Впервые опубликовано в 1880 г. в журнале «Русская речь», № 1. Затем с незначительными исправлениями напечатано в книге «Четыре очерка», 1881 г., и в восьмом томе собраний сочинений Гончарова 1884 г. и 1886 г. Печатается по тексту последнего издания.

Черновая рукопись очерка в октябре 1888 г. была передана Гончаровым по просьбе В. В. Стасова в Публичную библиотеку (ныне Государственная публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде).

Рукопись неполная, без конца, вся испещрена поправками и вставками, имеет большое количество разночтений с опубликованным текстом.495 Поводом для «Литературного вечера» послужило, в частности, как свидетельствует помета Гончарова на черновой рукописи, чтение председателем комитета министров П. А. Валуевым своего романа «Лорин». Там же другая помета: «Не для печати», позже зачеркнутая.

Первой и второй публикациям очерка было предпослано следующее предисловие «От автора»: «В течение зимы 1876 и весною 1877 года автор присутствовал при неоднократных чтениях романов из великосветского быта, написанных лицами, имена которых не появлялись в печати. Под впечатлением от этих чтений он тогда же набросал предлагаемый ныне очерк и в конце 1877 года прочитал его почти весь, за исключением последних страниц, некоторым наиболее заинтересованным в этих чтениях лицам. Этим чтением очерка в тесном кругу он и хотел ограничиться, не думая издавать его в свет. Но эти лица, а потом и другие, которым прочитаны были многие страницы очерка, нашли, что последний мог бы быть предложен и публике, так как он относится не к тому или другому из прослушанных произведений и не к тому или другому автору их лично, а к самому роду так называемых великосветских романов, и что вообще индивидуального в нем ничего нет. Вот история происхождения этого очерка.

К этому автор может прибавить, что, приводя в очерке различные отзывы об описываемом там великосветском романе, он, конечно, не выражает ни в одном из них собственного своего критического взгляда на подобные произведения. Он старался заставить, как умел, выражать свои впечатления самих действующих в рассказе лиц, согласно степени их литературного образования, и высказывать взгляды не на одну литературу, но и на другие, ходячие, так сказать, вопросы в современном обществе и в печати, о которых давно говорят и пишут и долго будут говорить и писать.

Само собою разумеется, что фабула романа и вся обстановка чтения его вымышлены. В этой фабуле автор хотел дать приблизительный очерк общего характера подобных произведений. Если бы, против его ожидания, незаметно для него самого, вкрались туда какие-нибудь легкие намеки, напоминающие что-либо из прослушанных им произведений, он просит у их авторов извинения в неумышленной нескромности».

В «Литературном вечере» Гончаров выступает как писатель-реалист; он дает сатирическую характеристику светского общества. Особенно запоминается почти гротескная фигура почитателя Греча и Булгарина, мракобеса и тупицы Красноперова, затем образы ограниченных, откровенно реакционных генералов, готовых прибегнуть496 в борьбе с противниками к поддержке полиции, бюрократа Кальянова, который не знает и не хочет знать ни литературы, ни жизни.

«Литературный вечер» занимает особое место в творчестве Гончарова. Значение его не ограничивается тем, что автор дает галлерею ярких типических фигур; очерк помогает вместе с тем уяснить и эстетические воззрения писателя.

Вопросы эстетики, так остро дебатировавшиеся в предшествующее десятилетие, Гончаров ставил и в своих критических и автокритических работах (все они написаны в период с 1869 по 1879 г., см. т. 8 наст. изд.). Эти основные проблемы (реализма, сознательности и тенденциозности искусства, типичности, борьбы за гоголевскую школу против сторонников теории «чистого искусства», отношения к пушкинскому наследию) освещаются и в «Литературном вечере» в столкновении мнений его героев. Отсюда своеобразная «дискуссионная» форма очерка, нашедшая свое отражение и в эпиграфе: «Лебедь рвется в облака, – рак пятится назад, а щука тянет в воду».

Когда позиции крайних реакционеров Красноперова и Трухина, против которых выступает большая часть участников литературного вечера, оказываются окончательно скомпрометированными, спор разгорается между Чешневым и профессором, с одной стороны, и Кряковым, поддерживаемым в какой-то мере редактором, – с другой.

