцы. Я вчера вечером, когда ты был в штабе армии, отдал распоряжение командирам полков, чтобы они легкораненым, особо отличившимся в бою, дали суточный отдых. Пусть люди придут в себя, помоются, отдохнут. Нам же не последний день воевать тут. Одобряешь?

Бурунов кивнул головой, и глаза его посветлели.

— Одобряю, Виктор Георгиевич.

— А песню поют два бронебойщика, Шашин и Панков. Помнишь, вчера, когда шли на наблюдательный пункт и их встретили? Я только что заходил к ним. Они герои. Три танка подбили. Сегодня в дивизионной газете о них заметку даем с фотографией. Ларионов заснял их в момент поединка с немецкими танками. Вот, погляди, — достал он фотокарточку из полевой сумки.

Бурунов сказал:

— Надо Шашина и Панкова к наградам представить.

— Обязательно, — поддержал Саранцев.

— Ты знаешь, Виктор Георгиевич, я после вчерашней встречи с командующим многое продумал. Нельзя нам оставаться пассивными и ждать, когда немцы нам бой навяжут.

— А чем активничать? — тяжело вздохнул Саранцев. — От бывшего полка Гайворона осталась одна треть. А в других и половины нет.

— И все же кое-что можно сделать. Немцы после дневных изнурительных боев сил набираются, а мы не будем давать им отдыха. Минометным огоньком будем их нервы щекотать. А перед рассветом, когда они нас соберутся атаковать, будем упреждать их контратаками.

— А что, мысль дельная, давай испробуем.

— Я уже отдал распоряжение Бурлакову и командирам полков. Они совместно разрабатывают план беспокоящих контратак. Сегодня доложат мне. Поглядим сначала, что у них на бумаге получится, а завтра с утра проверим на практике.

 

1

Командующий 6-й немецкой армией генерал-полковник Паулюс уже вторые сутки не в духе, а причин для этого больше чем достаточно.

Можно было подумать, что Вейхс и ставка Гитлера сговорились его мучить беспрерывными звонками, телеграммами, приказами, директивами с одним и тем же надоевшим до оскомины требованием: «Взять Сталинград во что бы то ни стало ко дню большевистского праздника — седьмого ноября — и устроить парад победы». Кто-кто, а он, Паулюс, хорошо знал, что его армия за месяц беспрерывных боев выдохлась окончательно, и резервы истощены до предела. Нет, русскую армию нельзя представлять, не будучи наивным дураком, слабенькой и неспособной не только к сопротивлению, но и к решительным действиям. Он невольно вспомнил бой двух тяжеловесов — боксеров на первенство мира по боксу в 1934 году в Берлине. Паулюс любил этот вид спорта и не пропускал ни одной интересной встречи. Тогда в разгар чемпионата исход командного первенства решался поединком тяжеловесов. Конечно, немцы были предельно уверены в победе земляка. Он остро и уверенно атаковал соперника, нанося ему беспрерывно один за другим мощные удары. Еще один, два таких удара — и противник упадет бездыханным, и судья, подняв руку победителя, объявит о конце поединка. Немец, как машина, работал кулаками. Он был, казалось, неистощим в своей силе и выносливости. Но с каждым новым ударом заметно слабели его атаки, скользили ноги, удары не достигали цели. Противник отражал их все увереннее и увереннее и, умело защищаясь, наносил чувствительные ответные удары, от которых его партнер уходил покачиваясь, слабея, а подчас, не успевая нанести ответного удара, сближался, повисая и тормозя каждое движение соперника. Такая же картина наблюдалась и в действиях 6-й армии. Вчера она только получила несколько таких контрударов от, казалось бы, до предела истощенного противника и была потеснена и потеряла ряд выгодных опорных пунктов. Нет, Паулюс уже не расценивал врага как слабого, разбитого, неспособного к сопротивлению и активным действиям. С каждым днем он все больше убеждался в том, что бой ведут почти равные и мощные гиганты, ни один из них не сдаст без жестокого боя своих позиций. И те недальновидные полководческие иллюзии скорой победы, которые еще питали Вейхс и в особенности ставка, он не только не разделял — они просто раздражали его. А бесконечные звонки приводили в ярость. И, чтобы избавиться от надоевших ему звонков, он объявил себя больным и официально переложил командование и переговоры с высокопоставленными лицами на начальника штаба — Шмидта. Он знал, что честолюбивый, с карьеристскими замашками Шмидт польщен его доверием и будет лезть из кожи вон, чтобы выслужиться перед командованием. Ну что может сделать он, Паулюс, когда его армия — некогда исполин, силач — измотана, растратила запас былой энергии. Ей нужен отдых, отдых и еще раз отдых или хотя бы передышка. В нее надо вливать новое добротное питание — свежие боеспособные дивизии, новую технику. Отдельные, даже удачные удары не свалят этого русского гиганта в Волгу, как это казалось прежде. Через него не перешагнешь, пока он стоит, не уступая ни пяди, без точных и сокрушительных ударов.

И хотя Шмидт состряпал хитрую сводку, где оправдал все неудачи последних дней боев, явно преувеличивая силы контратакующих русских войск, и обосновал их успехи новыми танковыми пополнениями, Паулюс не верил этим данным, сознательно уклоняясь их подписывать. Правда, его неверие было нарушено личным докладом генерала Мильдера. (Мильдеру он верил больше, чем своему начальнику штаба.) Он уверял Паулюса, что русские действительно потеснили его дивизию на ряде участков танками, но сколько их было, он не мог доложить точно. Одни командиры сообщили, что их было более двух десятков, другие — до пятидесяти. Мильдер объяснил это тем, что атака проходила в тумане. Точно установить число русских танков было не так-то просто. Паулюс слушал его доклад, сомневался, в какой-то мере верил ему и снова сомневался. И для этого были свои причины. «Если русская армия имела столько танков, то почему она ограничила свое наступление в пределах первой позиции? Почему она несколько улучшила свое положение, но не пошла дальше? Нет, тут что-то не то. По-видимому, русские не располагают, как и мы, достаточными силами и резервами». Так объяснил он сам себе происшедшее наступление 62-й армии на ряде участков. Усталый, малоподвижный, с задумчивым лицом, он, попрощавшись с Мильдером одним кивком головы, сказал ему:

— Мы еще сразимся с русскими и постараемся доказать им преимущество немецкого военного искусства. У меня еще есть одна заманчивая идея. Если мне удастся ее осуществить, мы наверняка выиграем эту многомесячную битву. Об этом вы узнаете, генерал, в самое ближайшее время.

В голосе его чувствовалась какая-то тайная надежда.

По вечерам Паулюс выходил из душного, пахнущего сыростью подземелья, и, прохаживаясь, останавливался, глядел на восток, вдыхал холодящий, свежий воздух через широкие ноздри, будто принюхивался к первым осенним заморозкам, стараясь, как волк, учуять желаемую, но недоступную добычу.

Наступило заметное похолодание. Как-то вечером к нему привели местного жителя, бывшего кулака, который сбежал из лагеря и пристроился работать бакенщиком. Он подробно рассказал Паулюсу о режиме Волги, о том, что скоро по воде пойдет шуга — ледяное сало, которое затем перейдет в сильный ледоход.

В такое время, обычно в начале ноября, связь водным путем через Волгу прекращается. Паулюс сидел, внимательно слушал бакенщика, завернувшись в теплый плед, и изредка отхлебывал маленькими глотками кофе с коньяком.

У него зрел новый, ему казалось, реальный план: как окончательно разделаться с войсками 62-й армии и остатки ее сбросить во время ледохода в Волгу. «Я стяну сюда все мои дивизии, всю артиллерию, брошу авиацию и завершу это трудное сражение. Мой противник не сможет противостоять этому таранному натиску. У него не будет связи с тылом. Для него я приготовлю два, нас устраивающих выхода. На нас будет работать природа, климат и те реальные преимущества в силах, которыми мы располагаем».

* * *

После посещения Паулюса Мильдер приехал к себе в штаб корпуса с радостным чувством скорых перемен к лучшему. Командующий не случайно намекал на то, что в армии ожидаются изменения. «По-видимому, к нам идет новое подкрепление. Мой корпус теперь, наверно, пополнят танками и артиллерией. Армейский интендант обещал, что завтра мы получим зимнее обмундирование. Это не то, что было в прошлом году. Кое-чему научила нас русская зима».

Но не успел Мильдер, войдя к себе в блиндаж, снять шинель, как адъютант доложил ему, что приехал полковник Нельте и просит его принять по очень срочному и важному делу. Мильдеру не особенно был приятен визит Нельте по многим причинам. Во-первых, он сильно в нем разочаровался и злился за его прежние панические настроения, во-вторых, он намеревался побыть сам с собой наедине, поразмыслить над тем, что же вокруг происходит, и, в-третьих, он порядком проголодался. Но в сложившейся обстановке ничего не оставалось делать, как вопреки желаниям и настроениям принять своего подчиненного. Нельте вошел к нему хмурый, озабоченный. Верхняя его губа вздрагивала,

— Господин генерал, разведка корпуса вас обманула, — сказал он скороговоркой. — Русские не имели столько танков, как вам доложили. На участке моего соседа, где они атаковали и захватили трехэтажное здание, у них был всего один танк.

— Что? Один танк, полковник? — Мильдер вскочил и вышел из-за стола. Он подошел к ному вплотную. — Вы, господин полковник, заблуждаетесь. Откуда у вас такие сведения?

— Нет, господин генерал, я не заблуждаюсь. Один танк, и то не русский, а наш легкий танк атаковал наши позиции. Они захватили его у нас.

— Да вы что, полковник? Вы больны? А откуда же столько шума? Я слышал сам своими ушами. По крайней мере, их было не менее десяти.

— Это, господин генерал, русские нас снова провели. Они пустили тягачи, которые маневрировали перед нашими позициями ранним утром, воспользовавшись туманом. Их было пять. Все это нам сообщил пленный, захваченный на участке моей дивизии.

Мильдер пристально глядел на Нельте, то щурился, то закусывал губу, сверлил его холодными, злыми глазами. Его обуял приступ ярости, лицо его почернело.

— Негодяй Беккер. Негодяй. Он опозорил меня и честь нашего корпуса. — И сам тут же с ужасом подумал: «А что, если об этом узнает начальник штаба армии Шмидт? Мне несдобровать. Да и перед Паулюсом я буду выглядеть дурачком, которого обводят, как хотят, подчиненные. Что же делать? Паулюс донесет командующему группой Вейхсу, а он сообщит эти сведения в ставку».

Мильдер весь содрогнулся при мысли, что будет с ним, если об этом узнает высшее командование. Тело его бессильно расслабло, руки безвольно опустились. Он сел, опустив голову. Нельте глядел на него и не узнавал прежнего Мильдера. Ему стало его почему-то жалко. «Может быть, напрасно я доложил ему об обмане разведчиков? Все равно уже нельзя что-либо изменить. И ничего нельзя исправить. Нет, но почему же поздно? А что, если я попрошу генерала разрешить мне атаковать русских? У них нет резервов задержать нашу внезапную атаку. Мы сможем возвратить потерянные позиции. И тем самым поправим свои дела и восстановим свой боевой авторитет в глазах командования».

Мильдер почувствовал, что Нельте понял его растерянность и, возможно, начнет ему сочувствовать, попытается советовать, а то и просто будет в душе радоваться тому, что наконец-то за долгие годы совместной службы увидел слабость своего начальника, слывшего непоколебимым, не теряющимся, казалось, в самых безвыходных обстоятельствах. Он крайним напряжением воли сосредоточил взгляд на фамильном перстне с гербовой эмблемой щита с перекрещивающимися мечами — это всегда помогало ему, когда он старался собраться с мыслями и хотел взять себя в руки. Он быстро встал. Теперь это был тот же Мильдер, которого знали долгие годы его подчиненные. Спокойно-сосредоточенный, тяжелый, властный взгляд, тонкие, будто поджатые, губы, морщинки, от уголков рта скобочками сходящиеся на подбородке.

— Этой подлости я никогда не прощу Беккеру. Если бы мне было известно все это чуть пораньше, я расстрелял бы его, не задумываясь. Но я думаю, что еще не поздно, и не хуже меня это сделает военно-полевой суд. Я благодарен вам, полковник Нельте. Ваше отношение сегодня к службе меня радует. Собственно, я узнаю в вас прежнего Нельте, а не того, что вернулся из отпуска.

«А генерал все же затаил на меня обиду, — подумал Нельте. — Может, я напрасно с ним тогда был излишне откровенным? Он по-прежнему живет иллюзиями доброго прошлого армии, когда она уверенно шла только вперед, и не пилит, что и армия не та, и даже ее офицеры не те. Беккер — первый пример тому».

— Господин генерал, я пришел доложить вам не только о возмутительном обмане Беккера. Я — солдат и буду выполнять свой долг, пока ношу мундир великой германской армии. Но я уверен, что нам можно исправить нашу ошибку По данным моей разведки, наступающие русские войска на моем участке выдохлись. Захватив трехэтажное здание и ряд дзотов на нашем переднем крае, они более суток не проявляют никакой активности,

— Вы надеетесь, что они не предпримут нового наступления? — спросил Мильдер, просматривая лежавшую перед ним карту. — Но из штаба армии мне сообщили, что русское командование перебрасывает на свои позиции новые резервы, — Он помедлил, постучал карандашом по столу. — Не менее двух дивизий. Отдельные части сосредоточены на левом берегу — восточнее острова Спорный, — Генерал снова ткнул карандашом в карту. — Пока намерения противника нам неизвестны, но мы должны быть готовы к тому, что они могут нас атаковать. Наш поединок не окончен. И опять русские предлагают нам этот остров Спорный и спорный вопрос: кто кого одолеет, мы их или они нас?

Нельте сделал решительный жест рукой:

— Вот нам и надо. Вернее, разрешите мне воспользоваться этой короткой паузой. Я хочу контратаковать на своем участке сегодня вечером.

Губы Мильдера дрогнули, едва обозначилась улыбка:

— Что ж, полковник, попытайте счастья. — Я не возражаю.

И тут же сам подумал: «Если Нельте удастся захватить хотя бы одну траншею, дзот и даже несколько огневых позиций и на десять-двадцать метров потеснить русских, это спасет мой престиж командира, да и ложные сведения Беккера о больших танковых силах русских уже не будут играть того значения. Все же мы действуем. И пусть даже маленький успех оставляет за нами право победителей».

Нельте ушел, и тотчас Мильдер вызвал Беккера.

— Вы подлец и негодяй, — крикнул он, не давая ему доложить о своем прибытии. — Мне стало известно, что данные о русских танках ложь. Вы трус и паникер, и вам служить не в разведке, а чистить навоз в конюшне. Впрочем, сейчас я не доверю вам и этого.

Вытянутое бледное лицо Беккера было похоже на гипсовый слепок. Но, выслушав с виду спокойно все обвинения в свой адрес, он вдруг прорвался:

— Господин генерал, господин генерал, но у меня документы из дивизий. Я был во время боя в штабе полковника Нельте, и начальник разведки дивизии подтвердил, и артиллеристы тоже подтвердили.

Мильдер перебил его, сделав резкий жест рукой:

— Хватит морочить мне голову! Я не ребенок. Я не желаю слушать ваших оправданий. Вы подвели меня, корпус. Опозорили честь мундира великой армии. Приказываю вам сдать личное оружие дежурному по штабу. И передаю дело в военно-полевой суд. Идите, господин Беккер.

Беккер покачнулся, сделал движение, будто хотел подойти к генералу, но тут же быстро повернулся кругом и вышел.

Мильдер подошел к сейфу, достал бутылку, коньяку, онемевшими, непослушными пальцами открыл пробку и плеснул в рюмку. И тут же за дверью раздался выстрел. Бутылка выскользнула из рук, зазвенела разбитая посуда, и ручеек янтарной змейкой прополз по карте, в нос ударил знакомый запах спирта и дубовой коры. Мильдер машинально схватился за пистолет. В двери показался адъютант.

— Господин, генерал, Беккер застрелился.

— Черт с ним. Туда ему и дорога, мерзавцу. Принесите мне коньяку. Поручите дежурному офицеру составить акт о самоубийстве. Это лучшее, из того, что он, мог сделать и на что он еще, к счастью своему, оказался способен.

 

2

Немецкое командование, как и генерал Мильдер, было недалеко от истины, когда получило данные от разведчиков о свежих войсках, появившихся на левом берегу Волги и, по их предположению готовящихся к новому наступлению. Но немцы имели явно преувеличенные данные. Не две дивизии, а одна по решению командования фронта передавалась 62-й армии.

За ночь на 27 октября удалось переправить всего два батальона, а остальные во избежание напрасных жертв были отведены снова за Ахтубу.

И хотя по приказу Паулюса на свежие силы, переправившиеся в заводской район, обрушилась немецкая авиация и непрерывно в течение дня сбрасывала тонные бомбы, а затем начались атаки пехоты и более трех десятков танков, батальоны устояли. Они отбили все три атаки и, потесненные превосходящими силами противника, закрепились в трехстах метрах от Волги.

62-я армия была истощена до предела. Подсчет сил уже вёлся не десятками тысяч, не тысячами и не сотнями людей, составляющими подразделения. На учете был каждый солдат не только на переднем крае, но и в ближайших тылах. Немцы с неистощимой настойчивостью рвались в атаки, несли большие потери, но не добились заметных успехов, а право навязывать свою волю противнику оставалось в руках русских. Они маневрировали, наносили неожиданные удары, парализуя действия врага, заставляя постоянно сомневаться, придет ли этих боях к ним удача завтра, удержат ли они то, что отбили с таким трудом и жертвами сегодня.

Командующий 62-й армией понимал, что нельзя выиграть сражение пассивной, выжидательной тактикой, нельзя зависеть от действий врага. Поэтому он требовал от своих командиров и войск проявлять активность. Все знали, что иначе нельзя. Надо держать врага в постоянном напряжении. И они добивались маленьких побед на своих участках. И вот поэтому им удалось более двух недель удерживать узкие прибрежные позиции, глубина которых не превышала сто-двести метров.

Бурунов, ходивший все эти последние дни октября хмурый, озабоченный, сегодня заметно повеселел. А для плохого настроения было также немало причин. Во-первых, немцам удалось снова захватить дзоты, которые отбила у них штурмовая группа сержанта Куралесина. Хотя она подбила два немецких танка, но и сам командир был ранен. Во-вторых, ему крепко попало от командующего за оставленные позиции. А главное, здесь немцам удалось прорваться к реке. В это время наступило значительное похолодание, и связь с левым берегом почти прекратилась.

По Волге поплыла шуга. Приближался осенний ледоход.

В землянку Бурунова пришел Саранцев. Раскрасневшийся от мороза, он протянул комдиву большой сверток:

— Получай, Николай Тарасович, зимние подарки. Наши хозяйственники хорошо позаботились. Ушанки, валенки, теплое белье, стеганки, рукавички меховые привезли.

Бурунов сдержанно улыбался:

— Как же это они ухитрились? Авиация помогла? По Волге не пробиться. Говорил с командующим. С боеприпасами у нас туго.

— На бронекатерах, представь себе, пробились.

— А боеприпасов ни ящика?

— Боеприпасов, кажется, нет.

Бурунов тут же позвонил своему заместителю по тылу:

— Василий Семенович, когда будут боеприпасы? Я же говорил вам. Это же для нас что воздух. Что-что? Снова обмундирование зимнее и продовольствие? Да они что, с ума сошли? Нет, это черт знает что. Ты подумай, Виктор Георгиевич, установочку дал армейский интендант: «Харч в обороне — основное».

— Надо немедленно вмешаться и прекратить это безобразие. Поговори с командующим, а я сам съезжу к члену военного совета Гурову, он им устроит головомойку. Но пока что решится, предлагаю свой план. Выделяем своих снабженцев. В каждой роте, каждом батальоне найдутся рыбаки, моряки. Создадим из них транспортный флот дивизии. Сделаем несколько плотов и лодок и отправим их за снарядами на склады армии за Волгу. Конечно, дело рискованное. Но без боеприпасов смерть. Коммунистов подберем, хороших ребят.

Бурунов сидел, задумавшись, потом встал и согласился:

— Давай рискнем, комиссар! На бога надейся, а сам не плошай.

Их разговор перебил подполковник Коломыченко. Он тут же с порога выпалил:

— Боеприпасов ни ящика, товарищ полковник! И людей негусто. Когда же придет к нам обещанное пополнение?

— Пополнение, — тяжело вздохнул Бурунов. — Оно бы, конечно, не мешало его получить. Там вон немцы до Волги пробили «коридор».

— Ну а как сосед? Восстановил позиции? — спросил Саранцев.

— Восстановил.

— То-то я слышу, севернее целый день грохочет. Думал — немцы, а это наши, — заулыбался Саранцев. — Это хорошо. Пусть знают нашу армию, сталинградскую.

— Новосельскую улицу заняли, — склонился над картой Бурунов. Все сгрудились у стола. — И на заводе «Красный Октябрь» отбили у немцев три цеха: мартеновский, калибровочный и сортовой.

— Сильная дивизия, видать, прибыла. Здорово поперли.

— Знаменитая дивизия, — подтвердил Бурунов. — Имени Николая Щорса. У нее полки именные: Богунский, Таращанский и Донской.

— Да, товарищи, это большая наша предпраздничная победа. Через неделю четверть века Советской власти отмечать будем, — сказал Саранцев. — Представляю, как там Гитлер из кожи вон лезет, чтобы испортить нам праздник.

— Парад наверно, будет, — сказал Коломыченко, — на Красной площади в Москве. Вот бы поглядеть. Люблю военные парады.

