Возникновение замысла своего романа Гончаров относил то к 1848 г. (Автобиография, 1859), то к 1847 г. («Лучше поздно, чем никогда», 1879). В «Необыкновенной истории» (конец 1870-х гг.) он называет обе даты: «В 1848 году, и даже раньше, с 1847 года, у меня родился

14

план „Обломова”». Уточнение «и даже раньше, с 1847 года» не случайно: и «план», и его начальное воплощение (после краткой характеристики «плана» здесь же, в «Необыкновенной истории», говорилось: «Изредка я присаживался и писал, в неделю, в две – две-три главы…») датируются, скорее всего, именно 1847 г.1 Гончаров, очевидно, надеялся, что роман удастся написать в довольно короткий срок. Иначе вряд ли бы уже в самом начале осени 1847 г. появилось печатное упоминание о будущем произведении. В объявлении «Об издании „Современника” в 1848 году», конечно же не без ведома самого писателя, сообщалось: «…И. А. Гончаров, автор „Обыкновенной истории”, изготовляет новый роман, который редакция также надеется поместить в своем журнале» (Некрасов. Т. XIII, кн. 1. С. 57). Объявление появилось в № 9 «Современника», цензурное разрешение на выпуск которого последовало 31 августа 1847 г.

Зарождение замысла «Обломова» было органичным и закономерным. В «Необыкновенной истории» сказано: «В начале 40-х годов, когда задумывался и писался этот роман («Обыкновенная история». – Ред.), я еще не мог вполне ясно глядеть в следующий период, который не наступал, но предчувствия которого жили уже во мне…».

Формирование замысла в определенной мере (по отношению к главному герою и двум его Обломовкам – деревенской и городской) могло быть связано со статьей В. Г. Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 г.» в той ее части, в которой критик полагал более «возможным» для Александра Адуева «заглохнуть в деревенской дичи апатии и лени…» (Белинский. Т. VIII. С. 397), особенно если принять во внимание, что оба этих понятия (и «апатия», и «лень») в романе «Обломов» носят ключевой, сюжетообразующий характер.

Несмотря на то что в сознании Гончарова уже давно существовало явление, получившее название «обломовщины», редакция «Современника» не получила объявленный на 1848 г. роман. В начале 1849 г. Гончаров передал Некрасову лишь большой фрагмент из романа с заглавием

15

«Литературный сборник с иллюстрациями» (СПб., 1849).

Обложка

16

«Сон Обломова»1 и с характерным подзаголовком: «Эпизод из неконченного романа». Некрасов чрезвычайно высоко оценил этот «эпизод»,2 но отношения между ним и Гончаровым из-за непредставленного романа явно разладились.3 Позже Гончаров назовет «Сон Обломова» «увертюрой всего романа», ибо именно здесь был набросан главный мотив «обломовщины» («Лучше поздно, чем никогда»).

Вскоре писатель, все еще продолжавший надеяться на близкое завершение романа, заключил соглашение с А. А. Краевским, по которому обязывался представить рукопись романа в «Отечественные записки» к новому 1850 г.4 Краевский пошел на это соглашение, зная о романе не только по опубликованному «эпизоду».5

Получив в Министерстве финансов отпуск на 29 дней и взяв у Краевского часть будущего гонорара, Гончаров 15 июня 1849 г. уезжает в Симбирск с рукописью написанного к этому времени текста будущей части первой романа в надежде продолжить его. Но работа не шла далее написанного – ни в течение первых 29 дней, ни после полученного на службе дополнительного трехмесячного отпуска. Спустя два месяца Гончаров признается Ю. Д. Ефремовой, что надежда на предстоящие «труды»

