Долина смерти. Век гигантов

Гончаров Виктор Алексеевич

Виктор Алексеевич Гончаров — русский поэт, яркий писатель-фантаст. О его жизненном пути известно крайне мало, а творческий век был недолог: все знаменитые произведения, которые и вошли в предлагаемое издание, были напечатаны в течение всего нескольких лет, в 20-е годы ХХ века. Тем не менее можно смело утверждать, что Гончаров был одним из начинателей традиций советской научной фантастики.

В книгу входят два фантастических романа «Век гигантов» — история про то, как фабзавук Николка из-за фокусов ученого-медика Скальпеля попал в гости к первобытному человеку и роман приключений «Долина смерти».

 

Виктор Алексеевич Гончаров…

Нам, к сожалению, неизвестны ни даты его жизни, ни какие-либо иные чисто житейские детали. Как метеор вспыхнул он на небосклоне отечественной фантастики, выпустив в 1924–1926 годах одну за другой полдюжины книг, — и исчез, бесследно растворился в том вакууме, что многих поглотил уже и к 10-й годовщине Октября.

Впервые переиздаваемые нами романы «Век гигантов» и «Долина Смерти» вышли в 1925 году.

Годом раньше В. Гончаров выпустил первую книжку «фабзавуковской» дилогии — «Приключения доктора Скальпеля и фабзавука Николки в мире малых величин», а также свою вторую, «космическую» дилогию — романы «Психомашина» и «Межпланетный путешественник». Годом позже, в 1926-м, был издан его роман-сказка «Под солнцем тропиков» — о чудесных приключениях пионера Петьки в Австралии.

Ничего сверх сказанного сообщить читателю относительно автора мы не можем. Кроме одного.

По мере выхода книг В. Гончарова они, как правило, тотчас получали в нашей большевистски ангажированной прессе откровенно негативную оценку. Эта оценка, однажды прозвучав, странным образом превратилась в тенденцию, не изменившуюся и поныне!

Между тем… Второй из включенных в нашу книгу романов явно сыграл (надеемся, читатели заметят это!) весьма существенную роль в появлении ряда эпизодов и действующих лиц в таком знаменитом литературном памятнике эпохи 20-х годов, как ильфо-петровские «12 стульев». Любопытен и первый из публикуемых нами романов — с описанием попытки деятельного героя-фабзавука «коммунизировать» далеких наших предков,,

Романы Гончарова пронизаны иронией — именно этого и не могли ни принять, ни простить (но уж и не заметить тоже не могли!) формирователи новых общественных вкусов, отчего и уводили эти книги в тень, обрекали их на небытие. Написанные вроде бы вполне «в духе эпохи», однако ж — совершенно без оглядки на официальную идеологию, эти книги таили в себе то самое инакомыслие, борьба с которым становилась едва ли не главной заботой утверждавшегося тоталитаризма.

… Прочтите их — не пожалеете!

Виталий Бугров.

 

ВЕК ГИГАНТОВ

 

1

Скальпель занимается морокой. — Через мороку в плиоцен. — Исполинская саламандра. — Стена из скорпий. — Голос первобытного человека. — Николка сражается с гигантским львом. — Конфуз Скальпеля. — Первобытная собака. — Пантера. — Если бы не эти проклятые брюки, я бы — ого!

— А знаете, я вас могу переселить на время в самое что ни на есть первобытное общество, — это объявил ученый медик Скальпель, входя в тесную комнатушку знаменитого фабзавука и строя, по обыкновению, на своем лице причудливый переплет из загадочных улыбок.

Фабзавук в это время, покончив с медицинскими науками, поглощал с азартом, свойственным лишь тем людям, которым доступ к знанию был прегражден в течение долгих веков и которые сами, рабочими своими руками, смели эту преграду, — фабзавук Николка с большим азартом теперь поглощал уже новые науки.

— …Могу переселить в первобытное общество, — повторил конец своей фразы доктор Скальпель, кряхтя и взгромождаясь на Николкин диван, сооруженный из старых газет и ящиков.

Николка оторвал глаза от книги, задумчиво-ласково посмотрел на чудака Скальпеля, потом на муху, планирующую к докторской лысинке, и с шумом захлопнул Тахтарева на самом интересном месте.

— Дудки! — сказал он, как отрезал. — Хотите чаю? Прошли те времена, когда я над книгами засыпал… Засыплетесь теперь вы с вашими фокусами… Чай холодноват, хотите — подогрею?…

— Не засыплюсь… Не подогревайте, давайте, какой есть… Не засыплюсь. Проще пареной репы… Вы над чем теперь мудрствуете? Ага, над первобытным человечеством! Я так и знал. — Скальпель взял Тахтарева, перелистал. — Я так и знал, — повторил он решительно и загадочно вместе с тем.

— Мудреного ничего нет, — ухмыльнулся Николка, — у меня все окно завалено книгами по палеонтологии и палеоэтнологии. С улицы видать сразу, чем я занимаюсь.

— Пускай так, — немного разочарованно произнес Скальпель и засвистал — Фью… фью… Даю голову на отсечение, — геологию Боммели вы уже проглотили?

— Готова! — подтвердил Николка. — От крышки до крышки. Занятная книжища.

— …И вымерших животных Ланкестера? — предположил Скальпель, беря с окна соответствующую книгу.

— Готова, — снова поддакнул Николка.

— И Кунова, Левину, Дорш?…

— Есть все три выпуска.

— Здоровое дело! — одобрил Скальпель. — Итак, хотите, я вас переселю в первобытные времена?

— Валяйте, — дурашливо-быстро согласился Николка.

— Только дайте сначала Ваньке Сванидзе письмо написать.

— Пишите. Я подожду. — Скальпель учтиво повернулся к фабзавуку спиной и залистал «Потонувшие материки» Добрынина.

Проползла минутка, другая… Ученый муж продолжал рассеянно шевелить страницы названной книги, а Николка, вытаращив глаза, глядел ему в спину.

— Вы… что сегодня кушали? — наконец, спросил он.

— Окрошку и котлеты, — с охотой отозвался врач, оборачиваясь. — А вы уже написали?

— Чудачите! Можно подумать, что вы сильно угорели!

— Не угорал. В полном здравии. Ну, отвечайте скорее, да серьезно: познакомиться хотите со своими предками?

Никогда еще Николка не видал своего друга в таком странном состоянии; что он любитель шуток и фокусов — это было известно всей фабрике, но чтоб он позволил себе морочить головы людям менее себя образованным, — этого никогда еще не случалось.

«Хотя бы улыбнулся, сатана!» — думал Николка и напряженно старался разгадать загадку.

А Скальпель серьезно и с нетерпением ждал ответа.

— Ну, ну, мужчина, решайтесь, — гудел он.

— Вы чего, собственно, хотите? — вспыхнул, наконец, Николка. — Хотите, чтобы я поверил вашей мороке?

— Сами вы морока, — обиделся вдруг врач. — И чая вашего не хочу пить. И незачем было туда мух пускать. Вот возьму и уйду…

— Постойте, — поймал Николка докторскую руку. — Объясните, как это вы думаете переселить меня в общество, которое уже не существует?

— Проще пареной репы, — сразу сдался врач и снова уселся, а свободной рукой машинально стал размешивать чай, в котором действительно плавали две мухи. — Возьму и переселю. А когда переселю, и вы в этом сами убедитесь, — тогда объясню… Ну, говорите, согласны?

— Согласен! Согласен, черт вас побери! — вскричал Николка. — К праотцам, так к праотцам! А вы… меня будете сопровождать?

— Если хотите, буду…

— Хочу. Дуйте… Ну, раз, два!

— Подождите, подождите. Не так скоро… — Скальпель вынул из кармана хрустальный шарик, усадил сбитого с толку фабзавука на газетно-ящичный диван и предложил: — Смотрите пристально на этот шарик. Ни о чем не думайте и ничего не говорите.

— Ага, гипноз?

— Там видно будет, — неопределенно отвечал врач. — Внимание!

Шарик заблистал в его руке перед самым носом Николки. Потом… потом ворчливо-добродушный голос врача стал глохнуть, удаляться куда-то, но послушный Николка не отрывал глаз от мерцающего шарика и вскоре заметил странное явление: шарик превратился в звездочку; звездочка, подмигивая лукаво, поплыла вверх, дальше… дальше, к потолку, за потолок… в синее небо…

…Звездочка растаяла, исчезла, и возле него прозвучал совсем близкий голос врача:

— Вот мы с вами в кайнозойской эре развития земли, — в конце ее, приблизительно в плиоценовой эпохе, отстоящей от нашего времени с лишком на один миллион лет…

Николка стряхнул с себя оцепенение, вызванное мерцающим шариком, но, желая подурачить гипнотизера, плотно закрыл глаза.

— Да вы проснитесь, — убеждал врач. — Небось, выспались?

«Черта с два я сплю!..» — подумал Николка, сдерживая смех, и в ту же секунду оторопел, почуяв на лбу влажное, жаркое дыхание, а в носу — запах воды и растительности. Он открыл глаза.

— Мать честная… — были первые его слова, в которых заключалось изумление, не передаваемое никакими словами. — Вы мне должны объяснить эту чертовщину!.. — немедленно и с большим жаром обратился он к своему спутнику, почему-то имевшему за поясом сванидзевский кинжал, а за плечами Николкину винтовку. — Сейчас же объясните, в чем дело!..

— Со временем, со временем, мой друг… — невозмутимо отвечал Скальпель, храня на лице причудливую сеть из загадочных мин.

— Но ведь я не сплю? Скажите, я не сплю?… — волновался Николка, нещадно теребя себя за нос.

— Оставьте в покое свой нос… — менторски важно произнес врач. — Вы, т. е. я и вы, значит, мы находимся в плиоцене кайнозойской эры.

— Бабушке своей расскажите!.. — вспылил Николка.

— Сделал бы это с большим удовольствием, но моя бабушка в плиоцене не жила… — будто сожалея, отвечал ученый медик.

Тогда Николке ничего более не оставалось, как примириться с новыми обстоятельствами и внимательно осмотреться.

Поистине, произошла какая-то чертовщина!

Они стояли на берегу тихо ропщущего озера под лазурным куполом неба. Берег был густо покрыт осокой, а выше — лесом древовидного папоротника. Никаких признаков жилья; ни деревень, ни городов, ни, тем более, Николкиной комнатушки, заваленной Тахтаревыми, Добрыниными, Боммели и прочими «первобытниками», — ничего этого и в помине не было. Куда все это девалось, одному Скальпелю было известно!.. В зарослях папоротников кишело многообразное царство гадов, большей частью знакомых Николке из его собственной жизни; змеи, лягушки, жабы, ящерицы имели здесь своих представителей, лишь размерами тела уклоняющихся от современных типов: так, лягушки были ростом с хорошо откормленных кур; змеи походили на гладкие бревнышки, ящерицы же — на детенышей крокодила. В прибрежной осоке бродили хохлатые цапли, ловко орудуя длинным клювом, как портной ножницами; юркие водяные курочки гонялись за летающими и скачущими насекомыми, испуская жизнерадостные крики, вполне отвечающие всей обстановке; в воздухе носился голубой зимородок в компании себе подобных, резко взывая к кому-то: «тип-тип!». Невидимая выпь издавала свое глухое «ипрумб-ипрумб», похожее на мычание обиженного быка, и над всем этим звонкоголосым миром высоко в небе парил исполин-кондор, покрывая своей бегающей тенью сразу пол-озера.

Мимо друзей грузно прошлепала к воде нарядная ящерица, величиной немногим менее крокодила; она смутила Николкину любознательность и даже, пожалуй, отвагу.

— Кто это? — тихо спросил он, давая ей дорогу.

— Пустяки. Исполинская саламандра. Безобидное животное… — отвечал Скальпель со сверкающими удовольствием глазами, а когда «безобидное животное», напившись из озера, сослепу или намеренно наскочило на него, он испуганно забормотал, тыча перед собой винтовкой: — Ну ты, ну ты… подальше… Хоть ты и питаешься маленькими рыбками и червяками, но все же…

После столь выразительной, хотя и недоконченной фразы саламандра — животное, в общем, в высшей степени отвратительное со своей черной кожей, жирно усаженной бородавками и висячими складками — шмыгнула в кусты.

Других достопримечательностей на этом берегу Николка не обнаружил, и его внимание всецело перенеслось на противоположный берег, находившийся не далее, как в четверти версты от них; там в камышах шумно плескалось огромное неуклюжее животное с жирным туловищем и широкой тупой мордой. Скальпель, по описанию Николки, — сам он на таком расстоянии ничего не видел, — признал в нем гиппопотама.

Гигантский лев, свалившись неизвестно откуда рядом с гиппопотамом, заставил последнего с ревом нырнуть в озеро, а врача вздрогнуть и взять винтовку к плечу.

— Спрячемся, мой друг, — осторожно сказал он, — этот первобытный лев отличается необыкновенной свирепостью, на глаза ему не следует попадаться.

— Ничего первобытного я здесь не вижу… — разочарованно прогудел Николка. — Звери, как звери. Такие водятся и в наше время. Просто мы где-нибудь под тропиками или в большом зверинце…

— …Ну, нет, — отвечал врач, заставляя своего друга опуститься рядом с собой под перистую крону папоротников. — Такого льва вы нигде не увидите, кроме как в плиоцене; не увидите и исполинской саламандры… Впрочем, что касается последней, то подобную ей вы и теперь встретите в Японии, но японская на целый фут короче первобытной; эта в длину имеет больше четырех футов, тогда как японская достигает только трех. Мы, несомненно, находимся в достаточно первобытных временах…

Николка, однако, очень мало доверял словам врача и от поры до времени, когда тот не глядел в его сторону, безжалостно терзал себя за распухший нос.

— Фокус или сплю, — повторял он про себя и злился на ученого медика, злоупотреблявшего его терпением.

Спустя некоторое время Скальпель выглянул из-под прикрытия.

— Ну-с, лев скрылся, — сказал он, — можно продолжать путь; пойдемте искать своих предков…

С неохотой и большим недоверием поднялся Николка вслед за ним; ему вообще не хотелось двигаться до тех пор, пока странное их переселение не будет объяснено. Но врач, улыбаясь, молчал, — его улыбки подмывали на дерзости, — молчал и Николка, теряясь в догадках.

«Ладно, мы еще с тобой поквитаемся», — думал он, безмолвно следуя за медиком от озера к густой стене лиственных деревьев, высившихся в полуверсте от берега.

Папоротники тянулись вплоть до леса. Возле самой опушки они уступили место ленте молодого дуба и березок, столь щедро увитых лианами с двухвершковыми шипами на стеблях, что подступ к лесу делался совершенно невозможным ни для человека, ни для животных. Над этим живым проволочным заграждением возвышались мощные стволы вяза, дуба и березы, хранившие под сенью своей ту влекущую к себе прохладу, которой так не хватало вне их, на пространстве от озера к опушке.

Друзья уперлись в скорпиозную стену, остановились и многозначительно взглянули друг на друга. Собственно, многозначительный взгляд был у одного Скальпеля, в ответ ему следовал взгляд настороженный и подозрительный.

— Вам очень хочется в лес? — спросил Николка, и в голосе его была насмешка, так как Скальпель исходил потом в своем пиджаке и плотных брюках; на Николке же красовались одни трусики и сандалии.

— О да, мой милый, — вздохнул врач, — здесь такая духота, что я жалею, почему мы не искупались в озере?…

— Мы еще искупаемся, — отвечал Николка, которому вдруг стало жалко врача, и он, забыв о недавнем своем гневе, с усердием принялся отыскивать лазейку в неприступной чаще.

Лазейки нигде не было; вдоль всей опушки тянулась естественная изгородь; ни в ту, ни в другую сторону, казалось, не было ей конца; солнце же, как нарочно, поднималось все выше и выше, воздух накалялся, паря в то же время и отнимая у Скальпеля последнюю возможность облегчать свои страдания через потоотделение. Николка прибег к помощи сванидзевского кинжала, но этим добился только того, что в одышке и усталости вскоре сравнялся с врачом.

— Идемте к озеру, — решительно молвил отдохнувший Скальпель, — будем ждать у воды появления своих предков.

Но когда приятели отвратили распаренные и обожженные лица от ненавистных колючек и уже занесли ногу по направлению к многообещающему озеру, до их слуха донесся протяжный и жалобный стон со стороны леса.

— Это за колючей стеной, — быстро определил Николка.

— Стонал человек, — высказался врач, — мне-то уж известно, как стонет человек.

Стон повторился еще протяжнее и еще жалобнее.

— Это — собака, — безапелляционно утвердил Николка.

— Сами вы… — хотел выругаться врач и оборвал, потому что стон перешел в хватающий за сердце вой.

— Ну? — подмигнул Николка, еще более убежденный в своей догадке.

Скальпель покрутил головой и не сдался:

— Человек. Первобытный человек. Надо ему помочь.

Легко было сказать «помочь», однако как это сделать?

Николка уселся на землю, любопытствуя, что предпримет ученый медик.

— Дайте сюда кинжал, — мрачно попросил тот.

Николка передал кинжал.

— Смотрите, — предупредил он, — не делайте напрасных движений, вы и без того красны, как… «пареная репа».

Сравнение не было удачным, зато попало в цель: Скальпель запыхтел от обиды и даже не нашел в ответ острого словца. Молча отойдя на несколько шагов и смерив взглядом высоту колючей изгороди, он произнес как бы про себя: «метра четыре» — и косо взглянул на фабзавука.

— Давайте обратно кинжал!.. — сразу вскочил тот, поняв его план и устыдясь неповоротливости своей мысли.

Существо за живой преградой, услыхав, должно быть, движение, усилило призывные вопли, подхлестывая тем энергию приятелей. Впрочем, это касалось одного Николки: врач, дав мысль, безропотно подчинился инициативе молодого фабзавука; он опустился на землю и оттуда с удовольствием следил за его ловкими движениями.

— Все-таки это — собака, — стоял на своем Николка, принимаясь за дело.

— Если это собака, — возражал упрямо врач, — то она такая же, как и мы с вами, разве только моложе нас на миллион с лишком лет. Я хорошо знаю, как стонет человек.

Пока Николка для выполнения плана врача рубил молодые деревца, которые избежали пленения со стороны цепких лиан только потому, что были посеяны ветром несколько поодаль от леса, Скальпель философствовал вслух:

— Вот поди ж ты! Что значит «человек — общественное животное»! Смотрите, как активировало мою мысль страдание ближнего. Ведь я бы никогда не додумался до такого трюка, а тут — в три счета…

«Посмотрим, каков есть твой ближний», — смеялся в душе Николка, одну за другой валя на землю четыре пятиметровых березки.

Философствование Скальпеля прервалось насильственно. Он вдруг вскочил вне всякой связи с ходом своих мыслей и с прытью пионера кинулся к Николке:

— Скорей, скорей! Я слышал рев льва!.. Он бежит к нам!.. Скорей лезем!..

Не верить врачу не было оснований: слишком красноречиво дергались мышцы его лица, и Николка опрометью бросился к тернистой изгороди, нагрузившись сразу тремя деревцами, — последнее приволок на себе Скальпель. Они поставили торчмя срубленные березки, прислонив их к изгороди. Первым вскарабкался по ним Николка; втянув три березки вверх, а вместе с последней обмершего Скальпеля, он взглянул вдаль, на озеро, и сразу заметил в нем темное пятно — кудлатую голову огромного льва, перебиравшегося вплавь на этот берег.

Нужно ли говорить, что в столь поспешном бегстве друзья не считались ни с целостью своей одежды, ни с ранимостью кожи: Скальпель оставил на колючках клочки своих брюк и пиджака, фабзавук изодрал в кровь голые руки и ноги.

Наверху, на кронах деревьев, удушенных в грозных объятиях лиан, стоять было легко, благодаря березкам, положенным в ряд. Естественная стена имела толщину не менее пяти метров и отличалась большой устойчивостью. Тут Скальпель отдышался и пришел в себя.

Лев, может быть, совсем и не думал о преследовании двух жалких двуногих, жизнь которых могла прерваться от двух легких ударов его могучей лапы, но фабзавук, движимый местью за свою изодранную кожу, поднял ружье, когда хищник вылез на берег. Раздался выстрел — Скальпель с большим опозданием надумал удержать фабзавука от мести, — рука стрелка дрогнула — пуля только рассекла мускулистое бедро льва…

Такого ужасающего рева друзья во всей жизни не слышали. Все живое на берегу — копошащееся, прыгающее, ползающее и бегающее — в один миг замерло, трепеща перед косматым богом. Гигантскими прыжками, сопровождавшимися гулом и треском, лев стал приближаться к месту грома, поранившего его.

— Теперь держитесь, — предупредил побледневший врач, — этот лев в один прыжок достанет нас.

— Не надо было толкаться… — огрызнулся Николка.

Он еще раз прицелился, стараясь удержать легкое дрожание руки. Лев был в десяти шагах и собирался сделать последний прыжок, сжав в стальную пружину покрытое буграми мышц тело; в это время новая пуля пронзила его насквозь от плеча к крупу. Прыжка стальной хищник не сделал, заменив его диковинным сальто-мортале в воздухе, но он упал на ноги и приготовился к новому прыжку, — на его белой бороде выступила кровавая пена.

— Стреляйте в глаз! В глаз стреляйте! — умолял Скальпель.

— А вы его придержите, чтобы он не вертелся… — бросил Николка и выстрелил в упор. Тяжелая туша упала подле его ног, на живую изгородь. Стрелок отпрыгнул, сшиб Скальпеля, сам провалился по пояс, получив новые царапины на память от шипоносных лиан, и все это проделал напрасно, так как грозный хищник больше не подавал признаков жизни: у него был размозжен череп.

— Вы — молодец! — похвалил врач, успевший подняться без одной штанины и вернуть себе свой старый вид — вид «пареной репы». — А я, признаться, на вашем месте никогда бы не попал в такую подвижную и ужасную цель…

Николка презрительно передернул плечами.

— Попадали и в худшую цель, а это — что? Простой лев…

— Ну, не скажите — «простой». Не простой, а пещерный. В наше время таких громадин не водится, все вымерли.

— А почему они вымерли? — спросил Николка с сожалением в голосе.

— Вследствие изменения климата, — отвечал Скальпель, причем в его голосе не чувствовалось ни малейшего сожаления. — Мы с вами находимся сейчас в плиоцене кайнозойской эры. В конце же плиоцена (это вам, наверное, уже известно) начался ледниковый период — период, во время которого покрылась льдами большая часть земли. О причинах этого обледенения в настоящую минуту не место говорить…

— Конечно, не место… — подхватил с готовностью Николка, который не любил слушать то, что он уже знал. — Вы лучше поспешите к своему «ближнему», он ждет вашей помощи…

Его острые глаза давно различили в тени вековых дубов, по ту сторону изгороди, большую собаку, по форме головы похожую на немецкого дога. Она беспомощно лежала на земле, ущемленная в крупе стволом упавшего дерева.

— Да, да, мой пациент… — спохватился врач. — Где он?

Николка предупредительно спустил вниз две березки и помог спуститься Скальпелю.

Разочарование врача не вышло из граней приличия, зато смущение превзошло всякие грани.

— Это же собака!.. — в полном недоумении воскликнул он, завидев своего «пациента».

— Я так и говорил, товарищ доктор, — лукавя глазами, подтвердил фабзавук. — Собака, очень большая собака и очень хорошая собака, кроме того, придавленная к земле гнилой березой… Очень несчастная собака, и в голосе у нее — страдание первобытного человека.

Скальпель, несмотря на чарующую прохладу, которой, наконец, добился, от смущения снова распарился и так вспотел, что влага почти что брызнула из кожи его лица.

— Стыдитесь, — сурово заметил Николка, — вы, как чудотворная икона, источаете слезы.

Собака, при виде двуногих, приближавшихся к ней весьма непринужденно, сделала попытку свирепо зарычать и тут же жалобно завыла, повредив резким движением ущемленный круп.

— Ну-ну, цуцок, цуцок, — успокоил ее врач, — лежи смирно, мы к тебе с добрыми намерениями.

Он хотел погладить ее по голове и едва успел отдернуть назад руку: страшные клыки щелкнули в двух сантиметрах от его пальцев.

— Надо ей предварительно связать пасть, а то мы ее освободим, а она нас после искусает. — Сказавши это голосом, исполненным отваги, Скальпель отошел в сторону больше, чем на два сантиметра.

Николка смело приблизился к несчастному животному, держа в руке ремешок от скальпельских брюк. Собака опять зарычала и опять, причинив себе боль, завыла. От подошедшего к ней двуногого исходил запах крови; это был смешанный запах — самого двуногого и заклятого недруга собак — льва. Рев разъяренного хищника она слыхала, слыхала и гром, издаваемый двуногим; что между ними произошла стычка и что из стычки двуногий вышел победителем — свидетельством тому служили острые выделения умершего льва, дошедшие до ее обоняния. В Ни-колке собака признала победителя страшного зверя, и когда он, миролюбиво ворча, опустился на землю рядом с ней, она приветствовала его легким визгом и пожаловалась на тяжелое бревно, лишившее ее свободы. Николка смело опустил руку на голову собаки.

— Клянусь своими брюками, собака знает человека! — крикнул издалека Скальпель, делая шаг вперед.

Но собака, «знающая человека», опять недружелюбно зарычала, и он остановился в отдалении: от второго двуногого не пахло кровью льва.

Николка уверенно и быстро накинул на морду животного петлю из ремешка и снова заговорил миролюбиво-успокаивающе. Умными глазами собака глянула в зрачки человека и не увидала в них ничего угрожающего. Она доверчиво ткнулась в руку, связавшую ей пасть.

— Смотрите, какая умная собака! — восторгался Скальпель. — Утверждаю, что она знает человека.

— Не сядьте в лужу, — предостерег фабзавук.

Скальпель оглянулся, никакой лужи не увидал и понял, что предостережение молодого друга скрывало в себе аллегорию.

Когда задние ноги собаки были освобождены из-под груза, делавшего ее неподвижной, она попыталась вскочить, но весь ее зад вихлялся, как неживой.

— Придержите ее, — попросил Скальпель, — я посмотрю, целы ли кости.

Через пять минут тщательного исследования он возгласил:

— Позвоночник цел, кости ног — невредимы. Собака не может ступать на задние конечности вследствие двух причин: первая — от истощения, так как она пролежала без пищи довольно долго; вторая — от паралича этих самых конечностей, происшедшего на почве долгой бездеятельности и продолжительного давления; паралич скоро исчезнет, и собака будет бегать по-прежнему.

— Если бы у меня была шапка, — сострил Николка по поводу торжественности врача, — я бы снял ее, но так как шапки у меня нет, я просто приветствую вас: — Гип! Гип! Ура!!

При этом он сделал рукой пионерский жест приветствия, а Скальпель с одной штаниной на ноге в ответ раскланялся грациозно, как на сцене.

Чтобы доставить докторскому «пациенту» усиленное питание, Николка полез обратно на колючую изгородь. Нелегко было тупым сванидзевским кинжалом выкромсать из туши льва кусок мяса. Николка провозился над этой операцией больше десяти минут. Когда он, поджаренный со всех сторон на солнце, поднял кверху, под свежее дуновение откуда-то вырвавшегося ветерка, обожженное лицо, его слух поймал необычайный шум в стороне, где остался Скальпель. Он не успел подняться с корточек, — и в этом было его счастье, — как почти над ним гудящей стрелой, запрокинув рогатую голову назад, а ногами совсем не касаясь шипоносных лиан, по воздуху пронесся олень. Олень перелетел через четырехметровую изгородь, упал на ноги и стремглав, объятый паникой, помчался к озеру. Справедливо ожидая появления преследователя, фабзавук склонился грудью к трупу льва, и в тот же миг через него мелькнула белой шерстью на животе громадная кошка с удлиненной мордой. Кошка сверкнула на фабзавука зелеными глазами, горевшими яростью, и, спрыгнув вниз, заныряла красно-желтой спиной в чаще папоротника. Николка поднялся, наконец, захватив под мышку вырезанный кусок.

— Эгей, доктор! — окликнул он Скальпеля, который лежал пластом в трех шагах от исходившей в бешеном лае собаки.

Скальпель поднял голову:

— Где пантера? Это была пантера…

— Если это была пантера, — отозвался Николка, — то она может вернуться, если не догонит оленя.

— Это верно, — забеспокоился Скальпель, — отсюда надо удирать.

Собака, на передних лапах, продолжала бесноваться, но лаяла она не в сторону исчезнувшей пантеры, а в глубь леса. Вдруг она зарычала, как перед боем, и шерсть на ее загривке вздыбилась перпендикуляром. Николка поспешно спускался, когда из-за двухобхватных стволов появилась вторая красная шкура той же кошачьей породы. В один прыжок она была около Скальпеля, второй прыжок был бы фатальным, но он не состоялся. Скальпель, забыв, что винтовка употребляется, главным образом, как огнестрельное оружие, шваркнул ее в прижавшуюся к земле пантеру, а сам пустился наутек. Однако он не убежал далеко, так как брюки его, потерпевшие аварию на колючках, самым неожиданным образом упали вниз и спутали ему ноги…

Если бы вся эта сцена не грозила завершиться драматически, Николка повалился бы от смеха. Теперь он этого не сделал. Застыв бронзовым изваянием, он схватил кинжал за острый конец и ждал чего-то. Пантера, получившая в морду винтовку, несколько замешкалась на месте, и к ней бесшумно подоспела собака, с трудом вставшая на все четыре лапы. Длинные белые клыки вцепились пантере в зад, когда она отделилась от земли. Прыжок опять не состоялся, не состоялся он и в третий раз, когда, отбросив в сторону собаку, еле державшуюся на ногах, пантера была в двух шагах от Скальпеля. Не состоялся прыжок потому, что Николка поймал, наконец, долгожданный момент и метнул в разъяренного хищника вращающийся кинжал. Этому приему он научился у своего сожителя и товарища по училищу — грузина Вано Сванидзе. Кинжал, пущенный сплеча с громадной силой, на лету приобрел еще дополнительную центробежную силу — вследствие вращения острого конца клинка вокруг тяжелой рукоятки. Длинный клинок, войдя в правое плечо пантеры, вышел через левое, и если он не убил ее, зато сразу лишил движения, сковав передние конечности в плечевых суставах. Собака, щелкнув челюстями, за один раз разорвала пантере горло… Напрасно Николка с таким усердием возился над трупом льва! Неблагодарная собака даже не взглянула на преподнесенный ей кусок, — напившись до отвала горячей крови гигантской кошки.

— Если бы не эти проклятые брюки, — оправдывался Скальпель, — я бы — ого! — догнали бы вы меня черта с два!..

 

2

Жуткий лес. — Собака-Керзон. — «Тур, или ур, говорю». — Динотерий и махайродус. — Ну, зверь! — Николка ранен. — Пещера хищника. — Палеонтологическое открытие Скальпеля

Высокоствольный лес, под который друзья вступили, подавлял своим диким и величественным видом. Лишь где-то наверху, в густой кроне ветвей, на высоте не меньше пятидесяти-шестидесяти метров, гомонил далекий мир пернатых; внизу же, где черная земля с чахлыми дерновинками травы была исковеркана чудовищными лапами-корнями, меж громадин стволов висело жуткое безмолвие. Здесь царили вечные сумерки, и сырой неподвижный воздух был насыщен едкими выделениями насекомых и невидимых зверей. Что звери эти существовали не в одном только напряженном воображении людей XX века, а и в действительности, свидетельствовало поведение собаки, не отстававшей от друзей ни на одну пядь и поднимавшей то и дело загривок с глухим грозным рычанием. Под вывороченными бурей великанами-стволами, в ямах-норах, под скрученными лапами корней, в глубоких дуплах тысячелетних деревьев крылись лесные тайны, и на них чуткая собака не переставала реагировать, умными глазами поглядывая на своих двуногих спутников.

Земля, по которой они осторожно и боязливо ступали, была пересечена путаными тропинками и тропами, разветвлявшимися все больше и больше, чем темней и дремучей становился лес. Было очевидно, что все эти лесные дороги сходились к какому-то одному месту на оставшейся позади опушке и что в непроходимой стене из скорпиозных лиан и молодых деревцев должна была все-таки существовать лазейка или даже целый пролом, дающий выход из леса к озеру.

Друзья шли молчаливо и в молчаливом согласии необыкновенно дружно избегали всех мало-мальски подозрительных темных мест. Скальпель, если судить по его сосредоточенному лицу и по набегавшей периодически гармошке из морщин на высоком — вплоть до макушки — челе, — Скальпель, должно быть, разрешал какую-то сложную проблему. Николка ничего не разрешал, зато внимательно следил за собакой, которая, вследствие своей слабости, еще не могла бегать, но все-таки постоянно опережала двуногих. Она — друзья окрестили ее Керзоном, в честь славного английского государственного мужа, способствовавшего своим выступлением увеличению мощи Союза, — она представляла собой мускулистое животное, ростом достигавшее величины средне-упитанного телка; ее длинную четырехугольную пасть с выпуклыми челюстными мышцами украшали острые, почти полуторавершковые клыки, оттопыривавшие ей губы. Лучшего защитника, когда он окрепнет, трудно было вообразить себе в этом жутком первобытном лесу, и Николка всячески воздействовал на него в смысле удержания подле себя, замечая, что с каждым новым часом собака все больше и больше уходила вперед. Эта тенденция развивалась в ней параллельно с восстановлением ее сил.

Николкино воздействие заключалось в мягком уговаривании Керзона не покидать бедных двуногих, попавших из-за сумасбродства одного из них в таинственные дебри первобытного леса. Он заметил, что звуки человеческого голоса воспринимались собакой как-то необычно вдумчиво и внимательно, и не только воспринимались, но и получали ответную реакцию в виде подвывания, взвизгивания и лая.

— Собака знает человека, — оторвавшись от решения неизвестной проблемы, твердо сказал Скальпель, — только, надо думать, она привыкла беседовать с двуногими на своем языке, т. е. я хочу сказать, что люди, в среде которых она вращалась, умели беседовать с ней на ее собачьем языке. Вы же этого не умеете и не понимаете ее речи, а я уверен, она что-то хочет нам сказать. Не так ли, Керзон?

Замечание Скальпеля было вызвано тем, что Керзон, все время следовавший впереди друзей, вдруг остановился и дальше не пожелал идти, а Николка, пытавшийся уговорить его, получил в ответ сложную отповедь, состоявшую из приглушенного рычания, легкого визга и лая.

— Ладно, ладно, — отвечал фабзавук, — понимаем: опасность?., так, что ли?

Керзон завилял хвостом и после этого нерешительно тронулся в путь.

— Мы стрелять будем… — продолжал ободрять Николка понурого пса. — Понимаешь? Бах-бах, и готово. Ты только не бойся, иди…

Собака, будто понимая, уверенней пошла вперед, но, пройдя шагов двадцать, вдруг остановилась, безмолвно ощетинилась и застыла, только кончик ее мускулистого хвоста судорожно дрожал. Заинтригованный Николка осторожно приблизился к ней и так же резко, как она ощетинилась, вскинул винтовку к плечу, ощущая в сердце холодок: шагах в тридцати от них, уставя морду в землю, стояло бородатое чудовище саженного роста, с изогнутыми рогами, от конца до конца имевшими больше сажени. Это, без сомнения, был бык, но какой бык! Его рост лишь немногим не достигал роста слона!

Отступать было поздно, потому что гигантский бык, казалось, только и ждал появления Николки. Он вихрем сорвался вперед, едва тот успел вскинуть винтовку. Николка наспех выстрелил и юркнул за дерево. На быка выстрел произвел лишь моральное действие, заставив его остановиться и в недоумении покрутить рогатой головой. Попала ли пуля в цель или не попала, стрелок не знал; но в следующий момент животное обрушилось на остолбеневшего Скальпеля. Если бы не Керзон, осиротел бы фабзавук в первобытном лесу… Несколько шагов оставалось исполину до несчастного медика, и в это время в жирный круп его врезались полуторавершковые клыки. Бык растерялся: он был окружен неприятелем с трех сторон; на которого из них броситься? Инстинкт подсказал ему, что самый опасный тот, что за деревом, тот, от которого исходили гром и молния, но неприятель, напавший сзади, был еще более опасен, так как висел на нем, вцепившись глубоко в мясо. Бык перевернулся на месте, рогом стараясь достать зубастого врага. Однако это не помогло. Так же не помогло и ляганье, потому что длинная нога никак не могла достать копытом висевшую непосредственно на крупе и не разжимавшую челюстей собаку. Окаменевший Скальпель с жутким интересом следил за исходом борьбы, совершенно забыв, что он теперь без брюк и что представилась редкая возможность показать свое искусство в беге. Николка ловил момент, удобный для выстрела. Когда разъяренное животное с зловещим ревом снова обернулось, чтобы зубами уже достать собаку, он выстрелил ему в ухо. Эффект был полный: бык мгновенно обрушился на морду, потом перевернулся навзничь. Умная собака вовремя разжала зубы и отпрыгнула в сторону.

— Тур… — сказал Скальпель, когда Николка с лукавой улыбкой подходил к нему.

— Что?

— Тур, или ур, говорю, — бормотал ученый медик.

— Ничего не понимаю…

— Проще пареной репы… Бык, говорю, называется туром, или уром… Таких больших быков не существует больше в Европе. Последний из них был убит вблизи Варшавы в 1637 году… Некоторые теперешние быки происходят от этой дикой породы, но они значительно изменились по внешнему виду…

— Ага… — догадался Николка. — Палеозоология?

— Да-да. Тур, или ур, запомните. Юлий Цезарь описал его в свое время, около 2000 лет тому назад. «Тур немного меньше слона, — говорит он, — вообще походит на быка, отличается большой силой и проворством. Его никогда нельзя приручить. Он не щадит ни животного, ни человека, которые попадаются ему на глаза. Убить тура — высшая честь для германца… Рога его, украшенные серебром, служат чашами на их пиршествах»…

— Большими пьяницами были германцы, если пили из таких чудовищных чаш, — глубокомысленно заметил Николка, отходя к собаке, которая за время короткой лекции врача успела добраться до внутренностей тура.

По скальпельским часам шел 6-ой час вечера, и друзья единогласно решили, что им также пора закусить.

Пока Скальпель возился над филейной частью тура, Николка собрал сухого валежника и хвороста и развел костер, воспользовавшись для этой цели своей патентованной зажигалкой. Керзон, наевшись до отвала, лежал около, положив морду на передние лапы и внимательно наблюдая за действиями двуногих, но как только в воздухе зазмеился легкий дымок, он тревожно поднялся, готовый каждую минуту к бегству. Вспыхнувший огонек заставил его завыть и отпрянуть в сторону. Николка подозвал собаку и приказал ей лечь на старое место. Та послушалась не сразу; шерсть на ее спине продолжала нервно дрожать.

— Не знакома еще с огнем, — сказал Скальпель, любивший всех опережать, — то есть она знает его, но лишь как грозное стихийное явление, а не как ласковый огонек домашнего очага… Делайте отсюда нужный вывод.

Друзья поджарили добрый кусок мяса, держа его на конце сванидзевского кинжала прямо над огнем. Запасливый врач нашел в ободранном своем пиджаке пакетик с солью. Мясо первобытного тура очень пришлось им по вкусу, и завтрак вышел на славу.

Воспользовавшись отвлечением внимания, Керзон отполз-таки от костра и лег в стороне, не спуская тревожных глаз с игриво-коварного пламени. Его не столько пугало непонятное явление огня, сколько дым раздражал обонятельные нервы и портил обоняние.

К концу завтрака внимание повеселевших путешественников было привлечено грозным рычанием Керзона. Он встал на ноги и жадно втягивал в себя воздух с той стороны, куда лежал их путь. Николка схватился за винтовку. Скальпель нырнул в дупло гнилого пня.

Керзон вел себя весьма странно: юлил беспокойно вокруг фабзавука, судорожно-сдавленно лаял и искал укромного местечка, где бы можно было последовать примеру старшего двуногого. В конце концов, он все-таки остался около человека с громоносным оружием.

Спустя несколько минут послышался оглушительный рев, похожий на звук гигантской трубы, грузный треск валежника и гул сухой, потрескавшейся почвы.

— Спрячьтесь, мой друг, — высунул нос из своего прикрытия ученый медик, — это, должно быть, взбесившийся мастодонт.

— Тогда он раздавит вас вместе с пнем, — резонно возразил Николка.

— И то, — сообразил храбрый Скальпель, — уж я лучше спрячусь за дерево…

Но он не успел привести в исполнение своих слов, успел только покинуть пень и присоединиться к фабзавуку.

Словно буря разразилась в тысячелетнем бору… Сотрясая до верхушек окрестные деревья-исполины, а мало-мальски подгнившие и молодые уничтожая и кроша, прямиком на друзей вынеслось взбесившееся животное около полутора сажен ростом и в длину больше двух сажен. Видом своим оно походило на слона, но короткий хобот и бивни, круто загнутые к земле на его нижней челюсти, говорили, что это не слон.

— Динотерий! — сообразил Николка и, без всяких церемоний сграбастав в охапку начинавшего окаменевать врача, скрылся с ним за ближайший надежный ствол. Собака последовала за ними.

На спине динотерия, впустив зубы в его мясо, сидела громадная кошка с красной шкурой, украшенной черными пятнами; со спины гиганта ручьями сбегала кровь.

Едва только зверь поравнялся с деревом, за которым укрывались друзья, кошка сделала грандиозный прыжок и спружинила на всем лету к туше убитого быка. Освобожденный динотерий унесся, подобный лавине, а красный хищник остался на туше, подозрительно оглядываясь по сторонам.

— Это махайродус, — шепнул Скальпель, — злющее животное.

Николка навел винтовку на любителя легкой поживы и не заметил, как мимо его ног неслышно скользнула разъяренная собака.

Махайродус, завидев противника, прижался к трупу быка и обнажил клыки. Это было страшное оружие: клыки далеко выступали за челюсти — два сверху и два снизу — каждый из них имел около трех вершков! Собака была выше хищника и сильнее его по телосложению, но клыки ее пасовали.

Прежде чем Николка успел выстрелить, враги сцепились. На стороне собаки, кроме ее силы, стоял ум, — прекрасно вооруженная кошка отличалась безрассудством. Она сверкнула в воздухе красной лоснящейся шкурой, целя клыками в загривок собаки. Загривок мгновенно убрался, и саблевидные клыки звякнули впустую…

— Стреляйте, — не терпелось Скальпелю, потому что место действия пододвинулось к ним почти вплотную: долго ли отвратительной кошке между делом перехватить пополам человеческую ногу!

Николка боялся зацепить собаку, которая сама перешла в наступление. Она прыгнула не хуже махайродуса, но ее слабые, вследствие долгой неподвижности, ноги не выдержали собственной тяжести, и она тяжело упала, ткнувшись мордой в землю. Во мгновение ока хищник был на ней. Почему-то ему не удалось сразу вонзить своих сабель в чужой позвоночник, и оба зверя покатились остервенело ревущим клубком к подножию убежища друзей. В течение трех следующих минут ничего нельзя было разобрать: клубок катался, пятная землю кровавыми цветами, летели клоки красной и белой шерсти, хриплое рычание переплеталось с прерывистым ревом. Потом собака снова очутилась под хищником; из всех органов тела единственно подвижным у нее была голова с обнаженными клыками, но зато какая это была подвижность! Везде, куда только хищник ни направлял своих сабель, он встречал неизменно мощную пасть собаки… Обе головы были окровавлены до глаз…

Когда Николка заметил, что челюсти Керзона щелкают уже с меньшей энергией, он решил выступить. Как раз кровавый клубок в это время подкатился к самому дереву, и махайродус находился спиной к нему. Николка выставил левую руку, поймал хвост хищника и изо всех своих непочатых сил дернул за него, — правой рукой — прикладом винтовки — он оттянул по зубам перевернувшуюся к нему в тот же миг зловещую пасть. Было слышно, как треснули клыки от этого удара, и к корням дерева полетело два трехвершковых кинжала… Собака, воспользовавшись последним моментом, вскочила на ноги и мертвой хваткой вгрызлась в шею хищника, в место соединения затылка с позвонками. Жалевший заряда, Николка прикладом добил извивавшуюся в агонии кошку. Все-таки она успела агоническим движением всадить в его грудь стальные когти.

— Ну зверь! Ну зверь!.. — пыхтел Скальпель, осторожно обходя не подававшую признаков жизни, но все еще скалившую зубы кошку. — Дорого бы я дал, чтобы нам не пришлось впредь встречаться с таким зверем…

Потом… став в позу, ученый медик прочитал следующую главу из палеозоологии:

— Мой молодой друг! Махайродус — страшное животное, из семейства кошек, появившееся на земле в начале третичного периода. Своей величиной и убийственным вооружением оно превосходило даже льва и бенгальского королевского тигра. Высшего расцвета род махайродуса достигал в последующую за плиоценом дилювиальную эпоху — эпоху обледенения, затем он как-то сразу вымер. Причина его вымирания загадочна и непонятна, ведь более слабые львы, тигры и пантеры остались жить вплоть до нашего времени. Единственно, что можно предположить для объяснения этого странного вымирания, это то, что махайродус был истреблен первобытным человеком, который, вероятно, объявил ему войну за его безрассудно-хищнические наклонности и за клыки, могущие служить и человеку прекрасным оружием…

Дождавшись паузы, Николка сказал строго:

— Точка! — и безмолвно указал Скальпелю на свою кровоточащую грудь и на израненную собаку.

Тут Скальпель показал, что он не только говорить может, но и действовать. Из одного кармана своего универсального пиджака он извлек врачебно-хирургический набор, из другого — ящичек с медикаментами.

Сделав перевязку обоим пациентам и заметив Николке: «теперь вы можете схватить горячку», ученый медик зорко осмотрелся и, не видя больше объекта для своей плодотворной деятельности, откашлялся и непринужденно встал в позу.

— Динотерий, — начал он, — появился на земле…

— …в начале третичного периода, — продолжал за него Николка, принимая ту же непринужденную позу.

Скальпель оскорбленно заморгал глазами и едко произнес:

— Ну-ка, ну-ка! — Только, мол, соврите, я вам совру…

Но фабзавук если что читал, то читал основательно и прочитанное помнил крепко. Он поднял брошенную перчатку и, не меняя позы, продолжал уверенно:

— Самым громадным наземным млекопитающим, когда-либо жившим на земле, можно считать динотерия. Хотя наш экземпляр, заставивший всеми уважаемого доктора, имярек, укрыться в гнилом пне, достигал только величины мастодонта, но при раскопках в земле попадались и более значительные экземпляры. В средние века кости динотерия очень часто принимались за кости какого-нибудь «святого угодника» и как таковые показывались народу за известную мзду…

— Не читал… — пробормотал Скальпель. — Я знаю подобное относительно костей мастодонта, но динотерия… Не читал…

Николка же, соврав ради «агитационного» эффекта, как ни в чем не бывало катился дальше:

— Ошибочно думать, что динотерий является прародителем слона. Это совершенно самостоятельная ветвь в мире первобытных млекопитающих. Он столько же похож на слона, сколько и на древнего тапира, т. е. на животное, близкое к свинье. Недаром же знаменитый ученый Кювье назвал динотерия исполинским тапиром. Его долго принимали — и тоже ошибочно — за морское животное. Ошибка эта лежала в сходстве челюстей и зубов динотерия с таковыми же у морской коровы. Но когда был найден полный скелет динотерия, ученые раз и навсегда признали в нем травоядное наземное животное. Наивысшего своего расцвета динотерий достигал в начале плиоцена, а затем почти внезапно — и загадочно в высшей степени — вымер. Можно предположить, что причина его вымирания лежит в первобытном человеке, с особенной любовью истреблявшем это животное. Я кончил.

— Нда-а… — протянул обескураженный Скальпель. — Все хорошо, но вот относительно причин вымирания. Человек-то, конечно, — человек, но необходимо еще принимать во внимание, что и сам динотерий представлял собою в высшей степени неприспособленное животное, слабо защищенное, а жил он как раз в эпоху расцвета гигантских медведей, львов и кошек… Любая жалкая кошка могла с ним сладить…

С последними словами Скальпель небрежно ткнул ногой труп окостеневшего махайродуса.

