— … Я вспомнил этот голос. Я его слышал в подземелье. Он принадлежит лицу, которого Сидорин называл Аполлоном Игоревичем и с которым он собирался ехать на Кавказ… Я упустил птичку, но поймал крупного зверя… — кончил Безменов передачу своей ночной Одиссеи.
Васильев задумчиво побарабанил пальцами по спинке стула и спросил:
— Ты крепко уверен, что твой Востров — подставное лицо?
— Он такой же Востров, как я турецкий святой… — устало отозвался Безменов.
— Гм… Неубедительно. У тебя как раз в настоящий момент вид если не турецкого, то вообще святого.
— Не спал. Купался. Дрался. Изворачивался, — объяснил Безменов.
— Ты не боишься, что он может удрать?..
— Не удерет. Я и виду не показал, что заметил подмену. Я выказал к нему почти отеческую заботливость, снабдил его деньгами, предлагал квартиру…
— Но ты не проговорился случайно относительно наших планов?..
— Маленький, что ли?! Я ему набрехал, что у нас есть несколько тонн радиоактивных руд…
— Все-таки надо поставить к нему агентов, — сказал Васильев.
— Об этом я и сам хотел тебя просить… Единственно, что я жду от него — от этого Аполлона раскосого и прыщавого: что он укажет нам дорогу в главный штаб бандитов… Пусть агенты и днем и ночью стерегут дьяконский домик…
У Безменова веки отяжелели, глаза предательски смыкались; обычная четкость мыслей исчезала. Он боролся со сном только потому, что не успел еще всего передать, все предусмотреть.
— Ты лучше спрашивай меня сам, — предупредил он Васильева, — я, кажется, уже не в состоянии последовательно мыслить.
— Хорошо, — сказал Васильев, — вот тебе карандаш, подойди к карте и начерти на ней план подземной Москвы, у тебя он не улетучился?..
— Нет. Хорошо помню…
Безменов потратил на чертеж не больше десяти минут.
— Ну, еще что? — спросил он, покачиваясь от усталости и бессонницы.
— Сейчас я тебя отпущу. Сообщи только, где ты предполагаешь местонахождение их штаба.
— Должно быть, в том треугольнике зданий, который…
— …К которому вел подземный ход? — перебил его Васильев.
— Да…
— Там его уже нет… Ты думаешь, мы бездействовали эту ночь?.. Синицына нам сообщила все, что знала и предполагала. И мы обследовали этот треугольник, перерыли каждую квартиру, спускались во все погреба… Мы, когда вода ушла из хода, обследовали ход, но он разрушен или водой, или взрывом. Нам не удалось далеко пройти… Бандиты, по всей вероятности, имеют другую квартиру, куда и перенесли свой штаб…
— А те трое, которых я тебе доставил ночью?
— Они замкнулись. Они немы, как черви. Надеются, что их выручат… Еще один вопрос: ты не боишься, что Сидорин немедленно удерет на Кавказ вместе с Востровым?..
— Не боюсь. Я думаю, что он сначала попытается выручить своего брата и всю остальную братию, затем ухлопать тебя и меня, чтобы мы ему не мешали.
— Ну, ладно, спи. Я разбужу тебя в шесть часов, чтобы ты не нарушил обещания, данного косому Аполлону.
Безменов не пошел на свою квартиру, а остался в здании ГПУ. Через две минуты он уже спал мертвым сном, восстанавливая силы для новой борьбы, которая обещала быть исключительно упорной.
Синицына ждала десять минут, двадцать, полчаса… Серело небо на востоке. В предутреннем воздухе свежий ветерок расшалился. Стало зябко. Синицына забеспокоилась. На земле подле нее распластался недвижимо тощий субъект — Савва-мечтатель. Сознание все еще не приходило к нему, но, все-таки, он связывал.