17

не оправдалась.1 Ничего не изменил и оставшийся последний месяц отпуска. За два дня до отъезда в Петербург, 25 сентября 1849 г., писатель обращается к Краевскому с письмом, полным искреннейших оправданий и объяснений постигшей его неудачи: «Едучи сюда, я думал, что тишина и свободное время дадут мне возможность продолжить начатый известный Вам труд (курсив наш. – Ред.). Кому нужда знать, что я не могу воспользоваться всяким свободным днем и часом, что у меня вещь „вырабатывается” в голове медленно и тяжело, что, наконец, особенно с летами, реже и реже приходит охота писать и что без этой охоты никогда ничего не напишешь? ‹…› послезавтра я еду в Петербург и не везу с собой ничего, кроме сомнительной надежды на будущие труды, сомнительной потому, что в Петербурге опять не буду свободен по утрам и что, наконец, боюсь, не потерял ли я в самом деле от старости всякую способность писать». Далее он делает Краевскому важное признание: «…прочитавши внимательно написанное, я увидел, что всё это до крайности пошло, что я не так взялся за предмет, что одно надо изменить, другое выпустить, что, словом, работа эта почти никуда не годится. ‹…› Я бы давно написал Вам об этом, но всё надеялся, что успею что-нибудь сделать. Я запирался в своей комнате, садился каждое утро за работу, но всё выходило длинно, тяжело, необработанно, всё в виде материала».2 И далее, уже почти без надежды на согласие, а, скорее всего, чтобы «очистить свою совесть», он предлагает Краевскому «пожертвовать» к ранее обещанному сроку, т. е. к новому году, «началом своего романа, как оно ни дурно», «…но в таком случае, – оговаривается он, – продолжать ‹…› уже не стану, потому что для продолжения нужно и начало другое».

18

Примерно в таком положении это «начало» романа будет находиться еще более семи лет – вплоть до середины июня 1857 г.1 Это были годы службы в Департаменте внешней торговли (с конца июля 1851 г.), прерванной участием в экспедиции к берегам Японии,2 а с марта 1856 г. и службы в цензуре.

Сохранившиеся упоминания самого Гончарова о продолжавшейся в эти годы работе над романом немногочисленны; но, перемежаемые отдельными дошедшими до нас свидетельствами современников, они дают общее представление о ее ходе. Так, касаясь в «Необыкновенной истории» продолжения работы над «Обломовым» и «Обрывом», писатель утверждает, что до 1852 г. он из-за занятости на службе «писал очень лениво и редко, пока всё еще материалы».3 И тем не менее он не отказался от намерения напечатать написанную часть романа. Из письма близкого знакомого Гончарова, писателя Г. П. Данилевского, к М. П. Погодину от начала 1852 г.4 известно, что редакцией «Современника» была «наряжена комиссия к Гончарову, который и даст в февральскую книжку ‹…› свой роман „Обломовщина”». Далее Данилевский, почти уверенный во вмешательстве цензуры в текст романа, писал: «Не знаю, как пропустит его цензура, – вряд ли он выйдет цел и невредим». Прямых сведений о прохождении начала романа через цензуру нет, но Данилевский в другом письме, также, по-видимому, относящемся к началу 1852 г., сообщал Погодину: «Гончаров же, как он мне сам вчера говорил, увидя, как цензура намерена уродовать его роман „Обломовщина”, взял его назад и даже переделывать не будет».5 И тем не менее работа над романом продолжалась, так же как и чтение его в близких писателю кругах. Одно из таких чтений состоялось незадолго

19

до отправления Гончарова к берегам Японии. В письме к Е. А. Языковой от 12 августа 1852 г. он пишет: «Бываю иногда у Коршей: читал у них рукопись».1

Во время японской экспедиции на «Палладе» работу над романом Гончаров продолжить не смог, хотя и надеялся на это. Позднее он вспоминал в «Необыкновенной истории»: «Обе программы романов («Обломов» и «Обрыв») были со мной, и я кое-что вносил в них, но писать было некогда».