Стемнело значительно, — так, что близорукий медик не один раз вместо Николки адресовал свой вопрос к близ стоящему дереву. Вырезав из туши быка — про запас — некоторое количество мяса, друзья подозвали собаку и отправились искать защищенного места для ночевки. Вместе с темнотой родилась новая лесная жизнь — из всех потаенных мест вылезли ночные чудовища. Отвратительный хохот гиен, гнусавый вой шакалов, яростный лай диких собак, раздирающее уши мяуканье кошек, леденящее кровь рыканье львов и рев исполинских медведей создали вокруг такую «жизнерадостную» музыку, что у Скальпеля на ходу дрожали колени, а рука фабзавука крепче сжимала винтовку.

Пришлось бы им заночевать где-нибудь под деревом, если бы из-за туч внезапно не выскочила полнолицая луна. Благодаря ее свету Николка заметил, что в одном месте леса густоветвистая крыша будто продырявилась. Туда он и взял направление.

Почва становилась каменистой; редели деревья; полнолицая луна стала чаще заглядывать на бледные лица ночных странников. Разноголосое зверье осталось где-то позади, — может быть, у трупа быка. Ровная площадь леса вскоре сменилась гористой, деревья совсем поредели. Друзья вышли в полный лунный свет.

Невдалеке возвышался каменистый утес, отражавший на себе лунные блики. Чей-то припадающий к земле силуэт прянул в сторону, когда они подходили к утесу. Собака не уделила ему никакого внимания, и Николка смело направился к черной впадине в отвесной стене утеса.

Края ниши были гладко отполированы и блестели при луне. Николка вскарабкался к отверстию. Два человека рядом могли поместиться в нем. Запалив зажигалку, он вошел внутрь; пахнуло специфическим едким запахом медвежьего логова; бросились в глаза многочисленные белые кости на полу. В потолке пещеры — трещина, через нее изливался лунный свет. Внутренние размеры пещеры могли бы вместить более десятка человек.

— Великолепное жилище! — крикнул Николка окаменевшему на всякий случай Скальпелю. — Хозяина дома нет. А санитария здесь соблюдена: в потолке вентиляция.

Скальпель разокаменел и, ворча, влез в отверстие.

Несмотря на предубеждение, убежище понравилось и ему. Только когда Николка собирался идти за хворостом для костра, он, найдя пещеру недостаточно защищенной, попросил придвинуть к входу ее большой овальный камень, лежавший в пещере. Совместными усилиями камень был придвинут, и теперь Николка насилу протиснулся из пещеры наружу.

Скальпель не сидел без дела. За время отсутствия своего друга он сгреб к одному месту, ближе к выходу, все кости, но не выбросил их, решив предварительно познакомиться с ними при свете огня.

Через несколько минут задорный огонек плясал в убежище друзей, сразу придав ему домашний вид. Собака лежала подле младшего двуногого, распоряжавшегося коварным огнем, как с молодым игривым щенком. Николка на кинжале жарил мясо; когда огонь подбирался к его голым рукам, собака сердито рычала и отодвигалась от костра вместо чародея двуногого. Скальпель, как некие драгоценности, перебирал кости; осмотрев каждую самым тщательным образом, он выбрасывал ее из пещеры с глубоким вздохом. Кости оленя, лося, овцы, быка, лошади, тапира, свиньи и слона были уже им названы, и вдруг — крик возмущения:

— Смотрите: «он» задрал человека!..

Скальпель держал в руках человеческий череп, и руки его дрожали.

Впрочем, негодование ученого медика скоро сменилось «ученым энтузиазмом».

— Этот человек, — воскликнул он, — стоял по развитию выше питекантропа! Знаете ли вы, мой друг, что такое был питекантроп?…

— Знаю, — отвечал фабзавук, — это — существо, стоявшее на грани между обезьяной и человеком. Внутренний объем его черепа равнялся 900 куб. сантиметров, тогда как соответствующий объем человекообразной обезьяны равен всего 400, а человека -1500.

— Правильно! — вскричал Скальпель, и его нос оросился крупными каплями пота. — Теперь я вам скажу, что этот череп вмещает в себя около 1000 куб. сантиметров… Мы не напрасно пустились с вами в рискованное путешествие! Мы увидим зарю человечества! Мы изучим ее не по книгам, а по подлинной жизни! Ура! Да здравствует ги…!

Тут ученый медик оборвал.

— Вы что это хотели сказать? — подозрительно вопросил его Николка.

— Я… тово… этово… — залопотал смущенный почему-то Скальпель. — Я хотел сказать — как это у вас кричат? Да… «Гип-гип-ура»…

— Ага, — кивнул головой Николка, — продолжайте дальше.

Не удовлетворившись одним черепом, Скальпель выбрал из кучи костей все кости человеческого скелета и опять заволновался:

— Хотя здешний обитатель — я подразумеваю обитателя этой пещеры, — хотя он подлец и изверг, каких мало, так как задрал человека, все же я не могу не отдать ему должной благодарности… Он доставил мне целый скелет первобытного человека… Смотрите, этот человек держался совсем прямо — не как обезьяна, полусогнувшись, а как настоящий «гомо сапиенс», что, в переводе с латинского, значит: «мыслящий человек». Правда, его физиономия не ушла далеко от звериной морды, и, по всей вероятности, он был покрыт с головы до пят шерстью, и все-таки это — настоящий человек: его челюсти не имеют звериных клыков — раз, его бедренные кости строги и прямы — два, его таз — таз прямостоящего существа — три… Ура-ура! Гип-гип!..

 

3

Николка бунтует. — Скальпель устраивает демонстрацию с одним ботинком на ноге. — Утренняя экскурсия Николки. — Явления в долине. — Охота на гиппарионов. — Николка вспоминает армию Буденного. — Аметистовый питон. — Скальпель читает лекцию мастодонту

— Ну, знаете что? Я больше не намерен с вами странствовать, — сказал Николка.

Да, это сказал Николка — хмурый, невыспавшийся и злой, сказал своему старому другу — медику Скальпелю, который только что восстал ото сна, хотя по собственным его часам время перевалило за полдень.

— Позвольте! Позвольте!.. Что же это такое?! Вы, конечно, шутите! — вскричал Скальпель, натягивая на ногу ботинок.

Действие происходило в медвежьей пещере. Николка, выпалив свои убийственные слова, не медля ни секунды, оставил спертую атмосферу ночного убежища; врач в одном ботинке кинулся за ним.

— Позвольте! Позвольте! Надо ж объясниться! В чем дело? — вопил он.

— Дело вот в чем, — зачеканил фабзавук, не глядя на медика. — Вот в чем. Или вы объясните мне сейчас же, каким таким образом мы переселились в этот первобытный мир, или вы не объясните… и тогда я покину вас, чтобы странствовать сепаратно…

С последними словами Николка нечаянно фыркнул, но далее продолжал с прежней суровостью:

— Я — материалист, как вам известно, вы же своей чертовщиной путаете мне голову… Первобытного мира на земле не существует, это — истина, и даже, если бы он существовал — предположим на секунду такую чушь — то ведь мы с вами из комнаты никуда не выходили. Я отчетливо помню, как вы все время сидели на моем газетном диване с ногами (что весьма не гигиенично), и только в последний момент сползли с него. В свою очередь я не покидал своего стула. Следовательно, если бы даже на нашей земле существовал уголок, где остались бы со времен плиоцена ископаемые звери и растения, то мы бы ни в коем случае не могли туда попасть не выходя из комнаты. Просто?

Собственно говоря, последний вопрос Николка адресовал самому себе, но ответил на него Скальпель с растерянной улыбкой:

— Проще пареной репы…

— Тогда вы должны мне сейчас же объяснить, в чем здесь дело.

Скальпель, загадочно улыбаясь, молчал; его улыбка подмывала на дерзости.

— Прощайте! — Николка круто развернулся на пятке и зашагал по направлению к лесу. Собака последовала за ним.

— Позвольте! — крикнул Скальпель.

— Ну? — обернулся Николка.

— Вы забыли взять винтовку.

— У меня кинжал.

— Позвольте! — крикнул еще раз Скальпель.

— Ну? — опять обернулся Николка.

— Вы в какую сторону пойдете?

— А вам какое дело?

— Я пойду вместе с вами…

— Мы пойдем вместе лишь в том случае, про который я имел честь докладывать…

— Но ведь вы не можете запретить мне идти вместе с вами!

И Скальпель, как был в одном ботинке, важно зашагал вслед за фабзавуком. Он догнал его, и некоторое время друзья шли погруженные в гробовое молчание. Потом проронил угрюмо Николка:

— Вы забыли надеть второй ботинок…

— Черт с ним! — беспечно отвечал медик, из-под очков сверкая лукавыми глазами. — Что значит один ботинок, когда я могу потерять друга, а он меня?

Николка не выдержал роли и рассмеялся.

— Вот что, — сказал он, — наплевать мне на ваши объяснения. Хотите говорите, хотите нет. Я буду принимать жизнь такою, какая она есть, т. е. не мудрствуя лукаво… Я, собственно, и не имел в виду бросать вас на произвол стихий… стихий, которые, к слову сказать, вами же и были вызваны. Вы мне только скажите: долго ли вы намерены путешествовать, и есть ли выход из этого чудесного мира обратно, в ХХ-й век?

— Есть! Есть! — с готовностью на большее отвечал Скальпель. — А насчет конца нашего путешествия все зависит от вас: надоест, — скажите слово, и мы снова будем в вашей комнате. Может быть, уже надоело?

— Нет, — отвечал Николка, — мне — так же, как и вам, — хочется увидеть двуногих обитателей этой эпохи.

— Вот славно! — Медик расчувствовался и крепко пожал Николкины руки. — Я горд тем, что вами руководит та же идея, т. е. научная. Я…

— Ну-с, — прервал фабзавук излияния врача, — а вы мне все-таки объясните когда-нибудь это переселение?

— Объясню, — торжественно произнес медик. — Как только очутимся в вашей комнате — объясню…

— Даете слово?

— Даю… И могу поклясться своими брюками, оставшимися на колючках.

Ввиду столь серьезной клятвы Николка успокоился.

— Ладно, — сказал он, — а теперь идите обратно и ждите меня в пещере, я к вам приеду.

— Что-о?!

— Да-да, приеду…

— То есть, на чем?

— Увидите.

— Гм… — покрутил носом медик. — Долго я вас должен ждать?

— До тех пор, пока я не прибуду в пещеру… Собака пускай останется с вами, винтовка — тоже. Советую вам заняться раскопками. Вы, кажется, высказывались, что в полу нашей пещеры можно найти много интересного?

— Да-да, я займусь раскопками, — с увлечением вскричал Скальпель, сразу забывая о размолвке. — Там уйма научного материала… Идите себе и можете до вечера не возвращаться…

— Забаррикадируйтесь получше, — посоветовал Николка, — чтобы вас не слопал во время ваших раскопок какой-нибудь любитель человеческого мяса…

Приятели расстались довольные друг другом. Один, с улыбкой на лице, в предвкушении научных открытий, пошел к пещере, другой, усмехаясь, отправился к лесу. Керзон, поколебавшись, вернулся за врачом, когда Николка прогнал его от себя, — кстати, на старшем двуногом теперь висела винтовка, а это что-нибудь да значило в собачьей психологии.

Весь план бурного объяснения был придуман Николкой еще во время бессонной ночи. Им он хотел добиться от ученого медика интригующего его признания. Но в план этот, конечно, не входил разрыв приятельских отношений и оставление беззащитного Скальпеля на волю хищного зверья… А сейчас Николка шел вот куда…

На заре, когда ученый медик еще спал, он вышел из пещеры освежиться и побродить. Недалеко от пещеры находился крутой обрыв. Внизу расстилалась роскошная зеленая долина, дремучие леса на высоте десяти сажен окаймляли ее с двух сторон. В долине сверкала змеистой полоской речушка, и многообразная жизнь трепетала вокруг — в кустарниках и на лугах. Николка заметил стадо игривых лошадок непосредственно под обрывом; здесь трава была особенно густа и сочна. В стаде выделялся своей красотою и силой вожак и ходившая с ним кобыла. Олень, в панике примчавшийся откуда-то, спугнул все стадо, оно колыхнулось, как море под напором урагана, — впрочем, тотчас же и успокоилось. Потом Николка заметил странное явление: исчезли вожак и его ближайшая возлюбленная, все стадо сгрудилось в одно место, жалобное призывное ржание стали испускать более пожилые члены его. Николка догадался, что две лошади провалились в какую-то яму. Выждав, когда осиротевшее стадо примирилось с потерей и отошло от места катастрофы, он срезал в лесу три длинные и тонкие лианы без шипов, сплел из них надежную веревку и спустился с обрыва вниз. Прополз по крутому откосу сажен десять, пока нога не коснулась зеленой муравы. Он скоро нашел коварную яму, хорошо замаскированную густым кустарником. Это был естественный водоем, во время весенних потоков наполнявшийся водой. На дне, на груде истлевших костей, прижавшись друг к другу, стояли вожак-жеребец и его подруга. Они были невредимы, но выбраться из ловушки не могли, так как стены ее были почти отвесными, а глубина достигала сажени полторы. При виде лошадей у Николки блеснула мысль, и он ее поймал: вместо того, чтобы медленно брести по горам, лесам и долинам первобытной земли на своих двоих, почему бы ему со Скальпелем не завести себе экипажа? С этой мыслью он вернулся к пещере, но у входа вдруг вспомнил о своем ночном плане и порешил — раньше выполнить его, а потом говорить о проекте. Плана он не выполнил, наткнувшись на загадочное упрямство медика; в отместку он решил не говорить ему ничего о лошадях и обойтись без его помощи при выполнении проекта.

Теперь он шел к обрыву.

Выбрав еще с десяток длинных и гибких лиан, он во второй раз спустился вниз. Из лиан получились хорошие веревки, они-то и нужны были фабзавуку.

Лошади оставались на том же месте, — это были не лошади, а скорей плиоценовые предки их, так называемые гиппарионы, потому что ростом они не отличались большим, а на ногах имели по три пальца; все пальцы были покрыты копытцами, но только средние из них касались земли. Одним словом, перед Николкой находились ископаемые гиппарионы. Фабзавук сделал петлю из лианной веревки и, не размышляя много о разнице между лошадьми и гиппарионами, ловко закинул ее на шею вожака. Конечно, если бы сам пленник не делал усилий оставить яму, никогда бы фабзавук не извлек его на свет белый. Веревка трещала, но не рвалась. Зная, что на ровном месте самый премированный атлет не удержит лошади, Николка второй конец веревки закрепил предварительно вокруг ближайшего дерева. Гиппарион вылез из ямы и метнулся в сторону. Ловец выпустил веревку, в твердой уверенности, что она выдержит рывок лошади, но… она не выдержала… Издав победоносное ржание, вожак отправился разыскивать опекаемое им стадо, волоча за собой трофеи в виде оборванных лиан…

— Дурак! Болван! Идиот! — ругал себя Николка. — Откуда только такие дураки на свет появляются? Ну, разве можно было довериться одной веревке? Нужно было сделать две, три, а он… Эх, балда!..

С сокрушенным сердцем он приступил к извлечению второй лошади — красивой и полосатой, как зебра — «гиппарионши». На этот раз на шею животного упали три петли, и сами веревки были значительно укорочены, чтобы лошадь, очутившись наверху, не могла сделать большого разбега. Кобылка поднималась из ямы с большой охотой; можно было думать, что она хорошо понимала роль веревок. Но, почуяв волю, она забыла о них и, подобно своему возлюбленному, рванулась с места в карьер — подальше от коварной ямы. Однако лианы на этот раз не сдали, — петли затянулись на шее животного так, что у него глаза вылезли из орбит и дыхание из широко раскрытого рта стало выходить с хрипом. Полузадушенная лошадь упала на колени. Николка сорвал с себя трусики, извлек из ножен кинжал и, подкравшись к кобыле сзади, вскочил к ней на спину; вторым движением его было перерезать кинжалом веревки, натянувшиеся, как струны. Лошадь, все еще лежа, вздохнула полной грудью и вдруг сообразила, что на ее спине находится инородное тело — двуногий спаситель. Вскочивши молниеносно на ноги, она попробовала сбросить его, но тот словно прилип — недаром три года прослужил в коннице Буденного. Дикие пируэты и выкрутасы взбесившейся кобылки доставляли ему громаднейшее удовольствие. Не будучи в силах сдержать буйного восторга, он даже выпустил из своей глотки нечто похожее на ржание вожака-жеребца…

Убедившись, что пируэты ничуть не помогают, лошадь обернула оскаленную морду назад, к смуглой ноге неунывающего всадника, но получила в зубы такой удар кулаком, что, света не взвидя, понеслась стрелой по долине, вдоль реки, на простор необъятных лугов… Неожиданные повороты и резкие скачки, предпринимаемые ею из стратегических соображений, веселили Николку до колик в животе. Он тут же нарек своего резвого Пегаса «Живчиком» и твердо решил взять его с собой в XX век, чтобы подарить его от имени всего завода спортивному обществу «Пролетарий». В этом обществе состояла вся заводская молодежь его района, состоял и он сам, как выдающийся физкультурник… Да, это будет номер, когда он явится на завод черный, как негр, и верхом на необыкновенной полосатой лошади! Только… согласится ли Скальпель взять ее с собой?…

Выехав на ровное место, Николка разрешил совершенно укрощенной лошади идти, как ей хочется, и она понеслась упругой иноходью, обгоняя попутный ветер.

Сидя, как в удобной люльке, всадник размечтался, но обстановка первобытной жизни, как ему вскоре пришлось убедиться, совершенно не благоприятствовала мечтанию. Лошадь вдруг шарахнулась в сторону. Потом, вытянув голову вперед, застыла в каком-то болезненном оцепенении. Они снова въезжали в долину; густые кустарники со всех сторон закрывали горизонт. Николка не сразу разглядел причину своей задержки, а когда разглядел, почувствовал приступ озноба, невзирая на солнечное пекло…

На расстоянии десяти метров от них, свернувшись в гигантские кольца, лежала чудовищной длины и толщины змея. Она была красива своей голубовато-пепельной кожей, с пятнами светлого аметиста, и ужасна — громадной головой с хищно горящими круглыми глазами и загнутыми внутрь шилообразными зубами. Глядела она, без сомнения, на лошадь и на всадника, гипнотизируя их своим неподвижным, тяжелым взглядом. Что касается лошади, то это ей вполне удалось. Николка же схватился за отточенный кинжал — животный гипноз на него не действовал.

Змея, казалось, не двигалась, но переливающаяся в лучах солнца аметистовая кожа говорила за то, что движение совершалось, хотя и крайне незаметно.

Живчик наотрез окаменел, и Николка, несмотря на весь ужас положения, отметил с юмором сходство в характерах между его новым другом и старым. Вступать в бой он не чувствовал ни малейшего желания и готов был, пожертвовав конем, задать жару. Не зная о способности гигантских змей совершать грандиозные прыжки, он беспечно ждал только того момента, когда враг приблизится к нему достаточно близко, чтобы, прежде чем удрать, пустить в него свое метательное оружие.

Когда расстояние между ними сократилось до пяти метров, в шею змеи полетела с неумолимой точностью каленая сталь.

Победа Николке досталась удивительно легко: кинжал, пущенный спокойной рукой, пронзил шею змеи через горло и позвонки… Гигантские кольца развернулись с молниеносной быстротой, аметистовая голова конвульсивно забилась у самых ног лошади… Лошадь дернулась вбок, чуть не свалив всадника, и помчалась, не разбирая дороги… Стоило больших усилий остановить ее и вернуть обратно к трупу змеи — Николка совсем не хотел терять своего единственного оружия.

Змея лежала, вытянувшись во весь рост, и занимала в длину больше 10-ти метров; толщиной она была с тело человека…

— Питон… — вспомнил Николка название змеи. — Аметистовый питон… Подобные ему и до сих пор водятся в Ост-Индии, но, кажется, не имеют таких гигантских размеров… Ах, как жаль, что здесь нет Скальпеля!.. — вздохнул он. — Не мешало бы сейчас выслушать хорошенькую лекцию на «питонью» тему…

С большими предосторожностями он слез с трепетавшей лошади и спутал ей ноги, не доверяя ее привязанности. И даже этого ему показалось мало: новой лианой он привязал ее к дереву.

Извлекая кинжал из толстой шеи питона, фабзавук подивился его плотной и крепкой коже.

— Недурно было бы из этой кожи сделать седло, — решил он и, не откладывая решения в долгий ящик, тут же содрал со спины питона широкую и длинную полосу. Свернув кожу в трубку, он привязал ее к себе за спину и двинулся в обратный путь.

Издалека еще он услышал мерный голос, диктовавший что-то или произносивший лекцию. Ни в каком случае голос не мог принадлежать первобытному человеку, но ученому медику Скальпелю — да…

Уже сильно потемнело. При свете луны вырисовывался силуэт громадного мастодонта, а возле него, непосредственно под длинными прямыми бивнями, — силуэт ученого медика с очками на носу, с берцовой человеческой костью в руках и в нижнем белье.

— Итак, мой молодой друг, — наставительно обращался к мастодонту медик, — вы, несомненно, живете на заре человечества, в первобытной эпохе, именуемой плиоценом…

Мастодонт в знак понимания дружелюбно помахивал хоботом.

— Я — первый, проникший в седую громаду веков. Я — первый разгадал и установил связь между деятельностью первобытного человека и вымиранием известных видов животных. Я — тот, чье имя будет занесено золотыми буквами в скрижали всемирной истории. Поэтому рекомендую вам относиться ко мне с уважением, приличествующим моему ученому сану и вашей солидности… Ну, а теперь отнесите меня в пещеру, ибо я, при всей своей учености, продолжаю оставаться простым смертным и, как таковой, не только хочу спать, но и кушать.

Изумление Николки выперло через всякие рамки, когда исполин-мастодонт, осторожно, почти нежно, обхватив медика хоботом, понес его к пещере.

— Тише, тише, Малыш, — на ходу увещевал его медик, — имей в виду, что, если ты хоть чуточку оцарапаешь меня, вернется Николка и отрежет твой глупый хобот…

 

4

Болезнь Николка. — Горячечные видения. — «Трюки» ученого медика. — Метаморфоза пещеры. — Омоложенный Скальпель. — Учитесь доить коров! — Кража кузнечного молота. — Скальпель рассказывает про свои таланты. — Возврата в XX век нет! — Друзья спорят на политическую тему. — Пари

Николка тяжко заболел, рана на груди нагноилась, и горячка, которой опасался медик, пришла со всеми своими последствиями. В первую же ночь после пленения гиппариона он слег. Бессознательное состояние продержало его у себя в плену в течение трех недель; краткие периоды сознания приходили изредка, но они еще более увеличивали тематическое содержание горячечных кошмаров.

Больной не понимал ни обстановки, ни своего состояния, ни странной, как ему казалось, деятельности врача, и, не отрываясь от бредовых галлюцинаций, продолжал думать, что бредит. Эти разумные проблески, поражавшие его больше, чем все вместе взятые горячечные видения, остались у него в памяти навсегда, и, выздоровев, он мог по пальцам пересказать все сюжеты, несомненно вырванные из действительности, касавшиеся загадочного поведения медика.

Однажды он видел, как Скальпель — совершенно голый, лишь в одном передничке — ползал в пещере на четвереньках и размазывал по полу густую серую грязь, — конечно, улыбаясь при этом загадочно. В другой раз тот же Скальпель с той же улыбкой принимал через отверстие в пещере от змеевидной руки прессованную в диковинные кирпичи глину и складывал ее в углу пещеры. В третий раз он же болтался на аляповатых пристройках под самым потолком пещеры у дымового отверстия и что-то мастерил. Похоже было на то, что он ломал потолок.

Николка мог насчитать до десяти «трюков», которые ученый медик выполнил за время его болезни. Но особенно памятен ему был момент пробуждения; воспоминания о нем тоже остались навсегда.

Больной пришел в себя «по-настоящему», то есть после этого не впадая уже в бред, ночью. Он сразу вспомнил о стычке своей с махайродусом, о поимке Живчика и о последующей болезни, но сколько времени пролежал, не знал. Сквозь отверстие в потолке лился меланхолический свет перекосившейся луны. В этом еще не было ничего особенного. Луна и раньше, до болезни Николки, в пещеру заглядывала угрюмо и с перекошенной физиономией. Но тогда ее перекошенность «не выходила за пределы нормы», как говорил Скальпель; это была перекошенность ущербленной луны. А теперь? Теперь она, несомненно, страдала флюсом…

«Надо сказать Скальпелю, — подумал Николка, — кажется, согревающие компрессы помогают от флюса… я что-то в этом небольшой знаток…»

Собственно, состояние ночного светила его заинтересовало, так сказать, чисто академически, — постольку, поскольку раньше он не замечал у луны склонности к человеческим заболеваниям. Дело было не в луне. Поразило Николку другое: отверстие в потолке было значительно расширено — по крайней мере в десять раз — и имело почти правильную четырехугольную форму… Над последним стоило призадуматься.

Николка помнил, что в перерыве между галлюцинациями он видел Скальпеля болтающимся у потолка и ковыряющим его металлическим инструментом, похожим отчасти на долото. Неужели окно в потолке — дело рук Скальпеля? Интересно, черт побери! — ученый медик занимается пробуравливанием в камне окон! Скальпель работает не скальпелем, а долотом?! Ха-ха!..

Когда же очнувшийся впервые после трехнедельного небытия больной перевел взгляд с потолка на стены, он поразился еще более. Стены были тщательно обтесаны, почти отшлифованы и почти безукоризненно выбелены. Кроме того, против входа к стене было прикреплено чучело растопырившего крылья самца-фазана…

Николка передвинул изумленный взгляд ниже, и его ослабленная болезнью голова совсем отказалась вмещать в себя чувства изумления. В пещере стоял почти изящный стол, накрытый чем-то почти белым, и рядом с ним два колченогих стула. Еще дальше стояло нечто похожее на шкап, а в самом углу — массивная койка, впитавшая в себя тело почтенного медика…

— Ай да Скальпель! Ну ловкач! — в последний раз изумился Николка и до утра окунулся в глубокий сон.

Утром он проснулся с сознанием, что его ожидает нечто необыкновенное. Чтобы приготовить себя к нему, он не сразу открыл глаза и не сразу обнаружил признаки своего выздоровления. Сначала — очень осторожно — он ощупал кожей спины свое ложе; это был роскошный густой мех, а в головах, несомненно, покоилась подушка из пуха и пера или, во всяком случае, из чего-то необычайно мягкого. Его ничто не покрывало, да и надобности к тому никакой не ощущалось: воздух в пещере был сухой и теплый.

Николка полуоткрыл глаза, а так как над ним висел потолок, то первым он и увидел его с четырехугольным отверстием посредине. Отверстие было закрыто стеклом… правда, пузыристым и не чистым, но все же стеклом… Через него теперь посылало свои животворные лучи солнце. Стены не сказать чтобы отличались особенной шлифовкой и белизной, но все же были достаточно выровнены и — до некоторой степени совершенно — выбелены. И фазан. Если он и не представлял собой образца чучельного искусства, то опять-таки больше, чем какая бы то ни было птица, походил на фазана, а не на косулю и не на зайца. То, что больной ночью принял за аляповатый шкап, оказалось великолепно сложенной печкой… — Ай Скальпель! Ай да Скальпель!..

Николка осторожно повернул голову. За столом, имевшим поверхность, достаточно гладкую для того, чтобы с него не скатывались плоскодонные предметы, сидел собственной персоной ученый медик. Он выгодно отличался от того Скальпеля, которого Николка знал до болезни. Прежде всего, на нем был всего лишь один передник из голубой змеиной кожи. Затем, тело его потеряло всякий намек на одутловатость, складчатость и неприятную бледность; дряблость мышц совершенно исчезла и даже лысинка заросла… Короче говоря, перед Николкой теперь сидел коричневокожий, мускулистый и стройный человек, находившийся в расцвете своих сил… Рецепт такого перевоплощения Николка знал: вода, солнце, воздух, физическая работа и здоровое питание. Скальпель всем и каждому не уставал рекомендовать этот рецепт, но сам никогда ему не следовал.

На столе, накрытом той же голубоватой змеиной кожей, перед Скальпелем стоял сосуд, до некоторой степени похожий на чайник, из почти белого фарфора, две кружки, имевшие с кухонными горшками весьма отдаленное сходство (а зачем им иметь это сходство?), тарелка, очень мало напоминавшая таз для варенья (на то она и тарелка!), в тарелке скромненько лежали (даю голову на отсечение!) очищенные картофелины, куриные яйца и сливочное масло!.. Мало того, — тут же лежал настоящий металлический нож с костяной рукояткой, а на полу около входа (пол, как две капли воды, походил на цементный!) — топор, кирка, лом, молоток и то самое долото, которым Скальпель во время болезни Николки ковырял в потолке… И все это (что особенно и удивляло!) существовало на фоне самых первобытных звуков, врывавшихся в пещеру через открытую настежь деревянную дверь (да, дверь!).

Николка глазам своим не верил. Неужели все это сделал Скальпель? Да за какой же тогда срок? Сколько же времени пролежал он от страшной царапины саблезубого хищника? Пускай даже неделю, разве за этот срок мыслимо натворить такую гибель чудес?! Абсолютно немыслимо! Без фокуса не обошлось!

В это время снаружи донеслось мычание коровы (настоящей коровы). Скальпель проворно сорвался с колченогого стула и озорным комсомольцем выскочил в дверь.

«Новое дело!.. — подумал Николка. — Он даже коров успел завести…»

Однако, лежание ему порядком надоело. Шумная жизнь вне пещеры — мычание, лай, щебетание птиц — звала к себе и подмывала узнать о дальнейших проделках омоложенного Скальпеля.

Николка хотел подняться с постели так, как он обычно поднимался: дрыгнуть в воздухе ногами, запрокинуть их под себя, выгнуть спину и встать, — то есть сделать всклепку со спины… Ровным счетом ничего не вышло! Ноги не дрыгнули и не запрокинулись, а только чуть сдвинулись с места, спина не выгнулась и даже не пошевельнулась, а в голову ударило, будто десять пудов поднял.

— Батюшки! Неужели я с кровати не встану и обыкновенным манером? — ужаснулся Николка. — Что же со мною произошло?

До сих пор ему ни разу не приходилось серьезно болеть, и он не знал состояния поднимающихся после тяжелой болезни, но тут не одна болезнь играла роль. Когда он попробовал сесть на кровати «обыкновенным манером», его ноги не смогли опуститься вниз.

— Ч-черт! Фокусы Скальпеля!.. — догадался Николка: поверх его ног и груди были протянуты крепкие полосы универсальной змеиной кожи.

Против одного фокуса подействовал другой, — Николка сполз с подушки, подлез под змеиную кожу на груди, снова поднялся на подушку и освободил ноги. Эти манипуляции вызвали у него одышку и негодование против своей слабости.

Отдышавшись, он сел, наконец, на кровати. Теперь закружилась голова; снова пришлось делать передышку.

Негодование его перешло в бурное возмущение, когда он увидел собственные свои конечности… Какие это были ноги и какие руки! — Бледная кожа, дряблые, чуть заметные мышцы — ни тебе бицепсов, ни тебе грифа, ни икроножных — ни черта!.. Просто-напросто Скальпель заменил себя Николкой, а Николку собой!.. Ну, за эти фокусы он поплатится головой!..

Возмущение понемногу улеглось, и фабзавук понял всю нелепость своего предположения. Скальпель тут был ни при чем. Может быть, он еще спас ему жизнь. А болезнь длилась, вероятно, не одну неделю; три-четыре, наверное. За этот срок ученый медик смог бы при желании построить целый небоскреб, а не это жалкое подобие культурной домашней обстановки.

С громадным напряжением, останавливаясь ежесекундно, Николка вдоль стены добрался до стула. Стул приходился как раз против открытой двери. Солнце, зелень, синева неба, разноголосый шум животных… Буйно-трепещущая жизнь ударила ему в лицо. Он даже закрыл глаза в новом приступе возмущения против своей слабости и нового головокружения. Потом открыл их и жадно стал впитывать в себя детали резко изменившегося вида перед пещерой.

Местность непосредственно перед их жилищем — с десятком гигантов-дубов — была окружена высокой стеной каменной кладки. Кладка была грубая, первобытная, но камни, составлявшие ее, превышали весом десятки пудов. — Постройка циклопов, — подумал Николка. Стена подходила вплотную к утесу с пещерой, в одном месте ее была оставлена брешь, закрывавшаяся воротами из грубо связанных бревен. Внутри двора, на просторе, осененном размашистыми кронами дубов, бродили две коровы, пяток диких коз, лошадь, несколько свиней с поросятами и десятка два ярко-перистых кур с многочисленными выводками цыплят. Один угол двора был отгорожен и покрыт навесом из хвои; здесь стоял стог сена и большая глиняная кадка, очевидно, с водой. В другом углу, тоже за загородкой, был сложен горн, и рядом с ним возвышался предмет, который, по терминологии Скальпеля, вероятно, носил название наковальни.

Сам Скальпель бегал с хворостиной по двору, загоняя одну из коров в специально для коров отгороженное пространство. О назначении технических приспособлений, находившихся в коровьем загоне, Николка никак не мог догадаться, несмотря на всю их простоту: в каменную стену, на высоте трех метров, было заложено под прямым углом толстое бревно, на нижней стороне его висели две уключины с железными блоками, через блоки перекинуты были веревки. Свободные концы веревок свешивались над землей, два другие оканчивались на двух вращающихся колесах, к осям которых были приделаны рукоятки, — по всей вероятности, то были лебедки. Скоро Николке довелось узнать о назначении коровьих приспособлений.

За воротами двора показался исполин-мастодонт, трубивший неистово в сознании собственного достоинства. Рядом с ним тявкал Керзон.

— А, Малыш пришел! — весело крикнул Скальпель и побежал отворять ворота.

Исполин, нареченный, по странной фантазии Скальпеля, «Малышом», горделиво покачиваясь, вошел внутрь. Между прямыми длинными бивнями его и хоботом был защемлен добрый стог полувысушенной травы, — отсюда вытекала его гордость. Скальпель закрыл ворота с помощью того же Малыша, попятившегося на них задом, и побежал открывать загородку с сеном. В последнюю исполненный достоинства мастодонт свалил принесенную им траву.

Охапку травы Скальпель вынес во двор, прежде чем закрыть за собой сеновал. Часть ее он положил в стойло Живчика, другую часть — в стойло коровы, оставшейся во дворе, третью отнес корове, находившейся в загоне. Потом он стал в «рабочую позу» около своих диковинных снарядов, не подозревая, что любопытные глаза следят за всеми его действиями.

Когда корова вошла в надлежащий аппетит и достаточно забылась в акте самонасыщения, Скальпель ловко нырнул под нее, захватив с собою конец первой веревки; этим концом он обвязал туловище коровы под передними ее ногами. Затем он нырнул обратно, захватив конец второй веревки, пропущенной под задними ногами коровы. Второй конец также был укреплен вокруг ее туловища. После этого началась потеха. Скальпель бросился к своему подъемному механизму и бешено забегал от одного колеса к другому, накручивая на них обе веревки. Корова взревела благим матом…

Николка, несмотря на новый приступ головокружения, не удержался от громкого смеха. Он еще не знал, для каких целей Скальпель поднимает в воздух ополоумевшую от страха корову; но сразу увидел все несовершенство приборов. Ведь можно было оба колеса укрепить на одной оси, и тогда ученому медику не пришлось бы так бешено гонять от одного колеса к другому в тщетном старании равномерно поднимать и зад и перед несчастной коровы…

Скальпель остановился, когда между ногами коровы и землей расстояние достигло сантиметров десяти, вытер чело, орошенное потом, и сел под корову, привязав ей предварительно передние ноги к первой веревке, задние ко второй. Потом он подставил под вымя коровы глиняное ведро и начал сдаивать в него молоко…

Николка почувствовал себя дурно — не от причудливых операций Скальпеля с коровой, а от того же головокружения, повторившегося с новой силой. Слишком много воздуха, солнца, зелени и жизни было в природе. Слишком ярко пылало солнце и опьянял воздух, слишком красочна была зелень и увлекательна жизнь. Казалось, до болезни природа меньше имела красок, меньше звуков, была проще и менее обаятельна. Ослабленный организм ненормально остро воспринимал действительность и не справлялся с богатством впечатлений.

Будто волоча за собой непосильное бремя, Николка пополз обратно к койке и растянулся на ней без мыслей, без желаний, весь покрытый испариной.

Через пару минут в пещеру вбежал жизнерадостный Скальпель с мотивом из неизвестной оперы на устах. Мотив его резко оборвался, и жизнерадостность испарилась, как только он увидел бледное и потное лицо своего пациента.

— Кто вам позволил вставать? — громко возопил он, моментально багровея.

Но пациент был слишком слаб, чтобы отвечать, и медик поспешил дать ему укрепляющих капель, напутствуя их сердитыми взглядами и ворчанием:

— С вами, как с малым ребенком: чуть не доглядишь — готово, умудрил чего-нибудь… Будто мне только и дело — с вами нянчиться! А за птицей кто должен глядеть? Кто должен напоить Живчика? Кто Милку с Красавкой выдоит? Кто Малыша на работу отправит?… Все я да я… А тут еще двуногое неразумное создание на руках. Ведь нарочно, кажется, привязал его к кровати. Думаю: очнется — поймет, что вставать нельзя; а он понял так, будто я с ним в завязалки играю… Этакое, прости господи, существо…

От капель ли Скальпеля, от его ли монотонного ворчания, от переутомления ли, или от всего этого вместе взятого — только Николка опять заснул.

Проснулся он от странного беспокойства, взглянул вверх и оцепенел: две пары глаз на волосатых мордах через потолочное стекло на него глядели. Не глаза, а глазища звериные… Николка крикнул — глаза пропали — в пещеру вошел Скальпель.

— Чего орете? — спросил он, улыбаясь.

Николка без улыбки ответил:

— Чьи-то глазища на меня через потолок смотрели.

— Вы это как? Серьезно? Без бреду? — обеспокоился сразу Скальпель.

— Без бреду, — отвечал Николка. — Рожи словно человеческие, но волосатые.

— Те-те-те… — многозначительно протянул Скальпель. — У меня этой ночью молот с наковальни свистнули… Ну, впрочем, о хозяйстве после, а сначала — как себя чувствуете?

Он выслушал, выстукал Николку и остался доволен:

— Через недельку разрешу встать.

— Дудки, — отрезал Николка, — сегодня встану, дайте только что-нибудь полопать.

— Не будем спорить, — дипломатически уклонился медик. Он дал Николке бульону, пару яиц, немного мяса, немного молока, — голода его совершенно не удовлетворил, но успокоил:

— Поменьше, да почаще.

Поевши, Николка опять заснул и проделал так ровно четыре раза, вплоть до ночи. Ночью он спал спокойно, без просыпа.

Утром он так хорошо почувствовал себя, что, закусивши еще раз, уже более основательно, вступил с медиком в длинный разговор. Разговор этот чуть было не закончился катастрофой.

Николка открыл диалог вопросом:

— Вы что, вместо научных изысканий хозяйчиком решили заделаться?

У Скальпеля почему-то дрогнули щеки, краска набежала на коричневое лицо.

— Я… видите ли… конечно, не против науки, но… случились некоторые обстоятельства, которые…

Медик остановился, но щеки его прыгали, глаза бегали.

— Видите ли… на этот вопрос я вам после отвечу, пока же спрашивайте о другом…

— Хорошо, — согласился Николка, объясняя смущение Скальпеля действием неприятного слова «хозяйчик». — Тогда скажите: это все — стол, стулья, ограду, стекло, инструменты — сами вы сделали?…

— Сам, конечно, сам, — сразу оживился Скальпель, — без какой бы то ни было посторонней помощи, совершенно самостоятельно…

— Здорово! — похвалил Николка, однако с сомнением в голосе. — Но вот, чтобы вы совершенно самостоятельно сложили каменную стену, этому, извините, я никогда не поверю.

— А Малыш-то?! А мастодонт-то на что?! — вскричал Скальпель, захлебнувшись самодовольным смехом. — Конечно, я не таскал камней. Я даже не укладывал их. Все это сделал Малыш под моим непосредственным руководством… Умная бестия! Он мне и сено собирает и бревна таскает… Да что!.. Я его заставляю одного ходить на реку… Обыкновенно-то я сам хожу с ним, привязываю ему кадку к бивням и иду, а когда мне некогда или лень, отправляю одного; он мне воду приносит в хоботе. Наберет полный хобот и ни одной капли не прольет — все притащит… Имейте в виду, что в хоботе — доброе ведро… Да вы лежите, лежите. Нельзя вам вставать. И молчите. Я вам все по порядку расскажу, без ваших вопросов…

— Ну вот! Начну с пещеры… Как видите, я ее привел в состояние, вполне пригодное для жилья… Поверьте, то была задача не из легких. У меня не было никаких инструментов, кроме кинжала, но какой он инструмент? — ни рубить, ни тесать, ни резать. Таким образом, на самых первых порах передо мной стал вопрос об инструментарии, хотя бы самом несложном. Вопрос этот я разрешил, найдя в обрыве, вам известном, самородное железо, легкоковкое. Из отдельного куска его я первым делом выковал себе молот: ковал камнями. Затем этот молот я закалил в огне и уже при помощи его делал все остальные орудия, как-то: топор, кирку, лом и проч… С таким инструментарием (правда, аляповатым, нечего греха таить!) уж легко было обтесать стены пещеры, которые кстати состоят из мягкого известняка, выровнять пол и увеличить отверстие в потолке. Пол, как вы сами видите, я залил цементом; цемент сделал так: глинистый известняк смешал с найденным мною в долине вулканическим материалом, вроде пемзы, — пуццоланом, смесь пережег над огнем — и цемент готов. После этого в окно вставил стекло… Вы думаете, я его тоже нашел готовым? Ничуть не бывало. Сам сделал, сам, батенька, сделал. Нашел только минерал — полевой шпат, но с ним была длинная работа. Нужно было его расплавить сначала, затем смешать с известкой, остудить и пошлифовать изрядно. Стекло, как видите, вышло несколько грязноватым и нечистым, однако, в этом я уже не виноват: никакой посуды не было, плавил на плоском камке, а чтобы не стекало, камень обложил разведенным цементом и глиной. Так-то! Вы замечаете, как развернулась моя изобретательность в этом первобытном мире?…

— Здорово! — искренне изумился Николка.

— Ну вот! Теперь, когда жилище наше стало более или менее приличным, я начал подумывать о посуде. Нужна была подходящая глина. Я подумывал и поискивал ее и в это же время делал другую работу. Вы ведь знаете: надвигается зима, ночи стали очень прохладными, — я бы сказал, суровыми; явилась необходимость в печке. Я нашел глину, я нашел каменную соль. Для чего последняя — увидите после. Из этой глины ничего, кроме кирпичей, у меня почему-то не выходило.

— Надо было ее очистить взмучиванием в воде, — вставил Николка.

— Очень может быть, — отвечал Скальпель, — но у меня не было времени. Из глины, повторяю, я делал кирпичи. Кирпичи обжигал, Малыш таскал их в пещеру. Из кирпичей я сложил печь… Однажды Малыш, который очень любит гулять и гуляет каждый день, вернулся испачканным во что-то белое. Исследовав сие белое, я убедился, что вижу перед собой чистую каолиновую глину, из которой выделывается фарфоровая посуда…

— Дружище, — сказал я себе, — у тебя будет не простая, а фарфоровая посуда… И я начал лепить посуду. Лепить сравнительно легко, но вот обжигать… Плохо обжигать! Скажу вам, что из двух десятков приготовленных мною предметов после обжига осталось только то, что вы видите на столе, да еще та кадка, которую я употребляю для воды. Короче говоря, все предметы во время обжигания трескались. Отчасти здесь играла большую роль моя неловкость, но, главным образом, от меня независящее обстоятельство: фарфор вообще трудно обжигается (поэтому-то он так и дорог). Кроме обжигания, нужно было покрывать посуду глазурью, чтобы она не пропускала воду. Для этого пошла соль. Глазуровать солью — самый простой способ глазуровки. Существует два способа: первый способ — это в то время, когда обжигаешь предмет, бросаешь в огонь соль; соль улетучивается, и влажные пары ее соприкасаются с глиняным предметом, глина соединяется с солью и образует на поверхности предмета стекло. Второй способ: сырой предмет покрывают слоем смешанного с водой песка и соли и потом сразу обжигают его. Я употреблял эти оба способа и почти всегда с одинаковым успехом: посуда большей частью ломалась…

В это время во дворе затрубил мастодонт, и Скальпель, оборвав речь, побежал открывать ему ворота.

Оставшись один, Николка подумал: какая необходимость заставила ученого медика основываться на зиму в первобытном мире?

Скальпель вернулся и доложил:

— Малыш с азартом таскает воду. Вот когда вы окрепнете, нам нужно будет сообразить насчет проведения к себе воды.

— Будто вы сто лет рассчитываете пробыть здесь? — возразил Николка.

На это Скальпель ничего не ответил, сделав вид, что не слыхал, и продолжал свое повествование:

— Значит, инструментарный, жилищный и посудный вопросы были мной разрешены удовлетворительно. Мебельный вопрос я разрешил между делом, можно сказать, шутя. Правда, мебель вышла не очень изящная, но ведь я и не столяр. Оставался вопрос продовольственный. Нужно было сделать запасы на зиму. Сперва я думал настрелять побольше зверья и дичи и засолить впрок мясо, но время показало, что стрелок я аховый, а патронов у нас мало…

— Сколько? — спросил Николка.

Скальпель замялся:

— Видите ли, я очень много расстрелял и расстрелял впустую: все мазал и мазал… очки, что ли, мешают — не знаю… Осталось всего десять зарядов.

Николка протяжно свистнул; медик, заалев, продолжал:

— Тогда я решил прибегнуть к другому способу — использовать Живчика, Керзона и огороженное пространство перед пещерой. Керзон у меня выслеживал дичь, поднимал ее, а потом мы вместе гнали ее к пещере. Таким образом нами были загнаны коровы, свиньи и козы (собственно, не козы, а сайги — порода антилоп, — водятся и в XX веке). Кроме того, я выучил Керзона ловить кур, не причиняя им вреда. Мы охотились обыкновенно на наседок: Керзон поймает наседку, а я переловлю цыплят. Наседкам я обрезал крылья, чтобы они не перемахнули через стену. В две недели с продовольственным вопросом было покончено…

— Для чего вы подвергаете коров инквизиторским пыткам? — спросил Николка.

— Вы видели? — поднял брови Скальпель. — Когда это вы успели? Но если вы видели, то должны были догадаться, что доенье диких коров — работа не легкая. Они брыкаются, бодаются, толкаются, как… черти. Дело в том, что телят их я пристрелил, а мясо засолил, так они мне мстят за своих телят и не позволяют доить себя…

Николка рассмеялся:

— Существует, как мне кажется, более простой способ. Достаточно привязать корову за рога к стене, а одну заднюю ногу к туловищу, тогда она ни бодаться, ни брыкаться не сможет.

— Хо-хо-хо!.. — взорвался Скальпель. — Попробуйте вы подоить дикую корову в таком состоянии, она вас так подоит, в другой раз не подойдете… Хо-хо-хо!.. Ваш способ, милый мой, лишь к домашней корове применим, а не к дикой…

— Ну, я не коровий спец, — сдался Николка, и снова у него мелькнуло недоумение: для чего Скальпель столь фундаментально устраивается в первобытном мире?… Свое недоумение он передал Скальпелю на решение. У того вмиг задергались щеки и побагровел нос. Выручил его Малыш, прибывший с новой порцией воды.

Но Николка уже заподозрил недоброе, и, когда медик вернулся в пещеру, он настойчиво стал добиваться ответа.

— Видите ли… — Скальпель побледнел, как земля от выпавшего снега. — Видите ли… когда вы заболели, я испугался за вашу жизнь… Подумать только: у вас было заражение крови, а у меня из медикаментов налицо лишь самые элементарные… Чем лечить вас?… На меня обрушилась громадная ответственность… Я вас ввергнул в этот мир, по моей вине вы подвергали опасностям свою жизнь… И вот в начале вашей болезни я хотел повторить свой прием, — теперь уже для переселения вас и себя обратно в XX век, но…

— Что «но»?! — вскричал Николка.

— …Ничего не вышло… — прошелестели бескровные губы Скальпеля.

— Навсегда?!