Внезапно из отверстия дунуло сыростью — запахом несвежей воды. Синицына пустила туда сноп света и задрожала… В склепе бурлила, прибывая, желтая загнившая вода. Уровень ее повышался с катастрофической быстротой. Через минуту растерявшаяся рабфаковка принуждена была вскочить на ноги: вода забила из отверстия нарзанным ключом. Лежавший на земле Савва застонал, и Синицына явственно расслышала полубеспамятный шепот:
— Басманная, 16. Басманная, 16.
В следующую минуту рабфаковка, оттащив его к надгробному возвышению, прорезала темноту ночи тревожным свистком, а через 2–3 минуты мчалась на извозчике в ГПУ.
Васильев с злым помятым лицом по обыкновению сидел за своим столом и выделывал нижней челюстью рискованные повороты.
— Только что лег, черт побери, — угрюмо ворчал он, — хотел соснуть — не тут-то было!.. Ну, что у тебя?..
Васильев находился в состоянии хронической невыспанности. Каждый посетитель — приди он утром, днем или ночью — неизменно встречал Начсоча ГПУ на своем посту и неизменно выслушивал унылую стереотипную фразу:
— Только что лег, черт побери!.. Хотел заснуть — не тут-то было!.. Ну, что у тебя?..
Человеку положено треть своей жизни проводить во сне. Из 24 суточных часов он должен 8 непрерывных отдавать сну. Васильев тоже человек, но, вопреки всем правилам логики, он едва ли больше одной восьмой своей жизни уделял теперь сну; ему он отдавал лишь те жалкие десятки минут, когда извозчик, трамвай или автомобиль несли его в дальний конец города для «накрышки контрика», поимки бандита, ареста подозрительного и тому подобного. Его сон складывался из длинного ряда оборванных минут, между собою отделенных большими интервалами. Только один раз за всю свою долголетнюю работу в ГПУ Васильев спал подряд… 12 часов. Но это был уж, действительно, исключительный раз, и он надолго оставил в душе чекиста неизгладимо приятный след. Это случилось, когда он «вляпался» в лапы эсеровской банды и просидел у нее ровно 13 часов под замком в смрадном сыром погребке в преддверии неминуемой смерти. Ну уж зато он всхрапнул!.. Крысы в это время отгрызли у него кончик уха и начисто съели подметки сапог…
Васильев был дьявольски недоволен, когда ребята из ГПУ накрыли бандитов и прервали его блаженное состояние.
Когда Синицына срывающимся голосом поведала о событиях прошедших часов, от злого заспанного вида Васильева не осталось и следа.
Раз, два, три — понеслись стрелы-приказания во все концы города, протянулись нити в особняки нэпманов и в хитровские трутцобы… Заволновалось здание, покрылось огоньками; бесшумные тени заскользили во мраке ночи и обратно.
Успокоенная Синицына отправилась домой.
Она спала час-два, не больше. Вздрогнув, проснулась.
— Что такое?.. Ах, да, Безменов. Неужели не вывернется парень?..
Над головой крадущаяся, беспокойная поступь. Над головой — комната Безменова. Возня… Вот от чего она проснулась…
Поспешно оделась рабфаковка. С револьвером и фонариком поднялась на третий этаж.
У Безменова гости были и исчезли, оставив после себя хаос в его вещах, в шкафу и на постели… Постель холодная. Не возвращался Безменов… А что нужно было гостям?.. Что им нужно?..
В квартире Аммонита-гориллы поселились два рабфаковца. Там телефон. Синицына к нему.
— Ноль, ноль… ГПУ.
— Кого надо?..
— Дайте Васильева.
— Кто говорит?..
— Синицына…
— А-а-а… Ну что там?.. Только хотел соснуть — не тут-то было!.. Чего тебе?..
— Безменов как?..
— Нет еще Безменова…
Синицына повесила трубку, а вместе с ней и буйную голову… Вдруг глубоко под сознанием явственный шепот:
— Басманная, 16… Басманная, 16…
Что это?.. Ах, Савва-мечтатель… Как же я забыла?.. Надо сообщить Васильеву…
Снова взялась за трубку, но раздумала:
— Поеду сама. Пусть спит. Может, ерунда…
А в тайниках сознания:
— Ну, попадитесь, гады!.. Жизни не пожалею!.. Чтоб моего Ваньку?!
