1

От Рубежинского до Мело-Меловского, на стокилометровом расстоянии, растянулись вдоль правого берега Дона, укрылись, залезли в землю войска Юго-Западного фронта, будто гигантская тетива, натянутая в излучине Дона, нацелив стрелы ударов своих армий на юг и юго-запад.

В ночь на 19 ноября на всем фронте работали первопроходчики во вражеской обороне — саперы, делая проходы в заграждениях и минных полях, очищали позиции от затаившейся, невидимой в земле смерти. Делали они свою опасную работу под густым покровом тьмы, кое-где под огнем противника, не имея права ошибаться. Каждая ошибка — верная гибель, каждая ошибка — сигнал для врага: «Здесь ожидаются действия противной стороны».

В вязкой, будто смола, тьме время от времени возникала беспорядочная ружейно-пулеметная перестрелка, вспугивая дремавшую тишину. Разноцветными метеоритами проносились с шипением ракеты, освещая изрезанную окопами местность,

В эту ночь не менее опасной была работа и у разведчиков. Нужны последние сведения, что думает о нас враг, какое у него настроение, что он делает и что знает о предстоящем прорыве.

Пленные, захваченные разведкой в эту ночь, не рассказали ничего нового, неизвестного и подтвердили данные, добытые накануне. Перед готовыми к наступлению войсками фронта стояли те же подразделения, полки дивизии и корпуса союзников Гитлера — румынские войска маршала Антонеску. И, может, единственно новым были кое-какие, мало чем влияющие на подготовленный нами удар сведения — это некоторые меры, предпринятые немцами. Обеспокоенные прошедшей в предыдущие дни разведкой боем, они выставили, как подпорки к падавшему забору обороны, свои заградотряды, не надеясь на его прочность. Об этом позаботился командующий группой армий «Б» барон фон Вейхс, хотя все захваченные в ту ночь пленные румыны и немцы на допросах показывали одно: они не ожидают от советских войск серьезных боевых действий. Какое там наступление, если русские армии выдохлись и не имеют резервов, а в Сталинграде войска Паулюса добивают остатки чуйковской армии.

Разведку боем, проводимую нашими армиями на ряде участков, они принимали за неудавшиеся наступательные бои с ограниченными целями: улучшения позиций или как хитрость для дезориентации. И видели во всем этом прежде всего пропагандистский маневр — поднять настроение засидевшихся в обороне, истощенных до предела русских войск. И немцы, и румыны, одураченные пропагандой, непоколебимо верили своим военачальникам.

Эти грязные, вшивые, сгорбленные от холода пленные румыны и немцы, захваченные накануне дня прорыва, уничтожавшие с волчьей жадностью красноармейские щи, с наслаждением курившие русский самосад, с легкостью, граничившей с детской наивностью, на допросах и в беседах искренне сомневались в силах русских войск и наших возможностях. Не знали они, что все позиции, все огневые точки, блиндажи дзоты различные заграждения уже распределены для уничтожения. Один бомбами и снарядами, другие снарядами и минами, третьи минами, четвертые гранатами и пулями, именуемыми кратким и беспощадным словом на войне — огнем: огнем пехоты, артиллерии, авиации, танков, огнем, уничтожающим все живое и мертвое.

До самых последних минут начала артиллерийской и авиационной подготовки идут приготовления к атаке. Непрерывно проверяется готовность всех: от рядового бойца до самого высокого военачальника.

Эта ночь в канун 19 ноября перед наступательной бурей прошла для командиров и штабов в бессоннице. Бойцы получили право уснуть, чтобы накопить силы, но редко кто из них спал в ту полную тревог и ожиданий ночь. Одинокие наблюдатели и часовые на своих постах всматривались с беспокойством во тьму, прислушивались к любому шороху. Каждый по-своему оценивал одиночные выстрелы, следил за огненными трассами пуль, вспышкой каждой ракеты. Но противник все же по самой придирчивой фронтовой оценке вел себя спокойно.

Чего беспокоиться? Никаких признаков грозящей опасности. Изредка, распугивая тьму, озаряет небо холодная вспышка далекой ракеты да пробарабанит частую дробь пулемет или автомат дежурного наблюдателя. И опять все затихает, и степь будто вымирает. Ни души в ней, ни звука. А на войне тишина всегда подозрительна.

Восток замутился туманным, суровым рассветом. Когда глядишь на него, на душе становится особенно тоскливо, острее ощущаешь холод, пробирающийся под одежду.

Евгений Миронов — командир взвода полковой разведки — в ночь перед прорывом был назначен дежурить на наблюдательном пункте командира полка. Вот уже несколько дней у него полно забот с разведкой, да и в ату ночь они снова ушли на передний край. Сейчас Миронов-младший не против был бы уснуть по-настоящему накануне трудного дня прорыва. Но брат его — беспокойный человек. Сам не спит и другим не дает. «Подежурь, подежурь. Ночь-то больно ответственная. Как бы на чем не промахнулись. Ночь накануне исторических событий. Дорожить таким доверием должен, устало улыбаясь, сказал он ему. Так за всю ночь только и удалось Евгению вздремнуть часок. Пришел, подменил души в нем не чающий помощник. «Евгений Николаевич поспите, не подведу».

Вот и сейчас, вздрагивая от предрассветного холода, он ходит у амбразуры, всматриваясь вдаль, зевает, прикрывая рот ладонью. Брат вернулся из батальона совсем недавно, перед рассветом. Пристроился в углу блиндажа на соломе и спит. А вот пришел, протирая сонные глаза, начальник штаба Ванин. Капитана получил на днях. И будто сам тому не верит. Без конца дотрагивается до горла рукой и нет-нет зацепит пальцами шпалу на петличке, будто проверяет, цела ли она, на месте? За Ваниным появляется комиссар полка Зайченко. Обращаясь к Евгению, спрашивает, кивая головой в сторону спящего брата:

— Давно?

— Час-полтора, как пришел.

— Вот человек неугомонный. Договорились же с ним с часу до четырех спать. Не сдержал-таки слова.

Ванин стоит у амбразуры и пристально вглядывается, поглаживая рукой шею и заодно петлицы. Поворачивает голову к Зайченко. Говорит хрипловатым, шаляпинским басом:

— Спят, окаянные, а все же пулеметами шебуршат. Ничего, ничего. Скоро «бог войны» сыграет им подъем.

— Командира полка к телефону! — кричит дежурный телефонист.

Миронов вскакивает, будто подброшенный взрывом, трет глаза, нахлобучивает шапку и берет трубку. Все замерли и глядят на него. Глаза у Миронова просветлели, губы раздвинула улыбка. Он возвращает телефонисту трубку, продолжая улыбаться, и говорит вполголоса, но все слышат его:

— Через пятнадцать минут начнется.

Миронов-младший становится рядом с братом.

— Чего, Федул, губы надул? — кладет Александр ему руку на плечо. — Не выспался? Как сказал поэт: «Покой нам только снится».

— Да нет, ничего. Я вздремнул малость. Подменил меня помощник.

— Он, как мать родная, о тебе печется! Знал, кого в помощники брать.

— Хороший парень. Душа. А в деле незаменим. Разведчиком родился. Мне, Саша, сон нехороший приснился. Мать какая-то вся в черном, худая. Пришел я вроде домой к ней, а она молчит, будто чужой я. Отец где, спрашиваю, снова молчит.

— Сны снами, — вздохнул Миронов-старший, — а четвертый месяц от стариков никакой вести.

 

2

У каждого на войне кроме самого главного и крупного счета с фашистами за поруганную родную землю были и личные счеты. Были они и у генерала Кипоренко. Самый его близкий по армии друг — комдив, полковник, с которым они прошли долгий путь службы, — погиб в начале войны на границе. Погиб геройски, как ему рассказывали, с горсткой оставшихся в окружении бойцов, которых никак не могли взять в плен немецкие автоматчики. (У них был такой приказ). И, не сумев захватить их в открытом бою, пустили на наших раненых бойцов танки и раздавили. Если для немецких пехотинцев наши воины оставались неприступными даже с винтовками, то танкам винтовки не помеха.

И сейчас, сидя за столом, когда перевалило уже далеко за полночь, Кипоренко в который раз смотрел на красные и черные овалы и круги, нанесенные на карте, означавшие его стрелковые и танковые войска. Будто тем самым он пытался еще раз убедиться в том, что все они находятся на своих местах, определенных его приказом.

Все время, пока он находился здесь и изучал сведения о противнике, и особенно его танковых войсках, ему почему-то казалось, что эти танки где-то здесь, близко, перед фронтом его танковой армии, изготовившейся к прорыву. Кипоренко курил, пил холодный чай и все чаще поглядывал с беспокойством на часы, бросая изредка взгляд в окно. «Нет, не светлеет еще. Рассвет будто умышленно задерживался.

Перед утром прислал донесение Поморцев, который уехал на левый фланг армии: «Противник нервничает. Всю ночь освещает ракетами и ведет перестрелку».

Кипоренко позвонил комдиву Андросову:

— Сергей Петрович, как жизнь?

— Нормально! Все наготове. Ждем приказа.

— Ну а точнее?

— Подготовка закончена. Разведчики привели «языков». Саперы сняли мины, сделали проходы.

— Ну что «языки»?

— Они нас в гости не ждут. Угощать нечем. Сами впроголодь, с хлеба на воду перебиваются.

Кипоренко позвонил Канашову:

— Как дела? Как твои стальные кони?

— Все в порядке. Вывезли из конюшен. Ждем приказа седлать.

— Приказ будет. В галоп не пускай сразу. Оглядись получше. Запалишь коней.

— А мелкой рысцой, Иван Кузьмич, долго трусить. Сами же будете подстегивать.

— Поживем — увидим.

Над донскими степями занималось хмурое, неприветливое утро. Тишина.

— Почти как по пословице, но наоборот: бог не в помощь. Погода скверный какая, — пробурчал Геворкян, вбирая голову в плечи, подергивая зябко плечами.

У оптических приборов стояли Кипоренко, Поморцев. С нетерпением поглядывали то на часы, то вдаль. Ничего не видно. Туман плотно обложил степь. Но вот прилетевший из-за Дона ветер порывисто тряхнул, будто выбивал тугие темные подушки обозначавшихся над головою туч. И снег, шурша, закружился, падая на подмерзшую землю. Подошел представитель воздушной, армии, подполковник.

— Товарищ генерал, — обратился он к Кипоренко. — Погода-то нелетная. Авиация не пойдет.

Кошки заскребли на душе у Кипоренко. «Не все, как надо. Планировали, надеялись — и вот тебе на».

Беспокойно ведут себя и наши артиллеристы. Им тоже туман мешает. Как начинать артиллерийскую подготовку? Наугад? Была не была!

Кипоренко поглядел на часы, на суетящихся штабистов. Все в эти минуты заметно нервничают. Оно и понятно. Ответственный момент. Приближается начало такого невиданного доселе по мощности и задачам стратегического наступления. Почти год Советская Армия не наступала по-настоящему. Частные тактические успехи не в счет. А сейчас? Или мы их сомнем и уничтожим, или снова затяжная оборона, неизвестность. И вообще отодвинется на неопределенное время ответ на мучивший всех вопрос: «Когда же кончится война?».

Кипоренко подошел к командующему артиллерией:

— Чего мандражишь?

— Куда стрелять? Ни черта не видно.

— А ты что, месяц здесь и все еще приглядываешься?

— Приглядеться давно пригляделись. Но у нас, артиллеристов, закон: лучше раз поглядеть, чем десять услышать.

— Так-то оно так. Да носа не вешай! Если подготовили твои артиллеристы данные, бей, не сомневаясь,

— Удар-то будет надежный. А вот что надо добавить: куда — не видно.

— Добавки не жалеют, если есть чем добавлять.

Адъютант подбежал к Кипоренко:

— Товарищ генерал, командующий просит к телефону.

— Ну как видишь?

— Как слепой в очках. Туман. Разрешите подождать, товарищ генерал-полковник, рассеется — и начнем?

Командующий фронтом прокашлялся, отвечая медленно, но твердо, будто клал каменные, несдвигаемые глыбы:

— Начинать, как приказано. Успеха боевого вам. Ждите меня в гости. Загляну.

 

3

В дни и часы, предшествующие сталинградскому контрнаступлению, от рядового солдата до Верховного Главнокомандующего — все болели одной, томившей каждого «болезнью» — ожиданием наступления.

Представитель Ставки генерал-полковник Василевский вернулся вечером с наблюдательного пункта армии в штаб Сталинградского фронта с надеждой еще раз уточнить отдельные детали с командованием фронта, чтобы завтра снова поехать в войска и убедиться в том, что все в порядке и люди готовы выполнять то, что предписано им директивами, приказами и распоряжениями. Озябший, проголодавшийся после напряженной работы, он собрался было поесть и отдохнуть, когда его потребовали к ВЧ. Он сразу же узнал в трубке хрипловатый, неторопливый, но властный голос Сталина. Он выслушал доклад о подготовке Сталинградского фронта к наступлению и задал несколько интересующих его вопросов. Потом, помолчав, будто раздумывая, он, к удивлению Василевского, предложил ему 18 ноября прибыть срочно в Москву.

Окончив разговор, начальник Генштаба задумался. «Лететь в Москву, когда через сутки начнется контрнаступление?! Надо еще в последний раз проверить, убедиться, что все готово. Что же такое стряслось там, в Ставке? Чем вызвана такая срочность и строгая категоричность в голосе Сталина?» — в недоумении размышлял Василевский и, перебрав в памяти возможные причины, так и не мог окончательно утвердиться в какой-либо из них.

На заседании Государственного комитета обороны Василевского ознакомили с письмом генерала Б. Т. Вольского — командира 4-го механизированного корпуса, предназначенного для выполнения решающей роли в операции Сталинградского фронта.

Он писал Сталину: «По моему глубокому убеждению, запланированное наступление под Сталинградом при настоящем соотношении сил и средств, которое сложилось к началу предстоящих боевых действий, не позволяет рассчитывать на какой-либо успех и, безусловно, обречено на провал, со всеми вытекающими отсюда для нас последствиями. Я как честный партиец, зная мнение и других ответственных участников наступления, просил бы вас, товарищ Сталин, немедленно заняться этим делом, тщательно проверить реальность всех принятых по предстоящей операции решений, отложить, а затем и отменить ее».

«Так вот она, причина, которая заставила лететь сюда и срочно собрать Государственный комитет обороны».

— Вы, Александр Михайлович, докладывали, насколько я помню, с Жуковым Ставке, — сказал Сталин, — что в осуществлении плана контрнаступления никто не сомневался и никаких серьезных предложений не вносил. Как же тогда понимать письмо товарища Вольского?

Василевский, размышляя, напрягал память.

— Товарищ Сталин, — сказал он, — я крайне удивлен поведением Вольского. Я просто его, мягко говоря, не понимаю. Как он может судить о подготовке всех фронтов и армий к наступлению и решать за командующих, которые сами участвовали в разработке своих операций и прислали согласованные и утвержденные ими планы в Генеральный штаб? По-моему, товарищ Сталин, никаких оснований для отмены операции, как и пересмотра срока, нет и не может быть.

Жуков сидел хмурясь, сжимая кулаки. Он порывался встать. Когда Василевский закончил доклад, он не выдержал и вскочил.

— Да как он может так легко и безответственно решать такие серьезные вопросы? Или все и Ставка шагают не в ногу, а он один… Сталин строго посмотрел на Жукова, и тот недовольный и рассерженный, сел, вытирал платком с лица выступивший пот.

— Соедините меня, пожалуйста, Александр Михайлович, сейчас с Вольским.

Он спокойно, к удивлению членов Государственного комитета обороны, говорил с ним, не повышая голоса, не упрекая, а только изредка лицо его морщилось в насмешливых складках. Закончив разговор, Сталин сказал:

— Будем считать, что письма от товарища Вольского не было. Просто произошло досадное недоразумение. Он извиняется. Обещает задачу выполнить. Переутомился товарищ. Бывают такие в жизни печальные истории. На вас, товарищ Василевский, Ставка возлагает непосредственную ответственность за проведение операций трех фронтов и координацию их действий.

Утром 19 ноября Василевский прилетел в Серафимович, где размещался штаб Юго-Западного фронта, но опоздал. Контрнаступление уже началось,

В полдень того же дня он прибыл в войска б-й танковой армии Кипоренко, которая наносила главный удар. Там он не нашел командарма, уехавшего в наступающие войска, но встретился все же с командованием фронта.

 

4

«Через пятнадцать минут начнется» — эти слова Миронова были главными в первые секунды для каждого, кто присутствовал на его наблюдательном, кто их слышал, думал, стараясь представить себе, как все это будет в действительности.

Как долго, беспредельно долго тянутся эти оставшиеся пятнадцать минут. Но никто сейчас, услышав эти слова от Миронова, не стоит сложа руки в ожидании.

Короткие распоряжения, напоминания, последние замечания летят повсюду быстрокрылыми птицами: по проводам, эфиру, в устных приказах. «Всем, всем, всем!!!» Из батальонов — в роты, из рот — взводам, из взводов — в отделения. И так до каждого солдата. Зашевелилось все, ожило в траншеях, на позициях. Бегут на места солдаты, сержанты. Слышно, как щелкают затворы винтовок, автоматов, как часы маятника, отсчитывают время загнанные в стволы патроны. У орудий и минометов тоже снуют бойцы. Молча, торопливо передают по цепочке друг другу из рук в руки снаряды, мины и складывают их бережно горкой и штабелями подле. Из траншей доносятся приглушенные команды. Командиры, как бы еще раз проверяя себя и своих подчиненных, всматривались в лица бойцов. «Не подведем», — отвечали молчаливо-уверенные, настороженные взгляды.

По телефону, радио текут непрерывно отовсюду на наблюдательные пункты доклады о готовности. Они приходят с переднего края, начиная от командира отделения, и растекаются по глубине наших позиций на десятки километров, устремляясь к командующему фронтом. Вот уже по ходам сообщения идут и идут ближе к переднему краю бойцы-санитары, фельдшеры, медицинские сестры с красными крестами на брезентовых сумках. Винтовки, автоматы то тут, то там появляются на брустверах окопов, позиций и замирают неподвижно в ожидании команды. А кругом, в заснеженной, замершей степи, по-прежнему тишина. Такая мертвая тишина, что слышно стук собственного сердца и дыхание рядом стоящего товарища. Сердца десятков тысяч наших бойцов и командиров бьются сейчас на одинаково тревожной волне, а глава слезятся от напряжения.

Крадучись, из плотных, холодных туч медленно занимается рассвет. Майор Миронов стоит рядом со своим начальником штаба. И одна мысль гнетет его: «Только бы никто, никто в эту минуту ни о чем не спрашивал, ничем не отвлекал ни зрения, ни слуха. Все полны одним желанием, у всех одна мысль — скорее увидеть как же свершится то, чего ждали столько дней недель, месяцев?»

Телефонист судорожно, до боли в руках сжимает трубку, радисты оглохли от напряжения. Они-то будут первыми счастливчиками, кто услышит эту команду: «Вперед!!!» Ждут, извелись все в ожидании заветного сигнала.

Зазуммерили телефоны, будто в воздух выпустили тысячи мышей, и они заполнили его своим писком. Это летят сотни, тысячи радиосигналов. И началось.

* * *

Из глубины, где десятки тысяч бойцов, командиров сейчас пристально всматривались в степь, высоты, овраги — туда, где проходили позиции врага, пронеслись шипение, свист, угрожающий гул, распугивающий тишину. Земля вздрогнула, как от озноба, и забилась в лихорадке, в хаотичном переплясе, огненных вспышках. В воздух ворвалась воющая, стонущая, свистящая симфония взрывов. В небе провисли полудуги огненных мостов «катюш». И насколько может охватить человеческий взгляд, землю окутал густой дым, а ввысь вздымались черные, веерообразные разрывы. Огненные языки мечутся по вражеским траншеям и окопам, будто вылизывают искалеченную землю. Она дрожит и качается, как палуба корабля в шторм, выскальзывая из-под ног. Порой казалось, что земля не выдержит этих ударов, расколется на огромные глыбы и похоронит все живое и мертвое.

Безмолвно, напряженно ожидая, смотрели на разразившийся артиллерийский ураган бойцы и командиры. Пыльно-дымное зарево занавесило горизонт, сеялось в воздухе. Дышать становилось все трудней и трудней. Мелкий песок хрустел на зубах, а в горле першило, саднило, и от кислых угарно-вонючих запахов взрывчатки подташнивало. Но вот разрывы неторопливо скучились и неуклюже поползли дальше, в глубину вражеской обороны. Противник не проявлял ни малейших признаков жизни. Всём, кто наблюдал за разбушевавшейся бурей, казалось, что противника там и не было и что такая щедрая артиллерийская подготовка вовсе ни к чему. И тут огонь, будто натолкнувшись на какую-то, преграду, снова вернулся назад, будто захотел проверить, все ли им сделано как надо, и еще с более яростной силой стал метаться по переднему краю, по позициям врага, расчищая его огненными метлами.

Рушились траншеи, окопы, с треском и грохотом разлетались брызгами щепок накатники блиндажей, укрытий, будто игрушечные, отлетали и кувыркались по земле пулеметы, минометы, орудия.

В бинокль были видны на брустверах траншей и окопов вражеские трупы, они лежали, словно свернутые, пожухлые листья. Так «бог войны» беспощадно расправился с вражеской обороной, расчистив дорогу нашей пехоте и танкам.

Но вот сплошная стена разрывов, удаляясь, ушла за высоты, и только изредка на горизонте вспыхивали ее прощальные залпы. А на брустверах наших позиций засверкали штыки, вылезли тупорылые, стволы автоматов с пузатыми дисками, и, будто выкатываясь волной из траншей, поднялась пехота и пошла, и пошла перекатами через ложбины, бугры, то пропадая в оврагах и балках, то появляясь вновь.

Прошло около часа после начала атаки нашей пехоты и танков, когда стал оживать противник. Редкие ответные выстрелы, автоматные очереди и, наконец, первые артиллерийские разрывы в третьей, четвертой волне цепей наших войск. Но уже поздно. Наша пехота пустила в ход свою «карманную артиллерию» — гранаты.

Все яснее и четче доносятся частые, сухие, будто выстрелы детских хлопушек, разрывы гранат, короткие автоматные очереди, одиночные выстрелы винтовок. Бой как бы на какое-то время ослабевает, замирает.

Майор Миронов вскидывает бинокль, всматривается с беспокойством вперед. Нет. Бой не затих. Он продолжается Просто его обманул слух. В окулярах бинокля промелькнули полу, согнутые фигуры наших бойцов. Было видно как они в ярости сшибаются в рукопашной с врагом. И повсюду на припорошенной снегом земле трупы, трупы убитых, чужих и своих. А вон по овражку наш автоматчик ведет уже змейку пленных румынских солдат. Они идут все сгорбленные, в высоких белых конусообразных овчинных папахах, в коротких, выше колен, шинелях цвета хаки.

— Товарищ майор, — обращается к нему связист. — Вас комдив к телефону просит.

Миронов торопливо идет по узкому ходу, цепляясь за провода, чуть не падает. У телефона стоит Ванин. В руках у него донесения, он протягивает их Миронову. Разговаривая, Миронов быстро читает донесения. «Из первого и третьего батальонов. А почему же нет донесения из второго?»

— Товарищ полковник, первый батальон ворвался на северную окраину хутора Клиновой и ведет бой. Третий обошел хутор слева и вышел оврагами южнее на минометные позиции. Захвачено восемь минометов. Второй? Пока нет сведений. Да, да, товарищ полковник, разрешите? Меняю наблюдательный. На высоту 188.0. Есть. Доложу.

Он отер рукой вспотевший лоб, обратился к Ванину:

— Наблюдательный готов?

— Так точно, товарищ майор! Там уже комиссар. Только что звонил.

— Останьтесь здесь до моего перехода на новый. Разведчики где?

— Лейтенант Миронов прислал донесение. Они впереди третьего батальона. — Ванин расстегнул планшет с картой. — Вот у этих высот. Сообщили, что в оврагах замечено скопление вражеской пехоты.

Майор Миронов спросил:

— А не контратаку ли готовят? Ты давай уточни, чтобы они не ошарашили нас из-за угла. А я пошел. Каменков, — крикнул он, — со мной!

Адъютант Миронова младший лейтенант был убит, когда возвращались с переднего края, при артиллерийском налете.

— Есть, товарищ майор, с вами.

Кузьма Ерофеевич разгладил усы, огляделся по сторонам и спросил:

— Лошадок подавать, товарищ майор?

— Ты езжай за мной верхом, а я пойду вон до оврага. А там видно будет.

Миронов решил заодно поглядеть на места бывших вражеских позиций, можно ли будет там развернуть полковой пункт боепитания и медицинский пункт.

— А где военврач Лиманова?

Ванин пожал плечами.

— Только что тут была.

— Скажите, чтобы шла за мной. И Слесареву передайте, пусть туда же идет.

Военврач первого ранга Валентина Ивановна Лиманова — старший врач — назначена была в полк за два дня до начала прорыва.

Миронов приближался к оврагу, рассматривая частые, будто мелкие кратеры, воронки, развороченную землю, думая о том, где бы удобней расположить полковой пункт боепитания. Он не заметил, как к нему подошел боец.

— Товарищ майор, как бы мне ближе на медицинский пройти?

Миронов обернулся и, оторопев, невольно вздрогнул. Перед ним стоял простоволосый боец. Он держал шапку за уши, прижимая ее к животу. А по полам полушубка змеилась ручейком кровь. На иссиня-белом лице бойца проступали капельки пота. За одним плечом бойца — вещмешок, за другим — винтовка.

Это был первый тяжелораненый, которого встретил в первые минуты боя командир полка и удивился. Удивился не потому, что не видал раненых, а потому, что раненый был необычный. Он восхитился истинно солдатским характером бойца. «Сам полуживой, а оружие не бросил и вещмешок тоже. Знает, что без заплечного солдатского склада на фронте нельзя». Миронов быстро снял полушубок, бросил в канаву скинул с бойца винтовку, снял вещмешок. Миронова охватило холодом, хотя на нем еще была меховая телогрейка.

— Ложитесь, ложитесь. Куда же вы идете один?

— Иду, товарищ майор, на медицинский. Сестра послала. Ничем не могу, говорит, помочь. Да и сам вижу, не может. Кишки наружу. Вот и добираюсь помаленьку своим ходом. — Боец закрыл глаза. Лицо его передернул нервный тик. — Кисет у меня где-то затерялся. — И, будто извиняясь, сказал:— Закурить бы мне, товарищ майор.

Миронов увидел, что ватные брюки бойца изорваны у левого бедра и висят клочьями. Было видно голое тело. «Должно быть, в рукопашной», — подумал он, прикуривая для него папиросу. Боец затянулся. На лице его появилась улыбка, а синеватые веки устало закрылись.

— Товарищ майор!

Миронов вздрогнул от неожиданно близкого голоса. Перед ним стояла Лиманова.

— Разрешите доложить?

Он кивнул ей, еще не понимая, откуда она взялась.

— Передовой медицинский пункт — две санитарные машины и санитарный взвод — развернут тут, в овраге, — показала она рукой.

«Молодчина. Хватка у нее фронтовая».

— Действуйте! — И тут же увидел подъезжавшего верхом на лошади Каменкова.

— Товарищ майор, помогите приподнять раненого.

Раненый по-прежнему лежал, закрыв глаза. Казалось, он умер. Потухшая папироса упала ему на грудь.

— Вы не думайте, товарищ майор! Он жив. Нервный шок. — Она сделала раненому укол

Каменков слез с лошади и подошел к ним Боец очнулся, тяжело вздохнул .

— Никак ты, Кузьма Ерофеевич? — сказал боец. — А я уж подумал, отдам концы.

— Ну, ну, что ты, Бубенков. Живы будем — не помрем. Гляди, какая ладная врачиха тебя охаживает. С ней не пропадешь, браток. Она солдатам что мать родная.

Но лицо бойца исказила боль. Он поджал посиневшие губы и снова закрыл глаза. К ним подбежали санитары с носилками. Каменков стал оттирать снегом кровь на полушубке командира полка. Миронов, продрогший, стоял, всматриваясь в дорогу. По ней уже шли наши автомашины, телеги с ящиками боеприпасов, артиллерия. Все они торопились, обгоняя друг друга, туда, где то нарастал, то замирал гром войны.

Лиманова склонилась над бойцом, гладила его большую жилистую кисть руки, пока санитары укладывали его на носилки.

— Потерпи, потерпи, милый! Теперь будет все в порядке.

Миронов надел полушубок.

— Давай, товарищ Каменков, галопом на дорогу за машиной. Вон, видишь, идет. Иначе мы на твоих рысаках останемся в обозе третьего разряда.

Каменков обидчиво поджал губы.

— За нашими-то конями ветер не угонится. Но раз машина, то мне все одно.

И он поскакал. Миронов торопливо направился к дороге.

К нему навстречу мчалась, взвихривая снежную пыль, машина. Заглушая шум мотора, краснощекий улыбающийся шофер Василий Сучок кричал еще издалека: «Наши взяли, наши взяли! Взяли Клиновой, товарищ майор!»

— Давай жми, Василий, жми на всю железку, — сказал он, садясь с ним в «виллис». — Пускай попробует нас Ерофеевич на своих рысаках обскакать.

— Он выговор мне закатил. Откуда, говорит, тебя черти взяли? А у меня свеча забарахлила, товарищ майор. На энпе приехал, а Ванин говорит, что вы впереди. Каменков меня с толку сбил. Сказал, что на коне вам сподручней да и теплее.

 

5

Кипоренко стоял в траншее, с тревогой всматриваясь вдаль. Туман плотной завесой закрыл все впереди. «Ни черта не видно, — думал он. — Как же управлять боем?» Он с тревогой поглядывал на часы. Секундная стрелка отсчитывала двадцать минут восьмого и будто задержалась, так как в этот момент раздался мощный свист и рев, и огненные хвостатые кометы мелькнули и растаяли в тумане. И вскоре до слуха донеслись гулкие тяжелые разрывы.

Залпами гвардейских «катюш» началась артиллерийская подготовка. Вслед за «катюшами» ударили артиллерия и минометы. Рядом с Кипоренко стоял начальник штаба Геворкян. Он что-то говорит командующему, но слов его не слышно, и губы его шевелятся, как в немом кино.

В воздухе сплошной гул, грохот и вой мин и снарядов. Серый кисель тумана окрашивался в оранжево-багровые цвета с темными всплесками раздробленной земли, выбрасываемой взрывами то тут, то там по всему горизонту.

На наблюдательном пункте командующего армией царит напряженное ожидание. И хотя внешне этого никто не показывает, волнуются все — от командарма до рядового бойца-связиста, прижавшего до боли трубку к вспотевшему уху.

Час двадцать минут бушевала огненная стихия на вражеских позициях, но вот уже в артиллерийскую канонаду все настойчивее вплетаются пулеметная дробь, автоматные очереди, треск винтовочных залпов. Это наша пехота готовилась к броску в атаку, прижимая к земле уцелевших солдат врага.

Снова ударили «катюши», как заключительный аккорд огненной симфонии. И сразу все стихло, и, насколько хватало глаз, белая полоса нейтральной земли между нашими и вражескими позициями покрылась темными согнутыми фигурками поднявшихся на штурм бойцов.

Кипоренко прильнул к холодным наглазникам стереотрубы. Какое-то мгновение он видел, как бойцы, выскакивая из траншей и укрытий, бежали вслед за темными коробками танков, и растворялись в тумане. «Ну пошла, матушка пехота», — вздохнул он облегченно, радуясь, что все началось так, как было задумано.

Это были части Андросова, открывавшие танкам армии ворота для прорыва в центре. Справа наступала гвардейская дивизия, слева — стрелковая, но их боевые порядки Кипоренко уже не мог видеть, даже если бы была сейчас ясная, солнечная погода, так как фронт наступления армии тянулся на десятки километров. Он знал, что оборона противника построена по принципу отдельных опорных пунктов, связанных между собой траншеями. Что ни высота, деревня — сильное укрепление. Овраги, балки, лощины заминированы, опоясаны несколькими рядами колючей проволоки. Да и противник после того как придет в себя, начнет сопротивляться, подбрасывая из глубины обороны туда, где не достала наша артиллерия, свежие резервы, и будет непременно переходить в контратаки. То, что так быстро, будто волна за волной, бежали в атаку бойцы полковника Андросова, еще не означало, что дальше пойдет все гладко.

Его размышления прервал подошедший начальник оперативного отдела.

