Вечером новый дом сиял огнями. Бабушка не знала, как угостить свою гостью и будущую родню.

Она воздвигла ей парадную постель в гостиной, чуть не до потолка, походившую на катафалк. Марфинька, в своих двух комнатах, целый вечер играла, пела с Викентьевым – наконец они затихли за чтением какой-то новой повести, беспрестанно прерываемом замечаниями Викентьева, его шалостями и резвостью.

Только окна Райского не были освещены: он ушел тотчас после обеда и не возвращался к чаю.

Луна освещала новый дом, а старый прятался в тени. На дворе, в кухне, в людских долее обыкновенного не ложились спать люди, у которых в гостях были приехавшие с барыней Викентьевой из-за Волги кучер и лакей.

На кухне долго не гасили огня, готовили ужин и отчасти завтрашний обед.

Вера с семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи, облокотясь на стол и положив на руку голову, другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.

Глаза ее устремлены были куда-то далеко от книги. На плеча накинут был большой шерстяной платок, защищавший ее от свежего осеннего воздуха, который в открытое окно наполнял комнату. Она еще не позволяла вставить у себя рам и подолгу оставляла окно открытым.

Спустя полчаса она медленно встала, положила книгу в стол, подошла к окну и оперлась на локти, глядя на небо, на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.

Она стала закрывать окно, и только затворила одну половину, как среди тишины грянул под горой выстрел.

Она вздрогнула, быстро опустилась на стул и опустила голову. Потом встала, глядя вокруг себя, меняясь в лице, шагнула к столу, где стояла свеча, и остановилась.

В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила

599

шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям, на диване – и не найдя, что ей нужно, села на стул, по-видимому, в изнеможении.

Наконец глаза ее остановились на висевшей на спинке стула пуховой косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать одной рукой на голову, другой в ту же минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то другое пальто.

Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она с досадой бросала его на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим всё, что висело в шкафе, и в то же время стараясь рукой завязать косынку на голове.

Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там, с ожесточенным нетерпением, взяла она мантилью на белом пуху, еще другую, черную, шелковую, накинула первую на себя, а на нее шелковую, отбросив пуховую косынку прочь.

Не затворив шкафа, она перешагнула через кучу брошенного на пол платья, задула свечку и, скользнув из двери, не заперев ее, как мышь, неслышными шагами спустилась с лестницы.

Она прокралась к окраине двора, закрытой тенью, и вошла в темную аллею. Она не шагала, а неслась: едва мелькал темный ее силуэт, где нужно было перебежать светлое пространство, так что луна будто не успевала осветить ее.

Она, миновав аллею, умерила шаг, и остановилась на минуту перевести дух у канавы, отделявшей сад от рощи. Потом перешла канаву, вошла в кусты, мимо своей любимой скамьи, и подошла к обрыву. Она подобрала обеими руками платье, чтоб спуститься…

Перед ней, как из земли, вырос Райский и стал между ею и обрывом. Она окаменела на месте.

– Куда, Вера? – спросил он.

Она молчала.

– Пойдем назад!

Он взял ее за руку. Она не дала руки и хотела миновать его.

– Вера: куда, зачем?

– Туда… в последний раз: свидание необходимо – проститься… – шептала она со стыдом и мольбой. -

600

Пустите меня, брат… Я сейчас вернусь, а вы подождите меня… одну минуту… Посидите вот здесь, на скамье…

Он молча, крепко взял ее за руку и не выпускал.

– Пустите, мне больно! – шептала она, ломая его и свою руку.

Он не пускал. Между ними завязалась борьба.

– Вы не сладите со мной!.. – говорила она, сжимая зубы и с неестественной силой вырывая руку, наконец вырвала и метнулась было в сторону, мимо его.

Он удержал ее за талию, подвел к скамье, посадил и сел подле нее.

– Как это грубо, дико! – с тоской и злостью сказала она, отворачиваясь от него почти с отвращением.

– Не этой силой хотел бы я удержать тебя, Вера!

– От чего удержать? – спросила она почти грубо.

– Может быть – от гибели…

– Разве можно погубить меня, если я не хочу?

– Ты не хочешь, а гибнешь…

– А если я хочу гибнуть?

Он молчал.

– И никакой гибели нет: мне нужно видеться, чтоб… расстаться…

– Чтоб расстаться – не надо видеться…

– Надо – и я увижусь! Часом или днем позже – всё равно. Всю дворню, весь город зовите, хоть роту солдат: ничем не удержите!

Она откинула черную мантилью с головы на плечи и судорожно передергивала ее.

Выстрел повторился. Она рванулась, но две сильные руки за плеча посадили ее на лавку. Она посмотрела на Райского с ног до головы и тряхнула головой от ярости.

– Какой же награды потребуете вы от меня за этот добродетельный подвиг? – шипела она.