В Петербург Гончаров возвратился 25 февраля 1855 г. и в течение ближайших двух лет активно печатал «очерки путешествия» в разных журналах, в том числе у Некрасова и Краевского, которые, без сомнения, напоминали ему об обещанном романе. Н о и к этому времени часть первая так и не была закончена. Об этом свидетельствует письмо Гончарова к Е. В. Толстой от 1 декабря 1855 г. с описанием вечера у А. С. Норова, предложившего писателю «занять место у него, где жалованья много, больше даже, нежели сколько ‹…› нужно, а дела еще больше, нежели жалованья». Заранее готовясь принять предложенное место старшего цензора русской цензуры, Гончаров сетует: «…я было мечтал перейти на старинную свою должность2 и оканчивать роман, мечтал даже, что Вы хоть на неделю приедете, по обещанию, выслушать его.3 Третьего дня вечером я читал некоторые главы из этого романа у того ж министра4 и увидал, что поправить бы немного да прибавить главы две, так первая часть и готова. Новая должность едва ли позволит это, хотя на службу ходить и не понадобится…».

20

Предложенная вакансия должна была открыться в январе или, по предположению Гончарова, могла вообще «не открыться», как пишет он Е. В. Толстой в письме от 23 декабря 1855 г., в котором сообщается: «…тогда у меня есть план удалиться года на два на Волгу, к сестрам, и попробовать, могу ли я еще исполнить мои прежние литературные задачи ‹…› и, если удастся, я умру покойно, исполнив свое дело…». О серьезности этого намерения говорят строки из очередного письма к Толстой от 20 февраля 1856 г.: «Я чуть было не уехал в Симб‹ирск›, чтоб поселиться там и работать, но дня через три жду приказа об определении меня на то место, о котором писал.1 Конечно: мне предстоит не писать, а читать,читать».2

Как Гончаров и предполагал, новая должность почти не оставляла времени для работы над романом, которого продолжали требовать редакторы журналов. «Вы спрашиваете о романе: ах, одни ли Вы спрашиваете, – пишет Гончаров Е. В. Толстой в письме от 31 декабря 1855 – 2 января 1856 г., – редакторы спрашивают пуще Вас и трое разом,3 так что если б я написал его, то не знаю, как бы, удовлетворив одного, отделался от других. А романа нет как нет. ‹…› Этот требует благоприятных, почти счастливых обстоятельств, потому что фантазия, участие которой неизбежно в романе как в поэтическом произведении, похожа на цветок: он распускается и благоухает под солнечными лучами, а она развертывается от лучей… фортуны. А где их взять!».

Слова: «А романа нет как нет» – явно соответствовали настоящему положению дел. Даже часть первая его в начале 1856 г. еще не была доведена до конца. Характерна в этом плане запись от 13 марта 1856 г. в дневнике Дружинина: «Чтение „Обломовщины”. Бури в душе Гончарова» (Дружинин. Дневник. С. 378).

21

Тем не менее роман был уже обещан (вероятно, пока еще на словах) Каткову,1 хотя не утратила своей силы первоначальная договоренность Гончарова – с «Библиотекой для чтения», т. е. с А. В. Дружининым, о чем свидетельствует упоминавшееся выше письмо А. Ф. Писемского к А. Н. Островскому от 11 марта 1855 г.2 Переговоры с Катковым, однако, продолжались. Он соглашался поместить в «Русском вестнике» уже написанную часть, поставив Гончарову лишь одно условие – ее «закругленность». Отсутствие же такой «закругленности» более всего и беспокоило писателя; замыслу конца 1840-х гг. еще предстояло трансформироваться, чтобы мог появиться тот роман, который мы знаем, а пока этот будущий роман Гончаров дважды (в мае и в июне 1857 г.) назовет «несуществующим» (см. ниже), хотя именно в это время появилось его название. Собираясь в двадцатых числах апреля 1857 г. за границу, Гончаров пишет Каткову: «…на свободе я попробую, не приведу ли в порядок „Обломова”, то есть всё, что написано, о продолжении я и думать пока не смею (частию потому, что не умею продолжать, если начало не выработано, частию от старческой немощи), но так, однако, чтоб не запереть себе выхода во вторую часть». Но пока еще сомневаясь, удастся ли нужным образом «выработать» это начало, писатель напоминает Каткову о его прежнем предложении напечатать «первую часть, без надежды на вторую ‹…› но только чтоб всё написанное ‹…› было закруглено, как вещь конченная». Вроде бы уступая это начало, Гончаров все же пытается