— Слышите, товарищ генерал? — сказал он, показывая рукой вправо. На участке дивизии доносились лающий голос немецких шестиствольных минометов, участившаяся трескотня пулеметов и автоматов. Да, там, видно, ожили вражеские огневые точки. Но где они? Сколько их? Кто мог им сказать?

— Давай вызывай к телефону комдива сорок седьмой. Что у тебя происходит, Рыжаков?

— Прижал, сволочь, с высоты огнем два полка. Головы не поднять.

— Помогу твоей беде. Давай целеуказание!

— Да я сам ничего не вижу. Выслал вперед разведчиков. Ждем с минуты на минуту. Как передадут данные, тут же доложу.

Кипоренко подозвал к себе стоявшего в стороне командующего артиллерией армии.

— Готовься, дорогой! Надо выручать пехоту сорок седьмой дивизии.

Тут же подбежал радист.

— Товарищ генерал, Рыжаков вас просит!

— Ну как дела? Рассмотрели твои разведчики где что?

— Все в порядке, товарищ генерал! Высота 228.0. Шестнадцать дзотов. Мой правофланговый полк залег в лощине с кустарником.

— Через десять минут поддержу огнем, а вы совместно с танковым батальоном обходите высоту и наступайте на совхоз Ферма № 3. Ваш левый сосед уже вышел на дорогу.

Кипоренко поглядел на часы. Прошло уже два часа боя. «А как там у Андросова? Надо узнать». Он попросил связать его с дивизией, наступавшей в центре.

— Ну как дела, Андросов? Далеко ушли твои?

— Не больно далеко. Правофланговый полк Миронова ничего идет. К хутору Клинову подходит. Но и его, только что звонил, прижал противник. А два других полка продвигаются медленно. Много дзотов.

— Артиллерию, артиллерию подтянуть в боевые порядки. Без нее они долго на месте протопчутся. А для нас сейчас важны темпы, темпы и еще раз темпы. Понял?

Кипоренко, обеспокоенный медленным продвижением стрелковых дивизий, позвонил и в левофланговую дивизию. Там положение было таким же. Войска продвигались еле-еле, сопротивление врага нарастало. Все это грозило армии серьезными последствиями. Она, по существу, не взяла планируемого разбега, продвижение войск было незначительным, и это могло привести к тому, что танковые войска, как эшелон развития успеха, тоже завязнут на первой позиции врага. Замысел блестяще разработанной и разыгранной операции мог остаться на бумаге. При этой мысли, зябко поеживаясь Кипоренко вздрогнул. К полудню по плану операции танковые корпуса должны были выйти на рубеж развертывания — Калмыковский. Танки уже вышли колоннами из своих исходных районов, и остановить их было невозможно. Остановить — значит сорвать операцию. К тому же в случае улучшения погоды и прояснений это навлечет на них удары вражеской авиации. А это — катастрофа и напрасные жертвы нескольких десятков тысяч наших людей, напрасные потери такой дорогой, с большими трудностями созданной рабочим классом современной техники, из-за недостатка которой отступали, терпели поражения и вот очутились у Волги.

В эту минуту Кипоренко совершенно не думал, что будет с ним как с командующим, если он проиграет это большое сражение. Он чувствовал одно: он один из тех немногих, кому доверены сотни тысяч людей, и все они до единого ответственны за судьбу своей Родины. Кипоренко весь подтянулся, распрямил плечи и стоял, как на высокой трибуне перед миллионами глаз, перед народом, чувствуя на себе эти невидимые вопрошающие взгляды незнакомых, но самых близких и дорогих ему советских людей.

Решение, что же делать дальше, пришло мгновенно: «Рвать, рвать оборону врага, не теряя ни минуты, в центре одним единым и мощным ударом стрелковых дивизий и танковых корпусов». Он подозвал к себе генерала Геворкяна:

— Передать мой приказ командирам танковых корпусов. Ввести в бой танковые части в центре, между реками Цуцкан и Царица, обходя опорные пункты, и совместно со стрелковыми дивизиями завершить прорыв.

— Без помощи танкистов пехота слаба тут, — вставил реплику Геворкян.

— Она не так-то и слаба, Михаил Андреевич, да время не ждет. Располагай мы большим временем, и пехота одолела бы эту оборону. Но сроки операции у нас жесткие. Ничего. Так будет надежнее.

Подбежал офицер связи.

— Товарищ командующий! Только что звонили из штаба фронта. К нам едет генерал армии Жуков.

— Жуков? — удивился Геворкян. — Какой великой чести удостоились! Представитель Ставки. Высокий гость.

— Подожди, подожди радоваться, Михаил Андреевич! Знаю Жукова давненько. Волевой он военачальник, умный, да порой бывает слишком крутой.

Геворкян беспокойно забегал глазами.

— А у нас что, Иван Кузьмич, у нас все как по нотам! Операция по строгому графику.

— График, конечно, — дело хорошее. Главное — надо присмотреться, какие коррективы вносит в него противник. Он-то нам может подсунуть такое, что график ни к чему. А нам приказом фронта и Ставки на всю операцию трое суток отпущено. Тут всем надо держать ухо востро.

К ним подошел член военного совета Поморцев. Приложил ладонь к уху, поворачивая голову на север.

— Слышите богатырскую поступь наших стальных коней?

Все умолкли, прислушались. С севера доносился громыхающий гул танковых колонн. Отпустил бы ты меня, Иван Кузьмич, с ними!

— Ты, как конь боевой, заслышав сигнал тревоги, навостряешь уши и готов ринуться в атаку. Если надумал, поезжай. Куда собрался, в какой корпус?

— Навещу Канашова. Погляжу, как он на новой должности командует.

— Давай, давай поезжай! Привет ему от меня и скажи, спуску ему не дам, коли что не так. Признаться, тревожно мне за него. Не оправдала себя его надежда и любовь. Сможет ли он все это перенести? Пересилит ли себя?

 

6

Поморцев раньше командующего узнал о тяжелом ударе, свалившемся на Канашова. И по долгу старшего товарища, и по долгу службы он не мог смотреть на разрыв Аленцовой с Канашовым как на обычный случай, который мог произойти с каждым человеком. Зная довольно хорошо Канашова как человека и командира, он все же не делал поспешных выводов, прав он или нет. И, почти не зная Аленцову, не пытался строить догадок, правильно поступила она или нет. Чтобы убедиться во всем этом и, главное, помочь им обоим в этом сложном деле, Поморцев решил поближе присмотреться к ним. С Аленцовой у него произошла недавно встреча, но не по вызову для беседы по ее семейным делам, а случайно. Ее назначали на должность. Начальник дал ей рекомендацию в партию. Вот тогда и произошел между ними непринужденный разговор, из которого для него кое-что прояснилось. Она была комсомолкой, когда училась в медицинском институте, и даже членом бюро комсомола. По семейным обстоятельствам выбыла из комсомола. Что же это за семейные обстоятельства? Что случилось такое в ее жизни, что она отошла от комсомола? Чем больше он слушал ее, тем заметнее ощущалась у него искренняя человеческая жалость к этой молодой, красивой женщине, которой много пришлось испытать за короткую семейную жизнь. И хотя обо всем этом она рассказывала скупо, медленно, будто размышляя вслух и обдумывая: «А можно ли довериться этому человеку?», он о многом из того, о чем она умалчивала, догадывался. После первых неудачных родов она долго и тяжело болела, лежала в больнице около трех месяцев. Попросила мужа уплатить членские взносы. Но он вскоре уехал в командировку по отбору пополнения. А когда приехал, то оказалось, что членские взносы не уплачены. «Говорит, забыл». Так она выбыла из комсомола. Ей не хотелось ни обвинять его, ни оправдываться. Она видела по лицу Поморцева — он догадался. Забывчивость мужа не была случайностью. Ревниво относился муж, когда она уходила на комсомольские собрания. Так было и в медицинском институте, так было, когда жили на заставе. Нередко он ее отговаривал. А когда появился первый ребенок, с радостью сказал: «Ну, теперь ты мать семейная женщина, и все эти девичьи общественные увлечения ни к чему». Были между ними на этой почве частые ссоры и разлады. Она не могла мириться с его обывательской точкой зрения. И только одного она всю жизнь не могла себе простить: почему она не отстояла тогда свою комсомольскую честь? Почему не рассказала все, как было? Вроде примирилась со случившимся. Может быть, и по гордости это произошло. Секретарь комсомольской организации, старший сержант, встретил ее и, поглядев холодно на запеленатого в ее руках ребенка, очень сдержанно поздоровался и, ни о чем ее не спрашивая, прошел мимо. А она так ждала, так надеялась, что он спросит ее обо всем.

Товарищеское расположение секретаря к ней тоже не обошлось без подозрений и упреков мужа. Потом. Много было потом такого, о чем не могла она рассказать Поморцеву. Просто скороговоркой рассказала о погибших детях, о своем плене, о службе в армии с первых дней войны на разных фронтах. Молчала долго, видно, тяжело переживая эти неприятные воспоминания. «Вот и все», — сказала она, как бы подчеркивая, что говорить больше не о чем. Встала, нервно хрустнула пальцами: «Разрешите идти?» Но он задал ей еще один вопрос: служила ли она в дивизии Канашова. И она сразу насторожилась. В прищуренном ее взгляде, строгом лице все говорило о том, что не хотелось ей отвечать на его вопрос. «Служила», — только и сказала она. «Ну а после тяжелого ранения, куда вы попали и как очутились снова на фронте?» Она скупо ответила, что лежала в госпитале, потом случайно встретила в Уфе мужа и вот. Замялась. «Послали снова на фронт». — «Послали?— спросил он ее. — Вы сами захотели поехать?» — «Сама». Он не стал восторгаться ее высоким патриотическим поступком — ограниченно годной, знал он, вернуться на фронт почти что невозможно. И спросил: «Вы что, поссорились с мужем?» Она зло и резко ответила: «А какое это имеет отношение к нашему разговору? Это мое личное дело. Если вы не верите, проверьте. Разрешите мне идти?» Беседуя с ней, он понимал, что ей больно было вспоминать об этом и тем более говорить ему, чужому человеку. Люди всегда охотно говорят о хорошем, а то, что плохо в их жизни, стараются скрывать от посторонних, каким был для нее он сейчас. Нужно расположить человека, а выпытывать его, неволить было бесполезно. Искреннего разговора не получится. И он отпустил ее. Сказал, что поддержит, посоветовал вступать в партию. Прощаясь, он извинился за то, что невольно обязан был по своему положению интересоваться ее семейной жизнью. Но она грубовато ответила ему, что это, по-видимому, доставляет ему удовольствие, будто подчеркнула этим: «Преступлений я за собой никаких не чувствую, но ты прежде всего чиновник, а потом уже человек. Поэтому тебе и не понять меня, моих горестей и обид и всего того, что пережила я. Мне наплевать на ваши вопросики».

Поморцева обидело все это, но что он мог сделать в своем служебном положении? Нельзя же притворяться и выдавать себя за друга человеку, которого он знал понаслышке, да из официальной беседы? Может, поэтому отпускать Аленцову ему не очень-то хотелось. Что-то подсказывало ему: «Надо с душой отнестись к ней, она нуждается в твоей помощи». Его только насторожила холодность в ответе, знает ли она Канашова? Она замялась, сникла, стала задумчивой. «Знала, служили вместе», — ответила она как-то небрежно. С чувством неудовлетворенности, что он, по существу, ничего не сделал для нее полезного, ехал Поморцев в корпус Канашова, размышляя об этой встрече. Ехал, досадуя, что не рассказал об этом Кипоренко, будто скрыл от него. И все же он искренне желал чем-то помочь этим двум людям, ставшим для него вдруг такими близкими. Ему хотелось разобраться во всем по большому человеческому счету, как человеку, убежденному в том, что он делает сейчас для счастья двоих, он должен делать для всех людей, сердца, мысли и чувства которых доверены ему как партийному работнику. Без этого его ответственная должность в армии ничего не стоит. Ибо жизнь людей, их судьбы, настроения можно узнать и уметь чувствовать только тогда, когда разбираешься и понимаешь не только тех, кто тебе по душе, а каждого человека.

 

7

Канашов томился в ожидании приказа. С началом атаки танковые колонны его корпуса вышли с исходного положения в сплошном тумане. Плохая видимость вполне устраивала танкистов: полная скрытность и отличная маскировка от воздушного наблюдения противника. Но тут же появились неизбежные в таких случаях затруднения. Нелегко было выдерживать точно маршрут. В степи много новых, не нанесенных на карту дорог, проложенных войсками. Это лишало войска возможности быстро ориентироваться. Приходилось делать частые остановки и сверять маршрут с местностью, чтобы не сбиться с пути.

Вместе с Канашовым в машине ехал Поморцев. Его приезд накануне марша и удивил, и насторожил Канашова. «Хочет посмотреть, как буду командовать. Кипоренко, наверно, беспокоится за меня. Вот и прислал на всякий случай. Погляди, мол, Константин Васильевич, как пойдут дела у нашего наскоро испеченного танкиста». Мысли о том, что его как командира вздумали опекать, сердили Канашова. «Константин Васильевич — неплохой человек. Но если он приставлен ко мне как нянька — это уже слишком». К его удивлению, Поморцев не задал ему ни одного служебного вопроса. Даже не поинтересовался, где находятся его танковые бригады. Он поздоровался и стал рассказывать армейские анекдоты, будто затем и приехал к Канашову. Все это выглядело странно. Канашов хорошо знал, что Поморцев безразлично относился к этой разновидности устного народного творчества. А однажды, когда Канашов посетовал на то, что не запоминает и не может пересказывать анекдоты, которые ему мастерски рассказывают другие, сказал: «Это, Михаил Алексеевич, у тебя хорошее свойство мозга — не держать в голове дряни». «Чего это сейчас Поморцева прорвало на анекдоты?» Канашов слушал, смеялся, но так и не мог догадаться, к чему все это. Поморцев ловил недоуменные взгляды Канашова.

— Что-то, Михаил Алексеевич, сегодня не в духе! Меня, наверное, осуждаешь? Чего, мол, приехал чудить, развлекать побасенками. А у меня сегодня настроение праздничное. Все рвется наружу. Песни пел бы, да голоса нет. А душа поет. Не осуждаешь?

— Что вы, Константин Васильевич! За то, что у человека на душе радость, судить грех.

— Ну а если печаль?

— Тоже не судят.

— А как же не радоваться, дорогой. В наступление какое перешли! Сколько ждали этого праздника! А твой вид, Михаил Алексеевич, прямо скажу, мне не нравится. Что-то гнетет тебя. С дочерью плохо, или по службе какие неурядицы?

Канашов поглядел на него. Суровые складки легли у рта. В опечаленных глазах — настороженность. «Сказать или промолчать? Не к месту сейчас эти личные дела». Поморцев положил ему руку на плечо.

— Напрасно ты себя мучаешь, Михаил Алексеевич! Аленцова приехала.

Разорвись сейчас бомба, может, и она бы не встряхнула сильней Канашова, чем это известие Поморцева, которое он сообщил тихо и просто.

— Аленцова?

— Да, Аленцова.

— Здесь?

— Здесь.

— Константин Васильевич, — сжал он с силой его руку. Он глядел на него, не веря и боясь, что его разыгрывают, как мальчишку. И вдруг обмяк, нервно облизывая губы. Снова сжал руку Поморцева и стыдливо потуши взгляд. — Спасибо вам, Константин Васильевич. Спасибо!

Поморцев глядел на него и не узнавал. Лицо Канашова озарилось юношеской просветленной улыбкой, в глазах светились молодые, озорные огоньки. Канашова вызвал к рации командующий армией.

— Есть, товарищ генерал. Постараемся. Есть.

С чувством важности полученного сейчас приказа командарма прорвать румынские боевые позиции, на которых задержалась стрелковая дивизия Андросова, и со смутным чувством тревоги вернулся он к Поморцеву. Он был весь там, в бою, стремился как можно скорее начать боевые действия танкового корпуса, но что-то невольно беспокоило его. Почему наши пехотинцы не взломали вражеской обороны? Не случайно он накануне предупреждал Андросова. «Не подведите нас. Не сделаете надежных ворот для танков — и прорыв может не удаться. А что же такое случилось с Мироновым, на которого он так надеялся и советовал Андросову поставить его полк на главном направлении, выходит, тоже не оправдал его надежды?»

Поморцев подошел к Канашову, всматриваясь в задумчивое лицо, пытаясь угадать его настроение.

— Путевку получил, Михаил Алексеевич?

— Все в порядке. Бьем совместно с пехотой на Клиновой и на Усть-Медведецкий.

— А что же пехота, не взяла, значит, с ходу?

— Что-то застопорились.

— Давай выручай. Они тоже тебя выручат. Поморцев обнял Канашова за плечи.

— Да только не зарывайся! По-умному. Не очертя голову.

— Есть, товарищ полковой комиссар!

Канашов влез в командирский танк, помахал Поморцеву шапкой.

Танк рванул с места, заскрежетал гусеницами и, вырвавшись, обогнал грохочущую колонну, понесся вперед, грозно покачивая орудием.

«Вот бы нам теперь встретиться в этой просторной степи с генералом Мильдером, — подумал Канашов. — Потягались бы силами, померились кто кого. Это не сорок первый и не лето сорок второго».

За командирским танком Канашова неслась стальная армада — сотни новых боевых машин последних марок, грозных танков Т-34, КВ. Попробуй останови их. Какая сила их остановит? Нет сейчас такой силы. Это хорошо знал Канашов. Вот справа от дороги вздыбились разрывы земли. Противник открыл огонь. Это бьют минометы из хутора, спрятавшегося в лощине.

— Шумейко, — командует Канашов. — Дай-ка им по-гвардейски. — Башенный стрелок, смуглый, коренастый танкист, быстро работает у орудия. Выстрелы звучат часто, один за другим. В ушах долго разносится их звон, до глухоты, которая, будто вата, забивает уши. Во рту становится кисло от газов, наполнивших танк.

Танковые бригады с ходу ворвались в хутор Клиновой вместе с пехотой и захлестнули последние траншеи врага. Уцелевшие солдаты бегут к обрывистым оврагам, но там уже засели наши стрелки. И вот уже тянется гуськом колонна пленных в бараньих островерхих папахах.

Канашов доложил Кипоренко об успешной атаке. Отдал распоряжение командирам бригад ускорить темпы движения. Свернув с дороги на обочину, он пропускал танкистов, придирчиво осматривая каждую машину.

Рассматривая в бинокль впереди лежащую местность, у балки с кустарником он увидел Миронова. Он стоял в «виллисе» и махал рукой, показывая кому-то, что надо идти вперед. Канашов приказал развернуть танк и подъехал, загораживая дорогу машине Миронова. Миронов увидел Канашова и растерялся.

— Чего же это твои орлы топчутся на месте? Выдохлись? Рановато. Дорога нам предстоит дальняя.

— Огонь сильный, товарищ генерал. Артиллерия моя позиции меняет.

Канашов понимающе кивнул головой.

— Не горюй. Мы сейчас дадим жару! Доколачивайте здесь остатки и от нас не отрывайтесь далеко.

— Постараемся, товарищ генерал!

Канашов помахал рукой, танк взревел, выбрасывая черные клубы дыма, вырвался на дорогу и, обгоняя другие танки, исчез в снежном вихре.

 

8

Майор Миронов ехал в «виллисе» в Казачий Лог, довольный успехами своего полка. И как ему было не радоваться? Полк первым в дивизии с ходу захватил деревню Курашово, богатые трофеи, в том числе и автомашины, которые он решил использовать для подвижного отряда. Теперь вместе с танковым батальоном Кряжева они вырвались вперед на несколько километров. И благодаря успеху его полка в коридор, пробитый ими, будут вводить кавалерийский корпус. По сведениям из дивизии, танковый корпус Канашова был где-то у Перелазовского. Командир дивизии Андросов похвалил его за смелое решение и пообещал: «Если дивизии присвоят гвардейское звание, первое знамя буду вручать твоему полку». «Вот сейчас приедем в штаб, в Казачий Лог, — думал он, — объявлю всем об этом». И хотя иногда приходила мысль: а не слишком ли рано, не воспримут ли все это как хвастовство. Ведь приказа-то нет. Но радость распирала его, и он улыбался, ему не терпелось всем рассказать об этом разговоре с комдивом.

— А что ты скажешь, Вася, если наш полк гвардейское звание получит?

— Да ну, товарищ майор! — Вася Сучок хлопнул себя по шапке, надвинув ее чуть не на глаза.

— Вот и ну! Занукал, будто Ерофеевич на коней. Вот только какой из тебя гвардеец, Вася? Шапка сидит на тебе что кастрюля, шинель прожженная, рыжая. И подворотничок не менял, видать, давно. А гвардеец ты знаешь, каков на вид? Орел, и все у него в порядке и взгляд, и хватка у него орлиная. Не то, что у тебя: машина едет не едет, будто на ромашке гадаешь.

Вася нахмурился, обиделся.

— Мне, товарищ майор, не на парад. Я воевать должен. Мне не к девкам свататься. Гвардию я не подведу. Такого, как я, шофера вам не найти. Это не четырехногие двигатели Ерофеевича. Тпру и но. Здесь техника, в ней разбираться надо.

Миронов не раз уже слышал от своего шофера хвалебные тирады в собственный адрес, знал, что Вася был о себе самого высокого мнения и для подкрепления еще не существующего авторитета всегда рассказывал своему командиру о шоферах-портачах, как величал он своих товарищей по баранке. «Слыхали, как шофер командира пятьдесят второго полка перевернул машину в кювет? Еле живы остались». Или: «Зачем Трушину дали новый «виллис», если он ездить боится? Больше двадцати километров не выжимает. Вот бы мне новый, я бы прокатил вас, как на самолете».

Но знал Миронов, какие грехи водились за Сучком, несмотря на то, что он с ним ездил недавно, два месяца. Сучков — шофер-самоучка. Опыт у него небольшой. За год до войны дядька научил его водить трактор. А когда он купил мотоцикл, Василий, улучив момент, взял без спроса, поехал, подавил гусей, врезался в плетень. Крепко тогда досталось отчаянному мотоциклисту. Но он упорно тянулся к технике. Как-то подкараулил у сельсовета пустую машину и увел. День катался, осваивал, а вечером задержала милиция, хотели передать дело в суд. Но выручил тот же дядька, прославленный тракторист района. Отца Василий лишился рано, и мать умерла вскоре. На воспитание его взял брат отца. Увидел, что парень тянется к технике, и решил отдать на курсы шоферов. Учился Василий хорошо, но мало. Всего три месяца. Помешала война. В армию он пришел и заявил о шоферской специальности. И хотя ездил плохо, но каждый раз, получив замечание от командира автороты, давал клятвенное обещание освоить машину не меньше, чем на первый класс. На сиденье у него всегда лежал учебник шофера, который он раскрывал редко, да и когда тут, на войне, было заниматься учебой? Из автобата попал он к Миронову. При первом же знакомстве с его шоферским мастерством Миронов приобрел синяки. Обгоняя лихо машину, Сучок поехал не по мосту (ручеек пересох), а свернул в густую осоку и напоролся дифером на столбик от старой сваи. «Ну кто мог думать, — оправдывался он, — что какой-то дурак там замаскирует сваю». Случались и более мелкие происшествия. То они попадали в глубокий кювет, то на крутом повороте как-то занесло машину, и она сбила телегу, помяв крыло и оцарапав правый бок. «Нам еще не хватает с тобой сбивать телеграфные столбы у дороги», — говорил Миронов. Но Вася никогда не унывал и всему находил оправдания, постоянно убеждая при этом Миронова, что такого шофера, как он, на фронте не сыскать. Хвастовство Сучка скоро стало предметом насмешек его товарищей по службе, особенно его друга Скитова. Если с кем случалась какая оказия, шутили: «Так он ездит по-сучковски. Васина, видно, школа. Узнаем сучковский почерк». Называли его и «автоасом», и шофером «ВС», что означало при расшифровке «всегда смерть», и многими другими насмешливыми прозвищами. Но Вася твердо верил в свои недюжинные шоферские способности. Особенно яростные перепалки происходили у Васи с Каменковым. Тот удивлялся и говорил всегда ему: «И как тебя только майор терпит? На его бы месте давно прогнал бы тебя в пехоту. Для машины умные руки нужны, а у тебя не руки, а грабли и башка половой набита. Не иначе. Ты не шофер, а хулиган на колесах».

Ехали молча. Миронов в который раз вспоминал служебную биографию Васи и удивлялся сам, почему он не отдал Сучка на переучивание, хотя командир автороты не раз предлагал ему.

— Так, значит, товарищ майор, — спросил Вася, — выходит, что из меня не выйдет гвардейца?

— Не выйдет, — подтвердил Миронов, усмехаясь. Они, разговаривая, замедлили скорость. — Ты давай поднажми! Чего мы плетемся?

— Это можно, — неохотно пробурчал Вася, прибавляя скорость.

Они въехали на пригорок. С него была видна площадь с расходящимися в стороны чернеющими лентами дорог.

На площади машины и какая-то колонна. «Подтягивается второй эшелон, — подумал майор. — Медленно идет третий батальон. Надо поторопить».

Сучок въехал в село и тут резко притормозил.

— Чего ты? — спросил Миронов. — Опять заело?

И, взглянув вперед, увидел, что по обеим сторонам улицы стоят мотоциклы и бронетранспортеры, а возле них прогуливаются румыны в островерхих барашковых шапках.

— Вот это да-а, — протянул Вася. — Приехали к черту в гости.

Поворачивать назад было поздно. Выскакивать из машины — верная гибель. Далеко не убежишь.

— Рви на полном вперед, — скомандовал Миронов и, вынув пистолет, сунул в карман полушубка.

«Виллис» влетел на площадь и, проскочив толпящихся румын, которые разбежались в стороны, резко повернул вправо в переулок за спасительные дома.

Это произошло так неожиданно, что первые винтовочные и автоматные выстрелы раздались, когда они свернули вправо. Но теперь Сучок, вцепившись в руль и пригибая голову, несся на предельной скорости. Выезжая из села, он сбил мотоцикл с двумя румынскими солдатами и понесся в гору. «Еще километр, два — и мы спасены, — мелькнула мысль у Миронова. — Вот это была бы добыча для них. Сам командир полка пожаловал добровольно в плен». По спине Миронова пробежал мороз.

На окраине хутора их встретил начальник штаба капитан Ванин. Он махал им рукой. Подъехали, остановились.

— Товарищ майор, неужели вы через Казачий Лог ехали?

— Через Казачий.

— Так там же передовые части румынской танковой дивизии. Сейчас наша артиллерия встретит их.

Миронов огляделся. Повсюду в селе стояли противотанковые орудия. Возле них в белых маскхалатах копошились артиллерийские расчеты.

Сучок вылез из машины и, деловито осматривая ее, разводил руками.

— На чем мы ехали, товарищ майор? — Он показывал рукой на спущенное левое колесо и на изрешеченные, о дырках, канистры.

Миронов подошел и обнял Сучка, дружески похлопал по плечу.

— Ну, Вася, теперь, считай, ты выдержал первый свой экзамен на гвардейца.

* * *

Сучок, осторожно крадучись, вошел в штаб полка. «Хорошо, что никого нет. Можно будет со Скитовым поговорить откровенно. Как подумаешь, сердце занимается от обиды. Медаль заслужил, приказ есть, а майор не вручает из-за этого старшины. Нажаловался. Надо было повиниться майору, и дело с концом. И Федора косо поглядывает. Прослышала, что наказан за неточное выполнение приказа. И товарищи подсмеиваются».

Скитов что-то писал. «Он что-то тоже на меня сердит», — подумал он.

— Здорово, Гриша!

— Здорово, здорово, штрафник. Чего пожаловал?

Сучок мял в руках ушанку.

— Гриш, а, Гриш?

— Что?

— Ничего там нет нового?

— Чего уж новей. Старшина просит майора на губу тебя посадить.

— На губу? Да брось ты? А мне ничего старшина. Вот, скажи, вражина. Осмотрел машину, сказал, все в порядке.

— Вася, Вася, ну почему ты такой нескладный? Все награжденные медали получили, а ты… Я бы сказал, недотепа. Сейчас бы собрались, обмыли, как все порядочные люди. И за что тебя только Пампуша любит?

— Брось, Гришка, шутки, и так муторно. Сам не знаю, куда себя деть.

— А мне, думаешь, весело? Сам за тебя болею. Надо было тебе, дураку, старшине перечить. Все за тебя переживают. Кузьма Ерофеевич приходил, справлялся, Федора твоя вчера была.

— Да ну?

— Вот тебе и ну!

— И что ты ей?

— Утешил.

— Что сказал?

— Такого, говорю, анархиста и разгильдяя в штрафной батальон давно надо направить.

Сучок горестно покачал головой.

— Ну, я так и знал. Оступился человек, а ты давай топи, радуйся, что он ко дну пошел.

— А чего же мне плакать по этому поводу? Раз не сумел готовую на блюдечке медаль взять. Глядишь, майор ее мне вручит, скажет: «Вот вы, товарищ Скитов, действительно достойны награды. Документы у вас что книга, отпечатанная в типографии. Карты рисовать вы блестяще умеете. Приказы исполняете исправно. А что героизма не проявили, так это не беда. Еще проявите при определенных обстоятельствах».

По мере того как Скитов входил в роль, восхваляя свои достоинства, Сучок мрачнел, нервно кусал цигарку и сплевывал откушенные бумажки. И, не выдержав, направился к выходу.

— Куда же ты, друг Вася?

— А ну тебя к черту. Волк тебе друг.

В дверях показался майор Миронов

— Где пропадали, товарищ Сучок? Тут ваш друг, — кивнул он на Скитова, — переживает за вас.

Сучок косо, исподлобья поглядел на Скитова.

— Просил меня вас на гауптвахту посадить, а медаль все же выдать. Открывай, товарищ Скитов, сейф! Вручим ему медаль или еще погодим?

— Товарищ майор, ну чего ей в сейфе лежать? Она еще затеряется, — сказал Скитов, — И вообще, на человека горе надвигается.

— Это какое же горе? — насторожился Миронов. Он вынул из коробочки с ребристой красной муаровой планкой медаль «За отвагу».

— Любимая девушка отставку ему грозится дать.

Все заулыбались. Миронов подошел к Сучку, приколол к гимнастерке медаль. У Васи от волнения сдавило горло. И он не сказал, а почти прошептал: «Служу Советскому Союзу».

— Приказы только точно надо выполнять, — сказал Миронов. — Поняли?

— Есть, товарищ майор!

Из штаба Сучок не вышел, а вылетел пулей. Он высоко поднял голову и все время косил глазом на медаль. «Пусть поглядит Ерофеевич. А потом заверну в санроту, к Федоре».

 

9

Мечтам комдива Бурунова, его комиссара, как и многим тысячам тех солдат, что воевали в эти дни у Волги, в Сталинграде, о кратковременной передышке сбыться не довелось. Немецкое высшее командование, как и командующий 6-й армией Паулюс, в те дни не теряло надежды окончательно разгромить армию Чуйкова и захватить полностью город на Волге, который стоил им столько жертв. Каждый день сражений прибавлял новые кресты с солдатскими касками на немецких кладбищах.

Выносив замысел нового наступлении одобренный как Вейхсом, так и главным командованием германских вооруженных сил с благословения самого Гитлера, Паулюс в последних числах октября стал ускоренно готовить свою армию к решительной схватке. Каждый жаждал нового наступления и падения Сталинграда, руководствуясь разными целями. Гитлеру надо было основательно поднять подорванный политический и военный престиж непобедимой империи, Паулюсу— авторитет командующего перед фюрером, высшим командованием и своей армией, Мильдеру — авторитет генерала, не знающего поражений, и военного теоретика, каждому немецкому солдату хотелось дожить до желанного часа долгожданной победы. Но нового наступления накануне 7 ноября, как все ожидали — и наши, и немцы, — не последовало. И хотя немецкое командование и войска тщательно готовились, старательно накапливая свежие силы и резервы, а Вейхс перебросил на самолетах новые дивизии и части усиления из Россошки и Миллерово, вся подготовка затянулась, расчет и ожидания не оправдались.

На рассвете 11 ноября после ураганной артиллерийской подготовки и штурмового удара авиации пять пехотных и две танковые дивизии обрушились на позиции чуйковской армии. К полудню Паулюс ввел в бой свежие резервы, и немцам удалось лишь на узком участке в полкилометра прорваться к Волге. 62-я армия третий раз за время боев в Сталинграде была разрублена, а дивизия Людникова отрезана от главных сил. И все же Чуйков в тот же вечер записал в своем фронтовом дневнике: «Паулюс не использовал своего превосходства в силах и не выполнил своего замысла. Сбросить 62-ю армию в ледяную Волгу ему не удалось. Это наша еще одна крупная победа, в которой вскоре все убедятся».