— Сталин выступит перед войсками, — сказал Саранцев, — и торжественное собрание будет. Перед войной, в сороковом, я был на таком собрании. Сталина слушал.

— Посчастливилось вам, Виктор Георгиевич. А мне ни разу не приходилось Сталина видеть, — с сожалением сказал Коломыченко. — Как думаете, скажет он что-нибудь о положении в Сталинграде?

— Обязательно. Я уверен в этом, — сказал Бурунов. — Быть нам именинниками.

— Оно бы неплохо к тому празднику немцев погнать от Волги, — сказал мечтательно Коломыченко. — Как, товарищ полковник, по-вашему, не готовит фрицам такой подарок Сталин?

— Вполне возможно, — подтвердил Бурунов. — Вот замерзнет Волга, глядишь, подбросят и на наш фронт дивизий.

— Да, — поддержал разговор Саранцев, — судя по всему, события назревают. Это затишье не случайное. Быть буре. В самом деле, Николай Тарасович, как думаешь, почему нам не дают пополнения? Не верю, что нет у нас свежих сил. Берегут, наверно, для большого наступления. Ожидают, когда немцы окончательно выдохнутся.

— Они уже, по-моему, и так на последнем, издыхании, — сказал Бурунов. — Да ты сравни, как они полмесяца назад бешено перли на всех участках. А теперь, как и мы, наскребут по мелочи резервишек и если наступают, так на куцем, одном участке.

— Да-да, военная машина у немцев уже не та, — подтвердил Коломыченко, — Последнее время заметно забуксовала.

— Погоди еще маленько. Вот зима настоящая ударит. Они еще не так забуксуют в наших степях, — сказал Бурунов.

— Разрешите, товарищ полковник, мне идти в полк! Вот посидели, помечтали — и на душе легче. Пойду своих солдат подбодрю. Не знаю почему, но я, товарищ полковник, уверен, что лучше моих хлопцев нигде нет. Железные ребята

Саранцев и Бурунов переглянулись, улыбаясь.

— Эго хорошо, Михаил Дмитриевич, что ты людей своих так высоко ценишь, — сказал Саранцев. — Вот и мы с Николаем Тарасовичем такого же мнения о своей дивизии. Нам тоже кажется — нет ее лучше.

— А если бы можно было задать такой вопрос Чуйкову? — сказал Бурунов. — Как дума ешь, Виктор Георгиевич, что бы он ответил?

— Наверняка, что лучших дивизий, чем в его армии на Сталинградском фронте, нет.

— Будет день — рискну, спрошу у генерала, — пообещал Бурунов.

 

3

С рассвета до полудня дивизия Бурунова отбила несколько атак немецкой пехоты с танками. И когда затихли яростные схватки, и до слуха доносились лишь редкие орудийные выстрелы да отдельные автоматные очереди, комдив, стоявший у амбразуры наблюдательного пункта, положил голову на бруствер и тут же заснул. Положение дивизии с каждым днем, начиная с 14 октября, ухудшалось. За десять дней упорных боев немцы не раз, казалось, были близки к намеченной цели. А на участке полка Коломыченко им удалось прорваться к Волге, и только ценой больших потерь их снова оттеснили. Но недалеко. Всего лишь на пятьдесят метров.

И в других полках было не лучше. Самое большое расстояние — триста метров — было в стыке двух полков, на правом фланге. В основном же передний край проходил в двухстах метрах от берега. За это время немцы разрезали армию на две части, захватили Сталинградский тракторный завод, но все же уничтожить северную группу и главные силы армий не сумели.

Бурунова разбудил басистый говор майора Короля. Он открыл глаза, поглядел вперед. Тишина. Земля впереди покрыта трупами, черными громадами сожженных танков, разбитыми орудиями.

— Ты чего там басишь, майор? Сводку о потерях послали в штаб?

— Давно уже, товарищ полковник. Не только послали, но и кое-что хорошее получили. Вот, глядите. — Он протянул ему бумагу. То был приказ командующего армией.

«Ввиду того что немцы за последнее время стали реже проводить ночные атаки, в которых они понесли значительные потери, но не добились заметных результатов, они изменили свою наступательную тактику. По данным нашей разведки, немцы используют ночное время для приведения своих сил в порядок, отдыха и подготовки к дневным боям. Приказываю командирам (дальше шли номера дивизий, в том числе и Бурунова) использовать этот выгодный момент. Надо срывать плановую подготовку немцев к наступлению, не давать им покоя, держать в постоянном напряжении. Для выполнения этих задач привлекать специально подготовленные штурмовые группы, производить внезапные огневые налеты артиллерии и минометов. Для усиления ночных действий частей и соединений будет привлечена армейская артиллерия, гвардейские минометы и легкие бомбардировщики По-2. Командирам соединений в течение двух суток разработать план ночных действий штурмовых групп, подготовить их и доложить мне».

Бурунов прочел приказ и задумался. Подпись командарма. «Значит, все же я был прав в оценке ограниченных возможностей немцев».

— Товарищ майор, срочно вызовите ко мне подполковника Коломыченко и разыщите Саранцева, он, кажется, уехал в левофланговый полк. И сами со всеми разведданными через полчаса ко мне.

Бурунов развернул карту и стал прикидывать, откуда можно взять и какие подразделения чем усилить. Да, было над чем поломать голову. Каждый человек, орудие, пулемет были на строгом учете. Все это можно было пересчитать по пальцам. «Коломыченко поручу формирование, обучение и тренировку ночных штурмовых групп, — решил он. — Упрямый, требовательный и с богатым опытом командир. Король подготовит данные разведки о противнике. Сегодня к вечеру надо бы доложить обо всем командующему. Удастся ли? — Бурунов поглядел на часы: четырнадцать часов, — только бы немцы не помешали, не перешли снова в атаку». Вошли Саранцев, Коломыченко, Король и доложили, а за ними появился Ларионов.

— У тебя нюх, редактор, — сказал комдив, — Кстати пришел, присаживайся, дивизии поставлена новая задача.

Бурунов коротко изложил приказ командующего.

— Так вот, товарищи, настало время нам переходить к активным действиям. Сейчас сила наша в том, что, стойко обороняясь, мы должны непрерывно наступать. Да, да, не удивляйтесь, товарищи, я не оговорился — наступать в меру своих сил и возможностей. — Ларионов тут же записал что-то в блокнот. — Такое наступление мы можем организовать и подготовить только небольшими штурмовыми группами: шесть-восемь, не более десяти человек. Их надо усилить пулеметами, минометами, орудиями и саперами. Неплохо бы иметь и танки, да где их возьмешь?

Коломыченко почесал затылок, у губ его проскользнула улыбка:

— Разрешите, товарищ полковник? У меня найдутся танки.

Все обернулись, поглядывая на Коломыченко. «Шутит или насмехается?» Все знали, что в дивизии нет ни одного танка. Бурунов с досады поморщился:

— Я серьезно, товарищ подполковник, а вы?

— Вполне серьезно! У меня в овражке стоят два немецких, легких. Горючего нет, а так машины исправные. Механик-водитель лазил в танк, докладывал: все в порядке.

— И на левом фланге дивизии, говорят, огнеметный немецкий подбит. Гусеница, — сказал майор Король,

— Ну, если мы сумеем их вытащить на свои позиции, тогда это мощь, — сказал Саранцев. — Разреши, Николай Тарасович, я это дело организую? Подберу смельчаков.

— Вам, подполковник Коломыченко, приказываю создать две штурмовые группы из подразделений своего полка. Желательно из состава одного подразделения. Штурмовая группа должна состоять из атакующей группы, группы закрепления и резерва. Кого вы можете рекомендовать?

— Роту старшего сержанта Шашина.

Ларионов усмехнулся:

— В роте-то всего два десятка наберется. И один баптист.

Коломыченко косо поглядел на Ларионова,

— Это тот, что ты на воспитание взял?— усмехнулся Саранцев.

— Он самый. Но с ним еще долго провозишься. Он для такого важного задания не подойдет.

Бурунов сидел, подперев голову руками: «Два десятка людей. Маловато. А где их больше взять?»

Связной передал трубку комдиву.

— Слушаю, товарищ генерал. Подготовку начал. Да, да. Прикидываем. Завтра утром доложу. Тороплюсь. Две будут. Три надо? Но с «единичками» плохо, бедновато. Службы? Да какие там у меня резервы. А за совет спасибо, товарищ генерал. Обязательно. Да, да. Всего доброго.

— Командующий правильно советует. Поглядеть в медицинском батальоне. Может, наберем еще из выздоравливающих.

Бурунов тут же позвонил начальнику штаба и отдал распоряжение.

— Вам надо, — сказал Саранцев, обращаясь к Ларионову, — выпустить несколько номеров о действиях штурмовых групп. Используйте «Памятку Чуйкова. Это наши первые опыты ночного штурма. А уметь штурмовать обязан каждый взвод, каждое отделение, каждый боец.

— Верно, — подтвердил Бурунов. — Опыт лучших бойцов и штурмовых групп надо пропагандировать. Коммунисты и комсомольцы должны быть в этом деле запевалами.

* * *

В полночь пришел Коломыченко, усталый, запыленный, и тяжело плюхнулся на самодельную табуретку так, что она под ним рухнула, и сам он свалился на пол.

— Тяжеловат ты что-то стал, Михаил Дмитриевич, не держит тебя наша фронтовая мебель. Садись поближе к столу, — пригласил Бурунов и приказал Игорю принести ужин и чай.

— Дома отужинаю, спасибо, товарищ полковник, — отряхиваясь, он достал карту. — Разрешите доложить план действий штурмовых?

— Докладывай, докладывай. А от ужина зря отказываешься. Пустое брюхо к делам глухо.

Коломыченко тер лоб ладонью и водил карандашом по карте.

— Здесь, на трехэтажку, наступает группа лейтенанта Ежа. Главный удар наносит с юго-востока, а демонстрируют его с севера. Группа старшего сержанта Шашина без артподготовки за пять минут броском преодолевает «нейтралку», пользуясь канализационной трубой. Часть группы, забросав гранатами ход сообщения, атакует с тыла. И когда завяжется бой, и немцы отвлекутся, наносит главный удар со стороны оврага на дзот. Группа сержанта Куралесина выйдет берегом на участок соседа справа и через заводские развалины пройдет до бывшей водонапорки. По ней открывают огонь наши минометы. И как только закончится налет, врываются и закрепляются в развалинах водонапорной башни. — Коломыченко вытер платком взмокший лоб. — Вот и все.

Ординарец принес ужин. Сели за стол. Молчали. Каждый сосредоточенно думал, медленно пережевывая.

Позвонил командующий. Бурунов доложил ему, что подготовка штурмовых групп закончена. Пришел Ларионов и положил на стол еще влажный, пахнувший типографской краской номер дивизионной газеты. Аншлагом через всю полосу был написан призыв: «Сила нашей обороны в упорстве и активности. Обороняясь, мы должны непрерывно контратаковать».

Бурунов кивнул головой:

— Правильно. Очень правильно вы поняли нашу задачу, Ларионов! Газета должна быть у каждого бойца. А главное — за нами, — обратился он к Коломыченко. — Завтра увидим, на что наши штурмовики способны.

* * *

Получив задачу, лейтенант Еж прикинул по времени, сколько ему надо для изучения объекта атаки. К полудню он установил, что гарнизон дома небольшой — человек пятнадцать. У немцев четыре легких и один станковый пулемет. Завтракают немцы между восемью — девятью часами. Гарнизон поддерживает минометная батарея. Обо всем этом он доложил командиру полка, нанес все разведданные на карту. Его сведения совпадали с теми, что были у помощника начальника штаба по разведке, который дополнительно сообщил, что с южной части дома, из дзота, гарнизон прикрывает фланкирующий пулемет, а с восточной стороны заминированы подступы.

В три часа дня Коломыченко доложил Бурунову о том, что штурмовые группы полностью укомплектованы, провели тренировочные атаки, каждый боец знает свою задачу, а командиры групп закончили разработку планов атаки своих объектов. Бурунов пригласил к себе командиров и посвятил их в общий план действий, по которому предусматривались с наступлением темноты, между девятью и двенадцатью, вылеты По-2 и бомбежка артиллерийских позиций врага и ближних тылов. В промежутках между вылетами, когда самолеты заправляются, огневые налеты производят гвардейские минометы и наша артиллерия. С двенадцати ночи и до рассвета, около пяти часов, артиллерия и минометы периодически обстреливают, держат в напряжении врага и мешают ему в подготовке к дневным действиям. А утром три штурмовые группы переходят в атаку. Причем группа Шашина и Куралесина с предварительным огневым налетом артиллерии по дзотам, а группа лейтенанта Ежа без артиллерийской подготовки.

Бурунов доложил подробно план действий штурмовых групп дивизии командующему армией. Тот одобрил, но порекомендовал начать атаку не утром, а на рассвете.

 

4

Последние минуты перед рассветом тянулись томительно. Небо плотно заволокло тяжелыми черными тучами, и, может, поэтому с трудом пробивался рассвет.

Тишина. Такая редкая, непривычная тишина в Сталинграде, что от нее можно оглохнуть. Лейтенант Еж скрупулезно осматривал каждого бойца. Сейчас главная задача — не спугнуть противника, подойти как можно ближе к его позициям.

И вдруг эту пугливую тишину раннего утра нарушил тонкий голосок ребенка из ближних развалин дома:

— Ма-а-а-ма! Ма-а-а-ма!

Все замерли. Бойцы настороженно подняли головы.

— Ма-а-а-ма! Ма-а-а-ма! — тянул, будто вырывал из груди сердце, детский голосок. Он звал, просил, захлебываясь в бессилии и в слезах, самого близкого и родного человека, который есть у каждого рожденного на земле.

«Что же это могло быть? Откуда там взялся ребенок? Где его мать? Или немцы какую подлость придумали?»

Лейтенант Еж сжал кулаки, будто собрался биться на кулачки, и нахмурился: «Вот тебе и внезапность. Пропало все к черту: подготовка планы. Но при чем же здесь ребенок?» К Ежу подошел заместитель сержант Шванков:

— Что будем делать, товарищ лейтенант?

— Надо спасать ребенка.

— Но как?

Рядом с ними стоял Владыко. Его передали на воспитание Ежу, а он, зная его трусливый характер, решил держать при себе связным, подносчиком боеприпасов: все на глазах будет.

— Разрешите мне, товарищ лейтенант?

Разорвись здесь граната, Еж не вздрогнул бы, как от этих спокойных, с дрожью в голосе слов Владыко.

— Я постараюсь найти ребенка.

Он стоял растерянный, часто моргал, в короткой, выше колен, шинелишке, похожей на юбочку, без оружия.

— Как же без оружия-то? — кивнул Еж в сторону немцев. — А вдруг засада там? Схватят.

Владыко помотал головой.

— Разрешите?

— Валяй, — согласился Еж.

И когда Владыко собрался бежать, сержант Шванков схватил его за борт шинели и сунул две гранаты Ф-1 — «черепашки», как их называли бойцы.

— Боевое задание, чертова ты кукла. К немцам идешь. Они не сделают скидки на то, что ты божий человек, баптист.

А среди развалин зданий, пустых, сожженных коробок метался зовущий, жалобный детский голосок:

— Ма-а-а-ма! Ма-а-а-ма!

Владыко бежал какими-то замысловатыми скачками. Он будто прыгал из стороны в сторону, то скрываясь, то снова показываясь. Но его, видно, заметил немецкий дежурный наблюдатель. Из окна четвертого этажа ударяла хлесткая, звонкая очередь. Все увидели, как Владыко ткнулся в землю лицом и замер.

— Убит, — пронесся глуховатый ропот по рядам бойцов.

Еж смотрел в бинокль.

— Не шевелится. Убили. — Еж хотел уже послать другого бойца, и увидел, как медленно, неуверенно пополз Владыко.

Земля пахнет холодом осенних цветов, сыростью и горьковатой кирпичной пылью. Владыко полз вдоль основания разрушенной стены, с короткими остановками, вытирал рукавом щиплющий глаза, едкий, соленый пот. Изредка он ухмылялся своему открытию и в душе был благодарен за солдатскую науку лейтенанту. Он даже страшился этих слов «мертвое пространство». В военном деле это означало место, недоступное для огня противника. И ему было радостно думать, что это «мертвое пространство» уберегает его от пуль немцев.

Владыко разглядывал каждый разбитый дом, кучу битого кирпича и камня, каждый бугорок, каждый камень. Все они для него подозрительны.

Немец снова оживился. Хлесткая очередь подняла рядом с Владыко несколько фонтанчиков из песка и пыли. Смерть будто предупреждала его: «Уходи, пока не поздно». Но Владыко полз. В ушах у него звенит молящий, пискливый, хрупкий голосок ребенка.

— Ма-а-а-ма! Ма-а-а-ма!

Теперь он уже различал надрывное всхлипывание. Во рту сухо. Страшно, а что, если там немцы в засаде? Владыко лег на бок, ощупал ребристые, холодные, лимонообразные гранаты. «А что толку? Я не умею с ними обращаться». Впервые пожалел, что не учился, отказывался.

Еж не отрывал глаз от бинокля. Пулеметчикам, прикрывающим Владыко, на всякий случай он подал рукой сигнал: «Приготовиться».

Владыко дополз. В развалинах среди битого кирпича лежала лицом вниз женщина. Растрепавшиеся волосы закрыли лицо. На спине старенького, вылинявшего пиджака рваные дыры от пуль. «Будь он проклят на веки веков, тот неизвестный убийца, рука которого поднялась на эту ни в чем не повинную женщину-мать. Что он думал, когда стрелял в нее, беззащитную? Неужели у этого садиста-убийцы тоже есть мать?»

Владыко вскочил от этих рвущих сердце мыслей и, не укрываясь, бросился в подвал. Когда Владыко выбежал оттуда с ребенком, обнимавшим его за шею, ему навстречу из за угла кинулся немец.

У Ежа аж сердце похолодело, и он чуть было не крикнул: «Огонь», но стрелять было нельзя. Можно поразить обоих.

Владыко вынул лимонку и бросил в немца. Фашист шмыгнул снова за угол, а он, прижимая к груди ребенка, бежал к позициям штурмовой группы.

Его окружили бойцы, смотрели восхищенными глазами, будто он спас сейчас от смерти их родное дитя, а он гладил прижавшегося к нему лохматого, чумазого мальчугана, и на глазах его блестели слезы.

Лейтенант Еж подошел к нему, обнял:

— Хороший ты человек, Владыко. Настоящий солдат из тебя получится. Перевяжите ему руку.

И тут только все заметили, что из рукава шинели медленно капает кровь, а у плеча рваная дыра.

Приближался рассвет. «Пора начинать». Волга дохнула зябким холодком, и степной заволжский ветерок на позиции натянул туман.

Лейтенант Еж подал долгожданную команду: «Вперед!». И будто пятнистые ящерицы, в маскхалатах, поползли вперед разведчики и саперы, а бойцы атакующей группы по одному исчезали в норе. Труднее приходилось артиллеристам. Маленькая с виду пушчонка-«сорокапятка», а в ней более полутора тонн. И снаряды — что не ящик — пуд. Но артиллеристы — смышленый народ. Лямки пристроили, по паре с каждой стороны, запряглись по-бурлацки и тянут. А чтобы не гремели станины, обвязали тряпьем. Рядом с одним из орудий шел, пригибаясь, лейтенант Еж.

— Туман нам что бог в помощь, да как бы не сбиться с направления. Тут, как говорят, делай то, что враг почитает за невозможное.

Он шел торопливо, делал короткие остановки, прислушивался. Вот слева забарабанила автоматная очередь. Немцы ли обнаружили, или часовой для успокоения на всякий случай дал. И вскоре справа и слева над головой проносится свистящий поток. И вот раскололи предрассветную тишину первые громыхающие близкие взрывы. Еж и его бойцы знают: наш артналет обозначал для них сигнал сосредоточиваться на исходной позиции для броска в атаку. Сейчас группа закрепления поднимет шум и стрельбу слева. Это — ложная атака на здание с юга, а наступающая группа одним броском должна ворваться с востока в дом. Еж поторапливал артиллеристов. Они уже подготовили орудия к бою. Их задача: как только обнаружится любая огневая точка врага, подавить ее с первых выстрелов прямой наводкой. Слева поднялась стрельба. «Начали», — догадался Еж и поднял группу в атаку. И тотчас же рядом с ним ударила тяжелая очередь из крупнокалиберного. Ёж упал и сполз в воронку. Артиллеристы выжидают. Туман мешает им увидеть, откуда стрелял крупнокалиберный. Еж помогает им. Он дал короткую очередь и отполз в сторону. Немец тут же послал ответную. И не успел он замолкнуть, как загремел звонкий, оглушающий выстрел «сорокапятки», и еще спустя минуту-две — второй. Вражеский пулемет замолк. Наши бойцы бросились в атаку. Слышно, как с хрустом лопаются гранаты, осколки, как град, колотят стену дома, и сразу одновременно несколько взрывов потрясают воздух. И тут из дома в ответ бьют хлесткие автоматные очереди немцев. Лейтенант Еж подполз уже близко. Видна стена дома. Проломы окон и входы замурованы. «Значит, в лоб их не возьмешь, — сообразил Еж. — Поглядим с севера». И передал команду атакующим по цепи обходить здание справа. Он посылает саперов проделать проходы в минных полях. Пять-десять минут — и мины обезврежены. Теперь путь свободен. Группа атакующих ворвалась справа вместе с Ежом. «Надо очищать подвал». Летят гранаты и глухо рвутся в подвале. Подбежали отставшие бойцы. Стена в подвале проломана на всю ширину здания. «Чтобы проникнуть во вторую половину подвала, надо спуститься в первую, а она простреливается немцами из глубины», — решил Еж. И снова неожиданность: немцы замуровали все проходы в здание, оставив лишь лазы к огневым позициям через подвал. Как туда проберешься? А дом, оказывается, разделен пополам глухой стеной, а за стеной — противник. «Вот тебе изучение объекта, — думает Еж. — Кто мог предположить, что немцы подбросят нам здесь такие неожиданные сюрпризы?» Но раздумывать некогда. Немцы почувствовали, что произошла заминка, и усилили огонь. Еж быстро сообразил, что делать дальше. Он послал связного к минометчикам и приказал бить по второй половине здания, отгороженного глухой стеной. Крыши-то нет. Немцам там не усидеть. Обязательно уйдут в подвал. Он вызвал группу закрепления и приказал ей кирками и взрывчаткой проделать проломы в замурованных стенах и проемах окон. Здание обложили со всех сторон, а ход сообщения в тыл подорвали. А чтобы немцы не подбросили подкрепление, выдвинули вперед танк.