Споры между сторонниками гоголевской школы и теоретиками «чистого искусства», особенно характерные для конца 1850 – начала 1860-х гг., далеко выходили за пределы эстетики и имели глубокий политический смысл: деятели прогрессивного лагеря отстаивали гоголевское направление, критический реализм, так как правдивое изображение крепостнической действительности помогало читателю осознать свое положение в обществе и, как правильно считали революционные демократы, подготавливало его к мысли о необходимости революции.

Сам Гончаров, будучи убежденным последователем гоголевском школы, не делал, однако, столь далеко идущих революционных выводов. И в этом проявлялась ограниченность мировоззрения Гончарова, во многом враждебно относившегося к «новым людям» 60-х годов.

Он ставил своей задачей показать и реакционера Красноперова и «псевдолиберала» (по замыслу автора – революционного демократа) Крякова в их «крайностях». Объективно же очерк свидетельствует о борьбе Гончарова с реакционерами в гораздо большей мере, чем с демократами. Так, образ Красноперова получился497 безусловно отрицательным и резко сатирическим, оценка же Крякова двойственна: то в герое подчеркивается нигилистическое отношение к Пушкину, грубость и утрированная развязность, то самобытность ума, находчивость, принципиальность и цельность его позиций; самое существо этих позиций – его социалистические взгляды – не раскрыты писателем, а только декларированы. Гончаров отнюдь не стремился представить Крякова победителем в споре, однако объективно во многом его суждения совпадают с высказываниями Гончарова в его критических статьях (утверждение правды в литературе, борьба против приглаженного, салонного «искусства»), хотя есть и принципиальные различия (например, в отношении к Пушкину, в ином понимании задач гоголевского направления).

В отношении Гончарова к этому герою есть элемент пренебрежения и покровительственной снисходительности, что и вызывало раздражение прогрессивной прессы. Однако читатели могли расценить противостоящего реакционерам Крякова в основном как положительный образ. И это, очевидно, смущало автора, который объявил неожиданно в конце, что Кряков – актер, хорошо сыгравший порученную ему роль. Интересно, что этих последних страниц очерка не было в первоначальном варианте (см. выше к первым публикациям). Писатель отказывался объяснять, зачем ему понадобилось такое переодевание: «Что касается до третьего вопроса – о роли актера в «Литературном вечере», то прошу позволения предоставить разрешение этого вопроса Вашему личному – и прочих моих читателей – усмотрению» (неопубликованное письмо к Рейнгольту от 16 декабря 1880 г., ЦГЛА).

В статьях и письмах Гончарова можно найти резкую оценку представителей демократического лагеря, именуемых им «крякающими» (отсюда, повидимому, и фамилия – Кряков). В «Литературном вечере», однако, оценки писателя-реалиста, выраженные в художественных образах, корректируются объективной правдой жизни. Это видно и в образах противников Крякова. Проповедник «истинного либерализма» Чешнев симпатичен Гончарову, но он показан критически, как идеолог аристократии, сетующий на «цинизм» и «распущенность» демократических слоев общества. Писатель прямо указывает, что в некоторых моментах Чешнев смыкается с реакционером Красноперовым (см., напр., стр. -176). Признание Чешневым великосветского романа художественным произведением противостоит утверждению Гончарова о неполноценности и антиреалистичности подобных произведений (см. статьи Гончарова и письма к Валуеву в т. 8 наст. изд., отдельные места последних дословно повторены в критических замечаниях редактора и Крякова).498 Высказывания профессора (о реализме, об основополагающем значении творчества Пушкина, о тенденциозности) часто совпадают с мыслями Гончарова, изложенными в его критических статьях и письмах. В то же время писатель критически подчеркивает эклектизм профессора, пытающегося и признавать заслуги гоголевского направления, и поклоняться чистому искусству, и признавать великосветский роман произведением искусства.

В первоначальной редакции речи профессора были гораздо распространеннее. Они подверглись большим сокращениям в значительной степени за счет прямых совпадений с критическими статьями Гончарова.

Приведем некоторые примеры.