* * *

Уже далеко за полночь беспрерывный грохот артиллерийской канонады, не умолкая, потрясает воздух. Ружейно-пулеметная трескотня режет слух, оглушает. По после урагана, обрушившегося на рассвете 11 ноября на позиции дивизии Бурунова, танковых таранных ударов и непрерывных атак пехоты, потоков огня, когда небо закрыто тяжелыми чёрными тучами дыма и трудно было разобраться, наступила ночь или еще день, усталость сломила всех. Большинство работников штаба и командиров спят. Блиндажи, землянки встряхивала взрывная волна, будто предупреждала: не спите, рядом ходит смерть. С потолка струились ручьи песка, сыпались земля и щепки. Но никто не обращал внимания на такое обычное для защитников города явление. За долгие месяцы боев люди обжились и к этим адским условиям привыкли. Но спят не все. Штаб — мозг дивизии ни на секунду не прекращает своей работы по управлению войсками. Оперативный дежурный много часов подряд настойчиво добивался связи с частями и соседними соединениями, не теряя надежды разыскать исчезнувших «Каму», «Обь» и «Иртыш». Новый начальник штаба дивизии — вместо раненного при бомбежке подполковника Бурлакова — майор Король то засыпал у стола, то просыпался, тер слипавшиеся от усталости глаза, тут же брался за карандаш и продолжал наносить на карту новые сведения о немцах, полученные из донесений от полков. Иван Степанович внешне ничем не похож на военного человека. Он всегда спокоен и верен своим гражданским привычкам. Любит вспомнить родную Украину, любимые вареники с вишнями и до хрипоты будет доказывать сомневающемуся собеседнику, убеждая, что сам своими глазами видел Тараса Бульбу на Полтавщине с запорожским оселедцем на темени.

В углу сидел новый его помощник — он же начальник разведки дивизии — капитан Андреев. Невысокий, худощавый, в щегольском обмундировании, подогнанном, выутюженном, в блестящих, будто лакированных, хромовых сапожках со шпорами. Он ходил по землянке, наслаждаясь звоном шпор, и диктовал очередную оперативную сводку писарю-ефрейтору Чмыхало. Ефрейтор — молодой, кучерявый паренек. За пристрастие к поэзии и стихам собственного сочинения писари и связные называют его Пушкиным. Чмыхало тер красные, усталые глаза и сосредоточенно с ожесточением бил по клавиатуре машинки, изредка бросая взгляды на Андреева. Время тянулось медленно. Капитан мучительно долго обдумывал каждое слово, прежде чем оно ложилось в очередную сводку.

— В течение дня, — пауза пять-десять минут, — немцы предприняли десять. — Капитан рылся в донесениях, считал, шевеля губами. — Как будто двенадцать? Но пиши: десять атак.

Чмыхало, пока тот обдумывал, успел слазить в карман за куревом. Он не торопясь свернул огромную козью ножку. Ее вполне хватит на несколько часов.

— Так, значит, — говорит капитан, — на чем мы остановились?

Чмыхало перечитывает текст.

— Ах да. — Андреев взялся за голову, пригладил растрепавшийся хохолок и встал за спиной писаря. — Пиши дальше. За истекшие сутки подбито и уничтожено. — Снова шевеля губами и сгибая пальцы, он считал: — восемь танков. — Капитан склонился над сводкой. — Печатай: и три бронетранспортера.

Оперативный дежурный, дремавший у телефона, прервал его:

— А ты точнее почитай!

— Ну их, — широко зевает Андреев и потягивается.

Король сложил карту, подошел.

— Иди, Андреев, сосни часок, я сам со сводкой управлюсь. Меня сменишь, — он глядит на часы, — в три двадцать.

Андреев не заставляет себя упрашивать. Он тут же полез на топчан и накрылся шинелью. И пока Король перечитывает оперсводку, из-под шинели уже доносится мощный храп капитана.

— Чего тут восемь танков, три бронетранспортера? Зачем? Пиши, — обратился он к Чмыхало. — Отбили крупные силы немецкой пехоты и танков. По сводке Коломыченко, на его левом фланге было всего одно отделение и три противотанковых ружья. — Майор присел, шелестя бумагой. — Одно ПТР было разбито. Да, разбито. Значит. — Майор вдруг сник, уткнулся головой в стол и смолк. Чмыхало смотрел на него, раскуривая огромную козью ножку.

— Спит, — говорит он, обращаясь к оперативному дежурному. И, отложив цигарку, начал часто стучать на машинке. Дежурный с любопытством поглядывал на ефрейтора. А Король спал, спал по-детски беспечно, блаженно улыбаясь. Чмыхало — в прошлом сельский учитель. Человек он толковый, со смекалкой, аккуратный и честный. В штабе редко кто лучше знал обстановку в дивизии, разве сам Король. И тому он нередко подсказывал новости из армии. Чмыхало — не чиновник, он человек энергичный, интересующийся всем сам, а не перечитывающий готовые сводки и документы. С командирами он по-свойски, на «ты». Политработники ценят его. Он комсорг штаба. Тыловые работники побаиваются Чмыхало. С ними он строг. Видно, что он недолюбливал их.

Майор Король, очнувшись, вскочил и, протирая глаза, полусонным взглядом оглядел землянку.

— На чем мы остановились, Чмыхало? Майор отчаянно зевал. — Где сводка?

Ефрейтор продолжал раскуривать козью ножку, будто его ничего не касалось.

— Какая сводка, товарищ майор?

— Ну та, что я тебе диктовал.

— Она у Бурунова. Андреев подписал.

— Да ты что? — Майор Король сжал кулаки. — Ты что, ошалел? Я же не читал ее и не подписывал.

— Потребовали срочно. Адъютанта прислал. Ну я решил дописать. Не хотелось вас будить.

Майор Король сердито и недоуменно глядел на ефрейтора. Этот немой поединок прервал звонок.

— Вас, товарищ майор, — подал трубку связист.

— Слушаю, товарищ полковник! Да-да. Ясно. — Майор положил трубку и улыбнулся. — Подписал комдив сводку. Молодец! Ты не сердись, Чмыхало! Я беспокоился, вдруг что упустишь.

— Чего меня благодарить. Обязанность. Отдыхайте, товарищ майор!

 

1

В штаб 6-й армии Паулюса во второй половине дня 19 ноября пришло сообщение из штаба группы о том, что русские утром перешли в наступление с плацдармов правого берега Дона. Паулюс стоял у карты с оперативной обстановкой и внимательно рассматривал положение войск группы и его армии. «Как же расценивать эти действия советских войск?» Сведения о передвижениях армий противника с севера к Дону, о его танковых колоннах отмечались в некоторых разведывательных сводках, приходивших из штаба группы армии. Но в беседах с Вейхсом, в частных разговорах о положении немецких войск и группы армий «Б» он никогда не придавал серьезного значения этим данным, считая все-эти передвижения не более как тактическими маневрами врага.

Паулюсу запомнился случай, когда Вейхс по этому поводу как-то сказал ему с иронией, перефразируя известную русскую пословицу: «Потеряв голову (половину России, ее важные экономические и политические центры), пусть не плачут по волосам (остаткам своих территорий, которые наверняка не в силах уже русских спасти)».

Паулюс разделял взгляды своего начальника. События и факты упрямо подтверждали все это как неопровержимую истину.

«Конечно, — думал он, — советское командование, чтобы поддержать свой пошатнувшийся престиж в проигранном сражении у Волги, в неудачах на Кавказе в летнюю кампанию тысяча девятьсот сорок второго года, пошло на такую отчаянную авантюру, как контрудар с донских плацдармов. Но кто-кто, а они-то хорошо знают, что нет сейчас у русских ни техники, ни войск. Да и обстановка не в их пользу. Но тем хуже для них. За это они жестоко поплатятся, не добившись даже каких-либо тактических успехов. Они думают отвлечь мою армию от Сталинграда. Ничего из этого не выйдет. Оборона наших союзников — третьей румынской и восьмой итальянской армий, как утверждает Вейхс, надежна. Она может задержать их до того, как моя армия покончит с остатками шестьдесят второй армии в Сталинграде и другими ее соседями у Волги. Если взять худший вариант и допустить, что они прорвут оборону на Дону в каком-то одном месте, то у Вейхса найдется достаточно резервов локализовать этот прорыв. Я не сниму ни одного солдата, ни одного танка и не позволю перебрасывать их из Сталинграда, если даже на этом будет настаивать Вейхс. У меня есть для этого все основания. Фюрер мне доверяет. Он меня всегда поддержит.

Паулюс вызвал первого адъютанта, полковника Адама, и приказал принести ему обед. Позвонил начальнику штаба Шмидту и отдал распоряжение подготовить к восемнадцати часам очередную разведсводку в штаб группы армии.

— Да, да, господин генерал-полковник, — повторил Шмидт с некоторым раздражением, услышав напоминание. — Я готовлю. Собственно, сводка готова. Но…

— Вам надлежит указать в разведсводке, — сказал Паулюс, — что наша армия завтра. — Он сделал паузу. — На двадцатое ноября нами намечается по плану продолжать действия разведывательных подразделений с тем, чтобы в ближайшее время перейти к самым активным и решительным действиям против шестьдесят второй армии согласно ранее намеченному фюрером плану.

Паулюс, как всегда, не изменял своим привычкам. Он принял душ перед обедом, надел вместо жесткого кителя мягкий, легкий пиджак, подарок жены, и сел за стол.

«Теперь все служебные заботы к черту». Он должен быть наедине сам с собою и отрешиться от будничных дел и забот.

Паулюс полистал красочные иллюстрированные журналы. Задержался на снимках венского балета, рассматривая безукоризненные фигуры балерин. Хорошо бы сейчас побыть на балете, а еще лучше поехать к семье, встретиться с друзьями. Он медленно жевал и ловил себя на мысли, что делал это механически, пища казалась ему невкусной. Даже любимый коньяк не возбуждал аппетита.

— Как вы думаете, господин Адам! Не злоупотребляет ли наш повар моим терпением?

Адам насторожился.

— Вчера я с трудом сжевал свиную отбивную. Она была жесткой, как подметка. Он сегодня преподнес мне ее под другим соусом, но та же подметка.

— Что-то и начальник штаба недоволен последнее время поваром.

— Принесите мне… Ну хотя бы копченой ветчинки. И маринованных патиссонов. Или горячих сосисок.

И когда Адам уже направился передать распоряжение, Паулюс спросил:

— Вы точно проверили, Адам, что утром наши транспортные самолеты доставили армии подарки — ящики с медалями и орденами?

— Проверил, господин генерал. Прибыли только эти грузы.

— И ни одного ящика с боеприпасами, и ничего более?

— Ничего, господин генерал.

Вопреки привычке — в личное время забывать о всем служебном — Паулюс снова задумался о положении своей армии: «Вейхс давно уже обещает мне две свежие дивизии: пехотную и танковую. Ни того, ни другого. За последний месяц ни одного солдата, ни одного офицера. К чему мне шлют в армию столько ящиков наград? Армия истощена, такие потери, кому вручать эти ордена и медали? А что мне делать дальше с Мильдером?»

Он снова вспомнил о вчерашнем неприятном разговоре с Вейхсом по этому поводу: «Подумать только. Отступили два танковых полка. Отступили, оставив позиции на берегу Волги. Сколько усилий потратила армия, чтобы захватить эти позиции. Почти полтора месяца непрерывных кровопролитных боев. Да, Вейхс был взбешен до крайности и грозил наказать не только Мильдера, но и... Он явно намекал на командование армии. Видно, Мильдера придется отстранять от командования. Не хотелось бы. Блестяще проявивший себя в сражения за Сталинград генерал. Я не в силах отстоять его. Вейхс за него получил выговор от фюрера. Меня еще ждет кара. С Мильдером предстоит сегодня вести суровый разговор».

Паулюс посмотрел на часы. Двадцать один тридцать две. «Через полчаса будет Мильдер». Он оделся по форме, привел себя в порядок. Стал просматривать лежащую перед ним карту Сталинграда. «Нет, отсюда нам уходить никак нельзя. У нас сейчас, как никогда, выгодное положение. Еще несколько мощных ударов, и мы опрокинем шестьдесят вторую в Волгу. Они в западне». Он встал, прошелся, заложив руки за спину.

Вошел Циммерман.

— Вас, господин генерал, вызывает срочно на провод командующей группой.

— Передайте генералу Мильдеру, чтобы он меня ждал. Я назначил ему встречу на двадцать два часа.

— Командующий группой барон Вейхс говорил с ним сдержанно, медленно, но Паулюс почувствовал заметную тревогу.

— Войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в контрнаступление. Примите незамедлительно меры к полной боеготовности. Обстановка складывается не в нашу пользу. Подробный мой приказ получите через тридцать минут. Его привезет вам специальный связной.

«Что же могло случиться? — недоумевал Паулюс. — Неужели за полсуток могла так резко измениться обстановка? Не могли ухудшить и довести до угрожающей только крупные танковые и механизированные войска. Но откуда они у русских? Или это осторожность Вейхса, это постоянное желание держать подчиненных в напряжении? О, это хорошо было известно всем, кто служил под его командованием. Наверно, о попытке наступать сообщили фюреру, а он со свойственной его характеру эксцентричностью предупредил Вейхса. Вот и напуган».

Но на всякий случай Паулюс все же отдал распоряжение о повышении боеготовности своих войск и приказал Адаму, чтобы он поставил в известность Мильдера. Сегодня он принять его не может.

Вскоре пришел и приказ командующего группой армий «Б», полученный в 22 часа.

— Обстановка, складывающаяся на фронте 3-й румынской армии, вынуждает принять радикальные меры с целью быстрейшего высвобождения сил для прикрытия фланга 6-й армии и обеспечения безопасности ее снабжения по железной дороге на участке Лихая (южнее Каменск-Шахтинского), Чир. В связи с этим приказываю:

1. Немедленно прекратить все наступательные операции в Сталинграде, за исключением действий разведывательных подразделений, сведения которых необходимы для организации обороны.

2. 6-й армии немедленно выделить из своего состава два моторизованных соединения, одну пехотную дивизию и по возможности одно моторизованное вспомогательное соединение, подчинив их штабу 14-го танкового корпуса, и, кроме того, как можно больше противотанковых средств и сосредоточить эту группировку поэшелонно за своим левым флангом с целью нанесении удара в северо-западном и западном направлениях.

Барон фон Вейхс».

Перечитав несколько раз приказ, в котором, подчеркивалось в двух пунктах слово «немедленно» и категорическое требование выделить крупные силы от армии, Паулюс чутьем опытного военачальника почувствовал, что положение для армии сложилось весьма угрожающее.

Медлить было нельзя. Надо было действовать, и как можно быстрее.

* * *

Так думали в первый день контрнаступления войск Юго-Западного и Донского фронтов наши противники: Вейхс, Паулюс, Мильдер, Нельте и тысячи других генералов и офицеров— от командующего группой армий «Б» до командиров немецких дивизий. Они больше верили сводкам и докладам своих подчиненных и не понимали подлинного хода событий, развернувшихся южнее Дона, в заснеженных степях большой донской излучины. И хотя отданные приказы привели в действие многие немецкие части и соединения, но боевые действия советских войск опередили планы и замыслы немецкого командования.

Мощный поток советских танков, пехоты, артиллерии прорвал, как бурный весенний поток, плотину обороны румынских войск и покатился на юг, безудержно, с артиллерийским громом, стальной армадой танков и пехоты, сметая на своем пути встречающиеся преграды, сокрушая и уничтожая вражеские гарнизоны. И остатки их, плененные советскими войсками, потянулись темными извилистыми колоннами на север, оставляя у дорог штабеля винтовок, автоматов, артиллерийские орудия и минометы — теперь уже трофеев.

Пожалуй, в этот первый день стремительного поступления советских войск лучше всех понимал, что поражение близко и неизбежно, командир 2-го румынского корпуса, принявший первый удар 6-й танковой армии русских, да командующий 3-й румынской армией генерал-полковник Дмитреску.

* * *

Как только Мильдеру стало известно о контрнаступлении русских, он долго изучал карту военных действий. «Нет, это уже не случайное явление, — сказал он себе. — Нам придется, по-видимому, вести с ними тяжелые сражения. Мой долг как командира предупредить корпус».

Мильдер тут же вызвал к себе адъютанта и, рассматривая район боевых действий, стал ему диктовать:

— Пишите приказ войскам корпуса! Не торопитесь и, прошу, не переспрашивайте меня. «Ставлю в известность всех — от рядового солдата до офицера. В ближайшие дни ожидаются сильные и, возможно, последние атаки со стороны русских. Мы должны непременно их отбить. В этом главная задача. Я ясно сознаю, какие трудности боевого напряжения перенесет каждый из нас. Возможно. — Мильдер сделал паузу, взглянул на адъютанта. — Возможно, некоторым из нас суждено погибнуть во имя Германии, от которой нас отделяют сотни километров. Но в этой схватке с врагом и предстоящих испытаниях никто так не разделяет вашу судьбу, как я, находясь с вами рядом и сочувствуя всем вам. Я знаю из боев прошлой мировой войны, что после длительного и изнурительного налета артиллерии врага стойкость одного солдата способна остановить наступление сотен. Сегодня происходит то же, что несколько десятков лет назад. Настоящий солдат — всегда и во все времена — солдат! Все, кто служит в моем корпусе, должны знать, что он никогда не терпел поражений. Корпус пронес свои боевые знамена через города и поля Франции. Он сокрушил последние остатки врага в Югославии. Боевые знамена его реяли в побежденной Варшаве. Помните об этом всегда, везде, в любых безвыходных положениях. Сегодня, как никогда, победа нужна нам, и ее творцами будете вы — солдаты! Мы хорошо знаем, что перед нашим корпусом ожидается сильный и решительный противник. И дело нашей солдатской славы — отразить все атаки до назначенного нам фюрером освобождения, к этом у нас обязывает великая армия Германии, обязывают... — Мильдер задумался, прошелся по комнате, — …обязывают родные и близкие, кто дорог нам, кто нас ждет с победой. Я как командир корпуса говорю нам перед решительным и тяжелым сражением, говорю в приказе, поскольку не могу сказать каждому лично».

Мильдер позвонил начальнику штаба:

— К вам принесут мой приказ. Размножьте его и доведите до сведения каждого в корпусе.

 

2

Офицер особых поручений из штаба группы Вейхса привез приказ Мильдеру об отстранении его от командования корпусом. Генерал прочел его дважды и, задумавшись, долго сидел, подперев голову руками. «Что ожидает меня? Позор и суд. А за что? Разве я не делал все, что зависело от меня, чтобы приблизить день победы? Но неумолимый рок преследует и подстерегает нас на каждом шагу, чем дальше продвигается немецкая армия в глубь России. И здесь, на берегу Волги, когда осталось сделать еще одно последнее усилие, и победа близка, русские войска вдруг обрушили на нас мощный удар с севера, и передовые танковые их войска, разгромив румынские соединения прикрытия Шестой армии на Дону, идут по тылам нашей армии и грозят отрезать ее. А что, если они нанесут встречный удар от Сталинграда и устроят нам «котел», который мы не раз устраивали им в тысяча девятьсот сорок первом году? Нет, нет. У Сталинградского фронта нет для этого сил, — утешал он себя. — Нам-то хорошо известно, что армии Еременко на Волге слишком истощены и не получали оперативных резервов. Они не способны выполнить такую задачу. И это наше спасение. Даже если придется Шестой армии временно отойти, а это еще не поражение, — думал Мильдер. — К весне мы накопим силы и снова перейдем в наступление. Фюрер не откажется от своего замысла захватить Сталинград и перерезать Волгу. Не откажется никогда. Это знают хорошо все, начиная от самых высоких начальников до солдата, сидящего в окопе, здесь, в городе. Ну а что же будет со мной? Может, на мое положение повлияло пленение русскими Нельте? Ни Паулюс, ни Вейхс больше не доверяют мне».

— Господин генерал, — тихо обратился к нему красивый высокий офицер особых поручений. — Прошу подписать приказ. Вы ведь ознакомились? Мне необходимо поставить в известность нового командира корпуса — генерала Дранке.

«Дранке, Дранке, — вспоминал Мильдер. — А, это тот, что из штаба группы Вейхса, молодой, услужливый, который всегда готовит ему карты и справки. Выскочка. Вздумал отличиться. Поглядим, поглядим, как вы, господин Дранке, будете воевать в этом сталинградском пекле. Это не карты подносить высоким начальникам, а воевать». И он вспомнил, что Дранке был когда-то порученцем в академии у начальника кафедры, где он преподавал. «Нет, дорогой, — сказал он себе, — вам, господин Дранке, не удержаться долго. Нет ничего у вас: ни командного, ни боевого опыта. Представляю, с каким гордым видом он приедет принимать от меня корпус. Пускай понюхает пороху.

— И недели ему не прокомандовать корпусом. Я уверен, — повторил он вслух и встал.

— Что, господин генерал? Какая неделя? Вы должны подписать приказ сейчас. Я тороплюсь, — сказал офицер особых поручений.

Мильдер поглядел на него с сожалением.

— Не смею вас задерживать. — И, достав авторучку, подписался размашисто у слова «ознакомлен». Посмотрел на часы, поставил дату и время. — Вы свободны.

Порученец артистически козырнул и скрылся в дверях.

Мильдер открыл портфель, вынул заветный дневник, чтобы занести эту скорбную в его жизни дату, и наткнулся на летописную военно-историческую хронику с дорогим сердцу именем.

16 ноября исполнилось более ста лет со дня смерти Клаузевица. «И я в суматохе службы пропустил это. Ну как тебе не совестно, Густав, упрекнул он себя. — Забыл о величайшем своем учителе и друге, которому всем обязан в своей трудной армейской жизни и славе, выпавшей на мою долю».

Он позвонил адъютанту. Вошел пожилой офицер, недавно взятый им из батальона разведки по совету Нельте. Он поклонился и четко, не по возрасту энергично козырнул.

— Ужин готов, майор Вернер?

— Готов.

— Принесите!

— Слушаюсь.

Мильдер достал походную фарфоровую флягу — подарок жены Марты. Долго рассматривал затейливые росписи, смотрел на закованных в доспехи и латы немецких ландскнехтов, скачущих в бой с пиками наперевес. Поболтал ее. Во фляге плескался коньяк. «А что сейчас с Мартой?» После последнего письма о тяжелом сердечном приступе он не получал никаких вестей. «Выпью за ее здоровье. Может, ей будет легче. Может, вспомнит меня».

Адъютант бесшумно поставил на стол ужин.

— Чем вы расстроены, господин генерал? Сейчас прибыл в штаб новый командующий корпусом Дранке. Он сообщил, что русские войска остановлены нашими оперативными резервами. На Серафимович брошена румынская танковая дивизия. Она задержала…

— Румынская дивизия задержала? — прищуриваясь и иронически улыбаясь, спросил он, — И вы верите этому? — Мильдер налил себе рюмку коньяку и, кивнув, сказал: — За успехи наших союзников. — И тут же прошептал вслед, как молитву: — За здоровье Марты.

— Да, но Дранке весел и бодро настроен. Он даже рассказал анекдот, как русские, понаделав танков из фанеры и впрягая о них лошадей, думали нас запугать

— Бросьте верить этим неуместным шуткам, майор, и постарайтесь посмотреть на Дранке после первой серьезной атаки русских. Там, в штабе группы, можно позволить себе развлекаться анекдотами. А здесь? — Он сделал паузу. — Здесь надо уметь воевать. И не думайте, бога ради, что я удручен тем, что сдаю корпус или завидую Дранке. Время покажет, кто на что способен. Сегодня, господин майор Вернер, меня мучает совесть по случаю непростительной для меня забывчивости — сто одиннадцать лет тому назад Германия потеряла самого выдающегося духовного отца немецкого военного искусства — Карла Клаузевица.

Вернер смотрел на жующего Мильдера, запах жареного мяса раздражал его, и он глотал слюну. Из-за служебных хлопот он не попал на обед. Он даже ощущал терпкий, обжигающий вкус коньяка.

— Отчего он умер? Где?

— Клаузевиц? От холеры, в Бреславле. Вы были когда-либо в Бреславле?

— Нет.

— Напрасно. Там благодарный немецкий народ поставил памятник Клаузевицу — великому военному гению Германии. — Мильдер отправил в рот очередную рюмку коньяку, продолжая: — Но Клаузевиц заслуживает большего. Если бы моя воля, я поставил бы ему памятники повсюду — во всех городах, где за этот прошедший век немецкая армия одерживала блестящие победы над своими противниками. И здесь, в Сталинграде, когда мы одержим победу, надо поставить ему памятник на Мамаевом кургане, чтобы он стоял на виду, над городом. Благодаря его светлому военному гению немцы стали непобедимыми солдатами.

— Я слышал, господин генерал, фюрер высоко его ценит!

— О да, наш фюрер — один из его великих последователей. — Мильдер снова выпил рюмку коньяку. — Фюрер продолжает лучшие традиции славной военной истории и учения Клаузевица. Разве вы не знаете, майор Вернер, с нашим Клаузевицем считался и высоко ценил его даже вождь большевиков Ленин. Он очень похвально отзывался о его военком таланте. — Мильдер поднял над головой указательный палец. Он слегка захмелел и чуть было не сказал: «Если бы Клаузевиц мог встать и руководить войной сейчас». Но, раскрыв рот, удержался от этого откровенного высказывания. И только добавил: — Клаузевица еще оценят наши потомки. Верьте мне! Принесите крепкого кофе и можете быть свободны! Мне предстоит еще написать обращение к войскам корпуса. Завтра оно должно быть зачитано всем солдатам при передаче мною командования Дранке и подписании акта.

Когда Вернер принес кофе и удалился, Мильдер долго сидел, раздумывая, и потом стал писать обращение, зачеркивая и переправляя, рвал написанное и снова писал:

«Солдаты танкового корпуса!

Командующий группой армий счел необходимым освободить меня с сегодняшнего дня от командования.

Прощаясь с вами, я продолжаю помнить и буду хранить до самой смерти в своей памяти эти три месяца нашей совместной борьбы за величие Германии и победу нашего оружия. Я с глубоким уважением солдата и вашего командира помню о тех, кто отдал свою жизнь за славу Германии. Я требовал от вас без сна и отдыха идти на штурм города, сражаться, несмотря на угрозу с флангов и тыла. И вы никогда не проявляли колебаний. С достоинством, заслуживающим подражания, с уверенностью в своих силах вы честно выполняли поставленные мною задачи, самоотверженно бились. От глубины души благодарю нас, дорогие боевые друзья, за ваше доверие, преданность, которую вы проявляли в течение совместной службы со мной. Мы были тесно связаны друг с другом, как солдаты одной семьи, и вместе разделяли наши успехи и неудачи. И для меня было самой большой радостью быть всегда с вами заботиться о вас, заступаться за вас.

Счастливо вам оставаться! Я уверен, что вы как и при мне, будете храбро сражаться и победите, невзирая на трудности зимы и временные поражения. Всегда я мысленно буду с вами, в одном строю. Идите смело к великой победе, за счастье Германии. Хайль Гитлер! Густав Мильдер».

Обращение Мильдера к бывшим его подчиненным было разослано в роты, батальоны, полки и дивизии. Его зачитал он сам перед офицерами штаба корпуса. Все слушали его с напряженным вниманием. Один лишь генерал Дранке, его преемник, морщился, почему-то нервничал и, не дослушав до конца, ушел. Это возмутило Мильдера. Он холодно попрощался с Дранке, не подав ему руки. И уже за спиной, уходя, услышал, как новый командир корпуса сказал: «Не терплю слюнявых сентиментальностей. Надо воевать лучше, а не читать молитвы». Мильдер был оскорблен. «Негодяй. Будь у меня власть, я бы показал этому выскочке. Пользуется тем, что я снят. Ну ничего, я ему еще припомню при случае».

В тот же вечер Мильдера вызвали в штаб группы армий Вейхса.

В штаб он ехал подавленный, с тревожным предчувствием неизбежных неприятностей. «Посадят под арест, отзовут в ставку и будут судить. Ну что ж! Что можно сделать в моем положении?» Но, к удивлению самого Мильдера, не произошло ни того, ни другого, ни третьего. Вейхс принял его спокойно. Он ни в чем его не упрекал и, что поразило Мильдера, назначил командовать танковой дивизией резерва группы армий. Да, конечно, это ущемило его самолюбие. Но хорошо, что дело не дошло до суда. Ему было приказано срочно выйти с танковой дивизией в район южнее Перелазовского и на этом рубеже совместно с румынской танковой дивизией остановить прорвавшиеся русские войска, Мильдер понимал, какая огромная ответственность ложится на него. «Или я оправдаю доверие и верну себе былую славу, или на этом моя карьера закончена, и мне надо подавать в отставку».

Он вышел в приемную Вейхса, развернул карту, прикинул расстояние до Перелазовской, посмотрел на часы. Времени оставалось мало «Но надо сделать все, чтобы выполнить приказ». Мильдер вышел во двор. На него с воем набросилась вьюга, облепив лицо мокрым холодным снегом.

Он сел в машину и приказал водителю немедленно ехать в штаб дивизии на самой большой скорости.

Он очень торопился. Нельзя было упускать последней возможности.

А в это время полковник Нельте шел по заснеженным степям с группой солдат и офицеров его дивизии под конвоем советских автоматчиков. Мокрый снег хлестал больно в лицо и таял, а холодные ручейки заползали за воротник. Нельте то и дело подымал ворот шинели, сутулился, сунув одеревеневшие руки в карманы. «Вот и все, вот и все. Отвоевался я, как и мои вчерашние офицеры и солдаты. Теперь мы в плену у русских. Что нас ждет? Или они нас где-либо расстреляют здесь в оврагах, или мы, обессилев, замерзнем в поле. Чего им сейчас считаться с нами?» Он вспомнил, как неделю тому назад он случайно услышал, о чем мечтали его солдаты, разговаривая между собой в штабе. Один собирался открыть парфюмерный магазин в Дрездене, другой — винный погребок в Берлине, третий мечтал получить землю в России и откармливать на бекон свиней, четвертый— торговать мехами, скупая их в Сибири, пятый — заиметь ювелирный ларек в самой Москве.

«Как только кончится зима, мы погоним «Иванов» в азиатскую глушь и тайгу, — уверял один из них. — Я сам слышал, как говорил об этом генерал Мильдер».

«Далеко сейчас Дрезден и Берлин, а еще дальше Москва, — думал Нельте. — И вот мы идем неизвестно куда, идем, не зная, что случится с нами через день, час и даже минуту. Хорошо еще, что не бьют и не издеваются как наши конвоиры».

Прошло не более часа с начала наступления, как полк майора Миронова при поддержке танкового батальона завершил окружение румынского гарнизона в хуторе Клиновой и, пропустив впереди себя танковые бригады корпуса Канашова, тут же ринулся вслед за пробившим оборону танковым тараном на юг и юго-восток к станице Новоцарицынской.

Миронов доложил комдиву Андросову о захвате Клинового и отдал распоряжение Ванину быстрее отослать в штаб оперативную сводку. К нему подъехал майор Кряжев. Раскрасневшийся от мороза, он, довольный, улыбался:

— Ну, как дальше, Александр Николаевич, служить прикажешь? Мне идти с моими хлопцами вперед, а ты за мной? Или вместе ползти нам, чтобы пехота твоя не отстала?

Миронов получил донесения от командиров батальонов.

Два батальона после взятия Клинового привели себя в порядок и втягивались колоннами поротно на дорогу. Благо, что низкие тучи, порошившие снегом, надежно маскировали с воздуха от налетов вражеской авиации. Но одиночные самолеты немцев гудели над головой и для острастки нет-нет да и сбрасывали наугад одиночные бомбы. Но они рвались впустую неподалеку от дороги, а то и просто в лощинах, не причиняя никому вреда.

Миронов не сразу ответил Кряжеву, обдумывая, как ему лучше действовать в дальнейшем.

— Подожди малость, надо прикинуть, — ответил он.

— Значит, Чапай думает? Это хорошо.