— Н-не знаю… но, может быть, и… навсегда…

С Николкой не сделалось дурно, дурно стало Скальпелю. Он пластом повалился на цементный пол. Николка, как мог, привел его в чувство и уложил в постель. Приятели чуть было не поменялись ролями… Хаос мыслей бушевал в мозгу фабзавука:

— А завод? А товарищи?… А Россия? А революция?… Как же это? Без него? — Правда, он лишь небольшой винтик во всем этом. Правда, ни завод, ни Россия, ни революция не погибнут без него. Но он-то, он-то как обойдется без них? Как он — человек XX века, века машины и электричества, он — стоявший на грани к социализму, как он сумеет примириться с какой-то неизвестной плиоценовой эпохой, где махайродус является владыкой жизни, где нет людей, ни городов, ни заводов?!

Поднялся с постели врач и, попадая в ход мыслей фабзавука, произнес торжественно и мрачно:

— Друг! Не будем впадать в уныние. Наша участь не так уж плоха. Была бы она во сто крат горше, если бы из людей мы являлись на этой земле единственными. Но мы — не единственные. Земля населена разумными существами, подобными нам, и я смело утверждаю, что эти существа по духу вам более близки, чем мне: ибо они не признают частной собственности, следовательно, они — коммунисты…

Николка сразу стряхнул с себя всякое отчаяние и, забыв о своей слабости, вскочил с постели, подобный резвой сайге.

— На основании чего делаете вы последнее утверждение? — спросил он, слегка волнуясь.

Врач отвечал торжественно и мрачно по-прежнему:

— На основании того, что они у меня украли молот.

— Но это могли сделать и обезьяны? — предположил Николка с тревогой в голосе.

— Нет, мой друг, сомневаться не приходиться, что кража совершена первобытными обитателями этой земли и обитателями разумными. Об этом мне рассказал Керзон, поведали отпечатки ног вокруг стен и сами вы, когда рассказали мне о чьих-то глазищах, смотревших на вас через окно в потолке. Скажу вам более: я уверен, что в самом ближайшем будущем нас может посетить многочисленное общество первобытников. Нет сомнения, что укравшие молот были только разведчиками… Они вернутся и приведут сюда все общество. Вопрос только во времени: как далеко расположено оно отсюда.

У Николки на душе разлилась такая приятность, будто его угостили душистым липовым медом. Перспективы жизни в плиоцене стали вдруг страшно заманчивыми. Но он поспешил вступиться за репутацию первобытников, которые, как уверял врач, были ему родными по духу.

— Ловлю вас на логической ошибке, — сказал он, — вы предположили, что у наших первобытников еще нет частной собственности, и в то же время сказали, что они украли у вас молот. Должен вам пояснить, что там, где нет частной собственности, нет и слова «кража». Кража появилась вместе с частной собственностью, и это есть одно и то же.

Врач задумался на минутку. Угрюмые морщинки на его лице стали таять одна за одной, перегруппировываться в новые запутанные образования, и вскоре вместо них появился старый знакомый Николки — причудливый переплет из хитро-загадочных морщинок.

— Я делаю кое-какое различие между понятием «частная собственность» и понятием «кража», — наконец, сказал он, плотно усаживаясь к Николке на кровать. — Предмет, произведенный лично мною, собственными моими руками, не есть украденный у кого-нибудь. Я никому никогда не отдам его, и все-таки никто не может сказать мне, что я его украл.

— Дудки! — возразил Николка. — Раз вы говорите, что данный предмет, пускай даже произведенный лично вами без эксплуатации чьего-либо труда, вы «никому никогда не отдадите», то этим самым вы крадете у другого человека возможность пользоваться данным предметом…

Скальпель энергично возразил на это, на его возражение последовала очередная отповедь Николки, на отповедь — новое возражение… Приятели сцепились в ожесточенном споре, забыв о коровах, о лошади, о птицах, о Малыше, безнадежно трубившем у ворот, обо всем на свете.

К концу спора, когда на дворе уже стало темнеть, Николка договорился до того, что назвал Скальпеля «контриком» и «вообще антисоциалистом». Скальпель же, яростно возражая против такого обвинения, доказывал, что «он, во-первых, не контрик, а такой же социалист, как и Николка, только не большевик», во-вторых, что «социализм может быть осуществлен не раньше, как в 25 веке, а то и позднее» и, в-третьих, «он вообще не уверен в возможностях осуществления социализма»… В довершение всего он предложил Николке торжественное пари:

— Вот мы встретимся с первобытным человечеством, которое, по всей вероятности, находится в стадии первобытного коммунизма; у него еще нет частной собственности, потому что нет никакой собственности, — мы познакомим это человечество с нашей техникой и культурой, отбрасывая отрицательные стороны последней; попробуй-ка вы после того насадить среди него социализм или, по крайней мере, удержать в чистоте и неприкосновенности его старый, первобытный коммунизм… Даю голову на отсечение, что, как только первобытники вкусят плодов от нашей культуры — даже без отрицательных ее сторон, — среди них тотчас же выделятся способнейшие, и возникнет класс буржуазии…

Смеясь над «социологическим невежеством» Скальпеля, в своем пророчестве относительно «выделения способнейших» повторившего заблуждение старых экономистов, — заблуждение, которое даже современные буржуазные экономисты отвергают, — Николка пари принял, и приятели улеглись спать.

 

5

Друзья готовятся к встрече первобытных гостей. — Скальпель надеется разрушить устои первобытного коммунизма. — Одним прекрасным утром… — Скальпель в обезьяньем окружении. — Крушение надежд. — Плененная обезьянка. — Мастодонт что-то вспоминает. — На восток, так на восток!

Протекло две недели. Вопреки предсказанию врача, Николка встал не по истечении первой недели, а в середине ее, и к концу второй чувствовал себя по-прежнему здоровым. Ошибка врача оправдалась тем, что он привык делать свои медицинские предсказания на фоне «культурной» обстановки XX века, тогда как здесь обстановка не была «культурной», зато была первобытно-здоровой.

Зима приближалась. Хотя дни все еще стояли сравнительно теплыми, ночи давали себя знать стужей и утренними заморозками.

— Будет крайне студеная зима, — пророчествовал Скальпель, — не забудьте, что мы стоим на грани к ледниковому периоду; это — его веяния…

Благосостояние пещерных обитателей за две недели значительно возросло благодаря тому, что Николка своими техническими познаниями многое усовершенствовал из введений врача, многое сам ввел. Так, им было усовершенствовано гончарное дело путем устройства специальной печи, гончарного колеса и форм для лепки предметов; усовершенствовано кузнечное дело и введена заново выплавка железа из руд; из ближайшего лесного ручья проведена в пещеру вода по глиняным трубам, положенным в землю; сараи для сена, для продовольствия и для одомашненных животных заново отстроены; организована выделка и дубление кож и многое другое.

Приятели лихорадочно готовились к встрече первобытных людей, о приближении которых Керзон, бегавший за десятки верст от пещеры, каждый день докладывал все более и более выразительным ворчанием. Готовясь встретить их не с пустыми руками, приятели свои запасы продовольствия — в готовом виде и в виде живого скота, — запасы одежды, посуды и прочего увеличили до размеров, могущих удовлетворить десятки людей. В последние дни Николка с утра до ночи ковал топоры, вилы, копья и наконечники для стрел, чтобы иметь возможность, во-первых, вооружиться самому и, во-вторых, дать хорошее вооружение гостям, если они прибудут. Он, кроме того, понаделал несколько десятков крепких и упругих луков и оборудовал столярный и токарный станки, имея твердую уверенность, что со временем он их поставит на динамо.

Скальпель трудился над другим. Он был озабочен, — в противоположность своему другу, пекущемуся о благах материальных, — приготовлением «духовных» благ для ожидаемых гостей. В программу этих благ у него входило: рисование, музыка, театр, танцы и даже чтение… Чтобы все это осуществить с практической стороны, требовалось изготовить писчебумажные и рисовальные принадлежности, музыкальные инструменты, грим, костюмы и буквари. С грехом пополам Скальпель уже изготовил: чертежные доски и грифеля из аспидного сланца, карандаши из мела, деревянные кубики с буквами; неуклюжую балалайку, такую же гитару и барабан; добыл всевозможных растительных и минеральных красок и расчистил площадку перед пещерой, на которой предполагал осуществить театр и танцы…

У каждого из приятелей были свои тайные мысли.

Скальпель думал: где, как не на духовном поприще, скорее всего проявляются таланты, а раз выявляются таланты, значит, возникает неравенство; неравенство предполагает существование способнейших, которым отдается предпочтение во всем, и менее или совсем неспособных, на которых будет ложиться вся черная работа…

Николка мыслил чисто материалистически: предстоит, судя по первым признакам, суровая зима. Разбегутся животные — уже и сейчас они исчезают; пропадут плоды, овощи и фрукты. Сильные морозы будут препятствовать охоте. Запасов, которые они приготовили, на всю зиму, конечно, не хватит, тем более, если к ним прибудет многочисленная первобытная орда. Значит, надо творить средства для более легкой поимки и охоты на животных.

Относительно необходимости духовных развлечений Николка думал словами Энгельса:

— Люди, прежде всего, должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, а потом уже заниматься политикой, наукой, искусством и т. д.

Содержание духовных развлечений его мало беспокоило, и над затеями Скальпеля он открыто смеялся.

Итак, приятели оба одинаково усердно готовились к встрече. Их уверенность в неизбежности этой встречи за последние дни выросла в спокойное ожидание, так как Керзон все резче и резче проявлял беспокойство в своем поведении и, кроме беспокойства, — растерянность. Его поведение только так и можно было понять, что он чуял приближение большой группы двуногих.

Одним прекрасным утром, когда на листве деревьев лежал пушистый иней, мерцавший в лучах солнца, и вода на дворе покрылась корочкой льда, Николка, взяв ледяной душ, поинтересовался положением дел у своего друга.

— Как ваши духовные гостинцы? — спросил он, смеясь.

Скальпель, тоже принявший душ и поэтому красный, как помидор, вместо ответа задал аналогичный вопрос:

— А ваши технические гостинцы?

— Что ж, — отвечал Николка, — фабрики и завода я им пока не могу дать, но элементарное техническое образование дам.

— И я, — быстро подхватил Скальпель, деревянным гребнем расчесывая редкие волосяные всходы на голове, — университета и Художественного театра, пожалуй, не сумею дать, но некоторую духовную шлифовку — да.

Их взаимная информация на ту же тему, по обыкновению, продолжалась и во время утреннего завтрака, после чего каждый приступил к своему делу, намеченному, согласно НОТу, еще с вечера прошедшего дня. Скальпель, устроившись на слабом солнечном припеке, занялся собиранием в одно целое разрозненных костей первобытника, давно обнаруженного им при раскопках в пещере. Николка, верхом на Живчике и в сопровождении верного Керзона, отправился в лес в поисках подходящего дерева для выделки лыж. Для этого ему нужно было найти породу одновременно упругую, как береза, и плотную, как баккаут или пальма.

У Скальпеля работа спорилась, — чинить живой человеческий механизм и мертвый была его специальность; поэтому, напевая вполголоса бравурную арию Тореадора, он с головой ушел в приятное свое занятие. За неимением лучшего скелета, ученый медик хотел использовать этот — в целях наглядного преподавания предмета «анатомии» ожидаемым первобытным гостям. Пуще всего не терпел Скальпель, когда ему мешали в работе; поэтому он загодя услал на далекую прогулку Малыша, сновавшего без дела по двору с жалобным пронзительным завыванием. Остальная же живность не делала интервенций в кропотливую работу ученого медика. Коровы мирно стояли в загоне, пожевывая утреннюю порцию свежего сена; многочисленная птица блюла за воспитанием юных своих наследников; сайги занимались спортом, примерно долбя друг друга рогами; свиньи, уютно похрюкивая, искали желуди в заиндевевшей траве. В это раннее утро обстановка Скальпелю благоприятствовала, как никогда, и он быстро закончил свою работу.

Скелет был подвешен к ограде на открытом месте, чтобы солнце выбелило его, а сам мастер, не зная, за что теперь приняться, ушел в безмолвное рассуждение.

— Скелет питекантропа! — думал он и придавал своим мыслям печальный оттенок. — Сколько бы за него дали в нашем XX веке? Целое состояние! Целое состояние!.. Но дело не в состоянии. Меньше всего я заинтересован сейчас материальными вопросами. Меньше всего или даже совсем не заинтересован. Природа здесь первобытно щедра, только умей взять. Ее леса кипят жизнью, поверхность почвы завалена богатствами, а недра — непочаты… Нет, только не о материальном приходится думать здесь, только не о материальном… Скелет питекантропа! Целый скелет! А в наших перворазрядных музеях хранят, как зеницу ока, испорченный зуб первобытного человека, обломанную челюсть или разбитое бедро… Какая ирония судьбы!.. Какое издевательство!..

Скальпель не успел развить новой своей мысли относительно иронии и издевательства, и она осталась без развития, — над его головой раздался странный вопрос:

— Иаув… гррр?…

— Что? — машинально переспросил медик, отходя от дерева, под которым он стоял, на некоторую дистанцию, чтобы узреть неожиданного собеседника.

— Иаув… гррр? — На нижних суках дуба, свесив голову вниз, сидело оригинальное существо, ростом с человека, с человеческими членами, но с густой растительностью на всем теле.

У Скальпеля приятно екнуло сердце, — ведь это же первобытник, о котором они так долго мечтали и которого с таким нетерпением ждали…

— Пожалуйте, пожалуйте сюда, милый друг! — радушно произнес он, рукой указывая на землю.

«Милый друг» не заставил себя просить второй раз и с трехметровой высоты прыгнул вниз на обе ноги. Он и остался в том же месте, хищно присев и оскалив страшные клыки. В правой его руке был зажат острый камень.

Клыки не понравились Скальпелю. «Совсем обезьяна», — грустно подумал он. И не понравились ему — с антропологической точки зрения — покатый верх головы волосатого существа и его приплюснутый широкий нос. Только глаза, глубоко сидевшие под надбровными дугами, производили ободряющее впечатление, сверкая некоторой человечностью, да очертания нижней челюсти, отдаленно напоминавшие человеческие. Скальпель пожелал поближе рассмотреть своего гостя и сделал два шага вперед.

— Гррр… — зарычало форменным зверем волосатое существо, поднимая вооруженную руку.

— Ну, не буду, не буду, — торопливо молвил Скальпель, — пускай наука пострадает в данную минуту, потом она возьмет свое…

Существо, не спуская горящих глаз с ученого медика, шагнуло в сторону, к ограде; за шагом последовал прыжок с обеих ног, за прыжком — новый шаг. При этом оно не разгибало колен и касалось кистями рук земли.

— Какой это к черту человек!.. — воскликнул в огорчении медик и обратился к обезьяне: — Уходите отсюда, милый друг, вы мне ничуть не интересны…

На этот раз существо не послушалось. Подняв кверху волосатую морду, оно залилось протяжным воем:

— Ев-ев-ев-ев!..

Это был, очевидно, сигнал. Со всех сторон на каменной стене показались страшные рожи…

Первое существо повторило свой призыв, и со стены запрыгали во двор подобные ему двуногие звери. Окаменевший Скальпель насчитал их до пяти десятков. Тут были самцы, самки и дети в самых различных возрастах. Маленькие обезьяны имели более человеческий вид, нежели взрослые индивиды, и ученый медик, вспомнив одно научное положение, сообразил:

— Это не обезьяны, а выродившиеся первобытные люди…

Каждая обезьяна, кончая двух- и трехлетней, имела в руке продолговатый острый камень или неотесанную дубинку. Все они кольцом стали сходиться вокруг медика.

— Конец… — подумал он. — Не видать мне света белого и Николки.

Кольцо, образовав правильный круг, в центре которого находился Скальпель, остановилось. Звери подняли вооруженные руки, — у Скальпеля отозвалось сердце… Но руки не опустились и не размозжили ему головы, потому что вперед выскочил седобородый старец с железным молотом в руке, — тяжелый молот вращался у него, как легкая тросточка в руках франта.

Неожиданно для себя, и тем более для обезьян, Скальпель заговорил.

— Это — мой молот, — произнес он скороговоркой, — вы его украли у меня и не имеете права им пользоваться…

Самец перестал вращать смертельным оружием и с огромным вниманием впился глазами в дрожащие уста Скальпеля.

— Да-да-да!.. — в душевном смятении Скальпель думал, что его понимают. — Молот мой. Я его сам делал и никому не отдам. Это я сказал и Николке, хотя он коммунист и почище вас.

Седая обезьяна, опираясь на молот, вплотную подошла к безволосому двуногому, изо рта которого выходили необыкновенные звуки. Заметив в провалившихся глазах обезьяны почти человеческое любопытство, Скальпель стряхнул с себя сковывающий мышление ужас. Человеческая речь могла спасти ему жизнь, и он без останову заговорил:

— Славный дедушка, у вас, без сомнения, более, чем у кого-либо из вашего племени, человеческое лицо… если вашу звериную рожу можно назвать лицом… У вас и нос не так расплющен и надбровные дуги менее выдаются. Вы — совсем первобытный человек, но ваши противные желтые клыки…

Обезьяна сунула корявый палец в рот Скальпеля, — тот, естественно, перестал говорить, — обезьяна приняла палец, и Скальпель, отплевываясь, снова заговорил.

— Когда вы мыли в последний раз свои руки, паршивый дед? Они отвратительны, не вкусны и скверно пахнут…

— Иау… гррр!.. — неожиданно вырвалось у самца, и медик обомлел: неужели он меня понимает?

Нет, самец обратился к своей орде. Из его глотки полились лающие, хрипящие и воющие звуки. Орда ворчала недовольно, но опускала в землю горящие взоры. Потом самец положил руку на голову Скальпеля, чуть было не свихнул ее с позвонков и зарычал более миролюбиво.

— Значит, возьмут живьем, — сообразил Скальпель, — возьмут в качестве говорильной машинки…

После этого его оставили в покое.

Орда, во главе с вожаком, рассыпалась по двору, и… началось разрушение того, что созидалось с любовью и трудом в течение двух месяцев. В первую голову были убиты коровы, за ними свиньи и сайги. Куры и цыплята живьем попали на клыки…

— О мерзавцы! Мерзавцы!.. — чуть не плакал Скальпель.

Не удовлетворившись двором, на котором были разрушены и испорчены сараи, лебедки, Николкины станки и верстаки (скелет первобытника тоже был разобран по косточкам), орда забралась в пещеру и не оставила там живого места…

— Вандалы! Мерзавцы!.. — скрежетал зубами Скальпель. — Оставьте хоть винтовку!..

Винтовка понравилась седому вожаку, и он забрал ее под мышку.

Потом орда, стащив убитых животных в одно место, расселась на земле вокруг и принялась за кровавую трапезу. Дымящееся мясо огромными кусками исчезало в зубастых пастях, кости дробились острыми камнями, и из них высасывался мозг. Скальпель, от страшной картины впавший в угрюмое безмолвие, вдруг вспомнил, что Николка с минуты на минуту может вернуться; горя желанием спасти его от неминуемой смерти или пленения, он снова заговорил.

Вожак повернул окровавленную морду в сторону любопытных звуков, убедился, что машинка не трогается с места, и снова отдался насыщению себя.

Скальпель продолжал говорить, выкрикивая особенно выразительные места:

— Николка! На нас напала орда обезьян! Разрушила все. Меня пленили. Уходите в лес, не ходите сюда!.. Николка! Слушайте, слушайте!..

Его предупреждение дошло до уха фабзавука лишь после того, как чуткие уши обезьян поймали издалека топот Живчика по камням. Бросив трапезу, все сгрудились около вожака.

— Николка! — крикнул последний раз Скальпель. — Вас ждет смерть или пленение…

Фабзавук, благодаря Керзону, узнал о нашествии обезьян задолго до того, как услыхал отчаянный голос Скальпеля. Он примчался к воротам, держа топор наготове, и, не слезая с коня, прильнул лицом к отверстию между бревнами. Ему сразу бросилось в глаза разрушение их жилища, но человекообразность обезьян смутила его.

— Может быть, во всем виноват Скальпель, — мелькнуло у него соображение, — должно быть, раздразнил чем-нибудь этих первобытников.

Но камень, с большой меткостью пущенный в отверстие между бревнами и там застрявший, разубедил его. Камень открыл действия со стороны обезьян. Издавая свирепый рев, первым громадными скачками приблизился к воротам седобородый вожак, за ним мчалась вся орда. О Скальпеле забыли, и он бросился к тому месту, где у них в углублении утеса хранились луки, стрелы и остальное вооружение.

Николка дождался, когда разъяренный вожак прыгнул на ворота; тогда он очень спокойно двинул по его лохматой башке тяжелой жердью молодого бука (бук был избран им для лыж). Оглушенный вожак свалился к ногам лошади, — лошадь угостила его дополнительно копытом, а Керзон — клыками. Николка увидел под мышкой у вожака свою винтовку, но поднять ее не успел: вся орда была на стене и начала метать камни. Живчик без понуждения пустился вскачь. Николка остановил его, когда камни перестали долетать. Обернувшись к стене, он был поражен тем, что там творилось — Керзон не последовал за лошадью и остался под стеной. Обезьяны, пока они были вооружены, не уделяли ему никакого внимания, слишком занятые странным сочетанием из лошади и голого двуногого, а теперь, разметав все камни, они боялись прыгать вниз, на полуторавершковые клыки, но не прыгали они и во двор, потому что оттуда летела стрела за стрелой. Конечно, Скальпель из десяти попадал только один раз, но у него в запасе находилось около двухсот стрел и он не жалел их: нет-нет, а какая-нибудь обезьяна кувыркнется со стены на безжалостные клыки Керзона.

Видя, что обезьяны обезумели от паники, Николка отозвал Керзона и позволил поредевшей орде соскочить со стены. Сломя голову пораженный враг кинулся к лесу.

Удерживая Керзона от погони, Николка подъехал к залитым кровью воротам. Под ними лежал самец с перегрызенной глоткой и две обезьяны со стрелами в груди. Они были бездыханны. Но, едва только лошадь поравнялась с трупом вожака, из-под последнего выскочило и метнулось к лесу живое забавное существо, ростом с семилетнего ребенка. Существо бежало, прихрамывая и отчаянно семеня маленькими ножками. Это был трех- или четырехлетний детеныш обезьяны, но руками он не касался земли, и из его глотки выходил самый настоящий, уши раздирающий детский плач.

— Керзон, ни с места! — приказал Николка и верхом пустился вдогонку за маленьким существом.

Живчик шутя догнал беглеца. Николка спрыгнул на землю. Беглец остановился, дрожа всем тельцем и безнадежно, тоскливо всхлипывая. Он поднял обе руки вверх и вперемешку с горьким рыданием что-то залопотал на своем языке. Из правой его ноги торчал обломок стрелы.

— Ну, ну, малыш, не реветь, — добродушно сказал Николка, — мы не звери какие-нибудь… иди сюда…

Малыш протер кулачонками заплаканные глаза и вдруг доверчиво пошел на руки к коричневокожему юноше, тем не менее не переставая реветь. Его лицо не было покрыто волосами. Голова была круглой и достаточно объемистой, и изо рта не торчали клыки.

— Экое насекомое! — изумился Николка. — Он совсем не похож на тех, что удрали… Ну, не реветь!..

Он сел с ним в седло, к вящему недоумению Живчика, и тихо поехал к разбитому своему жилищу. Малыш, не переставая, плакал, хотя и прижимался крепко к фабзавуку.

— Нога болит? — догадался, наконец, тот. — Еще бы не болеть! Это тебя Скальпелище угостил… Ну, мы заставим его излечить тебя. Это он тоже умеет…

Скальпель встретил Николку с пленником — у ворот. У него был очень воинственный вид — лук в руках, колчан за спиной, топор за поясом — и слегка растерянная физиономия.

— Вы видели? — задал он горделивый вопрос.

— Ваше геройство? — усмехаясь, спросил Николка и передал ему своего раненого пленника. — Вы очень метко стреляете, — вот живое доказательство.

Скальпель побагровел и стал оправдываться.

— Это случайность… Видит бог, случайность… Я не стрелял в ребят… Да и вообще, выпустив добрую пол сотню стрел, я попал только в двух случаях… Значит, это третий, но он совершенно ненамеренный…

Малыш, перейдя в объятия Скальпеля, почуял в нем своего будущего мучителя и прервал его оправдательную речь пронзительным верещанием.

Приятели почему-то избегали глядеть друг другу в глаза, а если и взглядывали случайно — немедленно потуплялись. Хмуро и молча вытащил Скальпель осколок стрелы из ноги извивавшегося в Николкиных руках детеныша обезьяны, хмуро и молча перевязал рану. Николка не хмурился, тем не менее молчал тоже. Пока длилась операция перевязки, их молчание было естественно: малыш своим ревом заглушал всякие поползновения к речи.

Перевязка окончилась, рев внезапно оборвался, — будто в небе посветлело, и молчание показалось диким и неловким.

— Вы чего помалкиваете-то? — спросил Николка.

— А вы? — был дипломатический ответ.

— Скверно все как-то вышло! — сознался Николка.

— Скверно, друг, — вздохнул Скальпель и комично прибавил: — А я-то о Художественном театре мечтал…

В небе совсем светло стало, то Николка прыснул смехом, и зазвенел, ему вторя, тоненький голосок обезьяны.

— Ха-ха-ха!.. — закатывался Николка.

— Хи-хи-хи!.. — вторил малыш.

— Хо-хо-хо!.. — грохнул и Скальпель.

Сквозь слезы на кумачовом лице выдавил Скальпель чле-но-раз-дель-ное:

— Вы… бы… ста-но-чек им по-ка-за-ли… И-ли лек-ций-ку о ком-му-низ-ме прочли… Хо… хо… хо!..

— На ги-тар-ке… На ги-тар-ке… — надрывался Николка, не будучи в состоянии окончить фразу. — Изо-бра-зи-ли бы что-нибудь на ги-тар-ке им…

Жалкие остатки гитары валялись подле них — какой-то любитель музыки из обезьян треснул ею по голове коровы…

Как ни смеялись друзья, все-таки на душе было грустно…

…Сквозь открытые настежь ворота вошел медлительный мастодонт. Ему странно показалось, что ворота открыты, и совсем чудно стало при виде трупов коров, свиней и сайг… Подняв кверху хобот, он затрубил в тоске и гневе.

— Бедный Малыш, — сказал Скальпель, — его друзья, которых он так любил… дергать за хвосты, — мертвы…

Обезьянка, сидевшая на плече фабзавука, насколько Керзона боялась, настолько не выразила ни малейшего страха при виде исполина-слона. Мало того, тонким голоском она попыталась подражать его мощному трубению…

Мастодонт, услыхав этот новый для него звук, осторожно приблизился к Николке и, вытянув хобот, обнюхал маленькое существо с ног до головы. Друзья насторожились, и даже Керзон, гавкнув удивленно, тихо сел на задние лапы и склонил голову набок: мол, посмотрю, что будет дальше…

Мастодонт, казалось, что-то вспомнил: за свою чуть ли не двухсотлетнюю жизнь мало ли ему довелось видеть на свете белом? Обезьянка продолжала вести себя очень непринужденно: большим пальцем ноги, выдающимся среди всех и подвижным, как на руке, она пощекотала ощупывающий ее хобот и что-то такое произнесла, похожее на ворчание разнежившегося мастодонта. Тот же звук повторил гигант, сосредоточенно моргая глазами. Обезьянка как будто этого и ждала: спрыгнув с плеча Николки и проказливо гавкнув на остолбеневшего Керзона, она подняла с земли обломок сука и с ним смело подошла к находившемуся в раздумье гиганту.

— Урр…? — произнес гигант.

— Урр-урр… — ответила обезьянка.

— Смотрите, — прошептал восторженно Скальпель, — они разговаривают… Что вы скажете по этому поводу, мой друг?…

— Ничего, — ответил Николка, слишком увлеченный разыгравшейся перед ними сценой.

Обезьянка подошла к ноге мастодонта и суком поскребла у него складчатую столетнюю кожу. Мастодонт издал поощрительный звук. Тогда она перешла к хоботу и повторила то же с кожей хобота. Это опять понравилось гиганту, он даже закрыл глаза в истоме… Почесывая хобот в разных местах, обезьянка продолжала издавать ласковые звуки, и их хорошо понимал мастодонт, отвечая на них растроганным трубением. Керзон удивленно тявкнул: вот, мол, пройдоха! Обезьянка резко обернулась к нему и, в свою очередь, тявкнула, но укоризненно. Керзон конфузливо замотал головой.

— Смотрите: она и по-собачьи умеет!.. — тявкнул в третью очередь Скальпель.

Дальше произошло то, о чем приятели всегда мечтали, но боялись сделать. Мастодонт дутой вытянул конец хобота, эту дугу оседлала обезьянка, хобот стал медленно подниматься, и по нему, как по мосту, обезьянка, не выпуская сука, перебралась на голову гиганта…

Керзон не выдержал и обиженно залаял. Скальпель хлопнул в ладоши, Николка захохотал. Всем троим обезьянка дала наставительную отповедь. К собаке она обратилась на собачьем языке, в результате чего Керзон поджал оскорбленно хвост; к Николке и Скальпелю — на языке, состоявшем из множества гласных, — на языке своего племени. Двуногие не оскорбились, подобно собаке, а засмеялись дружелюбно. Хитрая обезьянка, чувствуя свою недосягаемость, показала им язык и суком стала скоблить за ушами у мастодонта. Гигант до того растрогался, что его нежное ворчание перешло в сплошной стон…

— Оставим нашего нового друга за его приятным занятием, — сказал со вздохом Скальпель, — и давайте подведем итоги своему двухмесячному существованию в первобытном мире.

— Цыплят по осени считают, — буркнул в ответ по своей скверной привычке Николка. — Я очень рад, — прибавил он, — что нас ничто теперь не заставляет сидеть на одном месте.

— Но… друг мой, зима…

— Ну что ж, что зима? Давайте уйдем от нее.

— То есть как?

— Очень просто. Соберем свои харахорки и пойдем на юг.

— Послушайте: идея! — воскликнул Скальпель, не жалея своего лба для лишнего удара. — От зимы действительно можно удрать, только пойдем не на юг, а на восток.

— Почему на восток?

Скальпель не сразу ответил.

— Видите ли… я надеюсь, вы не считаете, что наше пари закончено?…

— Конечно, нет. Произошло скверное недоразумение. Если бы был я, этого никогда не случилось бы.

— Не будем говорить о том, что случилось бы и чего не случилось бы, — отвел в сторону Скальпель неприятное направление разговора. — Ни вы, ни я не проиграли, не выиграли. Вернее, мы оба проиграли…

— Дальше, дальше… — предложил Николка.

— Вот я говорю: идемте на восток… В науке есть предположение, что первые люди пришли в Европу с востока, из Азии; не будем ждать их прибытия, отправимся к ним навстречу…

— Откуда вы знаете, — возразил Николка, — что людей здесь нет? Разве те, что произвели этот разгром, не люди?

— Они люди, но выродившиеся, — с апломбом отвечал медик и поспешил объяснить свой апломб: — Есть научное положение, что все животные, в том числе и человек, в ранней своей молодости строением организма походят на первобытных своих предков. Так, настоящий человек — гомо сапиенс — в утробном состоянии покрыт волосами, — указание на животное происхождение человеческого рода. В младенческом состоянии у него весьма подвижны большие пальцы ног, — указание на родство с обезьянами, — приплюснут нос…

— Знаю, — перебил Николка, — дальше!

— Вот и у нашей орды, что сделала на нас столь блестящее нападение, дети значительно отличаются от взрослых субъектов. У них крупнее голова, не так выдаются надбровные дуги, они менее волосаты, наконец. Это прямое указание, что наши громилы знали лучшие времена, т. е. я хочу сказать, что их предки если и не были настоящими людьми, то, во всяком случае, были более человекообразны.

— Значит, они все-таки люди? — стоял на своем Николка.

— Люди, — согласился Скальпель.

— Тогда я ничего не понимаю…

— Что вы не понимаете? — с укором в голосе спросил Скальпель, чувствуя, что они уклоняются от нити разговора.

— Не понимаю вот чего, — упрямился Николка. — Вы говорите, что мы находимся в плиоцене. Плиоцен предшествует ледниковым периодам. Первый ледниковый период — известно ли это вам? — начался в конце плиоцена, то есть, как считают ученые, около миллиона лет тому назад (считая, конечно, от начала культурного летоисчисления). Самыми древними останками первобытных людей Европы являются кости так наз. Гейдельбергского человека, по своим физическим признакам близкого к нашим первобытникам-громилам. Эти останки найдены в первом или втором межледниковом периоде, т. е. от нашей эры 200–400 тысяч лет тому назад и… в то же время мы встречаем людей в плиоцене, в котором, по вашему уверению, находимся мы сейчас. Как согласовать это с наукой?

— Ага, — сказал Скальпель, — понимаю. Но я вас еще больше удивлю, если скажу, что мы сегодня имели (и имеем) удовольствие видеть более высокостоящую человеческую расу, нежели раса «громил»…

— Вы говорите про малыша, — догадался Николка, — но тогда я совершенно отказываюсь вас понимать и начинаю не доверять науке.

— Напрасно, — усмехнулся злорадно Скальпель, — у вас очень короткая память… Прежде всего, я вам скажу, что вы забываете о плохой сохраняемости человеческих костей в земле. И затем, если не найдено до сих пор человеческих останков более древних, чем ледниковые, то найдены зато следы деятельности человека в самом начале плиоцена. Не помните? Ага! А я помню… В южной Франции, в местности Орильяк, в древнеплиоценовых отложениях долины Тана обнаружены скопления кремней, имеющих на себе типические признаки отбивания. Как вы знаете, кремни употреблялись первобытным человеком в качестве оружия, он их только отбивал (и то не всегда), чтобы придать им более удобную и острую форму. Мало того, я скажу вам еще один, очевидно, вам неизвестный факт: несколько лет тому назад в южной Англии был найден череп ископаемого человека, и этот череп обнаруживает близость к виду разумного человека, а не первобытного, в то время, как существование его ученые относят к концу плиоцена. Я думаю, что теперь вы достаточно убеждены?

— Да, — признался Николка и резюмировал то, что он узнал от Скальпеля: — Значит, человек появился в Европе гораздо раньше найденного Гейдельбержца. Если кремни, отбитые его рукой, относятся к началу плиоцена, то это уже пахнет двумя-четырьмя миллионами лет. Он не оставил после себя костей, потому что человеческие кости плохо сохраняются, это — во-первых, и, во-вторых (вы об этом не говорили, но я скажу), переселение человека из Азии в Европу в начале плиоцена, нужно предположить, происходило в небольших размерах.

— Очень хорошо, — тоном справедливого учителя одобрил Скальпель и уже своим тоном добавил: — Значит, идемте на восток, где человек более многочислен.

— На восток, так на восток, — согласился Николка. — Только бы там зимы не было.

— Не будет, — уверенно сказал Скальпель, будто времена года были подвластны ему. — В Азию ледники не заходили, насколько мне помнится… — И он лукаво взглянул на фабзавука, желая проверить его знания.

— Не заходили, — подтвердил Николка, — собираемся в Азию.

Друзья не откладывали своих сборов, но нужно было кое-что приготовить, и это вызвало задержку до вечера. На ночь глядя, не стоило отправляться в дальний путь, поэтому выступление все-таки было отложено до утра.

 

6

Караван в степи. — Как обезьянка получила имя Эрти. — Обезьянка Эрти — не обезьянка. — «Жур-жур». — «Ночь + ночь». — Столкновение с первобытным носорогом. — Скальпель в качестве лихого наездника

Густолиственный лес с красками, поблекшими от холодного дыхания осени, оборвался степью. В белесовато-голубой свод убегающей ширью уходила гладь спаленных солнцем трав. В порывах ветра печально-звонко шелестела трава, и шелест ее, собранный со всего необъятного простора, был подобен гулу метельной вьюги в морозную ночь. И лес, и степь, и небо за лето выгорели и полиняли; яркие свежие цветы юности сменились ветхой пестротой возмужалости и сединой старости. Терпкие ароматы — ароматы увядания и смерти — носились над волнующимся простором. Оживлявший его в осенние и летние месяцы крикливый мир пернатых улетел на теплый юг; в густой траве не видно было проворных грызунов — обычных обитателей степи, ни быстроногих антилоп, ни ветвисторогих оленей; лишь высоко в небе парили ширококрылые орлы — может быть, тоже собиравшиеся в отлет. Унылая степь готовилась надеть белый саван снега…

…Затрубил рог на опушке леса; веселые человеческие голоса раздались вслед за ним. Жизнерадостный лай вынесся из-под осенне-пестрой кровли леса, и белая спина громадной собаки заныряла в высокой траве. За собакой, возвышаясь монументальным туловищем над волнистым абрисом степи, показался медлительный мастодонт с диковинным балдахином на спине… В балдахине, преважно развалясь, сидел ученый медик Скальпель. В пяти шагах сзади мастодонта на резвом Живчике ехал Николка, а сзади него вприпрыжку бежала человекообразная обезьяна.

— Товарищ Даниленко! — крикнул Скальпель, перегнувшись назад через борт балдахина. Фабзавук, лениво щурясь на полуденное солнце, пропустил мимо ушей его призыв. — Николка-а! — громче прокричал Скальпель. — Подъезжайте-ка сюда…

— Это приволжские степи, надо думать, — сказал он, когда фабзавук подъехал. — А ведь мы с вами о Волге-то забыли… Как через нее перебраться?

Николка блаженно-рассеянным взором уставился на ученого медика и вдруг выпалил без запинки:

— Только тогда особенно остро чувствуешь всю прелесть солнца, когда оно утром встает холодным и блестящим и лишь к полудню начинает пригревать.

Скальпель вытаращил глаза:

— Вы это к чему?

— Так… — просто отвечал фабзавук. — Я сформулировал, наконец, свое состояние… Чертовски приятно греет солнце…

— Ага, понимаю, — учтиво посочувствовал Скальпель, защищенный от солнца навесом из липовой коры, и, чтобы его сочувствие не было голословным, выставил руку под солнечные лучи. — Очень приятно, вы правы… Однако надо ответить на мой вопрос.

— Например? — Николка или забыл, или совсем не слыхал этого вопроса.

— Как нам через Волгу-то перебраться? — повторил Скальпель.

— Вплавь, — не долго думая, отвечал фабзавук.

— Не годится, — возразил Скальпель. — Волга широка, мы потонем.

— Ну, вы что-нибудь должны придумать, — беспечно произнес Николка и задержал лошадь, чтобы, пропустив вперед мастодонта, ехать по широкой удобной дороге, оставляемой им. Скальпель принужден был над проблемой предстоящей переправы размышлять единолично.

Вторая неделя стояла на исходе от того момента, когда друзья, соорудив над мастодонтом, по идее Николки, балдахин и погрузив на него остатки своего домашнего скарба и железные поделки, случайно уцелевшие от разгрома, тронулись в далекий путь, убегая от зимы и одновременно ища встречи с представителями первобытного человечества. В самом начале, вместо того, чтобы идти на восток, они должны были взять южнее, так как на их пути тотчас же встали непроходимые болота и широкие озера — «остатки мезозойских морей», — сказал Скальпель. За две недели друзья имели множество опасных встреч с хищным зверьем и приобрели благодаря этому большой опыт в путешествии по первобытным джунглям. Этот опыт заставил их раз навсегда принять определенный порядок в своем следовании: впереди обыкновенно бежал Керзон, острым чутьем задолго предвосхищавший опасности; вторым шел гигант Малыш, не один раз принимавший на свои длинные и острые бивни зубастого или рогастого врага; третьим, верхом на Живчике, следовал Николка, вооруженный с ног до головы, а именно: винтовкой, топором, кинжалом и луком; с ним, примостившись на крупе лошади, обыкновенно ехал второй малыш — человекообразная обезьянка, у которой зрение и чутье ничуть не уступали в остроте Керзону. Николка с обезьянкой, таким образом, составляли тыл каравана. Впрочем, нельзя сказать, что они это свое назначение несли школьнически-прилежно, зато поведение их бесспорно было поведением школяров, улизнувших с неинтересного урока…

Малыш-обезьянка, об имени которой следует поговорить отдельно, с первого же дня привязалась к фабзавуку настолько безотносительно и безусловно, что она и спала, и ела, и развлекалась пением исключительно на его плечах. Это был маленький проказливый человечек, очень понятливый, все быстро схватывающий и запоминающий, кроме скальпелевского букваря и кубиков, до безрассудства обожающий головоломные трюки на верхушках деревьев и на спине добродушного мастодонта. Звали обезьянку Эрти, — так, по крайней мере, она называла себя. История этого наименования была такова:

— Слушайте, друг, — обратился Скальпель к Николке на второй день после пленения малыша, — ему нужно дать какое-нибудь человеческое имя.

— Смотря по тому, что вы понимаете под человеческим именем, — отозвался Николка, занятый сооружением балдахина.

— Что я понимаю? — Скальпель поднял брови и напряг соображение. — Ну вот, например, не дадите же вы ему такого собачьего имени, как Керзон?…

— Вы правы, — усмехнулся Николка, — такое имя не годится для славного малыша… И вообще, прежде чем нарекать именем, надо бы спросить его самого, как его зовут.

— Идея! — воскликнул Скальпель, ладонью отягивая себя по лбу. — Иди сюда, малыш, и отрекомендуйся нам.

Первобытный человечек находился в это время на одном из своих любимых возвышений — на спине гиганта-мастодонта. Он понял пригласительный жест Скальпеля и быстро спустился вниз по хвосту своего большого друга. Скальпель сосредоточил его внимание на своей персоне и произнес внятно, тыча себе в грудь перстом:

— Я — доктор Скальпель. Понял?

И еще раз:

— Доктор Скальпель — я. Понял?… А ты кто?…

Малыш недоуменно пялил глазенки на ученого медика, но отрекомендоваться не спешил. Тогда инициативу взял фабзавук. Он поднял на руки обезьянку и, ударив себя в грудь, сказал:

— Коля.

— Къоль… — повторила сразу обезьянка.

Потом Николка прикоснулся к груди медика:

— Пель… (Для облегчения произношения он так назвал Скальпеля).

— Ффель… — сказала обезьянка, заблистав глазенками.

Потом он безмолвно прикоснулся к груди обезьянки.

— Эрти, — живо произнесла та.

Она, собственно, сказала «Мъэрти», но звук «м» так был глух, что фабзавук пренебрег им.

— Вот вам имя нашего нового друга, — сказал он. — Эрти — очень красивое имя и непохожее на собачье.

Скальпель, подавив зависть к удачливому фабзавуку, тотчас же ударился в филологические изыскания:

— Интересно… Малыш и убитую корову назвал именем «Эрти», и вожака обезьян, после того как он был убит — «Эрти», и всякое действие, вы заметили, связанное с убийством, он называет «Эрти»… Странно… Почему же для себя он тоже оставил это имя… Нет ли здесь связи со словом «смерть»?

— Он был ранен, — сказал Николка, — на нем была кровь; очевидно, это связывает его с убитыми.

— Может быть, — согласился Скальпель, — но я думаю, ведь он имел имя еще задолго до своего пленения, следовательно, и до ранения… Позвольте, позвольте! Как будто бы малыш говорит не «эрти», а «мъэрти»? Не так ли?…

— Мъэрти… Мъэрти… — подтвердил сам малыш, ручонкой ударяя себя в грудь.

— Ну вот видите? — подхватил Скальпель. — Здесь скрывается какая-то загадка. Несомненно, имя малыша имеет отношение к смерти… — И он глубоко задумался.

После этого прошло около двух недель. От своей пещеры друзья успели уйти километров на 700 с лишком. Природа и климат пока не обнаруживали каких-либо резких изменений, тем не менее ученый медик уверял, что зима определенно остается позади них. Пожалуй, он был прав: когда они находились в своей пещере, утренние заморозки с каждым днем делались крепче и продолжительнее, корочка льда в кадке для воды день ото дня становилась толще и толще, а ночи суровее и суровее. Теперь же зима как будто призадумалась — к завоеванным позициям она уже не прибавляла ничего: ночи продолжали быть студеными, но студеность их больше не увеличивалась. Пожалуй, Скальпель был прав: если они и не обгоняли зимы, то и не давали ей перегнать себя.

А сегодняшний день? Он ли не во исполнение Скальпелева уверения? Сегодняшний день прямо-таки удивителен. Он как будто стал на невидимой грани между холодным севером и жарким югом. Утром было прохладно, как никогда. (Это до степи, когда друзья проснулись под кудлатой кроной столетнего дуба.) Чахлая травка заиндевела и была подобна хрупким полоскам, выточенным из стекла: она звенела под ногами и ломалась. При дыхании — изо рта шел густой пар. Мастодонт недовольно чихал, а неугомонный Эрти совсем не пожелал спускать ног с Николкиных плеч. «Сни», — сказал он боязливо, что Скальпель не замедлил перевести, как «снег», — ведь по-латыни снег будет нике, а маленький Эрти, несомненно, принадлежал к индоевропейской расе.

…Это до степи. В степи же, вопреки ее унылому виду, чувствовалось совсем иное. С первых же шагов влажное теплое дыхание повеяло в лицо, а к полудню солнце грело, как хорошая пудлинговая печь, и в воздухе запарило. К этому времени относится рассеянное замечание Николки относительно солнца, «всю прелесть которого…» и т. д. Как известно, после его замечания между друзьями состоялся разговор на тему о предстоящей переправе. Разговор окончился ничем, и Николка, пропустив мастодонта, занял свое арьергардное место в караване.

Маленький Эрти устал прыгать, устал стрелять из лука (подарок Николки) в воображаемого врага и разыскивать стрелы в густой траве. В целях небольшого отдыха он решил оседлать Керзона, — ведь это было вполне естественно: он такой маленький, а собака такая сильная и громадная. Но Керзон отнесся неблагосклонно к перспективе быть верховой лошадью и, как только Эрти оседлал его, он сам сел на задние лапы. Эрти поупорствовал немного в своем желании, но Керзон был непреклонен; мало того, он даже вымолвил обидное «ррргау», что значило «слезай, дурак». Эрти ответил ему: «гауррр», то есть «от дурака слышу», и слез. Между нами говоря, на плечах коричневого Коли отдыхать было всегда удобнее и куда интересней, к спине Керзона малыша Эрти привлекала лишь прелесть новизны, но раз собака оказалась такой глупой, что ж поделаешь? Эрти догнал лошадь, прыгнул ей на круп и с крупа перебрался на Николкины плечи. Затем он вдруг вытянул шею, насколько мог, глубоко вдохнул через ноздри воздух и, улыбнувшись Николке в лицо, сказал:

— Жур-жур…

«Жур-жур» на его языке значило — «вода». Маленький Эрти обладал чисто звериным чутьем и благодаря ему безошибочно предсказывал не только воду, но и появление диких зверей: хищников, копытных и хоботных.

За две недели фабзавук познакомился хорошо с немногочисленным лексиконом Эрти и научился удовлетворительно понимать его.

— Где жур-жур? — спросил он.

Эрти махнул рукой вперед.

— Много жур-жур? — спросил Николка.

Малыш зажмурился крепко, надул щеки и энергично замахал растопыренными пальцами рук.

Такая мимика, в связи с жестикуляцией, у него отвечала понятию «много», в данном случае — «много воды». Если бы он только зажмурился и надул щеки, была бы просто «темная ночь». О связи между понятием «много» и «ночь» Николка знал. Предки русских тоже прибегали к соответствующему термину; когда они хотели сказать о неисчислимом количестве, они говорили «тьма», то есть, иначе, «черная ночь», «темь + темь». В церковнославянском языке с тех пор слово «тьма» стало служить для обозначения числа «10000», а в народе и по настоящее время вместо того, чтобы сказать «очень много», говорят «тьма тьмущая». Еще знал Николка: у многих современных народностей, находящихся в первобытном состоянии культуры и умеющих считать только до десяти, число 10 равнозначно понятию ночи; у других народностей, более культурных, чем эти, перешагнувших в счете через десятку, число «11» соответствует понятию «ночь + один», 12 — «ночь + два», 13 — «ночь + три» и т. д. Эрти был более скромен в своих математических способностях: у него «ночь» в первые дни пленения начиналась уже после пятой единицы, считал он по пальцам левой руки и при этом не выказывал ни малейшей возможности перейти на правую руку для продолжения счета. С самого начала Николка пытался на живых предметах убедить малыша, что, кроме пяти единиц, существует еще и шестая, не говоря о прочих.

— Ну, считай, сколько нас здесь всех, — говорил он, иллюстрируя свои слова выразительными жестами и мимикой.