Зловеще блестят черные глаза и супятся сурово крылья бровей. Холодный браунинг через крепкую руку льет жестокий порыв… Это уж не прежняя веселушка-рабфаковка.
Собственно, не имеет она никакого права идти в столь опасное предприятие. И никто не похвалит ее за своеволие; скорее, даже напротив. Ведь может статься, попадет она в самое воронье гнездо… Нерешительность закрадывается в омраченную душу: «имею ли я право? Имею ли я право?..»
— Тпру… Куда ехать-то? — вдруг останавливается извозчик.
Впереди железнодорожный мост, — переезд на Старо-Басманную.
— Тебе новую или старую? — спрашивает извозчик.
— Постой, — говорит Синицына, — я здесь слезу…
Она расплачивается и переходит мост.
— В самом деле?.. Савва не сказал, какую Басманную он имел в виду…
— Пойду по старой. Здесь 16 номер близко.
Слабо мерцает единственный фонарь во всей улице — напротив церкви «великомученика» Никиты. В затаенных местах шныряют темные личности. Милиционеров не видно.
Рабфаковка, сжавшись, проходит мимо церкви в светлом кругу фонаря. Смотрит номер следующего дома — «18»? Хочет повернуть обратно и замечает: за нею следят. Следят с противоположной стороны улицы.
С решительностью, на которую способны только женщины — и то не все, — она храбро шагает через улицу, к темной личности, прижавшейся в нише парадной двери.
Личность, очевидно, предполагает, что ее не видно, но луч яркого света, блеснувший в руке женщины в кожаной куртке, озаряет ее с ног до головы. Субъект в хорошем пальто, с бородкой под Генриха Четвертого, щурит узкие глаза, дергает мышцами лица.
— Вам чего, мадам? — спрашивает хрипло-зло.
— Ищу номер дома…
— А вам какой надо?..
— Двадцать пятый…
— Фью… — свистит бородка. — Это далеко… хотите, я вас провожу?.. Мне по пу…
— Лишнее… — обрывает женщина в куртке и шагает дальше.
«Это не наш… — без всякого колебания решает она и потом: — Кажется, я на верном пути…»
Двадцать пятый номер ей так же нужен, как человеку вообще — червеобразный отросток.
Басманная кончается. Субъект отстал: в его задания не входило следить за всеми прохожими. У него — определенные задания…
Это соображает рабфаковка и снова перебегает на четную сторону.
Темный переулок. Им она когда-то ходила в ячейку автомастерских. Им снова можно пройти к началу Басманной, к церкви.
Идет быстро, деловито. От горячей руки браунинг вспотел и согрелся.
Поворот направо. Переулок загибает дугой. Высокие дома и отчаянная грязь. Темь сгущается, хотя на небе розовеют тучки.
…Сердце стукнуло тревожно: на тротуаре черная живая масса; будто прыгнуть собирается…
Рабфаковка не хочет пользоваться фонарем, переходит на мостовую. Браунинг на «огне» в вытянутой руке. Масса неподвижна, но сопит. Наступательных тенденций не обнаруживает.
— Даешь дальше!.. — подгоняет себя рабфаковка, шагая посреди улицы, по лужам.
Справа вырастает массив церкви. Никита «великомученик» осеняет ее своею благодатью…
Вдруг рядом с церковью скрипит дверь; полоса света провожает фигуру на улицу. Фигура тонет во мраке. Слышно — шаги к Басманной.
Окаменевшая рабфаковка раз окаменевает и движется к захлопнувшейся двери. На одну секунду луч фонаря пляшет на воротах. Номер 16/2.
— 16 — по Басманной, 2 — по переулку… — Синицына довольна: она у цели. Но что делать дальше?.. Дом — церковный. В церковных домах ютится всякая мерзость; строятся козни против власти Советов.