По прежнему приказу полку надо было в боевых порядках наступать в заданном ему направлении. Но третий батальон медленно приводил себя в порядок после боя. «Что они там копаются?» — подумал с досадой Миронов. Ждать, теряя напрасно время, было нельзя. По донесению, полученному от полковой разведки, прорвавшиеся вперед танковые бригады ушли на Перелазовский. «Вот горе-разведчик, — подумал он о брате. — Не донесение, а восторженный лозунг: «Танки идут вперед». А где координаты? Хотя самого Миронова распирало от радости. «Идут вперед». Решение созрело мгновенно. «Посадить первый батальон на танки и машины. (В числе трофеев было захвачено шесть исправных грузовых машин). Ох, как они сейчас нам кстати! — подумал он. — И нам надо вперед, не отрываться от танковых бригад. А второму батальону с полковой артиллерией в колонне следовать за первым. Третьему привести себя в порядок и тоже в колонне двигаться параллельно второму, на левом фланге полосы прорыва полка. Правда, там идет гряда высот, — он смотрел на карту. — И могут еще встретиться очаги сопротивления. Ничего, придам ему полковые минометы. Надо действовать быстрее. Скоро на дорогу выйдут тылы танковых бригад, тогда мы застрянем. Заполонят все дороги, и будешь путаться между их машинами и бензовозами».

Миронов встрепенулся, поправил ушанку, сложил карту в планшет.

— Ну, Василий Васильевич, — блеснул он глазами, улыбаясь. — А что, если ты на своих стальных конях прокатишь с ветерком моих орлов?

— А что, можно и с ветерком, — сказал Кряжев. — И для нас оно веселей и надежней. Самое тесное взаимодействие.

— Понял, — кивнул Миронов. — Давай команду, а я тут распоряжение разведке и комбатам отдам. — Он взглянул на часы:— Через пятнадцать-двадцать минут полный вперед!

— Есть, полный вперед!

Кряжев отдал распоряжение собрать к нему для получения новой задачи командиров танковых экипажей.

Миронова окружили сержанты-связные от батальонов. Он, чтобы быстрее передать приказ комбата, каждого связного обязал записать его приказ в командирские блокноты, уточнил маршруты на карте и велел немедленно догонять его. Связался по радии с полковником Андросовым и доложил обстановку и свое решение. Комдив одобрил, но предупредил: «Не зарывайся. Связь держи с соседями. Батальоны не растеряй. Видишь, заснежило. Как бы не заметелило. Помни, Миронов, степь бедна на ориентиры. Сбиться можно запросто. Да и на огонь противника нарваться. Людей зря погубишь, а нам еще далеко идти надо. Сам знаешь».

У Клинового только показались первые колонны бензозаправщиков и автомашин, когда Миронов махнул красным флажком Кряжеву, что означало: «Трогай».

Взревели танковые моторы. Бойцы первого батальона в белых полушубках густо облепили танки. Лица их сияли радостно. На одном из танков запели песню, придумав на ходу немудреные слова на старый армейский мотив: «Разгромили мы фашистов и румынских воевод, и до Волги, к Сталинграду, мы пойдем сейчас в поход».

— Ишь ты, какие скорые! — стоя рядом с Мироновым, ворчал Каменков.

— Ничего, ничего, — сказал, улыбаясь, Миронов. — Песня — это от радости. С песней, Кузьма Ерофеевич, врага бить сподручней. Смотри, рвутся люди в бой!

— Оно-то так, товарищ майор, — разглаживал он пожелтевшие, обкуренные усы. — Это я к чему? В нашем военном деле порядок должен быть. Теперь каждый, как конь, норовист. С горы куда легче бежать. Как бы не услыхали проклятые вражьи уши, куда планы наши идут. Не хотелось бы оглобли поворачивать, коль пошли мы на рысях вперед.

Миронов глядел на него, улыбаясь.

— Порядок, Кузьма Ерофеевич, никому не мешал. А что о планах узнают, беспокоишься зря. Теперь уже поздно. Не остановить нас.

Каменков соглашающе кивал головой. Он увидел, что Миронов машет рукой шоферу Васе Сучку.

— А куда мне, товарищ майор, с моими рысаками?

— Тебе, Кузьма Ерофеевич, за нами не поспеть. — Он похлопал его по плечу. — Трогай помаленьку со вторым батальоном. Потребуешься — дам знать.

Каменков поглядел грустными глазами на Миронова, на подъезжающий «виллис». И когда Сучок, улыбаясь, подмигнул ему, отвернулся, сплюнул и, подняв воротник полушубка, сутулясь, побрел к стоящим в ложбинке оседланным лошадям.

Миронов увидел молчаливую стычку двух старых соперников.

Сучок торжествовал. Каменков был явно обижен тем, что Миронов предпочел машину коням. (О них Ерофеевич говорил всем в полку, что и во всей кавалерии таких не сыщешь). Ему стало от души жаль старика.

Он крикнул вслед уходившему Каменкову:

— Кузьма Ерофеевич, будьте в полной боевой готовности. Сами знаете, у Васи частенько мотор барахлит. Дело не очень надежное. Думаю, вечером увидимся. Видишь, машина-то у нас одноглазая!

Сучок сразу помрачнел, бросил косой взгляд на Миронова.

— С чего это вы, товарищ майор? Опять припомнили, что позабыл бензину в запас взять? Подумали? Я же повинился перед вами. А что фара, так не я ее бил. Осколком вышибло.

Он пожал плечами, сел, откинув голову, точно проглотил аршин, пристыл руками к баранке. Миронов видел, что проборка Сучка за нерадивую службу пошла ему на пользу. Сзади «виллиса» висели прикрученные ремнями и проволокой несколько канистр с бензином. Миронов усмехнулся, садясь в машину,

— Давай трогай, Василий! В пути разберемся, что к чему.

Сучок все так же сидел с обиженным и независимым видом. Он повернул ключ и нажал на акселератор. Мотор фыркнул, чихнул несколько раз и заглох. Васю будто подбросило на пружинах. Он ударился головой о поперечную подпорку тента, открыл дверцу, кубарем вывалился наружу и бросился открывать капот.

Каменков обернулся и, качая головой, крикнул ему, широко улыбаясь:

— Слезай, приехали! Что, Василий Ардальоныч, опять искра в баллон ушла? На твоем примусе только молоко возить сподручно. Не расплескаешь, — И побежал трусцой. Проворно взобрался на своего коня, проехал мимо с гордой осанкой, подкручивая усы.

— Погоди маленько со своей колымагой! Я тебе зараз в подкрепление тягач подошлю!

Сучок, красный, потный, торопливо крутил рукоятку, бросая злые взгляды то на Каменкова, то на подведшую его машину. Миронов наблюдал за их поединком, улыбался и огорчался, поглядывая на уходившие танки и машины.

«Шутки шутками, — думал он, — а гляди, чего доброго, будем вот так стоять. Чего у него там не клеится?» В душе он пожалел, что не умел водить машину.

Мотор взревел, и машина, подскочив от резкого переключения скоростей, понеслась, обгоняя повозки и торжественно трусящего рысцой Каменкова. Но только она обогнала лошадей, и Сучок хотел что-то крикнуть своему сопернику, как мотор снова зачихал и заглох. Миронов вскипел:

— Вы что дурака валяете? Что у вас с машиной? Или мне выйти?

Сучок от злости, обиды, вытаращив глаза, шипел, как гусак, потеряв голос:

— Одну минуту, товарищ майор! Это у меня отстойник засорился, товарищ майор!

Трясущимися руками он быстро снял отстойник, слил бензин, включил зажигание, и мотор ровно заработал. Машина понеслась, ловко объезжая едущих, и вскоре вырвалась вперед, к головному танку, в котором ехал Кряжев.

«Здорово было бы, — думал Миронов, — если удалось догнать танковые бригады Канашова. А то ведь наверняка он остался о нас плохого мнения. Надеялся, что мы сделаем коридор для его танков, а вышло не так, как планировали».

Генералу Канашову прислали донесение, что правая группа — танковая бригада полковника Петрова — в районе артиллерийских позиций противника встретила сильное огневое сопротивление. «Если она задержится, — подумал он, — то нам задачу не выполнить». Он доложил Поморцеву и решил ехать на командный пункт бригады посмотреть, что там происходит. Поморцев, раздумывая, ответил ему:

— Тебе виднее, но правильно ли будет бросать корпус, если в бригаде есть командир? Прикажи, пусть решает. Привыкли с няньками.

Но Кана шов не мог согласиться с его доводами. Обстановка, по донесению, была неясной. Ждать и гадать он не мог. Его так и подмывало поглядеть, что же там происходит. Почему они толкутся на месте? И он тут же направился с группой управления на «виллисе». Видимость плохая. Туман рассеялся, но пошел мокрый снег. Они ехали по разбитой дороге, с трудом преодолевая глубокие выбоины. По обеим сторонам дороги тянулись заборы крестов с солдатскими касками и стандартными черными дощечками посредине креста. Это сплошное кладбище наглядно подтверждало, чего стоили немцам летние победы, о которых они так много писали, о чем хвасталась их пропаганда. «Вот показать бы немецкому народу эту истинную правду, — думал Канашов. — Может быть, тогда они все, кто еще верит и надеется, задумались бы, чего стоили успехи немецкой армии и насколько они близки к победе, как уверяли их борзописцы». Но это были все же «счастливые» мертвецы, похороненные с элементарными почестями. А вот сейчас у обочин и прямо на дорогах, в степи, заметаемой снегом, валялись десятки тысяч скошенных пулями и осколками, изуродованных снарядами и минами, замерзших и раздавленных танками и машинами немецких солдат. Валялись, будто мусор.

И кругом, куда ни посмотри, сожженные танки обгорелые машины, разбитые орудия, минометы. Вот все, что осталось от прежней вражеской обороны и тех войск, которые еще вчера представляли грозную силу, которые считались непобедимыми.

Канашов выскочил на высоту, где находился командный пункт бригады. Петров доложил ему: «Бригада ведет бой». Канашов недовольно поморщился. К чему докладывать, когда он и сам видел, как развернутые в боевые порядки танки наступали на впереди лежащие высоты в густых разрывах вражеских снарядов.

— Что же ты делаешь, полковник? Какого черта атакуешь в лоб?

— А здесь нет больше дорог, товарищ генерал. Одна только.

— Ты что захотел, чтобы тебе шоссе проложили? Немедленно отвести танки за эти высоты! — Он показал рукой. И, подойдя вплотную, тихо сказал, сжимая кулаки: — Не было бы здесь твоих подчиненных, дурак ты эдакий! Людей и технику губишь и думаешь — война спишет. Не выйдет!

Бледный, вытянувшийся по стойке «смирно», полковник Петров стоял, уронив взгляд в землю.

— Виноват, товарищ генерал, упустил. Они сами рванулись с ходу. Думал, сомнут.

— А ты кто здесь? Командир или наблюдатель? Думал. Думать надо до того, как делать.

Канашов рывком вытащил из полевой сумки карту. Оглядел местность. Танки, отстреливаясь, отходили за высоты.

— Вот сюда давай двумя батальонами оврагами — и к ним в тыл. А одним заходи лощиной с левого фланга. Так оно вернее будет.

— Так там, товарищ генерал, берега оврагов крутые. Не вылезти танкам.

— А чего тебе по берегам там карабкаться. Овраги что, не имеют выходов?

— Иметь-то имеют, товарищ генерал, да ведь это далёко обходить надо. Время потеряем.

— Время потеряешь, зато бой выиграешь. А ты что, привык по линейке? Где ближе, туда бьешь?

— Есть, товарищ генерал, действовать по вашему приказу.

«И кто его на бригаду назначил?— подумал Канашов. — Докладывает, а бригада ведет бой. Кому нужен такой бой с такими потерями! «Действовать по-вашему». Бравый солдат Швейк, а не командир».

Канашову пришло донесение от левой группы танковой бригады Санева: «Веду тяжелый, малоуспешный бой в тактической глубине обороны противника». «Да что с ними? Петров в лоб артиллерийские позиции вздумал брать, а Санев тоже завяз».

Канашов приказал радисту передать Саневу:

«Во что бы то ни стало сломить сопротивление противника. Выполнять поставленную задачу. Я в правой группе. Докладывать через каждые полчаса».

Петров поставил задачу командирам, как это требовал Канашов.

Танки, рассредоточившись, исчезали, как призраки в снежной замяти. Противник вел беспорядочный огонь, видимо, ожидая новой атаки с фронта. Но вот спустя минут двадцать послышались частые глухие выстрелы. На командном пункте все с напряжением ждали первых донесений. И радио передало первые вести от танкистов, обходящих противника с тыла: «Атака удалась. Румынские артиллеристы бросили орудия и разбежались». Петров стоял улыбаясь,

— Здорово вышло, товарищ генерал!

— Когда думаешь — оно всегда здорово. Отдайте, полковник, приказ! Пусть не задерживаются и жмут вперед. Надо прорвать еще один тыловой рубеж.

— Есть прорвать! Сейчас прикажу.

— Не торопись! Прорвать-то прорвать, но не в лоб, а пусть обходят узлы сопротивления! — Он развернул карту. — Видишь, тут полно высот. На них пусть не идут. Застрянут. А в обход, балками и лощиной. Так надежней.

— Есть, товарищ генерал! Разрешите выполнять?

— Выполняйте!

Канашов смотрел на удалявшегося торопливой походкой Петрова и думал: «Неужели я так и буду толкачом и нянькой то для одного, то для другого командира бригады? Где же их самолюбие и самостоятельность? Чины большие, а смекалки у другого командира взвода побольше. Все ждут каких-то указаний свыше, и ни шагу сами. С такими не воевать, а в канцеляриях распоряженьица отдавать».

Мысли его прервала пришедшая военфельдшер.

— Товарищ генерал, — робко обратилась она к нему, неловко переминаясь с ноги на ногу, поправляя санитарную сумку на боку.

— Что вы хотите?

— Вы ранены, товарищ генерал.

— Я? — Он рассмеялся и обнял ее за плечи. — Ну что вы? Вы ошиблись.

Она нахмурилась, торопливо достала из сумки тампоны и мазнула по лбу, показывая ему сгустки крови.

Канашову вдруг эта ничем не похожая внешне девушка напомнила Аленцову. Он взял ее руку.

— Нет, не может быть, — думая о Нине, сказал он, закрывая глаза и вспоминая разговор с Поморцевым о ней.

— Я серьезно, товарищ генерал! Видно, случайно задело вас осколком. Давайте перевяжу.

И он вдруг как-то обмяк и, соглашаясь, кивнул.

— Хорошо, перевязывайте!

Она обработала рану, и, когда стала забинтовывать, он почувствовал, что на лбу что-то жжет и саднит. «Когда же это? Вот еще оказия».

— Товарищ генерал, — подбежал к нему адъютант, — вот получен приказ, — он протянул бумагу.

«Ускорить темпы продвижения. Прошу доложить лично положение бригады», — читал Канашов.

Радист протянул ему трубку. Канашов доложил Кипоренко. Тот отругал его:

— Ты все по старинке ползешь на пузе, по-пластунски. Вперед надо, вперед рваться! Понимаешь?

— Есть, вперед! Постараюсь, товарищ генерал!

Канашов невольно схватился за лоб и почувствовал боль. «Вот как оно получается. Попробуй объясни ему, что меня подвели подчиненные. А если бы не приехал, послушал Поморцева, то они и до сих пор бы бились как рыба об лед. Ну ладно. Нажмем. Сейчас вечереет, впереди ночь, и серьезного сопротивления до Новоцарицынского не предвидится».

Канашов отдал распоряжение бригадам ускорить движение, а сам выехал в головную бригаду Петрова.

Совершать марш ночью, в степи, до бездорожью, было чрезвычайно трудно. Легко сбиться с пути. А тут еще вскоре пошел сильный снег. Темп продвижения значительно упал. Танки шли медленно, делая частые остановки. Канашов нервничал. Кипоренко часто запрашивал его, требовал ускорить движение. Не помогали и включенные фары. Видимость была очень плохой. Танковая бригада подходила к совхозу. Еще несколько километров, и надо готовиться к бою за Новоцарицынский. Канашов отдал распоряжение обходить станицу с северо-запада и северо-востока, перерезая дорогу на Перелазовский.

И тут же по танковой бригаде открыла огонь артиллерия. Рядом с танком Канашова разорвался снаряд, и осколки со скрежетом и визгом полоснули по броне.

«Значит, где-то поблизости вражеская артиллерия. Значит, нас обнаружили. Но кто это? Немцы или румыны? Может, мы прошли румынские позиции и наткнулись на немецкие резервы?»

Канашов отдал распоряжение выключить свет и продолжать движение колонны в прежнем направлении. «Надо выслать разведку, — решил он, — а самим продвигаться, не теряя напрасно времени». Противник молчал, огня не открывал. «Что бы это значило? Как бы нам не попасть в огневую ловушку». Канашов приказал остановить колонну, вылез из башни. Кругом тишина и обильный пушистый снег, как ватные хлопья. Он прислушался. Левее доносился приглушенный шум моторов. «Неужели это танки?» Да, шум не походил на известный ему шум автомашин. «Но куда они идут? Может, навстречу нам? Кто же это может быть? Или это бригада Санева? Но как она могла очутиться левее нас? Или мы сбились с пути?» Он запросил Санева. Командир бригады не отвечал. «А что, если Кипоренко потребует от меня доклада? Что доложу я ему? Потерял бригаду? Этого еще недоставало», — подумал он, и от этой мысли почувствовал, как его прошибло потом. Его размышления прервал подъехавший на «виллисе» майор, командир разведроты бригады. В темноте он не видел его лица. Зажег карманный фонарик, вынул планшет с картой.

— Товарищ генерал, разрешите доложить? Получены данные разведки.

— Докладывайте.

— Левее обнаружены танки противника.

— Сколько? Чьи танки?

Майор замялся:

— Не знаю.

— Вы что, майор?

— Товарищ генерал, — сказал он виноватым голосом. — Я доложу вам. Скоро все доложу точно. Поторопился. Сообщили мне, что танки противника. Это точно. Один застрял у ручья. Разведчики мои его обнаружили. А вот сколько и чьи — не знаю.

— Торопливость нужна знаете где?

— Виноват!

— Идите и выясните все точно, майор, как положено разведчику. И на будущее запомните!

Темный силуэт майора исчез в ночной тьме. Подъехал командир бригады.

— Товарищ генерал, — докладывал, захлебываясь, полковник Петров. — Разведчиками моей бригады установлено, что танковая румынская дивизия идет левее нас строго на север. Захвачен один румынский танк по причине его неисправности. Экипаж пленен. Сегодня утром они получили приказ, и дивизия вышла из района.

— Ваше решение, полковник?

— Какое же еще может быть решение, товарищ генерал? Разворачиваю бригаду на сто восемьдесят и бью в хвост.

Канашов спокойно, медленно и твердо сказал:

— Отставить! Вы что, забыли задачу бригады?

— Нет, почему же? На Новоцарицынский, Перелазовский.

— Помните? Это хорошо, что помните. Выставьте заслоны, ведите наблюдение. Вступать в бой запрещаю. Продолжать движение в заданном направлении и обо всем докладывать мне.

Петров козырнул и уехал на «виллисе».

«Ничего, голубчики, — думал Канашов о румынских танкистах. — Вас можно хорошо проучить».

А через час Канашов докладывал командующему обстановку.

— Танковая дивизия? Да чему ты радуешься? Спихнул ее нам, а сам мимо? — возмущался Кипоренко.

— Петров решил бить ее в хвост, повернуть бригаду на север, а я отменил, — сказал Канашов. — Идем на Новоцарицынский.

Командующий выжидательно помолчал.

— Ну и задал ты нам тут задачку со многими неизвестными.

— Так, как вы учили.

— Ишь ты, вспомнил, как на военной игре зарвался, а я тебя осадил. Что ж, это око за око?

— Нет, почему же? Я не злопамятный за добрые уроки. А бить их вам не так уж трудно. Тылы румынской дивизии я отрезал. Все продовольствие их, боеприпасы и бензин в моих руках.

— А что же ты будешь с ними делать? Они же свяжут тебя по рукам и ногам? Опять застрянешь на месте. К утру и то не разберешься что к чему.

— Чего мне с ними разбираться! Я приказал посадить к каждому румынскому шоферу по автоматчику из стрелкового полка Миронова и включил их в свою колонну.

Командующий весело рассмеялся:

— Значит, отрезал, как говорят, основной их орган.

— Вот, вот, пусть они без него против вас повоюют. Поглядим, как это у них получится.

— Умно задумано. Давай не отвлекайся и побыстрее вперед.

 

1

Генерал-полковник Паулюс третьи сутки не смыкал глаз.

Сегодня, 22 ноября, он в шесть часов вечера передал в штаб группы армий «Б» личное донесение на имя барона фон Вейхса.

«Армия окружена. Стоит ли за счет значительного ослабления северного участка организовывать оборону на узкой полосе рубежа: Карповка, Мариновка. Голубинский — сомнительно. Дон замерз, по льду переправляться можно. Запасы горючего скоро кончатся. Танки и тяжелое оружие в этом случае будут неподвижны. Положение с боеприпасами критическое. Продовольствия хватит на шесть дней. Командование армии предполагает удерживать оставшиеся в его распоряжении пространство от Сталинграда до Дона и принимает необходимые меры. Паулюс».

Вейхсу доложили донесение командующего 6-й армией. Он нервно отодвинул шторку на оперативной карте, висящей на стене.

«Армия окружена, — думал он, внимательно просматривая карту. — Это неверно. Точней, она блокирована. И это должно заставить командующего серьезно подумать о том, как ликвидировать угрозу окружения».

Вейхс вызвал к себе начальника штаба — Шульца, поделился с ним тревожными мыслями о положении 6-й армии и, главное, по его мнению, о паническом настроении самого командующего.

— Возможно, господин генерал-полковник, — сказал Шульц, — на Паулюса подействовала строгая телеграмма фюрера по поводу смены им без разрешения командного пункта и переезда в Нижне-Чирскую? Смею напомнить вам, что фюрер приказал вчера штабу Шестой армии направиться в Сталинград, армии занять круговую оборону и ждать его дальнейших указаний.

Вейхс хорошо понимал, что Гитлер давно уже фактически, не считаясь с обстановкой, командовал армией Паулюса через головы всех штабов и командующих, в том числе и его.

— Кстати, господин генерал-полковник, только что штаб Шестой армии получил приказ фюрера именовать занимаемый армией район «Сталинградская крепость».

«Если вся эта затея с Шестой армией и Сталинградом удастся — Гитлер небывало упрочит свою славу полководца и государственного деятеля. А если нет, боюсь, на наши головы и всех его ближайших помощников свалится тяжкий груз его ошибок. Несомненно, это подорвет наш прежний престиж в глазах союзников», — думал Вейхс.

Телеграммы и распоряжения от Гитлера шли бесконечным потоком. Они дублировали подчас одна другую или отменяли предыдущие. Кому-то эти распоряжения угрожали, на других давили, третьим категорически приказывали — и все они требовали одного: держаться и обещали помощь.

Ранним утром следующего дня пришла очередная радиограмма, в которую больше всех верил сам автор, питал еще надежды Вейхс, в какой-то мере надеялся и Паулюс, но меньше всех верили солдаты. Она гласила: «6-я армия частично и временно окружена русскими. Я решил сосредоточить армию в районе северная окраина Сталинграда, Котлубань, высота с отметкой 137,0, высота с отметкой 136,0. Мариновка, Дыбенко, южная окраина Сталинграда. Армия может поверить мне, что я сделаю все от меня зависящее для ее снабжения и своевременного деблокирования. Я знаю храбрую 6-ю армию и ее командующего и уверен, что она выполнит свой долг. Адольф Гитлер».

Вейхс, узнав о радиограмме фюрера, распорядился через Шмидта: «Мой приказ о выходе из окружения 6-й армии передавать не следует».

Ознакомившись с радиограммой Гитлера, Паулюс долго раздумывал, поглядывая на откровенно насмешливое выражение лица своего начальника штаба. «Он всегда при случае подчеркивает, что у меня недостаточно силы воли и мягкий характер. Ничего, я ему докажу, на что способна моя воля». В тот же вечер на стол Шмидту был положен приказ.

«За последнее время русские неоднократно пытались вступить в переговоры с нашей армией и с командирами подчиненных ей частей. Их цель вполне ясна — путем обещаний в ходе переговоров о сдаче надломить нашу волю к сопротивлению. Мы все знаем, что грозит нам, если армия прекратит сопротивление: большинство из нас ждет верная смерть либо от вражеской пули, либо от голода и страданий в позорном сибирском плену. Но одно совершенно точно: кто сдастся в плен, тот никогда больше не увидит своих близких. У нас есть только один выход: бороться до последнего патрона, несмотря на усиливающиеся холода и голод.

Поэтому всякие попытки вести переговоры следует отклонять, оставлять без ответа и парламентеров прогонять огнем. В остальном мы будем и в дальнейшем твердо надеяться на избавление, которое находится уже по пути к нам. Главнокомандующий Паулюс».

Так была упущена последняя возможность хотя бы отдельным частям армии Паулюса выйти из окружения, и они с этого момента были обречены на гибель от огня, голода или, в лучшем случае, на пленение.

 

2

Генерал Мильдер торопился. Времени до начала решительных действий оставалось очень мало, а его танковая дивизия должна была пройти за ночь около ста километров, выйти к Перелазовскому и, соединившись с 1-й румынской танковой дивизией, нанести контрудар по прорвавшимся русским подвижным группам, отбросив их на север. Задача предстояла нелегкая. Но Мильдер дорожил тем последним доверием, которое оказал ему сам командующий группой армий барон фон Вейхс. В разговоре с ним Вейхс подчеркнул два момента: «Я отдаю под ваше командование, господин генерал, мой самый сильный резерв — свежую танковую дивизию. Русские подвижные группы, надо полагать, будут стремиться нанести удар в тыл 6-й армии Паулюса или 4-й армии Гота. Они хотят помочь обреченной, доживающей последние часы своего существования армии Чуйкова и отвлечь наши сражающиеся войска в Сталинграде. Этого вы, генерал, не должны допустить. Я полагаюсь на ваш полководческий талант, на богатейший опыт войны с русскими. И, между нами говоря, я не очень верю в боеспособность наших союзников. Они не умеют воевать. Эти несчастные кукурузники не могли продержаться даже суток на позициях, которые мы строили и укрепляли все лето и осень. — Вейхс поправил пенсне и ткнул указкой в висевшую на стене карту. — Это — предатели. Они поставили под угрозу успех, которого мы добились почти за пять месяцев упорных боев, стоивших жизни сотен тысяч лучших солдат отборных наших дивизий. Я докладывал лично фюреру мои соображения по атому поводу. Он разговаривал с маршалом Антонеску. Я уверен, что командующий 3-й румынской армией дорого расплатится за все это. Правда, генерал Дмитреску заверил Антонеску и меня, что он исправит положение. Он уже бросил против русских танковую дивизию. Но я не могу полагаться на этих горе-вояк и поэтому поручаю вам возглавить ударный танковый кулак и разгромить подвижную группу русских».

Мильдер в который раз вспоминал об этом разговоре с Вейхсом. Он очень оперативно и пунктуально выполнял приказ. Сейчас, следуя впереди главных сил дивизии, он торопил своих командиров, жестко требовал выполнять график движения и нередко угрожал им. Но вопреки всем его желаниям и планам из-за плохих дорог и резко ухудшившейся видимости (туман сменился обильным мокрым снегом) темп марша был слишком медленным. Дивизия шла тремя колоннами. Ночью один из полков сбился с маршрута, ушел на северо-восток и там ввязался в бой. Полк потерял половину личного состава. Было подбито и сожжено 23 танка. Дивизия вынуждена приостановить движение и ожидать этот «блудный» полк. Все это привело к тому, что дивизии Мильдера не удалось ворваться и Перелазовский, где накануне был пленен штаб румынского корпуса. В это время танковая дивизия румын, не дождавшись Мильдера, ушла в неизвестном направлении.

Вся эта непредвиденная неразбериха прицела Мильдера в растерянность, Он доложил Вейхсу обстановку. Вейхс пришел в ярость и грозился расстрелять Мильдера за невыполнение его приказа. Хотя справедливости ради надо сказать, что у Вейхса до доклада Мильдера уже были сведения о том, что 1-я румынская дивизия вышла с исходного района раньше, чем Вейхс приказал сделать это командующему 3-й румынской армией. Знал он и о том, что сам Дмитреску отстранен от командования с согласия ставки и личного распоряжения фюрера.

А спустя час после разговора Мильдера с Вейхсом последнему стало известно и то, что вся румынская танковая дивизия была пленена русскими, так как не имела горючего. Мильдер пришел в отчаяние. Он был близок к мысли покончить с собой, хорошо сознавая, что если это не сделает сам, то его непременно расстреляют по приговору. Об этом он записал в своем дневнике: «С того момента, как я побывал в Сталинграде, меня преследует злой и неумолимый рок. Моя жизнь находится в постоянной опасности. Как мне удалось еще остаться в живых, знает один бог. Все мои надежды на счастливый исход сражения у Волги рухнули. Я не знаю, кого винить в том, что военное счастье окончательно отвернулось от нас. И все наши усилия, и все жертвы приносят нам только горькие плоды разочарования. Конечно, не фюрер, но кто-то из тех, кому доверены наши судьбы, кто командует нами, по-видимому, недостаточно подготовлены или успокоились, обольщаясь прежними успехами. Как это могло случиться, что мы, имея такую разведку и такие возможности, до последней минуты ничего не знали о готовящемся наступлении русских с плацдарма правого берега Дона? Кто виновен в том, что такие опытные военачальники, как немцы, доверились армиям «союзников», которые неспособны не только воевать, но и поддерживать порядок среди русского населении, неся оккупационную службу. Если мы не взвесим, не оценим все это и не примем суровых и решительных мер…». Он вдруг вспомнил о Нельте. Ему он доверил, как никому другому и возлагал на него большие надежды, как на своего верного преемника. Он высоко ценил его военные способности. И тут Мильдер впервые пожалел, что так круто обошелся с ним, отстранил и чуть было не отдал под суд за пораженческое настроение. «А ведь он в чем-то прав». Но в чем — трудно ответить на это.

Мильдер задумался. Его мысли прервал вызов к рации. Говорил Вейхс. Мильдер захлопнул дневник, словно остерегался, что барон мог заглянуть в него, и отложил ручку. На столе у него лежал парабеллум. Он поглядел на него. «Может, лучше именно сейчас, в эту минуту, покончить с собой и не отвечать Вейхсу. Я знаю, он сейчас прикажет мне сдать оружие и явиться к нему. А там. Там ничего хорошего меня не ждет». Мильдер брал и снова клал трубку, не решаясь заговорить с Вейхсом. Но в комнату вошел начальник штаба. На лице его испуг и тревога.

— Господин генерал, — обратился он к Мильдеру. — Вейхс передал мне приказ разыскать вас где бы вы ни были. Он разгневан и спрашивает, почему вы не отвечаете ему, — Мильдер быстро схватил трубку.

— Господин генерал-полковник, я… я болен.

В трубке послышалась брань, угрозы.

И вдруг глаза его прояснились.

— Слушаю, господин генерал. Слушаю, господин генерал, идти с дивизией на Калач. Постараюсь, господин генерал, нанести удар с тыла русской подвижной группе.

Вейхс уверял его, что там прорвалась и действует всего одна танковая бригада русских. «С бригадой, — подумал Мильдер, — как-нибудь справимся».

* * *

Четверо мальчишек из Новоцарицынского детдома отправились на заготовки продуктов. Казалось, какие могут быть продукты, когда по донским полям и селам прошла война, и землю продолжают топтать враги. Прослышали мальчишки, что неподалеку от их района осталась неубранная кукуруза. Бывший сторож школы дед Савелий, инвалид, сказал им, что у совхоза есть силосная яма. Так в ней картошку и другие овощи колхозники спрятали еще осенью. Посудили, порядили и решили направить туда четверых самых смышленых ребят. Старшим назначили Колю Хорькова. У него отец на фронте, а мать немцы повесили. Коля — боевой парнишка. Гранатой двух немцев ранил и сбежал, когда они стали его ловить, приняв за партизанского разведчика. У партизан Коля не был, а вот когда немцы подошли к Дону, он выводил из окружения санитарные машины с ранеными бойцами и командирами. Хотя что с него взять? Война застала его в седьмом классе. За ним по старшинству — Сенька Кошелев, круглый сирота. Он учился в пятом. Не война, был бы в шестом, учился он отлично. Два их товарища, Артем и Гриша, — одногодки. Они бывшие четвероклассники. Оба потеряли родных, отступавших с войсками из Ростова через Дон к Сталинграду. Отцы их в армии. А как знать, где они теперь?

Одежонка на ребятах не ахти какая. Со взрослого плеча перешита. Кто в чиненых-перечиненных ботинках, а кто в стареньких валенках.