Туман с наступлением рассвета стал рассеиваться, видимость улучшилась. Справа и слева от здания шла ожесточенная перестрелка. Это вели бой штурмовые группы Шашина и Куралесина. Немцы начали артиллерийский обстрел соседей. По зданию они стрелять не решались — там свой гарнизон. И это было выгодно группе Ежа, Через полчаса бойцам, прокладывающим себе путь гранатами, удалось загнать немцев в подвал и очистить все здание. Двух раненых пленных отослали в штаб Коломыченко. Оттуда прибыли боеприпасы и термос с горячим супом. Лейтенант Ёж подбадривал бойцов: «Давай, давай, хлопцы, еще один удар, и домик наш! Закрепимся, а тогда и новоселье устроим. Старшина не поскупился и по двести граммов нам отпустил за гвардейскую работу. Для победы первое дело — воевать умело».

Но проникнуть в подвал не удавалось. Немцы отчаянно сопротивлялись. Гранаты, которые забрасывали в пробоину, немцы выкидывали обратно. Еж позвал бойца, немного владеющего немецким языком, и предложил остаткам гарнизона сдаться. Стрельба временно прекратилась, но вскоре опять завязалась с прежней силой. Немцы бросали связки гранат, надеясь пробиться к западной части стены. Лейтенант Еж еще раз предложил им сдаться, но немцы отказались и, забросав проход гранатами, кинулись в контратаку. Она была сорвана дружным автоматным огнем с трех сторон. Немцы снова скрылись в подвале и стали оттуда швырять гранаты. Тогда Еж приказал саперам подложить под стену подвала тол и подорвать. Иного выхода не было. К тому же с западной части здания усилился пулеметный огонь, и была сделана попытка перейти в контратаку, отбить которую помог танк. Но и у него снаряды на исходе.

В шесть часов утра лейтенант Еж послал донесение Коломыченко: «Задание выполнено. Здание захвачено. Закрепляемся. Боеприпасы кончаются. Танковая контратака немцев отбита. Сожжены три немецких танка. Наш танк подбит противником. Остатки вражеского гарнизона в подвале отказались сдаться в плен и были нами подорваны».

Тем же утром немецкое радио сообщило, что русская армия предприняла большое наступление с танками, в результате чего им удалось потеснить немецкие части на некоторых участках.

Бурунов, Саранцев и Коломыченко сидели за картой, когда радист полка включил им это сообщение.

— У страха глаза велики, — сказал Саранцев. — Они два своих легких танка и наши тягачи за целый танковый батальон, приняли.

— Это они перед своим высшим командованием оправдываются, — усмехнулся Бурунов, — Если бы они знали наши скудные силенки, уверяю вас, тут же бросили бы против нас все резервы. Но мы им ночной артиллерийской и авиационной симфонией нагнали страха, вот они и паникуют.

Позвонил командующий армией:

— Молодцы твои хлопцы. Надо продержаться еще. — Он сделал паузу — Хотя бы еще двое суток. Считай, день-то мы у немцев уже выиграли.

— Постараемся, товарищ генерал! Народ-то мой ожил, уверовал в свои силы.

— Читал я тут вашу «дивизионку». Хорошая газета. Герои у вас есть. Надо награждать людей. Подумай и присылай списки.

 

1

На фронте нет ничего хуже и томительней, чем неизвестность. И большого воинского начальника, отвечающего за сотни тысяч людей, и каждого солдата, отвечающего только за себя, заедает эта неизвестность, как обжившаяся расплодившаяся вошь. Чем бы ты ни занимался, что бы ни делал, а мысль, как стрелка компаса, поворачивается к одному и тому же больному, как заноза, вопросу: «Что же впереди, когда и какой получим приказ?» Когда он приходит, все вздыхают с облегчением. Потому что приказ для воина — жизнь, действие, а ожидание — душу холодящая мертвечина и беспросветная тоска.

Майор Миронов, как и все, кто находился в эшелоне, был подавлен этой гнетущей неизвестностью. «Почему мы, долгие месяцы готовясь к наступлению, вдруг погрузились в эшелон и едем на восток? Не на парад же готовились». Новой техники пришло столько, что за всю войну никто не видывал. Танковые бригады, корпуса с пахнущими свежей краской «тридцатьчетверками» и КВ, а в их дивизию и в полки сколько новой артиллерии и минометов дали! Да и пополнение бойцов отборное. Сибиряки. Народ весь молодой, крепкий, кряжистый. Старше тридцати пяти нет. Хоть на слово верь, а не веришь — по документам проверяй, а не сыщешь, Да что тридцать пять? Таких «стариков» больше в службах да в хозяйственных подразделениях найдешь, а в боевых — разве только командиры встречаются, а бойцы все лет двадцати, редко кому четверть века от роду. И что там думают высшие начальники, кто ответит на этот мучительный для всех вопрос? Не на отдых же везут — воевать, а вот куда, на какой фронт? Никто этого не знает: ни солдат, ни сам комдив. Приказ короткий и туманный: «Погрузиться в эшелоны и следовать до станции Иловлинская». Там ждет новый приказ, а куда направят дивизию, никто не знает. И все же есть в этом таинственном какая-то особая, интригующая каждого сила — ожидание чего-то большого. «Наташа, Наташа, если бы ты сейчас знала, как грустно у меня на душе и что бы я мог отдать за то, чтобы ты была рядом со мной, может быть, в последний раз. Впереди бой, а в бою все бывает. Кто поручится за то, что для любого из нас этот бой не будет последним?» Миронов встал и с силой сжал пальцы в кулак так, что захрустели суставы. «Хватит нагонять тоску заупокойную. Хорошо, что сейчас меня никто не видит». Он достал папиросу, быстро прикурил и подошел к стене, снял гитару.

И чтобы развеять нахлынувшую грусть, энергично, залихватски ударил по струнам плясовые цыганские переборы. И сразу, как степным ветром, освежило и будто развеяло мрачную нависшую тучу и на синем до боли в глазах небе выплеснулось солнце, а ноги сами по себе заходили, притопывая, увлеченные веселым порывом, отбивая такты под перестук колес.

Вот она, музыка! И что она только делает с человеком? Так пройдет по всему телу, будто электрический ток. Встряхнет тебя так, что каждая жилка в тебе затрепещет, оживет, и все в тебе просит жизни, света, тепла, любви, и так встрепенется сердце, будто птица, почуяв перед полетом упругость крыльев. Взмахнул бы руками и улетел в бесконечную даль, откуда все видно, где так легко и просторно, где привольно дышится. Там, под животворными лучами солнца, тепло и так ясно вокруг, что глядел, век глядел бы в прозрачный, как стекло, воздух, голубовато-дымчатый вдали, и ни о чем не думал, кроме жизни, — вот единственное, что надо любить и беречь. О, какое это большое, настоящее счастье — быть полезным людям!

 

2

Полк Миронова выгрузился ночью на станции Калач-Воронежский. Там же, на станции, он получил пакет от комдива, в котором указывался маршрут движения в район сосредоточения. Просматривая красную змейку на карте, Миронов так и не мог представить, куда же направят полк воевать? Если судить по полученному в приказе маршруту, то на Воронежский фронт. Заветная мечта снова попасть на Сталинградский фронт не сбылась. «Но что поделаешь? Желания военных редко сбываются».

Октябрьские осенние ночи стояли холодные, темные. Но для выполнения задачи пора была, пожалуй, самая благоприятная. Бойцы не так скоро устают, лучше переносят длительные переходы, да и враг не сможет изнурять людей своими бесконечными налетами и бомбежками.

Майор Миронов ехал на лошади в голове колонны основных сил полка. Вместе с ним находился и начальник штаба Ванин. Из густой и плотной тьмы до них доносилось гудение автомашин, тарахтение повозок, сливающиеся с приглушенным топотом походных колонн. Миронов не случайно сейчас выбрал для себя это место — впереди. Надо было строго выдерживать заданное направление. А в такое темное время легко сбиться. Кроме дорог, которые указаны на карте, в степи к осени появляется много новых. Сколько за лето протоптали их местные жители, да и войска, следующие к фронту. Через каждые тридцать-сорок минут к Миронову приходили очередные донесения от разведки полка и из авангардного батальона. Они подтверждали: полк выдерживает график движения и следует по установленному для него маршруту. Миронов подумал: «Надо бы поглядеть, как совершают переход тыловые подразделения. Не отстают ли? И заодно навестить комиссара». Он находился в арьергарде. Миронов осветил фонарем карту, просмотрел новый отрезок пути и обратился к Ванину:

— Километров через пять начнется самый сложный и запутанный участок. Как бы нам не сбиться. Поезжай в первый батальон и веди до переправы. До рассвета надо переправиться через Дон. Кстати, почему-то запаздывают донесения о подготовке переправочных средств. Может, ничего не готово?

Ванин думал о том же. Мысли о переправе волновали и его, но, не желая показаться беспечным перед командиром полка, он возразил:

— Не может быть, товарищ майор! На переправу я давно выслал полкового инженера. Они на машинах.

— А если не успеют?

— Должны. Надо на всякий случай подготовить распоряжение командирам батальонов о готовности переправляться на подручных.

— На нашем берегу у Дона, — сказал Ванин, — есть леса. Там можно переждать до ночи, а полку сделать большой привал.

— Дневку устроить неплохо, — согласился Миронов. — Люди бы передохнули, привели себя в порядок. Да надо разрешение комдива получить. А вот артиллерию нашу необходимо дотянуть до правого берега во что бы то ни стало. Там она пробудет до вечера, а затем присоединится к полку.

Ванин получил распоряжение от Миронова и ускакал, а вскоре пришло донесение от полкового инженера: «Переправа на понтонах будет готова через три часа. Мобилизовал у местных рыбаков двадцать лодок».

«Молодец, — подумал Миронов, — тогда успеем». И тут же отправил донесение комдиву.

За четыре ночных марша полк Миронова добрался до указанного дивизии района сосредоточения. В последнюю ночь он сменил ранее оборонявшиеся на этом участке наши подразделения и занял их позиции.

Трудно было поверить, что такое большое количество людей, техники так быстро и незаметно разместится по траншеям, окопам, займет огневые позиции, подготовит новые и закопается в землю за одну ночь, ничем не нарушив обычные фронтовые будни прежней обороны.

Комдив позвонил, похвалил: «Молодцы, быстро заняли новые квартиры. Не тесно?» — «Добавляем, где тесная жилплощадь», — ответил Миронов. «Завтра тебе полдня на благоустройство, майор, прими участок по акту, ознакомься с обороной противника, с местностью и к тринадцати часам — ко мне на доклад».-

Миронов, скучавший все эти дни в эшелоне и на марше по настоящей командирской работе, поднял бывшего хозяина обороны — капитана — на рассвете.

— Эка вам не спится, майор, — говорил он, протирая кулаками сонные глаза. — А вот мне за три месяца, что тут торчим, все надоело до оскомины. Пойдемте на мой ближний наблюдательный. Там все хорошо видно.

Идти по узкому, в пояс глубиной, ходу сообщения было не слишком удобно. «Чего это они не сделали его как следует? Ленились, или капитан мало пользовался этим наблюдательным», — думал Миронов. Добрались они, порядком намаявшись.

— Давайте отдохнем, перекурим, — сказал капитан, утирая рукавом взмокший лоб. — Сколько ни говорил начштабу, так и не выполнили приказ. Не ход сообщения, а бороздка, хоть ужом по нему ползай. Да у нас тут последнее время полная тишина. Будто передышку война сделала. Днем еще мы их пугаем. Шарахнем из миномета, из автоматов потрещим, а ночью спокойствие. Они спят и мы тоже. Месяца два назад буйствовали здесь немцы. А сменили их румыны и вроде перемирие наступило. — Он поднялся, протянул в амбразуру руку. — Вон на ту высотку — она на левом фланге полка господствует и на карте обозначена 200.0, — так в день по семь-восемь атак предпринимал немец. А потом выдохся. Сменили их румыны и в первые дни захватили высоту, мы снова отбили. Так немцы, рассказывал пленный румын, за это их на голодный паек посадили Двести граммов хлеба и кукурузной похлебки по черпаку на нос. И условия им поставили: пока не возьмете высоты, сидите голодные. Вот они, союзнички. Ну а румыны сидели, сидели на этих харчах и с голодухи к нам побежали, в плен сдаваться. Немцы, видя, что дела плохи, выставили свои пулеметные охранные посты. Как увидят, кто из румын к нам, бьют по перебежчикам.

— Ну и что ж, не стали перебегать? — спросил Миронов.

— Какой там! Теперь ночью переходят. «Юнкерсы» он много раз пускал на ту высоту, а не отдали. Держите и вы ее покрепче, пригодится. Я на ней все хотел свой наблюдательный сделать. С нее весь передний край как на ладони.

Пока они беседовали, к ним подошел Ванин. Миронов познакомил их. Ванин положил перед собой карту и стал наносить все данные, о которых говорил капитан.

— Вон у оврага они понатыкали много мин сюрпризных. И всю ночь овраг освещают. Боятся, чтобы наши разведчики не просочились.

Пока капитан знакомил их со своим участком, Миронов стоял, смотрел на эту «знаменитую» высоту с отметкой «двести», густо заросшую бурьяном, на овраги, перерезающие наши и вражеские позиции, и думал: «А может, совсем скоро, через несколько недель, месяц, нам придется помериться силами на этой земле? Вот и надо как можно больше знать о противнике, его слабые места».

— Надо, — сказал он, обращаясь к Ванину, — вызвать сюда наших разведчиков, полкового инженера, а я пойду готовиться к докладу комдиву. Принесете мне все данные и акты о смене.

Трудно ночью на незнакомой местности, изрезанной балками и оврагами, отыскать одинокий блиндаж комдива, который ничем не отличается от сотни других. Миронов недоумевал: «Неделю назад, хорошо помню, был здесь. Или перешел куда комдив?»

— Значит, долго разыскивал? — спрашивает полковник Андросов. — Вот что значит маскировка, — с нескрываемой радостью обратился он к своему начальнику штаба подполковнику Выгловскому. — Ну ладно, садись, отдыхай. Ты еще скоро меня отыскал. А вот твои орлы из батальона Крузова неделю свой батальон не могли найти, хорошо, пленный румынский солдат дорогу им показал. — В блиндаже все смеются. — Ты за Крузовым смотри! Чудаковатый он у тебя. Наблюдательный пункт выбрал на самом пупке высоты. Два дня румыны по нему из минометов колошматят. Вроде солидный пожилой мужчина, а ведет себя, как мальчишка.

«Опять мне этот Крузов. Там горя хватил с ним, когда полк готовил, и на фронте снова: не успел прибыть — отличился, замечание от комдива», — думал Миронов.

— Как у тебя дела с подготовкой? Идут?

— Изучаем противника, в землю зарываемся. Что нам еще делать? Сегодня вечером два перебежчика пришли. Румыны.

— Скоро, скоро работа будет, — сказал задумчиво Андросов. — Не на отдых приехали.

Миронову очень хотелось спросить комдива: «А когда же будем наступать?»

— Завтра буду у тебя в полку. Погляжу, как живете, — сказал комдив.

 

3

С утра, после почти недельных заморозков, вдруг повеял южный ветер, и пришла внезапная оттепель.

Машина натужно завывала, петляя по разбитой дороге. В ней ехали два генерала — командующий танковой армией Кипоренко и заместитель командира танкового корпуса Канашов.

— Успели вовремя проскочить вы с танками, — сказал Кипоренко. — Просто не верится, будто с богом связь держали, от него узнали об оттепели. А вот как мне с другим корпусом быть, ум за разум заходит. Техника у тебя в порядке? — спросил он Канашова.

— Вся в порядке, Иван Кузьмич. (В который раз он задает этот вопрос. Будто не верит). Вчера только сам объезжал, проверял. Бензовозы, правда, наши застряли. Но я надеюсь, зима скоро потеснит оттепель.

— Да-a, для нашей тяжелой техники сейчас весна ни к чему.

Генерал Кипоренко, томясь в ожидании прибывающих артиллерийских частей резерва Главного командования и еще одного танкового корпуса, решил проехать в переданную ему вчера Юго-Западным фронтом стрелковую дивизию полковника Андросова, побывать на переднем крае.

— Чует мое сердце: тебя, как исконного пехотинца, тянет поглядеть на матушку-пехоту? — спросил он Канашова.

— Не откажусь, товарищ генерал!

Вот они и поехали к Андросову вдвоем. Но не только знакомство с новой стрелковой дивизией было целью посещения ее Кипоренко. Командующий фронтом генерал-полковник Ватутин в беседе с ним дал понять, что надо быть готовым к наступлению. Ну а раз так, то Кипоренко хорошо знал, что прорывать для его танков оборону будут стрелковые соединения. Ему хотелось поделиться своими мыслями с Канашовым. Но его предупредили: никому ни слова, строго хранить тайну.

Канашов чувствовал по тону разговора, что командарм что-то скрывает от него важное. Он видел, что Кипоренко был в приподнятом настроении, но положение младшего по званию не позволяло ему даже при самых добрых товарищеских отношениях задавать какие-либо вопросы.

Петляя долго по раскисшим вязким дорогам, они, наконец, добрались до штаба дивизии.

— Ну что ж, полковник, веди нас, знакомь со своим хозяйством.

Андросов, высокий, сухощавый, с острыми чертами лица, выглядел до удивления спокойным. Лицо полковника показалось Канашову знакомым. «Где это я его встречал?» — подумал он, припоминая. Андросов тоже иногда задерживал взгляд на Канашове: «Неужели это тот майор, которого я знал на войне в Финляндии? Какой солидный! И в звании-то как шагнул! Закончим дела с начальством, непременно спрошу».

Комдив хотел было познакомить командующего, представив ему штаб дивизии и его работников, но Кипоренко возразил:

— Штаб от нас не уйдет, полковник! Давайте везите нас на передний, в батальоны.

Но в это время вбежал капитан — оперативный дежурный. Он замешкался, увидев большое начальство.

— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к полковнику? — Кипоренко кивнул. — Товарищ полковник, в землянке оперативного отделения кто-то выключил все телефоны. А мне надо срочно доложить.

Кипоренко заинтересовался:

— Как же это так? Оперативное отделение, мозг штаба, и без связи.

Андросов и на этот раз спокойно ответил:

— Это мы, товарищ, генерал, умышленно. По инициативе начальника штаба. Он работает с картой. Данные мне готовит. С ним помощники. Так вот, чтобы никто не мешал ему, добровольно посадили их под замок. Они и особую таблицу скрытного управления войсками разрабатывают. К ним, кроме меня и комиссара, никого часовой не пускает.

— Ну что ж, в этом есть свой резон. — Он подмигнул Канашову. — Оно и нам не мешает их опытом воспользоваться. Как думаешь, Михаил Алексеевич?

— Хорошему учиться всегда пригодится, — ответил Канашов.

По пути к передовому наблюдательному пункту комдива почти в стыке двух полков, в траншеях, Кипоренко разговорился с бойцами.

Ну как, товарищи, настроение? Не надоело в окопах сидеть?

— Ох, как надоело!

— Да вы же здесь только вторую неделю

— Да мы, товарищ генерал, три месяца в тылу болтались.

— Те же траншеи и окопы, только что без противника впереди.

— Оно бы не мешало по фрицам ударить, — сказал молодой боец. — Там, в Сталинграде кровью исходят, а мы чего-то ждем.

— Ну, на это приказ будет, коль решат, что надо ударить, — Кипоренко весело улыбнулся. — Сил, наверно, еще не поднакопили для большого удара.

Он говорил, а сам думал: «Наивно думают некоторые наши командиры, что боец неспособен оценивать обстановку и положение дел на фронте. Он особым солдатским чутьем примечает все, что вокруг происходит. Раз накапливают боеприпасы на огневых позициях — это неспроста. Появились большие начальники на переднем крае — значит, ожидай вскоре важных событий».

Пожилой сержант — командир отделения, видать, побывавший в боях, осмелел и подошел ближе к Кипоренко.

— Разрешите, товарищ генерал?

— Пожалуйста.

— А нельзя ли нам фрицев в «клещи» взять?

— Это как же в «клещи»?

— А так. Нам с Дона пойти им в обход, а они от Сталинграда нам навстречу. Я же вот эти места сталинградские как пять пальцев знаю. В облземотделе до войны работал, вдоль и поперек проехал и прошел.

— А что, товарищи, план неплохой, — обратился он к окружившим его бойцам. — Как думаете? Примем его? Из вас хороший стратег выйдет. Быть вам генералом.

Бойцы и командиры весело рассмеялись.

Над головой прошуршал снаряд. За ним другой, третий.