Эрти окидывал немного растерянным взглядом весь караван и, загибая пальцы на левой руке, начинал считать, начинал обязательно со своей персоны:

— Мъэрти (мизинец), Къоль (безымянный), Ффель (средний), Къер (т. е. Керзон — указательный), Ду-ду (мастодонт — большой палец)…

— А Живчик? — спрашивал Николка.

— …Чик? — Эрти крепко зажмуривал глаза, потом открывал их, разгибал перечисленные пальцы и долго смотрел на них с сердитым недоумением: как это, мол, так случилось, что для резвого Живчика не хватало на руке пальца… Николка пробовал дать ему выход из неприятного положения. Он начинал считать сам по его же пальцам и считал с того же мизинца:

— Эрти, Коля, Пель, Кер, Ду-ду… — потом переходил на мизинец правой руки: — Живчик.

— Не… — говорил малыш, упрямо тряся головкой: — Мъэрти.

У него каждый палец был тесно связан с образом, в частности — мизинец, на какой бы руке и на чьей бы руке он ни был, представлял собой его самого, большой палец мастодонта, средний Скальпеля и т. д. Как Николка ни изворачивался и ни хитрил, из его добрых намерений ничего не выходило. Только когда на помощь пришел Скальпель, дело со счетом двинулось вперед с мертвой точки.

— Да бросьте вы пальцы, — сказал он, — возьмите вместо них камешки или орехи, посмотрите тогда, что получится…

Николка внял мудрому совету медика, набрал полную горсть мелких разноцветных камешков и с ними добился действительно хороших результатов: была, наконец, побеждена «ночь».

Выбрав небольшой черный камешек, по своему цвету подходивший к цвету волосяного покрова малыша Эрти, он назвал его именем своего ученика. Второй камешек — серый и неуклюжий — был назван именем мастодонта, третий (коричневый с белой лысинкой) — именем ученого медика, четвертый — фабзавука и пятый — собаки.

— Теперь для Живчика выбери сам, — предложил Николка Эрти.

Малыш, порывшись в кучке камней, без колебания остановился на полосатом халцедоне (ониксе).

— Ну-ка, теперь сочти все, — снова предложил Николка.

Эрти досчитал до своей предельной «ночи», немного подумал и сказал, лукаво усмехнувшись:

— Ночш, — рраз…

Нужно сказать, что и для счета, и для ночи (как времени дня) у него не существовало своих названий. Здесь он в первый раз употребил названия Николки.

После этого переломного шага в течение следующих дней Эрти легко дошел в счете до десяти; последняя цифра у него значилась, как «две ночи»… С той поры калькуляционные камешки безотлучно находились при нем, сначала за щеками, затем в специальной сумочке у пояса, сплетенной Николкой из травы. Его страсть к собиранию камешков и упражнению с ними в математике росла с каждым днем, параллельно увеличивалось катастрофически количество самих камешков: первоначальную сумочку вскоре пришлось заменить более крепкой и объемистой; к концу второй недели путешествия и эта была накоплена до краев; по своей тяжести она стала непосильной маленькому Эрти, и фабзавук пристроил ее к луне седла… Счет дальше десятка, однако, с места не двинулся.

Для исчисления жидких и сыпучих тел Эрти прибегал к пригоршням, но и здесь пределом у него стали «две ночи». Когда же необходимо было выразить гораздо большее количество, он использовал свой старый, допотопный, как его называл Николка, способ: плотно закрывал глаза, надувал щеки и растопыренными пальцами махал перед носом.

— Доктор, — поспешил оповестить друга Николка, — Эрти говорит, что впереди много воды…

— А я вам о чем же говорил? — возразил медик. — Мы-таки упремся в целый океан…

Но раньше океана они уперлись в широкую степную речушку, совершенно невидимую издали за густой стеной двухметровой травы. Им не в первый раз приходилось переходить вброд или вплавь многочисленные озерца, болота и реки. Среди них преобладали горько-соленые неглубокие озера — остатки океана, некогда расстилавшегося над всей Россией. Они были лишены всякой живности из-за пресыщенности солями и поэтому не представляли опасностей для переправы. В реках из крупных животных до сих пор попадались лишь одни неуклюжие, глыбоподобные бегемоты, — перед колоссом мастодонтом они неизменно отступали.

Первым увидел речушку Скальпель с высоты своего балдахина, — Керзон в это время гонял где-то в стороне, охотясь за сурками. Ученый медик благодушно сообщил Николке:

— Сейчас мы сделаем привал… да, привал. Мне надоело качаться на Малыше… Еще хорошо было бы вскипятить чайничек…

Но обстоятельства сложились иначе, и о чайничке надолго пришлось позабыть. Свирепый лай, затем отчаянный предупреждающий визг, и под брюхо мастодонта, как под надежное прикрытие примчался Керзон с панически поджатым хвостом. Он прибежал справа от реки. Мастодонт резко повернулся в ту сторону, выставив вперед грозные бивни. В ту же секунду, проторяя в траве широкую дорогу, на него налетел чудовищно-громадный носорог, покрытый густой шерстью. Он лишь немногим уступал Малышу в росте, вооружением же почти был равен: на его морде один за другим высились два острых рога, из которых передний достигал метра. Для обоих гигантов столкновение вышло неожиданностью. Носорог не успел нагнуть головы, чтобы вспороть брюхо внезапной преграде, он только коснулся на бегу столетней кожи; от этого прикосновения, однако, длинная кровавая полоса выступила на боку мастодонта.

Мастодонт сделал прыжок, который при иной обстановке показался бы смехотворным, и, в свою очередь, разодрал бивнями волосатую кожу. В момент этого прыжка Скальпель, не удержавшись, вылетел из балдахина и четырехлопастным пропеллером завертелся в воздухе. Страшный враг повернулся на месте, чтобы сразиться с достойным противником, и вдруг почувствовал на спине своей тяжелое тело, судорожно вцепившееся в его волосяной покров, — то был Скальпель, удачно снизившийся… От неожиданности носорог ринулся в сторону, пропустив мимо себя разъяренного мастодонта, и в слепой панике ударился в бегство через реку, унося на себе по привычке закаменевшего медика…

Вся драма развернулась и закончилась в несколько секунд. Зрители ее — Керзон, Живчик, Николка и Эрти — только и успели, что открыть и закрыть челюсти.

Первым опомнился Керзон. С зловещим молчанием он кинулся вдогонку за похитителем, но река остановила его: она кишела подвижными бревнами. Николка и Эрти, подоспевшие на Живчике, увидели в воде целый склад… крокодилов, а на другом берегу — Скальпеля, трепавшегося на волосатой спине носорога. Ополоумевшее животное мчалось ураганом и скоро скрылось в высокой траве.

— Ффель!.. Ффель!.. — жалобно простонал Эрти. — Ффель — тютю!..

На сцену снова выступил мастодонт; его, как и носорога, не остановили отвратительные бревна. Тех, которые не успели посторониться, он просто расплющил и вдавил в тинистое дно реки. Керзон и Живчик, не давая сомкнуться широкой дороге, оставшейся после мастодонта, бросились в реку. Вода не была глубока, даже Керзон всюду доставал дно. К Живчику, двигавшемуся в воде медленней собаки, когда он был на середине, подплыли с обеих сторон два крокодила; густо усаженные шилообразными зубами челюсти алчно устремились к ногам Николки. Эрти, завизжав от удовольствия, с плеч своего друга ловко пустил стрелу в глаз одного крокодила, другого Николка трахнул топором по черепу. Лошадь благополучно выбралась на берег…

Впереди всех несся мастодонт, гулко сотрясая растрескавшуюся почву и поднимая облака пыли, несся по прямой линии, так как с высоты своего 4-метрового роста он видел и Скальпеля, и носорога. За ним с зловещим безмолвием мчалась собака, делая саженные скачки. Последним следовала группа из троих.

— Ффель!.. Ффель!.. — стонал Эрти.

— Ни черта!.. — успокаивал Николка. — Ни черта ему не сделается, если только не упадет… Пусть не падает…

Один за другим убегали километры назад. Ложились на землю высокие травы, образуя мягкое шоссе среди простора степей. Разбегались в стороны сайгаки, олени и гиппарионы. В небе над мастодонтом кружилась стая орлов и коршунов.

Носорог, растративший свои силы в безумном ужасе, начал сдавать, когда километров 15 было отброшено им назад. Расстояние между ним и Керзоном, опередившим тяжеловесного мастодонта, стало таять. С плеч Николки Эрти увидел ровную полосу леса, к нему мчал, выбиваясь из последних сил, носорог.

До леса оставалось меньше километра, когда Керзон нагнал врага, унесшего старшего двуногого, и вонзил клыки в лохматый зад. Носорог затормозил бег на всем ходу и повернулся с такой быстротой, которой нельзя было от него ожидать. Скальпель совершил второй полет — со спины в густую траву. Собака силой вращения была отброшена туда же, а перед носорогом вырос вдруг гигант мастодонт. Он ревел свирепо и оглушительно, ревом несколько разряжая клокотавшую в нем ярость. Все-таки носорог был проворней: он сумел уклониться от смертоносных бивней, они содрали ему лишь кожу со спины. Совершенно неожиданно Николка увидел рогатого зверя в двух шагах от себя. Он не успел ни выстрелить, ни направить лошадь в сторону. Носорог налетел с низко пригнутой головой и страшным движением вверх всадил рог… в сумку Эрти, висевшую на луке седла. Из распоротой сумки дождем брызнули разноцветные камешки. Один из них попал в широко раскрытую пасть обезумевшего зверя… камешек заскочил в дыхательное горло… конвульсивный кашель удушья потряс массивное тело. Еще секунда — и четыре острых бивня пронзили его. Как взорванная скала, рухнул рогатый исполин на землю…

Разбушевавшийся мастодонт долго не мог успокоиться; он топтал труп врага до тех пор, пока не превратил его в кровавое месиво и пока не увидел своего учителя, с извиняющейся улыбкой приближавшегося к месту развязки.

Спустя минуту говорил ученый медик плясавшим вокруг него в диком восторге Николке, Эрти и Керзону:

— Ну и задал я рогачу перцу… Он несся, будто пущенный из гигантской пушки…

Еще минуты две спустя очередной отрывок из палеозоологии струился плавно из уст ученого медика.

— Видите ли, дорогие товарищи… Носороги двадцатого века, водящиеся исключительно в Ост-Индии, на Больших Зондских островах и в Африке, почти совершенно голы.

Тем более поразительно, что их детеныши появляются на свет покрытые волнистой шерстью… Я вам говорил — в случае с напавшими на нас обезьянами — о симптоматичности этого явления. И волосатость детенышей носорога является указанием на то, что их предки некогда были покрыты волосами. Это мы и видим у нашего плиоценового носорога.

 

7

Плиоценовый человек. — Необыкновенные следы. — Керзон — путеводитель. — Волга. — Пещерный хищник. — Подвиг Эрти. — Стоянка первобытного человека. — Великан Мъмэм — ариец. — Николка в роли дипломата. — Братание с плиоценщиками. — Скальпель — лингвист. — Скальпель находит своих плиоценовых предков

…То был настоящий человек. Человек конца плиоценовой эпохи. Он упал, как гром на голову, красной молнией, разодравшей черную ночь. Его вид, поистине, был великолепен и ослепителен… Слабыми, хрупкими детьми стояли перед ним люди ХХ-го века…

Скальпель всегда считал себя экземпляром, по росту выдающимся среди своих современников; действительно, в нем было не меньше 170 сантиметров. Но чем казался он перед этим первобытным атлетом, которого рост заключал в себе целых 200 сантиметров, которому до сажени не хватало всего 3-х вершков?!

Он назвал себя гордо и непринужденно именем Мъмэм, скрестил на высокой груди покрытые желваками мышц руки и в свободной позе прислонился к стене. Его кожа, цвета красной меди, только местами была скрыта под густой растительностью, под черным волнистым покровом — на груди, в паху, на внешней поверхности рук, бедер, голеней и на пояснице. Он был слишком юн, чтобы иметь бороду и баки, — здесь у него кудрявился пушок, как и на всей, свободной от волос, поверхности тела.

Его бицепсы выпирали, как перекрученные узлами канаты, предплечье состояло из отдельных бугроватых тяжей, сходившихся в мощной кисти; дельтовидные мышцы выпуклыми треугольниками лежали на плечах. Но он отнюдь не имел громоздкого вида древнегреческого героя Геркулеса. Его стан был сух и изящен и, хотя четырехглавые мышцы на бедрах казались несколько тяжелыми, — длинные голени отличались легкостью, какая бывает только у неутомимых бегунов, а икроножные мышцы на них не выдавались узловатыми буграми. Это был настоящий человек конца плиоценовой эпохи… Николка не без зависти рассматривал богатырскую мускулатуру его, приобретенную не спортом и занятиями с гирями, а тяжелым повседневным трудом в суровой обстановке борьбы за существование. Скальпеля поражало другое в юном первобытнике.

На широких плечах покоилась гордо взброшенная голова, ее размеры превышали размеры головы культурного человека! Конечно, на глаз трудно было определить объем этого длинного и широкого черепа, но ученый медик готов был поклясться чем угодно, что он вмещал в себя не меньше 2000 куб. сантиметров мозга… Столь же замечательно, как и голова, было лицо. Широкий лоб, посредине выпуклый; длинные миндалевидные глаза, близко подходившие к переносице; узкий орлиный нос; мало выдающиеся надбровные дуги и треугольный подбородок, выступавший вперед с упорством и решимостью.

— Ба! Да это Кроманьонец! — воскликнул медик, делая шаг вперед. — Кроманьонец, но не тот, которого описал нам в свое время ученый Брока. Этот более первобытен и соответственно более могуч…

Он сделал шаг вперед. В это время… но здесь необходимо описать пропущенное…

После того, как Малыш-мастодонт превратил несчастного носорога в колоссальную отбивную котлету, друзья выслушали очередную лекцию д-ра Скальпеля и, укрепив расшатанный во время погони балдахин, не спеша тронулись по направлению к лесу. Хотя они не спешили, оживленный разговор (в нем принимали участие все, даже Эрти, даже Малыш и Керзон) сделал им путь незаметным. Первобытный лес, с жутким видом которого они уже освоились, но которого все же, по мере возможности, они избегали всем сердцем, принял их доброжелательно в свою тенистую прохладу. Эта доброжелательность выявилась в поведении Керзона, радостным лаем, — не в пример обыкновению, — наполнившего мрачные сырые своды.

— Что это с ним? — удивлялся Николка. — Будто собаке знакома эта местность?

— Собака чует человека, — предсказал Скальпель, — и она знает его, как друга. Это я вам говорил прежде, повторю и сейчас…

— Благодарю вас, вы уже повторили, — посмеялся Николка.

— Шутки в сторону, — серьезно сказал Скальпель, шагавший теперь рядом с Николкой, потому что в балдахине стало опасно сидеть из-за низкорослости деревьев и потому что балдахин был сложен.

— С некоторых пор, — продолжал он, — я не особенно стремлюсь к встрече с первобытниками… Уж очень они грубы и невоспитанны.

— Стой, мастодонт!.. Стой!.. Обрасти мхом, или я тебя убью!! — Так внезапно вскричал медик и совершил подвиг, никогда ранее с ним не случавшийся и не повторяемый впоследствии: он своими близорукими глазами обнаружил след, похожий на след человека; мастодонт чуть было не расплющил его колоннообразной ногой.

На влажной голой почве выступали: ясно выраженная пятка, внутреннее ребро ступни и пять пальцев, из которых большой был отставлен в сторону.

Николка по очереди предположил:

— Медведь?

— Орангутан?

— Шимпанзе?

На все три предположения Скальпель отрицательно махнул головой, потом глубоко вдохнул воздух, так же выдохнул его и жутким шепотом сказал:

— Че-ло-век…

— Хорош человек! — без всякой жути воскликнул Николка. — Человек, которого ступня равняется чуть ли не двум моим?!

— Вы ничего не понимаете! Это человек! — уперся Скальпель. — Приготовьтесь к встрече…

С ним нельзя было спорить: он, не приводя никаких доказательств и объяснений, твердил упрямо одно и то же.

— Голословное ваше утверждение, — сказал Николка и не пожелал больше интересоваться загадочным следом.

Подбежал на шум Эрти, стрелявший из лука лягушек. Нагнулся над следом, припал носом к земле, вскочил… и — не то с радостью, не то с боязнью — завопил:

— Фраар! Фраар! Фраар!

— Что я вам говорил?! — торжествующе сказал Скальпель, и Николка сдался, так как на языке Эрти слово «фраар» означало «брат» или вообще «человек». «Брат» — очень древнее слово: по-санскритски оно произносится как «братар», по-латыни — «фратер», по-немецки — «брудэр», по-французски — «фрэр», по-армянски — «ех-пайр» и на большинстве индоевропейских языков оно более или менее сходно. Первобытный язык Эрти объединял все эти слова своим «фраар».

Порешив на том, что необходима сугубая осторожность, друзья двинулись дальше. День стоял на исходе, лес бурлил хищными головами махайродусов, львов, тигров, волков и гиен, а у них не было еще места для ночного убежища. Весь караван сбился около мастодонта, неустрашимо размахивающего хоботом.

— Что за чертовщина?! — недоумевал боязливо Скальпель. — Почему здесь так много зверья?

И через минуту.

— А-а-а, догадываюсь: оно бежало от зимы и уперлось в Волгу. Мы тоже упремся…

Ночевать под открытым небом, в дебрях, наполненных голодными хищниками, даже под защитой огня и мастодонта, представляло смертельную опасность. Исходя из этих соображений, Николка через Эрти, говорившего по-собачьи совершенно свободно, дал Керзону задание до захода солнца найти укромное место для ночевки. Керзон не в первый раз исполнял такого рода задания, но никогда еще он не вел караван так легко и уверенно, как в этот раз, и никогда не выражал такого телячьего восторга, как выражал теперь, несясь зигзагами вперед и с радостным визгом обнюхивая на пути встречные корни и стволы.

— Черт его… — бурчал Скальпель. — Он заведет нас в какое-нибудь собачье логово…

Солнце садилось. Кровавые пятна — отсветы облачного заката — легли на сырую землю, выстланную в несколько слоев черной перегнившей листвой. Корявые, с северной стороны поросшие седым мхом, приземистые деревья с каждым шагом напирали гуще и гуще. В непроходимую глушь вел Керзон путешественников; хищное зверье плотным кольцом, — правда, державшимся на почтительном отдалении, — неотступно следовало за ними. Но это не смущало собаку: присутствие несокрушимого ничем гиганта мастодонта и младшего двуногого с палкой, изрыгавшей огонь и гром, обеспечивали ей бодрость духа и неустрашимость. С значительно меньшей бодростью шли двуногие и Живчик.

Спустя час после быстрого перехода по лесу через поредевшие вдруг деревья блеснула яркая гладь вод, — от ветроносного заката она горела багрянцем. Собака еще уверенней и еще радостней побежала вперед. Она привела приятелей к обрыву, над которым великаны-дубы беспомощно развесили узловатые лапы корней. Внизу, саженях в двадцати по откосу, отлого сбегал к воде песчаный берег, заваленный отрывами скал, — какая-то разбушевавшаяся стихия разбросала их в хаотическом беспорядке.

— Вот и уперлись. — грустно сказал Скальпель. — Это — Волга. Волга-матушка!..

— Дей-стви-тельно… — недоверчиво протянул Николка.

— Хороша матушка, когда ей не видно ни конца, ни края…

— Вы забываете, друг мой, — с той же грустью начал повествовать Скальпель, — забываете, что в конце третичного периода, т. е. как раз в плиоцене, Черное море было еще соединено с Каспийским, и эти два моря занимали гораздо большую территорию, чем та, которая нарисована в учебниках географии ХХ-го века. И Волга тогда была многоводней, т. е. шире. Впадала она в соединенные моря значительно выше, приблизительно у южного конца Приволжских возвышенностей… Здесь, по всей вероятности, мы и находимся. Интересно узнать вкус воды, я думаю, что она — горько-соленая…

Керзон не стал дожидаться конца ученой речи. Убедившись, что его друзья и покровители не особенно удручены подавляющим видом безграничных вод, он лаем пригласил их следовать за собой дальше. Широкая тропа — звери ли, люди ли ее протоптали? — извиваясь взад и вперед, уступами шла вниз с обрыва. Песчаный берег занимал полосу в четверть километра вдоль линии воды. Но не к воде привела собака караван.

— Пещера! — констатировал довольный Скальпель.

— Должно быть, порядочная, — присовокупил Николка.

В обрыве, на расстоянии сажени от песка, зияло черное отверстие. Собака, в движениях хвоста обнаруживая странное волнение, поскакала к этому отверстию и вдруг за два-три шага до него стала, как вкопанная, и вздыбила загривок, ворча разочарованно и зло.

Николка и Эрти натянули луки. Мастодонт, зная хорошо свои обязанности, выдвинулся вперед… Из черной дыры вырвался оглушительный рев, — потревоженный на отдыхе пещерный лев подал свой протест. Даже мастодонт дрогнул при этих звуках, собака же без колебаний попятилась назад.

Еще один бросок яростно-грустного рева, и кудлатая голова, с огромными желтыми глазами, выставилась из пещеры.

— Не надо стрелять, — посоветовал Скальпель, благоразумно укрываясь за мастодонтом, — может, он так уйдет.

Николка и не хотел стрелять, но Эрти… В маленьком человечке вдруг вспыхнули мстительные чувства, заговорила кровь предков и родичей, находивших свою смерть под стальными крючьями пещерных хищников. Кроме того, слишком соблазняла легкая возможность испробовать на настоящем звере диковинную игрушку — лук, подарок Николки. До сих пор он стрелял только в птиц, сурков и лягушек; на них, правда, наметался его глаз, но разве это звери? Эрти стоял в нескольких шагах от кудлатой морды, оторопевшей несколько при виде многочисленности врага и необычайности его состава. Эрти ждал одного небольшого поворота кудлатой морды…

Пещерный хищник, мерцая желтыми глазами, раздумывал. Перед людьми и собакой он не чувствовал ни малейшего страха- одного, двух ударов лапы вполне достаточно было для того, чтобы из движущихся предметов сделать их навек неподвижными; лошадь же представлялась ему всегда лакомым куском. Только трубящая бесстрашно образина с длинными бивнями наводила некоторое замешательство. Чего хотел от него добродушный гигант, которого ни лев, ни медведь, ни махайродус никогда даже не задевают?…

Мастодонт трубил. Лев стал понимать смысл этого трубения: его просили убраться из пещеры… Наглое требование… Лев размышлял, обводя фосфоресцирующими глазами странную группу.

— Лучше нам его не трогать! — крикнул Скальпель из-под брюха мастодонта. — Ну его к черту: он такой сердитый… Изуродует еще Малыша…

Услышав свое имя, мастодонт решил, что его поощряют к нападению. Он сделал шаг вперед, чуть не задавив Скальпеля, и затрубил еще настойчивее. В этот момент дрогнуло сердце у маленького Эрти: лев повернулся к нему… Свистнула стрелка… Ахнул Скальпель. Пористый нос пещерного хищника украсился оперенной палочкой… Эрти знал, где более всего уязвимы клыкастые звери.

Голова — как провалилась в бездну… Посыпались с обрыва камешки и глина, сотрясенные взрывом неистового рева: хищник катался в пещере в приступе невыносимой боли…

Эрти, успевший заложить вторую стрелку, весело блестел глазенками и лопотал что-то весьма горделивое…

Но вечер надвигался, меркли краски на небе и в воде, потянул пронизывающий ветер, а пещерный обитатель, испуская громовые стенания, не освобождал занятой им квартиры.

— Ну-ка, примусь за него я, — сказал Николка.

При помощи кремня и железного колчедана (патентованная зажигалка его давно не работала) он добыл огня; древесные опилки, хорошо высушенные и слегка обугленные, служили ему при этом трутом. Малыш набрал сухого дерева, и вскоре в сотне шагов от пещеры пылал костер. Выбрав большую головешку, горевшую с одного конца, Николка с нею в одной руке, в другой — с винтовкой, подъехал на Живчике к отверстию в обрыве. Взмахнул головешкой и… пещерный хищник получил освещение в квартиру…

Ждать выражения признательности за свою любезность Николка не стал, — Живчик помчался карьером к костру…

Через несколько секунд выскочил из пещеры обожженный зверь. Завидя убегающих, он пустился за ними в погоню, но его сразу остановил сорвавшийся навстречу ему мастодонт. Принять поражение в третий раз лев не пожелал. Как провинившаяся собака, с поджатым хвостом и опущенной головой он бросился наутек.

Пещера была свободна. Неутомимый исследователь Скальпель тотчас же принялся изучать ее при свете огня. Но прежде всего в пещере побывала собака. Выскочив оттуда через минуту, она опустилась на задние лапы, подняла морду к лесу и заскулила.

— Кого-то нет, кого-то жаль… — в тон ей запел Николка.

Скальпель подтвердил шутливые слова его, найдя в пещере знаки недавнего присутствия людей: на полу валялись кости животных, расколотые и отбитые камнем, множество кремневых осколков и поделок, вроде неуклюжих топоров, ножей, скребниц и т. п. Следов огня не было.

— Здесь свободно могла поместиться целая орда, — сказал тревожно Скальпель, — орда человек в 50… Они ушли недавно, может быть, в недалекую экспедицию… Как вы думаете, Къоль, они не могут вернуться?

Николка откровенно захохотал, — ученый медик сконфузился и обиделся:

— Вы думаете, это я почему спрашиваю? Боюсь, что ли?… Ничего подобного. Чисто академически… И нечего драть глотку. Вы только и ищете повода посмеяться над почтенным человеком…

Путешественники провели в пещере ночь, — никто их не потревожил; на следующий день — также спокойно, и только на второй день, рано утром, произошла небольшая интервенция в их мирную жизнь со стороны бывших обитателей пещеры.

Заря, по обыкновению, заведенному из миллионолетий, и в то памятное утро занималась на востоке, золотя раскинувшееся на десятки километров шлифованное стекло вод. Уже никто не спал, кроме маленького Эрти. Все были на ногах и за работой. Кончали возведение каменной ограды вокруг площади, метров в 300 квадратных, примыкавшей к пещере. Друзьям все-таки пришлось устраиваться на зиму: перебираться через безбрежную, казалось, реку (вода — не горько-соленая, а чуть-чуть солоноватая, — значит, река!), идти на это рискованное предприятие могла заставить их лишь крайняя необходимость. Такой необходимости пока не было… Каменная ограда предназначалась для затруднения подхода к пещере и для того, чтобы Живчик, Керзон и Малыш могли спокойно проводить свои ночи, находясь вне пещеры. В это утро им оставалось немногое: водрузить столбы в месте, оставленном для них, и повесить ворота.

Николка напевал, Скальпель посвистывал, когда рычание Керзона показало, что не все обстоит благополучно. Друзья поднялись с песка, где в это время они занимались сколачиванием ворот, и едва успели посторониться, как через прорыв в стене мимо них промчался раненый олень. Он находился, очевидно, в смертельном ужасе, если сам забежал в огороженное пространство. Приказав Керзону не трогаться с места, Скальпель и Николка поспешили к входу, чтобы загородить собой единственное место, через которое олень мог бы уйти обратно. Одержимые чревоугодием, в этот момент они совершенно упустили из внимания, что в плиоцене, кроме них, могли водиться и другие любители оленьего мяса. Николка повалился направо, Скальпель — налево, сотрясенные сзади чьей-то могучей дланью. Керзон залился бешеным лаем… Посреди двора с кремневым топором в руке, в гордо-настороженной позе стоял красный великан с миндалевидным разрезом глаз. Керзон бесился от восторга долгожданной встречи — он и кидался на грудь к застывшему статуей великану, и припадал к земле, визжа и стеная, и носился по двору, словно ужаленный тарантулом, и лез целоваться к остолбеневшим друзьям, к ухмылявшемуся мастодонту, к развеселившемуся Живчику…

— Мъмэм, — небрежно уронил красный великан и показал на оленя, забившегося в угол между стеной и мастодонтом, и на себя.

— Мъмэм, — еще раз повторил он и, непринужденно сойдя с места, прислонился спиной к каменной ограде, где и остался стоять, скрестив на груди покрытые желваками мышц руки. Собака продолжала лезть к нему, он ее сурово отпихнул ногой.

— Ба! Да это Кроманьонец, — воскликнул пораженный чудесным явлением Скальпель и сделал шаг вперед. — Кроманьонец, но не тот, которого описал нам ученый Брока. Этот более первобытен и, соответственно, более могуч.

Он сделал еще шаг по направлению к великану. В это время Николка, испугавшись за его нетактичность, сам выступил вперед.

— Стойте смирно! — сказал он строго. — Вы уже однажды испортили все дело, теперь дайте я…

— Ну, портьте, портьте, — живо и ехидно согласился Скальпель. — Я только хотел посмотреть, как у него расположены зубы и не похожи ли они на обезьяньи. Ничего, я успею. Пожалуйста, портьте…

Минута была слишком ответственной, чтобы вступать с ехидным медиком в пререкания: великан не без основания чувствовал себя непринужденно. Один только близорукий Скальпель не видел, что вся стена вокруг двора была усеяна лохматыми головами и красными физиономиями; они то скрывались, то появлялись вновь.

— Ждут от этого молодца сигнала, — с внезапной жутью сообразил Николка.

Стараясь ступать твердо и не глядеть на фатальную стену, он приблизился на три шага к великану. Тот с нескрываемым интересом из-под полуопущенных век наблюдал двор, наполненный необыкновенными предметами и живыми существами. Приближение коричневого заставило его прервать наблюдение и остановить пристальный взор голубых глаз на подходившем.

«Ну и мускулатура!» — с восхищением и некоторой робостью думал Николка, мучительно отыскивая в мозгу то слово, которое завоевало бы ему доверие великана. Прежде всего нужно было улыбнуться. Николка это сделал. У великана в ответ дрогнули губы. Как на зло, ни одного подходящего слова не вспоминалось. Вертелись на языке глупые слова: «здравствуй», «как поживаете», «что новенького»…

Николка продолжал улыбаться, храня драматическое безмолвие. Скальпель пессимистически опустился на песок, устав стоять. Керзон сел на задние лапы, заняв позицию между Николкой и Мъмэмом, и изредка повизгивал, умиротворяюще поглядывая то на того, то на другого. Равнодушный Малыш обнюхивал прижавшегося к нему доверчиво оленя.

— Ну, — не вытерпел Скальпель, — проглотили язык-то?…

— Идиотское положение, — пыхтел Николка. — Что я ему скажу, коли он по-нашему ни бельмеса не смыслит? Сказать ему «жур-жур», или показать «черную ночь», но ведь это же глупо!..

— Спляшите что-нибудь, — невинно посоветовал Скальпель, — а я спою…

«Фраар! — пришло, наконец, к Николке нужное слово. — Фраар, и никаких гвоздей…»

Он ударил себя более чем демонстративно кулаком в грудь и, стараясь подражать в произношении малышу Эрти, вымолвил ожесточенно:

— Фраар!..

Великан вздрогнул и открыл вовсю голубые глаза. Тогда Николка, перстом тыча в Скальпеля, Малыша, Керзона и Живчика, поспешил заверить его, что все они ни больше ни меньше как «фраары».

— Вы б еще вон то бревно назвали фрааром, — недовольно буркнул Скальпель, обидевшись, что его поставили на одну доску с собакой и лошадью.

Великан разжал скрещенные руки и отошел от стены.

— Фраар? — вопросительно кинул он.

— Фраар, и никаких гвоздей! — категорически подтвердил Николка. — Хочешь, я тебе что-нибудь подарю?…

Его взгляд упал на лежавший подле него остро отточенный топор, но взять его было опасно: «детина-то большой, а может, глупый; еще не так поймет, как надо».

Краснокожий дикарь подошел вплотную и оказался выше Николки чуть ли не на полторы головы. Могучие руки опустились фабзавуку на плечи, орлиный нос склонился к самому лицу. Затем великан просто-напросто обнюхал по-звериному и голову и лицо назвавшегося братом человека.

Скальпель не удержался от язвительного предложения:

— Повернитесь к нему другой стороной, Къоль…

Из проказливости фабзавук готов был исполнить совет почтенного друга, но, вспомнив об ответственности минуты, удержался. Найдя, что с точки зрения первобытной этики будет вполне естественным на звериное приветствие ответить тем же, он поднялся на носках, положил руки на твердые, как железо, плечи первобытника («к нам бы его на физкультуру!») и, в свою очередь, обнюхал ему лицо.

— Теперь попрыгайте друг около друга, — издевался медик, — жаль, что у вас хвостов нет…

Заметив, что великан, удовлетворившись знакомством с Николкой, направляется к нему, он вскочил на ноги.

— Я поздороваюсь с ним по-человечески, — сказал ученый медик, — я не собака.

Он протянул руку навстречу великану, но тот остановился в недоумении и крепко прижал к телу кремневый топор.

— Вы неправильно меня поняли, мой друг, — любезно улыбаясь, молвил Скальпель. — Топоров у нас самих сколько хочешь, да получше ваших… Вон, например, видели?…

— Он указал на железный топор.

Первобытник давно заметил этот странный для него блестящий предмет. Теперь, поняв жест медика как разрешение, он забыл о первом своем намерении и, напряженно ступая, подошел к топору. «Момент для подарка созрел», — подумал Николка и, подняв топор, протянул его красному великану. Тот робко дотронулся до сверкающего металла.

— Пойдем-ка, — пригласил его Николка, — я тебе кое-что покажу…

Подойдя к трехвершковому бревну, он с трех ударов перерубил его пополам.

У великана засверкали глаза.

— На, — сказал Николка и протянул ему топор.

— Мъмэм-фраар! Мъмэм-фраар!.. — буйно заликовал великан, бросая свое первобытное оружие на песок и осторожно, как хрустальную вещичку, принимая железный топор.

— Мъмэм — фраар Къоль и Ффель, — поправил его Николка, указывая на себя и на ученого медика. С такой поправкой приплясывающий дикарь согласился сразу.

Тут произошло непредвиденное: лохматые головы на стене, хором взвопя «фраар», полезли во двор — каждому лестно было получить такой же подарок.

Скальпель обомлел, вспомнив первое свое знакомство с первобытниками; мастодонт угрожающе выступил из- за угла.

Краснокожие дикари — ровным счетом 20 человек — попятились обратно к стене при выступлении гиганта.

— Малыш, смирно! — крикнул Николка, испугавшись при мысли, что начинается побоище.

Мастодонт послушно отступил в угол, и дикари рассыпным строем окружили приятелей, продолжая изливаться в братских чувствах и спеша совершить с ними церемониал обнюхивания. Николка без возражений принимал это, Скальпель, сокрушенно махнув рукой, в конце концов, тоже принужден был обнюхать каждого.

— Через год, через два мы забегаем на четвереньках, — бормотал он.

Пока на дворе происходило знакомство людей XX века с людьми плиоцена, в воротах незаконченной ограды происходило то же самое между стаей собак, прибывших вслед за первобытниками, и Керзоном. Но у Керзона там нашлось много старых друзей, в отличие от людей, что не помешало ему, однако, тотчас же погрызться с двумя-тремя кобелями.

Когда схлынула волна приветствий и заверений в дружбе, приятели увидели себя в окружении рассевшихся на песке дикарей. Голубые глаза горели упрямым ожиданием чего-то, ожидание это адресовалось всецело к Скальпелю и Николке.

— Раздать им, что ли, топоры? — спросил смущенный почему-то Николка.

— По-моему, сначала митинг… — комично-серьезно предложил Скальпель, а потом, заметив сердитый огонек в глазах друга, закончил вполне серьезно: — Нужно их накормить, вот что. Они глядят на нас и на оленя с лошадью.

Он был прав на этот раз. Топоры, несомненно, интересовали краснокожих, но еще более интересовало их бродившее по двору живое мясо. Не дождавшись инициативы со стороны недогадливых хозяев двора, вскочил на ноги Мъмэм. Воинственно размахивая новым топором, он прыгнул в сторону Живчика. За ним устремилась стая собак.

— О! Это мне не нравится, — сказал Николка.

Но ему не удалось выступить в защиту своего четвероногого друга, это сделал мастодонт. Он загнал Живчика в угол, где находился трепетавший всем телом олень, и загородил его массивным своим задом. Перед таким афронтом красный богатырь стал в полной растерянности. Собаки ворча отступили к воротам.

Из крута выскочил Николка:

— Идем, Мъмэм. Я тебе дам мяса…

Он привел великана к пещере и знаками показал ему, что надо лезть внутрь. Великан отказался: он чуял там присутствие живого существа и запах хищника. Николка полез один. В пещере от него испуганно шарахнулся маленький Эрти. Он плакал, приговаривая:

— Мъэрти чам-чам не… Мъэрти чам-чам не…

— Да никто тебя и не собирается шамать, — рассмеялся Николка. — Я за мясом пришел, а не за тобой.

— Мса чам-чам, Мъэрти не… — убеждая кого-то, проговорил малец и заученным движением вскарабкался на Николкины плечи. Фабзавук рассчитывал без помощи Мъмэма выволочить из пещеры тушу убитого накануне быка, но оседланный, он этого уже не мог сделать. Потребовалась помощь. Он окликнул Мъмэма.

Осторожный дикарь только тогда полез в пещеру, когда голова Николки, с другой головой поверх нее, показалась из отверстия.

— Мъэрти? — пораженный, воскликнул дикарь и даже попятился. — Мъэрти жи?…

— Жив! Жив! — вместо оробевшего малыша ответил Николка. — А ты ползи-ка сюда, помочь надо.

Мъмэм, увидев своего знакомого (или, может быть, одноплеменника) живым и невредимым, моментально выбросил из головы «мса», за которым пришел. Улыбаясь во весь рот, но не доверяя зрению, он нежно прикоснулся к груди малыша:

— Мъэрти — ръбанък прия…

— Ну да, ребенок, и ребенок, несомненно, приятный… — Николка, озабоченный мыслью об оставленном среди орды Скальпеле (а со двора доносились буйные крики), поддерживал разговор исключительно для того, чтобы не оскорбить как-нибудь гостя.

— Идем-ка за мясом, — все-таки поторопил он его.

— Йе, мса!.. — вспомнил дикарь и, пошевелив чуткими ноздрями, безошибочно направился в темный угол, где лежала свежая туша. Склонившись над ней, он вымолвил новое слово: — Го?…

— Не го, а говядина, — поправил его Николка, удивленный сам сверх меры своим великолепным пониманием первобытного языка. Он ведь того не знал, что перед ним находился древнейший представитель индоевропейской расы, что язык краснокожего дикаря объединяет в себе многие языки, которые в век Николки стали столь непохожими друг на друга; что славянский язык, как язык народа, осевшего ближе всех к своей первобытной родине — Азии, сохранил поэтому более других языков свою первобытность, и нет ничего удивительного, что Николка с такой легкостью ориентировался в речи Мъмэма. Фабзавук не знал этих тонкостей, отмеченных в примечании; не мудрствуя лукаво, он принимал своего краснокожего гостя за косноязычного, не договаривающего слов вследствие какого-либо дефекта во рту, и поэтому считал нужным поправлять его на каждом слове.

— Ии, — сказал Мъмэм, спустив двадцатипудовую тушу вниз и взвалив ее на свои плечи с легкостью, лишний раз подчеркнувшей его чудовищную силу.

— Идем, — сказал Николка, и новоиспеченные приятели, за недостатком слов, мило улыбаясь друг другу, пошли.

Скальпель, оставшись наедине с 19-ю дикарями, не сидел праздно. Не теряя драгоценного времени и не упуская момента (Николки нет, значит, действуй!), он прежде всего ловким профессиональным приемом открыл рот у ближайшего дикаря («Минуточку, спокойно!») и пытливым оком заглянул внутрь. Обезьяньих зубов там не было и следа. Это открытие успокоило его в одном направлении, в другом — взволновало. Он довольно рассмеялся, потирая руки, рассмеялись вслед за ним и дикари. Они сдвинулись плотней вокруг забавного человечка, а тот, ободренный вниманием, приступил немедленно к дальнейшим научным изысканиям. Взял у обследованного дикаря его вооружение — громадную челюсть пещерного медведя и безмолвно приставил к ней палец: как это, мол, называется?

— Асть рркша, — был немедленный ответ.

— Асть! Асть! — подтвердили все дикари, а один, имевший в руке кремневый нож, поспешил назвать и его:

— Азз…

— Подождите, вас не спрашивают, — осадил его медик, любивший во всем порядок. Он вынул из своего передничка записную книжку и внес туда первые два слова человека времен плиоцена (лексикон Эрти медик не принимал во внимание, находя его ребяческим).

— Асть рркша, — соображал Скальпель. — Асть — это, несомненно, кость: похоже и на русское соответствующее слово, и на латинское «ос». Рркша, конечно, — медведь. По всей вероятности, звукоподражательное… Ах, как жаль, что я не знаю санскритского… Ну, теперь говорите, как ваш нож называется?

— Азз… — с готовностью повторил второй дикарь.

— Очень приятно. Он у вас каменный?

— Азз. Къма…

Дикари бесцеремонно облокотились на плечи Скальпеля, смотрели ему через голову, на странную тонкую палочку, из-под которой на белом листике рождались черные неподвижные букашки; нюхали записную книжку и даже пробовали ее на вкус. Медик не смущался обстановкой.

— Азз — звукоподражательное, — рассуждал он и записывал, — воспроизводит звук резки, отсюда и наш «нож» и латинское «энзис». Къма — это уже более старое слово: с камнем, как оружием, человек давно знаком. Возможно, что и оно некогда воспроизводило какой-нибудь звук, теперь, под наслоением времен, его, конечно, не узнать. Но приятно то, что это «кьма» походит на наш «камень» и еще на церковнославянское «каму», на литовское «акму», на греческое «акмон». Интересно, как оно звучит по-санскритски?. И еще интересней, кого это я перед собой вижу. Неужели старинных предков индоевропейской расы?! Ну-с, а это что такое, друг мой?

Дикарь, имевший в качестве оружия рог быка, надетый на палку, с удовольствием ответил:

— Кърн…

— Понятно, — сказал Скальпель, записывая, — неблагозвучно и неизвестно, почему так названо, но во всяком случае походит на латинское «корну», что значит «рог», и на русское «корень». Между рогом и корнем, без сомнения, некоторое внешнее сходство есть… Учили меня, дурака, 15 лет, а санскритскому не выучили. Ну, да ладно… Что у вас еще, молодой человек?

Спрошенный нетерпеливо вертел над головой самой обыкновенной дубинкой, к которой для красоты или еще для чего был приделан длинный клык махайродуса. Дубинка гудела, и дикарь гудел:

— Крррът…

— Так и называется?! — усомнился Скальпель.

— Крррът, — серьезно повторил дикарь и мигом сунул нос в записную книжку, по которой забегал проворный карандаш.

— Крррът, — записывал медик и размышлял. — Похоже на русское «кортик» и на славянское «корд»; вообще, видимо, метательное оружие… Странно. Они говорят какими-то корнями слов и, преимущественно, звукоподражательно: крр… летит палица и рвет воздух, т… ударяется в живое тело… Надо узнать, как они себя называют, — подумал медик, и у него блеснула мысль, от которой захватило дыхание. Он остановил свои производственные расспросы и перешел на другое. Указал на мастодонта.

— Ду-ду… — согласно ответила орда.

— Ладно, пускай так, — сказал медик. — Признаться, я думал, что это ребяческое название… Ну, а Керзона как вы назовете? — Он указал на собаку.

— Кьъан… — ответила орда.

— Отлично, — воскликнул медик и про себя отметил: по латыни «канис», по-немецки «хунд», по-санскритски, — черт его знает… — А Живчика?

— Акьву…

— Здорово, — подумал вслух медик, — по-латыни «эквус», по-гречески «гиппос», по-славянски «кънь». — И он перешел на главное, что у него крепко засело в мозгу:

— Ну, а вот вы все: ты, ты, ты, ты, ты… вообще все, как вы все называетесь?

Сначала ему в ответ посыпались разные названия: орда не поняла вопроса, а яснее он никак не мог сказать.

Один назвал себя — Гух, другой — Вырк, третий — Ург, четвертый — Оджя… Все 19 человек спешили назвать себя.

— Нет! Нет! Нет! — перекричал всех Скальпель. — Нация-то ваша какая? Раса? Племя? Или как это по-вашему, черт побери!.. Ну, вообще все?!..

Он отчаянно и выразительно жестикулировал, будто собирал всех дикарей воедино и бросал их в сторону от животных и от себя.

Дикари вдруг замолчали, а потом один произнес неуверенно:

— Арийя!..

Скальпель вздрогнул и побледнел. Тогда закричали все, поднимаясь почему-то с песка и напыживая грудь:

— Арийя! Арийя! Арийя!..

— Черт вас подери!.. — прошептал медик, взволнованно сопя носом. — Ведь я тоже ариец! Вся великая семья индоевропейских народов: и немцы, и русские, и поляки, и греки, и литовцы, и итальянцы, и французы, и армяне… все, все, все происходят от арийского корня… Значит, во мне струится ваша богатырская кровь, а в вас мирно живут друг с другом и немцы, и французы, и русские, и многие другие… все те, которые так ожесточенно грызутся теперь между собой… Николка! Николка! Коля! Идите-ка скорей сюда!.. Ну — открытие! Бот это открытие! Серьезнейший момент в моей жизни!..

Покрытый испариной, красный и взъерошенный — Скальпель отдувался, подавленный открытием, отдувался на потеху первобытникам, не учитывавшим «всей серьезности» момента, когда Николка с Эрти на плечах и в сопровождении великана Мъмэма, навьюченного тушей, подходили к нему.

— Слушайте! — крикнул Скальпель и поднял палец к небу. — Мы с вами…

Взревел Керзон, безумствуя… Грохнулось тяжелое тело во двор, за ним второе. С обрыва посыпались камни, песок, глина… Пещерный лев, в сопровождении юной подруги, вернулся отомстить за свое выселение и отобрать логово для любви. Он выбрал удачный момент: гигант Ду-ду ушел на прогулку и вслед за ним исчезли куда-то собаки, кроме Керзона.

 

8

Бой арийцев с пещерными хищниками. — Медик заслуживает овации. — Николка знакомит плиоценщиков с новой техникой. — Неожиданная находка

Мгновенный снимок: два хищника, оглушенные падением, стальными пружинами, готовыми развернуться, лежат на песке. Косматая голова самца направлена к ученому медику. Медик, с вытянутой рукой и перстом указующим — в пяти шагах — носом вниз, ужасом повергнут наземь. Прищурясь и уши заложив игриво, гибкая львица собирается прыгнуть на Мъмэма. Покрытый кровавым мясом, Мъмэм свиреп, — страшнее львицы выглядит… Рядом с ним Николка спускает с плеч Эрти и говорит: «Беги». Дикари в разных позах около каменной ограды; один уже наверху держит наотмашь руку с острым камнем — хочет метнуть. Верная собака — туловище в ограде, морда через Скальпеля на страшного льва — застыла в мучительной нерешительности. В углу двора — головой к стене, ногами к неприятелю — Живчик; рядом олень — в обратной позе… Сверху холодным блеском сияет солнце — чистенькое и безразличное: видало виды, не один миллион лет поглядывает на буйную Землю… Влажный ветерок гонит с реки туманы. Туманы клубятся, сопротивляясь, но тают…

Движение.

Бросив презрительный взгляд на тело распростертого медика, лев гордо тряхнул космами гривы. Кто бы мог сказать о его намерениях в эту секунду? Можно было подумать, что он собирается напасть на двуногих у ограды или на Керзона, боязливо прижавшегося к земле… Не меняя гордой, непринужденной позы, резким, могучим рывком лев вдруг взбросил тяжелое тело в воздух и в воздухе перевернулся, дрыгнув грудою мышц. Первою жертвою должен был пасть человек с длинным блестящим предметом в руках. Предмет — кинжал, человек — Николка… У Николки в глазах заползал жуткий туман, — смерть… Он никак не ждал такого искусного маневра от гигантского зверя. Но ожидал его в полной мере выросший среди лесных уверток Керзон. Наперерез распластавшемуся в воздухе стрелой вытянулось другое тело. Лев был сбит с направления, он лишь сумел повалить человека, царапнув его мимолетно пятью загнутыми книзу железными когтями. От верного Керзона во все стороны полетели кровавые клочья шерсти и шкуры; тем не менее мертвая хватка его у горла косматого хищника не ослабевала. Стараясь стряхнуть с себя громадную собаку, заметался лев бестолково…

Одновременно с самцом прыгнула львица, безошибочно взяв расстояние. Покрылась буграми мышц спина Мъмэма, поперек лба вздулась синяя вена, ноги по щиколотку увязли в песок: дикарь, ухнув с натуги, навстречу ужасному зверю двадцатипудовую тушу толкнул. Сшиблись туша и львица в воздухе. Мъмэм саженным прыжком уклонился в сторону, мимоходом всадил железный топор в круп льва, снова отскочил и странный приказ издал на своем языке:

— Пршьнар, кртнар — перва! Азнар, крнънар — двайт!..