Морозно, ветрено, и метет по степям, будто сахарный песок, поземка. Щеки у ребят разрумянились наливными яблоками. Едут на двух самодельных неказистых санях. Лошаденки — клячи тощие и худые. Да и тем спасибо скажешь. Все же сани они везут и поклажу. Едут, едут ребята, соскочат с саней и давай греться, друг за другом бегать, бороться. Все веселей и быстрей время идет. «Командировкой» они довольны. Съездили не зря, хотя и далековато. Кукурузы наломали почти два мешка. Правда, больше малые и подгнившие початки. Да три мешка хотя и мороженой, но все же картошки. В такое голодное время все сгодится. Раньше помогали детдому продуктами колхозники, а после, как прошли тут немцы, а за ними румынские войска, — кругом хоть шаром покати. Чем они помогут? У кого был свой какой огородишко, на том живут, и то впроголодь.

— Ну и прижимистый этот старик, Каменков, — говорит Сенька. — Как ни уговаривал его нам коня посытней дать, так и не дал.

— Он-то мужик, видать, хороший, но скуповат, — подтвердил Артем.

— А знаешь, что сказал он мне? — перебил Сенька. — Вы останетесь здесь дома. Любите коня, так найдете, чем подкормить. А нам, хлопчик, далеко идти, и чем дальше, тем хуже. Знаю я, как немец хозяйничает. Видал от самой границы.

— А что, ребята, дед по-справедливому говорит. Нам на конях не на скачки вперегонки. Тянут — и хорошо. К весне травка пойдет, тогда лошадок выпасем. — Колька показал большой палец на ноге. — Вот хромоту надо лечить. Кузьма Ерофеевич мне мази оставил.

— Подлечим, — дружно сказали они.

Один маленький Гриша шел молчаливо, прихрамывая. У него ранение в коленку при бомбежке. Кто говорит — нет осколка, а кто — есть. Врача, где найдешь его? Коленка изредка опухала, и тогда ходить было больно. Но Гриша не из тех, кто жалуется К тому же ехать с ребятами сам напросился.

— Гриша, ты чего ковыляешь? Садись в сани. В тебе и пуда нет.

— Мне холодно, озяб я, — отвечал он.

— Давай поборемся! — Артему валит Гришу в солому на мешки с картошкой. Только ойкнул Гриша сквозь зубы.

— Больно?

— А ты думал.

— Ну и сиди. Залазь под солому. Теплее будет.

Трое идут впереди первой лошади.

— А любит наш почетный шеф Кузьма Ерофеевич нашего брата.

— А ты откуда знаешь?

— Когда последний раз был у нас в гостях. Марфа Ивановна, учителька, сказывала, у «его детей восемь или десять.

— Вот это да!

— Ну и хлеба вкусного он нам приносил. И консервы — колбаса в банках. Вот бы сейчас по краюхе и банку на всех.

— Неплохо бы.

— Ну, скоро домой приедем. Горячего нам, наверно, сварили. И картошечки с кукурузкой на второе сладят.

Надвигались сумерки. И дальние высоты сливались на горизонте, громоздясь, будто тучи. А ехать еще далеко.

— Вот проедем ту узкую насыпь и отдохнем в овражке, — говорит Коля. — У меня еще остались сухарики. Погрызем чуть-чуть — и айда дальше.

За спиной в тихой степной стыни доносится шум моторов и лязг гусениц.

— Неужто наши? — спрашивает Артем. — Как думаете, ребята?

— Откуда здесь быть чужим, — отвечает Коля. — Их сейчас, наверно, до Сталинграда отогнали. Чьи бы ни были, давай через насыпь поскорей и в овраг на отдых. Пусть себе идут, куда им надо.

Гриша подстегнул коня, он оступился и упал. Сани занесло поперек дороги. Ребята кинулись к саням, дружно развернули. Но коня не поднять. Сам он силился встать, но ноги не слушались его, и он снова падал.

— Фашистские танки! — крикнул Коля, и все обернулись. На передней машине — белый крест. Танк осветил их ярким светом. Ребята снова засуетились у лошади.

— Кто впереди? Что за люди? — крикнул Мильдер механику-водителю.

— Дети, господин генерал. Но вправо есть дорога.

— Не командуйте мной! Я знаю, куда мне надо — прямо или вправо. Огонь! Огонь! — кричит он башенному стрелку. Тот медлит. Механик остановил танк.

— Дети, господин генерал.

— Вы барышня, а не солдат. — Мильдер отпихивает стрелка и стреляет сам. — Вон из танка, — кричит он. — Я отдам вас под суд за невыполнение приказа.

Башенный стрелок выскакивает из танка будто пробка.

— Вперед! — командует Мильдер. Механик-водитель видит в щель: поперек дамбы лежит убитая лошадь. Сани разбиты, и рядом мальчишка. «Ранен он или убит?» — мелькнула мысль у механика-водителя. Он сбавляет ход и чувствует, как холодный пистолет тычется ему в шею.

— Вперед!

И танк, подминая останки лошади, мальчика и сани врывается на дамбу. За ним грохочут другие машины. И вот уже колонна вползает на высоту. Проехали два или три километра, а в глазах механика-водителя русский мальчишка. Мильдер молчит. Но только сделали остановку, обратился к водителю:

— Вы, Куртмайер, тоже трус, а не солдат. Я разочарован в вас. Ни Шнайдер, ни вы не поняли, болваны, что все это сделано умышленно. Они хотели задержать нас. Русские танкисты или артиллеристы не успели воспользоваться этой ловушкой партизан. Я сообразил это быстрее вас. Иначе они бы расщелкали нас на дамбе, как привязанных зайцев.

Куртмайер думал об этом не так: «Дорога в обход дамбы была куда более удобной. Он, жестокий человек, решил доказать нам еще раз свою непреклонную твердость, хотя она не была вызвана какой-либо военной необходимостью».

* * *

— Господин генерал, — ворвался растерянный адъютант. — Нашей разведкой установлено, что в пяти километрах севернее прорвалось много русских танков.

— Сколько?

— Не меньше ста.

— А где наш сводный танковый полк?

— Приказом Вейхса его перебросили на участок прорыва. Сейчас у нас, кроме тридцати танков, что направлены в ремонт, нет ни одного. Начальник транспортного дивизиона предлагает нам, господин генерал, штабную машину.

Мильдер задумался.

«Да, теперь все кончено. Мы окружены. Пути отрезаны. Я лишился последних войск. Да, для меня машина, но как поступить с подчиненными штабными офицерами? Бросить их и удрать? Нет, я не могу так. Я пойду вместе со всеми, кто остался из моей дивизии. Кто бы они ни были — офицеры или солдаты. Машина пусть идет за нами. На машине надо вывозить документы».

Мильдер вышел во двор. Темная ночь. На небе ни звездочки. Вьюжило. Он стоял и смотрел, как мимо проходили редкие остатки его еще недавно боеспособных войск. Головы большинства повязаны шарфами, платками и просто каким-то тряпьем. Какое это жалкое зрелище. У некоторых за спиной болтались эрзац-валенки из соломы. За несколько десятков лет службы впервые Мильдер сам нарушил форму и поднял воротник шинели, повязался шарфом. И вот темнеющая лента колонны, человек шестьдесят, растянулись по полю. Впереди идет раненный в руку подполковник Бухер. Он опытный командир и хорошо ориентируется.

С каждым часом ветер усиливался. Идти становилось все труднее. Мокрый снег облепливал, таял и стекал за воротник. У Мильдера начала болеть раненая нога. Адъютант несколько раз предлагал ему сесть в машину, но он упрямо отказывался и шел все вперед и вперед. По его расчетам, через двенадцать километров они будут в штабе корпуса. И самое близкое — через семь километров — в первой дивизии. Но вот по цепочке глухо пронеслось: «Русские танки». Все бросились кто куда. Загремели орудийные выстрелы. Мильдер бежал тяжело, задыхаясь и падая. Рядом с ним адъютант Бросбург. Они очутились в каком-то овраге.

Мильдер окончательно выбился из сил. В поле, как собака по покойнику, выла метель. «Напрасно я не уехал тогда, — подумал он. Генерал почувствовал, как постепенно у него дубели руки и ноги. Обжигая огнем, горело лицо. Обессиленный, он сел на снег. Но холод вскоре поднял его. Сил нет, как хотелось спать. Он снова спустился в овраг — тут хоть затишье.

— Там, кажется, виден огонек! По моим расчетам, Бросбург, мы прошли не менее десяти километров. Где-то рядом наши войска. Я пока останусь здесь, а вы идите разыщите кого-либо. Я больше не могу двигаться.

Бросбург исчез в снежном вихре, как привидение.

Генералу надоело ожидать. И он стал кричать. «Пусть даже русский плен», — в отчаянии подумал он. В степи по-прежнему властвовал зловещий вой вьюги. И тут впервые понял, что его неминуемо ожидала смерть. «Лучше уж поскорее приблизить ее самому, чтобы не мучиться так долго». Он приставил пистолет к виску. Прощай, дорогая Марта, прощай Грета! Все, что мог, я сделал для вас и армии великой Германии. — Он нажал на курок. — Осечка! Значит, расстреляны все патроны».

Мильдер бросил пистолет, беспомощно осел и погрузился в мягкий, рыхлый снег. «А вот он и дома. Весна. Навстречу ему торопливо шла жена — Марта. Возле веранды стояла с детской коляской Грета. Интересно, кого она родила? Сына или дочь? Только бы не женское племя. Германии еще нужно будет много, много солдат».

Бушующая над бескрайней донской степью метель вскоре бесследно замела замерзший труп генерала.

 

1

Два разведчика, присланные с донесением к Миронову, застали его за чтением сводки Совинформбюро в кругу штабных работников.

«Существенных изменений не произошло. Партизаны отряда «Смерть фашизму» подорвали водонапорную башню на станции. Убито десять и ранено тридцать солдат и офицеров противника». Заметив двух вошедших бойцов, Миронов прервал чтение.

— Вот так, товарищи! Газеты и радио ни слова о нашем наступлении.

— Значит, еще не заслужили, — сказал Ванин.

— Не в этом дело, — возразил Миронов, — не знают еще точных результатов прорыва. Проверяют и уточняют сведения. Вы к кому, товарищи?

— К вам, товарищ майор! — Боец вынул из бокового кармана и отдал ему бумагу.

— Ага, Ванин, наконец, откликнулись наши разведчики, зашевелились. А я думал, они отдыхают или загуляли на радостях.

— Что вы, товарищ майор, — сказал один, покраснев и поглядев на другого. — Взвод наш за Максарями. — И махнул рукой с досады. — Пусть меня старший лейтенант накажет, но я все же скажу. Его утром легко ранило в руку.

— Ранило? А чего же он в донесениях ни слова? Придется взгреть за эти штучки-дрючки.

— Да нет. Вы не шибко волнуйтесь, товарищ майор! Немножко в двух местах, в руку и ногу. Овраг переходили, а там немцы прятались. Ну, один гранату швырнул, а старший лейтенант... Они впереди были с заместителем и три бойца с ними. А граната прямо к ним и кружится волчком. Старший лейтенант схватил ее и к немцам обратно. Ну и не успел. Те, что с ними были, — все целехоньки. Они раньше его попадали.

— Ну, тогда другое дело, — подмигнул майор. — А я думал, он в героя сыграл, влез куда, не зная броду.

Миронов продолжал читать донесение. «Войска генерала Канашова разгромили штаб румынского корпуса в Перелазовском. Мы только что прошли Перелазовский. В станице пока тылы нашего танкового корпуса и полевой госпиталь. В балке обнаружили шесть исправных и три требующие небольшого ремонта трофейные автомашины. Оставил одного часового. Продолжаю движение по заданному маршруту. Остановлюсь в Максарях. Жду ваших указаний. Грозный».

— Тоже мне новоявленный царь — Евгений Грозный. На, читай, — передал Миронов донесение Ванину. — Пусть повара покормят орлов боевых, — кивнул он на разведчиков.

«Они, — подумал Миронов о корпусе Канашова, — как таран, пробивают нам путь. За ними мы как за каменной горой. И Евгений — молодчина. Девять машин. Нам они очень нужны». Звонок прервал его размышления. Это был Андросов.

— Когда будешь в Перелазовском?

— Путь свободен, товарищ полковник! Разведка только что донесла. Пять километров мы одолеем за час, ну самое большее — полтора. Есть, товарищ полковник, выступать, а завтра к утру быть в Калмыково.

— Слыхал, Ванин? Иди сюда с картой! — Майор стал объяснять задачу, полученную от комдива. — Как пройдем в Перелазовский, разведчикам идти на Зотовский. Ясно? — Ванин только молча кивал. Пока они беседовали, Каменков несколько раз заходил и выходил.

— Ты чего, Кузьма Ерофеевич, мечешься? Что случилось?

— Случилось, товарищ майор, случилось! Вы вчерась ужинали. А сегодня не завтракали и не обедали. Как же так? Оно вот взять, к примеру, коня. Конь — она крепкая скотина. А ежели не пожрет, и не спросишь с него работу. Будет себе так ни шатко, ни валко топать. А двое ден еще так, а за трое и копыта кверху.

— Все понятно, Кузьма Ерофеевич. — Миронов подтянул еще на две дырки поясной ремень, поправил портупею. — Учтем твое замечание. Давай, товарищ Каменков, закладывай нам с Ваниным своих рысаков в сани. Опять у Сучка мотор барахлит. А приедем в Перелазовский, тут уже ты нам сразу тройной обед подготовь. За все дни, что не доели.

Вошел шофер Сучок. Побелевший с лица с подрагивающей верхней губой, он исподлобья бросил на всех сердитый взгляд. Будто именно они были виноваты перед ним.

— Ты чего, товарищ Сучок? — спросил Ванин. — Мотор барахлит?

— Подмерз, товарищ капитан! Я вот паяльную лампу у Шведко возьму, враз отогрею.

— Да не мотор, товарищ капитан, а Сучок барахлит, — вмешался Каменков. — Он думает, ежели техника, то двинул, сунул рычагами — и на тебе, поехали.

— Ладно, Трофеевич, — махнул рукой Сучок, — без тебя тошно.

— Валяй за двери сплюнь. Тошно. Дурья башка. В мозге твоем нет шевеления. Зима. Капот надоть одевать. А то как приедешь, и сам шмыг в теплую хату, а мотор пускай себе стынет. Тебе до него нет дела. Железный он, а и его железного терпения не хватает. Как ты к нему, так и он к тебе.

— Ну, завелся, затарахтел, дед! Хватит. И такое загибает. Шмыг. — Он прищурился. — Ты на что намениваешь?

— Сам разумей. Не к корове же, а норовишь к бабе какой добротной пристроиться. Ты молчи, не вводи меня в грех при начальниках, — погрозил пальцем Каменков.

— Ты, Ерофеевич, ну прямо с пол-оборота заводишься. Мне бы такой мотор к машине. Сиди тут со своим мотором, подогревайся! А я повезу начальников, куда им надобно. Замерзнешь шибко, заходи на огонек. Я тебе еще за эту загранишную бабу мозги вправлю.

— А может, нам, Ванин, машины дождаться? — подмигнул Миронов ему.

Каменков развел руками.

— Как желаете, товарищи начальники! Мой транспорт будет подан, — он вытащил большие серебряные часы-луковицу, — минутов через десять, а може, и семь.

— Чего же, это вполне подходяще, — снова подмигнул Миронов Ванину. — Тогда давай, пожалуй, поедем с Каменковым. Нам же харчеваться еще надо, а Сучок со своим капризным мотором может еще отложить наш обед на сутки.

К вечеру майор Миронов и капитан Ванин добрались до Перелазовского. Всю дорогу Каменков рассказывал им о том, какие на свете бывают породистые кони, и как они по-ученому выводятся.

— Вот ежели взять, к примеру, англичанов. Мне один ветеринар, знающий человек, сказывал: битюга посильнее трактора. Он может зараз один тридцать тонн тянуть.

На эту сногсшибательную новость живо откликнулся Ванин:

— Как думаешь, Александр Николаевич, зачем нам тягачи иметь артиллерийские? Один такой битюг десять гаубиц утянет.

На это Миронов, сдерживая улыбку, ответил:

— Да такой битюг и танк «тридцатьчетверку» потянет.

Каменков, долго прислушиваясь к их разговорам, вдруг остановил лошадей.

— Ну и конфуз, ну и позор какой. Вот подвел он меня, срамота-то какая. Тут я не по своей воле набрехал. Винюсь. Не тридцать тоннов, должно быть, а тринадцать. Вот оно как. — И с досады на свою промашку подстегнул коня.

Потом он сидел долго, задумчивый и молчаливый, а когда уже завиделась станица, спросил у Миронова:

— Прошу вашего совета, товарищ майор! Мысля у меня последнее время одолевает. Думал после войны в колхоз свой податься. А вот теперича так прикидываю, пора мне выбиваться в люди. Как думаете, товарищ майор, возьмут меня на конезавод? Давеча рассказывал мне наш Мелешкин — ветеринарный фершал, будто в Ростовской области такой завод имеется. Имени самого Семена Михайловича Буденного.

— А почему же не возьмут? Приедете героем войны, с наградами. Кто же вам откажет? А жена как? Согласится поехать? Семья у вас, Кузьма Ерофеевич, большая?

— У меня не жена — золото! Как хвост у коня. Куда я — туда и она.

Доехали они до Перелазовского благодаря стараниям Каменкова быстро, за час. Квартирьеры полка распределили уже между подразделениями улицы и дома, отвели несколько хат и для штаба и его служб.

— Вот что значит организация.

Ванин улыбался довольный. Миронов сказал ему:

— Не забудь, пошли своего пома по тылу. Надо привести в полную готовность те девять трофейных машин, что захватили наши разведчики. Мы их в подвижной отряд передадим. Вот находка будет для преследования!

Ванин ушел, а к Миронову приехал офицер связи с радиограммой. «Срочно отправить в распоряжение Канашова Добринка хозяйство Кряжева. По приказанию Кипоренко передано Андросовым».

Радиограмма огорчила Миронова. Действовать полку с таким надежным броневым кулаком, каким был батальон Кряжева, было очень кстати. И тем более необходимо это сейчас, когда полк, прорвав первую оборонительную полосу, выйдет на оперативный простор. Там всегда можно ожидать встречи с контратакующими резервами противника. Но что поделаешь? Приказ есть приказ. И хотя отсутствие танков нельзя ничем заменить, все же ему пришла мысль создать подвижную группу, используя трофейные машины и бронетранспортеры. «Им для усиления можно придать минометную роту и артиллерийскую батарею. Пожалуй, поручу это дело комбату-три», — решил Миронов.

В то время, когда Миронов и Ванин, втянутые в обычные служебные дела, позабыли о своем распоряжении Каменкову «устроить тройной обед», он как исполнительный и заботливый человек, любящий своих начальников не по-служебному, официальному, а по-человечески, обходил улицы станицы, выбирая подходящий дом.

Во многих он побывал, но все они пришлись Ерофеевичу не по вкусу. Один дом грязный, другой тесный от семенного народа, в том детишек много — какой там отдых. Встречал он и подходящие места, да уже занятые командирами или небольшими подразделениями. Так намаялся Каменков с этими поисками, что ноги стало ломить от усталости. Но не такой он солдат, чтобы, имея поручение, не выполнить его или, наметив себе цель, отказаться от нее. «Ну, не найду лучше, можно и в той небольшой хатенке, где оставил за себя Чевокина с лошадьми», — думал он, продолжая поиски. И тут Каменков увидел древнюю старушку с лицом, будто печеное яблоко. Она ему и посоветовала: «Иди, сударик служивый, через овраг, что с рощей. Там есть хорошая хатенка. Во всей избе одна-одинешенька проживает вдовица-молодица. Коли не занял кто — лучше и не найти». Каменков чуть не бегом заторопился туда. Пришел, запыхался, постучал. Вышла молодая женщина, лет тридцати. Косы темные венком, широколицая, с узкими, тонкими губами. С виду сердитая.

А что ему, Каменкову, свататься к ней? И его начальникам тоже. Отобедают, отогреются — и снова в путь-дорогу.

— Здравия вам, хозяюшка, доброго, — поклонился он. — Не глядите так на старика, не о себе пекусь. Можно к вам моих начальников? Молодые хлопцы, а по такой войне они намаялись. Двое суток не спали, не ели.

— А у меня нечем кормить, — блеснула она остро глазами. — Сама голодная. — И хозяйка уже повернулась уходить, когда Каменков схватил ее за локоть.

— Постой, постой, хозяюшка! Об чем ты кручинишься? У нас едова своего полно. И трофеи имеются. Не обидим и тебя за доброту твою.

Но хозяйка будто и не слыхала Кузьму Ерофеевича.

— Не могу. Понимаешь, хворая я и не до постояльцев мне. С ними возиться надоть. Недавно как сама с постели поднялась.

И неизвестно, сколько бы продолжались эти так неудачно начатые переговоры, не вмешайся в них проезжающий верхом капитан Малков, командир приданного их полку дивизиона. Он окликнул Каменкова, спрашивая, где штаб и Миронов. А Каменков в свою очередь попросил капитана помочь уговорить хозяйку. Малков был человеком настойчивым, шутник по натуре и неравнодушный к женщинам. Звеня шпорами, он сдвинул полукубанку из серой смушки лихо набекрень и, развихрив черный чуб, вошел в дом.

— Что же, хозяйка-молодица, своих казаков не признаешь? Аль не рада нам? Помешали чем? — Улыбаясь, он подмигнул ей.

Хозяйка улыбнулась в ответ глазами. Видно, Малков пришелся ей по душе. Парень что надо.

— Больная я. А мне что. Не пусти вас, сами войдете.

— Такая красавица и больная! У нас лекарство имеется, полечим.

И уговорил Малков больную и не совсем гостеприимную хозяйку.

Тем временем, когда велись эти переговоры, Миронов занимался своими служебными делами. Он ставил новые боевые задачи командирам батальонов: «К утру следующего дня быть в Калмыкове». Тут в штабе и застал его Малков.

— Очень кстати, — сказал Миронов, здороваясь. — Садись, заодно получи, как и все, сполна. Тылы твои с боеприпасами не подошли?

Малков помотал головой:

— Знаю уже, чего они задержались. — И, подойдя близко, тихо сказал: — Водку трофейную не допили. Ну подожди, — погрозил он кулаком. — Послал я проверить. Подтвердится — голову сорву и скажу, что так было.

— Ну, ну, ты не горячись, Андрей! Не руби, как саблей казак, сплеча, — остановил Миронов.

Каменков прервал их разговор. У него был такой умоляющий вид, что отказать ему было невозможно.

— Товарищ майор, вы же обещались откушать. Все как есть готово. Надоть ехать. Тут недалече, за овражком. Побыстрей надоть. Кабы не перепарилось. Лежели припозднитесь, вкусу не будет того.

— Что, а может, прав Кузьма Ерофеевич, махнем пообедаем, Андрей? — обратился Миронов к Малкову.

— Я, как штык, к бою готов. Приказание старших — радость для подчиненных, — вскочил он, звякнув шпорами, и стал по стойке «смирно», навытяжку.

— Жаль, Ванина нет, — сказал Миронов. — В третий батальон уехал подвижную группу формировать.

Они вошли в дом: Миронов, за ним Малков и Каменков. В ноздри ударил аппетитный запах борща и жареной свинины. Комната сияла чистотой. Хозяйка встретила их, как и в первый раз, сдержанно, но более приветливо. Она кивнула головой, пригласила раздеваться, а сама вышла в другую комнату.

— Хворая она, — прошептал Каменков. Малков широко улыбнулся, потер руки.

— Ничего, мы подкрепимся малость, а тогда займемся и хозяйкой. Знаю я их, казачек. Скромничает, стесняется нас.

По такому торжественному случаю, как успешное наступление, Каменков разлил командирам фронтовые сто граммов.

— Нет, так не пойдет, — запротестовал майор. — Наливай и себе, Кузьма Ерофеевич. Да и хозяйке не мешало бы по хворости.

— Оно, конечно, — поддержал Малков. — Для прочного знакомства. — Хозяйка вышла из соседней комнаты такая же озабоченная и хмурая. От вина она отказалась. Но Малков, неугомонный и настойчивый ухажер, обняв ее за талию, уговорил все же выпить полстакана. Она торопливо закусила и снова ушла в соседнюю комнату. Обед был в разгаре, когда приехал связной за Малковым. Вернулся начальник группы обеспечения боеприпасами старшина Допченко.

— Я мигом, Александр Николаевич. Одна нога — здесь, другая — там. Мы еще с хозяйкой споем и спляшем, — подмигнул он. — Всю хворь как рукой снимет. Я аккордеон свой захвачу.

Миронову чем-то понравилась эта строгая и скупая на улыбку женщина. Казачка. Слышал он о них немало, знал о большой человеческой красоте души из романов. И сейчас он подумал о том, что, потянись она к нему, он, пожалуй, не устоял бы перед ее лаской. А Наташа как же? Значит, обмануть ее? За что? Только потому, что она далеко и не узнает? Но все же что-то тянуло его к этой красивой казачке.

После сытного, вкусного обеда, отогревшись с мороза в чистом, уютном доме, Миронов стал дремать. «Хорошо часочка два передохнуть», — подумал он.

И Каменков, не сводивший с него глаз, будто угадал эти мысли.

— А что, товарищ майор, лежели вам передохнуть какой часок? Ну, пока Малков возвернется. А я тем разом — в штаб. Чевокина пошлю за капитаном Ваниным. Може, он возвернулся из третьего.

Миронов утвердительно кивнул головой.

«Откушает, отогреется, сердешный. Больно уж человек он хороший, как сынка, жаль мне его», — подумал Каменков.

Он вышел в соседнюю комнату, передал просьбу хозяйке. И она стала разбирать и стелить постель.

Миронов писал записку Ванину для Чевокина, а Каменков убирал со стола. И вдруг Миронову показалось, что кто-то говорит глуховатым голосом в соседней комнате. Он насторожился, прислушался. Да, хозяйка с кем-то шепталась. «Ясно, Малков устроил номер, — догадался Миронов. — Но как он проник в ту комнату, минуя нас? Вот дьявол, не мужик. Как понравится какая — любые заслоны преодолеет, а своего добьется».

Миронов встал и, нарочито громко гремя сапогами, направился к двери соседней комнаты. И тут же ударила автоматная очередь, обдав его известковой пылью, щепки больно впились в лицо и шею. Из двери выскочил в гражданской одежде черный горбоносый мужик с немецким автоматом. Каменков бросился ему навстречу, закрывая майора. Короткая автоматная очередь прозвучала одновременно с выстрелом Миронова. Каменков упал у двери. Скорчившись, он прижал руки к животу. Рядом с ним свалился неизвестный с автоматом. Миронов понял, что это был фашистский вояка, которого скрывала хозяйка.

— Так вот кого ты пригрела, гадина! — Миронов с перекошенным от ненависти лицом выхватил пистолет и направил на нее. Но в этот момент вбежали часовой и Чевокин и опередили его, выстрелив оба.

Каменкова уложили в постель. Он тяжело хрипел, кусал губы, кровь пузырилась в уголках рта. Миронов стоял рядом, слезы затуманили глаза. Каменков, делая короткие передышки, торопливо излагал свои последние просьбы:

— Поклон пропишите, товарищ майор, женушке и девкам моим. Хорошая у меня жена. И девки ничего, справные. Вот от меня вам на памить, Александр Николаевич, уздечка с набором, цыганская. Она мне теперича ни к чему.

Миронов взял его за широкую мозолистую ладонь, пожал.

— Все сделаем, Кузьма Ерофеевич!

— Коней, лежели чего, Чевокину могете доверить. Он справный мужик. Дело знает. Ты, Чевокин, их гляди не перекармливай. Всему мера нужна.

Вошел с испуганным лицом Вася Сучок и тут же расплакался, растирая грязные разводы по щекам и по подбородку.

— Как же так, друг ты мой, Ерофеевич? Кто же на тебя, такого справедливого человека, руку поднял?

Вася кинулся целовать Каменкова в щетинистые с подпалинкой усы.

— Ну фашисты, ну враги они наши лютые, но неужто к старикам отцам своим нет у них жалости.

Каменков облизывал кровь на губах.

— Васенька, дорогой ты мой сынок! Смерть, она жалости ни к кому не имеет. Не меня, так тебя, его, его, — показал он корявым, дрожащим пальцем на стоящих подле людей. — Я уже пожил свое, сынки мои. Но и мне бы хотелось хоть денек при победе пожить. Ну что ж, коль не довелось, помяните и меня в той день, «Трофеевича». Всем, чем мог, служил я людям. А кого обидел по неразумению, не обессудьте старика.

Вбежала военфельдшер. Строго оглядела всех.

— Ну что же вы, товарищи, так поздно сообщили мне?

Все рассеянно молчали, а она быстро вытряхнула все из сумки на стол и принялась за свои, такие обычные для нее обязанности. И тут же по селу ударили орудия. «Кто это? — мелькнула мысль у Миронова. — Неужели какие-либо бродячие вражеские группы?» А их в то время было немало. Они укрывались по балкам и нередко нападали на небольшие подразделения, но больше всего на обозы, охотясь главным образом за продуктами, но не отказываясь и от обмундирования.

— Немецкие танки! Немецкие танки! — ворвался запыхавшийся связной.

«Откуда они?» Миронов подбежал вместе с Сучком к «виллису». Радист тут же связался со штабом, и майор передал распоряжение Ванину выдвигать на прямую наводку полковую артиллерию.

— Сколько танков? — опросил он.

— Сказать трудно. Они обходят село с востока и запада. Пытаются взять в клещи. Понятно?!

Миронов тут же приказал Малкову разделить дивизион на три подвижные артиллерийские группы. Одну прислать ему как резерв, а две — по одной батарее — поставить в засады на восточной и западной окраинах села.

Вечером Миронов докладывал комдиву:

— Товарищ полковник, полк отразил атаку немецких танков. Подбито семь машин. Допрошенный пленный немецкий офицер-танкист сообщил, что это был заблудившийся батальон из танковой дивизии Мильдера. Протокол допроса и пленные направлены к вам в штаб.

К Андросову зашел Фруктов и положил перед ним проект приказа на отстранение Миронова от должности.

— Я говорил вам, товарищ полковник, мальчишка он бесшабашный. Пришел в Перелазовский, не организовал охранения, а разведку послал к Зотовскому и Калмыкову. Взвод разведчиков полка, конечно, погиб. В этом я не сомневаюсь.

Андросов сидел, подперев кулаками голову.

Он рассматривал карту, молча слушал, потом взглянул на Фруктова:

— Ни черта вы, майор, не разбираетесь в людях. Ну пусть, по-вашему, он мальчишка, а вы ему папа по возрасту. Но ответьте на вопрос? Кто из дивизии первым успешно прорвал оборону?

Фруктов молчал.

— А сейчас, если бы не Миронов, может, и нам с вами не быть здесь, в штабе новоцарицынском. Чем мы с вами отбивали бы танки?

 

3

Аленцова вошла, остановилась на пороге, как сказочное привидение.

— Вот и я, Михаил. Здравствуй!

У Канашова расплылось в глазах ее далекое туманное очертание. Потом оно стало приближаться, будто он смотрел в бинокль, и сосредоточилось, как в фокусе, на ее лице. «Такая же — подумал он, и вдруг стало так, будто не было ни тягостной разлуки, ни мучительной ревности, ни тревожных дум и бессонных ночей. — А как мне жить без нее? Как же быть дальше? Как прожить на свете без ее умных и красивых глаз, без ее по-девичьи сдержанной ласки, смешных ее причудливых капризов, без ее простых, целительных и обнадеживающих: «Все будет хорошо, Миша». Как в сказке, пришла она и сняла тот постоянно давивший его сердце камень, и стало так легко и хорошо, что невольно хотелось запеть.

Она нарушила нелегкую, чуть затянувшуюся молчаливую паузу:

— Не веришь, что я пришла? Не признаешь или не принимаешь?

Канашов улыбнулся своей широкой улыбкой и быстро пошел ей навстречу.

— Верил, верю, признаю и принимаю. — И он схватил Аленцову в свои сильные руки, обнял и прильнул к губам.

— Тише, тише, Михаил! Слышишь! Мне-то известно, не обидел тебя бог силенкой. Горько мне, Михаил!

— А мне что, — перебил он,-задыхаясь, — сл-ад. — Она зажала ему рот ладошкой.

— Вопросы еще будут? Только давай все сразу. Я готова ответить. — Она отняла руку ото рта.

Канашов поглядел в ее черные, будто омут, бездонные, с золотой искринкой глаза. Снова в который раз увидел, как чуть косил от контузии левый глаз. Оглядел ее, придирчиво еще раз. «Как она похудела. Но стала стройней, будто девушка. И только в волосах, у висков, пробивается редкая изморозь. Вот как ее потрепала жизнь». И он, взяв ее лицо в широкие ладони, помотал головой.

— Вопросов не будет. Но есть предложение. Вернее, их несколько. Можно?