В первый раз закрадывается основательное сомнение: что может сделать она одна?.. А если здесь гнездо банды?.. Если масса, сзади оставшаяся, шпик?.. Нужно было ее осветить…
Но отступать поздно. Собственно, не поздно, а стыдно. Кроме того, здесь могут скрываться убийцы Ивана…
Последняя мысль хлещет по сознанию, рвет огненной полосой туман сомнений, и рабфаковка решительно поднимается на невысокое крыльцо подъезда.
Легкий рывок за ручку двери… Дверь открывается… Подозрительно в высшей степени… Почему дверь не заперта? Почему — не заперта?..
В одной руке — револьвер, в другой — фонарь. Синицына входит внутрь. Дверь оставляет открытой.
Впереди — сгусток ночи, сзади — посеревшая улица… На улице — осторожное шарканье… по лужам. — К подъезду. — Шаги по крыльцу… — Тень заслоняет дверь. — Зашуршали в кармане спички.
Рабфаковка берет инициативу на себя, а в груди сердце, как связанный голубь… Вздрагивает луч, вырвавшись из заточения. Черная бородка под Генриха Четвертого… В висок бородки, прежде чем она успевает открыть рот, ударяется рукоятка револьвера… Гаснут узкие глаза, отвисает челюсть… Рабфаковка сует фонарь в карман и падающее тело подхватывает на лету. Опускает на пол без шума и закрывает дверь.
В напряженном мозгу бегают молнии-мысли:
— А дальше?.. Куда?.. Не делает ли она ошибки?.. Эх, если бы здесь был Ванька… Ванька?.. Где Ванька?.. Не остался ли он там, в гнилом подполье? О, дьяволы!.. Только бы до вас добраться… только б добраться…
Жалость, скорбь, жажда мести, десятки других, отнюдь не противоречивых чувств вспыхивают в груди из тлеющей искорки; разгораются пожаром… Синицына стискивает зубы и, очертя голову, устремляется вперед…
Веревка, протянутая на уровне лица, больно врезается в кожу. Заставляет отпрянуть. Останавливает.
— А если это сигнальная?.. Вроде той нитки, что в подземелье?..
Синицына пятится к выходной двери, пока не задерживается около бесчувственного тела.
Текут минуты… Тишина не нарушается ни звоном, ни голосами, ни тревожной суетой. На улице моросит дождь. Все более и более сереет небо. С Басманной доносятся свистки милиционеров. Впереди — тьма и жуткое неизвестное, сзади — начало будничного дня.
— Вперед!..
Веревка с обоих концов укреплена на гвоздях в стене.
— Попадья белье сушит… — Синицына усмехается и чувствует прилив отваги.
Веревка дает хорошую мысль:
— Ведь «бородка» может очнуться… Опасно оставлять его позади.
Она снимает веревку с гвоздей и крепко скручивает ею неподвижное тело по рукам — по ногам. Плюс к этому — затыкает рот платком.
Дверь, ведущая внутрь, также без запора. Через нее проникают обрывки разговора. Не беда, если дверь скрипнет. Но она не скрипит.
Рабфаковка сначала просовывает голову. Перед глазами — передняя, на стене — трюмо, против него — вешалка с поповскими хламидами. В окно брезжит рассвет. Слова разговора отчетливо слышны. Разговаривают за следующей дверью.
— Батюшка, уверяю вас: вам не грозит ни малейшей опасности… Я третий год здесь. Делаю свои дела и все время вожу Чеку за нос…
— Посмотрим, кто ты есть… — бормочет рабфаковка и, войдя в переднюю, приникает глазом к замочной скважине.
Говорит человек с хищным носом и презрительно-властными глазами. Против него сидит поп — самый обыкновенный толстый столичный поп, за время революции немного обрюзгший и проглотивший что-то кислое. У попа в фигуре, в лице, в трясущихся руках, нетерпеливых движениях — боязнь и недоверие.