Во мгновение ока, повинуясь приказу, со стены посыпались краснокожие дикари. Четыре человека с кремневыми топорами, пятый Мъмэм и пять с дубинками образовали первый ряд вокруг хищников; остальные десять, с рогатыми палками и ножами из кремней, стали вторым рядом.

— Гаммо!!! — гаркнул Мъмэм и во главе первого ряда опрокинулся на растерявшегося врага.

Николка грубым толчком был выброшен вне круга. То же самое проделали со Скальпелем, на бегу подняв его с земли. Заработали топоры и дубинки, дружно, как на сцене; замотались, как в заколдованном кругу, буйногривый самец и гладкая самка. Впереди всех упоенно крушил железным топором великан Мъмэм, от одних его ударов львы в две минуты из желтых стали красными. Ревели в бессильной ярости обезумевшие звери, но их рев тонул в боевом кличе краснокожих, познавших свою мощь в коллективе… Если боец первого ряда падал под насевшим на него зверем, на место упавшего выступал боец из второго ряда, круг смыкался, и топоры до тех дубасили клыкастую морду, пока она прядала в сторону. Если упавший вставал, сохранив свою боеспособность, заместитель его безмолвно отступал на старое место. Таков был порядок в первобытном охотничьем коллективе, порядок, сложившийся в течение тысячелетий… С врагами покончили в несколько минут; их внезапная попытка к бегству бесславно была оборвана в самом начале. Песок на протяжении 50–60 кв. метров пропитался кровью. Окровавленные великаны стояли вокруг двух искромсанных трупов, потрясая оружием в жажде новых боев. Их энергия не была исчерпана, их груди вздымались бурно, глаза горели огнем… К ним боязно было приблизиться.

— Вот черт!.. — первым опомнился Николка. — Ай да плиоценщики! Признаться — не ожидал…

— Да, друг, — молвил грустно Скальпель, — они молодцы… Но смотрите, как дико поглядывают они на нас…

— Ерунда! — возразил Николка и храбро приблизился к группе, издававшей боевые крики.

На него глянули сначала враждебно, затем с любопытством. Причиной к последнему послужила его забинтованная грудь. В перевязке нуждалось большинство дикарей: у всех были глубокие царапины, у пяти-шести человек серьезные ранения, а у двух даже переломы костей. Из группы выделился Мъмэм.

— Мейд? — с некоторым страхом спросил он, подходя к Николке и осторожно дотрагиваясь до забинтованной груди.

— Я не медик, — просто отвечал Николка, — а вон медик… Видишь, над собакой старается!..

Скальпель в это время действительно оперировал собаку, у которой было распорото брюхо, переломлены задние лапы и вся она выглядела громадным кровавым куском. Медик сшивал кожу, вправлял кости и забинтовывал переломленные конечности лубом и мочалой за неимением лучшего перевязочного материала.

Дикари, отбросив всякую враждебность, тесно обступили медика. Их взоры теперь выражали большое любопытство и большое изумление. Мъмэм, как предводитель, предложил неуверенно:

— Кьъан — чам-чам… Мейдит — наръи…

Без всякого перевода его можно было понять. Он предлагал собаку съесть, а лечить людей.

— Я те дам «чам-чам»!.. — вскипел вдруг медик, когда до его сознания дошло предложение главаря. — Ишь ты — чам-чам! Мало тебе вон тех?! Больно жирно!.. Кьъан за Николку ногами и брюхом поплатился, а он «чам-чам»… Отойдите-ка лучше! Чего загородили воздух и свет?!..

Он сделал вокруг себя энергичный размах руками, и дикари покорно, и, пожалуй, с некоторым страхом, расступились. До самого конца перевязки они уже молчали, будто набрали воды в рот.

Покончив с собакой, медик строго и внимательно оглядел ряды краснокожих. У одного из них болталась бессильно правая рука, перешибленная в плече; другой прыгал на левой ноге, волоча за собой правую. Этим он, не спрашивая их согласия, в первую голову сделал перевязку. Дикари изумленно следили за ловкими манипуляциями врача. Когда же он прижатием артерии быстро унял кровотечение у раненого в бедро бойца, их молчаливое изумление перешло в бурные овации. Медик лукаво-самодовольно взглянул на фабзавука и, желая казаться далеким от честолюбия, проговорил:

— Вот где жизнь нашему брату! И тебе почет, и тебе уважение… Это не то, что среди оголтелых фабзайчат, которых ничем не удивишь…

После кровопролитного боя, осложненного к тому же перевязкой, естественно было желание подкрепиться, тем более, что первобытные воины сражались на голодный желудок. Скальпель, окончив медицинские упражнения, встал и, справедливо считая себя в центре внимания, сделал радушный жест, разрешающий всем поместиться вокруг туш быка и львов. Но дикари поняли это по-своему. С воинственными криками они устремились на бездыханных хищников, пропустив вперед азнаръов — людей с ножами. Мясо быка, уже лежалое, отошло на задний план, тонкое чутье первобытников предпочло ему свежие туши пещерных львов. Азнаръы живо и ловко содрали с них шкуры, мясо раскромсали на длинные ломти, и, прежде чем Скальпель успел запротестовать, дикари жадно и вкусно закусывали, уснащая лицо, грудь и руки кровью. Впрочем, и друзьям были преподнесены два солидных ломтя, но они передали их Эрти, вылезшему из-под камня, где он благоразумно укрывался во все время боя и перевязки. Эрти отнес мясо очнувшейся собаке.

— Они, очевидно, еще не знакомы с огнем, — сделал вывод ученый медик, с грустью поглядывая на чавкавшие шумно рты. — Смотрите, как рвут и уплетают… словно пирожное от бывшего Филиппова…

— Мы им сейчас продемонстрируем, как едят культурные люди, — успокоил его Николка.

При помощи кремня и железного колчедана он на глазах остолбеневших и поэтому переставших чавкать дикарей высек огонь. В качестве трута ему служили высушенные и слегка обугленные древесные опилки. Эрти, отвыкший, за время своего пребывания с друзьями, есть сырое мясо, принес хворосту и дров, приготовленных Николкой загодя. Веселый огонек вспыхнул и пошел плясать с сучка на сучок… Дикари опустили державшие мясо руки…

Огонь, как стихийное явление, падающий с неба, уничтожающий степи и леса и делающий мясо погибших в нем животных особенно мягким и вкусным; мерцающие угольки, в которых прячется заснувший огонь, и призрачные искорки, рождающиеся от удара кремня о кремень, конечно, были им знакомы. Но чтобы эти искорки ловить сухими опилками и претворять их в веселое пламя, растущее по воле людей, до этого мозг первобытников еще не дошел, это было невиданно и поразительно. Дикари вскочили на ноги, забыв о завтраке. Они хотели бежать: внутреннему зрению их уже представилось, как из невинно-веселого пламени выросло бушующее море всепожирающего огня, как валятся с грохотом стосаженные деревья, огненными брызгами раздирая черные завесы дыма; как ошалевшее зверье — большое и малое, кроткое и хищное — с воплями предсмертной тоски мечется агонически и в слепом ужасе кидается в самую гущу пекла… Они хотели бежать к спасительной линии воды, к «ръкхе», из опыта тысячелетия зная, что ръкха это тот единственный предел, через который страшному огню запрещено переходить. Бежать!. Бежать!..

Но — огонь остановился в росте. И коричневокожие человечки около него не обнаруживают ни малейшего страха — они обыденно спокойны и… усмехаются; они заняты каким-то чудодейством. На две тонкие и длинные палочки, по цвету своему похожие на железный топор, были нанизаны один за другим ломтики мяса, и палочки, укрепленные на рогульках, помещены над огнем… В воздухе запахло погибшим во время лесного пожара животным… Дикари испуганно застреляли глазами вокруг не подкрадывается ли к ним коварный огонь? Никто не подкрадывался, лишь нагулявшийся мастодонт вернулся домой в сопровождении собачьей стаи, да в углу двора мирно пожевывали сено подружившиеся конь и олень.

Тревожное молчание нарушил Мъмэм — предводитель. Он не обратился к своим воинам и не обратился к человечкам, он спросил мастодонта на языке животных:

— Огонь — страшно?

— Пустяки, — флегматично отвечал серый гигант, — огонь — ручной…

Тогда краснокожие, по знаку предводителя, чинно уселись в круг и с глубокой мыслью на лице стали наблюдать за костром, за палочками, за скорчившимися ломтиками мяса и за действиями человечков. От ворот наблюдали за тем же их четвероногие друзья.

Очень вкусно пахло жареным; аппетитный сок каплями падал в костер, шипел и улетучивался. Мъмэм, ближе всех сидевший к огню, глянул вопросительно на медика и на Николку, протянул топор под капающий сок и снова взглянул. Те молчали: пускай исследует. Золотистый сок образовал лужицу на металле. Мъмэм хотел вынуть топор из огня, в это время ломтик мяса упал с вертела в лужицу. Мъмэм, ухмыльнувшись, вынул топор, положил его на песок и склонился над ним, жадно вдыхая носом аромат жареного.

— Вах! — молвил он с блестящими от удовольствия глазами.

Затем он осторожно коснулся насквозь пропеченного ломтика — ломтик куснул его за пальцы… Дикарь отдернул руку и обругал жареное мясо «вонючей мышью», так и сказал — «какка мушь!».

— Айе! — Аххо! — Хуу! — застонала краснокожая братия — с удивлением, негодованием и гневом, будто ломтик каждого из них тяпнул за пальцы. С угрозой вскочили на ноги громадные псы.

Чтобы не вышло какого-нибудь неприятного инцидента, Николка показал, как надо обращаться с горячим предметом: взял с топора мясо и забросал его с руки на руку. Он передал Мъмэму вполне остывший кусок. Дикарь, откусивший крохотную часть, зачмокал восхищенно и передал ее соседу. Сосед поступил так же. Но, вопреки желанию краснокожих, всем познакомиться с необыкновенным вкусом не удалось: одного ломтика едва хватило человек на пять. Зато какое поднялось чмоканье, когда Николка — в ущерб себе и Скальпелю — щедро оделил дикарей великолепно поджаренным шашлыком, снятым с двух вертелов!.. Собакам он еще раньше бросил четверть туши быка, разрезанной на куски.

На этом знакомство людей плиоцена с начатками новой для них культуры не окончилось.

Дикарь, отличавшийся ото всех меньшим ростом, плутоватой смешливой физиономией и шрамом поперек всего лба и темени, — по имени Ург, что на языке плиоцена значило «змея», — пожелал осмотреть камни, рождающие огонь. Николка передал ему кремень и колчедан. Ург, исследовав их на глаз, на вкус, на запах и на ощупь, стал высекать искры, светясь детской радостью. Искры падали на песок и пропадали; отыскать их там не удавалось, а искали все 20 человек и — с большой настойчивостью. Дикари начали сердиться, рычать и бить кулаками место, пожирающее искры. Тогда фабзавук подставил Ургу опилки, рассыпанные ровным слоем на плоском камне, и показал, как надо держать огниво, чтобы искры выходили густым пучком. Через пять-шесть сильных ударов опилки затлели. Николка поднес к ним сухой листик и раздул пламя… Как малые ребята, дикари стали рвать друг у друга чудодейные камни — каждому хотелось самостоятельно проделать тот же чудесный эксперимент. Вспыхнула свалка. Скальпель ехидно посмеивался:

— Гляди-ка, коммунисты-то разодрались!..

Николка утихомирил драку, принеся целую кучу кремней и осколков колчедана и раздав их первобытникам.

В течение следующего получаса мир и согласие царили на широком дворе под смеющимся осенне-грустно солнцем; только и слышны были: лязг камней, ожесточенное раздувание тлеющих опилок да дружеская собачья грызня из-за костей.

— Практические занятия по добыванию огня, — сыронизировал Скальпель.

Через полчаса каждый из дикарей умел высекать огонь и разводить костер. Николкины запасы топлива все ушли на эту науку. Двадцать костров пылало на дворе, двадцать дикарей торжественно отплясывали около них, — даже с перешибленной голенью скакал на одной ноге. Николка завершил свою науку, показав, как делаются из лыка и мочалы сумки для хранения огнива.

Но… «как волка ни корми, он все в лес смотрит», — говорит пословица… Получив знание и все принадлежности для добывания огня, дикари заскучали и действительно стали поглядывать с тоскою в сторону леса. Суровая обстановка первобытной жизни приучила их до самой глубокой ночи находиться в интенсивном движении. Из необходимости обеспечивать себе ежедневное пропитание рождалось это движение, а родившись, оно само стало необходимым. Короче говоря, дикарям нужно было тратить энергию. Правда, их желудки были набиты туго, на вечер оставалось достаточно мяса, и все же они заскучали. Только трое из двадцати — тяжелораненые Гух, Оджа и Вырк — не выказывали скуки: они укладывались спать. Остальные же определенно собирались улизнуть, но тут произошло событие, виновниками которого были сизая ворона и маленький Эрти. И событие это приковало краснокожих еще часа на два к коричневым человечкам.

На двор залетела ворона, самая обыкновенная ворона, «к-ка», на языке плиоцена. Она, по всей видимости, отбилась от стаи, пролетевшей незадолго перед этим реку. Мясо, лежавшее перед носом инвалида Керзона, привлекло ее воровское внимание. Но покой Керзона зорко охранял Эрти. Как только крылатая воровка сорвалась с ограды в направлении к этому мясу, Эрти схватил лук (с ним он и во сне не расставался) и пустил в нее меткую стрелку. Ворона упала с перебитым крылом. Дальше этого месть малыша не распространилась, и он позволил раненой птице забиться под ясли Живчика, — в стойле лошади все гонимые почему-то искали себе убежище. Эрти не считал своего поступка за подвиг. Иначе думали дикари: у них сразу отпало желание задать в лес деру. Послышались восторженные:

— Вах! — Айе! — Аххо! — Хуу!..

Толпа обступила малыша, а Николка, хлопнув себя по лбу, точно так же, как это проделывал Скальпель, опрометью бросился к пещере, осененный идеей. Когда он вернулся обратно с двадцатью луками и связкой стрел, Эрти громко ревел, потому что дикари успели расстрелять все его стрелы и даже поломать лук, а ученый медик катался в приступе не совсем незлобивого смеха.

Новые практические занятия — по стрельбе из лука — заняли дикарей до вечера. Скальпель посмеивался ехидно:

— Пускай я буду простоквашей Мечникова — если дикари не пристрелят нас, когда придет к тому время, а потом спалят лес… благодаря приобретенным от нас знаниям…

Не смущаясь его карканьем, Николка подарил дикарям еще копья и железные топоры. Краснокожий плиоценщик теперь был вооружен по последнему слову техники, — не ХХ-го, правда, века, а века железа, но и это на целый ряд тысячелетий должно было передвинуть историю его вперед.

Лишь тьма, подкравшаяся неслышно и незаметно, прекратила упражнения краснокожих в рубке, стрельбе и метании копья. В ограде же, перед пещерой, был разложен большой костер и над огнем, разведенным коллективно, зажарены были целиком остатки быка и львов: усиленные занятия требовали усиленного питания.

Дикари были настолько взбудоражены впечатлениями дня, что о сне даже и не помышляли. Смех, возбужденные перекликивания через костер, шутки, состоявшие в размалевании углем лица себе и друг другу, наполняли освещенный огнем двор самой непринужденной веселостью.

Костер постепенно угасал, непроизводительно пожрав трехдневные запасы топлива. Стало зябко. Дикари, задремавшие было, повскакали, ежась от холода, и вдруг один за другим выбежали со двора. Но они не захватили с собой оружия, и раненые остались у костра. Приятели недоумевали, — впрочем, недолго. Через минуту дикари вернулись с накинутыми через плечо звериными шкурами. Очевидно, перед тем, как произвести налет на двор, они побросали связывающую движение одежду и в первобытной своей беспечности тотчас забыли о ней. Ночная свежесть вернула им память.

Друзья с помощью мастодонта завалили ворота громадными валунами, нагромоздив их друг на друга. На ночевку же все отправились в пещеру; на дворе остались: Живчик, мастодонт, олень и стая собак. Мъмэм без приглашения взял на руки раненого Керзона. Николка захватил с собой тлеющую головешку, чтобы перед сном, по совету медика, согреть пещеру и провентилировать ее. Промозглая сырость и едкий запах хищника резко бросились в ноздри и дикарям, и людям XX века после долгого пребывания их на свежем воздухе. Эрти уже спал, завернувшись в меха, и не чувствовал прелестей окружающей его атмосферы.

— Тэ-тэ-тэ… — протянул медик. — Здесь большой костер разложить надо, иначе мы рискуем задохнуться.

— Ступайте за дровами, — предложил Николка.

— Благодарю покорно! — воскликнул медик. — Я люблю гигиену, но еще больше жизнь…

В лесу вступила в права ночная жизнь: ревели львы, медведи и махайродусы, зычным мяуканьем отзывались тигры и пантеры, выли вечно голодные волки. Однако дров не было, а спать в такой удушливой атмосфере значило, в лучшем случае, проснуться с головной болью и насморком. Это желание у фабзавука отсутствовало и, тем более, у медика. За дровами нужно было идти, как ни крутись. Друзья препирались, а краснокожие с интересом прислушивались к ним, ожидая новых чудодейств: иначе для чего так много говорить и размахивать руками? Николка собрал со всей пещеры хворост и древесные щепы, но этого хватило бы только на десять минут и требуемой тяги не дало бы. Ему пришло в голову обратиться за содействием к краснокожим.

— Дров надо, понимаете? — сказал он.

— Дъроу нато маете… — повторил вслед за ним лукавый Ург, а все остальные загрохотали и долго били себя руками по бедрам.

— Дурачье!.. — обиделся Николка.

— Тураче!.. — снова повторил Ург, расплываясь в улыбке до ушей.

Хохоча во всю глотку, на помощь Николке выступил Скальпель.

— Я с ними начну по-латыни, — объяснил он. — Дерево будет «арбор». Может, поймут… — И он сказал, для ясности тыча в потолок: — Арбор! Арбор!

Однако его так же хорошо поняли, как и Николку. Только пантомимное жестикулирование разрешило трудное дело.

Первым понял Мъмэм.

— Дъру! — воскликнул он с такой интонацией, будто упрекал приятелей за недогадливость.

— Не дру, а дров, — по привычке поправил его Николка, — хотя дело не в названии, а в том, как их достать.

Краснокожим это нисколько не показалось трудным. Не трогая каменной баррикады, которая ими была сооружена после своего входа в пещеру, они без колебания направились в самый темный угол. Николка поспешил за ними с факелом в руках, — для факела он использовал брошенную за ненадобностью дубину.

У пещеры было два выхода. Второй скрывался за громадной каменной плитой, торчмя поставленной к стене. Дикари понатужились и сдвинули плиту с места. Ход шел вверх под углом в 45 градусов. Он не был искусственного происхождения, — на это указывали разноцветные гальки, хрустевшие под ногами, и крутая извитость канала. Шли минут пять. Удобнее всех было идти Николке, потому что он замыкал шествие и освещал себе путь. Он с интересом рассматривал вымытые стенки тоннеля, — пласт за пластом поднимался кверху; пласты земли — страницы из книги о прошлом земли. «Сюда бы Скальпеля, — думал Николка, — скажу ему об этом завтра…» В одном месте его поразил отвесно поставленный к стене камень. Камень мог быть только принесенным сюда, за ним что-нибудь скрывалось, — может быть, третий ход. Но дикари прошли мимо, не уделив ему никакого внимания. Верхнее отверстие хода закрывалось второй плитой. Ее приняли в сторону, и лесная жизнь разноголосицей опрокинулась на головы вылезавших из тоннеля.

Вооруженные железными топорами, краснокожие вели себя вызывающе: пели, кричали, шутили. Никакой робости перед ночной тьмой, хранившей жуть, они уже не чувствовали: так резко изменилось их сознание от нового вооружения.

Мъмэм, попав в родную сферу, снова выявил свои предводительские обязанности. Половину отряда он поставил на рубку деревьев и собирание хвороста, другую половину — на стражу. Леопард, свалившийся неизвестно откуда на головы рубщиков, не успел даже пустить в ход своих клыков и когтей; он упал в ту же минуту, сраженный дружными ударами топоров.

Поставив на старое место плиту, загораживающую выход, дикари тем же путем вернулись в пещеру, нагруженные дровами и тушей убитого зверя.

— А у меня для вас сюрприз, — не удержался Николка при виде Скальпеля.

— Ну-те-с! — приготовился Скальпель слушать.

Николка, вопреки своему желанию, принужден был рассказать ему о пластах и странном камне. Пласты ученого медика интересовали мало, но камень — сильно. Из-за последнего он немедленно полез в тоннель, не желая дожидаться утра. Ему сопутствовали Николка и Мъмэм, остальные занялись костром и приготовлением ко сну.

Мъмэм не понимал, почему беспокойные человечки опять лезут в тоннель вместо того, чтобы ложиться спать, как на то указывало позднее время. Но он был дикарь и, кроме того, предводитель. Как дикаря, его интересовал каждый шаг человечков, как предводителя — каждая их экскурсия, сопряженная с опасностью.

В общем же он относился довольно равнодушно к этой поздней экскурсии и позевывал нетерпеливо, пока медик при свете факела рылся в горизонтальных напластованиях тоннеля. Но как только человечки остановились около плоского камня, а Скальпель засуетился в приступе изыскательских чувств, Мъмэм хлопнул последний раз челюстями и сомкнул их в нервной настороженности. Его смущало какое-то воспоминание.

— Ну-ка, друг, камешек бы долой, — обратился к нему медик.

Дикарь дернулся вперед для исполнения просьбы и отвернулся обратно, словно камень для него был чем-то запретным.

— Он боится, — констатировал Скальпель.

Более правильно понял его Николка:

— Ему мешает какое-то воспоминание; может быть, запрещение.

— Ну-ка, Мъмэмчик! — Николка уперся грудью в камень и заразил азартом нерешительного дикаря. Тот подвел плечо, как рычаг, и легким движением обнажил в стене черную нишу. После этого он произнес извиняющимся тоном:

— Пъпа арийя…

Приятели переглянулись. Скальпель побледнел, как это всегда бывало с ним в решительную и торжественную минуту. Николка с факелом полез было в нишу, но был остановлен сзади, пойманный за пояс могучей рукой.

— Пъпа арийя, — торжественно повторил дикарь, указывая в углубление.

— Ну и черт с ним! — в досаде воскликнул Николка, которому хотелось спать. — Папа, так папа, ведь не мама?!..

— Пъпа арийя… — смущенно пробормотал дикарь и попятился к противоположной стене.

В маленькой пещерке лежал продолговатый предмет, укутанный со всех сторон шкурами. Николка без всякого уважения вытянул его в проход, Скальпель с трепетавшими щеками склонился над ним и осторожно развернул шкуры. На них глянуло задорным волосатым рыльцем иссохшее от времени лицо «папы арийцев»…

Это был мумифицированный трупик, сплошь покрытый густой шерстью. Он удивительно напоминал малыша Эрти своим ростом, длинными руками и детской головкой. Но волосы, ореолом покрывавшие его лицо, были седы; оскаленные из-под уплотнившихся губ зубы — желты; передняя часть лица походила на рыло животного, и от крестца отходил десятисантиметровый хвостик…

 

9

«Папа арийцев». — Медик трактует о заре человечества. — Плиоцен — век гигантов. — О первобытной родине человечества. — Погребенная Гондвана. — Великое переселение. — Вырождение плиоценщиков. — Скальпель против революций вообще. — Николка обещает не вмешиваться в «семейные отношения» плиоценщиков

Целых два дня, забыв о пище и питье, забыв о суровом плиоцене, о надвигавшейся неумолимо зиме, Скальпель отдавался изучению высохшего трупика. К великому смятению краснокожих, он сначала в течение десяти часов мочил его в воде, затем парил над раскаленными камнями и, наконец, изрезал по всем направлениям.

— Это — жестоко, но этого требует наука, — оправдываясь, говорил он. Впрочем, по истечении двух дней, с кропотливостью часовых дел мастера, Скальпель снова собрал весь труп, сшил его и даже причесал. «Папа арийцев», в результате всех этих манипуляций, стал выглядеть значительно моложе и свежее.

На третий день, поймав вернувшегося с охоты Николку и прижав его к стене, на виду двадцати пар первобытноизумленных глаз, Скальпель разрядился лекцией:

— «Пъпа арийя» — не обезьяна, милостивый государь, как изволили вы легкомысленно выразиться, и не ребенок, что можно было подумать с первого взгляда. «Пъпа арийя» — взрослый индивид. Скажу больше и скажу смелей: он — человек, находящийся в весьма преклонных летах, — его коренные зубы стерты почти до основания, его черепные швы исчезли, сгладились под влиянием времени. «Пъпа арийя» — старик… проникнитесь, милостивый государь, должным вниманием и должным уважением к тому, что я имею вам сообщить…

— Проникся… — пробормотал Николка, на самом деле проникаясь отчаянием, так как видел, что заряд медика велик и десятки минут не в состоянии исчерпать его.

— Я вам дал доказательства, — непреклонный, как базальтовая гора, продолжал медик, — дал доказательства, что исследуемый нами труп, вернее — мумия, принадлежит индивиду почтенных лет, но я еще не доказал вам, что он — человек…

— Я же верю вам… — рванулся Николка в сторону.

— Милостивый государь! — вскричал медик и поймал Николку за пояс. — Милостивый государь! Вера — чушь! Коммунист не должен говорить такой ерунды. Коммунист всегда и во всем должен требовать доказательств! Всегда доказательств, и во всем доказательств, и больше ничего!.. Слушайте…

Убитый ловким дипломатическим ходом, Николка упал на землю, куда его, кстати, увлек ученый медик, и, стиснув челюсти, обрек себя на мученичество. — «Все равно, больше часа слушать не стану», — успокоил он себя.

— Слушайте! — еще раз предупредил медик и стал извергать каскадом выношенные в течение двух дней убедительные фразы: — Он — человек, но человек зари человечества, т. е. в нем мы имеем ту переходную форму, которую ученые всех стран и народов безуспешно искали на земном шаре и не найдут. Не найдут! — клянусь вам в этом прахом чьей угодно бабушки!.. Но — спокойствие! Я вам сказал, что он человек. Что меня привело к такому убеждению? Череп. Прежде всего, череп. Его объем в два раза превышает объем черепа самой высокоразвитой человекообразной обезьяны. Толщина лобной и теменной кости — всего 10 миллиметров, т. е. лишь на 4–5 миллиметров отличается от толщины соответствующих костей современного человека. Лоб, правда, еще очень покат, но он совершенно не имеет костных гребней, столь характерных для обезьяны. Надглазничные дуги резко выражены, очень резко для человека, но они не больше дуг неандертальца. Затылочная кость еще имеет сильную бугристость, однако с обезьяной и тут нет никакого сравнения. Рисунок борозд мозга, оставившего свой отпечаток на внутренней поверхности черепа, прост, но он все-таки сложнее рисунка обезьян…

— Череп, уважаемый товарищ, определенно, я подчеркиваю, определенно указывает на то, что испытуемый нами субъект принадлежит к роду так называемого разумного человека… Теперь — лицо. Оно, правда, еще совсем обезьянье. Но ведь я не говорю, что мы видим перед собой современного человека. Я говорю, что это переходная форма от животного к человеку. Это — эоантроп, «заря человека», и ему, как таковому, вполне приличествует иметь слегка звериное рыло, иначе никакого бы перехода и не было и пришлось бы допустить, что человек извечно был создан богом и таким существовал с самого начала мира…

— Теперь я, чтобы не насиловать вашего внимания, — а оно у вас, надо признаться, совсем «опервобытилось» — да-да, не возражайте, — я коротко перечислю отдельно и звериные и человеческие черты тела нашего эоантропаю… Смотрите, вот где еще сидит зверь, — хвост!! Затем — длина рук — до колен!! Затем — бедро, оно сильно изогнуто — как у обезьяны. И — самое главное — все тело покрыто густой растительностью!.. Человеческие черты — нога! Великолепная нога, вполне приспособлена для хождения, может быть, в слегка согнутом состоянии. Ступня! Хватательные способности отчасти сохранились, большой палец оттопыривается в сторону, но подошва — типично человеческая, с вырезом у внутренней стороны и совершенно лишенная волос.

— Туловище! Антропометрическое правило гласит: у человека туловище всегда короче общей длины ног, у обезьяны — наоборот. Здесь мы видим вполне человеческие пропорции… Зубы! Коренные еще носят обезьяньи следы, передние — более или менее человечны: клыки пустяковые, такие и среди современного человечества еще попадаются, например, у меня… Вот вам все.

— Вижу, что вас смущает малый рост эоантропа. Но, милый друг, вспомните, что он — первобытнее наших первобытников очень и очень намного. Я потом скажу, к какому геологическому периоду его можно отнести. Сейчас я остановлюсь на малом росте. Его рост — карликовый, как вы замечаете. Но… вспомните предка лошади, вспомните предка слона, вспомните, наконец, эоценовых предков всего млекопитающего мира, к какому относится и человек. Разве они не были карликами? Предок лошади, живший в эоцене, едва достигал тридцати сантиметров. Это — так называемый эогиппос, т. е. тоже «заря», но «заря лошади». Предок слона — меритерий, — живший, приблизительно, в то же время, был величиной со среднюю собаку. Предок жвачных животных — аноплотерий — достигал, самое большее, величины осла, а чаще величины некрупной свиньи, и пр., и пр., и пр., и пр. Какой вы отсюда сделаете вывод?

— Я вывожу… — начал Николка, но его горячо перебил Скальпель:

— Вывод такой: все млекопитающие на заре своей жизни отличались весьма небольшими размерами; человек — млекопитающее животное, следовательно, и он не должен выходить из этого природного законоположения. И он не выходит. Вы думаете, это — все? Нет, далеко не все. Я имею сказать нечто, гораздо более поразительное. Слушайте! Слушайте!..

— Мы видим, что все млекопитающие в начале своего развития, почти без исключения, — карлики, и мы также видим, что к середине своего развития — к плиоцену, скажем — они достигают гигантских форм; таковы плиоценовые: мастодонты, слоны, динотерии, носороги, медведи, быки и проч. Таковы и наши краснокожие, превышающие даже мой рост на целую голову. В XX же веке мы уже редко встречаем гигантов среди животного мира. Значит, второе правило: к середине своего развития, а такой серединой можно считать плиоцен, млекопитающие животные достигают высших размеров, чтобы затем снова начать опускать кривую своего роста. Но… вы должны бы мне были задать вопрос. Позвольте, позвольте, я сам! Этот вопрос таков: почему же, я говорю, почему же ученые палеонтологи, геологи и антропологи, наряду с карликами из мира животных эоцена и гигантами — плиоцена, до сих пор не смогли найти карликов и гигантов из великой семьи человечества? Почему до сих пор не найдено карликовых и гигантских форм из предков человека? Ведь должны же были они существовать, если человек такое же млекопитающее животное, как и все млекопитающие, если он подчиняется всем тем естественным законам, каким подчиняются все млекопитающие? А почему бы ему не подчиниться? — Должен! Должен!.. Мы-то с вами в этом крепко уверены, так как имеем перед глазами живых плиоценщиков и мертвого «папу». Но ведь ученые-то наши, оставшиеся там, в XX веке, они-то ведь до сих пор не могут убедиться в правиле, которое выводится само собой из общих законов развития. Почему же, спрашиваю я, до сих пор они не разыскали скелета плиоценщика и скелета «папы»?… А вот здесь-то, батенька мой, и закопана свинья, — так, кажется, говорят немцы? Здесь и закопана свинья… Строили предположения, и я сам повторял их за всеми, как попугай, что кости человека, как особенно хрупкие, не могли дойти до нашего времени в целом состоянии, они доходили всего только в виде праха. Чушь! И еще раз повторяю: чушь!.. Почему же, спрашиваю я, дошли до нас кости чертовски мелких животных и — плюс к тому — времен гораздо более древних, чем плиоцен или даже эоцен?… Ага, теперь вы сами видите, что их предположение — ни больше и ни меньше как ерунда. И если я не так давно — кажется, по поводу питекантропа, — сам уверял вас в этой ереси, то только потому, что другого выхода не было. То есть он был, но — сомнительный. Этот выход — предположить, что человечество развивалось где-то в Азии и оттуда пришло к нам в Европу с началом ледникового периода. Однако Азия, если и не так полно, как Европа, то все же достаточно хорошо обследована в палеонтологическом направлении. И там, опять-таки, ни карликовых, ни гигантских форм человека не найдено. Значит, нужно подальше перенести место появления человека, куда-нибудь на материк, который впоследствии, в плиоцене, скажем, был поглощен океаном. Ага, вы догадываетесь, к чему я клоню. Да, батенька мой, это та знаменитая Гондвана, которая нынче покоится в пучинах Индийского океана; тот знаменитый материк, который в начале третичного периода захватывал в свою территорию Мадагаскар и Австралию и через Индостан соединялся с Азией, а отсюда с Европой. Вот здесь-то и нужно искать колыбель человечества и местопребывание его вплоть до выделения из себя Неандертальской и Кроманьонской расы. Это не мое предположение. Голландский ученый Халлир первый высказал его, но так как у него было слишком мало фактических данных, в науке эта гипотеза не пользовалась большим распространением. Я имею эти данные. Я и никто иной… Даже вы, несмотря на то, что вы целыми днями пропадаете вместе с краснокожими на охоте, даже вы, несмотря на вашу близость к первобытникам, не сумели или, вернее, не поинтересовались вырвать у них тайну их происхождения и тайну их «папы». Слушайте же, если это вас интересует, — Скальпель понизил голос и склонился к самому уху Николки:

— Пока вы охотились, я вел очень трудную, зато плодотворную беседу с нашими ранеными. Повторяю, это было чертовски трудно. Оджа и Вырк оказались прямо-таки бессловесными существами: в их распоряжении всего какая-нибудь сотня слов; я их записал, конечно, но не в этом дело. Наиболее красноречивым и многословным, зато и наиболее скрытным, выявил себя Гух. Его имя, по всей вероятности, соответствует его скрытному характеру. Вернее сказать, он был скрытен постольку, поскольку тема моего нащупывающего разговора не лезла в границы запрещенной ему кем-то области, а так он значительно развитее всех своих собратьев. Но я-таки оказался хитрее его, я выведал все, что мне нужно было, выведал в интересах чистой науки. Вот что он мне рассказал.

— Они пришли в Европу всего каких-нибудь двадцать лет тому назад. Их было две или три сотни, «два шьта» или «три шьта», сказал он мне. Они покинули свою первоначальную родину, потому что «много-много воды» появилось на ней, гораздо больше, чем им требовалось для питья и купанья. Одним словом, потоп. Шли они очень долго, сначала гонимые водой, потом засухой и беззверием; шли, по крайней мере, год, — «одно лето и одну зиму» — других подразделений года у них не имеется. Их дорога лежала с юга на север; справа у них «солнце рождалось», слева «умирало». На середине расстояния им встретились высокие горы, там вода текла «жур-жур» ъом, — Эрти почему-то запомнил это слово, хотя при переправе через горы его еще не было, — вывод: в орде часто вспоминали об этой переправе. Потом море преградило им дорогу, — море они знают и называют его «мъра», а пустыню «мъру»; по-моему, здесь нужно искать общий корень «мър», что значит «смерть», «умирать». Море пришлось обогнуть справа, т. е. с востока, — вы запоминаете все эти подробности? После моря орда прошла еще «много-много» на север. Здесь стояла зима, «большая зима»; такой у себя на родине они не видали, но слово у них для зимы имеется, это — хъма. В погоне за животными они повернули на запад, снова перебрались через горы, уже менее высокие, потом через широкую реку, в которой вода была «крак», т. е. ломалась, — значит, был лед, и… очутились в Европе. Конечно, они не знали, что холодная и богатая живностью страна была Европой, но мы это знаем, так как в ней они живут до сих пор. Прежде чем передавать вам дальнейшие подробности рассказа Гуха, позвольте-ка вас спросить: какую такую реку они переходили последний раз?

— Волгу, — без запинки отвечал Николка.

— Правильно. А какие горы перед рекой встретились?

— Уральские.

— Еще раз правильно, и все-таки я вас сейчас посажу в лужу…

— Ну-ну, дуйте, — насторожился Николка.

— Какое море им попалось? — продолжал вопрошать медик.

Николка отвечал осторожней:

— Должно быть, то, перед которым мы и стоим: Черное, соединенное с Каспийским.

— Правильно! — вскричал медик. — А теперь: какие горы им в первый раз пришлось переходить?

Николка отвечал еще осторожней:

— Если они шли все время с юга, значит, те горы, что покрывают Иран…

— Правильно! — Скальпель чуть не плясал, готовя ловушку. — А ведь эти горы им встретились на середине пути, откуда же тогда, скажите, лежала их дорога? С Аравийского моря и с Индийского океана, что ли?

— Го-го-го! — поиздевался Николка, прежде чем ответить. — Вы меня за идиотика считаете, благодарю вас. Сами только что про Гондвану говорили, которую поглотил Индийский океан, — значит, они и шли с Гондваны…

Скальпель сразу стал серьезным — больше ему ничего не оставалось — и серьезно сказал:

— Правильно, с Гондваны… Но я вам не поведал, каким образом я проверил то, что мне дали географические показания. Так вот. Орда находилась в дороге год, — как говорил Гух. Допустим, что ежедневно она делала напрямик километров 20 в среднем, считая стоянки, обходные пути и уклонения для охоты. Помножьте 20 километров на 365 (дней). Получится свыше 7000 километров. Эта цифра как раз укладывается на расстоянии от центра Гондваны до Уральских гор… Блестящее доказательство! Блестящее подтверждение того, что нам дало знакомство с географией!.. Итак, они пришли из Гондваны, я продолжаю. Их было «два шьта» или «три шьта»; почему так неопределенно? Если они могли считать до двух-трех сотен, разве так трудно было запомнить численность своей орды? Оказывается, трудно. Потому что Гух — свидетель переселения — в то время был ребенком, это, во-первых. Во-вторых, и спереди и сзади них шло бесконечное множество орд, гонимых тем же потопом. На узких переходах и в проливах, — вспомните, что Гондвана в начале плиоцена рушилась от землетрясений, вулканических извержений и грандиозных провалов, следовательно, к моменту переселения нашей орды она представляла собой частую цепь мелких и крупных островов, соединенных друг с другом или узкими перешейками, или такими же проливами, — вот в таких-то местах переселенцы скучивались; много их гибло в панической сутолоке бегства, оставшиеся смешивались и дальше шли вместе до тех пор, пока местность не позволяла им снова разбиться на орды — на группы, более удобные для охоты. Гух говорит, что вплоть до первых гор — надо понимать, до Ирана — их было «и много и мало», значит, они то соединялись в большие стада, то вновь разбивались. Большинство орд осело на горах, часть ушла на восток, очень мало на запад и совсем мало, перевалив через горы, на север. Отсюда-то, собственно, и начинается счет Гуха на «два шьта» и на «три шьта». Их орда была единственной из одолевших крутизну гор, на которых завывал леденящий ветер и лежал холодный «сии». В результате этой победы она и составилась из отборных единиц, образовала семью великанов, отважно устремившихся дальше на север в поисках пищи и хороших мест для охоты. Численность ее вплоть до новых гор, до Уральских, то увеличивалась, то уменьшалась: слабые гибли в новой, непривычной обстановке, сильные, позднее перебравшиеся через Иранские горы, прибывали сзади. Вот почему так неопределенно Гух называет цифру своих «соордятников», если можно так выразиться. Слушайте дальше! Колоссальнейшей важности сообщение о колыбели рода человеческого!..

— Гух говорит, что в местах, где переселенцы скучивались поневоле, он видел не одних только краснокожих арийцев. Он видел еще страшных звероподобных двуногих с громадными зубами и ногами, которыми они могли бросать камни. Еще он видел слабых черных карликов с толстыми губами, с приплюснутыми носами, мохнатых и с курчавой растительностью на голове. Видел желтокожих и косых гигантов с черными дыбящимися волосами; уродливых, с маленькой головкой и длинными руками, полуобезьян-полулюдей. Видел очень много других рас, столь не похожих на красавцев арийцев… И все эти стада, объятые паникой, бежали с Гондваны и с ее обломков, вздымавшихся из недр океанических. Симптоматичнейшее явление!.. На Гондване, следовательно, люди или те животные, что произвели человека, жили с весьма давних пор, — может быть, еще с мелового периода вторичной эры. Они уже успели — до своего великого переселения — резко дифференцироваться, распасться на весьма отличные друг от друга расы; часть из них успела выродиться, пойдя по пути «озверения», часть достигла высших по тому времени человеческих форм, часть остановилась в развитии и сохранила первобытные черты прародителя. Гух говорит, что на их первоначальной родине стояло почти всегда теплое лето, что больших хищных зверей там не было, зато — обилие плодов, фруктов, ягод, кореньев и пр. растительной пищи. Это замечательно! Ведь ученые как раз и предполагают, что колыбелью человечества могла быть лишь та страна, где борьба за существование сводилась до минимума. Только в таких условиях человек мог выпрыгнуть из своей животной природы и создать себе технику, — ту искусственную среду, которая стала между ним и природой…

— Слушайте дальше! Интереснейший факт! Относительно «папы» арийцев!.. Они не по праву называют его своим папой — родоначальником своей расы и великанов краснокожих. По преданию, — Гух очень сведущ в преданиях, поговорите-ка с ним! — по преданию, этот «папа» имелся у них еще тогда, — там, на Гондване, — когда большинства вышеперечисленных рас не было и в помине. Я предполагаю, — этого мне не удалось установить, — что в то время существовали одни только такие «папы», давшие начало всем человеческим расам, и какие-нибудь пра-пра-обезьяны, из которых впоследствии произошли все человекообразные животные. По всей вероятности, и «папы», и пра-обезьяны, в свою очередь, имели общего предка. Но это всего лишь мои догадки. Гух ничего подобного мне не говорил и не мог говорить… Вернемся к «папе». Он у них — расовая реликвия. Из-за него происходили вечные войны, многочисленные кочевые орды упорно отстаивали друг перед другом право владеть им. Кажется, что таких «пап» (кстати, это не мужчина, а женщина, представьте себе! — все равно, как у грузин отец называется «мама», а мать — «деда»), таких мумифицированных «пап» на материке Гондваны было несколько, и сильнейшие владели ими. «Папы» служили стимулом к объединению вокруг себя сильнейших и способнейших, стимулом к естественному отбору. И понятно, почему обладание этой реликвией сопровождалось преуспеянием орды в ее жизни, ее благополучием; ведь вокруг реликвий отбирались сильнейшие, а сила в условиях первобытной жизни значила много. «Папы» передавались не из поколения в поколение, а от сильнейших к еще более сильным, путем ожесточенных войн… Близко к вопросу о «папах» стоит вопрос о вырождении нашей орды. Об этом я сейчас и поговорю.

— Наша орда стоит на пути к вырождению. Вы удивлены, но это так. Доказательства?… Вот они: орда мельчает; вы, конечно, обратили внимание, что Мъмэм — единственный из двадцати человек, выдающийся своим ростом и силой; отцы и деды орды, по словам Гуха, все были, как Мъмэм. Орда мельчает и вымирает: из первоначального числа в 200–300 человек, пришедших двадцать лет тому назад в Европу, осталось всего каких-нибудь 50 человек. Вы это увидите потом. Поумирали от болезней, ранений и неизвестных причин за двадцать лет свыше двухсот пятидесяти человек. В своих культурных завоеваниях орда не двигается вперед. Какой пришла в Европу, такою и остается до наших дней. Вот они — симптомы вырождения. Причины? — Причины весьма простые. Прежде всего, орда изолирована от общения с себе подобными, а из социологии вы знаете, как это важно для прогресса. Ее численность, как я вам уже сказал, около пятидесяти человек. Численность слишком незначительная, чтобы двигаться по пути прогресса. Скажите-ка: где представлена лучше возможность делать изобретения и открытия? Среди массы, исчисляемой тысячами и миллионами, или в среде 50 человек? Ясное дело, там, где больше голов, больше и возможностей к прогрессу во всех отраслях жизни. Потому что там, где имеется широкое общение, где живут на одной территории в близком соседстве друг с другом тысячи орд, каждое изобретение, каждое открытие, каждый шаг вперед быстро становятся достоянием всей массы, населяющей эту территорию, и вся масса поэтому движется вперед. Изолированность нашей орды от общения с себе подобными — первое положение, обусловливающее ее вырождение…

— Второе, вытекающее из первого: недостаток — вернее, полное отсутствие — притока свежей крови. Вы знаете соответствующий евгенический закон? Нет? Вот он. — Если данная группа людей (будем говорить только про людей, хотя это одинаково приложимо и к животным), если она живет продолжительное время в полной изолированности от других групп, если браки среди нее совершаются между ближайшими родственниками, группа эта обречена на вырождение. Почему? Да потому, что нет притока свежей крови, а старая, ослабленная борьбой за существование, слишком много содержит в себе отрицательных черт, особенностей, неблагоприятных для выживания, и родственники, вступая между собой в брак, удваивают, утраивают, вообще усиливают в интенсивности эти отрицательные черты, эти неблагоприятные для выживания особенности. Вам надо конкретней? Извольте — брат и сестра. Произошли, естественно, от общего родителя. Родитель страдал близорукостью (очень отрицательная черта в условиях первобытной жизни, я сам это познал); свой дефект, в виде предрасположения к близорукости, он передал детям. Последним тоже приходится вести суровую борьбу за существование, где зрение играет исключительную роль. В силу этого их зрение постоянно переутомляется, а из-за дурной наследственности становится, в конце концов, слабым. Брат и сестра вступают между собою в брак. Если бы они были чужими друг другу по крови людьми, если бы один из них отличался зверино-острым зрением, дефект второго мог бы скомпенсироваться, даже уничтожиться совсем благодаря этому. Но они — брат и сестра; оба близоруки. Поэтому дети, появляющиеся от них, наследуют в два раза в большей степени предрасположение к близорукости. Условия первобытной жизни исключают существование индивидуумов со слабым зрением. Дети, происшедшие от брака брата с сестрой, от кроверодственного брака, как говорят, в таких условиях нежизнеспособны, и они вымирают. Понятно?… Таково второе положение, не сулящее нашей орде долгой жизни.

— Третье, одинаково близко примыкающее и к первому, и ко второму: у них нет стимула к соревнованию, нет стимула, благодаря которому отбирались бы сильнейшие и способнейшие. Они, вследствие своей близкой родственности, все наделены почти одинаковыми качествами… За двадцать лет они не сделали ни одного изобретения в своей технике, ни одного усовершенствования. Гух говорит: как жили наши отцы и деды, так и мы живем. Но я склонен даже подозревать, что они немало перезабыли из знаний своих отцов и дедов. Если бы рядом с ними жила вторая орда, и в этой орде было бы произведено какое-нибудь усовершенствование в оружии или открытие в природе, это заставило бы их ворочать мозгами в том же направлении; их же никто к тому не понуждает, и они не ворочают… Даже «папа», служивший раньше громаднейшим стимулом к прогрессу, средством к отбору сильнейших, ими теперь заброшен за полной ненадобностью. Ведь права на обладание им никто теперь у них не оспаривает. Таково третье положение…

— Еще два слова о «папе». Вас, наверное, интересует, почему он так похож на маленького Эрти и почему он мумифицирован. На первое у вас самого ответ должен быть. Я уже вам говорил, что дети, по известному биологическому закону, воспроизводят в своей внешности внешность далеких предков; с годами это их сходство теряется. Между прочим, благодаря этому сходству я укрепился в мысли, что в лице «пъпа арийя» вижу перед собой далекого предка, по крайней мере — эоценового времени, краснокожих великанов. Теперь о мумификации. Она указывает на крайнюю сухость той стороны, где «папа» жил, где он умер и где был погребен. О последнем можно сказать определенней. Погребен он был в песке — песок у него в ушах, в глазах, в ноздрях и в шкуре — в местности жаркой и не знающей осадков, только там могла произойти такая идеальная мумификация. Изрядное время пролежал он в песке, пока его не извлекли оттуда на свет божий и не сделали знаменем, вокруг которого объединились сильнейшие, знаменем прогресса…

Минута молчания. Ровно минута, потому что за это время Николка успел двадцать раз вдохнуть и выдохнуть воздух, собираясь с мыслями. Он был немного взволнован, поэтому сделал лишних четыре вдыхания: его нормой считалось 16 в минуту. Потом — вопрос из глубины сердца:

— Доктор, неужели они вырождаются?