Она обняла его за плечи, согласно кивнула головой.

— Первое. Теперь, Нина, навсегда, и только вместе. — Он взял ее руку и, сжимая, снова повторил, как клятву: — Навсегда вместе. Как ты?

Аленцова смотрела на него доверчивым, понимающим взглядом. Глаза ее излучали тот слабый свет, который бывает у очень счастливых людей. Она потянулась к нему жадными губами. И вдруг заплакала.

— Что с тобой, Нинуся? Что, дорогая моя женушка?

И тут Аленцова заплакала навзрыд. Плечи ее вздрагивали, и вся она дрожала, будто от холода.

Канашов растерялся, не зная, что подумать. Может, он чем-либо ее обидел? Он обнял ее, прижимая к груди, гладил по голове.

— Это я, Михаил! Это я, ты пойми!

— Понимаю. Понимаю, Нина!

— Но ты не обидишься? — Она взглянула ему в глаза. — Мы с тобой всегда, сколько знали друг друга, говорили только правду. Я счастлива, но не могу скрыть от тебя.

— Ты любишь другого?

— Нет, нет. Что ты!

— Ты ожидаешь ребенка?

Она грустно улыбнулась.

— Нет, милый, нет. Может, и будет он у нас, — сказала она задумчиво. — Понимаешь, вот что-то, ты не сердись, Миша, что-то говорит мне. Не будем мы вместе.

Канашов рассмеялся, обнял ее снова.

— А-а, как же, помню, помню! Ты мне писала: «не судьба». Так, что ли? — Она закивала в ответ. — Да брось, Нинуся, все это чепуха. Мы же вот вместе с тобой. И судьба наша, верю, теперь в наших руках. Так? — Она крепче прижалась щекой к его плечу. — Теперь мое предложение. Давай сфотографируемся вместе. Признаться, давно хочу. Но. — Он взял трубку. — Коржиков? Аппарат с пленкой? Заряди и мигом ко мне! Побыстрее! А то здесь есть опасение, кое-кто раздумает, пока ты соберешься.

— А вот и не раздумаю, тебе назло! Михаил, ты снова вредничаешь?

— Чтобы наше хорошее с тобой вспомнить. Ты же вредничала. А почему нельзя мне?

— Разрешаю, разрешаю! Постоянно вредничай. Может, скорее я пойму, какой во мне черт сидит и подмывает на эту вредность.

— Разрешите, товарищ генерал? — быстро вошел запыхавшийся адъютант. Он был маленького роста, будто мальчишка, этот молодой лейтенант.

Канашов спросил его:

— Что случилось? Докладывайте побыстрее!

И тут же с фотоаппаратом появился Коржиков. Канашов сделал ему жест рукой.

Одну минутку. Докладывай, товарищ Чубенко.

— Товарищ генерал, во фланг корпуса нанесла удар немецкая танковая дивизия.

Канашов быстро достал карту из полевой сумки, развернул, кинул на стол.

— Танковая дивизия? Откуда она взялась? Ладно, где? Давай, если знаешь, показывай!

Лейтенант шарил беспомощно глазами по карте. От волнения он потерял ориентировку.

— Ну вот, кажется, здесь, — ткнул он пальцем. — Вот тут штаб корпуса. Здесь бригада Чураева. А вот тут Крамара.

— Значит, немцы нанесли удар по нашему штабу и чураевской бригаде.

Канашов резко поднялся из-за стола, взглянул на Аленцову. Лицо его было суровым и решительным, как и всегда в минуту опасности.

— Где начальник штаба корпуса?

— Тяжело ранен. Его только что привезли в медсанбат из бригады Чураева. Он мне рассказал, что случилось в бригаде, и просил передать вам.

Канашов ударил кулаком по столу так, что все, что находилось на нем, очутилось на полу.

— Самоуспокоились? «Ура! Победа!» На вот, выкуси, — показал он кому-то кукиш. — Приказывал иметь надежное охранение и передовой отряд. И прежде всего разведку, разведку, разведку! Вот бестолочи. Доложите, куда нанесли удар немцы бригаде.

— С тыла и правого фланга.

— Вот, вот. Ну ты подумай, Нинуся, что за беспечные люди! Чуть небольшой успех, и у них голова кружится, слепнут они и глохнут. Забывают, что мы с немцами воюем. Неужели годы войны ничему не научили? Прорвали удачно, и некоторые думали— дорога скатертью. Ан нет, олухи, шалишь! Развесили уши, а тут как тут и долбанули. Да, знакомьтесь, товарищи. Моя жена, Нина Александровна Аленцова. Прошу жаловать, а любить сам буду. — Присутствующие улыбнулись. — Только решил побыть с ней часок по-человечески за столько месяцев разлуки, и на тебе — сюрприз от немцев. Ну ты нас, Коржиков, все же запечатли для семейной истории!

Они стали рядом. Он обнял ее за плечи и чуть наклонил голову, спрашивая: «Так, ничего?»

— Хорошо, товарищ генерал! Только улыбка требуется. А то оба сердиты вы больно.

— Не на нее сердит, а на некоторых дураков. Да и на немцев крепко злой. А целоваться нам, при всех не положено.

Коржиков, улыбаясь, щелкнул.

— Я пойду, Нина. Давай прощаться!

— Миша! — Она обняла его.

— Что ты?

— Не горячись, Миша! Спокойней! Ты сильный, ты все можешь. И тогда все будет хорошо. — Аленцова поглядела ему в глаза умоляюще.

— Хорошо, хорошо, НинаI Чубенко, немедленно группу управления ко мне! Выполняйте!

— Есть, товарищ генерал! — Чубенко ушел.

Кана шов сложил карту в полевую сумку. «Надо прощаться».

— Подожди, Миша, прошу тебя! Не иди! Еще подожди минутку! Давай присядем. Ты такой, лица на тебе нет. Успокойся, родной! Ты же можешь. Я знаю. — Она стала гладить его по лицу, волосам, прильнула к щеке, обнимая. — Тебе нельзя сейчас идти! Как бы…

— Да что ты? — Канашов грубовато отстранил ее. — Я же не мальчишка!

— Не ходи, Миша, я прошу тебя! Слышишь, прошу!

— Нина, да ты с ума сошла! Это же танки. Они прорвутся сюда. Ты не понимаешь, что говоришь.

— Я молю тебя, Михаил! Сердце болит будет, будет что-то недоброе.

— Брось, Нина, причитать! Не задерживай меня! Отпусти, прошу тебя!

В дверях появился адъютант.

— К отъезду все готово, товарищ генерал!

Канашов освободился из цепких объятий Аленцовой и решительно направился к выходу.

За спиной услышал ее рыдания. Больно кольнуло в сердце. Хотелось вернуться, просить прощения за грубость. Но, пересилив себя, он исчез за дверью.

Голова ее лежала на столе. Она плакала. Прислушалась. Загудел мотор. Будто что-то больно сжало сердце.

— Убьют же тебя там! Куда же ты, мой глупенький, — закричала и забилась в рыданиях и снова уронила голову на стол.

 

4

Никогда еще за все время войны Канашов не был так взбешен, так обеспокоен случившимся. Встретился бы ему сейчас подполковник Чураев — комбриг, он бы, не раздумывая, расстрелял его. И не потому, что он получил обидный разнос от Кипоренко. (Тот отругал его, как не ругал никогда). Но главное — ткнул его командующий в навоз, как щенка. Мол, нюхай сам, что наделал, генерал без войск. Как же дальше думаешь? Как задачу будешь выполнять? Да, нелегко было исправить положение. Бригада Чураева завязла в бою с немцами. Вторая бригада двумя батальонами сбилась с маршрута. Один батальон ее почему-то остался в распоряжении Канашова. Сила-то велика. Десять исправных танков. А вот удачная контратака немцев грозила сорвать развитие операции на окружение, которую обязан был завершить корпус Канашова и соединиться с войсками Сталинградского фронта в районе города Калача. Ну а если мосты через Дон будут взорваны, тогда и совсем плохо. По неокрепшему льду танкам не пройти. «Зря я так грубо поступил с Наной, — думал Канашов. — Разве она виновата в наших военных неудачах?» Он так расстроился, что готов был сейчас бросить все и хотя бы на полчаса, даже на несколько минут, вернуться и успокоить ее. Канашов тронул шофера рукой, хотел приказать: «Поворачивай». Тот замедлил скорость «Что, товарищ генерал, сбились с пути?»— «Останови». Машина стала. Ему казалось, что он и сейчас слышит рыдание Аленцовой. «Ладно, — в раздумье приказал он шоферу, — давай жми побыстрее до совхоза-фермы». Там теперь находился вспомогательный пункт управления Канашова после налета на его штаб немецкой дивизии. Туда согласно радиограмме Кипоренко был направлен танковый батальон Кряжева. Через час Канашов приехал на вспомогательный пункт. Много неприятных новостей встретило его там. Представитель Ставки, генерал, грозил передать дело в суд и отстранить от должности. Начальник штаба скончался от большой потери крови. Командир бригады Чураев был тяжело ранен. «Штабные документы наверняка попали в руки врага», — думал он. Штабных машин не было. И его фронтовые записки тоже метут попасть к ним. И хотя в них не было никаких секретов, они представляли для него несомненную ценность. Там его высказывания и взгляды на военное искусство, отношение к тактике, рост командиров и рядовых солдат в годы войны. Хорошо, что я сумел сохранить фронтовые тетради, — подумал он. — В них ведется хроника боевых действий и имеется ценный материал по боевому опыту. Разве нельзя было мне взять с собой Нину, — вдруг пришла ему мысль. — А вдруг мне не удастся разгромить контратакующую немецкую дивизию? И я могу погибнуть. Погибну? Почему? Верить Нининым предчувствиям, — сказал он себе, — глупость. Она просто взволнована нашей встречей, беспокоится обо мне, поэтому такие мрачные пророчества о моей гибели.

А впрочем, на войне никто не застрахован от смерти».

Его размышления прервал командир второй бригады полковник Лавров.

— Товарищ генерал, батальоны в полном составе сосредоточены в оврагах, — он наклонился над картой, лежавшей на столе перед Канашовым. — Готов, товарищ генерал, к выполнению боевой задачи.

Комкор пожал ему руку, заглянул в глаза и резко бросил:

— А где ты блуждал пять часов? Кто за тебя задачу выполнять будет? Нам же завтра надо быть в Калаче.

— Будем, товарищ генерал!

Канашов схватил за плечо Лаврова, обошел его, осматривая со всех сторон.

— Завтра? Чураев завяз с немцами в бою. Ловко они попутали нам, дуракам, руки. А ты полки по глупости растерял. Теперь не только руки, и ноги они нам связали. А с чем идти на Калач? Отвечай!

— Товарищ генерал, простите, туман нам напортил. Ну как в молоке плавали.

— Ну и бензину пожгли, конечно!

— Нет. Я, как заплутались, сразу дал команду вести только разведку, а остальным на прикол.

— Хорошо, что хоть до этого додумался. Иди, готовь бригаду! Через два часа пойдем штурмовать Калач.

«А все же Кипоренко прав. Упустил управление из своих рук, — думал Канашов. — Почти с пустыми руками остался. А он мне в помощь дал танковый батальон. Вот так-то, думай, Канашов. Надо оправдывать большое товарищеское Доверие и поддержку».

Он прикинул по карте, оценил обстановку. Пока бригада Чураева будет сражаться с немцами, сдерживая их, он сможет выбросить вперед батальон и захватить переправу через Дон. И бригада Лаврова через эту переправу пойдет на Калач, на соединение с войсками Сталинградского фронта.

Если мысленно провести линию в сорок километров от хутора Ефремовский до станины Добринка, то все дороги, которые шли от этой линии в юго-восточном направлении, были сплошь усеяны разбитыми автомашинами и мотоциклами, обозами немцев и румын. Нередко попадались и целые обозы, груженные ящиками с боеприпасами, продовольствием и разным имуществом. И повсюду по полю, а особенно ближе к дорогам, лежали трупы вражеских солдат и офицеров. Будто по этим дорогам прошел смертоносный ураган. Об этом думал Кана шов, вспоминая путь своего корпуса. И вот предстоял последний рывок. Его надо совершить умно, продумать во всех деталях. В районе Калача для форсирования Дона имеется одна-единственная мостовая переправа у хутора Березовский. «Конечно, немцы понимают ее важность для себя и для нас. Наверняка мост этот подготовлен к взрыву. Значит, брать его надо ночью и внезапно. Чтобы подкрепить передовой отряд, выделю одну-две мотострелковые роты. А чтобы немцы не завязали бой с передовым отрядом и не сорвали нашего замысла, прикажу отряду двигаться на самой большой скорости, с включенными фарами».

В час ночи майор Кряжев как командир передового отряда получил задачу от Канашова захватить мост. В три часа отряд выступил и начал действовать.

На другой день генерал Канашов разыскал майора Кряжева в селе Новом.

— Ну, герой, здравствуй! — Он протянул ему руку и обнял.

Кряжев смутился, пожимая плечами.

— Что я? Как все. Народ у меня хороший, вот и удалось.

— Нет, нет, ты расскажи, майор. Садись ко мне в машину.

— Замысел ваш, товарищ генерал, очень правильный. Немцы приняли нашу колонну за своих, и оборона их была пройдена без единого выстрела. Когда мы очутились в их тылу, мой разведчик привел местного жителя. Он вез на повозке трех немцев. Их уничтожили, а жителя привели как проводника. Он оказался довольно сведущим человеком, показал путь к переправе и рассказал о расположении немецких позиций.

— Разыскать его надо, товарищ майор! К награде представим.

— Есть, товарищ генерал! Так вот,

— Товарищ генерал, есть поговорка: аппетит приходит во время еды. Вот и у меня. Дай, думаю, попробую. Рванули мы с ходу на Калач. А они уже поняли, что с мостом что-то не в порядке. Да и гарнизон у них на Калаче дай бог. Полка два пехоты, и артиллерии было много.

— Так уж и два полка? — усомнился генерал. — А что же дальше было?

— Дальше? Они, как и следовало ожидать, ринулись на нас. Вижу, дело плохо. За двумя зайцами погонюсь — все упущу. Ну и принял решение отойти к мосту и занять круговую оборону. Что поделаешь, надо ждать главные силы корпуса. Немцы нас окружили, хотели мост вернуть, остальное вы сами знаете.

— Молодец, майор Кряжев! Представляю вас к высшей награде — званию Героя Советского Союза. Великое дело вы сделали. Рад, что в вас не ошибся.

 

5

После встречи с Канашовым Аленцова вернулась в Подвижную госпитальную группу корпуса. Она еще ходила от машины к машине, одновременно счастливая и подавленная, убитая горем внезапной разлуки в такой опасный момент, когда немцы смяли части корпуса Канашова. И вот туда, в самое пекло боевых событий, уехал он. Уехал, не послушал ее совета обождать хотя бы полчаса, разобраться, что же там все-таки происходит. Бросился туда очертя голову. Может, он поступил правильно, а она? Но беспокоиться за его судьбу сейчас она уже имела право. Теперь они любящие друг друга, после долгих мучительных противоречий вновь вернули прежнее утраченное счастье. И он сказал ей, что отныне и навеки считает ее своей женой. И она согласилась. И дело же не в той пустой формальности, когда они скрепят свой брак подписями и печатями. Если бы и не свершилось подобного, все равно она твердо решила быть всю жизнь везде только с ним.

Думая об этом, она подошла к машине, из которой доносились стоны. «Что там такое?» Она вошла в операционную. Подошла к хирургу.

— Андрей Федорович, почему без наркоза?

— Не берет, Нина Александровна. Видать, крепенько пьет, — прошептал он ей на ухо.

— Кто это?

— Офицер связи из штаба армии.

— Давайте вот сюда еще один укол новокаина.

Когда делали третий укол, раненый поглядел на Аленцову и сказал:

— Бесполезно, товарищ военврач. Прошу срочно принять меры. Мой шофер знает где. У хутора в овраге разбита машина, тяжело ранен генерал. Его шофер убит.

«Канашов. Канашов. Хутор этот неподалеку, где мы повстречались с ним». Лицо Аленцовой стало белее бумаги.

— А почему же вы не взяли его с собой, если сами находились в машине? — спросила она оперируемого. Но тот молчал.

— Что с ним? — Она нащупала пульс раненого. Пульс пропал.

— Андрей Федорович, я должна ехать немедленно! Это он. Он, — схватилась она за голову. И кинулась к вешалке, стала надевать шинель, не попадая в рукава.

— Неужели, голубушка, у нас некому съездить за раненым генералом?

— Андрей Федорович, поехать должна я, только я! Подготовьте мне все, что надо на крайний случай, — обратилась она к старшей медсестре.

Аленцова вскоре выехала с шофером умершего офицера связи. Шофер не особенно охотно отнесся к ее предложению ехать на поиски раненого генерала. За день он изъездил сотни километров и очень устал. Изголодавшийся, замерзший, подавленный тяжелым ранением и смертью своего начальника, шофер выглядел ужасно, голова и руки его тряслись, как в ознобе. А ехать на место ожесточенных боев нашей танковой бригады с немецкими танками небезопасно: можно было наверняка лопасть в плен. Разбитые нашими войсками, они еще были достаточно-вооружены и продолжали отчаянно сопротивляться. Шофер пытался убедить в этом Аленцову. Она же ответила, что он трус, и приказала ехать. А если откажется, она возьмет еще с собой одного санитара и заставит его ехать с ней под конвоем. «Вот черт, а не баба», — выругался шофер, но подчинился.

В пути их застала поземка. Усталый шофер сбился с дороги. Он стал упрашивать ее вернуться. Хотя бы до любого ближайшего села, но Аленцова настаивала на своем: ехать дальше, и только туда, где находится раненый генерал. Сердце ее предчувствовало, что Канашов находится в опасности. Если она не поспеет к нему вовремя, он умрет. Умрет от потери крови или шока. «Ну почему не взял его в машину офицер связи?»— сколько раз спрашивала она себя. Шофер на ее вопрос отвечал односложно: «Не могу знать. Мое дело выполнять приказания начальников. Я подчиненный». И эти ответы ее бесили. «Но это же был генерал, — снова и снова спрашивала она шофера:— Как же вы могли его бросить?» Рассерженная, она сказала, что будь она там, сама бы расстреляла такого. Она сжала зубы и так прикусила, губу, что стало больно.

На рассвете после долгих блужданий шофер сказал, что они приехали к тому месту.

— Вот только свернуть влево, товарищ военврач!

Они остановились. Он стал всматриваться вдаль. И тут же по ним из кустов ударила автоматная очередь. Шофер, испуганный, так нажал на газ, что машина будто подпрыгнула и понеслась вперед, не разбирая дороги.

Аленцова схватилась за бок. Ее будто обожгло. Во рту стало сухо.

— Вас ранило? — крикнула она шоферу.

— Нет. Вот он, наш овраг. Теперь я точно знаю. Вон кусты. — Они свернули в сторону, поехали по недавно наезженной колее. — Вон там за высоткой.

И тут Аленцова увидела разбитый, без задних колес «виллис».

Сердце похолодело от мысли: «А что, если Михаила захватили в плен? Или умер от раны».

Шофер рванул машину и понесся. Когда уже выехали к высоте, она очнулась и попросила остановить машину. «Дайте вздохну, дайте вздохну! Миша, Миша, как я хочу посмотреть в твои родные глаза».

Но только они свернули за кусты, как раздалось подряд два пистолетных выстрела. Шофер резко рванул машину влево и застрял в канаве.

— Чудак, ну что ты с перепугу по своим палишь?

— Кто это?

— Да ваш генерал. — При этих словах у Аленцовой сердце вздрогнуло: «Нашла, нашла Мишу».

— Где вы видите его? — блуждала она беспомощным взглядом.

— Вон там, в окопе, глядите, — указывал он рукой, — веточками закрылся, думает, его не видят.

Аленцова выскочила из машины, и ее больно кольнуло в правый бок. Она и до этого ощущала что-то теплое и мокрое. «Ранило, кровоточит», — но старалась не думать об этом.

— Михаил, Михаил! — крикнула она и побежала в кусты к окопчику, забыв сразу об опасности, которую она пережила этой ночью, и о ранении. Теперь для нее все, чем она жила, слилось в нем. Как хорошо, что она успела, что может оказать ему помощь. Она была счастлива, как никогда. «Я пришла, когда он ожидал меня. Как же он здесь, бедный, на морозе всю ночь? Наверно, обморожен?» Ну теперь она все сделает для того, чтобы спасти от всех недугов и бед. Теперь они навсегда будут вместе. И никто никогда не разлучит их, как это случилось недавно.

Она подошла к окопу, счастливая, улыбающаяся. Ей протянул руку человек. Это был незнакомый ей генерал.

Доченька моя, сам бог послал тебя мне. —

И он вдруг заплакал. Он был ранен в обе ноги, лежал, закутанный в цигейковое одеяло, опушенное, как кружевами, тонким инеем, и трясся от холода.

Раненый стонал и плакал, пока Аленцова делала перевязку и накладывала шины. «Наверно, у него перелом», — думала она. Вдвоем с шофером перенесли они генерала в машину. И когда поехали, Аленцова подумала об одном: «Правильно, что я приехала. Хорошо, что не с Михаилом случилось все это. Значит, у него все хорошо. Ну а если бы это и не генерал, — спросила она себя, — все равно, такая наша профессия». Они возвращались обратно. Теперь уже генерал торопил, умоляя шофера ехать быстрее, хотя тот гнал машину на большой скорости.

Они подъехали к тому повороту, где при спуске их обстреляли и ранили Аленцову. Шофер спросил ее: «Может, объедем опасный участок?» Она согласилась, но генерал возражал: «Быстрей, быстрей, прямичком, дорогой, давай». И тут, будто дробь барабана, рассыпалась по степи автоматная очередь из оврага. Аленцова схватилась за грудь и, ударившись лицом о стекло, упала на плечо шофера.

 

6

Канашов глядел на Аленцову, не отрывая глаз, завороженный ее угасающей красотой. С лица она сейчас была не той женщиной, которую он знал, любил, привык, как к родной, а будто это была девушка до замужества.

«Как скоро пролетело время, — подумал он. — Почти полтора года, как я ее знаю. Какое у нее свежее лицо, с нежным девичьим румянцем и ясные глаза с живой, насмешливой лукавинкой».

И только припухлые губы, которые так любил он целовать, сжаты и искривлены болью. Сейчас они подсинены холодом неумолимо надвигающейся смерти. Может быть, оттого лицо ее, то такое спокойное, то порой едва просветленное, выражало внутреннее напряжение, с каким она боролась со смертью.

Посиневшими, шуршащими губами, почти потом сказала она, гляди на Канашова:

— Напрасно, Миша, тебя не слушала, остерегалась нашей любви. Больше уже ничего не будет. Ни тебя, ни…

— Что ты, что ты, Нинуся! Мне никак нельзя без тебя. Понимаешь, нельзя!

Канашов приподнял ее голову с подушки, ощутив холодеющие шею и щеки. Она смотрела, не отрываясь, глазами, полными любви, в них заметно угасали признаки жизни. Он порывисто наклонился и поцеловал ее безвольные, стынувшие губы. В отчаянии прильнул щекой к щеке, снова поцеловал губы, глаза, лоб. Они похолодели. Как закат, угасал румянец щек, и они тускнели, становились матовыми, серыми.

«Умирает» — больно кольнуло в сердце, мгновенно пронеслась мысль. — Умирает. Что же мне делать? — спросил он себя, оглядываясь в пустой комнате. — Умирает».

Не в силах больше сдерживать себя, закричал:

— Нина! Нинуся! — И, обняв за плечи, приподнял ее. Она будто с немым укором безвольно покачивала головой, широко открыв испуганные глаза, затем отяжелевшая голова откинулась вправо, где он стоял, и на неподвижные, немигающие глаза стали сползать, как медленно спускающиеся шторы, потемневшие веки.

Канашов очнулся от внезапного потрясения, бережно положил ее на кровать, будто боялся разбудить. «Умерла, умерла. Все, все. Нет больше ее, нет! И не будет. Как она сказала: «Никогда». Не уберег я ее, не уберег».

Он сел на стул, который заскрипел под его тяжестью, охватил голову руками и тупо уставился в пол, боясь смотреть в ту сторону, где лежала она. Ему почему-то не верилось, что ее уже нет. Изредка приходила обнадеживающая мысль: «Вот она сейчас поднимет голову и скажет: «Я здесь, с тобой, Миша! Это мне просто было плохо. Ничего, милый, все будет хорошо». При этой мысли Канашов снова вскочил со стула и подошел к ней, взял ее холодные безвольные руки, и тогда слезы затуманили глаза.

«Неужели это все?» — в который раз спрашивал он себя и не находил ответа. Теплилась еще надежда, что, может быть, придут врачи, что-то сделают и она оживет, заговорит, улыбнется ему своей доброй улыбкой и скажет. Нет, она уже ничего не скажет.

Открылась дверь, вошел его адъютант, лейтенант Чубенко. И хотя Канашов стоял спиной к двери, он знал, что пришел именно Чубенко, так как услышал скрип его щегольских хромовых сапог. Сейчас этот скрип раздражал его, и он продолжал стоять, по-прежнему не оборачиваясь, хотя, чувствовал, что, если пришел в такое время адъютант, значит, что-то очень важное.

— Товарищ генерал, — тихим, извиняющимся голосом обратился он. — Вас срочно требует генерал Кипоренко. — И, помолчав, добавил: — Говорят, прорвались немецкие танки. Они пробиваются к окруженной армии Паулюса.

Канашов выслушал его доклад, не оборачиваясь. Как все это было неуместно именно сейчас, в эту тяжелейшую для него минуту жизни. Он обернулся и сказал:

— Идите, я сейчас!

Левая рука Аленцовой бессильно выскользнула из его руки. И тогда он вдруг окончательно понял, что она умерла. Он сложил ее руки, убрал с правой стороны лба темные локоны влево, как всегда делала она, поправляя волосы, прикрыл одеялом до подбородка, поцеловал в глаза и губы и вышел осторожно, на цыпочках из комнаты.

Когда он сидел в своем командирском танке и ожидал механика-водителя, мысли его невольно вернулись к Аленцовой. Его мучила одна загадка, которую сейчас ему хотелось непременно отгадать. «Почему она, умирая, стала помолодевшей и особенно красивой?» И тут вдруг вспомнился ему случай.

В начале лета этого года, когда они отступили к Волге, в одном селении, опаленном пожаром (он забыл его название), у разрушенного дома стояла обгорелая, с обуглившимся стволом, без единого листа акация. И цвела. Да, цвела летом. Аленцова первой обратила внимание на нее и показала Канашову. Ординарец начальника штаба, пожилой человек, в прошлом лесовод, объяснил им, что это извечно распространенное явление в природе — борьба за жизнь. Акация цвела — она боролась со смертью.

«Вот так же мужественно, до последнего дыхания боролась и Нина, напрягая все свои силы, — подумал он. — Поэтому и была она такая молодая и красивая».

* * *

Война с каждым днем и часом отнимала беспощадно у Канашова самых близких ему людей. И, может, поэтому, последнее время его чаще посещали сомнения, а иногда появлялось неверие в себя и свои силы. Сколько боевых товарищей, друзей, однополчан уже сложили головы! Родная земля заботливо оберегала своих сыновей в ту трудную для них минуту, укрывала в каждой яме, колдобине, овраге, прятала от воздушных хищников под раскидистыми шатрами зеленых лесов, реки преграждали путь тупым стальным коробкам вражеских танков. Земля принимала своих сыновей-воинов на теплую грудь, когда они валились, подкошенные усталостью, чтобы завтра снова идти навстречу солнцу» но смотреть от стыда только в землю. Сколько длинных, бесконечно длинных верст осталось за плечами. И нет ни одной, где бы не осталось могильного холмика. Война подобралась к нему вплотную, не раз угрожая ему смертью. Пока расплатился ранениями. Но она шла неотступно поводырем его судьбы и судьбы его близких и родных. Отца расстреляли немцы, родной его брат — комиссар — убит при атаке. Поднялся по старой привычке, как в гражданскую войну: «Вперед, за мной!», на немецкий пулемет. Его и срезала очередь. И вот самая близкая, любимая женщина, хлебнувшая сполна в личной жизни и на войне, дарованная Канашову на несколько часов женой, умерла у него на руках.

«Но все ли это жертвы, принесенные мною войне? Есть ли предел ее алчной жадности? Пока она идет по земле, жертвы ее неисчерпаемы. Значит, надо умнее воевать, чтобы скорее закончить ее нашей победой.

Горем полна наша родная земля, не я один несу ее тяжелый крест». Его размышления прервали пришедшие танкисты-разведчики. Они положили ему на стол фотографию — скрючившийся труп замерзшего Мильдера.

«Так вот он каков, мой постоянный противник. С ним я воюю уже второй год, а увидел впервые. Вот он, один из тех многих, кто служил верой и правдой Гитлеру, кто готовил офицерский корпус фашистской Германии к войне, а в скрытых дьявольских кухнях генштаба разрабатывал уничтожение й порабощение целых наций, народов мира. Вот он, один из тех, кто на своем пути сеял горе и смерть в Европе, а потом сжигал и стирал с лица земли наши города и села.

А что делали в это время мы? Чем занимались, о чем мечтали? Кто мы? Мы были разные. И мы — кто отвечал за организацию обороны страны, и мы — рядовые в войсках. Как все же мало сделал я тогда! Как мало проявил настойчивости, отстаивая новое, что приходило в военную науку и военное искусство, порождаемое второй мировой войной. Я всегда верил народу, нашему солдату и был убежден, что мы имеем более сильную армию, чем фашистская Германия.

Я был убежден, что мы должны хорошо знать наших вероятных врагов. А меня обвиняли в преклонении перед зарубежными авторитетами. Кто сейчас ответит за наши жестокие неудачи и поражения лета 1941 года? На чью долю достались муки и страдания тех месяцев? На долю армии и народа. А с кого спросишь за это?» Он закрыл глаза, и ему представились тысячи, десятки, сотни тысяч убитых, раненых, раздавленных на дорогах.

Канашов открыл глаза и сказал вслух:

— Да-а-а, далековато пустили их. Дальше некуда. К самому сердцу России подходили.

— Что, товарищ генерал? — спросил притихший адъютант Чубенко. — Машина давно готова.

Канашов поднялся, сутулясь, вышел во двор:

— Поехали!

 

1

Задача предстояла не из легких. И, получив ее от командующего Кипоренко, комдив полковник Андросов, опытный и бывалый командир, выполнивший многие сложные задания, на этот раз основательно призадумался.

Танковые корпуса армии ушли на восток, чтобы замкнуть кольцо окружения совместно с армиями Сталинградского фронта, а стрелковая дивизия Андросова должна была за трое суток марша по бездорожью, ведя бой с остатками разбитых немецких войск, пройти около пятидесяти километров, перерезать железнодорожную магистраль Сталинград — станция Лихая и захватить Суровикино.

И когда Андросов вместе с начальником штаба Фруктовым изучал предстоящую задачу по карте, у последнего зародилась мысль: «Полк Миронова надо пустить первым. Задача почти невыполнимая. Провалится он — лишний козырь в мою пользу. Так и скажу Андросову. Говорил вам, полковник, нельзя доверять этому мальчишке, выросшему, как на дрожжах, от лейтенанта до майора. Но как это сделать? Не предлагать же мне самому. Подожду, возможно, и комдив предложит кандидатуру Миронова. Тогда будет все в порядке».

Андросов опередил его:

— Ну, что думает начальник штаба? Какой полк пустим первым?

Фруктов наморщил лоб, почесал затылок. Хотел сказать Миронова, а сказал осторожно, выжидательно:

— Может, Уткина?

Андросов удивленно посмотрел на него сверху вниз:

— А может, Курицына? И не привыкай, майор, на вопрос начальника отвечать вопросом. Я же серьезно, а ты…

— Я, товарищ полковник, вполне серьезно. У Уткина в полку меньше всего потерь. Тут свежие силы. — Ты брось мне голову морочить. Чего же ему быть несвежим. Укрывается за спиной других полков. Да и то, поставили ему задачу с левым соседом локтевую связь установить — не смог. Истинно Уткин. Ходит вперевалочку, сам собой любуется.

Комдив снова замолчал, обдумывал, кого бы послать. Как жалко, что в первые дни прорыва были ранены и опытный подполковник Столяров, и майор Черняев. Андросов сейчас бы, не колеблясь и ни с кем не советуясь, назначил бы Миронова идти в авангарде дивизии, но по замыслу в этой задаче он хотел отвести ему более ответственную роль. Когда головной полк завяжет бои севернее станции Суровикино, пустить мироновский полк в обход станции с северо-востока и северо-запада. Если поставить эту задачу Уткину, он наверняка затормозит действия всей дивизии своей медлительностью и неповоротливостью. А потом найдет тысячи причин для оправдания.