— Охотно вам верю, — говорит он, окая по-божественному, — охотно верю… Знаю вас за истинного поборника веры православной, за непреклонного и неутомимого… и неуловимого врага окаянных большевиков, но все-таки… Все-таки хотелось бы, чтобы моя скромная обитель была, так сказать, лишена неприятных возможностей, которые могут вредно отразиться на моем сане и положении, которое…
Человек с хищным носом грубо перебивает:
— Бояться вам абсолютно некого и нечего! Единственный человек, который представлял для меня некоторую опасность… очень малую… сегодня устранен. «Обитель» ваша, если позволено так выразиться, денно и нощно охраняется надежными людьми — моими товарищами по партии… Вы, — добавляет он с отрывистым, злым смехом, — теперь находитесь в социал-революционном окружении и должны чувствовать себя, по крайней мере, как у Христа за пазухой…
Человек с хищным носом великолепно понимает, что трусливого и блудливого попа ему не переубедить. Поп так же хорошо знает, что всякое его выражение разобьется о презрительный блеск прищуренных глаз «этого дьявола в образе человека». И тем не менее оба они барахтаются — один в нападении, другой в защите.
— Я, уважаемый Борис Федорович, только тогда почувствую себя «у Христа за пазухой», когда вы уберете от меня этого сумасшедшего молодца и когда ваше «окружение» будет снято. До тех пор…
— Хорошо! — холодно восклицает Борис Федорович и ударяет рукой по столу, давая этим понять, что разговор окончен. — Мы здесь пробудем максимум три дня. Затем уедем на Кавказ. Вы довольны?.. Скажите: «Да. Я доволен»… «Да. Я доволен»…
— Да, я доволен, — как эхо, повторяет поп. Потом стряхивает с себя гипнотическое оцепенение и вздыхает: — Мало ли что может случиться за эти три дня…
Как бы в подтверждение его слов — в передней за дверью раздается грохот, возня, испуганный голос женщины и язвительный мужской голос:
— Попалась, голубушка!
Дверь распахивается от пинка ногой, и изумленным взорам попа является картина: здоровенный мужчина держит в своих объятиях женщину в куртке. Женщина бледна, но глаза ее сверкают гневом и яростью.
— Подслушивала! — восклицает мужчина, волоча к человеку с хищным носом свою жертву. — Подслушивала у дверей!.. А Аветика ухлопала — в сенцах лежит без сознания…
Поп чуть не падает в обморок. Сидорин вскакивает со стула и хищной поступью приближается к женщине в куртке, фиксируя ее заострившимся взглядом.
— Пусти ее, — говорит он хрипло и вытаскивает из кармана револьвер. — Это из их компании…
Здоровенный мужчина ловко, по-профессиональному, вывертывает рабфаковке руки назад и связывает их концом длинной веревки.
Рабфаковка не пытается сопротивляться. Ненависть класса изливает она через горящие глаза на всю гнусную компанию.
Сидорин запускает в карман ее куртки руку и извлекает оттуда фонарь и билет РКП.
— А револьвер был? — спрашивает он резко.
— Был-с, — отвечает мужчина робко. — Я ее ударил по руке — револьвер выпал… там-с валяется…
— Присаживайтесь, мадам… — С изысканной вежливостью Сидорин подставляет ей стул.
Рабфаковка отвечает презрением, а он бегло читает билет:
— Партийный стаж с 1918 года… Год рождения 1898-ой… Синицына Мария Степановна…
— Ну-с, Мария Степановна, я, конечно, не буду спрашивать о целях вашего визита… Не правда ли, они ясны?.. Так-так… Молчите?.. Хорошо делаете… Батюшка, чуланчик, который я сегодня осматривал, свободен?.. Свободен, да?..
— С…свободен… — заикается поп.
— Семен Николаевич, давайте ее сюда…
Семен Николаевич — здоровенный мужчина — с угодливой поспешностью тащит пленницу через внутренние двери.