— Врассыпную, ложись! — крикнул Кипоренко, присев на корточки. И тут же грохнуло слева, обдавая всех мокрой грязью и песком.

— Готовьтесь, товарищи, бои не за горами. А где нам ударить, скажут.

Бойцы, довольные, расходились по своим позициям. Доносились их веселые реплики и смех.

— Ну что ж, полковник, теперь давай заглянем к артиллеристам.

Позиции артиллеристов были хорошо замаскированы. Нигде ни души. Пришли на наблюдательный пункт артиллерийского полка. Командир полка, щеголеватый подполковник с усиками, четко отрапортовал. Приятно было глядеть на его молодцеватую, подтянутую фигуру.

— Данные для ведения огня готовы? — спросил Кипоренко.

— Так точно.

Командующий попросил карту.

— Кто ведет огонь по этому оврагу?

— Шестая батарея второго дивизиона, — отрапортовал подполковник.

Кипоренко, хитровато улыбаясь, сказал:

— В овраге скапливается противник. Шестой, беглый, тремя, огонь! — и поглядел на часы.

Подполковник схватил трубку, передал команду.

Прошло пять, десять томительных минут. Батарея молчит.

— Из оврага до роты пехоты противника перешло в атаку. Беглый, тремя, огонь! — командует генерал.

Подполковник растерялся, засуетился, снова позвонил.

Проходит пять, семь минут. Слышно, один м другим идут над головой снаряды. Кипоренко смотрел в стереотрубу.

— Ну, голубчик мой, разрывы, погляди, куда ушли. На тридцать тысячных влево.

— Простите, товарищ генерал. Понадеялся, не проверил. Командир батареи заболел, а я вместо него вчера из взвода управления новичка послал.

— Противник вам даже спасибо скажет. А вот пехота, которую вы прикрываете, она вам не простит. Кстати, а какой батальон поддерживает ваша батарея, знаете?

Подполковник пожал плечами.

— Нет, так не пойдет. Надо, товарищ Андросов, вашему начальнику дивизионной артиллерии серьезно делом заняться, да и его штабу. Не мешало бы переселить командиров-артиллеристов из штабных землянок на боевые позиции. А общевойсковых командиров с артиллеристами подружить.

Первое знакомство командующего с дивизией Андросова, начавшееся так хорошо, было омрачено. Андросову казалось, что и его знакомый по финской генерал Канашов поглядывал на него осуждающе: «Что же ты, полковник, подкачал». И теперь напоминать Андросову о себе, о том, что они воевали вместе в Финляндии, было просто неуместно.

На обратном пути в штаб армии Кипоренко сказал Канашову:

— Ты присмотрись поближе к дивизии, с которой тебе здесь воевать придется. Наступление танков в сильной обороне противника без надежного обеспечения его пехотой будет обречено на провал.

И Канашов догадался, что вся эта поездка не случайна. Значит, готовится что-то большое.

* * *

В городе Серафимовиче в начале ноября проходило совещание в штабе Юго-Западного фронта. На него пригласили командующих армиями, командиров корпусов и дивизий. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидели представители Ставки: генерал армии Жуков, генерал-полковник артиллерии Воронов, командующие фронтами — генерал-полковник Ватутин, генерал-лейтенант Рокоссовский, член военного совета генерал-лейтенант Желтов, генералы и старшие офицеры из Генерального штаба. Заслушивались доклады командиров. Когда генерал Кипоренко вошел по вызову, его ослепил блеск мундиров, сияние на них звезд и пуговиц. Он уверенно подошел к карте и четко доложил обо всех подготовительных мероприятиях, которые были проделаны войсками его армии. Потом перешел к характеристике плацдарма. Один из представителей Ставки попросил подробней доложить об оперативной обстановке, и особенно о противнике.

Кипоренко охотно сообщил о том, что противостоящие части 3-й румынской армии в основе своей боеспособны и имеют хорошо подготовленную оборону. Но вот на участке совхоз Ферма № 3 — Большой — Верхне-Фомихинский обороняются очень деморализованные, неустойчивые подразделения. Все присутствующие заинтересовались этими сведениями.

— Вот, чтобы не задерживать ваше внимание, — положил на стол Кипоренко листы допроса захваченных в последнюю неделю пленных и перебежчиков. — Число перебежчиков непрерывно растет. Только на участке дивизии Маринина за прошлую неделю их было свыше полусотни человек.

— Чем вы это объясняете?

— Немцы, недовольные действиями румынских частей, как бы посадили их на голодный паек. Двести граммов кукурузного хлеба и половник похлебки.

— Да, — сказал генерал Ватутин, — от такого питания, особенно в холодную пору, сбежишь не то что к противнику, а к черту в зубы.

— На нейтральной полосе, — продолжал Кипоренко, — остались некошеная пшеница и картофель. И как только стемнеет, румынские солдаты, как голодные крысы, бегут и ползут, чтобы добыть пропитание. Немцы и тут остались верными себе. Они расставили свои пулеметные расчеты и освещают ракетами позиции. Если обнаруживают румынских перебежчиков, расстреливают их из пулеметов.

— Ну и друзья союзники, — Переглянулись участники совещания.

— Получается так, — сказал Ватутин. — Избавь бог от таких друзей. К врагам лучше идти спасаться.

— Очень ценные для нас сведения, — похвалил генерал Воронов. — Спасибо вашим разведчикам передайте. Хорошо они поработали. Вполне не заслуживают наград.

Кипоренко доложил свое решение. Главный удар он наносил правым флангом. Рассказал о плане взаимодействия в предстоящей операции.

— Какое количество танков вы имеете?— спросил Жуков.

— Всего триста семьдесят шесть. Сто тридцать в одном и сто семьдесят восемь в другой корпусе. Кроме того, шестьдесят восемь будут действовать как танки непосредственной поддержки пехоты со стрелковыми дивизиями.

— Да, увесистый броневой кулачок, — сказал Воронов.

Когда закончилось совещание, к Кипоренко подошли Ватутин и Желтов:

— Передайте от имени командования фронта и военного совета нашу благодарность разведчикам. По-гвардейски они потрудились.

Ночью генерал Кипоренко возвращался к себе в штаб, в Избушинский. Радовался, прислушиваясь к многоголосому разнохарактерному шуму, царившему в донских степях. Днем безжизненно голая, кое-где с белесыми латками снега, однообразная равнина, с небольшими высотками, оврагами и балками, словно вымерла. Но только начинали сгущаться сумерки, вокруг все оживало. Лязгали гусеницы танков, ворчливо и надсадно выли тягачи, шли колонны автомашин с боеприпасами, продовольствием, обдавая его генеральский «газик» струями воды и грязи. На дорогах переругивались бойцы, застрявшие с повозками или орудиями в колдобинах. И к знакомому запаху размокшей земли примешивался запах бензина, горелого масла и добротной солдатской махорки.

Советские войска торопились в назначенные им районы сосредоточения.

А в это время немецкая армия Паулюса скованная действиями армии Чуйкова под Сталинградом, не предполагала, что на нее с севера надвигается стальная огневая громада мощных ударных группировок новых дивизий и армий Юго-Западного фронта. И то, что с каждым днем и часом приближался этот удар, с таким нетерпением ожидаемый всеми — от бойца до самого высшего военачальника, — не могло не радовать генерала Кипоренко.

На следующий день представители Ставки — Жуков и Воронов — провели такое же совещание в 21-й армии с участием командующего, его командиров корпусов и дивизий. На нем присутствовал недавно назначенный Ставкой командующий Донским фронтом генерал-лейтенант К. К. Рокоссовский и член военного совета К. Ф. Телегин.

 

1

В большой просторной землянке, обитой трофейными суконными одеялами, стоит сизый туман от табачного дыма. Только и видно сидящих у стола, а остальные мелькают, будто призрачные тени. Уже второй час командир дивизии рассматривает и утверждает решения командиров полков на наступление. Тут же находятся начальники служб штаба дивизии, командиры средств усиления, штабные работники. Докладывает майор Миронов.

Неподалеку стоят два командира полка. Майор Черняев немного удивлен, подполковник Столяров явно недоволен. Каждый из трех командиров полков хочет, чтобы его полк был назначен на главное направление. Столярову комдив даже сказал в первый день, когда они сменялись: «Будешь открывать наступление». И вот почему-то передумал и поставил Миронова. «Или не доверяет, думает, подведу. Ну пусть, пусть. Посмотрим, что у Миронова получится».

— Так, так, значит, главный удар решил наносить правым флангом на Клиновой, совхоз номер «восемьдесят шесть», — говорит комдив, просматривая карту, и прикидывает расстояние по глубине обороны противника. — Можно согласиться. — Он глядит на Миронова. — Ноты еще подумай. Не лучше ли перенести на левый фланг, ближе к полку Черняева? Он правым, а ты левым. Так удар будет более мощный, скорее взломаем главную полосу обороны противника, скорее войдут в прорыв танковые корпуса. Меня, признаться, вот что беспокоит. Хорошо, если на правом фланге, на высоте 188.0, боевое охранение, а если передний край? Тогда одному будет прорывать трудно. Как думаешь, Выгловский? — обратился комдив к начальнику штаба.

Выгловский, мужчина средних лет, с широким, скуластым лицом, спокойно глядит на всех голубыми детски-добродушными глазами, поглаживая бобрик коротких волос. И, опираясь обеими руками о стол, смотрит в карту.

— Чтобы окончательно утвердить решение Миронова о подготовке полка к наступлению, ему надо будет провести разведку боем, поскольку удар будете наносить правым флангом. Командующий утвердил ваше решение. Только что звонил начальник штаба генерал Геворкян. Пусть Миронов продумает вопрос о разведке боем, а завтра доложит вам.

— Разрешите, товарищ полковник? — попросил слова Миронов. — Я могу доложить сейчас.

— А не торопишься?

— Нет, я уже думал. После короткого огневого налета артиллерии и минометов захватить высоту 188.0, обходя ее с северо-востока и северо-запада. К высоте ведут скрытые подступы — овраги.

— Но они заминированы, — сказал Выгловский.

— Это не беда, — вмешался комдив. — Саперы сделают проходы.

— А какими силами думаешь, майор, разведку боем вести?

— Одним стрелковым батальоном.

— Не много ли сил на одну разведку боем? Тебе же прорыв еще надо делать.

Но начальник штаба поддержал Миронова:

— Пожалуй, товарищ полковник, надо не меньше батальона. Во-первых, противник может принять этот бой за наступление. А во-вторых, наверняка, если пустить одну роту, а у него там крепкий опорный пункт, мы можем зря положить людей и не достигнуть цели.

— Если батальон, товарищ полковник, успешно справится с задачей, я могу оставить на высоте одну роту для закрепления, а ночью отвести остальные силы на исходные, — сказал Миронов.

— Согласен. Время на подготовку разведки боем — двое суток. Окончательное решение со всеми выкладками сил и средств доложишь завтра в девятнадцать часов. Ну что ж, Миронов, быстро ты отделался, можешь идти. Да, постой. Забыл тебя познакомить с командиром танкового батальона, что будет тебя поддерживать при прорыве. Как его фамилия, Выгловский? Где он?

— Майор Кряжев. Здесь был. Подышать воздухом вышел. Позовите, — приказал комдив связисту.

«Неужто Василий Кряжев, тот, с кем в первые дни на фронте встретились?» — подумал Миронов.

Вошел плотно сбитый, маленького роста танкист-майор, с красными пятнами от ожогов на лице.

— Василий.

— Сашка.

Они обнялись крепко, по-мужски.

— Ну, тогда, — сказал комдив, — и карты в руки, им организовать взаимодействие. А завтра доложат, поглядим, что у них получится.

От Кряжева Миронов узнал, что их танковым корпусом командует генерал Канашов, и это известие его очень удивило и обрадовало.

С мутным холодным рассветом на высотку, занимаемую врагом, перед правым флангом полка Миронова обрушился артиллерийско-минометный огонь, раскалывая степную тишину, поднимая в воздух черные клубы земли.

С наблюдательного пункта командира первого батальона, где находился Миронов с начальником артиллерии капитаном Хватовым, взлетели две красные, а за ними зеленые ракеты. Это был сигнал для начала разведки боем. Миронов смотрел на поросшую бурьяном полоску земли, с продолговатыми, желтовато-серыми бугорками. Там была наша исходная позиция для атаки, и там появились бойцы — группками и поодиночке, растянувшиеся в цепь. Атака началась. Артиллерия перенесла огонь в глубину вражеской обороны, и за ее разрывами торопливо пошли пехотинцы. Они бежали так стремительно, будто им надо было во что бы то ни стало догнать эти разрывы. В цепях Миронов увидел одно, второе, третье орудие. Четвертого не было. Отстало где, что ли? Десять-пятнадцать минут противник, подавленный огневыми ударами, молчал. Но вскоре и он оживился. Просвистели и глухо разорвались у оврага первые снаряды. Потом их стало больше. Они собирались гуще и ближе к правому и левому флангу атакующих. Дым заволок черной стеной высоту. «Неужели пехота залегла, не дойдя до окопов врага?» — с тревогой подумал Миронов. Связь с комбатом Григорьевым прервалась. Миронов отдал распоряжение связистам восстановить связь и решил переменить свой наблюдательный пункт, выдвинув его вперед. Здесь ничего не видно. Пока он занимался своими делами, артиллерийские наблюдатели засекли много новых, неизвестных по нашим данным целей: пулеметов, дзотов, огневых позиций батарей.

Миронов заметно волновался, поглядывал на часы. Прошло полчаса, сорок минут, от Крузова никаких сведений. Он послал своего связного к нему, но напрасно. От комбата принесли первое донесение: «Батальон ворвался в первую траншею, в центре. Одна рота ведет бой в блиндажах, на обратных скатах высоты. Мой наблюдательный пункт на вершине». «Чего он снова придумал, вылазить на самый купол? — подумал Миронов. — Засечет артиллерия и уничтожит». И будто в подтверждение его мыслей через несколько минут стала бить по вершине артиллерия врага. Надо было выручать комбата. Он послал вперед разведчиков и артиллеристов, чтобы выявить, откуда бьют вражеские батареи. Через час он получил новое донесение от комбата: «Батальон захватил еще одну траншею на обратных скатах высоты. Противник бросил в контратаку до двух батальонов пехоты и пытается сбросить нас с высоты». Да, теперь Миронов не сомневался. Это было не боевое охранение врага, а его передний край.

Наша артиллерия преградила путь контратакующему противнику. Миронов отдал приказ батальону закрепиться. Но когда после удачных налетов наших артиллеристов сильно поредевшие цепи врага стали отступать, комбат Крузов поднялся и повел бойцов за собой в атаку.

— Смелый мужик, — сказал Хватов. — Даром что старик, а с огоньком.

Но вскоре пришло новое донесение: комбат тяжело ранен. Миронов тут же послал связного, чтобы вынести Крузова. Но он отказался уйти со своего наблюдательного пункта.

— Товарищ майор, — докладывал старший связной, — не хочет уходить категорически. Ординарец его убит, а он один засел в окопе и бьет.

— Да, настырный старик. С норовом, — сказал Хватов. — Как бы его не захватили в плен.

Вечером на наблюдательный пункт Миронова принесли раненого Крузова. Он лежал с забинтованными ногами и правой рукой, осунувшийся, еще более постаревший, но со спокойным лицом, будто ничего не произошло, и он после обычного трудового дня лежал отдыхал — и только. Миронов подошел к нему, пожал здоровую руку:

— Спасибо вам, товарищ Крузов! Вы настоящий командир. Не обижайтесь на меня за прошлое. Все бывает.

Комбат поджал губы и покачал головой. Синеватые его веки закрыли слезящиеся глаза. Но не успели унести Крузова, на наблюдательный пункт пришел полковник Андросов.

— Молодцы твои ребята, Миронов! Видал, как они высоту быстро окружили? А Крузов, Крузов твой, смотри, отличился. Представляй достойных к наградам. Решение твое наносить удар правым флангом оставляю в силе. Средства усиления у тебя есть. Кто будет тебя поддерживать, получишь приказ сегодня вечером. Готовься, — сказал он, помолчав, глядя в сторону притаившегося противника. — На днях наступать. Понял?

— Понятно, товарищ полковник.

— Ну, бывай здоров, а я к твоему соседу наведаюсь.

И комдив ушел.

Миронова охватило чувство радости. Оно распирало грудь, и хотелось петь. «Наконец-то наступать. Сколько ждали мы этого приказа?! Вот он, канун долгожданного праздника».

Возвращаясь к себе в блиндаж, Миронов не шел, а летел, будто на крыльях. «Наступать, наступать», — повторял он бесконечно это слово. Свернул в овраг и тут заметил, как в воздухе кружатся белые хлопья. Что это такое? В вечернем сумеречном небе он едва различил серебристый немецкий самолет-разведчик, прозванный по-фронтовому «костылем». «Это он сбросил листовки на наши позиции», — догадался он. У промоины оврага сидели четверо бойцов и чему-то смеялись. Он прислушался.

— Спасибочко фрицу, — сказал один из них. — До чего справно службу несут. Тилько учора кинчылась отхожа бумага, а вин тут як тут. Зараз треба до витру сходить.

«Правильно они говорят, — думал Миронов, поднимая одну из немецких листовок. — Покажу комиссару, пусть будет в курсе». В листовке было написано: «Бойцы и командиры! Не верьте продажным комиссарам и коммунистам! Бросайте оружие и переходите к нам. Сталинград взят немецкими войсками. Армия Чуйкова разгромлена, взята в плен, а остатки ее сброшены и потоплены в ледяной Волге».

 

2

Полковник Андросов вышел из кабинета командующего Кипоренко довольный, так как доклад его о подготовке дивизии был одобрен, как и его решение о наступлении.

В узком коридорчике он чуть не столкнулся с генералом Канашовым, поприветствовал его, и Канашов протянул ему руку:

Кажется, вы, полковник, будете открывать ворота моим танкам?

— Выходит, мне приказано. Только что докладывал генералу Кипоренко. Решение утвердил.

— Вы, смотрите, не подведите меня, полковник, — улыбнулся Канашов. — Бывает же так: ждешь в ворота, а тебя пускают в калитку. Застряну я со своими танками. А застряну, будем ругаться, и, главное, дело провалим.

Андросов пожал плечами:

— Разрешите курить?

— Пожалуйста!

— Вроде не принято знакомых подводить, — сказал он. — Мы, если мне не изменяет память, в Финляндии вместе с вами воевали?

— Припоминаю, припоминаю, — морщил лоб Канашов. — Да что мы тут стоим, давайте присядем вон на скамейке и покурим. — Они сели, молчаливо раскуривая.

— Вы ко мне пришли, кажется, ротой командовать. В октябре?

— В ноябре. Собственно, в конце октября. Разжаловали меня. Но мало нам пришлось воевать вместе. Вас через две недели ранило.

— Помню, помню теперь. И приказ вашего бывшего начальника: «Зажми его там, такого-сякого».

— Да я и сам, товарищ генерал, тогда решил — конец моей службе. Когда первая атака не получилась, все, думаю, расстреляете вы меня, как собаку. Погорячился, вечером — приказ, разведку не успел провести и на дот попер.

— Дурное дело нехитрое. Расстрелять ума не надо. За каждую неудачу командира расстреливать, так с кем воевать тогда солдатам?

— Д-а-а, — вздохнул тяжело полковник.

— Вспоминаю, будто вчера это было. А вот уже два года прошло.

— Вот и опять нам вместе воевать довелось. Ну а как у вас командиры полков? Не подведут при прорыве?

Андросов помолчал, обдумывая, притушил папиросу:

— Не должны вроде. Столяров неплохой, волевой, боевой опыт имеет, да медлительный по натуре. Черняев, тот в обороне — стена, скала. Воевал он у меня комбатом. А Миронова совсем плохо знаю. Правда, во время боевой подготовки дивизии зарекомендовал себя. Энергичный, хороший организатор. При проверке командующего его полк первое место взял. Да вот больно горяч он по натуре.

Канашов слегка улыбался, слушая характеристику Миронова.

— Так молодо-зелено, полковник! Древняя житейская истина.

— Я как рыцарь на распутье трех дорог. Надежным тараном надо пробивать такую подготовленную оборону. Вот и думаю, кого из них на главном направлении ставить.

— Товарищ генерал, — подошел молодой лейтенант, — Вас командующий вызывает.

Они поднялись. Канашов пожал руку Андросову:

— Дело, как говорят, хозяйское, но я бы поставил командира с горячим характером. Молодость делу не помеха. Знаешь, полковник, как раньше опытные ямщики запрягали? Коренного в центре погорячей и ретивей. А на пристяжку объезженных да постарше. Твоя ямщицкая обязанность — держать вожжи в руках.

Канашов вошел к генералу Кипоренко. Он сидел за столом, заваленным картами, штабными документами, папками. Кругом цветные карандаши. На столе дымился чай,

— Ну, проходи, проходи. Чайку хочешь?

— Только что чаевничал, товарищ генерал! Спасибо.

— Завтра собираю всех вас. Будет большой разговор. Тебе неплохо бы в дивизию съездить. Помнишь, в которой были с тобой? Она будет для тебя прорывать коридор. Сегодня окончательно решил и доложил Ватутину.

— А я с ней знаком. Но завтра еще съезжу.

— Когда же это ты успел?

— Мы с комдивом земляки по финскому фронту.

— Вот как? Это хорошо. Тогда не подводите друг друга. А ты чего последнее время ходишь как в воду опущенный? В корпусе что-то случилось, или от дочери нет вестей?

Канашов задумался: «А стоит ли сейчас об этом?» Но искреннее доверие к человеку взяло вверх. Он достал письмо Аленцовой и положил перед ним.

— Что это?