— Нет, товарищ начальник! Придется все же полк Миронова пускать впереди.

Фруктов вздохнул с облегчением.

Две ночи полк Миронова шел на юго-восток, делая лишь короткие остановки у балок и оврагов, подальше от дорог и редких населенных пунктов. Отдых десять минут, перекур, и снова скрипит снег под ногами, гудят моторы, пугая глухую тишину ночи. Впереди колонн батальонов попеременно шли то Миронов, то Ванин.

В ночное время сбиться легко, и можно заплутаться и попасть в лапы к противнику. Повстречаться с ним здесь было довольно просто. По степи бродили остатки разгромленных подразделений немецкой пехоты, по лощинам и балкам прятались артиллеристы и минометчики. Нередко на большой скорости проносились мимо автомашины.

Частые остановки по каждому такому поводу (чтобы не быть замеченными противником и не ввязываться с ним в бой), обходы, объезды очень переутомили всех бойцов и командиров.

На четвертые сутки прорыва это был уже довольно глубокий вражеский тыл многотысячных разгромленных, деморализованных, но еще не уничтоженных румынской и немецкой армий.

Полк прошел более половины маршрута, и, казалось, цель была уже совсем близка. Но как ни маневрировал своим полком Миронов, как ни избегал он стычек с противником, стараясь как можно быстрее достичь Суровикино, все же обойтись без столкновения с немцами ему не удалось.

Первый батальон только вышел на дорогу, как на него обрушился огонь вражеской артиллерии. Батальон вынужден был развернуться. Бойцы разбежались по оврагам, залегли в кювете. Противник оценил выгодный момент и, воспользовавшись временным замешательством, поднял в атаку пехоту и автоматчиков. Немцы шли в полный рост, прижимая к земле нашу пехоту шквальным огнем автоматов. Из села показались три танка. Это уже было опасно. Степь — и никаких укрытий. Миронов тут же приказал выдвинуть дивизион на прямую наводку. Когда немецкая пехота подошла на триста метров, над головами наших войск зашуршали первые снаряды. Атака немцев была отражена. На заснеженных степных просторах, будто кочки на болоте, валялись трупы. У дороги дымились два горящих танка.

Миронов доложил о бое у хутора Попова комдиву. Фруктов, узнав об этом, не преминул упрекнуть Миронова. А в конце разговора сказал: «А мы на вас надеялись. Как же так вышло? Виновного надо отдавать под суд». А сам торжествовал. Теперь ему Суровикино не взять, раз спугнул противника.

Но Фруктов жестоко ошибся. Той же ночью подвижный отряд полка Миронова с ходу ворвался на станцию Суровикино. Об этом и сообщил в своем донесении Миронов в штаб дивизия. Из штаба дивизии — в штаб армии, из армии — во фронт, из фронта — в Ставку.

Кто был повинен в преждевременной переоценке едва обозначившегося успеха? То ли случай, перепутавший данные из донесения Миронова писарь, то ли радист. Или, может, какой тщеславный штабной работник. Но мироновское донесение со словами «подвижный отряд с ходу ворвался на станцию Суровикино» в сообщении Совинформбюро прозвучало в радиопередачах по всему Советскому Союзу и миру и вскоре появилось на страницах газет совсем по-иному.

«В течение 24 ноября наши войска под Сталинградом продолжали развивать наступление. На северо-западном участке фронта наши войска продвинулись на 40 километров и заняли город и станцию Суровикино».

Сам Миронов, совершенно не ведая об этом, что его маленькое, обычное очередное донесение (а сколько он их отправил за время командования на фронте — попробуй сосчитай, донесение, будто снежок, каким играет детвора, прокатившись сотни, тысячи верст, превратилось в огромнейший снежный ком — событие всесоюзного и даже мирового значения. А для него лично и первой инстанции его начальников оно было всего лишь снежком, рассыпавшимся внезапно, в ту же ночь.

Война на каждом шагу преподносила воюющим самые неожиданные и подчас коварные загадки. Одной из них была и эта «загадка», которую попытался, но не решил в ту ночь Миронов со своим полком.

Как только подвижный отряд полка ворвался на станцию Суровикино, Миронов приказал батальонам занять исходное положение для наступления. После короткого налета артиллерийского дивизиона он поднял полк в атаку. Вначале все шло хорошо. Немцы вели редкий огонь, и слышно было, как усиливал огонь наш подвижный отряд. Но когда приблизились к вокзалу метров на триста-четыреста, немцы открыли шквальный огонь. Они не давали поднять головы нашим бойцам. Миронов еще раз повторил беглый огневой налет и еще раз сделал попытку атаковать полком. Повторилась та же картина. Губить людей понапрасну и лезть напролом, не зная, что перед тобой за противник, и какая у него оборона, было по меньшей мере безрассудством, а по-честному говоря, преступлением. И Миронов принял решение отвести полк на исходный рубеж. «Но почему же подвижному отряду удалось ворваться на станцию? — недоумевал он — Почему?» Успех отряда и неудача при этом атак полка оставались для него теми загадками, которые нередко подсовывала нашим командирам война.

Миронов позвонил в штаб и доложил о неудавшемся наступлении.

Полковник Андросов был очень удивлен докладом и впервые за всю совместную службу грубо выругал его.

— Да-а-а, майор, подвели вы дивизию! Так подвели, что и представить трудно. Что теперь я буду докладывать командующему? Почему подвижный отряд полка сумел захватить станцию, а вы всем полком не смогли взять Суровикино? — удивлялся он.

Если бы Миронов мог сам себе ответить на этот вопрос, то не надо было бы ему краснеть и докладывать (о, как это трудно всегда!), что приказ им не выполнен.

Комдив долго молчал. Можно было догадаться, что он переживал, думая, как выйти из создавшегося трудного положения.

— А что, если тебе попробовать еще раз атаковать ночью? Подошлю тебе в Верхне-Осиновку два гаубичных дивизиона. Огневой налет. Штурмуй и бери непременно.

Расстроенный Миронов повеселел. «Два дивизиона, да еще гаубичных, — это настоящая сила».

Глухую ночную тишину потрясли мощные залпы гаубиц. Они открыли огонь по Суровикино. В поселке вспыхнули очаги пожаров. Полк с прежних исходных позиций в третий раз ринулся в атаку. Но его снова встретил шквальный огонь немцев, и он понес большие потери. И на этот раз пришлось отойти. Радоваться, как понял Миронов, было преждевременно. Оборона в Суровикино осталась не прорванной. Для него в дивизии она была по-прежнему трудноразрешимой загадкой.

 

2

Пожалуй, на войне нет ничего опаснее тупого упрямства. Это оно толкает на неоправданные жертвы, на действия вслепую, когда, «не зная броду, суются в воду».

На следующий день, поддаваясь тщеславным настроениям ущемленного самолюбия и ревностно охраняемого начальниками престижа, полетели радиограммы, телеграммы, начались устные переговоры сверху вниз и снизу вверх с единственной целью — найти виновника ошибочного донесения, вместо того чтобы начать обычную деловую подготовку к очередному наступлению. А главный промах произошел от недооценки противника. Может, первые успехи вскружили голову? Скорее всего, было именно так. Хотя каждому — от рядового до командира полка, всем, кто находился на переднем крае, — было ясно, что без определенной подготовки этот сильно укрепленный узел немцев взять не удастся. А если бы командующий армией не поддался хмельному головокружению успехами, а оценил по-серьезному обстановку, которая сложилась в наших войсках в результате высоких темпов наступления, он бы понял, что стремительное наступление нарушило управление и взаимодействие между атакующими и поддерживающими подразделениями и частями. И о противнике они знали разве то, что он находится перед ними, и не более.

Двое суток бесплодных атак не дали никаких результатов, а только увеличивали ничем не оправдываемые потери. К концу вторых суток подошли еще две дивизии — одна справа от полка Миронова, другая слева. На третьи сутки уже несколько дивизий штурмовали Суровикино, но по-прежнему безуспешно. Обстановка накалялась с каждым часом и днем. Люди гибли, боеприпасы выбрасывались впустую, а Суровикино стояло, будто неприступная скала.

Днем, в затишье боя, Миронов изучал эту «скалу». Она была укреплена довольно основательно. Доты и дзоты, колючая проволока. Наверняка есть мины. А вот где, какие у немцев укрепления за пределом видимости, где их артиллерия и минометы, кто какие обороняет участки и какими силами — узнать было трудно. Ну кто мог точнее ответить сейчас на этот больной вопрос для всех, как не разведчики.

И дивизионные разведчики делали неоднократно такие попытки, как и разведка полка Миронова, но они не нашли слабых мест во вражеской обороне. С каждым днем Миронова все больше беспокоило положение людей из полкового подвижного отряда. Где они? Или все погибли, или находится в плену? От них не было никаких вестей. Ходил в эти дни хмурый и озабоченный командир разведки полка Евгений Миронов. Вместе с подвижной группой ушла его любовь — военфельдшер Галина Муратова. Вот и томился Евгений, постоянно думая о том, как ему пробраться в Суровикино. И ушел.

Миронову сообщил эту новость Ванин:

— Братишка твой с группой ушел. Пойду, говорит, попытаю счастья, просил не говорить вам, но я не могу. Не шуточное дело. А вдруг что…

Четвертый день под Суровикино прошел в перестрелке. А на рассвете на пятые сутки в полк вернулся со своими разведчиками Миронов-младший. Они принесли очень важные сведения и привели «языка». И стало тогда известно, что Суровикино и ближние к нему деревни обороняются силами до двух немецких полков. А в главном узле сопротивления — вокзале — находится до двух батальонов офицеров-штрафников. Станция и город Суровикино были хорошо укреплены еще нашими войсками при отступлении. Немцы каждую ночь подбрасывали свежие силы и перегруппировывали их. На соседнем разъезде Секретево у них имеется бронепоезд, а в самом Суровикино — танки. Был получен приказ самого командующего группой армий «В» барона фон Вейхса: в случае если сдадут Суровикино — все до единого офицеры и солдаты будут расстреляны. А удержат — каждого ждут большие награды и возвращение домой.

Как только полковнику Андросову доложили о том, что в полку Миронова успешно проведена разведка, и достали «языка», он приказал Мироновым немедленно прибыть к нему.

— На тебя я сердит, — сказал он, махнув рукой на майора Миронова, хотя подал руку и пригласил садиться. — А вот брат твой сегодня у нас в дивизии — герой.

Андросов по-отечески обнял Евгения и посадил рядом, положив руку на плечо. Миронов-младший явно чувствовал себя неловко перед комдивом.

— Ну, рассказывай, дружок, о том, как ты пробрался через их неприступную оборону.

— В Верхней Осиновской мне встретился местный житель. Я обратил внимание, что он многих расспрашивал. Значит, не из этой деревни. Оказывается, он пришёл к брату из совхоза номер семьдесят девять. Совхоз здесь, товарищ полковник, – показал Евгений на карте. — Колхозник рассказал, что в их совхозах и ближайших сёлах немцы часто мародерствуют. Я спросил, как он перешел линию фронта. И он показал место, где нет ни наших, ни немецких войск. Это и навело меня на мысль, что можно ночью пробраться в совхоз, подкараулить группу мародеров и захватить ее. У меня был простой план: проскочить туда на трофейной легковушке, а обратно — как подскажет обстановка. Взял с собой двух разводчиков, колхозника-проводника, проехали линию фронта, замаскировали машину и засели в кустах. Утром от нас неподалеку остановилась крытая машина. Из нее вышел офицер и пошел прямо к нам. Решили напасть на него. Но немец-офицер не дошел до нас метров тридцать, сделал свое дело и стал возвращаться. Медлить было нельзя. Мы выбежали вдвоем, один прикрывал нас и должен был в случае чего стрелять по кабине и кузову, если кто покажется из машины. Услышав наш топот, офицер обернулся и выстрелил. Пуля попала мне в левую руку выше локтя, навылет. Мой товарищ очередью уничтожил офицера, и мы бросились к машине. Шофер включил мотор, но я убил его. В это время второй разведчик подскочил к кузову и, дав очередь из автомата, закричал: «Хенде хох!» Из кузова показались две пары коровьих рогов, а потом и морды, а за ними прыгали с поднятыми руками гитлеровские мародеры. Обыскав и связав, мы посадили их в кузов с одним из разведчиков, а сами сели в кабину вдвоем. Надвигались сумерки, а нам хотелось проскочить линию фронта засветло.

Когда мы были близки к цели, и оставалось не более четырех километров, на дороге показался бронетранспортер с немецкими солдатами. Я приказал шоферу-разведчику не пропускать его, а прижимать к одной из сторон дороги, стараясь на большой скорости зацепить бортом. Если его не таранить, то бронетранспортер мог остановить машину, и тогда все пропало. Прижимая бронетранспортер к кювету и поравнявшись с ним, я дал по нему очередь, а наша машина задела его бортом и была отброшена в сторону. Оглянувшись, я увидел, что бронетранспортер лежит на боку в кювете. Немцы открыли огонь. Шофер рывками бросал машину из стороны в сторону. Может, благодаря этому мы отделились легкими потерями — была убита одна корова в кузове. Линию фронта немцев мы проскочили незамеченные, но когда стали приближаться к своим — наши пулеметы и автоматы открыли бешеный огонь. Машина была приведена в негодное состояние, два «языка» ранены, а охранявший их наш разведчик убит. Оставив шофера-разведчика охранять «добычу», я пополз к нашим. Это оказалась часть соседней с нами дивизии, которая сегодня днем растянула фронт своей обороны, о чем мы еще не знали. Так и попали впросак. Вот и все, товарищ полковник. Обычная наша работа.

— Обычная, говоришь? — поглядел на него Андросов. — Оно, конечно, так. Даю тебе двое суток на отдых. Спасибо за службу, старший лейтенант! — Андросов дружески похлопал Евгения по плечу, подал руку. — Идите. Хочу командующему доложить о вас. Это дело орденом пахнет. Вот так-то, — обратился он к Миронову-старшему, — учись, как воевать надо! Побил тут тебя в соревновании братишка. Далеко пойдет парень. Нюх у него отличного разведчика. А теперь разворачивай карту! По горячим следам разведки нам бы не ударить в грязь лицом и взять Суровикино.

 

3

Много атак пришлось видеть Миронову за время войны, участвовать самому, но четвертой она была по счету или нет, кто же знал точно? Может, и шестой. Огненный фейерверк трассирующих пуль, взрывы снарядов и мин менялись от ослепительного, режущего глаза до сплошного, слепящего мрака, а в отблесках взрывов мелькали полусогнутые силуэты бойцов. Шипели и свистели осколки, гремели разрывы гранат, и все они щедро сеяли смерть, смерть и смерть.

Полк Миронова, как и многие другие, штурмовал Суровикино с ожесточенным упорством. Немцы не жалели ни снарядов, ни пуль.

Бывает у каждого человека предел нервного напряжения. Такой предел наступил и у Миронова. Неудачи первых атак, ругань и упреки Андросова, явное желание Фруктова всеми путями доказывать его неспособность как молодого командира командовать полком довели его до отчаяния. И когда, какая уже неизвестно, атака на Суровикино захлебнулась в ста метрах от станции, он не выдержал. Приказал капитану Ванину остаться за него и пополз в первые цепи атакующих. Руки до крови резали битые осколки льда, холодный снег обжигал лицо, когда он во время обстрела тыкался и землю. Вот еще, еще несколько метров. Рядом бойцы первой роты. «Вперед, вперед, товарищи, ползком до насыпи, а там уже нас не взять». Люди не шевелятся.

Или они не признали его?

— Где командир роты?

— Убит, — доносится глухой ответ. — А вы кто?

— Майор Миронов.

И тут же по солдатскому радио поползли слова: «С ними командир полка Миронов». От напряжения болели глаза, виски. Сквозь шум боя Миронов расслышал, что из района станции доносится скороговорка наших пулеметов, «Неужели до сих пор жив наш подвижный отряд?» Он стремительно вскочил с земли с криком:

— Вперед, товарищи, там наши!

Оглянулся. За ним бежали. Сколько — не определить: тьма. И слышны сухие хлопки гранат.

— У-рр-рр-а-а-а! У-рр-рр-а!. — рвется из охрипших глоток. Нарастала и усиливалась трескотня автоматов, выстрелы винтовок. Мелькали в отсветах пламени бойцы. Вот и здание станции. Первые ступеньки. Прямо двери. Нет, лучше по лестнице на второй этаж.

— Братцы, свои. Ребята, родные! — донеслось из выбитых окон. Они высовывали с улыбками почерневшие лица, забинтованные головы и перевязанные руки.

По левой ноге Миронова будто пробежал ток высокого напряжения. И сразу ногу обожгло, как кипятком, и она стала тяжелой. И тут же будто кто вывернул левую руку, и она повисла, как плеть. Он оперся спиной о стену и, не удержавшись, свалился. В глазах поплыли огненные круги, как от падающего в тихую воду камня.

— Товарищ майор, товарищ майор, — откуда-то издалека доносится чей-то голос. — Немцы. Давайте вниз, в подвал. Я тоже ранен, но мы доберемся. Брат меня за вами послал. Я сержант Кульков.

«Кульков — помощник Евгения», — вспомнил он и тут же потерял сознание.

Миронов очнулся в медсанбате дивизии. Возле него сидела фельдшер Галя Муратова. Она рассказала ему о том, что там, в подвале станции, где оборонялся полк, а вернее, его остатки, до того как выбили из Суровикино немцев, он командовал людьми, лежа на носилках, как он подбадривал тех, кто несколько суток не ел и не спал, а многие были ранены, и даже пел им матросскую песню «Варяг». И самое главное, как мастерски его эвакуировала санинструктор Пампуша. Но сам Миронов, как ни странно, многое не мог вспомнить. Консилиум врачей определил у него признаки гангрены левой ноги. Требовалась срочная операция. Он отказался. Предложили эвакуировать в стационарный госпиталь.

Перед отъездом пришел полковник Андросов. Поздравил с присвоением полку звания гвардейского и представлением Миронова к ордену Красного Знамени. Он попрощался с Мироновым и просил не вспоминать прошлое, не обижаться: «На то и война. Эх, майор, майор, — с сожалением покачал головой Андросов. — Я согласие на тебя получил у командующего. Заместителем хотел тебя взять к себе. Ну, не горюй. Поправишься — приезжай. Должность попридержу до твоего возвращения». Но самым радостным все же в эти дни было для Миронова письмо, полученное от Наташи, в котором она писала: «Я напала на твой след, мой любимый, неуловимый и очень противный Мирончик. Ты совсем забыл меня, Сашка, и поскольку я тоже имею ограничение по ранению и, можно сказать, почти цивильная, непременно тебя отыщу».

«Вся в отца», — подумал с радостью Миронов.

И боль в ноге ослабла и притихла, и на сердце стало теплее. Впервые за эти дни больших, тяжелых испытаний захотелось, как никогда, жить. Вечером Миронова навестил Вася Сучок и Федора Пампуша. Нельзя без улыбки было глядеть на эту любящую пару. Сучок был начищенный, наглаженный, чисто выбритый, новенький, как на свадьбе жених. На груди красовалась его гордость — медаль «За отвагу». Пампуша, раскрасневшаяся, мощная, с круглым сдобным лицом, смущенно моргала, поглядывая то на Миронова, то на Васю. Грудь Пампуши выпирала из тесноватой гимнастерки, расстегнув две пуговицы, кирзовые сапоги, туго затянутый пояс делали ее малоподвижной. «Как же она, молодчина, ловко действует там, на поле боя, вынося раненых. Здесь она, закованная, как рыцарь в латы, в армейское обмундирование, такая неуклюжая и неповоротливая. Больше тридцати раненых, вынесенных из боя, у нее на счету».

— Вот пришли, товарищ майор, попрощаться, — наконец, после длительного молчания сказал Вася.

Миронов протянул руку Пампуше:

Спасибо вам, Федора! Мне рассказали, как вы меня…

— Та что там, товарищ майор, — и она смутилась. — Как всех, так и вас.

Миронов уже прослышал о их любви:

— Желаю вам счастья. — И, соединив их руки, пожал.

Она еще больше раскраснелась. А Сучок осмелел:

— Жаль, что свадьба без вас, товарищ майор! Вы бы за отца нам были.

Миронов улыбнулся:

— Поправлюсь, встретимся! Если на свадьбу не попаду, то на крестины обязательно!

 

1

Никто из близко знавших генерала Канашова никогда не видел его таким подавленным и отчужденным, каким стал он после смерти Аленцовой. Смерть ее наложила на его лицо тяжелую и мрачную печать задумчивости, пышная шевелюра заиндевела серебром. В речи Канашова появилась не свойственная ему медлительность, а в отношениях с людьми проскальзывала мягкость. По мнению тех, кто знал его раньше, он стал совсем другим человеком, потерявшим прежние качества военного, и превратился в мягкотелого интеллигента. И это не замедлило сказаться на дисциплине в корпусе и его бригадах. Участились случаи ЧП и грубых промахов командиров в бою. Командующий Кипоренко, несмотря на давние добрые отношения с Канашовым и уважение к его таланту военачальника, решил, не откладывая, вызвать его для основательного разговора, посмотреть, как он будет себя вести.

«Ну а если станет оправдываться — взыщу самым суровым образом». Накануне Кипоренко плохо спал, мучительно обдумывая предстоящую встречу. Проснулся рано, пил чай, поджидая Канашова. Но тут его срочно вызвал командующий Юго-Западным фронтом генерал Ватутин.

— Сегодня, — сказал он, — после сильной авиационной и артиллерийской подготовки группа Манштейна перешла в наступление. Немцы наносят главный удар в полосе железной дорога Котельниково — Сталинград. Цель этого наступления — прорваться к оружейной группировке Паулюса. — Ватутин сделал паузу, наклонился над картой. — Положение тревожное. Наши успехи, достигнутые в большой излучине Дона, могут свестись к нулю, если им удастся прорвать кольцо нашего окружения. — Он умолк, задумался, подошел к окну. — Верховное Главнокомандование приняло решение силами двух фронтов, Воронежского и нашего, срочно провести глубокую наступательную операцию.

Ватутин остановился у карты, висевшей на стене, осмотрел ее, будто видел впервые. Взял в руку указку, обвел овал.

— Вот отсюда, из района Новая Калитва, Верхний Мамон на Дону, начнется наступление наших войск в направлении Богучар, Морозовская, Котельниково с задачей выйти в тыл и на фланги группировки Манштейна.

Кипоренко смотрел, обдумывая каждое слово командующего фронтом, стараясь как можно скорее понять и осмыслить грандиозный замысел операции.

Ватутин уловил в его задумчивости невольный вопрос: «Ну а что же предстоит сделать моей армии?»

— Перед танковыми и механизированными соединениями обоих фронтов, — продолжал Ватутин, — стоят сложные по своим оперативным целям задачи: наступать от Верхнего Мамона в общем направлении на юг и юго-восток, действуя по тылам восьмой итальянской армии и выходя на тылы третьей румынской и немецкой армий. Нанося глубокие удары по флангам и тылам, мы должны не допустить осуществления замысла гитлеровского командования по освобождению группировки Паулюса, окруженного в Сталинграде и у Волги.

Ватутин ходил неторопливо по кабинету, изредка останавливался у карты, резко подчеркивая указкой предполагаемые удары. Он показывал направление задуманного маневра.

Кипоренко, слушая командующего, понимал что сложная и напряженная обстановка потребует быстрых и внезапных ударов.

— Тут надо провести серию стремительных ударов и делать это в высоких темпах. Я бы сказал так: появляться перед противником по-суворовски, внезапно, и громить его так же по-суворовски, умно и наверняка.

Ватутин прищурился и посмотрел пристально на Кипоренко:

— Найдется у вас такой решительный и гибкий военачальник? Только скажите честно и прямо.

Кипоренко поколебался. Кого же ему предложить из двух командиров корпусов его армии? Канашов опустил руки, смерть любимой потрясла его. Он вряд ли сможет сейчас командовать уверенно. Генерал Годин Афанасий Сергеевич — хороший исполнитель, но безынициативный человек. Только исполнитель, не более.

— Найдется, товарищ генерал-полковник!

— Кто?

— Генерал Канашов.

Ватутин наморщил лоб, перебирая пальцами, барабанил по столу в задумчивости.

— А, это тот, что замкнул кольцо окружения? Ну как же, помню! — И, чуть улыбнувшись, добавил: — Тот, у которого в корпусе последнее время дисциплина хромает и ЧП? А что с ним стряслось, Иван Кузьмич? Зазнался?

Кипоренко помедлил, не зная как ответить. Ну, а что таить?

— Жена его была военным врачом. Представителя Ставки — генерала — вывезла. И вот на обратном пути была тяжело ранена. Скончалась она.

Лицо Ватутина стало озабоченным.

— Теперь мне все понятно. Чего же молчал? Правильно решил ты, Иван Кузьмич. Правильно. Если Канашова сейчас в тишину, во второй эшелон, он совсем пропадет. Встряхнуть его надо, увлечь большим ответственным делом. — И, что-то припоминая, щурясь и массируя левый висок, добавил: — Когда умирает близкий человек, никто, даже самый большой друг, не в силах ему помочь. Только в круговороте боя и можно забыться.

 

2

Танковым соединениям Канашова предстояло пройти долгий путь, свыше трехсот километров. Это была тяжелая и сложная задача. В декабре значительно посуровела зима, участились метели. Снегу навалило в рост человека, а в оврагах и балках и дна не достать. На ровной и гладкой, как стол, степной местности снег очень демаскировал войска и особенно боевую технику — орудия, машины, танки. Возникали и другие трудности. Холод понижал работоспособность людей, требовал специальной подготовки техники. Зима позволила местным жителям свободно передвигаться вне постоянных дорог, появилось такое множество новых, что даже самим местным жителям было нелегко в них разобраться. Все это неизбежно усложняло ориентировку, замедляло скорость действий.

Канашов, получив задачу от Кипоренко, решил наступать корпусом по двум маршрутам, в двух эшелонах. Чтобы не сбиться с намеченных им маршрутов, он приказал выделить специальных, наиболее подготовленных, командиров-колонновожатых. Они могли по своему усмотрению привлекать в селах проводников из местных жителей.

Перед тем как выступать, Канашов достал из полевой сумки фотографию, подаренную ему корпусным фотографом Коржаковым. Помолодевшая от счастья, будто девушка, Нина сдержанно улыбалась. Да и он выглядел молодцевато в тот день наметившегося счастья, казалось, навсегда определившегося в их жизни.

«Ну, Нина, — говорил он себе и смотрел на фотографию, — помогай мне, родная, как помогала на войне под Калачом и Советском. Знаю, мне будет трудно, но мысль о том, что ты рядом, поддержит меня».

Он положил ее фото в левый нагрудный карман. Вызвал адъютанта лейтенанта Чубенко.

— Ну вот что, дорогой! Перед корпусом поставлена сложная задача. Мне не до писанины, а тебя обязываю: все, что важное будет происходить в боевых действиях корпуса, бери на карандаш, записывай в полевую книжку. Понял?

И полевая походная книжка адъютанта Канашова заговорила. В редкие свободные минуты Канашов сам читал эти записи и вносил в них свои поправки.

17 декабря (утро). В деревне Кожухово наш передовой танковый батальон разгромил колонну немецкой пехоты. Их было не менее шестисот человек с артиллерией и хозяйственными обозами. По сведениям пленных, они направлялись к фронту.

17 декабря (вечер). В боях за Калвинскую бригада корпуса уничтожила свыше тысячи немецких солдат и офицеров. Захвачены большие трофеи: склады боеприпасов, горючего, инженерного имущества. Кроме того, восемьдесят исправных автомашин, бронетранспортеров и мотоциклов.

18 декабря (утро). Боковой отряд корпуса в районе станции Гутково перерезал железную и шоссейную дороги, взорвал четыре железнодорожных моста, прекратив движение поездов по главной магистрали Чертково— Миллерово.

18 декабря (вечер). Обе бригады обошли Гутково с востока и запада, разгромили маршевый полк немцев и заставили остатки его отходить на юго-запад. Захвачены большие трофеи, которые подсчитываются.

19 декабря. Корпус в течение дня и ночи преследовал отходящие части противника. Уничтожено до четырехсот солдат и офицеров, пятнадцать бронетранспортеров. Захвачено пятьсот машин и десять бензозаправщиков, четыре исправных танка.

20 декабря. После небольшого привала корпус ночью продолжал преследование немцев двумя бригадами. В районе Бурново бригадой Гришаева были разгромлены частя и обозы 161-й дивизии немцев. А бригада Синева встретила остатки 22-й пехотной дивизии и разгромила их, взяв в плен тысячу двести пятьдесят шесть человек.

Но Канашова уже не привлекали эти, как он считал, обычные бои, хотя знал, что они наносили большой ущерб тыловым частям противника. И он мечтал, как бы нанести противнику более ощутимый удар.

Ненависть к войне и к тем, кто навязал ее нам, особенно после смерти Аленцовой, переполняла его сердце.

Утром 23 декабря разведчики сообщили, что километрах в двадцати — двадцати пяти, у станции Цинской, находится фронтовая база немцев. Там склады боеприпасов, есть вещевое имущество, технические склады и даже горючее. Неподалеку от станции находится аэродром немецкой боевой и транспортной авиации, снабжающей окруженную армию Паулюса. С него вылетали немцы бомбить наши войска в Сталинграде и у Волги.

В Канашове боролись два противоречивых и мучительных желания. Он хорошо понимал, что после длительных тяжелых боев надо корпус привести в порядок, дать отдохнуть уставшим от многодневных боев людям. В то же время обстановка не позволяла делать этого. Нельзя было упускать таких счастливых военных возможностей. Шестым чувством ощущал все это Канашов. И решил: хотя и мало времени, а все же дать небольшой отдых людям и заодно подготовить танки к движению.

Утром степь заполонил сплошной туман. Ни зги не видать. Что делать? Но туман стал союзником корпуса и помог скрытно подойти к Цинской.

Танковый корпус развернулся перед немцами неожиданно и быстро. Солдаты противника отдыхали, артиллеристы-зенитчики были далеко от орудий — немецкий гарнизон мирно и беззаботно спал.

По сигналу— залп гвардейского минометного дивизиона — танковые бригады рванулись в атаку на Цинскую и прилегающий аэродром.

К вечеру Кипоренко получил от Канашова донесение:

«В 17.00 окончательно очищен от противника поселок Цинская, аэродром и станция. Захвачено и раздавлено свыше трехсот самолетов различных марок, много складов с боеприпасами, горюче-смазочными материалами и продовольственными товарами, несколько эшелонов с оружием».

Кипоренко, довольный, улыбался, читая Поморцеву канашовское донесение.

— Выходит, Константин Васильевич, не ошибся я, рекомендуя его Ватутину. Ты смотри, какой классический разгром он им устроил! Всю фронтовую базу и самый крупный аэродром разнес.

— А как же можно ошибиться в таком человеке, Иван Кузьмич, когда он умно и толково воюет. Честный коммунист, сколько мы его с тобой знаем.

— Горе у него большое, вот и смутило меня. Дисциплина у него в корпусе пошатнулась. Вижу, руки опустил, а тут такая ответственная задача.

— Как говорит русская поговорка: «Горе вымучит, горе и выучит», — сказал Поморцев. —

А к тому же, если ненависть человека на пользу направить, она хорошие, замечательные плоды может дать.

— Просит разрешения продолжать глубокий танковый рейд. А боеприпасы у него на исходе. Если Ватутин поможет в доставке авиацией, пусть идет-гуляет по вражеским тылам. С окруженными в Сталинграде без его корпуса покончат. Еще не одно кольцо, Константин Васильевич, придется нам делать, чтобы очистить нашу землю от врага.

— Но этот разгром, Иван Кузьмич, я так понимаю, будет переломным в ходе войны. Таких битв еще не знала история человечества. Отброшенные армии Гитлера разгромлены и повержены у Волги.

Тем же вечером было передано сообщение Советского информбюро «В последний час»:

«Наши войска закончили ликвидацию группы немецко-фашистских войск, окруженных западнее центральной части Сталинграда. Нашими войсками взят в плен вместе со своим штабом командующий группой немецких войск под Сталинградом, состоящей из 6-й армии и 4-й танковой армии, — генерал-фельдмаршал Паулюс и его начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт». Далее глухо... радио прерывалось и снова продолжало сообщение: «Фельдмаршальское звание Паулюс получил несколько дней назад. Кроме того, взяты в плен следующие генералы: командир 14-го танкового корпуса генерал-лейтенант Шлеммер, командир 5-го армейского корпуса генерал-лейтенант Зайдлиц».