Точка зрения Гончарова о том, что сатира – «низший род искусства» (и в то же время высокая оценка творчества Щедрина), что задача искусства изображать только установившуюся жизнь (см. статьи об «Обрыве» и «Лучше поздно, чем никогда», т. 8 наст. изд.), совпадает с суждением профессора в первоначальном варианте: «Да, пожалуй, буквально к злобе дня, к раздражительному моменту творчество относится иначе, с другими приемами, нежели как оно относится в эпосе, вершине. Гоголь написал же «Ревизора» – комедию, в которой, однако, отразил всю застарелую Русь, – другие, например Щедрин, ловят моменты, эти злобы дня – и… широкой кистью чертят сегодня нарождающиеся и завтра разлагающиеся явления, но из этого в капитал искусства, при сильном таланте автора, поступает навсегда только то, что установилось, застарело, наслоилось в жизни – то есть коренные типы человеческих фигур и типичные черты нравов… и это останется талантливой хроникой, а прочее забудется. Впрочем, творчество есть сила собирательная. Наблюдательность – одна из его стихий, и ею многие хотят заменить и другие его стороны, даже вытеснить фантазию».

В рукописи есть также следующее рассуждение профессора о сущности реалистического отражения действительности в искусстве: «Ведь правды абсолютной нет, а есть правда относительная. Художник наблюдает явление не как оно есть само по себе: этого он сделать не может, а как он его видит, как оно ему представляется, стало быть слитно с самим собой. А видит он его в красках и лучах своей фантазии, то есть как оно в нем отражается – и с этого отражения и пишет. Стало быть, он пишет подобия явлений, а не самое явление – иначе ничего не выйдет. И каждое историческое событие он пишет в том тоне и смысле, как оно сложилось в истории и как привыкли на него смотреть все. Тогда и выйдет реально; иначе будет выдумка».499 Та же мысль о различии между художественной правдой («правдоподобием») и фактами действительности, механически переносимыми натуралистами в искусство, наличествует в статье «Лучше поздно, чем никогда» (см. т. 8 наст. изд.), опубликованной двумя годами позже, чем была написана первая редакция «Литературного вечера». Излагая в статье эту «азбуку искусства», Гончаров дает уже иные, более четкие формулировки, затем говорит о силе и могуществе природы, к которой можно «приблизиться только путем творческой фантазии», то есть стоит в основном на материалистических позициях.

Наконец в черновой рукописи имеется высказывание профессора, направленное против писателей «обличительного» направления. Новейшие критики, говорит профессор, «опять зашли к полезности с другой стороны и вздумали изображать нам разные общественные недуги, страдания, бедность и злоупотребления богатых и сильных, потом проводить политические, социальные и другие особенные взгляды и стремления, и все такие писатели распались на специальности. – Эти уже ушли совсем от первоначального определения романа и стараются насильственно подвести свои задачи под художественные формы, как в магазине готовых платьев натягивают фраки и сюртуки на покупателя.

– Браво! браво! – раздалось со всех сторон. – Bien dit.

– Этот род введен и распространен самолюбивыми и задорными посредственностями, – говорил профессор, – которые усвоили некоторые условные, легко дающиеся формы художественности, некоторые внешние приемы искусства и решили, что нет и не должно быть искусства для искусства… ибо – говорят они – искусство непременно должно служить известной полезной цели, даже каждой злобе дня, дать какой-нибудь урок обществу, обличить зло и т. д., забывая – лукаво или неумышленно, бог их ведает, – что у непосредственных талантов – художников так оно и бывает: выходит само собою непременно верный образ, картина, тип, портрет и притом sine ira, conditio sine qua non – и эта картина, образ, тип говорят и учат сильнее и красноречивее всякой брани, желчи, злости этих обличений. Учат художники, рисуя не один темный какой-нибудь угол, чердак, больницу, нищего, вора, проститутку, а все вместе с другими сторонами жизни – одним только теплым, жизненным, колоритным – и главное, верным изображением! Никогда они сами не подозревают – как это у них выходит: так что прозорливому критику, каков500 был, например, Белинский, приходится указывать в их образах те уроки и истины, о которых такие объективные писатели, как Гоголь, не всегда сами догадывались. А тенденциозные романисты с своим искусством для искусства пишут фигуры, под которыми надо подписывать сие есть лев, а не собака, – и потом говорят, что ими, изволите видеть, водили любовь к ближнему, больше всего к народу, к угнетенному, к общественным язвам и т. д. Но это неправда; ни в одном штрихе, ни в одном звуке и слове их мнимого искусства – нет ни одной искры божественного огня – потому что нет этой любви – и потому нет и творчества. Оттого их произведения бледны, и скучны.