— Читайте, Иван Кузьмич. Тут все ясно написано.

Читая письмо, командующий крутил головой, хмурился, восклицая:

— Да. Ну и да. Вон оно как. Жестоко. Но честно.

Задумался, встал, подошел, положил руку на плечо Канашова:

— Утешать в таких случаях бесполезно. Крепись, крепись, старик! Большие дела нас ожидают, за многое отвечаем. О своем личном некогда думать. Аскетически жить приходится. Ну а с нею, что ж, видно, и впрямь, как говорится в народе, не судьба.

Канашов и сам последнее время так думал. Но что-то такое в нем не соглашалось. Не верилось, что она окончательно потеряна для него, и что все хорошее между ними оборвалось так нелепо и случайно.

 

3

Девочкой, лет шести, Нина Аленцова впервые услышала в разговоре матери со своей подругой (говорили они о незнакомом ей человеке) это непонятное ей слово «не судьба». Многие из непонятных ей слов в детстве она забыла, а многие раскрыли для нее свое значение с годами. Но это слово «не судьба» таило для неё пожизненно таинственный, а подчас и трагический смысл.

У нее был дедушка, отец, ее матери, которого она очень любила. Отца она почти не знала, пока не пошла в школу. Служил он далеко на границе, бывал в доме редко. А вот дедушка, веселый, ласковый приходил под вечер с работы, целуя, щекотал ей щеки пышной шелковистой бородой, приносил большие, вкусные, пахнущие медом тульские пряники. Серебристая борода дедушки тоже пахла медовыми пряниками. Это открытие впервые сделала Нина еще тогда, в детстве. Но как-то дедушка не принес ей пряника. Она обиделась, надулась и спросила его: «А ты не любишь пряники?» Он ответил: «Нет». — «А что ж твоя борода пряником пахнет?» Как-то дедушка захворал, его положили в больницу. Его долго не было. Нина каждый вечер спрашивала у матери, когда он придет. Она, задумавшись, отвечала: «Скоро, доченька». Но скоро это тянулось очень долго. Нина так и не дождалась его.

Ее увезли жить к тете, сестре матери. Там она узнала, что дедушка умер. И это слово ей было непонятным. Тетя пояснила: «Дедушки больше не будет никогда, никогда». И Нина поняла, что теперь не будет ни пряников, ни ласковой бороды дедушки, пахнущей пряниками. Уже в первом классе она узнала, что дедушке делали операцию. Многие выживают, а вот ему «не судьба». Тогда еще она решила, что, когда вырастет, будет врачом, чтобы люди не умирали. Но по-прежнему остались для нее загадочными слова: «судьба», «не судьба». Вот с этого времени ей в память врезались эти слова, которые преследовали ее постоянно. Слышала она их и в школьные годы. Но никто не мог разъяснить, что это такое. Весной она пришла с экзаменов радостная, сдала все на «отлично», а мать рыдает: «Папу нашего убили». Погиб в пограничной стычке. И снова, в который раз услышала эти слова от родных матери и отца, утешающих мать: «Значит, не судьба ему». И после этого Аленцова уже всю жизнь страшилась этого коварного слова, с которым приходит самое плохое к человеку. Может, любовь к дедушке и сделала ее врачом, а любовь к отцу, вернее, уважение к его почетной профессии, о которой она много слышала и читала, заставили пойти замуж за командира-пограничника, которого она не знала как человека, не питала к нему никаких чувств и, выйдя замуж, не нашла в нем друга?

И она как-то смирилась с мыслью, что личная ее жизнь, без радости любви, — та же «не судьба», в которую она верила. Но вот она встретилась с Канашовым. Произошло то, чего она не ждала, во что не верила, чего не узнала, выйдя замуж, имея двух детей. Пришла любовь. Разочарованная, не узнавшая в девичестве ее глубоких, окрыляющих чувств, выйдя замуж, она с первых дней замужества встретилась с грубой, непонятной силой, вызывающей только физическую боль, приводящую к отвращению при мысли, что это и есть любовь. Ей непонятно было, как это могло быть: он любил ее и не хотел от нее ребенка, уговаривал и принуждал избавиться от него, когда она сказала, что он ожидается. (Она-то как врач хорошо знала, чем может окончиться избавление от ребенка в подпольных условиях. А иначе не разрешалось).

Все, что произошло в прошлой ее жизни, не могло не повлиять и на любовь к Канашову. Она любила его, вся тянулась к нему, как тянутся к солнцу пробившиеся сквозь темную толщу земли первые, увидевшие свет ростки. Он нужен был ей как воздух, вода, без чего не может быть жизни. Но прежние мысли о «не судьбе», прежнее неудачное начало семейной жизни на каждом шагу давали о себе знать. По укоренившейся привычке она относилась к мужчинам с недоверием, которое перенесено было и на него: она держала его на расстоянии и даже мучила его физически, будто он был виноват во всех тех неудачах, которые стряслись с ней ранее. «Ну зачем? Зачем я так поступала с ним?» — сотни раз спрашивала она себя и не находила ответа. Все эти мысли приходили к Аленцовой назойливо, осаждая ее, когда она лежала в госпитале. Не оставляли они ее и сейчас, когда выписалась и стала снова работать врачом там, где она лечилась. Порой ей казалось, что все ее переживания, связанные с разлукой, любовью к Канашову, привели к тихому помешательству. Все дни напролет она думала о нем. Ночью он заполнял ее сны, бредила его именем (как ей сказали после операции). А вот сейчас, сталкиваясь по службе с мужчинами, непременно мерила их всех канашовской меркой.

А он? Он прислал за весь месяц, что она находилась в госпитале, два письма. Она знала, где он, чем занят, и то оправдывала, то сердилась на него. Получив письмо, она впервые за долгие дни в госпитале почувствовала себя счастливой. Но, ожидая новой весточки и перечитывая его письмо, все больше разочаровывалась. Они то казались ей сдержанными, больше похожими на товарищеские, то вовсе холодными, предназначенными кому угодно, но только не любимому человеку. Потом проходило какое-то время, и она убеждала себя, что зря придирается к его письмам, напрасно ищет в них невозможное, зная канашовский, далеко не мягкий, даже подчас суровый характер, напрасно подозревает в этом его дочь, которая после ссоры могла бы как-то повлиять на ее отношения с ним.

Так она постоянно занималась самоистязанием, ходила с головными болями, стала заметно раздражительнее и нетерпимее к людям. «Наверно, старею», — говорила она себе и чаше смотрелась в зеркало и оставалась недовольной цветом лица, находила какие-то морщины, которых в действительности не было. Порой ей казалось, что глаза потускнели и утратили прежний задорный блеск, так нравящийся в ней мужчинам. Расчесывая волосы, с тревогой глядела на выпавшие и уверяла себя, что с каждым днем они заметно редеют. И так продолжалось каждый день.

Уверовав в неизбежность только худшего в жизни, она ждала его почти смиренно, меньше терзаясь и мучаясь, боясь признаться самой себе, что в жизни ее в действительности появлялись признаки поворота к лучшему. Если в госпитале за месяц она получила от него два письма, то сейчас за одну неделю три. С каждым новым письмом она все больше и больше не узнавала прежнего Михаила. В его военном, сухом и официальном языке появлялись такие инородные для его характера слова, как «родная моя», «Нинуся» (хотя за все время, сколько она знала его, он называл ее только Ниной). Начинались они, как с привычного девиза: «Все будет хорошо». Делами по службе он был доволен. Пошел на повышение. Намекал на близкие радостные события на фронте и. как правило, заканчивал, как клятвой: «Твой навсегда».

Дочитывая, она с прежним чувством недоверия спрашивала: «А так ли?» И снова, одолеваемая сомнением, говорила себе: «Не верю».

Сегодняшнее письмо принесло ей впервые за все время радость. Он писал: «Хлопочу о тебе, и небезуспешно. Скоро будем вместе. До скорой встречи». Она, прочитав, подпрыгнула, закружилась в вальсе: «Скоро, скоро, скоро», прижимая письмо к груди.

На пороге ее врачебного кабинета появился главный хирург госпиталя. Среднего роста, с приятным лицом и, несмотря на свои пятьдесят пять лет, с буйной шевелюрой. Он улыбался:

— Нина Александровна, да вы, голубушка, совсем помолодели! — Оглядел ее с головы до пят — Поверьте мне, старику, это не очередной дежурный комплимент.

Она смутилась от неожиданного его появления, зарделась.

— Поглядите, поглядите на себя в зеркало!

И он взял ее за локоть в подвел к зеркалу. На нее глядело слегка растерянное молодое лицо, прежним задорным огоньком светились глаза. Она узнала себя в лучшие годы, до замужества, в дни встречи с Михаилом. И отошла, будто не веря своим глазам.

— Вы всегда мне нравились, Нина Александровна, — сказал он. — Вы знаете, я человек прямой и острый, как скальпель — основное оружие моей профессии. Но сейчас я искренне обрадовался, увидев вас. Ну, вы не обижайтесь на меня, увидел вас девчонкой. И огорчился.

— Чему же вы огорчились, Михаил Алексеевич?

Называя его по имени-отчеству, она всегда невольно вспоминала Канашова. Ей это даже доставляло удовольствие чаще называть его при разговоре. Он поправил рукой красивую волнистую шевелюру.

— Главное огорчение — годы, голубушка. Чем дальше они уходят, тем больше ставят перед человеком, я бы сказал, не барьеры, которые можно, поднатужась, перепрыгнуть, ну, в крайнем случае, обойти, а стены. И такие стены, что никакие, самые высокие и хитрые лестницы не помогут перелезть. Глухие стены.

Главный врач потерял с первых дней войны всю семью на границе. Жену и троих детей. Старшая, замужняя, дочь жила далеко, на Дальнем Востоке, где служил ее муж на флоте. Аленцова знала о его трагедии от сослуживцев. Знала она и то, что благодаря его на редкость удачной операции она так быстро оправилась от тяжелого ранения в голову и вернулась к жизни. Его настойчивыми хлопотами она была оставлена работать в том же госпитале, хотя, согласно заключению военно-врачебной комиссии, ее хотели демобилизовать (чего она боялась больше всего). Временно, до демобилизации, ее решили оставить при округе. Главному врачу она обязана и маленькой, но все же своей комнатой. Не могло от нее укрыться и то, что главный врач неравнодушен к ней, помогает всячески ей осваиваться на новой для нее службе.

— А не кажется вам, Михаил Алексеевич, что эти самые стены, о которых вы говорите, часто создает человеку не жизнь, а он сам?

— Ну что ж, голубушка! Бывает и так. Но это у неуравновешенных людей. Молодых, конечно, в первую очередь. А возраст. — Он откашлялся. — Возраст, он эти стены все же имеет. Как и с какой стороны к нему ни подходи.

Он молчал и смотрел в окно на вихрящиеся пушинки снега.

И вдруг спросил:

— А вы могли бы, Нина Александровна, к примеру, выйти замуж за человека в два раза старше себя?

— А к чему мне выходить замуж? Я замужняя, — вздохнула она. — Да и разве в возрасте дело, Михаил Алексеевич. В человеке.

— В человеке, — повторил он мечтательно. — Вы правы, пожалуй. В человеке — это верно. — И тут, как бы спохватившись: — Если не секрет, скажите, что вас так сегодня помолодило, обрадовало? Может, и со мной поделитесь этими стимулирующими средствами?

— Поделюсь. С вами охотно поделюсь. Письмо я получила с фронта. От... — Она слегка смутилась. — От друзей своих.

— Хорошие вести?

— Хорошие. Очень даже хорошие.

— Что, наступать собираются?

— Наверно, наступать.

— Ну, это приятные, приятные сообщения, — вздохнул он. — А я не знал, что вы танцуете, любите вальс.

— Люблю. Очень люблю. Но какие сейчас танцы, когда война столько горя приносит каждый день.

— Да, да, голубушка, танцы многие позабыли. А я вот, грешный, жизнь прожил, а танцевать не научился.

— Пускай поскорее война закончится. Тогда, тогда, я обещаю, Михаил Алексеевич, я научу вас. Хотя я танцами никогда не увлекалась. Разве вот только девушкой.

— А не поздно ли мне учиться?

— Не поздно, не поздно. У меня есть друг, который любит повторять: «Учиться всем пригодится».

Главный врач прошелся по кабинету, заложив руки за спину, будто обдумывая, принять ему или нет ее предложение. Остановился, призадумался.

— Что, Михаил Алексеевич, испугались?

— Нет, нет. Как же я могу отказать вам, голубушка? Я не о том. Сегодня вечером медицинская конференция, большой профессорский консилиум с участием высшего медицинского командования, представителей округа. Он состоится в госпитале. Там будут демонстрировать последние достижения хирургии, нейрохирургии. Вам придется меня сопровождать. Для вашего будущего как хирурга это будет полезной школой. Я вот все думаю, что бы нам показать там? У Верховцевой есть интересные операции, у Зильбер тоже. Правда, надо кое-что еще проверить, не торопиться. Да и ваша операция последняя. Откровенно, позавидовал. Я бы и то не решился так дерзать.

— Ну что вы, Михаил Алексеевич, — смутилась она. — Пока еще нет данных анализа. Я все же не сама ее делала. Вы мне кое-что подсказали.

— Именно кое-что. Нет, нет. Тут я не имею права с вами делить славу. Скромность мне ваша нравится, конечно. Будьте и впредь такой. Это всегда помогает. Но операцию вы провели блестяще. Я говорил уже со многими академиками в этом деле. Одни сомневаются, а другие не верят. Ну, так я пошел. Готовьтесь. И не забудьте.

— Нет-нет, что вы, Михаил Алексеевич. Быть на такой конференции для меня большая честь. Но при одном условии.

— Каком?

— Ни слова о моей последней операции.

Он откашлялся, поправил пятерней густую шевелюру. Так он всегда делал, когда волновался.

— Хорошо, хорошо. Даю слово, — и, помолчав, добавил: — Ну вы и женщина, я вам скажу!

 

4

Корсаков встретил Аленцову в гардеробной. Она сняла шапку, стряхнула густо набившийся снег. С мороза, с серебристыми снежинками в темных волосах, с высокой прической, она была красива. И сразу как вошла в вестибюль, много мужских взглядов потянулось к ней, как бы между прочим заинтересовавшись входной дверью, будто все они кого-то с нетерпением ожидали.

— Почти опаздываете, голубушка, — сказал Корсаков, помогая ей снять шинель.

— Почти не в счет, — ответила она, смотрясь в зеркало и поправляя прическу. И, щурясь, как все близорукие, оглядела вестибюль.

Он взглянул на ее новый темный джемпер, плотно облегающий грудь, и смутился, как мальчишка.

— Да, не судьба, как говорят.

— Михаил Алексеевич, а вы верите в судьбу?

Он остановился, удивленный ее вопросом, раздумывая, шутит ли она или спрашивает серьезно. Но, уловив ее задумчивый и строгий взгляд, сказал, беря под руку:

— Пойдемте, пойдемте, неудобно опаздывать.

Многие глядели в сторону Аленцовой. Она держалась просто и непринужденно, как и должна держаться каждая женщина, знающая о своих достоинствах. Она оставалась всегда и везде сама собой: дома, на службе, в знакомом или незнакомом ей обществе — независимой и одинаковой со всеми окружающими ее людьми. И это… Пожалуй, это главное, что бросилось в глаза Корсакову, когда он впервые увидел, а потом, присматриваясь, убедился окончательно. Наверно, это и заставило полюбить ее. Она умела сохранять данную ей природой красоту, не подчеркивая ее искусственно, пренебрегая косметикой и безвкусными побрякушками.

Доклады на конференции она слушала рассеянно, глядя по сторонам. «Неинтересно», — подумал он, изредка поглядывая на нее.

Когда закончились теоретические выступления, вышли в коридор, ожидая демонстрация почти безнадежных раненых, которым были сделаны сложные, но удачные операции.

— Скучно? — спросил он.

— Нет, Михаил Алексеевич! Я, признаться, не все поняла. Еще многое мне неизвестно. Но вот некоторые из «новинок», о которых докладывал молодой врач — черненький, с усиками, не запомнила его фамилии, — на мой взгляд, наивные и донельзя примитивные. Вот, к примеру, его «открытие», что новокаиновая блокада действует не на всех раненых, знакомо любой санитарке на фронте. Или еще другое его «открытие»: сильный физически человек в два, а то и три раза легче переносит желудочные операции. Ведь это же дважды два. А разве операции других органов такие люди переносят хуже? Это аксиома. И вообще, откровенно говоря, скучно.

Корсаков глядел на нее улыбаясь.

— Ну, голубушка, вы тогда ничего не понимаете в медицине. Да, да, не глядите на меня так! Ничего! Этому товарищу нужна ученая степень, звание. Право же, вы наивны. Так было и так будет. Всю жизнь мы ходим учиться, все учатся у академиков и профессоров, а лечатся у рядовых докторов и врачей. Пойдемте, пойдемте. Видите, приглашают. Поглядим, что они покажут.

— Только бы не показывали то, что некоторые рассказывали, — бросила она.

— Ну, у вас и характер!

— Неуживчивый.

— Трудно будет жить.

— Другой быть не могу.

— А вы попробуйте. Не усложняйте свою жизнь. Вам наверняка повезет.

— Не могу и не хочу.

— Настырный, настырный характер. Поплатитесь. Верьте моему житейскому опыту. Поплатитесь!

Участники медицинской конференции окружили койку раненого. Ему сделана редкая хирургическая операция. Удалены осколки из черепной коробки. Многие искренне удивлены, расспрашивают хирурга, делавшего эту операцию, записывают в блокноты, просматривают рентгеновские снимки, задают вопросы больному. Но Аленцова ловит себя на мысли, что Корсаков сделал ей более сложную операцию. Она вполголоса говорит ему об этом. Подошел черненький, с усиками новый кандидат, которого критиковала недавно Аленцова. Его все поздравляют. На лице у него самодовольная улыбка. Он подошел к Аленцовой и стал нахально ее рассматривать:

— Разрешите познакомиться, коллега! Я что-то вас встречаю впервые. Вы откуда?

— Оттуда, откуда и вы, — ответила она ему, протягивая руку.

— Кротов, — представился он. И. видя, «то она заинтересована больше обменом мнениями между врачами у койки больного, бросил небрежно: — Ничего особенного! Вот в моем госпитале была операция куда сложнее.

— Я бы не сказала, что эта операция простая, — сказала Аленцова и подошла ближе к койке больного, чтобы отвязаться поскорее от этого самонадеянного, наскоро испеченного ученого мужа.

Корсаков, чтобы помочь ей избавиться от него, взял ее за локоть.

— Пойдемте, Нина Александрова а.

— Михаил Алексеевич, вы знаете, это несправедливо. Столько почестей этой операции, которая не идет ни в какое сравнение с той, что сделали вы мне. Почему так?

— Ничего, ничего, голубушка. Так надо. Нам в ближайшее время тоже предстоит отличиться. Только что мне сказал об этом представитель округа. А вот идемте поглядите, какие чудеса сделали наши коллеги. С того снега вернули. И из состояния паралича — абсолютной неподвижности, сделали его нормальным, жизнедеятельным человеком. Я откровенно восхищен. Преклоняюсь, преклоняюсь.

Он провел Аленцову через ряды впереди стоящих, оставил ее и, подойдя к ведущему хирургу, пожал ему руку, а затем обнял его. «Какой благородный человек», — думала она о Корсакове. Она поймала себя на мысли, что он ей нравится. Но в этот момент она поглядела на больного. В глазах затуманилось. Это был Саша — ее муж. Она провела по лбу. На нем выступили капли пота. Саша глядел на нее, глаза ее суживались. К ней подошел Кротов, взял ее за руку, сказал все так же самонадеянно:

— Во все эти чудеса господа бога я не верю. Пойдемте со мной, я вам покажу рентгеноснимки уникальной операции. Ее делал английский хирург с мировым именем.

Но она резко выдернула руку.

— Прошу вас, отойдите!

Она видела, как Саша привстал на постели, неловко потоптался на месте. И закричал, как безумный:

— Нина, Нина, Ни-ни-на! Ты ли?! Нина!

Все растерялись, пугливо переглядываясь. Ведущий хирург подошел к нему, положил ему руку на плечо.

— Чем вы взволнованы? Что с вами?

Но он небрежно оттолкнул его и, покачиваясь, как пьяный, пошел ей навстречу.

— Товарищи, друзья хорошие мои! Это моя жена! — И, подойдя к Аленцовой, неловко обнял ее и стал целовать. И вдруг смяк, пошатнулся и, схватившись за нее, сел тяжело на койку.

Корсаков бросился к нему, помог ему сесть, а сам смотрел на безмолвную и бледную Аленцову, ничего не понимая. Но, когда она обхватила его голову и прижалась к нему, гладя его по спине, приговаривая: «Саша, Саша! Ну, успокойся! Ну, что ты, Саша. Это я», Корсаков вдруг почувствовал себя безвольным и беспомощным, с трудом управляющим своим телом. Аленцова заметила его подавленность и, гладя мужа по голове, сказала Корсакову:

— Михаил Алексеевич, вам плохо? Что с вами? Присядьте!

— Нет, нет.

Было видно, как он с трудом брал себя в руки.

— Кто он? Чего ему надо?

Вот первые слова, которые она услышала от мужа, и все внутри будто оборвалось. Но, чтобы не привлекать внимания, сказала, обнимая его:

— Это врач нашего госпиталя.

Аленцова вглядывалась в лицо мужа и не находила в нем никаких изменений, кроме шрама на правой скуле и бледности, какая появляется у всех людей от долгого пребывания в больницах. Она поймала себя на мысли, что не испытывает того волнения, какое, представлялось ей, будет при встрече. Казалось, между ними не было разделившего их времени, что вызывает в людях болезненное ощущение разлуки, и будто расстались они только вчера.