— Сколько их?

— Мать честная, — почесал затылок шофер генерала Кипоренко. — Вот это да! А я думал, Паулюс, и все!

Радио продолжало перечисление захваченных немецких генералов:

— «Командир 4-го армейского корпуса генерал-лейтенант артиллерии Пфеффер, командир 100-й легкой пехотной дивизии генерал-лейтенант Санне».

— Пошли, — обратился Кипоренко к шоферу. — Надо торопиться.

— Сколько же этих военных китов-генералов наши захватили? Со счету собьешься.

— Шестнадцать, — ответил Кипоренко. — Главное не в этом. Уничтожено за двадцать дней свыше ста тысяч вражеских солдат и офицеров. Понимаешь — сто тысяч. Генералов еще можно из офицеров наделать. А вот где взять стотысячное войско? Они же под Сталинградом уже десять раз по сто тысяч потеряли. А миллион потерять — это, брат, полный разгром и поражение.

Нет, война не свела, видно, всех счетов с Канашовым. Она хлестала и била его наотмашь, не давая передохнуть и опомниться.

После разговора с Кипоренко, ободренный его похвалой за успехи корпуса по разгрому немецкого аэродрома и обнадеженный, что жизнь постепенно начинала налаживаться, он сидел и, насвистывая, просматривал очередное донесение. И тут ему принесли извещение о гибели его дочери Наташи. У него зарябило в глазах, буквы запрыгали, как блохи, а строчки слились в сплошные черные полосы.

«Ваша дочь геройски погибла на боевом посту, во время бомбежки немцами аэродрома она оказывала медицинскую помощь. Искренне скорбим вместе с вами. Группа боевых товарищей». Далее шли десятки разных подписей. Канашов пытался подняться со стула, тело не слушалось его. Он закрыл глаза и, подперев голову, сидел, отрешенный, не в силах совладать с собой. Мысли больно жалили его, будто раздразненные осы.

«Я, я, больше никто не виновен в ее гибели. Почему я не оставил ее возле себя? Она же могла после тяжелого ранения остаться и не воевать. Нет, этого она не могла, — ответил он себе. — Она рвалась на фронт, надеясь на встречу с Мироновым. Плохой я был для нее отец, мало занимался ею, редко она видела мою ласку. И трудное, полусиротское ее детство, и обиды от моей неудачной жены-артистки. Много пришлось ей вынести, бедняжке. Ей бы жить и жить! И любить она не успела, и материнского счастья не изведала. Жизнь стороной прошла мимо ее детства и молодости девичьей и, еще наивную, светлую, чистую, бросила в пекло войны. И вот убила ее — мою последнюю надежду и радость в жизни. Война убила жестоко, и попробуй с нее спроси. Война, она ни перед кем не в ответе. — Канашов опустил тяжелые кулаки на стол. Война не в ответе, так мы, люди, за все в ответе, что она приносит. Так что же, война хочет свалить всю вину даже за смерти моих близких на меня? Нет, нет. Я спрошу с нее. Спрошу сполна, по большому счету».

Глаза щипало, будто едкий махорочный дым раздражал их. Он часто моргал, устало закрывая веки, но слез не было. — Война выдавливала из него последние остатки жалости. Канашов почувствовал вдруг себя собранным, бодрым, как после отдыха и сна.

Чубенко пришел и поставил перед ним стакан водки и закуску. Канашов с яростью ударил по стакану. Он со звоном разлетелся.

— Запомни или на носу заруби, как угодно. Чтобы дурмана этого не приносил мне никогда. Понял, никогда! Нам еще много воевать. Для такой войны нужна чистая и светлая голова.

 

1

7 января 1943 года Верховное Главнокомандование Красной Армии сообщило по радио командующему 6-й армией Паулюсу, что в их штаб будут направлены три советских парламентера. Командование 6-й армии согласилось их принять.

На следующий день с северного участка было передано сообщение, что наши парламентеры приближаются к переднему краю. В это время советские громкоговорители начали передачу советского предложения об условиях капитуляции, а с самолетов были сброшены листовки. Часом позже офицер, прибывший из корпуса, передал генерал-полковнику Паулюсу эти условия.

Тут же вскоре приземлился прилетевший от Гитлера на самолете генерал Хубе. С аэродрома он, украшенный дубовыми листьями и мечами к рыцарскому кресту, награжденный лично фюрером, явился сияющий к Паулюсу и в присутствии начальника штаба Шмидта доложил о беседе с Гитлером и его ответственном поручении. Командующий 6-й армией, отпустив всех, долго ходил задумавшись, потом пригласил к себе полковника Адама.

— Я хочу познакомить вас, Адам, со сведениями, которые привез сегодня генерал Хубе. Вы должны быть в курсе намерений главного командования сухопутных войск. Фюрер решил предпринять новое деблокирование. По докладу Хубе, это будет мощное наступление. Оно планируется в середине февраля. Гитлер обещал улучшить наше снабжение с воздуха. Конечно, Адам, такие меры можно только приветствовать. Но это будет зависеть от того, как успешно пойдут дела на Кавказе. Наша же задача прежняя — как можно больше сковывать силы противника.

— Разрешите, господин генерал, задать несколько вопросов? Какое положение вне котла, на участке расширяющегося прорыва? Где проходит линия фронта на юге? Какие имеются силы, чтобы закрыть брешь, образовавшуюся при отступлении армий наших союзников?

— Странно, Адам, но те же самые вопросы я задал Хубе. Однако он не мог дать мне ни на один из них ответа. Самое печальное, что армии и в дальнейшем придется терпеть страшные лишения. Обещание улучшить снабжение — несбыточно. Но, скажите, Адам, а что мне остается делать?

— Чтобы продолжить сопротивление, надо прежде всего накормить армию. Ну и перебросить сюда самолетами боеприпасы, горючее и медикаменты. Капитан Тёпке вот уже восемь дней, как вылетел из котла. Я убежден, что он делает все, чтобы улучшить наше снабжение. Пока наше положение не изменилось к лучшему. Простите, генерал, но обещание Гитлера мне кажется просто... Ну, я считаю его несбыточным.

Паулюс удивленно посмотрел на Адама:

— За последние дни вы сильно сдали, полковник. Где ваш обычный оптимизм? Разумеется, армия еще сможет продержаться. У меня настроение тоже не из радужных. Но, тем не менее, капитуляция фюрером отменяется.

* * *

Адам пришел к себе в блиндаж. Ему захотелось самому без высокого начальства разобраться в том, а что же предлагал противник. Он достал мятый листок. «Всему личному составу сдавшихся войск сохраняем военную форму, знаки различия и ордена, личные вещи, ценности, а высшему офицерскому составу — и холодное оружие.

Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам в солдатам немедленно будет установлено нормальное питание».

«Неужто наш противник, которому немецкая армия причинила столько зла, столь гуманен? Не пустые ли это посулы, самые соблазнительные для каждого немца, находящегося здесь, в котле?» — подумал Адам. Не верилось.

«Всем раненым, больным и обмороженным будет оказана медицинская помощь».

Послание заканчивалось словами: «Ваш ответ ожидается в пятнадцать ноль-ноль по московскому времени 9 января 1943 года в письменном виде через лично вами назначенного представителя».

«А что, если снова пойти к Паулюсу и попытаться его убедить?» — мелькнула у него мысль.

И тут же отказался от нее, безнадежно махнув рукой. Он снова продолжал читать: «...ему надлежит следовать в легковой машине с белым флагом по дороге разъезд Конный — ст. Котлубань. Ваш представитель будет встречен русскими доверенными командирами в районе «Б» в полукилометре юго-восточнее разъезда 564 в пятнадцать ноль-ноль 9 января 1943 года.

При отклонении вами нашего предложения о капитуляции предупреждаем, что войска Красной Армии и Красного Воздушного Флота будут вынуждены вести дело на уничтожение окруженных германских войск».

От этих, казалось, привычных слов «на уничтожение», которыми пестрили все военные приказы, Адам ощутил, как холодок пробежал по спине. «А за их уничтожение вы будете нести ответственность». «И я тоже», — подумал он.

Послание было подписано двумя лицами: представителем Ставки Верховного Главнокомандования Красной Армии генерал-полковником артиллерии Вороновым и командующим Донским фронтом генерал-лейтенантом Рокоссовским.

Адам размышлял над прочитанным. Он считал, что предложение о капитуляции было вполне приемлемым. И в то же время мнение Паулюса довлело над ним. «Нам нельзя сдаваться».

Будет разгромлена группа армий «А» на Кавказе. Значит, нас выбрали той неизбежной жертвой, ценой которой в ставке хотят поправить сильно пошатнувшиеся дела на Восточном фронте».

 

2

Первый адъютант 6-й армии полковник Адам вел дневник. Он регулярно отмечал в нем, что считал важным.

26 января 1943 года он записал: «В двенадцать часов мы выехали на двух легковых и одной грузовой машинах к нашей последней главной квартире. Штаб нашей армии состоял теперь из командующего, начальника штаба, начальника оперативного отдела, начальника связи армии, первого адъютанта, а также нескольких офицеров для поручений. На улицах возле разрушенной больницы уже шла стрельба из автоматов и винтовок. Вдруг сопровождавший нас офицер из 371-й пехотной дивизии доложил: «Приближаются танки русских!» Улицы Сталинграда были оживлены. Раненые и больные тащились к комендатуре центральной части города. Согласно приказу по армии там было место их сбора. Но в действительности этой комендатуры не было. Там был лазарет, переполненный несчастными жертвами. Когда остатки штаба 6-й армии разместились в подвале универмага, в городе не оставалось ни одного подвала, не забитого до отказа ранеными».

В подвале универмага полковник Адам находился вместе с Паулюсом. В другом подвале, напротив них, разместился начальник штаба Шмидт с начальником оперативного отдела полковником Эльхлеппом.

Адам помог разместиться Паулюсу и уговорил его прилечь отдохнуть, а сам пошел осматривать новое прибежище. «Да, это был в прошлом большой магазин», — заключил Адам, осматривая здание. Через подвал проходил широкий, как улица, проход. В него со двора могли въезжать грузовые машины. С обеих сторон подвала располагались складские помещения с окнами.

Теперь они были заложены мешками с песком. Верхние этажи были разрушены, и внутри дом, до верхнего этажа, сгорел. Уцелела только каменная лестница. Она вела на чердак. С высоты третьего этажа хорошо просматривалась прилегающая площадь. Напротив находились руины театра, а прямо на восток между развалинами блестела лента Волги.

Штаб 6-й армии расположился в районе действия 71-й пехотной дивизии. Ею командовал генерал Роске. Дивизия имела хорошо оборудованные позиции, отапливаемые убежища и даже достаточно продуктов. Осмотр Адамом был прерван присланным от Паулюса офицером связи. Когда Адам вошел к командующему, тот сидел, охватив голову руками.

— Адам, вы можете мне объяснить, что это значит? Ко мне поступили сведения из бывшей городской тюрьмы. Там находятся наши генералы, оставшиеся без войск: фон Зайдлиц, Пфеффер, Шлёммер, Дебуа, Лейзер, Элер фон Даниэльс и полковники Штейдле и Болье. Они собираются капитулировать. И хуже того, мне доложил недавно Шмидт. Он говорил только что с командиром 14-го танкового корпуса. Он также намерен капитулировать. Боеприпасы на исходе.

— Что же вы ответили им, господин генерал-полковник?— спросил Адам, пристально взглянув на Паулюса.

— Я еще раз напомнил генералам о приказе Гитлера. Важен каждый день, каждый час, которые позволяют сковывать крупные силы противника.

— Вы действительно верите, господин генерал-полковник, что русские продолжают держать в районе города все те же армии, которые сражались здесь в конце ноября? Ведь размер котла значительно сократился. Чтобы нанести нам смертельный удар, достаточно небольшой части прежних войск. Русское командование хорошо знает о нашем положении. Оно не хочет жертвовать ни одним человеком.

— Да-а-а, вы правы, Адам. Русские отвели часть своих сил. И все же у них здесь еще немало войск. Я был в подвале тюрьмы, где укрываются генералы-капитулянты.

— И вы рисковали жизнью ради этого?

— А что же делать в моем положении, Адам? Вы знаете, что они мне заявили? «Гитлер — преступник!» А кто-то из них, когда я уходил, бросил вслед: «Как обманывали нас, так обманут немецкий народ. Ни газеты, ни радио не расскажут об ужасах, которые мы переживаем. Геббельс постарается изобразить нашу гибель как героический подвиг».

Адаму казалось, что командующий подсознательно разделял эту точку зрения. Трагедию, постигшую армию, постараются скрыть от народа. Но, зная, что это так, Паулюс продолжал слепо повиноваться. Во время беседы между ними офицер связи принес радиограмму главного командования сухопутных сил. В ней говорилось: «Если котел будет разрезан, каждая часть его будет подчинена лично Гитлеру». Надвигались сумерки. Паулюс вызвал своего адъютанта Циммермана.

— Адам, я иду к Шмидту. Прошу вас до моего возвращения уточнить сводку о потерях.

Полковник Адам, оставшись один, долго вышагивал в тяжелом раздумье. Вскоре он вызвал офицеров связи и поставил задачу доставить донесения о потерях из дивизий ему лично.

С улицы доносился гул боя. Он прилег на топчан, устало закрыл глаза, вздремнул.

— Господин полковник! — Адам очнулся. Перед ним стоял офицер связи. — Донесение от 76-й пехотной дивизии.

Адам взял листок бумаги, пробежал его глазами. Ничего конкретного. «Дивизия понесла весьма тяжелые потери». Потом, спустя еще час, на стол ложились новые и новые донесения: «44-я пехотная дивизия разгромлена окончательно», «371-я, 305-я и 376-я пехотные дивизии истреблены», «3-я моторизованная дивизия ведет сдерживающие бои, располагая слабыми группами сопротивления», «С 29-й моторизованной дивизией связи нет».

Адам растерянно перекладывал в папку для доклада командующему эти неопределенные донесения. Что он мог доложить Паулюсу? Главные сведения отсутствовали. Сколько солдат еще оставалось в живых, боеспособных? Сколько танков и самолетов оставалось в распоряжении командующего? Сколько раненых и больных? Сколько в наличии боеприпасов? Имеется ли еще продовольствие? Видно, теперь уже никто не мог дать ответ на эти мучительные вопросы.

Поздним вечером, в темноте, когда Адам шел по подвалу к начальнику штаба армии, чтобы с ним посоветоваться, прежде чем докладывать эти сведения командующему, его кто-то тронул за рукав. Адам зажег карманный фонарик. Перед ним стоял ординарец Шмидта. На вопрос, где начальник штаба, он ответил:

— Генерал Шмидт ушел к генералу Роске. Он докладывал Паулюсу, что будет обсуждать с ним план обороны командного пункта 6-й армии в универмаге. Проходите, господин полковник, — обер-ефрейтор провел Адама в комнату, где жил его начальник. Он указал на стоявший в углу маленький чемодан и открыл его. Адам наклонился и, пораженный, взглянул на солдата. А гот, усмехаясь, сказал с пренебрежением: — Всем подчиненным он приказывает: «Держаться до последнего, капитуляции не будет», а сам уже готов сдаться в плен.

Да, видно, Шмидт считал, что требование драться до последнего человека на него не распространяется. Адам тут же, возмущенный, явился к Паулюсу и доложил ему:

— Я никогда не питал к Шмидту дружеских чувств, но все же считал, что он по-своему последователен. Но в последние тяжелые минуты для армии он показал свое подлинное лицо. Приходится сожалеть, что вы следовали его советам.

— Теперь, Адам, поздно говорить об этом. Конец близок.

* * *

30 января 1943 года, в десятую годовщину взятия власти Гитлером, Шмидт составил в его адрес две телеграммы, а Паулюс подписал их без исправления. Первая из них гласила: «6-я армия, верная присяге Германии, сознавая свою высокую и важную задачу, до последнего человека и до последнего патрона удерживает позиции за фюрера и отечество! Паулюс».

Вторая телеграмма-радиограмма содержала поздравление: «По случаю годовщины взятия вами власти 6-я армия приветствует своего фюрера. Над Сталинградом еще развевается флаг со свастикой. Пусть наша борьба будет нынешним и будущим поколениям примером того, что не следует капитулировать даже в безнадежном положении. Тогда Германия победит. Хайль, мой фюрер. Паулюс, генерал-полковник».

Да, это было ни чем иным, как надругательством над жестокой и трагичной судьбой 6-й армии. Гитлер незамедлительно ответил, поддерживая видимость пафоса умирающей армии: «Мой генерал-полковник Паулюс! Уже теперь весь немецкий народ в глубоком волнении смотрит на этот город. Как всегда в мировой истории, и эта жертва будет не напрасной. Заповедь Клаузевица будет выполнена. Только сейчас германская нация начинает осознавать всю тяжесть этой борьбы и принесет тягчайшие жертвы.

Мысленно всегда с вами и вашими солдатами. Ваш Адольф Гитлер».

Начальник штаба 6-й армии генерал-лейтенант Шмидт ушел от Паулюса, и тут же к нему вошел генерал-майор Роске. Он был бледен.

— Господин генерал-полковник, дивизия больше не в состоянии оказывать сопротивление. Русские танки приближаются к универмагу. — Это конец.

— Благодарю вас, Роске, за все. Передайте мою благодарность своим офицерам и солдатам.

Шмидт уже просил Паулюса начать переговоры с представителями Красной Армии. Полковник Адам сидел неподалеку от Паулюса и бросал в открытую печь служебные бумаги, ордена — рыцарские и немецкие кресты.

— Разрешите, господин генерал-полковник,

Паулюс послушно вытянулся на своем матраце и тут же закрыл глаза, будто бы только ждал этого предложения. Адам решил зайти к генералу Роске. На улицах продолжали грохотать бои.

— Что нового, господин генерал? — обратился он, войдя к нему. Генерал был занят уничтожением теперь уже ненужных ему вещей. Он попросил сигарету и закурил сам.

— Совсем близко, в переулке, метрах в пятидесяти, не более, — сказал Роске, — стоит красный танк. Орудия русских нацелены на наши развалины. Я доложил уже об этом Шмидту. Он просил меня сделать все, чтобы русский танк не открывал огня. Иначе нас ждет верная гибель. Шмидт рекомендовал послать к танку переводчика с белым флагом, чтобы начать переговоры о капитуляции. «Я сам, — уверял меня начальник штаба, — позабочусь об этом».

31 января 1943 года. Семь часов утра. Медленно пробуждается хмурый рассвет. Паулюс еще спит. Адам собрался встать с топчана. Уснуть ему так и не удалось за всю ночь. В это время в двери постучались. Паулюс проснулся. Вошел Шмидт. Он подал командующему лист бумаги и сказал:

— Поздравляю вас с производством в фельдмаршалы. Телеграмма пришла только что.

— Должно быть, это приглашение к самоубийству, — сказал Паулюс, — но я не доставлю им этого удовольствия, — и, побледнев, резко встал. Шмидт переждал переживание своего начальника и добавил:

— Вместе с тем я должен доложить вам, господин генерал-фельдмаршал, русские у нашего порога. Они ждут вашего приглашения. — Шмидт сделал шаг назад и открыл дверь. Вошел русский генерал Ласкин с переводчиком и объявил:

— Все, кто находится здесь, военнопленные!

Адам подошел к столу и положил три пистолета.

— Подготовьтесь к отъезду, — сказал Ласкин, — я заберу вас часов в девять. Если хотите, вы можете поехать на своей машине.

Ласкин и переводчик ушли. Адам попросил у Паулюса его солдатскую книжку и вписал в нее последнее звание после «генерал-полковник» — «генерал-фельдмаршал» и скрепил печатью. Ее он тут же бросил в горящую печь.

Полковнику Адаму не терпелось узнать подробности пленения, и он тут же отправился к Роске, который ему рассказал. Шмидт приказал переводчику пойти к командиру советского танка. Переводчик помахал белым флагом и подошел к танку.

— Прекратите огонь! У меня есть для вас чрезвычайно важное дело. Повышение и орден вам обеспечены. Вы можете пойти со мной и взять в плен командующего и штаб 6-й армии.

Генерал Роске задумался. Потом продолжил: «В пять часов сорок пять минут была передана последняя радиограмма: «У порога дверей русский, все уничтожено!» Тут же радиостанция была разбита».

Полковник Адам вернулся в штаб. Все сели в приготовленные немецкие автомашины. В первой Паулюс со Шмидтом и генерал Ласкин с шофером. Во второй полковник Адам со старшим лейтенантом советских войск. В грузовую сели офицеры и солдаты из охраны бывшего штаба 6-й армии.

Когда следовали среди развалин города, полковник Адам смотрел и не верил своим глазам. Он увидел, как самые яростные враги, которые только что истребляли друг друга, мирно объяснялись жестами. Советские солдаты давали немцам хлеб и, улыбаясь, делились махоркой. Для него, как и для офицеров, наблюдавших эту картину, оставалось все непонятным: и эта страна, и ее люди.

Шум боя окончательно затих, и установилась мертвая тишина.

Южный котел больше уже не существовал.

 

3

Велика у человека сила привычки не только в обычной жизни, но и на войне. Она дает себя знать на каждом шагу. Привычка— это истина — сродни второй натуре. И никуда и никто не уйдет из-под власти ее незримых законов. Если говорить о прошлом воинов дивизии Бурунова, Да и только ли воинов этого соединения, это в прошлом почти все они имели самые различные мирные профессии. Но за время сталинградских боев, сами не зная и не ведая, превратились в одержимых воинов, желающих помериться с врагом военной силой. Одни воевали здесь с первых дней — почти полгода, а некоторые пришли с последним пополнением — два месяца назад, в канун наступления, но всех их объединяло единое чувство ненависти к врагу, и все они были пропитаны духом воинственности, приняв его на вооружение для себя как главную черту своего характера, как главную цель своей жизни.

Но вот уже прошла неделя, как в донских степях, под Сталинградом и в его окрестностях, да и на Волге, стояла мертвая до глухоты тишина. Немецкие войска были окончательно разгромлены, повержены их укрепления, разрушены и уничтожены позиции, а оставшаяся техника застыла неподвижной грудой мертвого металла на дорогах и полях. Впервые за долгие месяцы битвы она никому больше не угрожала. А те, кому она принадлежала, кто направлял ее смертоносную силу, змеехвостыми колоннами пленных плелись уже далеко от Сталинграда, в пункты последнего назначения — лагеря военнопленных.

В эти очень уж непривычные для сталинградцев дни все — от бойца до командира любого ранга — тяготились вдруг внезапно пришедшей тишиной и окончанием войны там, где сражались долгие годы и ночи, кто здесь не единожды пролил свою кровь, вспоминали с горечью и тех, кто на этой земле отдал свою жизнь. По-прежнему, как и во времена боевой страды, наши воины, когда спали, ходили во сне в атаку, поминая святое имя Родины-матери. По ночам многие нередко вскакивали сонные и били кулаками своих ни в чем не повинных рядом лежащих товарищей. А спящие стонали от боли когда-то полученных ран. По-прежнему солдаты проявляли жадность к пище и могли спать беспробудно по нескольку суток кряду, не в силах избавиться от сохранившегося чувства постоянной переутомленности. Командиры болели тяжелой фронтовой болезнью — боевая напряженность. Они водили в атаки и отбивали контратаки во сне, командуя только им известными войсками и людьми, которые уже подчинены другим, и даже теми, которых уже не было в живых.

Казалось бы, людям, испытавшим все тяготы войны, пережившим небывалые лишения, теперь только спать да набираться сил. Но они не в состоянии были справиться сами с собой и продолжали прежнюю боевую жизнь, подчиняясь силе и законам фронтовой инерции. Как ни странно, но многие приходили с просьбами поручить им какое-либо боевое задание. А какое можно было дать им задание, если фронт отодвинулся от Волги на несколько километров, а они получили право на короткий отдых до того, когда снова начнут формировать их в новые полки и дивизии. Пока не кончалась война здесь для одной профессии — саперов. Они еще долгие годы будут иметь боевые задания.

На следующий день после митинга победителей на площади Павших борцов в Сталинграде дивизия Бурунова, как и многие другие дивизии, была отведена за Ахтубу для отдыха и пополнения. Началось мирное и довольно-таки сложное «сражение» за внешний вид бойцов и командиров. В тех условиях оно было не из легких. Бань нет, обмундирование старое, а тут ввели в феврале для войск новое обмундирование и погоны.

Командир батальона старший лейтенант Еж вызвал к себе командиров рот и взводов. Среди них Горицвет и Куралесин, которым недавно было присвоено звание младших лейтенантов. Еж, в сапожках с короткими голенищами, со шпорами и в шароварах с напуском, в полушубке и новых погонах, сбитой на левое ухо ушанке, выглядел щеголевато. Довольный, он оглядел всех веселыми глазами.

— Товарищи офицеры! — Все переглянулись, заулыбались. (Слово «офицер» звучало тогда очень уж непривычно.)

«Чудно як-то слухаты такэ, Артэм, — зашептал Горицвет, — охвицэры».

— Говорят, в долгих речах и короткого толку нет, — обратился Еж. — Постараюсь короче. Нам дают две недели, чтобы привести себя в полный порядок. Двадцать вторую годовщину Красной Армии надо встретить, как положено гвардейцам. Вопросы?

— Ясно.

— Тогда свободны. За дело, товарищи! Все свободны!

Бывалым солдатам-фронтовикам смекалки не занимать. Привыкли они в армии, а тем более на войне все делать своими руками. Там, глядишь, докапывают воронку, приспосабливая ее под баню, там достраивают жилой блиндаж. В землянках идет вовсю портновская работа. Сапожники чинили разбитую до основания обувь. Все бойцы торопились сделать главное — пришить на гимнастерки и шинели новые погоны. Всем не терпелось посмотреть, как это выглядит. Впопыхах, бывало, пришивали и наоборот, не зная, как еще и куда их точно прилаживать. Бойцы осмеяли неудачливого товарища и не заметили, как к ним подошел их командир взвода Горицвет, а вслед за ним, как тень, комбат Еж. Горицвет поглядел на горе-портного.

— Це що такэ вы робите, товарищ…

— Ветров, — подсказал фамилию бойца подошедший Еж. Он потрогал бойца за погоны и сказал: — Пекла, кажись, пирожки, а вышли крышки на горшки.

Во взводе Куралесина был организован целый парикмахерский комбинат. Пять парикмахеров без устали работали по десять-пятнадцать часов подряд, но все же не успевали обслуживать желающих «омолодиться». Двое были настоящими мастерами парикмахерского дела: Бухбиндер и Аветисян. Они пользовались особым спросом. Оба до войны работали в первоклассных парикмахерских. Один — в Одессе, другой — в Ереване.

Старший лейтенант Еж подбадривал мастеров-самоучек:

— Не боги горшки обжигают. Учись у них, ребята, красоту делать!

— Больно коряво, товарищ старший лейтенант, у них получается, — жаловался один боец. — Постригли меня, глядите, голова будто в лестницах, ухо чуть не отстригли. — Он дергал рукой прилепленную бумажку.

Еж подморгнул, лукаво улыбаясь начинающему парикмахеру.

— Каков мастер, такова и работа! Кто как умеет, тот так и бреет.

Бухбиндер тоже заступился за коллегу:

— Вы что хотели, бесплатно да еще с массажем, одеколончиком и укладкой а ля Курьер? — Он весело подмигнул. — Приезжайте к нам в Одессу. О, вы не представляете, что в день победы будет твориться в Одессе!

— Давай кончай про Одессу! Гляди, какой у тебя хвост!

К расчувствовавшемуся в воспоминаниях одесситу стояла очередь человек пятьдесят или шестьдесят.

 

4

Две недели, отпущенные командованием на приведение в порядок дивизии, пролетели быстро. И вот выстроились войска Бурунова на парад. Наступили волнующие, торжественные минуты 23 февраля 1943 года. Стройные шеренги бойцов движутся к ровной площадке плаца. Впереди в новой форме офицеры. На плечах еще совсем для всех чужие, непривычные знаки различия — погоны. Оркестр гремит, полощутся по ветру знамена полков и дивизий. Небольшая, сбитая из досок трибуна. На ней командир дивизии Бурунов, комиссар дивизии Ларионов вместо отозванного в армию Саранцева, командиры полков: подполковник Коломыченко, подполковник Цветков и новый командир полка майор Маринин. А в строю, присмотрись только, стоят многие ветераны дивизии. Их не перечесть. В батальоне Ежа две роты — Куралесина и Горицвета — стояли рядом. Утро было солнечным, морозным. На душе у всех тепло и радостно. Вот он и наступил наконец, тот долгожданный, выстраданный, омытый кровью своей и павших в бою товарищей праздник. Вперед на трибуну вышел Бурунов. Он, улыбаясь, поприветствовал всех поднятой рукой.

— Дорогие товарищи бойцы, сержанты и офицеры! Поздравляю вас всех с праздником — годовщиной Красной Армии! — Его слова прерывали раскаты дружного «ура!».

— Может, некоторые сейчас, наверно, думают: а зачем нам этот парад? Мы отвыкли от торжества, наше дело солдатское — воевать, а не красоваться тут на парадах. Какое имеет отношение парад сегодня к тому, что мы завершили сражение на Волге?

Бурунов пристально оглядел шеренги бойцов.

— Самое прямое. Наша гвардейская дивизия, оборонявшая город в суровой, а нередко неравной борьбе с сильным, коварным врагом — отборными полчищами немецко-фашистских войск, сохранила свою боевую мощь, воинскую дисциплину, и этот парад является ее итоговым смотром после упорных сталинградских боев, смотром готовности для последующих сражений с фашистами, до полного изгнания их с родной Советской земли. Нашей дивизией командовал в прошлом полковник, ныне генерал-майор Канашов, которому в последних боях присвоено звание Героя Советского Союза. Десятки тысяч наших бойцов и командиров отмечены высокими наградами Родины, а четырем из них присвоено звание Героя Советского Союза. Так будем достойными той великой чести, какой удостоены мы, гвардейцы! Не посрамим перед народом и партией своего священного знамени!

Бурунов тронул за руку Ларионова. Тот подошел к перилам, широко улыбаясь, взялся руками, наклоняясь вперед.

— Дорогие товарищи гвардейцы! Дни самых тяжелых боев и испытаний остались позади. — Он махнул рукой на запад, в сторону города. — Во веки веков слава героям Сталинграда, чьей кровью завоевана победа! Слава нашим бойцам и командирам! Слава нашей большевистской партии! Разрешите, дорогие товарищи, прочесть стихи бывшего нашего однополчанина майора Миронова. Сейчас он в госпитале и прислал свои стихи в нашу дивизионную газету. Он посвящает их воинам-сталинградцам.

О, вы, штандарты прошлых лет России, войн былых награда,

Развеян нами гитлеровцев след,

Над миром плещет Знамя Сталинграда.

Огни его горят, как ордена.

Он боевой наследник нашей славы,

В нем ветер, залетевший от Полтавы,

И дым пороховой Бородина.

Бойцы родные! Перед Сталинградом,

Из уваженья к Знамени его,

Склоните головы, знамена для того.

Чтобы всегда они шумели с вами рядом

Чтобы, себя бессмертием покрыв,

За честь страны фашистов гнали бы ораву,

Священен в ярости наш боевой порыв.

Здесь честь рождает честь, а слава и славу.

Четким строевым шагом проходили ровные шеренги подразделений мимо трибуны, вдоль правого крутого берега Волги. На стене были выложены из камня белые буквы: «Здесь стояли насмерть гвардейцы Бурунова». А дальше к переправе, против Мамаева кургана, светилась еще одна надпись: «Здесь стояли насмерть гвардейцы Родимцева. Выстояв, они победили смерть!»

Каждый воин, проходивший мимо этих надписей, молчаливо, с горечью прощался с городом, с которым навечно связывала его судьба в дни самых тяжелых военных испытаний.

«Прощай, Сталинград, прощай, измученный, разбитый, разрушенный войной город. Удастся ли нам увидеть тебя, когда и каким? Прощай, Волга, прощайте, боевые друзья и товарищи, лежащие в земле, начиненной осколками и пулями, земле, пропитанной кровью народной. Скоро наша дорога повернет на запад. Нам предстоит еще долго идти по нашей и по чужой земле. Не всем нам удастся дойти до заветной цели, дожить до полной победы. Но все мы верим, если и не посчастливится кому-то из нас, то нашим товарищам по оружию удастся свято выполнить свой долг перед матерью Родиной».

Москва— Новосибирск — Бердск— Новый Поселок.

Москва 1960— 1965 гг.