– Браво! браво! comme il parle bien! Совершенная правда! – раздалось со всех сторон.

– И какая неурядица, какое смешение родов и видов в искусстве! – продолжал профессор. – Эпос мешают с сатирой и от художественного воспроизведения жизни требуют горячки, злобы, минутного раздражения, тогда как повествование, эпос, роман могут изображать только уже установившуюся жизнь и наслоившихся людей, то есть типы, а не брожение, не злобу дня, не быстро слагающиеся и завтра разлагающиеся черты, явления, мимотекущее движение. ‹Вот отчего эти тенденциозные писатели злоупотребляют характером романа и втискивают в рамы романа то, что годится в сатиру или в памфлет – раздражение и разрушение! Они гонят искусство как поденщика на работу, и горе автору, который захочет отвести душу себе и читателю покойным или, выражаясь технически, объективным созерцанием и изображением жизни, а не злым холостым обличением, ненавистью, презрением!..› Понятно, что такой созерцательной и покойной силою, как художественное творчество, тут делать нечего. Она не может ловить сегодняшние явления, которые завтра разлетаются. Ни кисть, ни резец не увековечивают призраков, а эти оба орудия, или живопись и скульптура, занимают главное место и в искусстве слова!

– Какую вы дичь порете! Зачем? – вдруг неожиданно спросил Кряков».

Последняя реплика Крякова вошла в окончательный текст (см. стр. ), тирада же профессора подверглась сильным сокращениям и смягчениям в отношении к сторонникам гоголевской школы и оказалась очень близкой к высказываниям самого Гончарова.

Наряду с утверждением созерцательности искусства в этом рассуждении профессора есть и мысли, характерные для Гончарова,501 например о том, что искусство должно изображать только устоявшиеся типы и явления или что прозорливый критик разъясняет смысл произведения самому художнику, его создавшему.

В «Литературном вечере» ставится на обсуждение вопрос о том, может ли быть художественным произведение, пропагандирующее революционную идеологию. И хотя в черновой рукописи так же, как и в окончательном тексте, дается отрицательный ответ на этот вопрос, но имеющиеся между ними разночтения представляют большой интерес. В печатной редакции в качестве примера взят роман Эркмана-Шатриана из эпохи, французской буржуазной революции 1789 г. «История одного крестьянина». Этот роман сыграл известную роль и в общественной жизни и в развитии революционных настроений в России. Но значение его для русского общества не следует преувеличивать. В черновой рукописи вместо романа Эркмана-Шатриана неоднократно упоминается другое произведение, действительно оказавшее громадное влияние на революционное движение, а также определившее направление и дальнейшее развитие литературы, – «Что делать?» Чернышевского.

«Что делать?» – роман глубоко новаторский и по содержанию и по форме, в то время как произведение Эркмана-Шатриана, освещающее новую тему и новых героев, по форме не является новаторским. Потому и спор о том, является ли художественным «тенденциозное» произведение, Гончаров первоначально строил на обсуждении романа Чернышевского.

В печати Гончаров никогда не высказывался об этом романе. Однако известна оценка «Что делать?», данная им в цензорском отзыве на журнал «Современник» за 1863 г. «…Появление такого романа, как «Что делать?» Чернышевского, – писал там Гончаров, – нанесло сильный удар, даже в глазах его почитателей, не только самому автору, но и «Современнику», где он был одно время главным распорядителем, обнаружив нелепость его тенденций и шаткость начал, на которых он строил и свои ученые теории, и призрачное здание какого-то нового порядка в условиях и способах общественной жизни. Общественное мнение и литература с тех пор недоверчиво и с пренебрежением относятся к авторитету этого писателя: то же самое, конечно, ожидает и других деятелей, если они не откажутся от крайностей обличительного и отрицательного направлений» («Звезда», 1926, № 5, стр. 192).

Почти двумя годами позже, в декабре 1865 г., в цензурном отзыве на статью Писарева, посвященную «Что делать?», Гончаров вообще уклонился от оценки романа.

Подготавливая «Литературный вечер» к печати, Гончаров независимо502 от своего желания должен был снять все упоминания о романе Чернышевского, так как в 1880 г. их все равно не пропустила бы цензура.