— А ты, Нина, все хорошеешь и выглядишь, как в тот счастливый день, когда я с тобой познакомился. Помнишь?

Она кивнула ему. По лицу ее блуждала грустная улыбка.

Участники медицинской конференции ушли смотреть и слушать сообщения о новых успехах в лечении раненых. И ей хотелось быть там. В комнате, где он лежал, было всего две койки. Одна из них была пуста.

Вот встретились, не виделись почти полтора года, а ею овладело такое чувство безразличия, что вспомнить и говорить было не о чем.

Неловкость установившегося молчания разрядил вбежавший Кротов.

— Товарищ Аленцова, товарищ Аленцова. Оторвитесь на минуточку. Такой редкий случай операции вряд ли удастся вам увидеть. Пойдемте, — улыбаясь, приглашал он, кивая головой.

Вошла средних лет женщина с приветливым лицом, по-видимому, санитарка.

— Товарищ Кротов, вас срочно просит главврач в ординаторскую. Бывают люди, — сказала санитарка, — не люди, а деревяшки. Никакого у них чутья. Врач, а без сердца. У людей счастье-то какое. Встретились, а ему похвастаться собой охота.

— Нина, Нина, — сказал муж, — познакомься! Это мне мама родная. Марина Саввишна, старшая сестра палаты. Не она бы, честное слово давно с собой покончил. Ночи напролет со мной просиживала.

— Ну, будет, будет вам, Александр Андреевич, какие тут мои заслуги. Врачи наши. Не люди — чудесники.

Перед Аленцовой стояла чуть смущенная женщина. Белый крахмальный халат оттенял, смугловатую кожу лица и рук, блестящие черные глаза и приветливая улыбка сразу располагали к себе, чем-то напоминали Аленцовой родную мать. Она пожала руку Марине Саввишне.

— Очень рада нашему знакомству! Спасибо вам за вашу заботу о Саше.

Марина Саввишна нахмурила брови, две глубокие поперечные морщины разошлись у переносицы, и лицо ее стало решительным, волевым.

— Уж он так страдал по вас, бедняжка, так отчаивался, глядеть на него — сердце болит. Ну а я ему говорю: обязательно встретитесь. Ну что, Александр Андреевич, моя правда?

— Ваша, ваша, Марина Саввишна. Для меня вы самый родной человек!

 

5

Маленькую комнатку, где теперь жили Аленцовы, кто бы к ним ни заглядывал, называли райским уголком. Аленцова уютно ее обставила. Все здесь располагало к любви, добрым делам и отдыху. «Ты у меня не жена, а клад, посланный мне самим богом», — говорил он. Везде и всюду они были только вместе. И соседи по утрам, когда они уходили на службу, с завистью глядели, как он нежно поддерживал ее под локоть, нес сумку и не сводил с нее счастливых глаз. А вечером встречал. «Вон жених и невеста пошли, — шептались соседки. — Ты гляди, гляди, как он за ней ухаживает. Ну, такую красавицу каждый будет на руках носить. Она — и женщина, и врачиха хорошая. Любят ее в нашем госпитале все. Умная, добрая».

Капитан Аленцов, выписавшись из госпиталя, прошел военно-врачебную комиссию, где ему предлагали уволиться по состоянию здоровья. Но он не хотел. Главный врач Корсаков — председатель комиссии — по просьбе Нины Александровны комиссовал ее мужа по статье ограниченно-годного второй степени и через знакомых в округе помог ему определиться служить на курсы командиров, преподавать огневое дело.

Буйно-радостными, будто весеннее половодье, пролетели первые недели жизни Аленцовых. И она постепенно раскаивалась и корила себя в душе, что была несправедлива к нему. Чем-то эти дни напоминали ей первые недели их знакомства. Он был так ласков с ней и нежно-предупредителен, что она потянулась к нему с открытой душой, решив простить ему прежние издевательства и постоянную ревность. «Но как же быть с Михаилом?» — мучил ее вопрос. И она решила, не обманывая ни его, ни себя, написать обо всем, что случилось. Написать всю правду об их новых хороших семейных отношениях, о том, что Саша неузнаваемо переменился, что она всем довольна в жизни и счастлива. Заканчивая письмо Канашову, она просила его простить ее. И дописала: «Значит, не судьба, Михаил, нам быть с тобой вместе». Но когда она написала, ее вдруг охватил какой-то страх за него. Ведь она знала, что он ее любит, страдает не меньше ее и к тому же сейчас находится на фронте. Не слишком ли это жестоко? «Я наношу ему удар в спину из-за угла, по-бандитски. За что? За то, что он меня любит?» День она мучилась, не решаясь послать письмо, обдумывая, как ей лучше поступить. Но не могла ничего придумать. Он по-прежнему оставался для нее любимым человеком. Но и скрывать нечего. Писать правду. Да, так лучше. И в самые лучшие минуты жизни с мужем она была сердцем с Канашовым, любила его, а к Саше испытывала только уважение, которое, если и будет так продолжаться их жизнь, перейдет в привычку, да и только.

Аленцова честно рассказала мужу все об их отношениях с Канашовым, стараясь не утаивать ничего. Рассказала о Бурунове и о своем начальнике — главном враче Корсакове. Когда она ему «каялась в грехах», как в шутку сказал он ей, Сашу интересовал только один вопрос: сожительствовала она или нет? Ее коробило от этих вопросов, но раз уж она пошла на откровенность, то честно говорила обо всем. С Канашовым она не сожительствовала. Что касается остальных, то, кроме хороших дружеских отношений, у нее с ними ничего не было.

Рассказывая обо всем, что интересовало его, она мучительно переживала, краснела, как девушка, и задавала себе один вопрос: «А надо ли мне об этом ему говорить? Какое это имеет отношение к новой для нас, так хорошо начавшейся жизни, без подозрений, обвинений, ревности? Саша пережил столько за войну, искалечен, едва с трудом вернулся к жизни». Она была на фронте и тоже дважды тяжело ранена. Оба плакали, когда она рассказывала о гибели детей в первые дни войны. И, спрашивая себя сотни раз, мучаясь и стыдясь, стыдясь и сомневаясь, правильно ли она сделала и имела ли она право на любовь к Канашову, она все же решила быть искренней и честно рассказать все, как было. Он слушал ее с напряженным вниманием, вытирая с лица выступивший пот. Она видела, что он не верит ни тому, что она рассказывает о прошлом, ни тому, что происходит в их жизни в настоящем. «Зачем, зачем я говорю ему все это?» Но, пересиливая и переубеждая себя, отвечала на все его вопросы. Они были и унизительными, и пошлыми, с холодком недоверия и подозрительности, звучали как официальные, судебные. Будто это шел разговор не в семье, а на допросе. Он сказал подчеркнуто резко, зло кривя губы: «Не верю. Впрочем, какое это имеет значение».

Ее больно кольнуло в сердце. Но когда он к тому же добавил, щурясь презрительно: «Знаю я тебя, ангела», у нее потемнело в глазах, будто он ударил ее по лицу, наотмашь, больно, а главное — обидно, ни за что. Она заплакала, встала и собралась уходить. Он удержал ее. Стал целовать, просить прошения. И клялся, что больше никогда не вспомнит о прошлом, никогда ни о чем не будет спрашивать.

— На этом поставили крест, Ниночка, родная ты моя! Забудем и начнем жизнь сначала. Будем считать, что мы с тобой только встретились и вот поженились. У нас будут дети. Кончится война, поедем ко мне на родину. Я хочу быть лесником. Выучусь, построим себе домик. И будем жить-поживать и добра наживать. Как в сказке.

Ей хотелось возразить против многих обывательских его желаний. И жизнь свою она не представляла счастливой только в мещанском уюте. Но чему возражать, когда идет война и все так неопределенно. И снова семейная жизнь их потекла спокойно. Он провожал и встречал ее, целовал и ласкал. На первую получку накупил аляповатых, безвкусных платьев, модные туфли. Но, чтобы не обижать его, она благодарила и поспешила переделать все у портнихи.

Написанное Канашову письмо лежало у нее в сумке, а она все не решалась его посылать. И может быть, и не послала бы, если бы не случай. В госпиталь пришло письмо от Бурунова. Вернувшись с работы (в этот вечер муж не встречал ее, так как был на собрании), она написала Бурунову ответ и оставила письмо и ответ на столе, а сама отправилась в магазин. Когда вернулась, тут и началось:

— До каких пор ты будешь путаться с этими кобелями?

И дальше отборные площадные оскорбления. И сразу перед ней всплыли прежние, довоенные годы, сцены ревности, унижения. Это был он, прежний, довоенный. Письмо Бурунова было не более как товарищеским. И если уже по этому поводу затевать такой скандал, то как же жить дальше?

Она, зная, что он читал, прочла ему вслух письмо и ее ответ. Ничего нет в этих письмах, что могло бы служить поводом к скандалу и ссоре.

— Ты меня не проведешь, — кричал он. — Я понимаю его намеки. «Хорошо, если бы вы были здесь». Заскучал? И ты, я вижу, о своих фронтовых кобелях скучаешь.

— Саша, Саша, — молила она, — но зачем оскорблять честных людей?

— Знаю я их. Знаю и тебя. Ты скрываешь от меня, а сама только и думаешь о своем Канашове. И переписку тайную ведешь. Я докопаюсь еще до тебя, я разоблачу твои шашни. И с Корсаковым разберусь, почему это он тебя пригрел, и с пижоном этим Кротовым. Чего я его видел у вашего госпиталя? Хотел ему морду набить. Набью. И твоему старому хрычу начальнику не поздоровится. Переломаю ноги, будет знать, как таскаться. Да и сама хороша. Говорили мне сестры, как с ранеными кокетничаешь.

Он сыпал, сыпал на нее обвинения, оскорбления, и она сидела подавленная, убитая, растерянная. Ей не хотелось ему возражать, доказывать. Делать это — значит оправдываться. А она была ни в чем не виновата. Все его обвинения построены на песке — плод больной фантазии.

К вечеру «буря», громыхавшая в их маленькой комнате, стихла, но впервые она для Аленцовой стала чужой и неуютной. Он опять клялся, целовал, обещал, что жизнь будет светлой, счастливой. И она снова ему поверила. Дала слово, что не будет поддерживать никакой переписки ни с кем. Прочла ему письмо к Канашову и на другой день отправила. Несколько раз подходила и отходила она от почтового ящика, никак не решаясь опустить. Теперь она знала, что все, что написала в нем, — ложь. Мужа она любит, семейная жизнь у них — идиллия. В действительности было все наоборот: ни любви, ни семейной жизни. Снова он настаивает иметь ребенка. Зачем? К чему ребенок, если она его не любит? Бросить службу — единственное место, где она чувствует себя человеком, где ее все уважают, где у нее наметились успехи в сложных операциях. Но, верная своему слову, она послала это письмо, надеясь, что так будет лучше. Зачем она будет мучить любимого человека, обнадеживать, обманывать, если она живет с законным мужем? «Такой хороший человек, как Михаил, еще повстречает достойную женщину, и пусть хоть он будет счастливым, если нам «не судьба» быть вместе».

В этот вечер она припозднилась. Размышляя весь день о Канашове, так ли она поступила, Аленцова мучилась, не зная, куда себя деть. Все валилось у нее из рук. Ходила она как в воду опущенная, чего не могли не заметить все, и в первую очередь Корсаков.

— Нина Александровна, что с вами, голубушка? Приболели?

— Да, Михаил. Алексеевич. Что-то, как говорят, занедужила.

— A я хотел, чтобы вы мне сегодня ассистировали. Понимаете, ответственная операция, а Зильбер опять не вышла на работу. Снова мальчонка заболел. Квелый он у нее после ленинградской голодовки — дистрофия.

— Я с удовольствием, Михаил Алексеевич!

— Но вам же плохо?

— Ничего, ничего. Пройдет.

— Смотрите, не сделайте себе хуже. В крайнем случае, перенесем на завтра. Может, вам лучше будет тогда.

— Нет, нет, откладывать не будем. Я обещаю вам, Михаил Алексеевич, все будет хорошо. — И она улыбнулась своей грустной улыбкой.

Операция окончена. Они сидят в кабинете Корсакова, обмениваются мнениями, рассматривают рентгеновские снимки. В дверь ворвался муж Аленцовой. Расстегнутый, без шапки, пьяный. Волосы свалились на глаза. Он смотрит исподлобья, сжимая кулаки.

— Любезничаете, милые голубки! Думали, я вас не найду!

— Александр, — строго сказала она. — Выйди и обожди меня у подъезда.

— Нет, не пойду я никуда. Помешал любезничать, извините, но имею право как законный муж. И ты меня, сука, не гони!

— Саша! – вскочила она, подойдя к нему и взяв за руку: — Пошли!

— Нет, я не уйду никуда, пока не набью морду этому старому хрычу. Пристроился в теплом местечке, сволочь! Боится фронта.

— Саша, — тащила она, выталкивая мужа за дверь. — Ты с ума сошел!

Корсаков спокойно наблюдал за семейной сценой. «Так вот оно что, — думал он. — Такая женщина и мучается с ним». Аленцов вырвался у нее из рук, схватил стул и занес над Корсаковым. Но тот не пошевелился. И это, наверно, остепенило скандалиста.

— Я из тебя, старый кобель, котлету отбивную сделаю. Знаешь!

Аленцова вырвала у него стул и вытолкнула за дверь, потащив за собой.

— Не стыдно? Напился, вломился, ругаешься! Немедленно идем отсюда! Или я больше тебя не знаю и знать не хочу.

Ее угроза подействовала на него отрезвляюще.

— Ниночка, Ниночка, — лез он к ней лобызаться. — Просто так, сгоряча. Пошли, пошли, дорогая!

Она вела его, он еле держался на ногах, шатался. В коридорах их встречали знакомые сотрудники, няньки, сестры. Аленцова сгорала от стыда. Вышли на улицу.

— А я все равно этому старому кобелю переломаю ноги!

* * *

Аленцова сидела грустная, подавленная, просматривала медицинский журнал. Но в голову ничего не шло. Несколько дней после скандала, устроенного в госпитале, она не могла прийти в себя. А сегодня три хулиганские выходки, еще похлеще. Зашел сосед, молодой парень — студент, попросил у нее учебник хирургии, а он набросился на него с кулаками и ударил: «Знаем мы эти штучки-дрючки. С книжек начинается, а свиданиями кончается». В трамвае встретил врача Кротова, оскорбил и хотел столкнуть с подножки, да вмешалась публика. Милиция составила акт и передала в военную комендатуру. Ходила в магазин, он за ней подследил и, когда она разговаривала с продавцом, обругал его и обещал намять бока. Какой-то ужас! Она не может никуда выйти одна. Теперь он не провожает ее, как прежде, а стоит, следит за ней из-за угла, когда она возвращается со службы. И во всем недоверие, подозрительность. Роется в ее сумке, книгах, осматривает вещи. И вид у него какой-то ненормальный. Враждебный взгляд исподлобья всегда прищуренных глаз и эта, противная ей, презрительная ухмылка.

— Ну так порешили на том, Нина! Давай мне сына. Родишь сына — на руках буду тебя носить.

— Саша, ну какой ты, право, навязчивый! Как что захотел, вынь и положь. А к чему все это, не соображаешь. Ты посмотри, в каких мы условиях. Комнатка — не повернуться. Война. Сами живем полуголодные. А ребенку надо много. И как мы будем жить на твою зарплату, если я уйду? Ты совсем не думаешь. И твои последние систематические выпивки. Что, мне по миру ходить тогда с ребенком?

Он лежал на кровати, заложив руки под голову.

— Знаю, знаю, не отговаривайся! Ребенка ты не хочешь не потому. Хвостом тогда нельзя крутить, вот ты чего боишься.

— Саша, как тебе не стыдно? Измучил ты меня своей глупой ревностью. Нельзя же издеваться над человеком и называть это любовью. Пусть наладится жизнь, а тогда и о детях будем думать. Ты мне только клянешься все и обещаешь, а ни одного обещания не выполнил. Учиться обещал — не учишься, пить бросить — не бросаешь. И главное, эта глупая ревность!

— Не любил бы, не ревновал. Вот ты не любишь, и тебе все равно, где я и с кем. А я могу завести себе кралю, будь здоров. Мужики сейчас в цене.

— Ах, оставь меня в покое! Заводи, ходи, делай как тебе угодно.

— Ну вот-вот! Я давно чувствую, что хочешь от меня отвязаться. На фронте путалась, здесь путаешься. Тебя кобели больше устраивают, чем порядочные мужья. Все знаю, и давно знаю! Меня не проведешь.

— Ну а зачем нам жить, если я такая? Давай разойдемся по-хорошему, как люди!

— Ишь чего захотела! «Разойдемся». Меня пока устраивает. А надоест, так меня не удержишь. Уйду. Просить будешь, молить, да поздно будет.

В дверь постучались.

— Войдите!

Вошла улыбающаяся Марина Саввишна.

— А где тут мой бывший подопечный? Как поживает?

Он вскочил с постели, стал обнимать ее.

— Проходите, проходите, Марина Саввишна! Забыли вы нас совсем. Сколько раз Риту встречал, приглашал вас в гости. Сам заходил на днях, никого дома.

Он суетился, не зная, куда ее посадить.

— Присаживайтесь прямо на кровать мою. Ну, Нина, давай угощай дорогую гостью!

— Спасибо, спасибо! Я отобедала только что.

— Что же это вы в гости с обеда? Нет, нет, Марина Саввишна, я вас так не отпущу. Рюмочку, моя добрая мамаша, мы с вами выпить должны. Я и слушать ничего не хочу.

Русачева глядела на печально улыбающуюся Аленцову.

— А что это, Ниночка, на вас лица нет? Бледные. Похудели вроде.

— Да вот не слушает мужа. Горит на работе. У всех регламентирован день рабочий, а она готова ночевать в госпитале.

— Нельзя, нельзя так, дорогая! Загубите вы себя.

— Раненых много прибывает последнюю неделю. Сталинградцы. И все со сложными ранениями. Ну и вот. Врачей не хватает. Одна с мужем уехала, две в декретный пошли. Вот так и приходится, когда за двоих, а то и за троих тянуть.

— А я от Канашова, моего старого доброго друга, письмо получила.

Она с радостью достала письмо из сумки. Аленцова еще больше побледнела. Он глядел, не сводя с нее глаз.

— Эх, Марина Саввишна, — вздохнул он. — Канашов не только ваш старый друг.

Она удивленно поглядела на Аленцову, на ее мужа.

— А вы его знаете?

— Я-то нет, а вот она, — кивнул в ее сторону, — до сих пор не может забыть.

— А что? Он человек хороший, порядочный, умный. Я-то его еще до войны знала: мужчина что надо.

Аленцова то холодела, то жар охватывал ее.

— Ну ладно, я вас оставлю на минутку, — сказал он, — схожу в магазин, а вы поскучайте пока одни. — И, одевшись, вышел.

Аленцова чувствовала, что он стоит и подслушивает под дверью, обняла Марину Саввишну и зашептала ей жарко в ухо. «Ох, что вы наделали, Марина Саввишна? Он же теперь мне жизни не даст. Изведет ревностью и подозрениями». На глазах ее показались слезы. Она почувствовала, как он, крадучись, уходил от двери. «Ушел», — сказала она.

— Подвела я вас, ох как повела! Не знала, честное слово, не нарочно! Не подумайте, что плохого хотела.

Аленцова махнула рукой, вытирая слезы.

— Теперь уж все равно. Как будет, так будет. Вы тут ни при чем.

Марина Саввишна глядела на нее, чувствуя себя виноватой.

— Вот так, невзначай, принесла людям неприятность, когда и так их много в жизни у каждого. Нина Александровна, я, конечно, не знаю ваших семейных отношений, но думаю, что все обойдется хорошо. Любит вас, вот и ревнует. Женщина вы видная. И оно вполне понятно. Сам он сколько выстрадал, бедняга. Чудом к жизни вернулся. Он мне о вас все уши прожужжал. Может, это и помогло ему в его тяжелом недуге. Сколько он мне о вас рассказывал.

— Простите, не понимаю, Марина Саввишна, я такой любви. Не понимаю.

 

1

10 ноября 1942 года в селе Татьянка, что южнее Сталинграда, в штабе 57-й армии состоялось совещание. Председательствовал представитель Ставки генерал-полковник Василевский. На совещании были: член военного совета Сталинградского фронта, представитель Ставки генерал армии Жуков, командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко, командующие армиями: 57-й — генерал-майор Толбухин, 51-й — генерал-майор Труфанов, 64-й — генерал-майор Шувалов, командиры корпусов: 4-го кавалерийского — генерал-лейтенант Шапкин, 4-го мотомехкорпуса — генерал-майор Вольский и 13-го механизированного — генерал-майор Танасчишин, командиры дивизий.

На этом совещании командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник Еременко, учитывая общий план контрнаступления трех фронтов, о котором сообщал Василевский, доложил участникам замысел Сталинградской операции. Было подробно разобрано: соотношение сил по этапам боя и по дням наступления с учетом резервов противника и их возможных контрдействий и направлений главного удара, состав ударных группировок 57-й и 51-й армий, подвижные группы фронта и основные этапы их операций.

Чтобы подготовить и доложить это решение командующему фронтом, потребовалось почти полсуток непрерывной работы. Надо было теперь только оперативно проводить его в жизнь.

* * *

Вечером 16 ноября полковник Бурунов был на докладе у командующего армией. Здесь, в блиндаже командарма, находилась все его 6лжайшие помощники. Обсуждался вопрос о возможностях дальнейших активных действий армий. Силы ее были истощены до предела, неоднократные просьбы о маршевом пополнении оставались гласом вопиющего в пустыне.