22

убедить Каткова не спешить: «…я не отчаиваюсь черкнуть когда-нибудь и еще, хотя чувствую, что эта надежда очень неверна, но я столько раз обманывался в хорошем, что считаю себя немного вправе обмануться и в дурном».

Катков принял решение печатать роман на прежних условиях, т. е. поместить в журнале «закругленную» часть первую, и предложил, в дополнение к прежним «условиям», позднее, когда роман будет дописан до конца, «напечатать шестьсот экз‹емпляров› особо» в свою пользу, в чем Гончаров решительно отказал. 3 мая 1857 г. он пишет ему в Москву: «Так как за приведение в порядок первой части и, если смогу, за писание второй я принялся бы не прежде как за границей, на свободе от всех прочих моих занятий, и притом если буду здоров, то договариваться теперь о несуществующем произведении нахожу почти невозможным. ‹…› Но прекращаю разговор об этом, потому что „Обломова” еще нет и, может быть, и не будет». И еще через месяц, за несколько дней до отъезда за границу, в письме от 5 июня 1857 г., повторяет: «Насчет несуществующего романа прибавлю вот что. ‹…› С обоюдного согласия положим прежние условия несуществующими. Если у меня будет что-нибудь написано и если я с рукописью обращусь к Вам, будемте договариваться вновь». Пока же, ссылаясь на усилившиеся болезни, из-за чего «не надеется» и за границей «написать что-нибудь», он все же сообщает, что берет «на всякий случай уже написанные главы „Обл‹омова›” с собою, чтобы, если можно, прив‹ести их в поря›док и напечатать в „Вестнике” ‹или› в другом журнале как по‹следнее› сказанье и потом замолчать». И заключает: «Пусть они так и будут п‹редставлены› публике какнеоконченные, а ‹если в та›ком виде журналы не примут, то могут остаться и ненапеч‹атанными›».

Подтверждением того, что дело с написанной частью романа и с неначатым продолжением обстояло именно так, т. е. что Гончаров готов был бросить все, служат его слова из письма к И. И. Льховскому из Варшавы от 13 (25) июня 1857 г.: «Завтра еду вон, в Дрезден, и там, вероятно, будет не веселее. Так я и кругом света ездил, только тогда я мог писать, а теперь не могу и этого ‹…›. Более литературы не будет».

Это была констатация кризиса первоначального замысла части первой, из которой не было выхода в часть

23

вторую; замысел, таким образом, постигла судьба «Стариков». Но если от «Стариков» не осталось ничего, кроме свидетельств современников,1 то от первого замысла сохранилось «невыработанное начало» – рукопись части первой давно задуманного и «неконченного» романа. Причина кризиса первоначального замысла заключается в том, что замысел этот относился к предшествующей литературной эпохе – эпохе «физиологий», «натуральной школы» с ее методом биографической характеристики героев, и соответственно воплощался в ином литературном «ключе» – со своей архитектоникой, своим составом второстепенных персонажей, с особым отношением автора к главному герою. Именно об этом отношении Гончаров пишет в позднем письме (от 21 августа (2 сентября) 1866 г.) к С. А. Никитенко, в котором сначала признается, что с первых шагов писательства у него был «один артистический идеал: это – изображение честной, доброй, симпатичной натуры, в высшей степени идеалиста, всю жизнь борющегося, ищущего правды, встречающего ложь на каждом шагу, обманывающегося и, наконец, окончательно охлаждающегося и впадающего в апатию и бессилие от сознания слабости своей и чужой, то есть вообще человеческой натуры». Эти слова, конечно же, относятся к Обломову, но к Обломову из законченного в конце 1850-х гг. романа; далее в письме следует признание, которое непосредственно относится к раннему Обломову – герою «Обломовщины» (и не к нему одному): «Но тема эта слишком обширна, я бы не совладел с нею, и притом отрицательное направление до того охватило всё общество и литературу (начиная с Белинского и Гоголя), что и я поддался этому направлению и вместо серьезной человеческой фигуры стал чертить частные типы, уловляя только уродливые и смешные стороны» (курсив наш. – Ред.). Отношение Гончарова к своему герою проницательно уловил один из самых близких литературных друзей писателя – А. В. Дружинин, несомненно хорошо знакомый с текстом первоначального замысла. В статье по поводу только что вышедшего романа он писал: «Нет никакого сомнения в том, что первые отношения поэта к могущественному типу, завладевшему всеми его помыслами, были вначале