Ей связывают ноги, рот затыкают платком и бросают в темный чулан. В виде напутствия Сидорин произносит с язвительным смехом:
— А за партбилетик спасибо!.. Воспользуемся!..
Потекли мучительные часы заточения. Рабфаковка ни одной минуты не сомневалась, что ее участь будет участью погибшего «борца со случаем» — Ивана Безменова.
В восемь часов вечера в дом «великомученика» Никиты пришел Аполлон Игоревич — двойник изобретателя Вострова. Увидев его, Сидорин схватился за револьвер.
Он не сразу поверил, что за Аполлоном не следуют чекисты, но и убедившись в их отсутствии, все-таки послал своим агентам предупреждение: особенно зорко следить за домом и прилегающими к нему улицами.
Когда они уединились в отдельную комнату, первые слова Аполлона были:
— У меня только что состоялось свидание с Безменовым…
Ярость Сидорина по поводу спасения ненавистного рабфаковца вылилась на голову ни в чем неповинного Аполлона. Успокоившись немного, он подверг своего соратника самому оскорбительному допросу.
— Когда вы освободились из клиники? — задал он грозно первый вопрос.
— Около девяти часов утра… — отвечал перетрусивший Аполлон.
— Кто вас освободил?..
— Безменов. Он взял меня на домашнее лечение…
— Уверены ли вы, что Безменов не разгадал подмены?..
— О, вполне уверен… Я вел себя артистически..
— Расскажите, как вы себя вели?.. Расскажите с самого начала…
— То есть?.. не понимаю…
— Ну, черт подери, какой разговор имели вы с Безменовым в клиниках?
— У нас разговор походил на тот, который вы имели с Востровым. Я держал себя так, как держался при нас Востров. Сначала я был неподвижен, потом при слове «детрюит» стал вздрагивать, потом сделал вид, что пришел в себя, потом повторил историю с голосами. Ну и так далее…
— А врач? Врач не обнаружил подмены?
— Думаю, что нет. С ним я не разговаривал. Ведь вы знаете, что меня и Вострова можно отличить только по голосу.
— Задавал он вам вопросы?
— Он мне давал медицинские советы, но я угрюмо молчал и делал вид, что ненавижу всех врачей с их вопросами и советами.
— Где вы поселились?
— В квартире Вострова.
— Как вела себя дьяконица?
— О!.. — Аполлон в первый раз засмеялся. — С ней мы быстро поладили… Восстановили те отношения, которые оставил после себя мой двойник…
— Когда у вас был Безменов и что он говорил?
— В шесть часов вечера, как обещал. Он принес с собой образец урановой руды, которой будто бы у них имеется несколько тонн… Это так называемая урановая смоляная обманка, и я сомневаюсь, что из нее можно выделить детрюит: радий — да, но не детрюит.
— Вы ему это сказали?
— Я не счел нужным скрывать. Я категорически заявил, что это не та руда, которая мне требуется.
— А он?..
— Он сказал, что, должно быть, перепутал и взял не ту руду. Возможно, говорит, что она смешана. Обещал завтра утром сводить меня в место хранения ее…
— Когда вы направились сюда?
— Через час после его визита.
— Уверены ли вы, что за вами не следили?
— Наоборот, я именно уверен, что следили. Но я одурачил их. Я на ходу перескочил с трамвая на извозчика, а с извозчика незаметно спрыгнул в темном переулке…
— Где вы спрыгнули?
— На Мясницкой улице.
— Потом вы следовали пешком?
— Да. До Садовой. Потом опять вскочил на трамвай.
— Видали ли вы наших агентов?
— Меня три раза останавливали. А в последний раз, перед самым домом, чуть не закололи кинжалом — черт Аветик…
Последним Сидорин остался очень доволен и прекратил допрос. Он встал и зашагал по комнате, всем своим видом показывая, что напал на новую, блестящую идею.