В это время позвонили из штаба фронта и предупредили: «Ожидайте приказ». Все переглянулись. «О чем мог быть приказ из штаба фронта?» — подумал каждый.

Член военного совета встал взволнованный.

— Я знаю: это приказ о большом контрнаступлении!

Никому не верилось, что вот так придется вдруг наступать. Да и с чем наступать армии? Все силы на пределе. На учете каждый боец. Все молча, задумчивые и ожидающие, пошли на узел связи армии. Нервы напряжены, и тишина такая, что слышно дыхание.

В приказе говорилось: «Войска Юго-Западного и Донского фронтов 19 ноября утром переходят в наступление в общем направлении на Калач».

Как по команде, присутствующие вздохнули с облегчением, глаза засветились, появились улыбки. А «Бодо» продолжал свою работу, отстукивая слова приказа.

«Войска Сталинградского фронта переходят в наступление 20 ноября в направлении Советский, далее на Калач. Задача: прорвать фронт противника, окружить и уничтожить». Присутствующие как по команде «смирно» стали, расправив плечи, пожимали от радости друг другу руки.

— Вот и пришел на нашу улицу праздник, — сказал командующий. — Дождались мы с вами, товарищи, радостных дней. А теперь за работу!

Никто не мог уснуть в ту ночь. Бурунов, выскочив из блиндажа командарма, бежал до штаба, будто кто за ним гнался. Адъютант не поспевал за комдивом, с тревогой думая: «Что же такое стряслось? Рванул, как рекордсмен к финишу». Когда прибежали в блиндаж комдива, адъютант не выдержал, спросил с испугом:

— Что случилось, товарищ полковник?

Бурунов обнял его и расцеловал, обнял Саранцева.

— Стряслось, стряслось, товарищи, великое чудо! Фронты Дона и Волги переходят в наступление. Мы с вами тоже будем наступать.

 

2

Окончательно день начала наступления фронта стал известен генералу Кипоренко за двое суток.

Вернувшись от командующего фронтом Ватутина, он вызвал к себе Геворкяна.

— Ну так, Михаил Андреевич. Через два дня в прорыв. С тебя лезгинка и бутылка коньяку за то, что первым узнал эту весть.

Худощавый, подтянутый Геворкян блеснул воронеными, умными глазами. Черные, сросшиеся на переносице брови поднялись вверх, будто размахнулись крылья птицы.

— Да за такую новость, Иван Кузьмич, бочку лучшего нашего ереванского мало. Жаль, Армения далеко. А бутылку обеспечу.

— Хочу посоветоваться с тобой, — сказал Кипоренко, раскладывая карту. — Как думаешь, если мы нашу армейскую операцию с командным составом проиграем на картах?

— Само собой, Иван Кузьмич, — пожал он плечами. — Всегда так делали. Подготовим макет на ящике с песком. И…

— Ты подожди, подожди, не торопись! Всегда, да не всегда. Я задумал провести проигрыш по-новому. На местности и на ящике с песком одновременно.

— На местности, — задумался Геворкян. — Можно и на местности. Все в наших силах. Прикажите — сделаем.

— Понимаешь, это будет поучительнее и нагляднее. Каждого командира можно легко перевести от макета к стереотрубе, на реальную местность и проверить, как он понимает свою задачу, решения его будут для всех зримыми. Увидят они своими глазами и направления наступления, и рубежи, которые необходимо достигнуть согласно приказу. Главное для этого проигрыша — установить, как понимают взаимодействие наши командиры соединений. Посмотрим, как будут вводить в бой вторые эшелоны, как думают использовать артиллерию в глубине обороны. А в таком ответственном наступлении — это первостепенные факты для нашей глубокой, таранящей операции.

— Очень правильно, товарищ генерал! Хорошо задумали.

— Поддерживаешь, значит? Тогда слушай, что надо делать. На высоте 217.4. Вот, — показал он карандашом, — где наш вспомогательный пункт. Завтра к рассвету подготовить полевой кабинет для занятий с макетом местности и обстановкой. Неподалеку от макета иметь достаточное количество щелей с легкими перекрытиями. На всякий случай. Налет или воздушный наблюдатель появится. От макета метрах в пятидесяти. Вот тут, где овражки, расставить стереотрубы. Ну и само собой, полная маскировка, скрытность и тайна. Командиров вызовем особым распоряжением, врасплох. Никто, кроме нас с тобой и члена военного совета, об этом не должен знать.

— А представителям штаба фронта будем докладывать?

— Само собой разумеется. Набросай план, и доложим.

Вошел член военного совета полковой комиссар Поморцев, поздоровался. Он совсем недавно был назначен в армию. Пошла вторая неделя, а он пропадал большую часть времени в частях и соединениях, знакомясь с командирами, политработниками и политотделами. В первый же день приезда в армию он оговорил себе такое право у Кипоренко. «Без знания людей и войск, их настроений я тебе не помощь, а обуза», — сказал он. Кипоренко согласился с ним. Без его организаторской работы в политотделах и партийной направленности трудно было рассчитывать на успехи войск в такой ответственной операции, которую предстояло провести армии.

— Как идет знакомство? — спросил Кипоренко. — Успешно?

— Где как. Со всеми перезнакомился. С кем и подружился, а с кем и поругаться пришлось. В дивизии Маринина был. Только что оттуда! Так все у них идет хорошо, подготовку к наступлению закончили, народ по-боевому настроен. А вот политработников некоторых пришлось подстегнуть. Самоуспокоенностью повеяло, Чего, мол, нам агитации разводить, все без того рвутся в бой. Приказа только ждут. Противника недооценивают. Румынские войска — это не немцы. А перебежчики приходят, они не используют их в интересах контрпропаганды.

— В общем, как говорит, шапками закидаем, ногами потопчем, — бросил Геворкян. — А не учитывают того, что немцы больше двух месяцев оборону эту создавали. И румыны сменили их — тоже не сидели сложа руки.

— Самое опасное на войне — предполагать, что враг глупее тебя, — сказал Кипоренко, — Мы тут с Михаилом Андреевичем, Константин Васильевич, посоветовались и решили с командным составом проигрыш операции провести. План Геворкян разработает и познакомит тебя. Как твое мнение?

— Думаю, это только на пользу нашему большому делу. Убедимся своими глазами, как командиры действовать станут. Не мешало бы и комиссарам их кой о чем послушать.

— Давай, я не против. Больше ответственности друг за друга и единства в бою будет, — поддержал Кипоренко.

* * *

Ранним утром на южных скатах высот на наблюдательном пункте собрался высший командный состав армии. Представители штаба фронта, ознакомленные с планом предстоящего проигрыша операции, пытались доказывать, что все это ни к чему, мотивировали свои соображения и излишней потерей времени, а дел еще у войск-де немало, и что все это небезопасно, противник может накрыть огнем, и даже тем, что в других армиях такие проигрыши не проводятся, а достаточно сделать это на картах и ящике с песком.

Но Кипоренко настоял, взяв всю ответственность на себя. Под раскинутыми маскировочными сетями, трепетавшими от порывов холодного ветра, начала работу «полевая армейская академия». Воздух по утрам родниково-прозрачен. С высоты как на ладони видны прячущиеся в лощинах населенные пункты, отдельные долинки, горбы высот до дымчато-голубого горизонта. Кипоренко стоит вполоборота к своим позициям, чтобы видеть большинство присутствующих.

— Перед тем как начать занятие, товарищи, я хотел бы вам напомнить полезную для всех истину: «Самое опасное на войне — считать врага глупее себя». До меня уже дошли такие мнения: «Мы их танками передавим быстрее, чем они очухаются», «Наша артиллерия сровняет их позиции с землей» и тому подобные шапкозакидательские настроения. Как, Константин Васильевич, есть кое у кого такие настроения? — обращается он к Поморцеву.

— К счастью, не у многих, но есть.

— Опасны эти настроения по двум причинам: ошибочное мнение одного командира — это деморализация сотен и тысяч его подчиненных, и другое: такое мнение может сложиться только у командиров, не знающих хорошо противника. Оборона врага, которую нам предстоит прорывать, построена продуманно и, я бы сказал, искусно. Посмотрите на последних примерах разведки боем наших батальонов. В дивизиях Маринина, Сундукова, Гребнева, как удалось установить разведке, передний край обороны противника нередко проходит по обратным скатам высот, с хорошо продуманной системой огня и, что особенно важно для нас, танкистов, противотанкового огня. Оборона противника активна. Вон в полку Миронова на батальон было брошено два батальона пехоты, и трижды враг переходил в контратаку. Ясно, что артиллерийская и авиационная подготовка сделает свое дело, но и представлять так, что дальше предстоит нам прогулка по вражеской обороне, — ошибочно. И вредно. Можно дорогой ценой заплатить за такие заблуждения. Командиры, слушая Кипоренко, переглядывались, стараясь догадаться, кого же из них подразумевает командарм.

— Послушаем полковника Андросова, — сказал Кипоренко.

Андросов подошел к ящику с песком и стад докладывать, переходя от ящика с песком к местности. И многие с завистью глядели на его умение спокойно и правильно решать предстоящие задачи. Но тут вмешался генерал Геворкян.

— Разрешите, — спросил он, обращаясь к командарму, — один вопрос?

Кипоренко кивнул головой.

— Вы ввели в бой второй эшелон, успешно наступаете, все идет как по нотам. Но вашу дивизию контратаковали с обеих флангов силою до батальона с танками, — Он показал на местность. — Видите, безымянная высота? Полки завязали бои и приостановили наступление. А один из полков продолжает успешно наступление. И отрывается на два, три и более километров. Вы получаете приказ обеспечить ввод в прорыв танков для развития успеха. Что будете делать?

— Отобью контратаки и обеспечу ввод.

— А танки вас будут ждать? Они же в движении. И скорость, вам известно, у них немалая.

— Ну, ну, — погрозил пальцем Кипоренко, косясь на Канашова. — Без подсказок. Учеников и тех из класса за это просят. Да и в бою некому подсказывать. — Андросов замешкался. — Артиллерию вы забыли. А ее у вас достаточно. И главная ошибка — нельзя две трети сил останавливать для отражения контратаки. Хватит и по батальону со средствами усиления, а остальные четыре батальона только вперед. Иначе задачи дня вам не выполнить.

Теперь слово за командирами-танкистами. Полковник Коноплев! Ваша танковая бригада прорвалась в оперативную глубину, соседей у вас нет. Разведка вам донесла, что в стороне от вашей полосы наступления обнаружена колонна автомашин врага. Силой до пехотного батальона. Ваше решение?

— Нанести внезапный удар и разгромить, а потом продолжать наступать в заданном направлении.

— Неверно. А задачу кто будет выполнять за вас?

— Разрешите, товарищ генерал? — обратился Канашов. — А если я принял бы решение уничтожить одним батальоном.

— Так, так, — сказал Кипоренко. — Но вскоре к вам поступают данные разведки, что слева, тоже не в вашей полосе, обнаружен аэродром противника.

— Я бы нанес удар и по этому аэродрому, еще одним батальоном.

— Ну, вот и опять неверное решение.

— Почему неверное? Иду, значит, зеленой улицей, против меня никого нет, и оставляю все соседу справа и слева.

— Но есть же другой выход, — сказал Кипоренко. — Вызвать авиацию, а против батальона пехоты и артиллерия может многое сделать. Нельзя, отвлекаясь от главной задачи, решать второстепенные. Представьте, пока вы били направо-налево, а противник подтянул силы к пункту, который вам предстоит захватить по приказу? Вы подошли к нему, а он вас отбросил.

— Все равно не согласен, товарищ генерал!

Мнения разделились, начался спор, выдвигались новые решения, но в конце концов большинство поддержало Кипоренко. Канашов остался при своем мнении. Но, когда закончился проигрыш, все же согласился:

— Вы, товарищ генерал, правы. Тут я погнался за двумя зайцами, которых вы мне любезно подсунули.

— Хорошо, хоть ошибки признал, и то польза. Здесь пока все безобидно, без крови и жертв обходится. Поспорили, но потерь не имеем. Главное — там с горячим сердцем да с холодным умом все решать.

Кипоренко призадумался, сказать ли Канашову об одной новости. Она стала ему известна сегодня накануне их занятий. Из штаба Юго-Западного фронта в армейский подвижной госпиталь приехала служить Аленцова. Он сам был удивлен, как она могла уехать, бросив семью и службу? И подумал с беспокойством: «Не сама ли она убежала? Надо будет все выяснить, может, даже вызвать поговорить. Или попросить Константина Васильевича? А Канашова, пожалуй, не стоит волновать. Сейчас не время решать любовные вопросы, когда предстоит такое ответственное наступление».

— Ну что ж, иди занимайся делами. Проверь еще раз, как у тебя подготовлено. Подумай, что брать с собой из материально-технического обеспечения. О материальной части танков не забывай. Зима. Техника в бою должна работать без перебоев.

«Грустный он, страдает по ней, видно, подумал он о Канашове. — Как бы его отвлечь? Чем можно помочь? Может, поговорить по душам, по-мужски?»

— А если не устанешь после проверки, заезжай ко мне на огонек. Сыграем в шахматы. Давненько я не играл.

 

1

У командующего группой армий «Б» приподнятое настроение. Давно уже подчиненные не видели его таким добродушным. Но никто из его ближайшего окружения не понимал, чем это вызвано. Правда, он долго говорил сегодня с Паулюсом и после разговора с ним повеселел. Но в штабе Вейхса все, начиная от его начальника до рядовых штабных офицеров, недоумевали. Чему радоваться? Вот уже несколько дней подряд агентурная разведка сообщает тревожные вести: «Севернее в северо-восточнее Дона появились новые части в соединения русских. Советское командование что-то замышляет. По железной дороге Лиски — Новохоперск — Самойловка — Камышин обнаружена усиленная переброска войск противника». А сегодня данные аэрофотосъемки и воздушного наблюдения снова подтвердили ранее полученные сведения. В донесениях говорилось: «Русские подтягивают танковые войска к левому берегу Дона. Замечено оживление и перегруппировка отдельных частей на правом берегу Дона и юго-западнее Клетской».

Барон фон Вейхс просматривал сводки, донесения, новые сведения о сосредоточениях советских войск и снисходительно улыбался. Когда начальник штаба предложил усилить все виды разведки и главным образом воздушную, Вейхс сказал ему:

— Я вполне убежден, господин генерал, все эти передвижения русских всего лишь хитрый маневр. Перебрасывая одни и те же части и соединения, они пытаются ввести нас в заблуждение. Они пугают и думают, что мы клюнем на их приманку и отведем основные силы 6-й армии из Сталинграда. И тем самым хотят спасти задыхающуюся 62-ю армию, зажатую нами в тиски. — Вейхс встал и погрозил неизвестно кому пальцем. — У них ничего не выйдет. Им не удастся обмануть нас. Фюрер правильно делает, приказывая нам не распылять сил, сосредоточить их в Сталинграде и раздавить остатки шестьдесят второй армии. Я говорил с Паулюсом, и он меня заверил, что они очистят от остатков чуйковских войск последние кварталы города в ближайшие дни этой недели.

Начальник штаба не мог возражать компетентному мнению своего высокоавторитетного военачальника, который пользовался благосклонностью фюрера и был почитаем в высших военных кругах. До кого-кого, а до начальника штаба дошли слухи, что Вейхс представлен к высшей награде — «дубовые листья к рыцарскому кресту». Вот по этому случаю Вейхс находился в прекрасном настроении, вызывая недоумение подчиненных.

Позвонил командующий 3-й румынской армией. Голос взволнованный. Чувствуется, что он чем-то серьезно обеспокоен.

— Последнее дни, господин генерал, русские войска ведут разведку боем на ряде участков моей армии. По данным нашей разведки, отмечено появление танковых частей южнее Бобровского и Усть-Хоперского.

— Нам известно, — ответил Вейхс. — Не придавайте всему этому большого значения. Все это не более как хитрость русских. Если они и попытаются что-то сделать на отдельных участках малочисленными силами, мы быстро локализуем их. Поверьте мне. Я привык быть хозяином своего слова.

— Но, господин генерал, если они начнут наступать с танками? Вы же знаете, у меня в частях некомплект в людях, и главное, нет надежных противотанковых средств. 37-миллиметровые орудия на конной тяге. Их пробивная сила незначительна. Бить из них по русским танкам — что горохом в стену.

— Ну, ну, господин генерал, пока стены я не вижу. Не надо ее создавать из весьма еще некомпетентных фактов. Кой-какие меры мы примем. Могу вас порадовать. У ваших соседей справа дела идут хорошо. Они, как никогда, близки к цели. А с ее осуществлением вы будете дышать совсем легко. Спите спокойно, господин генерал! Я позвоню вам, когда надо будет готовить к параду в Сталинграде ваши доблестные румынские войска.

* * *

В тот час, когда командующий группой «Б» находился в великолепном настроении, многие его подчиненные были обеспокоены надвигающимися, как они чувствовали, грозными событиями. Сигналы, поступающие из различных каналов разведки, не могли их не беспокоить. Да и непосредственно в соединениях и частях обстояло все не так уж хорошо, как хотелось этого некоторым немецким военачальникам. По отдельным сведениям и личным неудачам в бою они хорошо знали, что 6-я армия топчется на месте — на одних и тех же позициях в Сталинграде. Реальных признаков, приближающих победу, пока не видно.

Мильдер возвратился из штаба Паулюса в подавленном настроении. Паулюс никогда еще не был таким рассерженным. Он бил кулаком по столу и кричал: «Отдам всех под суд, если кто посмеет не выполнить моего последнего приказа. Из-за вашей нерешительности я выгляжу идиотом перед фюрером. Мы уже обещаем взять Сталинград два месяца».

«Но что можно сделать, — думал Мильдер, — если русские стоят, будто железобетонная стена, о которую разбиваются все наши стратегические планы и решения. Нужно перенести главный удар армии куда-либо севернее или южнее Сталинграда. И это определенно принесло бы нам быстрый успех. Здесь же мы теряем бесполезно силы.

Неудачи в Сталинграде — это не просто досадные случаи. Во всем этом надо разобраться основательнее, пока еще не поздно, и принимать быстрые и решительные меры, — размышлял он. — Иначе это может привести нас к далеко идущим и непоправимым последствиям. Так мы можем проиграть войну». От этих мыслей он весь похолодел, сжался, оглядываясь в испуге по сторонам. Он развернул газету «Фёлькишер беобахтер» и увидел рядом с рекламными объявлениями большое количество извещений в траурных рамках, лаконично сообщающих о гибели офицеров и генералов под Сталинградом. Последние дни их печатали часто.

— В штабе корпуса Мильдера ожидала еще одна неприятность, от которой он, совсем пал духом. Телеграмма извещала о том, что тяжело заболевшая жена его Марта находится при смерти.

 

2

Командир штурмовой группы сержант Горицвет из батальона лейтенанта Ежа ходил с утра расстроенный, сердитый и придирался к бойцам. У Савкина обнаружил несвежий подворотничок, а он его только вчера вечером подшивал. У Сироткина — оторванную пуговицу на рукаве гимнастерки, — и как он только ее заметил? Обозвал его неряхой. На лице копоть и грязь — так это мина близко разорвалась и прикоптила. Сироткин постарался отшутиться: «К чему умываться, коли не с кем целоваться?». Пригрозил нарядом. Авердяна дважды посылал добриваться. И хотя тот пытался уверить, что, пока он бреет правую щеку, на левой уже растут волосы, сержант не хотел слушать его объяснений.

«Ой, джан, ой, джан, — ворчал Авердян, — не знает, кавказский мужчина всегда неприятность от волоса имеет». Кубисову крепко попало от сержанта за ручной пулемет: густо затвор смазан. (Так оно же, масло, густеет от холода.)

И даже своему заместителю, первому номеру, бронебойщику ефрейтору Кукуеву сделал Горицвет замечание. (Кукуев снял сапог с раненой ноги. Жмет, не дает уснуть, а он вернулся с дежурства, из ночной смены).

— Вы бы еще до трусив рассупонились. Нимиц у суседним пидвале, а вин спит, як с жинкой, на кровати.

Бойцы привыкли к жестокой требовательности своего отделенного командира. И только Авердян пытался возражать, доказывая свою правоту, за что нередко получал взыскания на предельную уставную норму.

А для Горицвета, как он говорил: «Чи стреляют по тоби, чи ни, в казарме ты или в окопе — все одинаково, солдатская служба. Во всем прежде всего треба порядок».

Странный характер у этого Горицвета. Когда на войне бойцу за своим внешним видом смотреть? Да еще здесь, в Сталинграде. В день в атаку ходишь по стольку раз, что и забываешь. Обстрелы, бомбежки беспрерывные. Света белого не видать: в дыму, в пыли, в грязи, в воде. — Поесть, и то свободной минуты не выбрать.

Хотя и бойцам иногда приходилось видеть как, попав в кутерьму боя. Горицвет не брился, не мог подшить подворотничка, тогда очень злился, поглаживая заросшие щеки, подворачивал ворот. Ну, в такие моменты не подступись к нему, не заикайся, что пора, товарищ сержант, отращивать бороду и усы.

Но сегодня все знают, что Горицвет был не в духе совсем по другой причине. Долго — а для сталинградских защитников это очень долго, вторая неделя пошла — ожидал Горицвет желанного пополнения. Комплекты теплого обмундирования выдали, и оно лежало без пользы. Его засыпало землей при обстрелах и бомбежках. И, проходя мимо кучи солдатской одежды, командир не мог не сплюнуть от злости, а то и выругаться: «Добро народное пропадает зря».