24

далеко не дружественными отношениями ‹…› Время перед 1849 годом не было временем поэтической независимости и беспристрастия во взглядах; при всей самостоятельности г-на Гончарова он все же был писателем и сыном своего времени. Обломов жил в нем, занимал его мысли, но еще являлся своему поэту в виде явления отрицательного, достойного казни и по временам почти ненавистного. ‹…› представлялся ему как уродливое явление уродливой русской жизни» (Дружинин. С. 449-450; курсив наш. – Ред). Именно «уродливым явлением уродливой русской жизни» и изображен ранний герой на страницах части первой сохранившейся рукописи романа, причем сохранившейся именно в том виде, в каком будущий роман существовал до переломного момента, получившего в литературоведении название «мариенбадского чуда».1 По словам самого писателя, это был лишь «материал» для пока «не существующего» произведения (отдельные главы, сцены, «разговоры», «портреты»), которому предстояло стать единым целым. В этом заключалась особенность творческого метода Гончарова, ярко охарактеризованная им самим в письмах периода «Обрыва». «Я сажусь и начинаю главу, не заботясь, чем она кончится, приведет ли к чему-нибудь, выскажет ли то, что нужно для главной цели всего романа, – писал Гончаров И. С. Тургеневу 30 июня (12 июля) 1866 г. из Мариенбада. – Меня занимает злоба дня, то есть каждая глава отдельно: как ни верти, а выйдет (как у Петрушки в чтении) сцена, разговор, силуэт или портрет лица – и иногда бойко или живо, а всё в целом не годится. И это может продолжаться ad infinitum». Таким был и первый этап в создании будущего «Обломова», как и, впрочем, «Обрыва», о котором идет речь в письме к Е. А. и С. А. Никитенко от 29 июня (11 июля) 1860 г. также из Мариенбада: «…я предпринимаю огромный труд – по написанному начать писать

25

снова, обдумывая каждую главу, не торопясь ‹…› А теперь спешу писать, затем чтоб потом воспользоваться написанным как планом, как материалом».

Как известно, большинство рукописей Гончарова, бережно им хранимых,1 до нас не дошло. Не сохранился ни начальный общий план романа, ни отдельные планы (или «программы»), ни «листки» и «клочки» с «заметками, очерками лиц, событий, картин и проч.».2 Не сохранились ни самая ранняя черновая рукопись с началом романа, с которой переписывалась помещенная в томе 5 настоящего издания первоначальная рукопись части первой, ни беловая,3 ни наборная.4 Все это затрудняет воссоздание документированной истории допечатного текста романа. И тем не менее черновая рукопись романа – в силу некоторых своих особенностей – позволяет судить о предшествующих допечатному тексту этапах создания текста «Обломова». Эта рукопись, хотя и неполная,5 представляет собой конгломерат разновременных и разнородных текстов. Его составляют:

1) переписанный вскоре после 1851 г.6 с несохранившейся рукописи текст будущей части первой романа, главная особенность которого состоит в том, что повествование здесь доведено до конца в полном соответствии с первоначальным замыслом, при этом переписываемая

26

рукопись, начиная с л. 3 авторской пагинации и с л. 4 пагинации архивной, подвергалась по ходу работы дальнейшей авторской правке, что придало всей рукописи абсолютно черновой характер; заключительный текст этой части (ср.: наст. изд., т. 5, с. 176-191) дописывается (а точнее, «закругляется»), скорее всего, во второй половине 1856 г. после предварительного соглашения с Катковым;

2) сохраненные в составе ЧА и восходящие к несохранившейся рукописи фрагменты, от использования которых в дальнейшем, после капитальных попыток их исправления, писатель отказался (таков вариант, относящийся к Тарантьеву, – см.: там же, с. 42-45),1 а также целые отдельные листы несохранившейся рукописи,2 включенные в рукопись первоначальной редакции части первой (таков вариант, посвященный началу служебной карьеры Обломова, и описание утра во дворе дома на Гороховой – см.: там же, с. 87-89 и 134-136; на втором фрагменте сохранилось даже его первоначальное обозначение: «Глава III»3);

3) обширный пласт текстов на полях всей рукописи, представляющих собою различного рода планы изменения написанного текста, проработку новых возможных поворотов сюжета, наброски к последующему тексту и т. д.; особенно большое число таких текстов содержится на полях части первой романа, и относятся они к 1851 – началу лета 1857 г., когда вторую роль в романе играл Андрей Иванович Почаев; с части второй количество таких текстов уменьшается и по мере завершения романа сводится к минимуму;

4) первоначальная рукопись написанных летом 1857 – осенью 1858 г. трех последующих частей романа (см.: там же, с. 192-442).

Важной особенностью рукописи является ее чисто внешняя упорядоченность. Эту работу писатель, скорее всего, проделал летом 1858 г., перед тем как отдать рукопись

27

переписчику.1 При этом часть первая еще не была приведена в соответствие со второй (и следующими). Гончаров лишь отметил границу, где по новому плану текст завершался: на л. 54 рукописи появилась помета: «(До сих пор.)» (см.: там же, с. 180, сноска 6). Таким образом от законченной по первоначальному плану части первой отсекались последняя сцена – сцена встречи Обломова с Почаевым (см.: там же, с. 180-191) и набросок предполагаемого продолжения романа с участием Почаева (см.: там же, с. 191). Тогда же появились записи карандашом перед началом всего написанного текста – «Часть I», а перед будущей главой первой (пока еще не обозначенной) части второй – «Часть II-я и следующие».2 На этой же стадии Гончаров вписал на свободных местах л. 11 об. и следующего листа текст письма старосты, который при переписывании после 1851 г. части первой не был внесен в рукопись (место его было определено особой пометой – см.: там же, с. 36-37, сноска 11).

Особым характером рукописи, в которой часть первая представляет собою переписанное с несохранившегося автографа начало романа, а части вторая – четвертая – текст, отражающий окончательно определившийся замысел произведения, объясняется и форма публикации ее в томе 5 настоящего издания. Он открывается первоначальной редакцией части первой, причем в корпусе дан законченный текст со всеми отброшенными по ходу его писания вариантами, заключенными в квадратные и фигурные3 скобки, а под строкой помещены все последующие исправления, дополнения, пометы разного рода. При другом способе публикации этой части рукописи, например при попытке составления свода отдельных, наиболее значимых, вариантов,4 текст первоначального замысла полностью растворяется среди позднейших вариантов. Представление о первоначальном тексте, достаточно далеком от окончательного, дают и напечатанные

28

таким же образом главы IV, V (начало) и XII (окончание) части второй. Фрагменты чернового автографа глав IV и VII части четвертой даны по последнему слою текста с приведением предшествующих вариантов под строкой. Остальные части рукописи представлены в виде вариантов.