Он молчал и исподлобья стерег ее движения. Она с злостью засмеялась.

– Пустите! – сказала она мягко, немного погодя.

Он покачал отрицательно головой.

– Брат! – заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, – если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения… когда счастье просится в руки и ускользает… и ваша душа просится вслед за ним… Припомните такую минуту… когда у вас оставалась одна

601

последняя надежда… искра… Вот это – моя минута! Она пройдет – и всё пройдет с ней…

– И слава Богу, Вера! Опомнись, приди в себя немного: ты сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду – им не дают. Вчера, в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство – не пускать тебя – и я не пущу…

Она стала на колени подле него.

– Не заставьте меня проклинать вас всю жизнь потом! – умоляла она. – Может быть, там меня ждет сама судьба…

– Твоя судьба – вон там: я видел, где ты вчера искала ее, Вера. Ты веришь в провидение: другой судьбы нет…

Она вдруг смолкла и поникла головой.

– Да, – сказала она покорно, – да, вы правы: я верю… Но я там допрашивалась искры, чтоб осветить мой путь – и не допросилась. Что мне делать? – я не знаю…

Она вздохнула и медленно встала с колен.

– Не ходи! – говорил он.

– Именем той судьбы, в которую верю, я искала счастья! Может быть, она и посылает меня теперь туда… может быть… я необходима там! – продолжала она, выпрямившись и сделав шаг к обрыву. – Что бы ни было, не держите меня долее, я решилась. Я чувствую, моя слабость миновала. Я владею собой, я опять сильна! Там решится не моя одна судьба, но и другого человека. На вас ляжет ответственность за эту пропасть, которую вы роете между ним и мною. Я не утешусь никогда, буду вас считать виновником несчастья всей моей жизни… и его жизни! Если вы теперь удержите меня, я буду думать, что мелкая страстишка, самолюбие без прав, зависть – помешали моему счастью и что вы лгали, когда проповедывали свободу…

Он поколебался и отступил от нее на шаг.

– Это голос страсти, со всеми ее софизмами и изворотами! – сказал он, вдруг опомнившись. – Вера, ты теперь в положении иезуита. Вспомни, как ты просила вчера, после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе: на кого тогда падет ответственность?

Она опять упала духом и уныло склонила голову.

602

– Кто он, скажи? – шепнул он.

– Если скажу – вы не удержите меня? – вдруг спросила она с живостью, хватаясь за эту, внезапно явившуюся надежду вырваться – и спрашивала его глазами, глядя близко и прямо ему в глаза.

– Не знаю, может быть…

– Нет, дайте слово, что не удержите – и я назову…

Он колебался.

В эту минуту раздался третий выстрел. Она рванулась, но он успел удержать ее за руку.

– Пойдем, Вера, домой, к бабушке сейчас! – говорил он настойчиво, почти повелительно. – Открой ей всё…

Но она, вместо ответа, начала биться у него в руках, вырываясь, падая, вставая опять.

– Если… вам было когда-нибудь хорошо в жизни, то пустите!.. Вы говорили: «Люби, страсть прекрасна!» – задыхаясь от волнения, говорила она и порывалась у него из рук, – вспомните… и дайте мне еще одну такую минуту, один вечер… «Христа ради!» – шептала она, протягивая руку, – вы тоже просили меня, Христа ради, не удалять вас… я не отказала… помните? Подайте и мне эту милостыню!.. Я никогда не упрекну вас… никогда… вы сделали всё – мать не могла бы сделать больше – но теперь оставьте меня – я должна быть свободна!.. И вот, пусть Тот, кому мы молились вчера, будет свидетелем, что это последний вечер… последний! Я никогда не пойду с обрыва больше: верьте мне – я этой клятвы не нарушу! Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, только скажу слово…

Он выпустил ее руку.

– Что ты говоришь, Вера! – шептал он в ужасе, – ты не помнишь себя: куда ты?

– Туда… взглянуть один раз… на «волка»… проститься… услышать его… может быть… он уступит…

Она бросилась к обрыву, но упала, торопясь уйти, чтоб он не удержал ее, хотела встать и не могла.

Она протягивала руку к обрыву, глядя умоляющими глазами на Райского.

Он собрал нечеловеческие силы, задушил вопль собственной муки, поднял ее на руки.

– Ты упадешь с обрыва, там круто… – шепнул он, – я тебе помогу…

603

Он почти снес ее с крутизны и поставил на отлогом месте, на дорожке. У него дрожали руки, он был бледен.

Она быстро обернулась к нему, обдала его всего широким взглядом исступленного удивления, благодарности, вдруг опустилась на колени, схватила его руку и крепко прижала к губам…

– Брат! вы великодушны: Вера не забудет этого! – сказала она и, взвизгнув от радости, как освобожденная из клетки птица, бросилась в кусты.

Он сел на том месте, где стоял, и с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск сухих прутьев под ногами.