А когда упала зажигалка, и сгорели две ушанки и стеганые брюки, так он так материл фрицев, что бойцы, никогда не слышавшие от него грубой брани, от удивления глаза таращили.

Вечером штурмовой группе Горицвета лейтенант Еж поставил боевую задачу: выбить немцев из полуразрушенного каменного особняка. И тем же вечером пришло пополнение. Как сказал сержант своему заместителю: «Два с половиной человека». Попробуй выполни с ними задачу. Вот и рассердился Горицвет, а потому и придирался к подчиненным.

— Микола, а, Микола, — подошел к Горицвету сосед, командир штурмовой группы сержант Куралесин. — Ты чего сердитый? Аль давно не битый?

С Куралесиным Горицвет крепко породнился в Сталинграде. Во время последнего большого наступления немцев, месяц тому назад, контуженного, закопанного взрывом Горицвета отыскал ночью и приволок на себе Куралесин. Крепкий здоровяк Горицвет быстро пришел в себя и через две недели сбежал из медсанбата в свою дивизию. Получил взыскание. Но в тот же день в бою захватил двух «языков», и комдив наградил его медалью «За отвагу», а подполковник Коломыченко назначил командовать штурмовой группой.

Горицвет был не в духе, мог бы и сейчас схватиться со своим дружком Куралесиным, но тот имеет к нему особый подход и знает, как остудить его горячность. Молча достает он пачку любимой Горицветом духовитой уманской махорки и протягивает ему. Горицвет молча берет пачку, обнюхивает и облегченно вздыхает. И по мере того как происходит эта важная подготовка к закуриванию: сыплется на ладонь табак, оценивается на качество, отрывается расчетливо газетка, насыпается в нее табак, слюнявится цигарка — лицо Миколы постепенно проясняется, добреет. А когда сделаны уже первые две-три жадные затяжки, оно становится умиротворенным, и только топорщатся лохматые, удивленные брови.

— Бисив хлопец. Ума не приложу, И де вин достает такий гарный тютюн? Пахне, як мэд.

Куралесин лукаво подмигивает ему:

— Иду к тебе, гляжу, лежит цельная пачка.

Горицвет грозится толстым, крючковатым после ранения пальцем.

— Не морочь головы, Артэм, — И, отворачиваясь, добавляет: — Меня и без того тошно, як с похмилья.

Куралесин делает серьезное лицо, бьет себя в грудь,

— Говорю — нашел! Кто-то обронил. Или, может, с немецкого «юнкерса» выпала. Они последнее время частенько своих с парашютов подкармливают.

— Та брось дурака валить. Не до шуток.

— А что у тебя стряслось?

Горицвет неохотно возвращает начатую пачку махорки, но Куралесин рукой отстраняет.

— Возьми, пригодится.

Горицвет бережно распечатывает, достает объемистый кисет, расшитый яркой украинской вышивкой, с петухами — подарок невесты — и осторожно ссыплет, выбивая рукой до единой крохотной табачинки.

Кисет Миколы служит предметом частых насмешек Куралесина. Он называет его и чувалом, в который полпуда муки войдет, и девичьим кокошником, и даже чертовой рукавицей. Но Микола привык, не сердится.

Куралесин тянет руки к его кисету,

— Дай-ка из твоего табачного вещмешка закурить, а то дома позабыл спички, — Они снова закуривают.

— Пытаешь, чого мени сумно, а чому радуватись? Прийслали учора пополнение. Насмешки творят. Матроса-калику. У его рука на пидвязки ще высить, та двух хлопчиков. Курсантики. Шо у мэнэ, флот якись чи дитячий сад?

— Ну, это ты, Микола, напрасно. Матрос для Сталинграда — солдат первый сорт. Их фрицы боятся, полосатой смертью называют. Мне приходилось с ними воевать вместе. В штыковой перед ними никто не устоит.

— С виду вин глыба — не чоловиче. Та шось сумный и вовком на усих дивиться. Мабуть, думку мае, як ему на флот податысь.

— Чего ему флот, раз пришел сюда раненый воевать. Ты это зря, А что хлопцы молодые — не беда! Здесь все быстро воевать учатся.

— Знаемо мы цих морякив. Ты мени нэ кажи за них. Був у мэнэ одын. Хватанув я з ним горя.

Горицвет сердито стряхнул пепел с цигарки, подозвал заместителя.

— Пиды, Кукуев, поприглядись до нового пополнения. Спытай, хто воны, откель, взнай, шо за настроение. Завтраво нам з ними в атаку идти. А мы с Куралесиным над планом помаракуем.

Кукуев ушел выполнять приказание.

— Як думаешь, Артэм. Чи мени удоль проулка одарить на цей особняк, чи, можэ, с подкопа. Е тамичко норка годна. Саперы для сэбэ рыли, та бросилы. А я запримитыв. Думаю, сгодится на случай.

Куралесин почесал затылок.

— С переулки тебе особняка не взять. Мои совались. Не вышло. У них огонь перекрестный, вон из того дома, — показал он рукой. — Из дзота бьют. Если бы подавить их, тогда можно. Данай с подкопом бери. Оно вернее будет.

Он широко зевнул, и, устроясь удобней у дыры, откуда пробивались ласкающие лучи осеннего солнца, блаженствуя, зажмурился.

— А что у тебя за моряк был? Не помню что-то. О нем ты мне не рассказывал.

— Та чого о ем казаты? Меня и споминэть про его претить. Хватив я з ним лиха.

— Не верю, — подзадоривал Куралесин. — На флоте нет таких моряков.

— Вот тоби хрест. Не бачить меня рядной маты и батько. Ну и брехун був, у всим святи не найдешь. Одурачивал усих, та и мэнэ. Писля розибрались, то вин такий моряк, як я маршал. Брехав, як по нотам грав. Це ще я пяд Харьковом взводом командовал.

— Взводом?

— А шо тут такого? Командира, лейтенанта, убыло, а я за него оставсь. Як бы согласивсь на курсы ихать, давно бы вже кубари носив. Так слухай, раз зачепив. Прийслали до менэ пополнение, и той моряк з ним. Росточка маленького, з волосу червоный та конопатый, а нис в гору. «Шо меня туточку пыляку глотать у пихоти». Росхристанный, тельняшку усям каже. Над хлопцами надсмихяется: «Эй вы, пузолазики, шо вы бачили на свити, а я де тилько не плавал, яких стран не надивувавсь». Я, дурный, поверив. Жалкую об ем. За яке таке дило наказали хлопца, с воды на землю послалы воеваты? А як начнэ про жизнь свою балакать. Судьба моя морска. Родила менэ маты пид Одессой, у лодки, в штормягу. Звати его було Жора, а хфамилия чудна — Булыжный. А хлопцы ему писля другу приляпали — Бултыжный. Пока мы по степам отступали та ричок не устричали, стилько ляп баек набрехав о своей морской житии — на книгу толсту хватэ. А стали подходить до Дону, литом цего году, от туточки с ним и приключивсь конфуз. Намаялись уси, жара, як у пичи, за день сорок вэрст протопали и спать полягали. А Жора той поглядит на Дои и бига туды-сюды. А напарник его — Иван Федорчук, из донских казакив. — пытае: «Чого ты, Жора, бигаешь, будто тэбэ бжолы покусали?» — «Сни мени, каже, дурни спаться третью ничь пидряд. Будто вода менэ не держить, и тону я». А сам Федорчука издалече пытае: «А што, Иван, глубокий ваш Дон?» Той смекнув, шо Жора злякавсь, и давай его стращать: «Туточки шо, цэ ще не Дон. А вот тамочки, де нам форсировать прийдется, так и берега ни побачиш, як море Чорнэ». — «Ну, тамо корабли е, — отвеча Жора, — та и лодки». Корабли в Ростове, а лодку де найдешь? Поховали, мабуть. На другий день пишлы удоль берега и ускоре приказ получили командира полка: «Форсировать на спидручных средствах». Вот туточки и началось — и смих, и грих. Нимцы, як скаженни, налети роблят. А Жора як побачит самолет, голову у яму, а зад доверху. Хлопцы шуткуют. Каску ему на сидальник положили. Начали переправу, а вин отказывается у воду лизты. Приказываю хлопцам: «Спущай у воду». Отбивается руками и ногами. Они шуткуют над ним: «Мы, Жора, с тобой, як риба с водой. Ты на дно, а мы на той берег».

— Ну и как же вы переправили?

— Бочонок зализный найшли, привязали, а двое на бичевках тяглы до того берега. Шо ты думаешь, Артэм. Моряк цэй у писках, в Средней Азии, уродивсь. Вин до армии и рички не бачив. Кннчив техникум товароведов, а в армии каптенармусом при морской базе пислали его в Одессу. Флотску справу выдавал.

— Так это же не моряк у тебя служил, а самозванец. Давай-ка еще закурим. Отметим в твоей жизни счастливый случай, как ты моряком липовым командовал.

— Товарищ сержант, — обратился Кукуев. — Все как есть разведал. Разрешите доложить? Фамилия моряка Чобот.

— Чобит? Не земляк вин? Були в нашим сели на Полтавщине Чобиты.

— Не знаю.

— А шо ж докладаешь — усе разведал?

— Сам он с Тихоокеанского флота. Доброволец. Воевал здесь, в Сталинграде, бронебойщиком. Ранило, а в госпитале письмо получил. Жену его и дочку немцы расстреляли. Вот он и убег из госпиталя и упросил командира полка нашего Коломыченко. А он к нам его.

— Це так, а шо ж вин с одной рукою тут булз робить. Можэ, оставить. Заживэ рука. Тоди возьмэм. У Сталингради на усих войны хватит.

Никто из троих не заметил, кок к ним подошел Иван Чобот. Он стоял, широко расставив ноги. Шея упрямо набычена, глаза с прищуром.

— Товарищ сержант, — сказал он тихо, хрипловато. Но все вздрогнули, услышав его голос. — Завтрево я пиду в атаку. У меня, окромя годной руки, голова е на плечах. Не можу не ити. — Он ударил здоровой рукой в грудь. — Горить у мэнэ усэ.

— Возьми, — сказал Куралесин, — человек не на гулянку просит тебя, а в бой. А боишься отвечать — давай его ко мне.

— Ты, ты шо, сдурив? — Горицвет ссучил кукиш и показал Артему. — На вот, выкуси.

* * *

Штурмовая группа Горицвета ранним утром начала атаку. Легкий ветерок потянул с левого берега волги и натащил в город будто дыма тумана. И хотя это затрудняло действия наших бойцов, командир их Горицвет был доволен. Эта маскировка позволит незаметно сблизиться и атаковать внезапно. Теперь не надо было долго подбираться ползком по норе саперов, которую облюбовал накануне Горицвет.

Наши минометы с берега ударили по полуразрушенному особняку, как было спланировано, и тут же, пока еще не рассеялся дым от взрывов, во вражеские пулеметы полетели гранаты. И бойцы ворвались в полуподвал. Одним из первых был Иван Чобот. Он сбил ударом ноги рванувшегося к нему немца и добил его автоматом. Но к нему кинулись еще двое. Одного из них скосил молодой курсант, а со вторым разделался сам Чобот, орудуя автоматом, как кувалдой. Но немцы сражались отчаянно, так как очутились в ловушке, из которой нельзя было выбраться. Когда Чобот выскакивал из двери, его сбоку ударил штыком солдат. И хотя Иван успел отбить прикладом автомата гибельный удар, но расколол приклад. Штык скользящим острием пробил фуфайку, ранив лопатку, отчего боль сжала сердце и левую сторону груди, где еще не поджила рука. Он сцепил зубы, чтобы не крикнуть, схватил солдата за ворот и рванул на себя, нанося ему удар головой в подбородок. Немец свалился, а подоспевший курсант (его закрепил Горицвет в помощь раненому Чоботу) добил его автоматной очередью.

— Ну, сынок, гарно подсобляешь ты мэни. Бей! — крикнул он, показывая рукой на потолочную дыру, откуда показались два автоматных ствола, а сам отскочил в дверной проем.

Курсант срезал одного очередью и шмыгнул за стену.

— У вас кровь на спине, товарищ матрос. Ранило? Давайте погляжу.

Лицо у курсанта было бледное, испуганное. В настоящем бою он был впервые.

— Та то пустяк, сынок, чуток ковырнул немец штыком.

Они и сами не заметили, как стихли взрывы гранат и стрекот автоматов и навстречу им, когда они вышли наружу, плелись с поднятыми вверх руками три фашистских солдата, а за ними боец Савельев и сержант Горицвет.

— Товарищ Чобит, — сказал командир, увидев окровавленную спину матроса, — доставить пленных у штаб. Самому на мэдпункт!

Шея Чобота набычилась, он бросил гневный взгляд на немцев.

— Я нэ лакей таку погань водыть.

— Боец Чобит, — повысил голос Горицвет, — я вам приказываю!

— Товарищ командир. Я нэ можу. Нэ ручаюсь за сэбэ. Побью я их.

— Та вы шо? Цэ ж «языки»! — И, взглянув на Чобота, понял: пленных сейчас ему доверять нельзя.

— Савельев! Одна нога тут, друга там. Донесение лейтенанту Ежу. И бутылок с «каэсом» захватить. Сдается мени, дэсь грохотят немецки танки.

Слух не обманывал командира. Где-то уже скрежетали гусеницы танков. Все припали к амбразурам, пробоинам, вглядываясь в рассеивающийся туман, туда, где торчали остатки труб и разбитые остовы зданий, чернеющие проемами бывших окон. Тут же ударила вражеская артиллерия. Два снаряда разорвались со стороны западной стены особняка, обдав всех горячим, смрадным запахом взрывчатки и забросав землей и битым камнем. Но, на счастье, никто из бойцов не пострадал.

— В подвал! — закричал Горицвет. — Пулеметчики до амбразур! Бронебойщики по углам! Командиру орудия (у них была одна «сорокапятка», которая действовала со штурмовой группой) приготовиться к отражению танков прямой наводкой!

Но боевые расчеты еще не успели разместиться, когда вдоль переулка и со стороны одинокой трубы показались четыре танка. Они открыли с ходу огонь, приближаясь к особняку.

— Не спешить, — предупредил Горицвет командира орудия, подползая к артиллеристам. — Слухай мою команду.

Расстояние между движущимися танками и притаившимися бойцами быстро сокращалось.

— Огонь! — дернул за рукав наводчика Горицвет.

Первый снаряд ударил рикошетом и, взвизгнув, исчез, не достигнув цели. Второй попал и башню. Но танк двигался. Третий, четвертый. Снаряды летели мимо. Танк маневрировал, делая короткие остановки. Наши артиллеристы заметно волновались, Но когда танк очутился почти под прямым углом, ударили бронебойщики ему в бок, и танк задымился. Тем временем орудие открыло огонь по другому ближнему танку. Он был подбит вторым снарядом. Следовавшие за ними дна немецких танка открыли одновременно огонь по нашей «сорокапятке». Один вражеский снаряд разорвался вблизи орудия. Двух человек убило и одного ранило.

Из переулка показались еще три танка, за ними уже бежала немецкая пехота. Зацокали о камни пули. Тяжело ранило наводчика и убило командира орудия. Горицвет пополз к орудию — и еще один вражеский танк загорелся. Но враг наседал. Он во что бы то ни стало пытался вернуть потерянную выгодную позицию. Он чувствовал, что сил у защитников мало.

Один из танков стал обходить слева.

Чобот глядел беспомощно на бой с танками, видел, как выносили одного за другим тяжелораненых, и тугой комок застрял в горле. Но что он может сделать? Стрелять из бронебойной с одной рукой невозможно, подползти, бросить связку гранат, когда жжет старая рана в руке и новая разламывает спину — нет сил. Да далеко ли бросишь связку лежа? Навстречу ему бежал и тащил волоком ящик бутылок с «КС» боец Савельев. «Вот это другое дело», — мелькнула мысль у Чобота. Он схватил три штуки, рассовал их по карманам и за пояс и, прячась за развалины, стал приближаться к обходящему слева танку. Отдышался. Танк громыхал рядом. Спрятался за остаток стены. И когда танк уже прошел, метнул одну за другой все три бутылки по жалюзям. Танк вспыхнул, загорелся. Из него выскакивали объятые пламенем танкисты, падали, катались по земле, сбивая пламя. «Так, так вам извергам! За жинку, за ридну доню, за погубленных людей наших, — шептал он. — Где же мой сынок с автоматом, докончил бы, а то уйдут?». Орудие молчит. «Неужели все убиты? И командир наш». Бегом бросился он обратно к подвалу. Савельев лежал раненный в обе ноги и стонал.

— Где Горицвет?

Савельев едва пошевелил губами: «Ранен. У орудия». Чобот снова схватил из ящика бутылки, торопливо распихал их по карманам и за пояс. «Надо поспеть. Танки раздавят наших раненых вместе с орудием». Добежал до развалин. Зацокали пули немецких автоматчиков. Упал на правый бок и пополз. Бутылки мешали ползти, цеплялись за землю. «Скорее, скорее». Вот уже он почти у цели. Сполз в воронку. Танк уже грохочет рядом. Он, кажется, идет через него. Чобот поднял голову из воронки. «Надо кидать, а то не поспею». Неудобно одной рукой. Вынул бутылки, ткнул их в землю, чтобы не мешали. Поднялся во весь рост, размахнулся, и вражеская пуля ударила в бутылку. Чобота охватило мгновенно огнем. Но глаза еще видели, одна рука была послушна его воле. Он еще не потерял сознание.

Немецкий танк был в десяти метрах. Он шел на одинокое, молчавшее орудие. Чобот спрыгнул в воронку, схватил новую бутылку, и бойцы штурмовой группы увидели, как человек — пылающий костер — добежал до танка, ударил по решетке моторного люка. И в тот же миг раздался оглушительный взрыв. В небо рванулся факел огня, окутав вражескую машину черным дымом.

У края воронки сиротливо лежала обгорелая бескозырка. Ее рваные ленты ласково шевелил ветер.

* * *

Положение советских войск в Сталинграде продолжало обостряться не только с каждым днем, но и часом.

А то, что оно обострялось до предела, свидетельствовали такие события. 11 ноября немецко-фашистские войска после непродолжительной передышки вновь возобновили ожесточенные атаки против войск 62-й армии. Они отвели ранее действующие против Донского фронта части и бросили их в решительное наступление. Несмотря на героическое сопротивление наших войск, им удалось к исходу дня занять южную часть завода «Баррикады» и выйти к Волге. Обстановка для 62-й армии, и без того тяжелая, еще больше осложнилась начавшимся на Волге ледоставом.

В то время генералы Жуков и Василевский закончили свою работу на участках Сталинградского фронта, где они уточнили план операции для доклада Ставке. План был отработан до деталей на карте.

Они доложили Ставке о следующем.

Силы сторон на сталинградском направлении, по данным разведки фронтов, почти равны. На направлении главных ударов, намеченных для наших фронтов, созданы мощные группировки за счет резервов Ставки и ослабления до предела на время операции второстепенных направлений. Эта перегруппировка дала возможность создать превосходство сил над противником. И это позволяет рассчитывать на успех. Подхода значительных вражеских резервов не обнаружено. Не отмечено и существенной перегруппировки в войсках противника. Основная группировка немецких войск остается прежней: их главные силы — 6-я и 4-я танковая армии — по-прежнему втянуты в затяжные бои в районе города. На флангах этих армий (т. е. на направлениях наших главных ударов) обороняются румынские части.

В целом соотношение сил на сталинградском направлении весьма благоприятно для успешного выполнения поставленных здесь Ставкой задач.

В ходе операции необходимо уделить особое внимание дальнейшему усилению фронтовой авиации, своевременному пополнению потерь в войсках, особенно в танковых и механизированных корпусах, и накоплению новых резервов Ставки на этом стратегическом направлении для успешного окончания намеченных операций и последующего их развития.

Сосредоточение всех войск и необходимых ресурсов заканчивается.

В результате огромной политической работы, проведенной в войсках, моральное состояние войск хорошее, их боевой дух высокий.

Боевые задачи на проведение операции всем командным составом фронтов, до командиров полков включительно, не только правильно и точно поняты, но и практически отработаны на местности во взаимодействии с пехотой, артиллерией, танками и авиацией. Особое внимание уделено выполнению задач танковыми, механизированными и кавалерийскими корпусами.

При разработке и принятии решений по плану Сталинградской операции на местах никаких дополнительных существенных поправок оперативного порядка в прежний, принятый Ставкой план командующие фронтами, армиями и корпусами не внесли.

Мы лично уверены в успехе предстоящей операции.

За этими официально сухими, по-военному скупыми словами из доклада исполнителей воли Ставки не были видны ни та огромная работа в тяжелейших фронтовых условиях сотен тысяч людей, ни понесенные в непрекращающихся ни на минуту боях потери, ни трудности, в которых рождались эти умные и дерзкие замыслы и планы, ни то многое, что препятствовало их воплощению. Самые дотошные исследователи истории великой битвы на Волге еще долгие годы будут изучать, удивляться и восторгаться тому, как и почему случилось то чудо высокого военного искусства, перед которым преклоняются народы всего мира. Но все, кто тогда делал эту великую историю на берегах Волги и Дона, не думали о славе. Они спасали Родину от катастрофы и гибели, и каждый отдавал этому святому делу всё лучшее, что он имел, и самое дорогое — жизнь.

А военная обстановка в Сталинграде оставалась до предела напряженной и опасной. И Ставка направила в те дни Василевского на Сталинградский фронт, поручив ему продолжать начатую работу по подготовке к контрнаступлению в войсках, освободив Еременко от этих задач и поручив ему только руководство обороной города.