— Вырождаются, мой друг.

— И этому нельзя помешать?

— Можно, мой друг.

— Что надо сделать?

— Вернуть их обратно в среду их соплеменников.

— А сами-то они знают, что их ожидает?

— Нет, мой друг, они живут, как птицы небесные.

— И они не собираются обратно?

— Поинтересуйтесь. Спросите у них сами…

В последнем ответе скрылась какая-то загадочность, недоговоренность. Николка вонзился испытующим взглядом в лицо медика, но лицо, вытянув губы дудочкой, засвистало с деланным равнодушием:

— Фи-фью-фью-фью… Фи-фью-фью-фью-фью…

«Фокусничаешь, дядя!..» — с подозрением отошел Николка от лукавого медика.

На берегу реки его ожидали краснокожие, развлекавшиеся от нечего делать метанием плоских камешков в реку. Камешек бросался горизонтально к воде, и задача заключалась в том, чтобы заставить его сделать несколько прыжков по зеркальной поверхности, прежде чем потонуть. Этому занятию научил их Николка, считавшийся в данном виде спорта непревзойденным чемпионом: он заставлял камень прыгать 15 раз подряд.

— Къколя! Къколя! Прия. Уах!.. — приветствовали его шумно дикари, спеша показать новые свои успехи в метании.

Но Къколя был мрачен и к игре не выказал расположения: лукавый медик вечно какую-нибудь заковырку преподнесет. После его зловещего предсказания даже это невинное развлечение краснокожих Николке представилось в другом свете: взрослые люди занимаются ребяческой игрой! Не один ли это из признаков вырождения?!

Машинально поднял Николка удобную плитчатку, машинально запустил ее в реку, утопив на первом прыжке, и, совсем омраченный, опустился на белый сыпучий песок, вперив грустные очи в далекий горизонт. Надо бы поговорить с дикарями, но как с ними говорить, когда они ни бельмеса не понимают?! Скальпелю это легко, потому что он знает несколько языков, переберет все и найдет, в конце концов, подходящее слово… Потом — такая отвлеченная тема: вырождение и мероприятия против него! Попробуй-ка объяснись мимикой. Ведь это не охота, где слов не нужно, где достаточно порычать, помяукать, повыть да помахать на разные манеры руками, и тебя сразу поймут, о ком говоришь… А Скальпель — свинья! Любит загадочки-заковырочки; знает что-то и скрывает по подлому своему обыкновению. А попробуй с ним начистоту поговорить, — сейчас же прикинется обиженной овечкой: «Что вы, друг мой? Это вам померещилось! Я ничего не скрываю, и нет у меня таких привычек. Вы болезненно мнительны, батенька… вам надо полечиться…» И заведет волынку на полчаса… Тьфу!..

Подошел Мъмэм, покинув шумную ватагу играющих, опустился на песок подле страдающего Николки и, пытливо глянув ему в глаза, спросил участливо:

— Къколя — рудж круда?

Как раз перед этим у Николки на охоте открылось кровотечение из раненой груди. Теперь Мъмэм, при виде его угнетенной позы, предположил, что причиной тому растревоженная грудь.

— Нет, — отвечал Николка, — грудь не рудж… Душа по вас, черти красные, болит, вот что…

— Ай-яй-яй-яй!.. — тоскливо закачал головой Мъмэм, будто понимая Николку.

— Вот те и ай-яй-яй! Ведь вы, эфиопы, вырождаетесь, медик говорит… обратно на родину вам надо идти…

— И-и? — ухватился Мъмэм за последнее слово, единственно понятое им из длинной фразы.

— Ну да, «и-и». Туда, на юг, где остались ваши братья-фрааръы.

— И-и фраар?

— Да-да, к фраарам, туда, за море и горы… Это по-вашему будет… черт, как это Скальпель говорил?… Да! За «мра» и «гири»… Понял: «и-и к фраарам, за мра и гири».

Николка сам не ожидал такого эффекта: Мъмэм понял его. И опечалился вдруг.

— Ноо… — произнес он безнадежно и залопотал быстро-быстро, с жаром колотя себя в грудь.

Теперь Николка уже ничего не понимал, кроме отдельных слов, обозначающих родство, вроде: пътар — отец, матр — мать, джанни — жена, и понимал, что у дикаря на душе не так уж спокойно, как до сих пор показывал его невозмутимо-беспечный вид.

Остальные краснокожие тотчас побросали свои камешки и в волнении окружили вождя. Они не оставались безучастными к его стенаниям. У них вообще не было индивидуальных эмоций: радость одного немедленно охватывала всех, горе становилось общим горем. Но здесь не простое сочувствие выражалось вождю, здесь было натуральное общественное горе.

Встревоженный, прибежал на шум Скальпель, но не подошел близко, а остановился в отдалении. Прислушался к жалобным и возмущенным крикам и… и удалился не спеша, без сочувствия на лице…

Николка предоставил дикарям свободно изливаться в течение нескольких минут, потом поймал мгновение и зашипел, водворяя тишину. К нему уже относились с достаточным уважением, как к отличному организатору охот. Ведь это он — не кто иной — научил их волчьими ямами ловить зверя, загонять в отгороженное место копытных, стрелять из луков дружно и убийственно по команде «пли». С ним теперь считались больше, чем с медиком, о врачебном искусстве которого было порядком забыто.

Но, водворив тишину, Николка не знал, что делать дальше. Говорить? Что? Опять о горах и море? Положение как будто глуповатое. Все уставились на него жадными глазищами, а он сидит пентюх-пентюхом и лупает бессмысленно зенками. И все слова, какие знал, вылетели.

После трех минут добросовестно-нелепой игры в молчанку у Николки заискрились глаза смехом. Одновременно вернулось самообладание.

— Братцы! — воззвал он, сурово расправляясь с невольной улыбкой. — Вам надо и-и к фраарам, туда, на юг, за мра и гири…

Новый взрыв шумной скорби повлекло за собой это приглашение. Опять заударяли молоты-руки в гулкие груди. Опять птаръы, матръы и Джанни выступили на сцену.

— Тьфу, черт! — рассердился Николка. — Этак я никогда с ними не сговорюсь… Доктор! Доктор! Где вы там?… Идите на помощь!..

— Я здесь, мой друг, — немедленно отозвался Скальпель, скромно появляясь из-за ближайшего валуна. — В чем я должен помочь вам?

— Вот надо с ними поговорить…

— На какую тему?

— На ту тему, почему они воют.

— Я с удовольствием исполню вашу просьбу, — согласился медик, — но с условием, что вы откажетесь вмешиваться в их семейные дела…

— ?!

— Да-а, милый друг. Мы так мало знаем о быте плиоценового человека, о его семейных и прочих установлениях, что своим вмешательством можем только вызвать катастрофу.

Николка продолжал недоумевать: что имеет в виду «дальновидный» медик?

— Видите ли, — стал разъяснять тот, — в среде их может быть какой-нибудь конфликт, какое-нибудь противоречие, которое по природе своей должно быть изжито медленно-осторожно…

— Эволюционно… — подсказал Николка, относившийся скептически к эволюциям в общественных явлениях.

— Пускай будет эволюционно, если это слово вам более нравится… А мы с своей культурной скороспелостью, со своим увлечением НОТом, с горячкой людей века аэроплана и электричества, захотим ускорить решение этого противоречия, не учтя — да и сумеем ли мы учесть? — специфические особенности первобытного времени.

— Важно сказано! — одобрил Николка. — Теперь жарьте о своем конфликте. Вам, кажется, можно и не вступать в разговор с дикарями?

— Совершенно верно, мой друг. Я достаточно знаком с положением вещей в нашей орде. Об этом мне подробно поведал раненый Гух. Ваша правда: мне не требуется новых разговоров. Но прежде чем сообщить вам о существующем в орде конфликте, разрешите получить ваше слово, что вы не будете делать глупостей.

— Я глупости делать перестал с 10-летнего возраста, — пробурчал Николка. — 10-ти лет я уже помогал отцу зарабатывать на хлеб…

— Верю, мой друг. Я неправильно выразился. Вы должны дать мне слово, что не станете вмешиваться в семейные неприятности наших первобытников.

Крепко зная, что в первобытном обществе семьи не должно быть, Николка громко и торжественно провозгласил:

— В семейные неприятности не буду вмешиваться!.. — а про себя добавил: «Медик в калошу сел, ха-ха!»

— Вот спасибо, друг, — радостно вздохнул Скальпель, не помышляя ни о каком подвохе. — Теперь я вам расскажу все.

— Сыпьте! — приготовился Николка слушать.

Они ушли в сторону от шумливой ватаги и сели на берегу возле самой воды.

— Должен вам сказать, — начал медик, — что наши 20 красных друзей не представляют собой целой орды, они лишь часть ее, — правда, наиболее существенная. Вся орда, как я говорил раньше, насчитывает в себе около 50 человек, — есть женщины, дети, старики и инвалиды; все они находятся отсюда на расстоянии одного дневного перехода. Женщин и детей, если я правильно понял Гуха, очень незначительный процент. Орда недавно, всего месяц назад, подверглась нападению со стороны звероподобных двуногих, выродков из человеческого рода, наших старых знакомых, разгромивших нашу пещеру и двор. Нападение было совершено в момент отсутствия боеспособных членов орды, занятых в это время охотой. Выродки взяли в плен много женщин и детей, из которых половину тут же съели (да, да, людоедство у них распространено вовсю), половину забрали с собой для этой же цели. Вот тогда-то и Эрти попался к ним, и его ждала та же горькая участь, если бы не мы. Остальные, успевшие скрыться в пещеру, отбились кое-как и остались живыми. Погибло около 30 человек и столько же осталось…

— Гух говорит, что после этого разгрома у них, у охотников, окрепло давнее стремление покинуть эти холодные местности, уйти туда, где стоит вечное лето — «сама», где солнце — «суриа» — горячее и ласковое, где много «арийя», где много «нари» — женщин. Последний вопрос более всего интересовал дикарей, так как их жены в большинстве своем погибли. Но, друг мой, им пришлось считаться с желанием всего коллектива. Старики наотрез отказались идти в столь далекую дорогу: они — дряхлы, слабы, немощны, они не вынесут всех тяжестей ее и они не отпустят от себя женщин и детей. Заметьте, я не становлюсь ни на ту, ни на другую сторону, а стараюсь быть вполне объективным… Я спрашивал Гуха, разве охотники не смогли бы уйти одни — без женщин, стариков и детей? Я задал этот вопрос с намерением узнать крепость семейных уз, существующих в орде. Увы, мой друг, эти узы весьма непрочны… Стоять друг за друга, охотник за охотника они готовы до последней капли крови. Здесь, в охотничьем молодняке, узы дружбы отличаются крепостью необыкновенной, но в орде?… Мне ответили приблизительно так: мы давно бы ушли одни, но мы не знаем дороги, и, кроме того, на одной мясной пище трудно прожить… Они, видите ли, считают ниже своего достоинства собирать плоды, овощи и коренья. Это специальность «абаля» — слабых… Я подозревал, что и с нами они держатся до тех пор, пока не исчерпан наш запас фруктов и ягод… О непрочности связей между охотниками и остальной ордой говорит и тот факт, что до сих пор наши гости ни разу не выказали беспокойства о своей орде, а ведь прошло уже трое суток, как они с нами, да еще трое суток, как они покинули орду… Увы, в первобытном обществе, если только можно употребить здесь слово «общество», царят грубо материалистические отношения. Не таким я себе представлял первобытный коммунизм…

— Значит, вы заблуждались, — сказал свое слово Николка. — И не знаю я, почему вы говорите о каком-то грубом материализме, когда здесь, судя по вашему рассказу, самый настоящий — чистой воды — жизненный материализм. Почитайте Генриха Эйльдермана «Первобытный коммунизм и первобытная религия», и вы скажете, что иначе никак нельзя представить отношений в первобытном человечестве, как только основанными на взаимных материалистических интересах.

— Эйльдермана я не читал, — сознался Скальпель, — и вряд ли теперь удастся прочитать его, но дело не в этом. Я вам рассказал все без утайки и повторяю еще раз, что вы не должны вмешиваться… Это должно разрешиться само собой, без нашего участия.

— Во что вмешиваться? — переспросил Николка, не желая давать слово на неясное требование.

— Вмешиваться в семейные отношения…

— Ага! В семейные отношения не буду вмешиваться. Даю слово.

 

10

«Эх, олкки жълон!..». — Плиоценщики выражают желание вернуться к своим старикам. — Заготовка продовольствия. — Охота па лошадей. — Революция в быту плиоцена. — Друзья устраиваются на зиму в пещере. — Социологический спор между фабзавуком и медиком. — Второе пари Скальпеля

— Ну, ребятки, — на другой день рано утром сказал Николка дикарям, — собираемся на охоту — на мргайю. Будем ловить много-много крупных зверей, много мрга. А потом пойдем — значит, и-и, — к вашим птарам, матрам и джанкам, у кого они есть…

Скальпель нежился в пещере, выжидая, когда пройдет утренняя свежесть; поэтому оратор, не боясь быть разоблаченным, был откровенным:

— Мы захватим с собой птаров, матров и прочий балласт и тогда айда на вашу родину. Понятно? И-и туда — татра, — и он махнул рукой на юг.

Дикари взвыли восхищенные, воем подтверждая, что, хотя оратор выражался крайне темно и причудливо, они все же понимают его. Вслед за дикарями взвыли и собаки, почуявшие в криках своих друзей радость предстоящего разгула по широким степям, по крутым горам, по непролазным дебрям…

— Да, — продолжал Николка, — уйдем за мра и гири… Скальпелю натянем нос и старикам тоже. Стариков ваших я понимаю отлично и сочувствую им: они пекутся о себе, но одновременно — невольно, конечно — и о сохранении коллектива. Не будь стариков, вы давно бы разбежались в разные стороны. Скальпеля я тоже понимаю, но не сочувствую: он принципиальный противник всяких революций и, в особенности, революций общественных. Я ему дал слово, что в ваши семейные отношения вмешиваться не буду, и я сдержу это слово, потому что у вас семьи нет, а есть орда, но я все-таки вмешаюсь в ваши возрастные отношения, в отношения между стариками и молодежью… Со стариками, без сомнения, нам придется немного повоевать, а если они откажутся идти, мы их просто свяжем и погрузим на Дудушку…

— Мы должны заготовить много мяса — «мса», много плодов — «пъла» — и всякой другой растительной пищи. Мы должны дождаться, когда выпадет белый снег — «пандъра сии», когда вода — «уда» — сделает «крак»; тогда мы перейдем Волгу, вот эту «ръкха», и дунем на юг, где жарит солнце, где народищу — уйма и где весело жить, эх, елки зеленые!..

— Эх, олкки жълон!.. — подхватил проказливый Ург, давно смотревший непосредственно в рот чудаку Къколе.

— Эх, олкки жълон!.. — покатилось по всем охотникам, и это восклицание с тех пор стало ими применяться универсально: наступит ли кто ногой на колючку, промахнется ли из лука в зверя, попадет ли — все равно «олкки жълон!»

В полдень, вернувшись с богатой охоты (тур, медведь и два оленя), Николка объявил Скальпелю о желании краснокожих вернуться в орду.

— Это вы их подбили… — подозрительно заметил медик.

— Каюсь, — сказал Николка, — мне очень хочется побывать у них в гостях.

— Но… — предостерег Скальпель. — Слово?…

— Мое слово крепко, — усмехнулся Николка и, чтобы его потом не укоряли в вероломстве, повторил торжественно: — В семейные отношения — ни-ни…

— Ну, то-то же, — успокоился медик. — А желание ваше приветствую.

— Но мы думаем сначала запастись продовольствием, — сказал Николка.

— Это вы думаете, — поправил его медик. И он был, конечно, прав, так как дикари жили изо дня в день и о возможностях делать запасы даже не подозревали.

— Впрочем, это все равно. Приветствую. Давно нужно было. Наступает зима, охотиться становится труднее.

Скальпель дал согласие за себя, за трех раненых и за Эрти, что они все мясо, приносимое охотниками, будут регулярно, каждый день, коптить, сушить и засаливать. Кроме того, он пообещал научить своих пациентов выделывать снятые с животных шкуры, чтобы впоследствии из них нашить зимней одежды. Последнее было не лишним — у дикарей в выделке шкур господствовал самый примитивный способ: они сначала очищали их кремневыми скребками от мяса, жира и сухожильных растяжений, затем сантиметр за сантиметром пережевывали, обильно смачивая слюной. Таким способом много шкур не выделаешь, и желающих на эту работу находилось всегда мало.

Один за другим — целую неделю — тянулись трудовые дни. Горы сушеного, копченого и соленого мяса заполнили пещеру. Фрукты и ягоды, собираемые охотниками между делом по настоянию Николки, тоже составили солидные запасы. В сознание дикарей еще не проникло оправдание таким громадным запасам, тем не менее охотились они, не зная усталости и не ослабляя пыла, с утра до глубокой ночи. Не отставал и Скальпель со своими пациентами: также с утра и до ночи пылали на дворе огромные костры и циклопическая печь-плита, на которых производилась заготовка впрок мясной и растительной пищи.

Седьмой день недели, по обоюдному соглашению, Скальпель и Николка решили отвести под праздничный отдых. К этому дню ученый медик готовил какой-то «грандиознейший» сюрприз, которому так и не пришлось осуществиться, потому что еще более грандиознейший сюрприз в этот день преподнесла друзьям природа.

На заре, когда еще туманы плотной молочной завесой висели над землей, вышел из пещеры Мъмэм, чтобы посмотреть: не сделалось ли с водой «крак». Примчался он обратно сломя голову, будто и вода сделала «крак», и все на свете «кракнуло». Еще все спали, и всех он безжалостно растолкал, в самое ухо выпалив каждому азартным шепотом:

— Акьъву!.. Акьъву!.. Акьъву!..

С кинематографической быстротой повыскакивали дикари из-под теплых шкур и, как были нагишом, попрыгали во двор. «Акьъву» значило «конь» и еще значило вот что.

Давно краснокожие вожделенно посматривали на Николку, постоянно сопровождавшего их на охоте верхом, и ждали они только удобного случая, чтобы самим «объакьвиться», олошадиться. Если необходимости в запасах они не могли осознать, то преимущество конного охотника перед пешим понимали великолепно: все, что вело к облегчению в способах добывания пищи, ими усваивалось прекрасно.

— О негодяи! — крикнул Скальпель вдогонку. — Оденьтесь, простудитесь.

Его голос, голос отца, пекущегося о здоровье детей, пропал бесследно в густом тумане. Только Николка внял ему и накинул на плечи плащ из шкуры леопарда.

Дикари, дрожа от холода и нетерпения, собрались в стойло Живчика. Они ждали Николку, который незаметно для них стал предводителем во всех их начинаниях, связанных с охотой. Мъмэм энергично жестикулировал, объясняя, сколько он видел «акьъву», где они находятся и как их надо ловить. Подоспевший Николка усомнился в сообщении дикаря и, так как на конкретные темы он мог беседовать свободно, то и спросил на языке жестов, т. е. закрыв глаза левой рукой, а правой разгоняя туман:

— Как Мъмэм мог увидеть «акьъву» в тумане, густом, как дым?

Мъмэм на том же языке, вперемежку со словами, рассказал все подробно.

Мъмэм шел к реке посмотреть, не сделала ли она «крак». Земля холодом щипала ноги, и вдруг — что-то горячее!.. Он даже привскочил от неожиданности, привскочил вот так, как человек, наступивший на змею «ург»… Это был лошадиный помет — «кака», — совсем теплый, совсем горячий; от него шел пар, как изо рта, вот так: ху-у-у… Помета было на десять-десять-десять-десять-десять лошадей, на десять-пять, на «дашнь-пянч» акьъви. И лошади совсем близко, потому что Мъмэм слышал «и-го-го-го», слышал ржание на расстоянии полета камня, брошенного слабым ребенком, «абаля рбанк». Лошади ушли туда, где умирает солнце, ушли на запад. Там есть гора, треснувшая пополам, там — ущелье; лошади пошли в ущелье; охотники там поймают их…

После такого подробного — и поэтому убедительного — отчета нельзя было сомневаться в сообщении дикаря. Николка разделил отряд и стаю собак на две половины. Первую, во главе с Мъмэмом, он послал вперед с заданием обойти табун и стать у него на пути, загородив ему выход из ущелья. Сигналом, показывающим, что задание выполнено, должен быть троекратный крик махайродуса. Тогда Николка, во главе второй половины отряда, обрушится на табун с тыла. Нужно стараться, чтобы лошади не прорвались сквозь ряды охотников, для этого пустить собак вперед.

Охотники первого отряда, держа руки на загривках собак, помчались в обходной путь, подобные немому урагану. Второй отряд двинулся не спеша, следя за отпечатками копыт на прибрежном песке. Отпечатки эти действительно от реки поворачивали к ущелью. Ущелье служило некогда ложем бурной речонки; теперь по нему вился лишь небольшой ручеек, впадающий в Волгу.

Табун успел уйти далеко. Выползло из-за реки олохмаченное туманом солнце, брызнуло светом, очистилось само, очистило землю от молочной мглы, и только тогда почуяли дикари носами присутствие впереди себя доброй полусотни лошадей. Николка привел отряд к боковому отрогу ущелья и здесь рассыпал в цепь и животных и людей. Отрог был глубок, обладал крутыми, почти отвесными стенками и имел только один и притом весьма узкий выход — в ущелье. Через некоторое время послышался впереди троекратный рев махайродуса и тотчас за ним — беспокойный топот опрокинувшегося назад табуна.

— Ну, ребятки, держи собак крепче и приготовь глотки, — предупредил Николка своих охотников.

Табун приближался, грохотали камни под копытами, — казалось, откуда-то сорвалась лавина и мчит, сокрушая все на пути. Но топот покрывался хоровым ревом махайродуса (Мъмэм старался!) и свирепым лаем громадных собак. Николка едва сдерживал азарт своих охотников, неудержимо рвавшихся вместе с собаками навстречу бегущей лавине. Только когда матерый жеребец — не гиппарион, а настоящая лошадь-великан, — вырвавшись из поворота, показался во главе табуна и поравнялся с предательским отрогом. Николка дал сигнал. Охотники, с топорами в руках, пустив вперед корчившихся в кровожадном вожделении собак, рванулись с места в карьер, оглашая воздух рявканьем пещерного льва. Жеребец, а вслед за ним и весь табун, круто вздернувшись в воздухе, перевернулись на дыбах, шарахнулись вспять, снова вздыбились и хлынули безудержным потоком в единственно свободное от рева и зверей место — в проход бокового отрога — в западню…

Трудное было дело заставить дикарей и собак, разгоряченных преследованием, войти в нормальные свои чувства. Николка, став у входа в западню, собак отогнал от нее копьем, а людей руганью, выраженной в категорической форме. Все-таки три-четыре собаки прорвались к яростно метавшимся в ловушке животным и там, в назидание краснокожим, быстро расстались с жизнью под ударами многочисленных копыт.

— Эх, олкки жълон, — жалобно воскликнул Гири: из погибших собак две были его.

Смерть четвероногих друзей на разгоряченных дикарей подействовала как студеный ливень с безоблачного неба. Они перестали лезть на рожон и сразу вспомнили о двух своих предводителях. На Къколю и на Мъмэма уставилось шестнадцать пар вопрошающих глаз. Гири констатировал печально:

— Кьъян мъэрт… — что в переводе на русский значило:

— Собаки-то подохли…

— Ничего нет мудреного, — отвечал Николка и прибавил назидательно: — Это тебе не буржуазная танцулька, а плиоцен!

— Лиоце… — растерянно подтвердили дикари и все свое внимание перенесли на маленького человека, продолжавшего оставаться спокойным в таких исключительных обстоятельствах.

Не слезая с коня, Николка взял у Мъмэма связку мочальной веревки; один конец ее он привязал к луке седла, на другом сделал петлю и кольцами собрал всю веревку в правой руке. Оставив Мъмэма вместо себя, он шагом поехал в овраг, где сбился в плотную, но беспорядочную кучу отчаявшийся найти выход табун; вне его пребывал лишь один вожак-жеребец; на приблизившуюся странную пару — гиппарион плюс двуногий — он вытянул шею. Живчик приветствовал жеребца серебристым ржанием. Полосатая кобылка бесспорно была красива, но доверия не внушала; жеребец повернулся к ней крупом, намереваясь использовать отпущенные ему природой смертоносные копыта. Момент был удобный, и Николка не зевал: разматываясь, заструился в воздухе аркан, петля легла на стройную шею великана-жеребца. Не давая пленнику времени на размышление, вскачь понесся Николка по направлению к выходу из оврага. Дикари сорвались ему навстречу, заранее подготовленные Мъмэмом. Аркан хлестко натянулся. Не ожидавший такого оборота жеребец повалился навзничь. Дикари перехватили веревку и быстро-быстро, как ребята бумажного змея, стали собирать ее. Дрыгая беспомощно копытами, полузадушенный жеребец на спине выехал из оврага и не успел опомниться, как был связан по всем четырем ногам, зануздан и на могучих плечах поднят с земли в стоячем положении. На хвосте, на ногах, на гриве с обеих сторон висели у него греготавшие дикари.

— Кто собирается прокатиться? — перекричал всех Николка, иллюстрируя свой вопрос жестами.

— Мъмэм, — был твердый ответ, и никто ему не перечил.

Николка снабдил дикаря мешком из мочалы и объяснил, когда и как нужно применить его.

Охотники все еще удерживали связанного пленника, когда Мъмэм в один прыжок вскочил на него. Два удара ножа, и путы были сброшены. Жеребец, с налитыми кровью глазами, молнией рванулся вперед, почуяв свободу, и вдруг, резко остановившись, начал выделывать сатанинские прыжки, дробить камни копытами и крутиться на месте гигантским волчком. Дикари, довольные зрелищем, хохотали во всю глотку, ладонями ударяя себя по бедрам. Мъмэм испускал ликующие звуки и, казалось, совсем не чувствовал рискованности своего положения. После десятка замысловатых вольтов жеребец понял, что такими приемами ему не сбросить приклеившегося к спине всадника, что неистовые вопли двуногих и вой собак, привязанных к дереву, заставляют его терять последние остатки разума. Изогнув шею крутой дугой, он сделал отчаянную попытку зубами добраться до волосатой ноги, но не добрался, потому что нога исчезла, вместо себя выставив могучий кулак, в кровь разбивший ему губы. Тогда жеребец, не помня себя от боли, от унижения, от темного ужаса, вон понесся из рокового ущелья…

— Приступим к следующему, — сказал Николка. За великана Мъмэма, скрывшегося из глаз, он нисколько не боялся. Все дикари научились лихо ездить верхом, — правда, на укрощенном вполне Живчике; все научились пользоваться поводьями, а седло они даже игнорировали, находя его элементом смехотворным и мешающим свободному движению. На вкус и цвет товарищей нет — Николка не спорил: без седла, так без седла — меньше работы, но уздечки и поводья он приготовил на всех двадцать человек.

Со следующими лошадьми дело пошло значительно легче. Живчика с Николкой они подпускали вплотную к себе, и аркан с выбором вытягивал из их гущи очередного пленника.

Охотничья дружина постепенно таяла: один за другим уносились новые всадники. С уменьшением числа дружины увеличивалась опасность дальнейшей ловли. Николка приостановил ее, когда осталось всего пять человек и когда двое ловцов были попотчеваны гневным копытом. Спустя четверть часа начали прибывать дикари на укрощенных лошадях; впрочем, трое вернулись пешими и притом сильно сконфуженными; это были плутоватый Ург, Гоо — охотник на коров — и Ничь, родившийся ночью. Их встретили дружелюбно, громким хохотом; неудачники успели сговориться и дружно оправдывались тем, что лошади под ними сдохли от напряжения… Для того, чтобы вернувшиеся кони стояли спокойно, им сделали на глаза повязку из разрезанного на полосы Николкиного плаща. «Попадет мне от Скальпеля, — говорил Николка, — он передернет карты и обвинит меня в порче народного достояния…»

Поймали еще восемь коней. Табун поредел и был теперь так распуган, что близко к себе никого не подпускал. С десяток пленников прорвалось сквозь заставу и вихрем умчалось на волю, в сопровождении оборвавших веревки собак. Тогда Николка переменил тактику.

Дождались возвращения всех охотников, потом верхами окружили табун, состоявший к тому времени из двух десятков голов. Собак поместили на периферии круга, и таким порядком двинулись из естественной западни по ущелью к дому. Лошади, подавленные численностью врага и, главным образом, свирепым кольцом громадных собак, до самого двора шли без попыток к бегству. Перед двором, в виду замешательства во вражеском кругу, штук шесть из них улучили удобный момент и прорвались на волю. Николка махнул им вслед рукой и остановил дикарей от преследования.

Скальпель, вопреки положению вещей, встретил охотников и табун без малейшего намека на удивление. Он только весело потирал руки и подсмеивался:

— Собственностью обзаводитесь, друзья, ха-ха… Это мне на руку, на руку. Пожалуй, я скоро пари выиграю…

— Это собственность общественная, — возражал Николка. — У вас слишком элементарные представления о коммунизме. Стыдно! Вы думаете, что коммунисты непременно должны ходить голыми, не стричь волос и ногтей, а питаться по евангелию: акридами и диким медом. Стыдитесь!..

— Ну-ну, я пошутил… — отвечал сконфуженный медик.

Его загадочная невозмутимость раскрылась просто. Оказывается, охотники перед тем, как вернуться в ущелье, все до одного заезжали во двор, не слезая с коней, кричали громко и победоносно:

— Ффель! Ффель! Вах-акьъву! — и когда медик со своими пациентами высовывался из пещеры, гарцевали перед ним по двору в позах премированных жокеев. Таким образом Скальпель заранее узнал о готовящемся ему сюрпризе.

Приобретение лошадей породило целую революцию в быте плиоценщиков, встряхнуло их, взбудоражило, заставило ворочать мозгами так, как до сего времени ни разу не приходилось ворочать. В этом заключался огромнейший фактор прогресса.

Впустив табун во двор, дикари попрыгали со своих коней и с самым жизнерадостным гвалтом ринулись к ученому медику, к его печке, на которой жарились аппетитные свиные котлеты — каждая величиной с небольшой тазик для стирки белья; с утра они ничего не ели, а медик, учитывая их аппетит, не хотел разбиваться на мелочи. Николка остался один у ворот. Он соскочил с Живчика и теперь размышлял: как ему без помощи краснокожих (а на них надежды были проблематичны) завалить камнями ворота. Вдруг — рраз! — Николка вверх ногами катится на песок. Через него, шаловливо дрыгнув задними копытами, пролетает укрощенный Мъмэмом жеребец, за ним кобылка, вторая, третья… Шесть объезженных лошадей, одна за другой, вырвались из плена, пока краснокожие размазни догадались, прихлопнув свои ротовые отверстия, заменить собою сшибленного от ворот Къколю.

— Идиоты! — взбешенный, проорал Николка, поднимаясь с песка и растирая на плече свежий кровоподтек.

— Дёты… — гневно повторил Ург, так как в числе шести лошадей была и вторая его лошадь.

Медик тоже отозвался от своей плиты — хладнокровно и язвительно:

— Учите, учите их уму-разуму. Меня они уже перестали слушаться.

Первой истиной, которую познали дикари благодаря приобретению лошадей, было: если хочешь сохранить за собой пойманное животное, закрывай ворота.

Так они и сделали, чтобы сохранить остальных. После чего ничто более не мешало им отдаться уничтожению Скальпелевских яств.

Но время было раннее, — на часах медика, уцелевших во всех пертурбациях каким-то чудом и потерявших всего лишь стекло, минутную и секундную стрелку, стоял второй час дня… У дикарей после сытного завтрака возникло естественное желание поохотиться верхами. Их главный вождь — маленький Къколя — на это усмехнулся коротко, встал, лениво потягиваясь; следовательно, если он и не выражал безумной радости по поводу замысла краснокожих, то и не относился к нему отрицательно. Возможно еще, что он сам захочет участвовать в этой экспедиции. Дикари шумливой гурьбой побежали к табуну. В следующую минуту раздались глухие удары чего-то твердого о что-то упругое, посыпались тяжелые комья тел на песок и осенне-звонкий воздух заколебался в гневно-изумленных междометиях:

— Ваах! Охе! Ух! Ху!..

Если бы эти удары приняли на себя Скальпель и Николка, лежать бы им в постели неделю, а то и две. Дикари же вскочили, почесываясь.

Второй истиной, открывшейся им в этот день, было: если рассчитываешь кататься на только что укрощенных лошадях, всегда помещай их или привязывай отдельно от неукрощенных.

Николка, хохотавший под сурдинку, предоставил дикарям самостоятельно разделываться с возникшим недоразумением. Второй штурм, произведенный ими с теми же негодными средствами, закончился столь же плачевно. На третий — желающих не нашлось. Дикари выли, возмущенные своим бессилием и неприступностью лошадей, выли, приплясывая на месте от не находивших себе приложения сил. Скальпель с пальцем, приложенным к переносице (читай: с мыслью), подошел к Николке.

— Чем вы ловили лошадей в первый раз? — спросил он.

— Арканом.

— Почему же они сейчас не обратятся к нему? — Скальпель искренно желал помочь дикарям: их галдеж действовал на его слабые нервы…

— Потому что, — отвечал Николка, — они слишком возбуждены, чтобы помнить об аркане.

— А! Это интересно! — не то с иронией, не то серьезно произнес медик. — Вы замечательно тонко разбираетесь в их психологии. Будем смотреть!

Не прошло и двадцати минут, как дикари вдруг успокоились, а успокоясь, действительно вспомнили об аркане. Николка торжествовал.

После охоты, которая, кстати сказать, не состоялась по той простой причине, что охотники все свое внимание обращали на коней, открылась им третья истина и в этот день последняя: лошади, так же как и люди, как и все живущее, требовали питания, — мяса они не ели… Для Живчика Николка каждый день с самодельной косой ходил косить траву на ближайшую поляну. Дикари, хотя и видели, что Живчик питается травой, смеялись над косарем от души, не умея связать эти два факта. Теперь они связали их, когда у каждого была лошадь, отказавшаяся от мясного питания, и поняли, что косой работать гораздо легче, чем голыми руками. Николка вынул запасные косы, приделал к ним древки, и плиоценщики до темноты косили с упоением и с сознанием важности исполняемой работы.

Четвертая истина — пожалуй, самая важная — развернулась во всей широте в течение следующего дня. С утра было положено ей начало.

Дикари вставали всегда до солнца, — это был их обычай, унаследованный от звериного прошлого; к нему невольно привыкли и люди XX века: спать после пробуждения плиоценщиков, незнакомых с правилами хорошего тона и поэтому начинавших день песнями, было мудрено. В это утро заря встречалась с новыми песнями. В пещере было темно. Дикари высекли огонь, развели костер. Подле костра уселись в крут. Тоненьким голоском затянул Ург. Лукавый Ург, проказник Ург! Ург-поэт!

— Къколя пой-мал ло-о-ша-адь. Ой-е!..

Все подхватили дружно и торжественно:

— Поймал Къколя лошадь. Вах, хорошо!..

Мысли дикарей были заняты лошадьми и больше ничем; поэтому, когда розовый луч рассвета робко прокрался в пещеру и свет от костра померк рядом с ним, все, оборвав песню, бросились во двор к лошадям. Прежде всего нужно было проверить: съедена ли трава, и затем: не разучились ли они сами за ночь ездить верхом. Трава оказалась подобранной дочиста — блестящее подтверждение третьей истины и необходимости нового покоса. Пожалуй, сначала нужно было накормить лошадей, а потом кататься на них. Но Мъмэм твердо сказал «мргайя», и он был прав; так как предстоящий день не был обеспечен свежей мясной пищей, надо идти на «мргайю». Но Николка вчера обещался им показать, как строятся пещеры для лошадей, — надо оставаться во дворе… Николка действительно вылез из пещеры с топорами, пилой и неуклюжими железными гвоздями. Ему сразу же бросилась в глаза растерянность дикарей. Зная каждое движение души своих плиоценщиков, входя во все мелочи их быта, он быстро понял их растерянность: перед ними во весь рост стали четыре неотложные задачи, и они не знали, на что решиться; более всех других задач их привлекала первая: проверить свои способности в верховой езде. Но и на охоту нужно идти и на покос; не мешает также остаться во дворе, посмотреть, что собирается творить хитроумный Къколя… «Ага, милые, вот где ваш быт-то корежится!» — с удовлетворением отметил Николка. Его организаторские способности были достаточны для того, чтобы одним ходом решить четыре «трудные» задачи. Прежде всего он пристроил раненых разводить Скальпелевскую печь — сам Скальпель, воспользовавшись окончанием пещерного концерта, снова окунулся в безмятежный сон; затем двух дикарей послал в пещеру принести мяса и фруктов из наготовленных запасов, при этом сказал:

— На охоту идти не надо…

Краснокожие восторженно заплескали руками; они поняли, наконец, целесообразность запасов: им не нужно теперь ходить на охоту, привлекательность которой погасла перед более привлекательными занятиями. Запасов много — вах! На много-много дней хватит! Они могут, не заботясь о каждодневной охоте, целиком отдаваться тому труду, который их притягивает своей новизной и который им поэтому люб. Вах, какая большая голова у маленького Къколи. Что он придумал, ой-йе-йе! Это и была четвертая истина, пожалуй, самая важная, которая крепко зафиксировалась в первобытных мозгах, благодаря изменению быта, и двинула их далеко вперед по пути развития…

Николка не кончил еще своих распоряжений, направленных к общему благу. Семерых дикарей, вызвавшихся добровольцами, он отправил косить траву, с наказом не опоздать к завтраку; в помощь им для переноски скошенного был придан Ду-ду, мастодонт. Остальные дикари, вместе с ним и малышом Эрти (Эрти на Живчике), разрешали последнюю задачу: до самого завтрака катались взапуски по песчаному берегу реки…

К завтраку собрались все; раненые самостоятельно приготовили суп и компот в глиняных котлах, увезенных Скальпелем с места первой стоянки. Чтобы быть справедливым до конца, Николка предложил дикарям, поработавшим на славу — они не на день, а на несколько дней накосили сена — закусив, отправляться на проездку своих лошадей.

Когда Скальпель изволил стряхнуть с себя сон и выползти из пещеры, на дворе кипела работа. Вах! Строились конюшни, стойла, а для мастодонта — целая галерея с колоннами!

— Эге, батенька мой, — заметил медик Николке, — да вы никак оставили мысль об орде?!

— Орда подождет, — отвечал тот, красный от горячки работы, и минуту спустя прибавил неуверенно: — Мы решили зиму здесь пробыть и сюда же привести всю орду…

— Кто это «мы»? — засмеялся Скальпель, впрочем, довольный решением своего предприимчивого друга.

Он не был ленив, — этот медик, — только любил поспать. Наскоро закусив скромными остатками вареного мяса и компота, он попросил отрядить к себе несколько дикарей, мотивируя:

— Ежели оставаться здесь на зиму, пещеру нужно привести в сносное состояние, ремонтировать и благоустроить ее. Зима на носу — надо спешить…

В жизни плиоценщиков открылась новая эра, — эра, которой более самостоятельно, без революционного вмешательства коричневых человечков, они достигли бы через десятки тысяч лет. Нельзя сказать, чтобы они работали вполне сознательно — по крайней мере, на первых шагах, но — с безотносительной верой во все начинания человечков, ибо начинания эти всегда разрешались необыкновенными вещами. Несомненно еще одно. Они гордились тем, что в созидание этих вещей вкладывается их труд. Когда рушилось двадцатисаженное дерево, подрубленное или Мъмэмом, или Ургом, или Ркшою, или еще кем, дровосек становился в гордую позу, топал ногой, привлекая к себе внимание всех, и трижды провозглашал свое имя, твердой рукой указывая в то же время на сраженное дерево. Когда из бревен незаметно вырастало строение, восторгу юных строителей не было конца. Ведь это они строили — кьъян их заешь!.. Вот это самое бревно, которое теперь так высоко, срубили Кана и Гири. — Вах! Они хорошо запомнили его. А на этом Джала обрезал себе руку и мейд Ффель, сидя на нем, перевязывал рану; а на том отдыхал Ург, — о, Ург хорошо помнит, что это именно то самое бревно, а не другое: он потихоньку заметил его глубокой зарубкой… Это они рубили, таскали и поднимали бревна, пристраивали их друг к другу; они копали песок, водружали столбы, воздвигали стены и потолок, прорубали окна. Вах! Большие «пещеры» выросли, и все это их труд.

Когда Николка на следующий день предложил дикарям отправиться всем на покос, чтобы накосить много-много «трна» — травы, перевезти ее во двор и сложить про запас на зиму, никто не возражал и никто не смеялся: все теперь понимали жизненную необходимость подобных мероприятий, понимали хотя бы потому, что наличие запасов обеспечивало им большой досуг, а большая голова маленького Къколи была хитра на всякие занимательные выдумки.

Дни летели головокружительно-быстро, как осенние листья, увлеченные вихрем на степной простор; и, как листья в вихре, крутились с утра до ночи в горячке работ коричневые человечки и красные великаны среди них, обязанности были строго распределены. Николка заведовал постройками на дворе — параллельно техническим воспитанием дикарей, — снабжением кормом животных, охотой и восстановлением по старому Скальпельскому образцу скотного двора. Для осуществления последнего им были организованы три экспедиции в лес и степи; каждая экспедиция давала какую-нибудь живность: коров, свиней, коз или птицу. Снова кудахтанье, мычание, блеянье и хрюканье наполнили двор (сердце Скальпеля ликовало). Все это на «зав-двором» клало большой ответственности обязанности. Пришлось выстроить громадный сеновал, амбары и погреба, границы каменной ограды соответственно раздвинуть. Выстроить было легче, чем заполнить их съестными припасами для многочисленных животных. Легче всего доставалось сено: трава на корню высохла, оставалось только косить ее; но сено было неважное, поэтому Николка собирал мешками желуди, дикие яблоки и груши, копал клубни, похожие на свеклу, косил в степях рожь и овес, посеянные ветром. Конечно, он не один работал — в его сотрудничестве состояло 15 плиоценщиков, трудившихся беззаветно-усердно. С ученым медиком сотрудничало пятеро — они сами выделились; это были раненые: Гух, Вырк и Оджа, и еще двое — добровольцы Ничь и Гоо. Скальпель заведовал пещерой и всем тем, что близко примыкало к ней. Пещеру он разделал «под орех», по собственному признанию. Были сравнены и отшлифованы стены, потолок и пол, прорублены три окна — два на восток, одно на юг — и вставлены стекла из расплавленного песка; поставлена мощная печь, устроен дымоход; на 50 человек, по числу всей орды, построены койки, поделаны стулья и столы. Не хватало одного: хорошего освещения. Скальпель вздыхал по керосину, Николка обещал ему электричество… Питание пещерных коммунаров разнообразилось теперь молоком, сыром, маслом и яйцами. Гончарный круг снова завертелся, выпуская аляповатые тарелки, миски, чашки, котлы и кадки, — дикари принимали пищу вполне по-культурному…

Но не забывал Скальпель и о «духовных гостинцах». Он заставил-таки дикарей слушать себя без смеха, поющего и играющего на гитаре. Пускай развивают музыкальные способности. Учил игре на гитаре наиболее музыкального из всех — Урга, и всех дикарей обучал говорить по-русски. Здесь он поступал довольно остроумно. У плиоценщиков были свои слова — полный набор слов — для охоты, для оружия, для природных явлений и для некоторых действий, связанных с общественными работами. Эти слова он не трогал. Он лишь вносил в их речь новые, зачастую заменяя ими соответствующие жесты и мимику.

Плиоценщики будто проснулись от долгой и глубокой спячки и теперь широко раскрытыми глазами смотрели на мир. Этот мир был стар, знаком им до последней детали, в тысячи раз более знаком, нежели коричневокожим человечкам, которые являлись в нем недавними пришельцами. Стар, но в нем открылись такие грандиознейшие возможности, что сознание дикарей — наивных детей природы — революционизировалось катастрофически в каких-нибудь две-три недели.

По этому поводу между друзьями не один вечер велся ожесточеннейший спор, и всегда разбитым выходил Скальпель. Знаток в естественных науках, он не был особенно сведущ в социологии, Николка же воспитывался на ней; дискуссия на словах, а если нужно, то и на винтовках, была его революционной специальностью. Медик всегда горячился и всегда безнадежно путался в своих возражениях; Николка, оставаясь спокойным, насколько этого требовала ясность мышления, беспощадно бил врага своею наблюдательностью, своей памятью, хладнокровием и отчетливым представлением о предмете спора. Образцом такого рода дискуссии может послужить та, которую они вели по завершении всех работ на дворе и в пещере, вечером одного трудового дня.

Скальпель говорил, беспрестанно испуская горестные вздохи, и качал сокрушенно головой:

— Мы сделаем из них идиотов. Смотрите: они уже растерялись, они ничего не понимают, они лишились всякой активности, они делают только то, что им укажешь, что объяснишь. Пройдет немного времени — год, два — и перед нами будут полноценные дегенераты… Человеческое общество должно развиваться органически медленно, постепенно, как дерево в лесу — день за днем, год за годом, равномерно, без скачков. А что сделали мы? Мы дали им такую крутую кашу из впечатлений, что они ее ни за что не переварят, они получат расстройство мозгового пищеварения…

Николка возражал по пунктам — уверенный в своих знаниях и в своей правоте — эпически-спокойно:

— Первое. Вы проявляете недостаточное знакомство с жизнью и поведением наших плиоценщиков; если бы я не был уверен в том, что вы здесь просто передергиваете карты, я бы сказал, что вы оторвались от масс. Так вот: они ничуть не растеряны, они все понимают, они не лишились своей активности, — все это вздор. Факты?… — Позвольте, я доскажу, а потом — факты… Они впитывают в себя все, как лучший сорт промокательной бумаги, и впитывают не механически-бессмысленно, а докапываясь до самой сути естества, вполне сознательно, относясь критически и делая соответствующие выводы. И это не готовит из них идиотов, а, наоборот, повышает их сообразительность, толкает на путь изобретательности. Теперь факты. С недавних пор вы потеряли свою наблюдательность или просто спрятали ее в карман, ибо она не говорит в вашу пользу… Ваш ближайший помощник — Гух. Помните? Вы мягким известняком пытались отшлифовать стекло; было бы очень поразительно, если бы вы достигли здесь каких-нибудь результатов, вы их не достигли и поэтому выходили из себя. Гух подал вам кремень, известняк назвал «какой», и стекло быстро было отшлифовано. Вы это помните?…

Медик пробормотал:

— Вполне естественно… Гух более знаком с шлифовкой… Это не изобретательность, а так что-то…

— Ладно. Пойте!.. — усмехнулся Николка. — Пойдем дальше. Кто вам заменил струны на вашей любезной гитаре? Не Ург ли? Не он ли вполне самостоятельно, без всяких указаний приготовил струны из жилы быка взамен ваших — козьих… О! У меня много собрано фактов. Я не такой рассеянный, как вы… правда, и не такой ученый. Вот еще фактик. Мы таскали бревна с горы вниз, к пещере. Бревна тяжеленные и длинные; очень трудно было проносить их по лесу, лавируя между деревьями, еще трудней — нести по извилистому спуску. Мастодонта тут нельзя было использовать. Мучились плиоценщики, мучился я. И что вы думаете? Мъмэм предложил такой гениальный и такой простой, вместе с тем, способ переправки их, что я треснул себя за недогадливость по башке и всенародно назвался идиотом.

Медику захотелось быть гениальным.

— Наверное, — сказал он, — Мъмэм предложил не переносить их, а волочить на веревках, пользуясь катками.