Черновая рукопись «Литературного вечера» дает основание утверждать, что мнение о «Что делать?», высказанное в цензурном отзыве 1864 г. и тогда в какой-то мере вынужденное, в полной мере не совпадало с оценкой этого романа Гончаровым в конце 70-х годов. Совершенно изменился и тон, резкость которого в отзыве обусловливалась прежде всего целенаправленностью этого документа. В «Литературном вечере» не только нет «пренебрежения» к авторитету Чернышевского, как в цензурном отзыве, в нем чувствуется уважение к автору и его роману, хотя последний и не признается произведением искусства:

«- …Здесь назвали «Что делать?» – книгу, которая всего менее подходит под ваше определение романа…

Он обратился к Крякову.

– Пожалуй, не роман, но это великое произведение ума!.. – глухо сказал Кряков.

– Пусть великое произведение, но не искусства же! – заметил профессор.

– Пора бы эти школьные перегородки уничтожить! – говорилКряков.

– Вы сейчас, – продолжал профессор, – на вопрос Дмитрия Ивановича «что такое роман» сказали, что роман должен быть художественным произведением, или его вовсе не должно быть…

– Знаю, знаю: что вы мне тычете моими словами в глаза! – перебил Кряков, боясь, что его уличат опять романом «Что делать?».

Дальнейший текст рукописи совпадает с печатным (стр. 149), в приведенном же отрывке вместо романа «Что делать?» в первом случае названа «История одного крестьянина», второе упоминание вообще снято. В рукописи, когда Кряков не соглашается признать обсуждаемое сочинение Бебикова романом, студент действительно «уличает» его романом Чернышевского: «А помнишь, как ты восхищался романом «Что делать?» – а ведь он… – вдруг сказал студент и не кончил. Реплика произвела эффект. ‹Кто с удовольствием, кто с иронией смотрел на Крякова›».

Там, где речь идет о том, согласится ли редактор опубликовать в своем журнале прослушанный роман (стр. 160), Кряков обещает в случае напечатания выступить с резкой критикой:

«- Да я отделаю его! что же: разве можно спускать!

– Но ведь такой критики, как ваша, не выдержит ни одно503 произведение и ни в какой литературе, – сказал Чешнев. – Вы вон хвалите роман «Что делать?»: но разве он подлежит критике как роман?

– Оставьте в покое эту книгу: она – протест, противуположный протесту вашего автора! Там затронуты великие идеи нового будущего порядка вещей: перед этим все должно склониться. Роман здесь ничего не значит.

– Qu’est се que c’est que се livre: tu a lu? – спросил Сухов Уранова.

Тот покачал отрицательно головой.

– C’est une horreur, – сказал один из гостей, – за нее сослали автора в Сибирь, и, кажется, прежде высекли. Он потом бежал в Америку на купеческом судне, а оттуда в Англию – хотел поднять Польшу, даже пробовал вовлечь Швецию.

Все с изумлением слушали этот рассказ.

– Вот это бы и описать: вот и был бы роман!

– Вот Одиссея-то, – заметил один господин.

Студент расхохотался.

– Это вы смешали Бакунина с Чернышевским, – сказал он, и даже Крякову стало смешно.

– Какой осел этот господин! – сказал он тихо студенту.

– А вы читали эту книгу, этот horreur? – ‹дерзко› спросил ‹Кряков› он.

– Боже сохрани, – мне говорили, что она прескучная: какие-то социальные идеи.

– У меня есть – я вам принесу… хотите? – сказал студент Уранову.

– Не смей! – шепнул ему Кряков, – или я знать тебя не хочу.

– Бог с тобой! – заявил тот, – а ты где взял? Смотри, я тебя тоже высеку, – сказал Уранов со страхом.

– Я упомянул об этой заповедной книге, – начал опять Чешнев, – (которую, впрочем, признаюсь, не мог одолеть) только потому, что у автора достало смелости выдать этот памфлет за роман – и младшая незрелая часть публики приняла ее не за художественное изображение жизни, конечно, которое вы поставили условием романа, а за другое. Почему же вы не хотите позволить другому назвать романом произведение с сильными задатками таланта, увлекающее читателя и изображающее целый круг жизни с картинами нравов, страстей, своеобразного движения».504 Фантастическая биография автора «Что делать?», приводимая здесь, действительно является смешением событий жизни Чернышевского и Бакунина. Великий революционер-демократ Н. Г. Чернышевский был арестован летом 1862 г., за полгода до начала работы над романом. Утверждение, что Чернышевского «прежде высекли», может быть, является своеобразным преломлением факта гражданской казни, которая состоялась 31 мая 1863 г. перед отправкой его в Сибирь.