Аполлон осмелился нарушить молчание:
— Как поживает мой двойник? Имеется ли надежда на его выздоровление?
— Он здоров, — твердо ответил Сидорин, продолжая шагать. — Он абсолютно здоров. Медицина не верила в его изобретение и тем поддерживала в нем болезнь. Я же предоставил ему все необходимое для изысканий и, несмотря на то, что он круглые сутки сидит в заточении (я его никуда не выпускаю), от его болезни остались одни воспоминания… Болезнь, как он говорит, уничтожила у него только память о точном местонахождении детрюитных руд, но он уверен, что ему удастся восстановить забытое по географическим картам. Сейчас он этим и занят.
Сидорин многозначительно помолчал, потом, кивнув: «Подождите здесь», — вышел из комнаты.
Через несколько минут он вернулся в сопровождении связанной женщины. Женщина шаталась на ногах и с трудом переносила яркий свет электричества.
— Кто это? — спросил оробевший Аполлон.
— Товарищ Синицына, член РКП, познакомьтесь… — грубо отвечал Сидорин; толкнул рабфаковку в мягкое кресло, а сам уселся в другое напротив нее.
— Вы знаете номер телефона господина Безменова, — начал он не вопросом, а чеканно-твердо… Его глаза как два стальных блика выделялись на бледном лице.
— Ну, положим, — отвечала Синицына и подумала: «Кажется, он хочет разыграть роль Мабузо…»
— Сейчас вы позвоните Безменову и с милым смехом предложите ему прибыть сюда.
— Я этого не сделаю.
— Вы сделаете это. Сделаете вы это? Ну?..
— Да, я сделаю… — вырвалось вдруг у побледневшей Синицыной.
Аполлон заерзал на стуле, пораженный и отчаянным планом своего соумышленника, и его гигантской силой внушения. Вообще же, он предпочитал бы не присутствовать при визите Безменова.
— Вы позвоните, — продолжал Сидорин, не опуская отливающего холодным металлом взора, — и скажете: «Ваня, у нас здесь, на Старой Басманной, 16 собралась своя компания. Если хочешь провести весело время и узнать кое-что интересное по поводу детрюита, приезжай немедленно…» Повторите, что вы скажете?
Синицына, слово в слово и точно соблюдая интонации голоса Сидорина, повторила фразу.
— Кроме того, вы будете зазывчиво смеяться… как вы будете смеяться?
К вящему изумлению вконец оробевшего Аполлона, женщина в куртке покорно рассыпалась дразнящим звонким смехом.
— Ну, действуйте, — благословил Сидорин и развязал рабфаковке руки.
В точности исполнив то, что от нее требовалось, Синицына в изнеможении опустилась в кресло. Безменов ответил и быстро согласился на немедленное посещение дома номер 16 по Старой Басманной улице. Он не выразил, по крайней мере по телефону, ни малейшего удивления.
Сидорин, внимательно прослушав шантажный разговор, вызвал по второму телефону — домашнему — свою агентуру.
— Минут через двадцать, — зачеканил он невидимому абоненту, — ко мне должен прибыть Безменов… Смотрите зорко… Если он будет один, пропустите его без задержек, не давая повода к какому бы то ни было подозрению. В случае же, если за ним будут следовать чекисты, — с последними бесшумно расправьтесь, а Безменова все-таки пропустите. Если чекистов будет много, немедленно сообщите мне и без меня ничего не предпринимайте. В первых двух случаях, после того, как Безменов войдет в дом, вслед за ним пришлите двух агентов… Понятно? Повторите, что я сказал.
… Синицына ни одной минуты не испытывала того, о чем говорил ее будто бы разбитый вид. Она просто «играла», как неоднократно играла на сцене Пролеткульта. Что же касается Безменова, то она слишком хорошо знала этого «борца со случаем», чтобы, хоть на мгновение, сомневаться в его поведении. Немного смутил ее лишь последний сидоринский разговор.
«У него чертовская организация…» — подумала она с легкой дрожью.