— Хо-хо-хо!.. В лесу?! На катках?! — Николка поздравлял медика с очередной «посадкой в лужу».

— Нет, — продолжал он дальше, — Мъмэм предложил подносить бревна к обрыву и сбрасывать их вниз на песок… Просто?

— Д-да… это действительно… — признался медик, а потом: — Черт вас знает, где вы рубили. Значит, близко от обрыва…

— Вы это прекрасно знаете, — возразил Николка, — не притворяйтесь. Просто ни вы, ни я, ни кто другой не додумались до такого простого решения трудной задачи, а Мъмэм додумался. Это бывает… Хотите еще фактов?…

— Мелочи все!.. — прогудел медик.

— Мелочи?! На мелочах, батенька мой, жизнь строится. А вот вам, если хотите, не мелочь, а «крупность». Знаете ли вы, чем сейчас занят великан Ркша? Нет, конечно, вы этого не знаете. Вы ничего не знаете. Удивляюсь, на чем тогда базируетесь вы, строя свои обвинения против первобытников… Великан Ркша занят усовершенствованием своего оружия — лука. Я его не толкал на это и никто не толкал; опыт и наблюдение дали ему толчок. Опыт и наблюдение навели его на мысль, что если сделать древко лука крепче и длиннее, то и стрелы можно делать длиннее, и соответственно увеличится от этого длина полета стрелы. Вы знаете: когда я мастерил луки, я применялся к своей мышечной силе; я не рассчитывал увидеть в первобытном человечестве таких богатырей; и луки вышли слишком слабыми для них — вроде детских игрушек. Теперь Ркша — подчеркиваю: самостоятельно, без каких-либо указаний — делает себе лук, отвечающий его силе… Может быть, вы скажете, что это не есть прыжок, громадный прыжок в будущее? Может быть, вы станете по-прежнему уверять, что «они растеряны, они ничего не понимают, они лишились всякой активности» и пр. и пр…

— Нет, — честно отвечал медик, мигом переменив фронт, — я теперь отказываюсь от этого утверждения. Я действительно был недостаточно знаком с мелочами жизни краснокожих… Однако я вижу во всех этих фактах и фактиках совсем другое. Я вижу в них кратковременную реакцию, после которой пойдет резко прогрессирующая полоса растерянности, отупения и окончательного вырождения. Развитие человеческого общества не может идти скачками, это вам не заяц. Развитие…

— Позвольте, — прервал его Николка, — вы повторяетесь. Я уже слыхал: «человеческое общество должно развиваться органически-медленно, постепенно, — как дерево в лесу» и т. д. Против этого я тоже сумею возразить. Человеческое общество — не дерево, прежде всего. У дерева техники нет, а техника в человеческом обществе — все. Дерево борется с природными стихиями своими крепкими корнями, толстой корой, борется, не употребляя никаких искусственных орудий… Дерево непосредственно соприкасается с природой; человек же между собой и природой ставит свою технику: он борется с голодом, стужей, ливнями не голыми руками, а вооруженными — против зверей он употребляет дубинку и камни, от стужи укрывается одеждой, от дождей прячется в пещерах. Между человеком и природой стоит третья сила, которую коротко можно назвать «техникой». Этой третьей силы у деревьев нет, нет ее — за исключением логовищ — и у зверей. Следовательно, законы развития, обязательные для деревьев и зверей, совсем не обязательны для человека, не говоря уже о том, что эти самые законы в том виде, как вы их излагаете, можно очень и очень сильно оспаривать…

— Великий ученый Дарвин… — начал торжественно Скальпель. Николка без стеснения оборвал его:

— Знаю, знаю. Я Дарвина тоже читал. Много сильного есть у Дарвина, но много и слабого. Дарвин говорит, вы хотите сказать, что все живущее — растения, животные и человек — развивается всегда только путем эволюции, то есть медленно, постепенно, без скачков. Слыхали. Я, конечно, не ученый, но если я что читаю, то читаю внимательно и крепко помню. Я великолепно помню также, что сам Дарвин признавал или, по крайней мере, отмечал и другой вид развития, именно — не эволюционный, а революционный: внезапными бурными скачками… Что?! Вы мне не верите?! Вы поражены?! Плохой же вы последователь Дарвина, если не знаете хорошо его трудов. Вы, конечно, читали его книгу «Прирученные животные и культурные растения». Так вот там, именно, и встречаются места — довольно длинные места, — где он говорит о скачкообразном внезапном развитии. Например?… Извольте. Он говорит, насколько я помню, о внезапном появлении разновидности плакучей ивы и пирамидального дуба, об одной уродливой форме рогатого скота (ниат, или натас, она называется), тоже появившейся внезапно; о ягнятах, похожих на таксу, родившихся от нормальных родителей и давших стойкую форму (это в Соединенных Штатах где-то; в Массачузете, кажется), еще говорит о черноплечих павлинах, тоже появившихся внезапно, и еще о ком-то…

— Это он отмечал как курьезы… — довольно неуверенно возразил медик.

— Курьезы тоже требуют объяснения, а не с потолка валятся, — отрезал Николка и продолжал: — Дело, в конце концов, не в этих курьезах, как вы их называете. Дело в том, что Дарвиновская теория эволюции сильно нуждается в исправлении и дополнении, нечего «оокать»: не так страшно!.. И хотя я не ученый, я знаю, что это уже сделано: Гуго де Фриз, Коржинский и др. дополнили ее своими мутациями — учением о скачкообразном развитии, которым обязательно прерывается всякая эволюция. И еще в одном исправлении нуждается учение Дарвина… Нечего там головой качать. Дарвин для вас божок, которого и пальцем нельзя колупнуть. Ну, мы, марксисты, на этот счет имеем свое мнение: колупнуть дозволено всех… У Дарвина ошибка в том, что он, говоря о развитии человека, забыл о той третьей силе, которая стала между человеком и природой. Забыл о технике. Дарвин, несмотря на то, что он «великий», так и не дал правильного объяснения происхождению человека. Это сделал Маркс.

— Вот это «Америка»! — воскликнул Скальпель и чуть не свалился со стула.

— Можете себя поздравить, — невозмутимо предложил Николка, — для вас это, как я вижу, действительно «Америка». Приложите ее к сокровищнице своих знаний. Да! Происхождение человека и человеческого общества объяснил Маркс. Это он указал на коренное отличие человека от животного, с той ступени развития, когда человек начинает производить, создавать себе технику. Правильно: человек вышел из животного мира; правильно: у животного имеются такие же физические потребности, как и у человека. Но животные не производят, они просто захватывают предметы, производство которых предоставляется, так сказать, природе. При этом захвате они пользуются только своими органами: языком, когтями, в то время как человек пользуется органами плюс орудия. Животные, приспособляясь к среде, изменяются всей своей организацией; человек — очень мало организацией, зато резко изменяет свои искусственные органы; совершенствует орудия, технику. И эта техника, это производство — пускай самое первобытное — и выделило человека из животной среды. Благодаря развиваемой технике, двигался человек вперед, уходя от звериного своего прошлого. И недаром Маркс говорит, что революции, совершаемые в орудиях производства (т. е. в технике), обязательно влекут за собой резкие изменения в человеческой психике. Это мы с вами видим у наших плиоценщиков: мы произвели революцию в их орудиях производства, в их первобытной технике, и смотрите, как они теперь прыгнули вперед. Как резко изменилась их психика в сторону большего очеловечивания. Разве те факты, которые я вам приводил, не доказательны?!.

— Совсем не доказательны, — упрямился Скальпель. — Вот дайте, пройдет некоторое время, и вы увидите, что их прогресс — только кажущийся прогресс, всего-навсего — временная реакция, после которой неумолимо явится резкая дегенерация, вырождение… И так они уже вырождаются. Мы не принесем им пользы, только — вред. Без нас эта орда существовала бы еще 200–300 лет, а с нами она и сотни не просуществует: выродится, не сумев переварить нашей культуры…

— Чушь!.. Какую чушь вы городите! — возмутился Николка. — Просто злитесь, как старая бабка, которой клопы не дали спать…

— Позвольте, милостивый государь! — заорал медик. — Вы не имеете права называть мои суждения чушью! Вы докажите, а не головотяпничайте!.. И я вам не старая бабка, это… тоже требуется доказать!..

— Хорошо, — сказал Николка. — Я вам докажу все… Где ваша хваленая логика и где ваша память?… Вы уже забыли наше первое пари. Не вы ли тогда утверждали, что «как только мы внесем в быт дикарей наши знания и нашу культуру, тотчас из них выделятся способнейшие, и возникнет класс буржуазии», теперь же вы стараетесь уверить меня совсем в другом, что «дикари отупеют и выродятся». Как-то не вяжется ваше первое утверждение со вторым. Вы бы как-нибудь связали их, а?…

Медик оторопел.

— А ну вас к черту!.. — сказал он, наконец. — Голова у меня болит от ваших споров… Вечно вы спорите…

Так обыкновенно заканчивались все дискуссии ученого медика Скальпеля с фабзавуком Николкой.

 

11

С зимой случился конфуз. — Об искусственной среде между человеком и природой. — Экспедиция за стариками. — Исполинский олень. — Копье чужестранца. — Плиоценщики опасаются кары стариков. — «Старое слово арийя» — закон. — Первобытная орда. — Недоброжелательная встреча. — Николка агитатор. — Бунт молодежи против стариков

Определенно с зимой случился какой-то конфуз. Уже все приготовилось встречать ее: леса и степи оделись в блеклые краски, небо захмурилось грузно снеговыми тучами, прибрежный песок по утрам кололся хрупким и звонким ледком, а она вдруг пошла на попятную: заморосил теплый дождичек, снова позеленела хвоя, в ясные дни солнце стало ласкать по-вешнему.

Сконфуженный конфузом зимы медик (не он ли пророчил: «батенька мой, зима на носу») лепетал в свое и зимы оправдание:

— Милый друг! Это — влияние моря. Море — гладко, как и всякое море; на нем нет гор (как и на всяком море) и нет лесов (тоже). Через море, не встречая никаких препятствий, свободно доходит до нас теплое дыхание Юга. Это — во-первых, а во-вторых: нужно помнить, что плиоцен — период пограничный между жаркой третичной эрой и холодной четвертичной. И как всякий пограничный период, он не может соблюдать постоянства в правильной смене времен года. Беря распространенный в народе медицинский термин, я скажу: в плиоцене времена года «путаются». Возможно еще, что зима придет резко, вдруг, но я также не буду удивлен, если набухнут вдруг древесные почки, зацветут ранние весенние цветочки, и перелетные певчие птички вернутся к нам из-за морей. Нет, я не буду удивлен. Таково милое свойство всех переходных периодов. Для подкрепления этого положения я мог бы взять сравнение из милой вашему сердцу политики, но я не возьму его, потому что не люблю спорить…

Говоря о возможном набухании древесных почек, медик уже кривил душой, так как почки набухли за три дня до этой его декларации, а солнышко стало сиять по-весеннему еще раньше и сияло так радостно, что дикари без приплясывания не могли на него глядеть.

Все предзимние приготовления на дворе и в пещере давно были закончены. Спешка велась отчаянная, а зима надула. В этом, однако, была своя хорошая сторона: у пещерных коммунаров (названьице с подковыркой пустил Скальпель, Николка принял его без подковырок) оставалась теперь масса свободного времени. Пока медик придумывал, как наиболее разумно употребить досуг, Николка гнул свою линию и досуг заполнял техническим образованием дикарей, благо они с душой отдавались этому делу и схватывали все поразительно быстро.

На дворе — из камней, глины и песка — была построена огромная домна, — конечно, до настоящей ей было далеко, но все же она имела в высоту более полутора саженей. Ее заполняли железной рудой, вперемежку с древесным углем, нагнетали воздух снизу при помощи гигантских мехов, на которых работало пять человек, и гнали теперь вместо мягкого самородного железа крепкий чугун и упругую сталь. Кузница тоже была восстановлена, восстановлены слесарные и токарные станки, и вновь поставлено литейное дело. Конечно, все это было первобытно, с большими дефектами, упущениями, но назначению своему — уменьшить зависимость человека от природы, увеличить технику, эту искусственную среду между человеком и природой — этому назначению Николкины сооружения отвечали в полной мере. Например: не имея чугуна, коммунары должны были и в стужу и в бурю ходить за водой на реку, подвергать себя опасности простудиться или быть унесенным разбушевавшейся рекой; чугун устранил это неудобство: из реки провели водопровод до самой пещеры по чугунным трубам. Мало того, по настоянию медика устроили настоящую баню — с душами, бассейном для плаванья, с горячей и холодной водой. Николка задался еще более крупными планами: построить динамо или, на худой конец, паровой двигатель, но осуществление этих планов ему пришлось пока отложить, — нужно же было, наконец, побеспокоиться о женах, детях и отцах краснокожих плиоценщиков, тем более, что сами плиоценщики ничуть не заботились о соблюдении пятой заповеди и при напоминании о ней морщились. Скальпель, вначале, подобно дикарям, относившийся индифферентно к существованию орды, теперь почему-то горячо торопил Николку в экспедицию за ней, будто надеялся встретить там свою бабушку…

Одним солнечным утром эта экспедиция выступила, наконец. В пещере остался медик с пятью коммунарами и малышом Эрти, неожиданно разревевшимся, когда ему предложили ехать со всеми «за своей мамой». Николкин отряд собрался в путь тоже без большого воодушевления. Без сомнения, дикарей радовала перспектива прокатиться верхами на далекое, сравнительно, расстояние; радовали возможности опасных встреч с хищниками, но сама цель поездки, видимо, мало привлекала, пожалуй, даже угнетала. Дивился Скальпель, дивился Николка, но разгадать причину такого отношения к орде никто из них не мог.

Как бы там ни было, пятнадцать краснокожих и один коричневокожий — верхами, на отличных конях, с оружием — копьями, топорами и стрелами — не железными, а стальными, со стаей собак — в упомянутое солнечное утро выступили со двора. Их путь лежал по берегу реки — сначала на юг, потом, вместе с поворотом реки, — на запад. Всадники оживленно болтали; их лексикон значительно обогатился за счет русского языка не потому, что ученый медик, выгоняя из себя и из учеников по семь потов, вечерами занимался с ними русской речью, а в силу многочасовой ежедневной работы на дворе под руководством Николки, работы, которая проходила всегда с песнями, шутками и болтовней и которая, в смысле обогащения языка, давала несравненно больше, нежели всякие учебные филологические занятия.

Николка тоже болтал, ничуть не уступая в этом плиоценщикам. Он теперь свободно понимал их речь и так же свободно мог отвечать. Их разговор был легок, как семя одуванчика, и так же легко порхал с предмета на предмет; он никогда не касался «высоких» тем, и содержание его лишь отражало в себе самые конкретнейшие явления природы и действия самих плиоценщиков. До отвлеченностей они не дошли, зато могли свободно беседовать с цветами, деревьями, камнями, водой и с животными, как с подобными себе существами.

Первую половину пути кавалькада следовала шумно — с криками, песнями и хохотом, в начале второй — приумолкла: всадники проголодались. С собой они ничего не взяли, надеясь в пути поохотиться. Замолкнув, они хорошо сделали: коллективная болтовня разгоняла и мелкого и крупного зверя в окружности, по меньшей мере, одного километра. Но и численность самой экспедиции не благоприятствовала охоте. Надо было сделаться более незаметными.

Николка свернул от реки к обрыву, за ним, как за главным вожаком, последовала вся кавалькада. Обрыв у своего подножья окаймлялся по всей протяженности широким рвом, глубиной метра в два, — ров образовался в результате падения весенних вод, стекавших из леса. Его ширина позволяла всадникам ехать в три коня, высота, не закрывавшая голов, давала возможность наблюдать за берегом реки.

Дикари во время своего пребывания в «пещерной коммуне» привыкли к регулярному приему пищи, — к хорошему легко привыкаешь! — и если раньше они могли в течение двух и более суток свободно обходиться без пищи, теперь лишение ее, на протяжении даже двух часов, действовало на них угнетающе. Николка, как менее податливый материал в отношении всякого рода привычек и отвычек, — не он ли в лице своих предков миллион с лишком лет варился на огне всевозможных переделок? — Николка не унывал. И это он первым завидел мясо, много мяса в четверти километра от обрыва, склонившееся лесом двадцатичетырехконечных рогов к зеркалу многоводной реки.

— Стой! — скомандовал он категорическим шепотом.

Всадники замерли, шенкелями принуждая коней к тому же. Собаки, почуявшие мясо, осторожно-радостно зафыркали.

Николка быстро объяснил план атаки: надо рассыпаться цепью, не выходя из прикрывающего их рва, — так, чтобы между каждым звеном могло поместиться десять копий; по сигналу, по свистку Къколи, выскакивать из прикрытия — собак вперед, и мчать во весь опор к реке, стараясь отрезать оленю путь к лесу. В круг не смыкаться. Все время держаться полукругом, чтобы не перестрелять друг друга. Ну, айда!..

Пригнувшись к гриве коней, всадники безмолвно и бесшумно понеслись по рассыпчатому песку, сжимая копья в охотничье-радостном спазме. Мъмэм умчался раньше всех: ему поручено было возглавлять цепь на правом фланге. Николка остался на левом.

Маневр выполнен. — Свист. — Рванулась вперед собачья свора, за ней — лавой — лихая конница. Распластались кони, вихря копытом песок; затикали дикари, размахивая копьями… Олень на шум поднял тяжелую голову. О! Он нисколько не испугался! В нем было больше трех метров росту, расстояние между концами его рогов равнялось трем с половиной метрам. Это был плиоценовый, исполинский олень, а не какой-нибудь. Прежде чем испугаться, он еще посмотрит, заслуживает ли того враг. На разноголосую ватагу, цепью растянувшуюся по песку, он уставился испытующе. Враг не был страшен, но — многочисленен и видом — необыкновенен. Собаки — пустяк. Собаки убегут, разглядев, с кем им придется дело иметь. Олень, спокойно ступая, отошел от воды и вдруг — прянул стрелой навстречу необыкновенному врагу… В середине цепи находились Ркша, Гири и Трна; на них несся олень, низко склонив украшенную лесом острых пик гордую голову. Собаки, скуля, отступили перед остророгой громадиной. Всадники центра сдержали коней, фланги загнулись. На длине пяти лошадей Ркша, Гири и Трна метнули копья и, подняв лошадей на дыбы, схватились за луки. Громадина запнулась, получив два копья в спину и одно в грудь, но это — только мгновенье, в следующее — две собаки, осмелевшие на свое несчастье, взвились кверху и упали, пронзенные в десятках мест. Одновременно зачертили воздух копья и стрелы. Олень споткнулся, ослепленный и усеянный древками. Ркша бросился к нему с топором.

— Ох-хао! Ркша не боится рогатого зверя! Ркша-а…

Олень резко вскочил на ноги, и смелый всадник, не закончив фразы, вместе с лошадью кувырком покатился на песок. Это было последнее злодейство гиганта, — Мъмэм раздробил ему позвоночник. Ркша поднялся помятый, лошадь — в лужах крови — осталась лежать.

— Ркша не пойдет за отцами, ах-хо! — печально сказал дикарь.

— Ркша пойдет, — ответил Мъмэм.

— Ркша не поедет за отцами. Ркша понесет лошадь к мейду. Мейд вылечит лошадь…

Но лошадь, с распоротым брюхом и грудью, пронзенной в двух местах, не могла ждать помощи всесильного «мейда». Она скончалась прежде, чем расстроенный великан успел подойти к ней.

Николка успокоил его:

— Ркша вернется в пещеру. Ркша возьмет новую лошадь и догонит нас.

С этим великан согласился и перестал печалиться. Ни-колка поехал в лес за дровами для костра.

Охотники не стали ждать, пока маленький Къколя соберет сухого валежника, высечет огонь и разведет костер. Вах! Длинная история! Очистив оленя от копий и стрел, они мигом раскромсали его на куски и зачавкали с аппетитом, расправляясь с парным дымящимся мясом.

Вернувшийся с валежником Николка застал их за концом трапезы. Мъмэм уже стоял в стороне, он держал в руках синеватый блестящий предмет и разглядывал его с пристальным вниманием.

— Что у тебя, Мъмэм? — спросил Николка.

— Коппе, — не совсем спокойно отвечал Мъмэм, спокойно исковеркав русское слово.

Заинтересованный ответом, Николка подошел к дикарю.

— Ого! — вырвалось у него при первом же взгляде на странный предмет.

Это был наконечник копья, сделанный из вулканического стекла — обсидиана, с обломком деревянной рукоятки, прикрученной к нему жилами… Мъмэм поведал, что он извлек «коппе» из тела убитого оленя.

— Из оленя? — переспросил Николка, огорошенный сюрпризом. — Кто же пустил в оленя эту штуку?

Мъмэм отвечал: его охотники не пускали; его охотники имеют копья с наконечниками из стали; старики же совсем не знают копий, старики — глупы…

— Ва-ах, — сказал Николка и, крутя головой, сел к костру.

Несомненно, что появилась новая орда.

Сюрприз! И этот сюрприз мог быть двоякого сорта, — «сорта альтернативного», сказал бы ученый медик: орда может стать к пещерным коммунарам или в дружественное отношение или во враждебное. В первом случае все пойдет как нельзя лучше: исчезнет надобность в далеком путешествии, диктуемом, если верить медику, вырождаемостью краснокожих. Новая орда — свежая кровь — чего еще надо. Во втором случае… Черт его знает, что может произойти во втором случае!..

— Мъмэм узнает, кто пустил коппе, — сказал вожак. — Мъмэм пойдет по следам оленя. Мъмэм найдет кровь оленя, найдет следы новых охотников.

— Послушайте, идея! — вскричал Николка, к вящему удовольствию дикарей в точности копируя почтенного «мейда». — Мы все пойдем по следам. Тихо пойдем, языки спрячем за зубами.

Его предложение встретили с большим энтузиазмом, потому что идти за приключениями было гораздо приятней, чем навещать каких-либо забытых родственников. Ркша — медведь, удовлетворенно заворчав, немедленно пустился в обратную дорогу; он теперь будет отхватывать по километру в минуту, он лошадь обгонит, лишь бы отложить радостный момент встречи со стариками!..

Закусив на скорую руку полусырым мясом, Николка разделил остатки исполинского оленя, по числу охотников, на 16 разных частей. Мясо нужно было взять с собой: неизвестно, как повернутся обстоятельства.

Кавалькада снова выступила в путь, держась глубоких следов в песке, но в том же направлении, так как олень на свой последний водопой бежал по берегу реки — с юга. Николка заинтересовался: почему животное не напилось где-нибудь раньше, а выбрало именно это роковое для себя место. Если бы оно выскочило к нему из леса, было бы понятно, а тут… Его недоумение вскоре рассеялось, когда, отъехав километров пять от места кровавой драмы, он сам почувствовал жажду: здесь вода имела уже горько-соленый вкус. Скривившись, выплюнул Николка воду и с растерянной улыбкой взглянул вдаль.

Ему бросилось в глаза, что картина, расстилавшаяся перед ними, несколько изменилась; здесь — куда только хватал взгляд — по безбрежному раздолью на гребнях волн гуляли белые резвые барашки; с беззвучным, казалось, смехом они догоняли друг друга; взмывая кверху снежным дождем, сшибались; падали мягко, как гимнаст в сетку, в изумрудно-прозрачные ухабы; скользя вверх, неслись дальше, словно играя в бесконечную чехарду, и, наконец, пенным ворчливым валом опрокидывались на берег, заливая копыта фыркавших недружелюбно коней и разгоняя собак, досадующих, что с ними играют, как с малыми щенятами.

— Море?! — с невольным восторгом воскликнул Николка, ища сочувствия в лицах краснокожих. Море он видел однажды в своей жизни, это когда конница Буденного гнала на «водопой» разбойные рати «белых», но тогда совсем не было времени разглядывать его, тогда более сильные эмоции волновали душу. Теперь его охватило буйное чувство восторга, как ребенка перед новой игрушкой с замысловатым механизмом, и необыкновенный подъем сил испытал он каждой клеткой своего тела, вдохнув солоноватый запах, исполненный первобытной свежести.

— Мъра! Мъра! — отвечали дикари, восторгов особенных не выявляя и дивясь беспокойному поведению маленького вожака. Море у них было связано с понятием смерти. Море скрывало за собой их родину, теплый юг. Море безжалостно уничтожало смельчаков, уходивших вплавь далеко от берега. Когда оно гневалось, то выплескивалось с бешеным воем из своей гигантской чаши, уничтожало все вокруг себя, крушило вековые деревья и отрывало от берега громадные скалы. Одним словом, это был страшный и загадочный враг, против которого ни дубинка, ни топор не действовали и которого, если желаешь остаться живым, нужно избегать во всех случаях жизни. Поэтому радоваться, глядя на него, конечно, не приходилось, и дикари отнюдь не радовались.

Берег изогнулся крутой дугой на запад. Исчез обрыв. С левого бока теперь плескалось море, с правого — тянулась широкая песчаная отмель, заканчивающаяся невысокими скалами. Скалы были изъедены и изрыты волнами, доходившими до них в бурю или во время прибоя. Следы оленя от моря повернули к скалам.

— Руд! — крикнул остроглазый Мъмэм, заметив капли крови на камнях. Кровь сопутствовала следам, и чем дальше уходила кавалькада, тем многочисленней становились кровавые пятна. За скалами лежала степь. Здесь Николка перестал видеть и следы и кровь; но краснокожие видели их по-прежнему, а собаки, кроме того, чуяли свежий запах оленя. По твердой высохшей почве кони ускорили бег. Соперничая в быстроте с ветром, охотники в полчаса покрыли десятка два километров. Неожиданно Мъмэм, возглавлявший кавалькаду, на полном ходу остановил лошадь и соскользнул к земле. Поднявшись с испачканным пылью носом, он сказал тревожно:

— Здесь стояли люди. Пять человек стояло, ух-хао…

Никаких следов не было видно, но Мъмэм продолжал утверждать:

— Пять человек; они нехорошо пахнут, ой-йе! Пахнут не как арийя.

Каждый плиоценщик счел своим долгом удостовериться в показаниях вожака. Тринадцать носов поочередно склонились к сухой почве и тринадцать глоток заверили:

— Пять человек, ой-йе!..

— Куда они ушли? — спросил Николка.

— Пять человек не умеют охотиться, вах! — отвечал Мъмэм. — Пять человек устали догонять оленя и вернулись обратно. Здесь они отдыхали и думали. Плохие охотники, ох-хе!..

— Надо проследить их до самого жилья, — сказал Николка.

Коммунары азартно вскочили на коней, в них проснулся дикий боевой пыл. Николка выдвинулся вперед, совсем не желая, чтобы с новыми охотниками произошла стычка. «Надо заставить плиоценщиков уважать себе подобных, — думал он. — Трудовое содружество, а не война должно быть написано на наших знаменах».

Благодаря собакам дикари избегали неприятной обязанности вынюхивать землю для дальнейшего следования. Собаки бежали уверенно: к следам оленя присоединялись другие следы — его преследователей. Степь оборвалась громадным оврагом, диким и унылым. Мъмэм узнал местность.

— Там, — сказал он, сокрушенно махнув рукой вверх по оврагу, — там старики.

Но следы шли вниз, а не вверх. К ним вскоре подошли новые следы — целой охотничьей дружины. Коммунары поспорили и остановились на цифре «50».

— Пятьдесят человек — это слишком много даже для дружественной встречи, — сказал Николка и заставил своих товарищей быть более осторожными.

Овраг был длинен и завален острыми ребристыми камнями. Лошади то и дело спотыкались, неподкованные копыта сильно страдали, и всадники принуждены были ехать медленно. Олень давно отделился от общих следов и ушел в сторону, вверх по крутому скату; охотники оставили его без внимания. Только часа через два окончился опостылевший всем овраг. Песчаные холмы-дюны закрыли горизонт; за дюнами развернулось безбрежное море.

— Вот так фунт! — Николка был поражен до глубины четвертого желудочка в мозгу, где, по свидетельству Скальпеля, находится центр дыхания и кровообращения. У него захватило дух и учащенней забилось сердце: многочисленные следы ног на мокром песке уперлись в самую воду и здесь пропали…

Краснокожие в первую минуту растерялись, во вторую — нашлись:

— Ох-хе! Глупые охотники потонули в море, вах, вах!..

— Глупые те, кто говорит глупые слова, — проворчал Николка.

— Нет, друзья мои, тут пахнет навигацией, — сказал он через несколько минут, когда обнаружил в песке желобоватые вдавления, как бы следы вытащенных на берег лодок.

— Навигация очень первобытная, но все же навигация, — еще добавил он, поняв, что вдавления на песке произведены стволами деревьев, и открыв в море, саженях в 200 от берега, темную холмистую полоску.

— Это остров, — сказал он себе и попросил остроглазого Мъмэма посмотреть как следует вдаль на горизонт.

— Там лес и горы, — подтвердил его открытие великан.

— Там… люди, — прибавил Ург, нюх которого мог поспорить с нюхом собак, — они скверно пахнут, эти люди. Это — новые охотники.

— Нам здесь больше нечего делать, — резюмировал Николка. — Поворачивайте лыжи. Мы отдадим им визит, когда у нас будет лодка.

Краснокожие в недоумении хлопали глазами: эти люди, эти глупые охотники перебрались на остров. Но море кишит хищными, длиннозубыми рыбами. В море даже купаться опасно… Николка пытался объяснить, как можно плавать на деревьях, — безуспешно; это им было совершенно непонятно, такого способа передвижения они ни разу не видали… Пускаться в детальное толкование с примерами и чертежами Николка счел неуместным в данной обстановке.

Свежий предвечерний ветерок подул с запада, закосило солнце золочеными лучами, когда утомленные кони и всадники на них вступили под торжественную сень строгого соснового бора. По грустным лицам краснокожих чувствовалось, что «желанные» родственники их не за горами, и еще чувствовалось, что от этой встречи никто не ждет для себя чего-либо хорошего. Перед тем, как въехать в бор, дикари — наивные дети природы — ударились в хитрость.

— Ух-хао! Мъмэм забыл дорогу… — сам себе удивился Мъмэм.

— Ай-яй-яй! Охотники заблудились. Ай-яй-яй-яй! — запел Ург.

Гири:

— Чужой, чужой лес. Гири здесь никогда не был…

Трна:

— Скоро ночь, нас скушают звери, ой-йе-йе!..

Все заохали, застонали:

— Домой, домой! Надо ехать обратно! Скорей домой!..

Опешивший на секунду, Николка увидел в опущенных взорах хитрость, самую первобытную хитрость, и он разоблачил ее при помощи такого же первобытного приема.

— Мъмэм хорошо помнит дорогу, — сказал он, — Мъмэм большой охотник. Ург не заблудился, у него нюх собаки. Гири много-много раз был в этом лесу. Гири знает лес, как свою руку. Звери не скушают Трну, Трна сам их скушает. Домой не надо ехать: охотники все смелы и непобедимы…

Что ж! Если смотреть объективно, в словах маленького Къколи сидела чистая правда, он нисколько не преувеличивал достоинства арийя, и эта правда льстила им. Надо было ехать дальше, чтобы не уронить своего достоинства.

Первые пять минут плиоценщики ехали, выражая на лицах отвагу и непреклонность, потом отвага понемногу растаяла, а непреклонность снова перешла в нерешительность. Мъмэм во второй раз задержал коня.

— Дороги нет, дорога пропала… — сказал он голосом, исполненным отчаяния.

— Надо найти, — сурово отвечал Николка.

К нему подъехал Ург.

— Зачем нам старики? — вдруг спросил он.

Вопрос был поставлен ребром. Николка не сумел на него ответить. В самом деле, зачем им старики?… Не распространяться же перед дикарями о морали, диктующей хранить старших и немощных, «чтить отца своего и мать свою» и т. д. и т. д.?

Коммунары тесно обступили маленького вожака и нетерпеливо ждали ответа.

— Правда, — согласился Николка, — старики нам не нужны, но там женщины и дети.

— Зачем нам женщины и дети? — снова спросил Ург.

Очень трудно было объяснить дикарям о необходимости сохранения молодых побегов и продолжения славного рода арийя. Николка не знал соответствующих слов на языке плиоцена и вряд ли такие слова были. Николка молчал и начинал злиться.

— Зачем нам старики, женщины и дети? — с ножом к горлу пристал Ург, убедившись в надежности своих позиций.

— Ох-хе! — презрительно воскликнул Николка. — Большие охотники боятся слабых женщин и дряхлых стариков… — Он думал этим холодным замечанием подхлестнуть отвагу, задев самолюбие.

— Охотники не боятся женщин и стариков, — раздув ноздри, отпарировал Мъмэм. — Охотники боятся старого слова арийя…

— A-а! Вон что!.. — сообразил Николка. Ему было знакомо это понятие «старое слово»: когда дикари возвращались с охоты, добычу должен был делить тот, кто наносил ей смертный удар, — так говорило «старое слово»; когда кто-либо из охотников получал тяжелое ранение, его нельзя было бросать, даже если он совсем не мог ходить, — его нужно было нести в пещеру; когда охотник делал себе второй топор, первый он должен был отдать тому, кто совсем не имел топора, — так говорило мудрое «старое слово».

«Старое слово» — это обычай, закон, установленный неизвестно когда и неизвестно кем, но закон обязательный для всех без исключения. Неисполнение его каралось смертью.

Так они боятся «старого слова», — думал Николка, довольный, что загадка, наконец, раскрыта. Они удрали от стариков, бросили их без защиты и без мясного питания и теперь боятся справедливой кары. Не будь эта кара столь жестокой, он без колебания перешел бы на сторону стариков. Ведь, заботясь о себе, они заботились также о женщинах и о детях и этим сознательно или бессознательно стояли на страже всего коллектива. Тут возразить ничего нельзя. Вполне правильная тактика. Но дикарей нужно было ободрить, заставить их довести до конца экспедицию. Николка сказал:

— Пусть охотники не боятся «старого слова». Къколя скажет старикам новое слово. Пусть Мъмэм смело продолжает путь.

Все же дикари не чувствовали в себе достаточно бодрости, чтобы показаться на глаза покинутой орде. При знаках общего одобрения снова выступил хитрец Ург. Подражая в интонациях и в построении фразы Къколе, он важно сказал:

— Пусть Къколя сам говорит со стариками. Маленький вожак имеет большую голову и язык быстрый, как стрела. Охотники будут немы, как дождевые черви. Пусть Къколя смело говорит свои новые слова.

Николка торжественно согласился. Тогда всадники соскочили с коней и взяли их за повода. В настороженном безмолвии они прошли весь сосновый бор; деревья стали редеть, и почва, засыпанная хвоей, изменилась в каменистую; то тут, то там попадались отдельные скалистые громады, поросшие можжевельником и елями. Вдруг Мъмэм остановился. Остановились все.

— В чем дело? — спросил Николка.

Ему показали на землю. Длинной и широкой полосой перед ними лежали сухие ветви. За ветвями начинался гранитный массив — утес, имевший в вышину сажен 25 и в обхват — около сотни.

— Что это? — спросил Николка, указывая на странные ветви, которые вызвали остановку.

— Гра, — отвечали ему.

Николка знал, что на языке плиоценщиков «гра» значило «ограда»; так они называли, по крайней мере, каменную стену вокруг пещеры. Но эта «гра» — из суков и веток — вряд ли кого могла задержать; через нее можно было свободно перейти, не затрачивая больших усилий.

Дикари, однако, колебались, а когда они осторожно — сучок за сучком принимая — стали делать в «ограде» проход, Николка понял назначение ее: животное, вздумавшее перебраться через широкую полосу сухих веток, неминуемо подняло бы треск, треск послужил бы тревожным сигналом.

— Значит, орда близко, — решил Николка, — а краснокожие хотят нагрянуть на нее, как снег на голову.

Он поднял глаза к верхушке горы, надеясь увидеть там часового; в ту же минуту чья-то лошадь шарахнулась в сторону и раздавила копытами несколько сухих веток, — на горе показалась голова, предупреждающий крик сорвался с ее уст.

Мъмэм крикнул навстречу:

— Арийя!.. — и вытолкнул Николку вперед.

Голова кого-то предупредила, повторив то же самое слово, и скрылась.

Коммунары обошли гору и очутились на гладкой площадке перед отвесной гранитной стеной, в которой зияло широкое отверстие. На площадке кипела жизнь.

— Да их совсем не тридцать человек, — поразился Николка.

Куча волосатых ребят, начиная от возраста Эрти и кончая 15-летними юношами, куча, по крайней мере, в двадцать голов, буянила и резвилась вокруг неподвижной группы из стариков, женщин и мужей среднего возраста. Ребята приветствовали прибывших визгом, свистом, криками и смехом…

Старец, сидевший в центре группы, что-то произнес гневное, и ребята вмиг замолкли. Некоторое время стояло жуткое молчание. Николка успел разглядеть тех, перед которыми ему надлежало произносить свои новые слова, и успел пересчитать их. Дюжина преклонных старцев с белыми гривами и бородами; десяток мужей средних лет — по всей вероятности, инвалидов: среди них были кривые, хромые и безрукие; около восьми женщин, из которых лишь три были молоды, а остальные напоминали страшных мегер.

«Да, взрослых, действительно, около тридцати человек, — отметил Николка, — значит, ребята у них не идут в счет».

Старец, сидевший в центре, — седой с головы до пят, — глазами метал молнии, грудь его тяжело вздымалась, подбородок дрожал; он походил на белого медведя, которого выгнали из берлоги. Такой прием действовал всем на нервы, и Николка решил нарушить молчание. Может быть, это будет не по правилам, но что же делать!..

— Охотники пришли с большой добычей, — сказал он и прибавил приветствие, сочиненное им самим: — Солнце да освещает вечно ваши старые, мудрые тела.

Коммунары будто проснулись: торопливо сняли с лошадей оленье мясо и сложили его к ногам старцев. Сделав это в какой-то каталепсии, они снова укрылись за спину маленького вожака.

Белый медведь глухо заворчал, из его глотки вырвались протестующие слова:

— Человек с желтой голой кожей пусть молчит. Айюс знает, кого спросить. Айюс знает Мъмэма — вожака.

Николка обозлился и, ткнув себя в грудь, заявил:

— Къколя — первый вожак, Мъмэм — второй. Къколя приветствует стариков, мужей попорченных и женщин — старых и молодых… — и для самоободрения добавил непонятное никому: — Старики — идиоты и деспоты.

Айюс — белый медведь — на заявление и приветствие Къколи обратил ровно столько внимания, сколько обращают на пустую кость. Айюс крикнул — свирепый:

— Мъмэм!..

Великан, верный уговору, молчал.

— Мъмэм!! — Старец вскочил на ноги и угрожающе взмахнул палицей. — Мъмэм умрет!..

Из группы охотников вырвался ропот негодования. Ург скорчил дерзкую мину.

— Ург умрет!! — завопил старец.

Новый ропот — более громкий. Гири негодующе произнес: «Олкки жълон!»

— Гири умрет!..

Ропот громче, возмущение заставило Трну, Гъсу и Ничь схватиться за топоры. Старец — с пеной у рта:

— Трна умрет! Гъса умрет! Ничь умрет!.. — И, высоко взметнув палицу, он бросился на неподвижных охотников.

— Вот старый дьявол! — возмутился Николка. — Он совсем не дает сказать мне мои новые слова… — И когда над черепом застывшего в фатальной оцепенелости великана Мъмэма взлетела палица, Николка отразил ее ловким ударом топора.

Палица выпала из рук ошеломленного старика. Николка демонстративно рассек ее топором, сначала пополам, потом на четыре части.

Айюс отпрянул в сторону с резвостью пятилетнего младенца.

— Маленький желтый шакал! Безволосая лягушка! Вонючая мышь!.. — неистово орал он, но к Николке приблизиться боялся.

— Поори у меня! — внушительным басом предупредила «безволосая лягушка». — Я те поору… белая крыса!..

Последние два слова были произнесены на языке плиоценщиков, их поняли все. Николка пожалел о своем промахе. Сзади него раздались приглушенные восклицания ужаса; ребятишки, не без юмора взиравшие на предыдущую сцену, один за другим «на цыпочках» поспешили оставить площадку; женщины закрыли лица руками и прижались к земле; группа старейших и инвалидов передернулась, как от сильного электрического разряда. Сам Айюс побледнел и вытаращил ошалелые глаза, словно ему не хватало воздуха…

Несколько минут стояла отвратительная тишина. «Пропаду ни за грош ломаный», — сообразил Николка и заговорил, обращаясь к посеревшим охотникам:

— Храбрые братья, мы приехали сюда, неся в сердцах великое добро. Мы хотели дать старикам хорошую пещеру, обильную пищу и безопасную жизнь. Старики приняли нас гневными словами. Старики не захотели слушать «новые слова» Къколи. Айюс — злой старик — обругал Къколю шакалом, лягушкой и мышью. Къколя обругал Айюса белой крысой… Пусть старик скажет, что Къколя — не шакал, не лягушка и не мышь. Тогда Къколя скажет, что старик — не белая крыса; тогда Къколя скажет свои новые слова, и старикам будет хорошо, женщинам будет хорошо, детям будет хорошо…

У охотников лица покраснели, выправились угнетенные позы, заблестели потускневшие было глаза. О, маленький вожак умел говорить! Его речь журчала, как прохладный ручеек в знойной пустыне; логика его слов действовала ободряюще. Никто из арийя, даже сам Айюс, «умудренный годами», даже этот великий старец, проживший 150 зим, не мог так красноречиво, так убедительно и так плавно говорить… Когда говорил Къколя, его речь завораживала и своей формой и своим внутренним содержанием. Длинная, плавная и красивая речь гипнотизировала дикарей, как глаза аметистового питона…

Маленький Къколя учитывал все это прекрасно. Не в первый раз приходилось ему уничтожать панику разумными словами. Теперь он нарочно не употреблял русских слов, принятых в обиходе коммунаров, но непонятных старцам. Его речь, хотя он и повернулся лицом к охотникам, в той же мере предназначалась сейчас и для остальных слушателей. Николка продолжал говорить, чувствуя за спиной возрастающее к себе внимание, переходившее в благоговение.

— О храбрые мужи! Мы покорили лошадей, мы заставили Ду-ду — мастодонта работать, мы построили себе большую пещеру, мы провели воду из реки, мы умеем делать сверкающие, как солнце, топоры… Мы много-много умеем делать такого, чего старикам не снится… Къколя говорит свои новые слова. Вот они, новые слова (оратор по внутреннему побуждению изменил прежнее свое намерение и повернулся к старцам). Слушайте, о старики, новые слова, — слова Къколи — первого вожака великих охотников.

Коммунары имели полное право гордиться своим вожаком. Как же! Ведь он заставил-таки грозных старцев слушать себя, да еще как слушать. Глаза, опушенные мохнатой сединой, прямо впились в рот искусного оратора… Къколя говорил:

— О старики! О мужи, без ног, без глаз и без рук! О женщины — старые и молодые! Охотники пришли к вам и принесли доброе свое желание. Охотники хотят видеть вас каждый день сытыми, одетыми и в тепле. Охотники считают, что так нужно по справедливости, по заветам «пъпа арийя»… Охотники покорили себе огонь, страшный огонь. Огонь служит теперь охотникам, как топор служит руке. Огонь отгоняет хищных зверей, пугает лесных людей, — врага, уничтожавшего женщин и детей арийя. О старики, слушайте обоими ушами и раскрытым сердцем! Хотите жить, не зная страха, не зная голода, холода и хищных зверей? Отвечайте! Къколя сказал свои «новые слова». Къколя ждет ответа. Охотники ждут ответа…

Николка кончил и внимательно осмотрел лица коммунаров: на них уже не было страха, было восхищение и беспрекословная готовность исполнять какие угодно приказания маленького словоискусного вожака. Старики имели подавленный вид. Айюс беспокойными жестами выдавал свой душевный разлад; его мысли прыгали, как распуганные блохи. Но вот он поймал нужную и заговорил, стыдясь тяжелой неповоротливости своих слов:

— Маленький голый человек сказал хорошо. Куда зовет нас маленький человек? Где находится его добро? Айюс стар, как слон. Айюс много видел. Айюс знает обман. Большой обман! Двадцать зим прошло от большого обмана. Маленький человек — Къколя — хочет повторить большой обман. Пусть покажет Къколя свое добро. Пусть глаза старого Айюса увидят. Много говорил Къколя, пусть немного покажет…

Николка, несмотря на туманность речи старика, понял все: старик требует от него доказательств, старик боится обманчивых слов. Обман — вообще редкое явление среди арийя, но кто-то жестоко надул старика двадцать лет тому назад.

Хорошо! Николка даст требуемые доказательства. — Пусть охотники оседлают лошадей. — Это будет первое доказательство.

Лихо вскочили коммунары на спины застоявшихся коней, лихо загарцевали вокруг утеса… Зрители буквально обмерли, они не подозревали такого трюка: лошади — думали они — пойманы для мяса, а на них — смотрите-ка! — люди ездят верхом, все равно, как малые ребята на плечах матери…

— Довольно! — крикнул Николка.

Всадники полным галопом примчались к площадке, подняли коней на дыбы и соскользнули с них — невозмутимые, спокойные.

Не понять всех преимуществ конного охотника перед пешим мог разве только совершенно слабоумный человек. Старики, инвалиды и даже женщины шумно-неистово выразили свое одобрение.

— Ну-ка, братва, — крикнул Николка, — следующий номер: огонь!..

Четырнадцать пар рук — не за страх, а за совесть- принялись высекать искры из кремня и колчедана, соперничая друг с другом в быстроте и ловкости. Ребятишки, выскочившие на зов Мъмэма из пещеры, по его же просьбе натаскали сухих веток. Четырнадцать огоньков запылало почти одновременно на площадке. Это вызвало отчаянный переполох…

Одно за другим выложил Николка все свои доказательства: перед ошалевшими зрителями рубили стальными топорами многовековые деревья, метали копья и стрелы в мешки с сеном, ловили арканом собак. В заключение Николка угостил орду жареным мясом, потом — новой речью.

Айюс, успевший найти себя, величаво ответил:

— Старейшие пойдут на совет. Старейшие тогда скажут свое слово.

Двадцать старцев и пять старых женщин удалились на совещание в пещеру.

Вернулись они через пять минут — среди них царило единодушие. Айюс длинно и запутанно изложил свой ответ. Слушая его, Николка только посвистывал — изумленный. Ответ содержал в себе следующие категорические пункты:

1. Старейшие милостиво принимают предложение маленького Къколи.

2. Орда выступит завтра на заре вместе с охотниками.

3. На новом месте, как это было и на старом, как это было всегда, извечно, власть карать и миловать, власть над всею жизнью орды принадлежит совету старейших. Охотники самостоятельны только в охоте.

4. Маленький Къколя утверждается советом в обязанностях вожака — только на время охоты и войны.

5. Мъмэм, как нарушивший заветы отцов, должен умереть.

Николка счел нужным возразить на пункты 3-й и 5-й.

Пункт 3-й. Относительно власти. — Власть принадлежит всем, достигшим совершеннолетия. Къколя соглашается, что раньше было вполне нормальным, когда власть находилась в руках наиболее мудрых и опытных в орде — в руках старых людей. Теперь это будет ненормально, потому что охотники знают столько же, сколько и они, если не больше. Власть должна быть выборной. Пяти человек, избранных на общем собрании, с полномочиями на год, будет достаточно.

Пункт 5-й. Относительно Мъмэма. — Мъмэм не должен умирать, потому что он искупил свою вину. Это он, а не Къколя привел охотников к старикам. Если бы не Мъмэм, старики поумирали бы зимой от холода, голода и хищного зверья. Мъмэм будет жить и останется вторым вожаком после Къколи.

Ни того ни другого возражения Айюс — председатель старейшин — не принял, даже слушать не стал. — Айюс сказал. Его слово — кремень. Так было — так будет. Мъмэм сейчас умрет, и его скушают, ибо мяса, привезенного охотниками, недостаточно для всей орды.

Вон оно что! Старцам человеческого мяса захотелось!.. Николка подозревал о каннибальских наклонностях краснокожих, о их людоедстве во время голодовок, но он никогда не думал, что об этом можно говорить так просто и цинично. Да дело-то, в сущности, и не в этом: людоедство нужно истребить в корне; чтобы и помыслов таких не было. Вот как надо вопрос ставить!

Но старики были непреклонны, в их глазах загорелись плотоядно-звериные огоньки, в мыслях они уже кушали Мъмэма. Айюс встал и повторил, что его слово твердо, как кремень, — пускай Мъмэм убьет сам себя.