Побег из Сибири через Японию и Америку был совершен в 1861 г. революционером-анархистом М. А. Бакуниным. Бакунин действительно принимал деятельное участие в ряде европейских восстаний: пражском восстании 1848 г., дрезденском 1849 г., затем, после бегства из Сибири, – польском восстании 1863 г., испанском 1873 г. и итальянском 1874 г.

Вынужденно признав громадный успех «Что делать?», Чешнев отказывается видеть в нем художественное воспроизведение жизни. Он объясняет любовь и уважение к этому роману революционной молодежи, или, как он ее называет, «незрелой части публики» – «другим», то есть революционной направленностью романа. Для Крякова же содержание «Что делать?» так значительно, что поглощает собой все другие стороны, в том числе и вопрос о жанровом определении. Сам же Гончаров, убедительно показавший, что великосветский роман нет оснований считать произведением искусства, не ответил прямо на тот же вопрос в отношении «Что делать?». Однако известно, что отдельные моменты эстетики Чернышевского, – наличие тенденции, утверждаемой не только художественными образами, но и публицистическими рассуждениями, своеобразная новаторская форма романа Чернышевского, его публицистичность, образы «новых людей» – прямо противостояли эстетическим воззрениям Гончарова. То обстоятельство, что даже Кряков соглашается с теми, кто не считает роман Чернышевского отвечающим традиционному определению этого жанра, также подтверждает, что Гончаров и в конце 70-х годов, как и в 1872 г. (письмо к Писемскому от 4 декабря 1872 г.), не считал «Что делать?» художественным произведением.

Однако общая оценка романа автором ничего общего не имеет с мнениями аристократических гостей Уранова, сильно отличается от его собственного цензурного отзыва и резко запальчивой характеристики «Что делать?» в названном выше письме к Писемскому. Не сочувствуя революционной направленности романа, ставшего программой жизни и деятельности передовой молодежи, не веря в плодотворность его влияния, Гончаров все же не мог не ощущать505 силу и значение «Что делать?» для русской жизни и для литературы. В том, как благоговейно говорит о романе Кряков, не чувствуется и намека на иронию автора. Даже Чешнев не отрицает значения «Что делать?», хотя и видит в романе не художественное произведение, а только «памфлет». Великосветская же публика, рассуждающая о произведении ей недоступном и враждебном, нарисована сатирически, ее невежество и ограниченность разоблачаются Гончаровым.

«Литературный вечер» был опубликован в годы революционной ситуации. Однако в нем не был поставлен ни один из назревших вопросов общественной жизни, и это вызвало разочарование прогрессивной печати, проявившееся даже в названиях статей: «Эпидемия легкомыслия» («Русское богатство», 1880, № 2) или «Литературная панихида» («Живописное обозрение», 1881, № 17).

Большая часть современной Гончарову демократической критики обвиняла его в тенденциозности, памфлетности в изображении новых людей. Только Н. К. Михайловский, расходясь с другими критиками прогрессивного лагеря, не увидел в образе Крякова пасквиля: «Посмеиваясь над беспорядочностью и непорядочностью Крякова, г. Гончаров не делает из него пугала в нравственном и умственном отношении. Напротив, по задаче автора, это человек неглупый, искренний и честный». Михайловский отмечал также «иронию, а иногда даже очень нелегкую иронию» Гончарова по отношению «к крайней правой своего парламента» («Отечественные записки», 1880, № 1).

Позиция Михайловского несравненно обоснованнее, чем Скабичевского, утверждавшего, что нигилист изображен Гончаровым в «стереотипно безобразных красках» («Русское богатство», 1880, № 2). Рецензия реакционного «Русского вестника» (1880, № 1) не выходила в основном за пределы благожелательной информации.

Значение «Литературного вечера» в борьбе за реалистическое искусство против реакционной эстетики, место этого произведения в творчестве Гончарова – все это не было раскрыто современной Гончарову критикой.