Великан Мъмэм сделался пепельно-серым, миндалевидные его глаза помутились. Чего доброго, он готов был исполнить требование кровожадного старца. Николке только и осталось, что призвать охотников к открытому восстанию.

— Братья! — сказал он, ожесточившись. — Старики глупы, как кремни. Головы их тверды, как кремни. Слова их тверды и глупы, как кремни. Охотники умнее стариков и сильнее их. Охотники жалеют глупых стариков. Не надо их убивать, но надо заставить их ехать в новую пещеру. Власть там будет принадлежать всем… Вот смотрите, что я сделаю. Пусть братья поступят так же.

Он взмахнул арканом, приготовленным загодя, и Айюс, захлестнутый в плечах, скувыркнулся с председательского места.

Старики и пять ведьмоподобных старух схватились за свое жалкое оружие. Инвалиды держали нейтралитет: они ничего не теряли. Схватка окончилась смехотворно-быстро. Противник был силен своей нравственной силой, но когда эта последняя, в лице Айюса, грохнулась на землю, богатырям-охотникам не составило большого труда обезоружить слабые руки и надеть путы на дряхлые тела. Нужно отдать справедливость охотникам: они обращались со старцами и старухами сыновне-нежно и спеленали их веревками, как грудных детей.

— Вах! — свободной грудью вздохнул дикарь Мъмэм и нерешительно добавил: — Охотники будут кушать стариков.

— Нет, — отвечал Николка, — старики будут жить с нами в мире; они полежат немного и поумнеют.

— Старики жестки, как веревки, — согласился Мъмэм, — пусть лежат.

Наскочившая на утес ночь загнала всех в пещеру — и людей, и коней, и собак. Около пленников Николка установил посменное дежурство.

 

12

Лесной пожар. — Николка сооружает сани. — Луп — забияка. — Старики голосуют вместе с молодежью. — Выступление колдуна-гипнотизера. — Предательство стариков. — Николка вносит «порядок». — Необходимость антирелигиозной пропаганды. — Печальный вестник от Скальпеля. — Новая орда — «моглей». — Скальпель в плену. — Семейных отношений в орде не существует. — Николка надул. — Обида Скальпеля

В полночь затряслась земля. Гранитные своды пещеры наполнились гулом. Проснулись все; даже часовой, мирно склонивший голову на живот одного из старцев и задремавший крепко, вскочил, ровно встрепанный… Ему-то показалось, что это пленники, зорко охраняемые им, сбежали и колотят теперь палицами по головам спящих коммунаров… Но нет: пленники были на своих местах; они тоже прислушивались к зловещему гулу. — Дрожал великан-утес; ревело смертельным ревом лесное зверье; панически-тоскливо выли собаки; бились кони в темном углу пещеры. Старуха Гарба — «Утроба», складчатостью кожи похожая на летучую мышь, прокаркала веще:

— Рушится земля, ух-ху! Смерть всем — связанным и свободным! Ах-ха-ха!..

Она определенно била на увеличение паники.

Николка бросился к каменной глыбе, загораживающей выход, чтобы посмотреть — что там, на воздухе, но его удержали перепуганные насмерть охотники.

Гарью пахнуло в трещины стен. Айюс, «умудренный годами», отозвался спокойно из груды спеленатых тел:

— Лес горит. Бегут звери… Много мяса будут иметь арийя.

Спокойные слова внесли умиротворение в трепещущие сердца. Николка проникся вдруг уважением к человеку, прожившему 150 зим. В самом деле, ведь этот гул — топот бесчисленных ног спасавшихся бегством от стихийного бедствия животных. Как можно было думать о землетрясении!

На глазах остолбеневших охотников он собственноручно развязал старца и сказал ему с веселой покорностью:

— Пусть Айюс приказывает, что делать.

Польщенный старик гордо тряхнул седыми лохмами и победоносно осмотрелся кругом.

— Маленький Къколя имеет хорошую голову, — сказал он, — но старый Айюс жил долго и знает больше Къколи.

— Пусть так, — согласился Николка, — не буду пока спорить. Дуй, старче, дальше.

— Старый Айюс, — продолжал старик с горечью в голосе, — будет приказывать, потом — его опять свяжут?

— Нет, он теперь навсегда освобожден.

Старик ворчал:

— Старый Айюс имеет старые кости. Старые кости болят от грубых веревок…

— Ладно, ладно, старче, не дуйся, не проезжался бы насчет Мъмэмского мясца, не был бы связан.

По забывчивости последнюю фразу Николка произнес на чистом русском языке, ее никто не понял, и тем большее впечатление произвела она на старика. Кто его знает, что он подумал, только вместо того, чтобы приказывать, он стал конфиденциально советоваться с Николкой:

— Айюс думает: зверей бежит много, звери потеряли голову, легко охотиться; будет много мяса.

Это была хорошая мысль: в пещерной коммуне людей должно значительно прибавиться, и совсем не лишнее пополнить ее запасы.

Николка стал разъяснять охотникам, что от них требуется. В этот момент тяжело заухала каменная глыба; кто-то снаружи барабанил нещадно. Охотники повскакали в новом приступе животного страха.

— Кто там? — спросил Николка.

Из-за глыбы дошел глухой человеческий голос:

— Арийя…

Глыбу приняли. То был Ркша — медведь, обожженный и окровавленный. В таком же состоянии находилась и его новая лошадь.

Не слезая с коня, Ркша въехал в пещеру.

— Лес горит… Большой огонь пожирает деревья… Звери горят… Звери бегут… — забормотал он, дико блуждая глазами. — Ркша ехал среди зверей… Миау хотел его скушать… Волки хотели его скушать… Медведь хотел его скушать… Ркша отбился… Вот он, Ркша, вместе с лошадью…

— Молодец, Ркша, — успокоил обезумевшего дикаря Николка, но он чувствовал, что еще не все сказано. Он вспомнил мрачное предсказание Скальпеля: «Друг мой, вы научили дикарей обращаться с огнем… В одно прекрасное время они нас спалят…»

Николка отвел великана в сторону.

— Это Ркша упустил огонь? — тихо спросил он.

— Ркша должен умереть… — с глухой тоской отвечал великан. — Ркша развел костер. Ркша заснул. Огонь убежал из костра.

— Ркша не умрет, — категорически сказал Николка. — Ркша пойдет сейчас охотиться вместе со всеми. Он хорошо сделал: будет много мяса. Только… пускай он этого не делает больше. Вот так.

— Вотта!.. — повторил воспрянувший духом дикарь, и он уже готов был хвастаться своим поступком.

Охотники вышли на воздух. Огненное море полыхало в южном направлении от пещеры, с каждой минутой разливаясь шире и шире и грозя отрезать коммунаров от Скальпеля с его помощниками. Но нечего было и думать о немедленном выступлении в обратную дорогу: толпы животных, спасавшихся от пожара, мчались с юга и востока. Слоны, мастодонты, мамонты, динотерии, носороги, исполинские быки и олени грозной лавиной сметали все со своего пути. Между ними метались хищники кошачьей породы, обезьяны, которых до сих пор Николка близко не видел, волки, дикие собаки, гиены, лошади, лани и мелкие обитатели степей и лесов. Свет костра, вырвавшийся из пещеры, заставлял их далеко огибать утес.

Огонь полыхал, казалось, совсем близко, но Николка знал, как обманчива ночная перспектива. Километра два, во всяком случае, отделяло их от пожара. Опасаться — быть окруженным всепожирающим кольцом — не приходилось: утес стоял на лысом плоскогорье, и ближайшие к нему деревья были редки и низкорослы. Кроме того, пожар обнаруживал тенденцию распространяться на восток, а не на север; это потому, что как раз в двух километрах от пещеры в южном направлении протекала широкая река, и она ставила огню естественную преграду. На востоке, правда, находились остальные коммунары, но и там — Николка знал это твердо — огненное море встретит себе препятствие — ущелье, в котором они некогда ловили лошадей. Полное безветрие обеспечит невозможность переброски искр и углей через эти преграды. Так или иначе, но для того, чтобы возвращаться в коммуну, нужно было дожидаться конца пожара. Как скоро пожрет огонь отведенные ему природой участки леса, никто из коммунаров не знал. Обратились к много видавшему Айюсу. Этот уверенно отвечал, что больше двух-трех дней никак не пройдет.

— Больше двух-трех дней, черт побери! Как-то там чувствует себя Скальпель? — Николка возмутился «идиотской» стихией. Два-три дня в первобытном мире такой большой срок, что за это время можно сто десять раз погибнуть и тем скорее, чем более «многоученую» голову носишь на плечах. А у Скальпеля-то голова не только многоучена, но и безнадежно рассеянна…

Николка возмущался, но дела не забывал. Он заметил, что коммунары, приблизясь к движущейся полосе из животных тел, со свойственным им пылом занялись приготовлением «мясных запасов». Конечно, они били без промаха, но так как приблизиться к живому потоку на расстояние топора было опасно, они употребляли метательное оружие — копья и стрелы. В большинстве своем это оружие пропадало — или уносясь животным, в котором оно застревало, или растаптываясь вместе с трупом павшего. Такая охота причиняла слишком большой убыток, но дикари не видели его в охотничьем азарте. Как это ни трудно было, Николка настоял на прекращении охоты и получил за это восхищенный взгляд седого Айюса. Старик сознался, что он не смог бы прекратить охоты в самом ее разгаре, его бы никто не послушался.

— Надо быть товарищем, а не начальником, — тоном преподавателя отвечал Николка.

Старик не понял, но это не помешало протянуться невидимым, но прочным нитям взаимной симпатии между фабзавуком и старейшим из старейших арийя.

Наутро в южной стороне пожар прекратился; вместо зеленого соснового бора там стояла теперь молочно-дымная завеса. Огонь бушевал на востоке. Бегство животных остановилось — за ночь участки леса, предопределенные к уничтожению, более или менее очистились.

Необычайное поведение земных стихий послужило стимулом к такому же поведению стихий небесных: с утра, казалось бы — ни с того ни с сего, повалил вдруг густой снег; температура резко понизилась. Пожалуй, это была настоящая зима, и Скальпель в своем утверждении относительно непостоянства времени года в плиоцене оказался прав. Николка ничего не имел против зимы — лишь бы не вызвала наводнения эта комбинация из океана огня и массы снега, — вот чего он опасался. Но, как всегда, опасаясь и размышляя, он дела не забывал.

Еще до снега, по его инициативе, орда в полном составе (были освобождены и старики со старухами) рассыпалась в окрестностях утеса и к полудню натаскала такое количество затоптанных и зажаренных трупов, что площадка перед пещерой, площадка в 50, а то и более квадратных метров, покрылась целиком и выдавалась кверху холмом метра в четыре.

С полдня снег перестал валить, небо очистилось и ударил крепкий морозец…

— Все идет как по писаному, — радовался Николка и, собрав орду к костру, под защиту гранитных сводов, стал объяснять ей, что такое «сани» и как на них можно перевозить мясо с одного места на другое. Объяснение длилось часа полтора. Николка вспотел и упарился, когда получил, наконец, первый удовлетворительный ответ. Этот ответ последовал не от инвалидов и стариков, не от женщин и даже не от охотников. Маленький, лет 10-ти, мохнатенький, как мартышка, плиоценщик Луп — «луп» потому, что он всех своих сверстников лупил — забияка-мальчишка Луп дал этот ответ. Он сказал тоненьким и срывающимся от волнения голоском:

— Луп знает «саны», это — две деревянные ноги к четырем ногам лошади. Мясо надо класть на две ноги, лошадка будет бежать, две ноги будут ползать по земле, мясо будет бежать. Да?

— Ох-хао! — воскликнул Николка и привлек забияку в объятия.

Тогда вдруг все заявили, что они давно поняли объяснения Къколи, но не хотели об этом говорить, чтобы не обижать тех, которые не поняли; что две деревянные ноги, ползающие за лошадью по земле — вещь не такая уж сложная, и они готовы хоть сейчас делать их, если, конечно, Къколя согласится показать.

Къколя безусловно согласился, смеясь добродушно над наивной хитростью дикарей. Возможно, что ему не следовало смеяться; возможно, что здесь была не хитрость, а коллективистская солидарность. А может быть, он был прав: его объяснения бесспорно уступали в простоте и доступности объяснению смышленого Лупа, и если дикари на протяжении одного с лишком часа не понимали толкований человека, ушедшего от них на миллионолетие вперед, то первобытно-образное толкование своего соплеменника они могли понять с первых же слов. Так или иначе, Николка смеялся — правда, доброжелательно, — и, смеясь, немедленно приступил к устройству первых, показательных саней. За материалом ему не пришлось идти в лес, — в пещере нашлись подходящие бревна и жерди; из бревен он вырубил грубые полозья, из жердей — перемычки и оглобли, из шкур сделал подобие хомута.

Самой смирной и самой прирученной из всего табуна лошадью был Живчик; на нем Николка объездил первую пару саней. И стар и млад высыпал из пещеры, несмотря на сильный мороз, подивиться чудесному изобретению. Гарба — «вещая» старуха — разъикалась с переляку и отнеслась пессимистически к новой затее. Да и все старики, пожалуй, разделяли ее мнение, но они-то хоть не выражали вслух. Гарба же не постеснялась.

— Ах-кха-кха! — прокаркала она. — Чужеземец Къколя хочет смерти арийя. Саны поломают шеи арийя…

Относясь с уважением к преклоннолетним, никто ей не возразил; только Луп-забияка, улучив момент, в виде протеста высунул язык, за что, впрочем, в ту же секунду получил увесистый подзатыльник от одного из инвалидов.

До темноты продолжалась горячая работа коммунаров, подгоняемых желанием иметь такие же сани, как у маленького Къколи: ведь на санях-то, как выяснилось, не только мясо может кататься, но и сами люди! Потом объезжали под упряжью лошадей. Перед началом работ имел место небольшой инцидент, открывший Николке глаза на истинную природу общественных отношений в орде.

Дело было так. Кончив демонстрацию первых саней, он взял с собой трех дикарей и поехал с ними в лес за бревнами и жердями. Уезжая, он крикнул оставшимся, чтобы к его возвращению они достали из переметных сум зимнюю одежду — куртки, штаны и мокасины, так как работать придется на воздухе и работать долго — может быть, до самой ночи. По возвращении он увидел умилительную картину. Вся орда находилась на площадке, декорированная — кто одним мокасином, кто курткой, кто штанами; цельного костюма не было ни на ком. Только с десяток ребятишек — наиболее волосатых — не получили ничего: у них, значит, своя, природная одежда достаточно укрывала тело…

Вмешательство Николки, желающего одеть тех, которые должны были работать на воздухе, не привело к каким-либо результатам: охотники наотрез отказались взять обратно свою одежду; получившие не менее категорически отказались возвращать ее. Николка принужден был уступить, — здесь «старое слово» арийя оказалось сильнее его доводов рассудка. Вот тогда-то он и решил, что напрасно смеялся по поводу того, что ему показалось наивной хитростью дикарей.

Лесной пожар закончился уже к вечеру этого дня. Ненасытный огонь сделал свое дело, съел все, что можно было съесть, и теперь умирал, разбившись на очажки, — голодный по-прежнему.

На следующее утро первое общее собрание коммунаров — всей орды, проведенное под председательством Николки, вынесло резолюцию — немедленно отправляться в путь. Старики тоже голосовали за нее — у них теперь имелось хорошее оправдание: огонь-де уничтожил вокруг утеса все леса, звери разбежались, охоты не будет; конечно, надо переезжать на новое место. Но и без этого оправдания им пришлось бы голосовать вместе со всеми. Разве они не видели, что базис, на котором покоилась их власть, разбился вдребезги? — Прерогатива на выделку оружия — прерогатива исключительно стариков, даже инвалиды не были посвящены в это дело — отошла от них более чем определенно; появилось новое оружие, в котором они, что называется, — ни бе, ни ме, ни кукареку. Руководство кочевками, внутренним распорядком орды и даже лечебная помощь, с которой охотники, благодаря науке Скальпеля, справлялись теперь необыкновенно искусно, все это самым непонятным образом ускользнуло из рук умудренных годами старцев. Короче говоря, революция в орудиях производства революционизировала сознание дикарей, и в стариках они перестали испытывать надобность. Кроме всего, маленький безволосый Къколя, вторгшийся неизвестно откуда, имел такую быструю голову, был так обильно начинен знаниями, что и в области опыта соперничать с ними представлялось очень мало возможностей. Оставалось кое-что у старичков, что они берегли в виде последнего резерва для самой последней, решительной минуты. Берегли, не разменивая на мелочь. Эта минута, по соображению Айюса, настала тогда, когда охотники принялись грузить мясо в сани.

Раздался гнусавый заупокойный вой — будто гиена плакала над умершей своей подругой, предварительно скушав ее; из рядов зрителей выскочил, приплясывая, в одном мокасине и в куртке, мрачный уродец — горбун Тъма. Он весь был обвешан — как рождественская елка игрушками — хвостами зверей, раковинами, кореньями и иссохшими трупиками жаб, мышей, ящериц и змей; на голове его красовался скальп пантеры. «Тъма» значит «тьма», и Николка не придавал большого значения мрачному красавцу, находя, что его имя вполне отвечает его наружности — наружности выжившего из ума инвалида.

Уродец попрыгивал, бряцая своими украшениями; все зрители, кроме охотников и детей, тянули с надрывом гнусавый мотив.

— Театр? — спросил Николка ближайшего к себе коммунара. Это слово вошло в лексикон плиоценщиков, и они очень любили театр, но спрошенный отрицательно замотал головой и глазами, в которых разгорался страх, уставился на танцора. Все коммунары, бросив погрузку, тесно сплотились за Николкой. Тот пока еще ничего дурного не подозревал; наоборот, подозревал приятный сюрприз, который, видимо, ему хотели преподнести старцы.

Горбун крутился быстрей и быстрей. Хвосты и трупики раздували его жалкое тельце в некое безобразное чудовище, похожее на мифического героя древних индусов — змееголового царя змей — Кали. Соответственно ускорялся темп песни.

— Ин-терес-но, черт возьми! — потирал руки Николка, не замечая, что его охотники помертвели и трясутся мелкой дрожью.

Горбун развил невероятную скорость: вращался вокруг невидимой оси, делая по 120 оборотов в минуту — и вдруг сам начал издавать звуки. Эти звуки походили бы на рыкание свирепой пантеры, если бы не были столь хриплы и не прерывались кашлем. Скорее они походили на голос простуженной кошки.

— Интересно, черт возьми! — потирал руки Николка, не замечая, что сзади него грохнулся на землю впечатлительный Ург и забился в судорогах.

Уродец перестал вращаться и запрыгал на четырех конечностях. Из ряда охотников вырвались придавленные вопли:

— Смотри! Смотри! Тъма — пантера! На руках — когти!

Ничего подобного Николка не видел, но все-таки он был доволен зрелищем; так перед ним ни разу не танцевали. Только — почему охотники подняли вой и скрежет? Разве было что-нибудь страшное в смешных движениях горбуна? Николка оглянулся на своих коммунаров и мгновенно переменился в лице: здоровенные ребята лежали животами на площадке и дрыгали ногами, как лягушки, раздавленные копытом лошади… В чем дело?

Горбун продолжал бесноваться, но уже видно было, что он выбивается из последних сил. И вдруг — надтреснутый голос старца Айюса покрыл вой и песню:

— Охотники нарушили заветы предков. Охотники потревожили предков. Тъма-колдун говорил с предками. Вот их воля… Охотники — встать!

Кажется, Николка начинал догадываться.

Коммунары послушно вскочили с земли с лицами, обезображенными ужасом. На колдуна они не могли смотреть, а он, собрав остатки сил, извивался теперь на одном месте, подобно раненой кобре. Айюс продолжал напыщенно:

— Предки приказывают слушаться стариков. Предки…

Николка не дал ему договорить. Свирепый, как та пантера, которую тщетно пытался изобразить колдун, он бросился на старика с кулаками, по дороге здоровенным пинком выбив из священнослужителя последние силы. Священнослужитель растянулся без сознания, растянулся вслед за ним и Айюс, угощенный в висок. Охотники все еще дрожали, скованные ужасом. На Николку кинулась Гарба-старуха, и старики — Ршаба, Грва и Дъру; из-под одежды они извлекли дубинки, хотя был приказ: «старикам оружия не иметь». Николка выхватил из-за пояса топор. Увернувшись от Гарбы, он дал подножку Ршабе, огрел обухом Грву по голове, выбил оружие у Дъру и развизжавшуюся старуху смазал с левши по скуле. Остальные в панике бежали. Инвалиды, по обыкновению, держали нейтралитет.

— Будем грузить мясо… — спокойно сказал Николка и первым показал пример.

Энергии у него было — хоть отбавляй… Ворочая тяжелые туши, он негодовал и смеялся в то же время:

— Черт побери, тут дракой, пожалуй, добьешься малого, если не обратного, придется повести антирелигиозную пропаганду. Ведь эти «предки» ни больше ни меньше как корни религии, и они, видимо, глубоко внедрились в сознание дикарей. Ну, не ожидал! Признаться, не ожидал! Рассчитывал иметь дело с настоящими безбожниками, а тут, извольте радоваться, даже поп нашелся… Проклятый старикашка! Будто смирился, а на самом деле какую пакость преподнес. Меня надеялся врасплох застать. Да, собственно, и застал. Не будь я столь решителен в своих действиях, была бы контрреволюция… Молодец ты, Николка, все-таки… А старуха-то как развизжалась!.. Будто крыса с отрезанным хвостом… А колдун-то каким туманом завертелся от моего пинка. Хо-хо!.. Здорово, однако, угостил я их. Долго будут помнить… Но… с этих стариков нельзя глаз спускать, и надо им дать какое-нибудь самостоятельное, интересное дело, иначе у них слишком много досуга, а досуг в их положении, в раскоронованном положении — одно зло…

Николка хорошо знал увлекающийся, порывистый характер людей плиоцена и знал их способность легко переходить от одного настроения к другому. Нужно только уметь к ним подойти. Старикам требовалось дать занятие на время дороги, чтобы их мысли не долбили в одну точку, и Николка нашел путь к их сердцам.

Когда длинный обоз, окруженный выплясывающими невесть что ребятишками, тронулся в путь, Николка передал управление своей лошадью забияке Лупу, а сам будто невзначай пристал к мрачно шагавшему впереди всех Айюсу.

Айюс стрельнул огневым взором, но у маленького Къколи глядело с лица такое милое, незлобивое выражение, он так обаятельно улыбался, что стариковское сердце, умевшее ценить улыбку — редкое явление в суровой обстановке плиоцена, — растаяло.

— Къколя хочет говорить Айюсу, — поулыбавшись, сколько надо было, сказал Николка.

Старик неопределенно пожевал мохнатыми губами и ничего не ответил: нельзя же так быстро забывать болезненный и оскорбительный удар в висок!

— Къколя хочет говорить Айюсу важное, — мягко, но настойчиво повторил маленький вожак.

— Пусть Къколя говорит… — разрешил, наконец, старец, теряясь перед необыкновенным поведением врага.

— Охотники должны охранять орду, — начал Николка и, чтобы звучать в унисон с временем и нравами, пояснил: — так говорит «старое слово» арийя…

— …Так говорит «старое слово» арийя… — как эхо, повторил старец.

— Охотники не свое дело делают, — продолжал Николка несколько бодрее, — они управляют лошадьми и санями. Охотники должны охранять орду. Старики — хорошо — лучше охотников — знают местность. Старики долго жили и много видели. Они лучше будут управлять лошадьми и санями…

Здесь Николка остановился, выжидая мнения заблестевшего глазами старца.

— Къколя прав, — глухо произнес старик, не сумевший быстро разобраться в хаосе противоречивых чувств, наполнивших его душу. Управлять лошадью, конечно, благородное, почетное и завидное занятие, но, если он даст на это свое согласие, не выйдет ли так, будто старый Айюс исполняет приказание маленького чужеземца? Старик угрюмо помолчал — Къколя тоже молчал — потом старик молвил:

— «Старое слово» арийя ничего не говорит о лошадях. «Старое слово» говорит: охотники охраняют орду в пути…

Николка понял возражение Айюса, но повернул его по-своему. Старик намекал на то, что законы предков ничего не говорят о лошадях: этим самым они как бы идут против их приручения. Зато, мол, законы твердо указывают на обязанности охотников. Николка сделал вид, что он видит замешательство старца в другом.

— Предки арийя, — сказал он, — не знали прирученных лошадей, поэтому их «слова» ничего не говорят о лошадях. Но Къколя думает, что лошадьми должны управлять старики. Для этого Айюс, проживший 150 зим, Айюс — сам старый, как предок, — должен сказать свое новое «старое слово» о лошадях… — Иными словами, старику предлагалось сделаться законодателем.

Айюс подпрыгнул на четверть метра вверх и задышал порывисто. Николка даже струхнул немного: «черт его… еще вообразит себя умершим предком и потребует воздавать себе соответствующие почести…» Но нет, у старика был силен здравый смысл. Голосом, выдававшим волнение — волнение, бесспорно, приятного порядка — он произнес:

— Пусть Къколя скажет о новом «старом слове» охотникам. Айюс скажет старикам и людям попорченным…

Отходя от новоиспеченного законодателя, Николка хохотал беззвучно, но во всю глотку.

Охотники ничего не могли возразить против нового порядка. Признаться, им здорово надоело сидеть неподвижно на возу и изредка подергивать веревками-вожжами; молодая горячая кровь бурлила в жилах и требовала сильных движений. Тем менее могли что- либо возразить старики и старухи, у которых подагрические от многолетней жизни в сырых пещерах ноги нуждались после каждых пяти километров пути в продолжительном отдыхе. Дипломатическое выступление Николки, таким образом, увенчалось полным успехом.

Смена обозного персонала была произведена быстро. Дергать за правую вожжу, когда хочешь, чтобы лошадь шла направо, за левую — налево, натянуть вожжи, если хочешь остановиться и пр., — все это не носило характера трудной науки. Местность была ровная — спаленный до основания лес, прикрытый десятисантиметровым настом снега. Лошади после короткого периода возмутительного неповиновения бежали спокойно.

Айюс, севший в сани Николки — на передние сани, тотчас показал себя мастером в новых обязанностях. Вместо того, чтобы вести обоз по старой обходной дороге, куда направили его охотники, он повел его прямиком на восток по ровному пожарищу, на пещеру, которая была ему хорошо известна. Таким образом он сразу выгадал километров двадцать. И еще одно преимущество влекла за собой смена обозного персонала — увеличение скорости следования: охотники и молодежь предпочитали беглую рысь медлительному шагу, и теперь тяжелонагруженные лошади принуждены были догонять их, то и дело уходивших далеко вперед.

На половине расстояния, когда уже близок был овраг и за оврагом — лес, уцелевший от пожара, остроглазый Мъмэм завидел впереди черную точку на снежной равнине. Точка приближалась к ним. Ург сказал, что это — волк; Ркша признал в точке собаку, Трна — медведя, Гъса — пантеру, Ничь — горбатую козулю. Мъмэм, высказавшийся последним, заявил:

— Это — обезьяна несет на спине детеныша.

Николка сознался, что он ничего не видит, но почти уверен, что это — вестник из пещерной коммуны: какой бы другой зверь стал бежать навстречу шумному и многолюдному каравану?

Мъмэм был ближе всех к истине и все-таки ошибся. Николка оказался правым. Не обезьяна и не детеныш приближались к ним, а выздоровевший Керзон с малышом Эрти на спине.

— Скальпелище влопался, — екнуло сердце у Николки.

Не добежав десятка шагов до передних коммунаров, Керзон свалился в снег в полном изнеможении. Эрти попытался встать и тоже упал. Обоих немедленно отнесли в пустые сани к молодым женщинам. У малыша тельце посинело, конечности окоченели. Первые его слова, когда он пришел в себя, были:

— Пещера… враги…

Этих слов было достаточно для того, чтобы обоз сорвался с места, как взбесившийся. Дикую гонку устроили старики, не желая ударить лицом в грязь и отстать от вихрем умчавшихся вперед охотников. Мясные туши во время переезда через овраг наполовину рассыпались, на них никто не обратил внимания, а старики — так те даже не понимали, для чего везти столько мяса. Переезд по лесу окончательно облегчил сани, тут уж сами повозочные способствовали этому.

На берегу реки, в двух километрах от пещеры, Николка задержал охотников, дождался обоза и выслал вперед разведчика — пронырливого Урга. Ург слетал туда и обратно в несколько минут.

— Черти… — сказал он, употребив излюбленное выражение Николки. — Пять чертей… — и наглядно объяснил, кого он называет этим именем: оттянул наружные углы глаз, приплюснул нос и сравнил кожу «чертей» с желтым осенним листом.

Всезнающий Айюс поправил его:

— Это не черти, а могли…

— Дело, собственно, не в названии, а в количестве врага, — подумал Николка и, оставив половину охотников при обозе, сам с остальными устремился к пещере. К каменной ограде они подкрались бесплотными духами; во двор, через открытые настежь ворота, заглянули привидениями и обрушились на врага громом из ясного неба.

Действительно, то были могли, т. е. монголы; поэт Ург верно описал их. Они не были высоки, но чрезвычайно широки в плечах, кряжисты, скуласты, раскосы и волосаты; черные волосы и на голове и на теле у них стояли дыбом.

Могли беспечно сидели на земле задом к воротам подле связанных пяти арийя и Скальпеля. Они тянули заунывную, бесконечно длинную, как ветер в степи, песню. По двору тяжеловесно-спокойно расхаживал мастодонт, около десятка собак валялось тут же с разбитыми черепами. Враг не успел взять оружия, — кремневых топоров и копий с синими — из обсидиана — наконечниками, — и краснокожие честно побросали свое, так как их этика говорила, что на безоружного и малочисленного врага нельзя нападать с оружием. Николка не был столь честен, — вернее, он руководствовался другой этикой, поэтому, хотя топор был им брошен, зато поднята дубинка, и этой дубинкой, пересчитав пять голов, он помог коммунарам закончить борьбу в три-четыре минуты. Потом моглей связали веревками, снятыми с их собственных пленников.

Скальпель, щедрый на объятия, прежде чем объяснить странное положение: как могли пять человек справиться с шестью при наличии у этих последних собак и гиганта-мастодонта, прежде чем объяснить это, поочередно заключил в объятия каждого из своих спасителей, после чего заговорил торопливо и с укором:

— Батенька мой, тут уж я не виноват. Я не успел ни в рот к ним слазить, ни поздороваться, ни поинтересоваться здоровьем родителей. Упали, как снег на голову… Их было, по крайней мере, десятка два человек… Мастодонта они признали за старого знакомого, жившего у них некогда; собак они перещелкали в три счета и так же скоро расправились с нами. Но — прошу заметить — хотя мастодонт и предал нас, он спас всю живность и не позволил этим желтокожим обрубкам громить постройки: каждого, совавшего свой нос в курятник, в коровник, на конюшню или еще куда, он вежливенько брал за шиворот и бережливо переносил на почтенное от объекта своей защиты расстояние… В общем, я думаю, виноваты скорее вы, чем кто-либо другой. Вы ушли на день, а пробыли черт-те сколько. Тут без вас целое наводнение было, горы воды хлынули с обрыва… Хорошо еще, что река под боком — все ушло в реку, — а то представьте себе, что бы с нами было. Форменный потоп, клянусь честью, мы выдержали. И мы справились с ним, но… не могли же мы справиться с двумя десятками косоглазых извергов, когда нас всего шестеро. Нет, тут мы ничего не могли поделать; хорошо еще, что они не успели нас съесть, а ведь собирались, собирались, ей-богу… Но где же наши остальные коммунары?

Остальные в этот момент тихо въезжали в ворота. Скальпель отверз уста для нового словоизвержения, — Николка поспешил его запередить.

— Ох-хе! — воскликнул он. — Не Ффель ли должен сначала сказать, куда девались его остальные — желтокожие, подразумеваю я.

— О! Они еще вернутся! Непременно вернутся, — успокоил Скальпель. — А почему вы говорите «ох-хе» и «Ффель»… А это что? Это и есть ваша орда? У нее были сани, да? О!..

— Пусть Ффель подождет с вопросами. Ффель говорит, что желтокожие вернутся. Почему?

— Как же. Разве я не сказал? Ведь эти двадцать человек — только разведка, небольшая разведка. Там их толпы. Они скоро придут все сюда. Ведь это близко: здесь где-то, на острове… Но меня поражает ваша речь. Вы совсем оплиоценились. Вы употребляете арийские слова, строите фразу по-первобытному и вы жестикулируете, простите, словно дрессированная обезьянка. Я боюсь за вас…

— Пусть Ффель не боится, — машинально отвечал Николка, поглощенный мыслью о возможности нового вражеского нашествия и не замечая, что, говоря со Скальпелем, он приноравливается к пониманию плиоценщика. — Пусть Ффель не боится: маленький Къколя имеет большую голову. — С этими словами он присоединился к группе охотников, занятых приведением себя и двора в боевую готовность. А медик, неодобрительно мотая головой, пошел к саням.

Старики долго не хотели вылезать из саней: их поразил гигант-мастодонт, разгуливающий по двору с веселым трубением; оглушил гам животного населения этого странного места, огороженного камнями — кудахтанье, блеяние, мычание, хрюканье, — ошеломил вид деревянных и каменных построек и второй коричневокожий человек, в общем похожий на Къколю, но, в отличие от него, имевший не два, а четыре глаза. Старики, и вместе с ними все остальные, чувствовали себя попавшими в жуткое сказочное царство…

Человек пошнырял всеми четырьмя глазами по обозу, остановился на ком-то, его лицо вдруг преобразилось: от глаз по щекам расползлись радостные жилки, как на ярко-желтых лепестках болотного касатика.

— Эрти, милое дитя! — воскликнул он. — А мы-то считали, что ты погиб, что тебя утащили с собой косоглазые изверги…

Эрти, улыбающийся, вылез из-под тяжелого кожуха, которым его укрыли молодые женщины, и поспешил засвидетельствовать: это Эрти верхом на Керзоне съездил за охотниками и привел их; никто не видел, как они ускользнули со двора, но Эрти чуть было не замерз и его чуть-чуть не съели волки…

Скальпель взял малыша на руки, благодушно поглядывая на трех молодых женщин и на звонкоголосую ораву ребят, окруживших его без всякой боязни.

— А кто твоя мама? — спросил он малыша.

— Вот… — Эрти показал разом на всех трех женщин.

— Здорово! — приятно изумился Скальпель, а словоохотливая и смешливая Уша, рожденная на заре («уша» значит «заря»), пояснила:

— Ах-хо! Мама Эрти умерла. Мама Эрти дала жизнь Эрти и умерла. Но все молодые женщины, по «старому слову» арийя, заменяют бедняжке Эрти умершую маму.

Вот когда Скальпель узнал, почему малыш носит свое имя — имя смерти.

Убедившись в полной безопасности четырехглазого человечка и доброжелательности мастодонта, старики, а вслед за ними и все, решились, наконец, повылазить из саней. Скальпель перенес центр своего внимания на них. Он видел, что старцы замерзли и были бы не прочь укрыться где-нибудь в теплом месте, — в коровнике или курятнике, например, куда они и поглядывали недвусмысленно. Он повел бы их без промедления в пещеру, но сначала нужно было распрячь коней и поставить их в конюшню. Это было сделано не без малого труда — соединенными усилиями: старики ни за что не хотели уступать кому бы то ни было своих прав по уходу за лошадьми; их руки заскорузли от холода, но они терпеливо повторяли каждое движение четырехглазого человечка над примитивной упряжью, а так как сам человечек не был особенно сведущим в этой области, то они повторяли и каждую его ошибку. Работа совершалась в полном молчании: Скальпель боялся попасть впросак и вызвать гнев Николки в случае какого-нибудь инцидента с ордой. Скальпель заговорил только тогда, когда все было окончено, и Николка с охотниками вышел за ворота:

— Ффель (удар в собственную грудь) просит стариков, всех мужей и женщин идти в пещеру…

Орда выстроилась, т. е. расположилась по старшинству: впереди пошли старики и старухи, за ними инвалиды и последними — молодые женщины с малолетними ребятишками, — более старшие ребята сбежали к Николке. Эрти не обратил внимания на эту первобытную иерархию и побежал вприпрыжку впереди всех; он чувствовал себя хозяином, наравне со Скальпелем.

Дверь, заскрипевшая на петлях, исказила лица дикарей мистическим ужасом.

— Пожалуйте, пожалуйте, пожалуйте, — препровождал всех Скальпель, стоя у двери и почти насильно вталкивая каждого: он так боялся выстудить пещеру, ведь у него не было тамбура при входе.

Внутреннее убранство пещеры — печь, пышущая жаром; окна, прорезанные в стенах, застекленные и декорированные хвоей (- «для свежести воздуха, мой друг, для свежести воздуха и вообще» — оправдывался Скальпель с виноватой улыбкой, когда Николка иронически подмигивал над этой декорацией; на Николкином языке всякая склонность к уюту носила название мещанства); топчаны, покрытые мехом разнообразных зверей; шкуры на полу с оскаленными мордами; рога оленей, служившие вешалкой; столы, табуреты, шкапы; плотничьи и другие инструменты, в порядке развешанные на стене, и прочее — повергло дикарей в состояние, близкое к столбняку. Весело поблескивая стеклами очков и глазами, Скальпель молчал, давая дикарям время прийти в себя и наблюдая за ними внимательно. — Колдун Тъма, легкомысленно коснувшись раскаленной печи, отскочил от нее, как от крокодила, щелкнувшего зубами; старуха Гарба, любопытная, как газель, но отнюдь не похожая на нее внешностью, попыталась высунуть голову из окна, крепко ударилась о толстое стекло и опустилась на пол, шепча бессвязные проклятия. — То было двое смельчаков из всей орды, только они и проявили исследовательскую активность; остальные стояли истуканами. Скальпель сел на скамейку подле стола и, остановившись глазами на библейском старце Айюсе, как на наиболее заслуживающем внимания, предложил ему садиться. Около Айюса находился табурет. Предварительно осведомившись: «не кусается ли оно — четырехногое, деревянное», и получив успокоительный ответ, старец сел на пол, табурет отодвинув от себя. За ним последовали все, стараясь занимать позиции подальше от стола, скамеек, шкапа и печки.

Скальпель пригладил лысинку и начал разговор; с несложным языком плиоцена он справлялся не хуже Николки. По профессиональной привычке он спросил прежде всего о здоровье, летах и образе жизни своих гостей. Ответ был таков: лета у всех разные, самый старый Айюс: он забыл счет годам и вот уже какую зиму повторяет, что прожил 150 зим; самый молодой — Кха, ему две с половиной зимы; после него женщины почему-то перестали давать жизнь новым детям… (- Симптом вырождения, — отметил Скальпель).

…У стариков здоровье плохое: болят руки и ноги, болят все суставы… (- Пещерная подагра, — объяснил Скальпель, — в пещерах сыро и холодно, а старикам приходится сидеть в них более всех. Даже у пещерных медведей наблюдается та же болезнь… Ну, дальше!.. — ).

…Образ жизни орда ведет простой — тот, который вели ее предки и предки предков…

— Замечательно, — сказал Скальпель, — но гордиться последним не следует.

Затем он перешел на выяснение семейных отношений и тут напоролся на сюрприз: «семейные» отношения в орде отличались оригинальностью необыкновенной. Все старики, по отношению к детям, были дедами, старухи — бабками, охотники и инвалиды — отцами, молодые женщины — матерями; сами же дети делились на две категории — до 8-летнего возраста они находились при матерях и назывались поэтому «материнскими», с 8 лет по 16 лет, по совершеннолетие — при стариках и назывались «стариковскими». Но это еще не было особенно оригинальным. Поразило Скальпеля вот что: в орде не знали слов «муж» и «жена». «Муж» был синоним мужчины вообще, «жена» синоним женщины. Каждый мужчина по отношению к любой женщине был мужем, каждая женщина по отношению к мужчинам — женой. Дети называли всех женщин «мамами», охотников- «папами». Семейных пар в орде не существовало. Семьи, следовательно, не было…

— Вот те на! — воскликнул Скальпель, сдвигая очки на лоб. — Читал я, конечно, насчет брачных отношений в первобытном коммунистическом обществе, но, признаться, никогда не верил. Ори-ги-наль-но… Ну-с, так-с, будем продолжать… Кто же у вас старший в орде? Кто, так сказать, вершит ее судьбами?…

Этот вопрос он перевел на язык плиоцена. Словно тяжелые замки повисли на устах доселе словоохотливых стариков. Инвалиды и женщины потупили взоры…

Из угла, куда Эрти увел своих сверстников, чтобы показать им игрушки: лук, маленький острый топорик, пилу и рубанок, на вопрос Скальпеля откликнулся задорный детский голосок:

— Къколя! Къколя у нас старший над всеми… — Это ответила синеокая девочка Наба («наба» — «небо»).

— Цыц!.. — крикнул Айюс, поднимаясь с пола и надуваясь вдруг венами на висках и на шее. — Девчонка Наба сосет грудь матери…

— …Следовательно, не имеет права голоса, — механически перевел Скальпель.

Бурливо-жалобной, как вой ветра в узком ущелье, полилась речь старца Айюса.

— Все было хорошо, пока не явился Къколя. Маленький Къколя с чрезмерно большой головой. Охотники слушались стариков. Старики, как это было заведено от пра-пра-предков, руководили всей жизнью орды, чинили суд и расправу, через колдуна Тъму сносились с умершими предками. Старикам воздавался должный почет… Но явился Къколя — будто лавина обрушилась и переломала все доброе. Сначала Къколя связал стариков, потом развязал, — избил старика Айюса, ногой в живот ударил колдуна Тъму, больно ушиб старуху Гарбу — вон какие у нее синие скулы… Къколя отнял власть у стариков и сказал: все будут управлять ордой; все, кому исполнилось 16 лет; совет старейшин заменится советом из пяти; пять будут избраны на общем сходе орды… Но ведь на общем сходе — больше молодых, чем стариков: молодые пройдут в совет, что будут делать старики? У стариков — опыт, знание; за стариков — «старое слово» арийя… Къколя — маленький безволосый гаденыш, желтокожая мартышка… Къколя должен умереть, — так говорит Айюс, проживший 150 зим.

К концу речи старца побагровел и надулся венами ученый медик. Как? Николка дал ему слово, что не будет вмешиваться во внутреннюю жизнь орды. Значит, самым наглым образом он нарушил свое слово. Значит, он решил, что с ученым медиком можно так же считаться, как считаются с придорожным булыжником: отпихнул ногой и все?… Ну, нет, доктор Скальпель еще покажет себя. Он сумеет повернуть по-своему. Он заставит своевольного фабзавука плясать под его, Скальпельскую дудочку… Николка! Николка!..

Скальпель перепрыгнул через двух старух, расположившихся у порога, легкой козочкой и с размаху настежь хлестнул дверью.

Снаружи ворвался в пещеру стоголосый галдеж, воинственные крики и раскатистый выстрел из винтовки.

 

13

Бой арийцев с моглями. — Друзья в смертельной опасности. — Вмешательство природы — землетрясение. — Мир. — Скальпель чуждается Николки. — Первобытный дипломат — старик-могли. — Старик против производственного фактора революционизирования. — Последствия землетрясения. — Скальпель — агитатор. — Оппозиция Скальпеля и стариков. — Обструкция стариков. — Раскол орды. — Скальпель порывает с Николкой

Задача обороны двора сводилась к тому, чтобы устроить вдоль каменной стены, внутри, каменный же помост, с которого было бы удобно обстреливать неприятеля, наступающего от реки или справа и слева по берегу. Еще требовалось укрепить ворота бревнами и глыбами да разместить пять человек с неограниченным запасом стрел по деревьям над обрывом — на случай, если бы неприятель задумал произвести нападение с тыла. Мъмэм самостоятельно проделал все эти приготовления — у коммунаров была основательная практика в деле защиты своего жилища: не раз и не два приходилось им отстаивать себя от хищников и лесных людей — ванара («вана» — лес; «нар» — человек). От себя Николка прибавил только то, что развел на дворе громадный костер, который не давал бы коммунарам мерзнуть, да, затопив баню, вскипятил бак с водой; от бака провели к стене железную трубку, заткнув ее деревяшкой.

— Лишний гостинец, если могли не выкажут себя миролюбивыми, — смеялся он.

Николка совсем не имел желания проливать чью бы то ни было кровь, он рассчитывал мирным путем разрешить конфликт, если таковой будет; залогом тому, думалось ему, являются пленники. Но если его благие намерения не встретят отклика в сердцах желтокожих братий, он не постоит на щедром угощении каленым железом, огнем и кипятком, и во всяком случае не отдаст себя и своих друзей живыми в руки неприятеля. Чтобы их скушали вместо баранины, благодарю покорно!..

Запыхавшийся, прибежал Вырк, высланный на разведку — его нога давно зажила, и он снова носил с честью свое имя — имя быстроногого волка.

— Идет тьма врагов, ах-хао! — доложил он. — Идут охотники, мужи пожилые, старики, женщины и дети. Все идут. Тащат бревна, несут кремни и две туши мяса.

— Они не ожидают встретить здесь сопротивления, — из донесения разведчика вырешил Николка, — они просто переселяются на новое место, им понравилась наша пещера. Надо их предупредить, что мы ничего не имеем против сожительства вместе с ними… Новая кровь — чего лучше! Целый городок оснуем. Городок коммунаров, елки зеленые!..

Николка готов был размечтаться, но обстоятельства требовали немедленного действия. Он подошел к связанным пленникам, развязал двух из них и на языке жестов, пополам с арийскими словами, сказал:

— Арийя имеют острые палки, которые убивают на далекое расстояние. Арийя имеют огонь, который сжигает все. Арийя имеют животных, которые живут с ними, как собаки. Арийя мудры, сильны и добры. Они хотят жить с моглями в мире. Они поделятся с моглями своими знаниями и имуществом. Пусть пленники скажут это своим.

Освобожденные, перебравшись через стену, поколебались немного, опасаясь предательского удара в спину, и, не получив его, с ликующими криками пустились навстречу своей орде.

— Ну, что-то будет! — соображал Николка, нервно потирая руки. — Или меня поймут, или меня не поймут…

Ожидать долго не пришлось. Охотники моглей в количестве не менее 200 человек появились со стороны реки. Но уже на таком далеком расстоянии — 1/4 километра — можно было смело сказать об их настроении. Они возбужденно и воинственно размахивали копьями и топорами…

Коммунары умели на расстоянии 150 метров попадать из лука в цель. Новые луки Ркши, Гуха, Вырка и Оджи стреляли без промаха на 250–300 метров. Коммунары нетерпеливо поглядывали в сторону Николки, ожидая команды «пли». Но ее не последовало. Николка приложился к винтовке — из нее он ни разу не стрелял при дикарях — и, дождавшись более явных симптомов враждебности — атаки — со стороны моглей, выстрелил в их широкоплечего, квадратного вожака, бежавшего впереди всех. Вожак растянулся с перешибленным бедром; его подхватили на руки и все в панике с звериным воем отхлынули к реке. Защитники пещеры — не будь на дворе трех чужаков-пленных — сами готовы были удариться в бегство от объявшего их трепета перед громоносным оружием маленького Къколи. Но они этого не сделали и даже разразились восторженными криками- правда, посерев значительно.

— Молодцы, ребята! — подивился Николка их выдержке.

В этот момент Скальпель с физиономией красной и искаженной выскочил из пещеры. Его негодование уступило место другим, не менее сильным чувствам, когда он понял положение. А эти чувства отошли на задний план перед профессиональными. Скальпель побежал обратно в пещеру за врачебной сумкой.

Николка развязал еще двух пленников и опять в виде парламентеров отправил их к неприятелю. Его напутственные слова на этот раз были таковы:

— Передайте: если могли не хотят жить с нами в дружбе, арийя перебьют их всех до одного громом и молнией.

Парламентеры помчались к реке, где их соплеменники митинговали вокруг раненого вожака, не решаясь на дальнейшие действия, но, добежав, они передали, по всей вероятности, совсем не то, что говорил Николка, так как немедленно возникла новая волна атаки.

На берегу осталась толпа стариков, женщин и детей, подоспевших с тяжелой ношей. Их было не менее 300 человек.

— Приготовить луки, — скомандовал Николка, и еще:

— Стрелять только в ноги…

Он еще надеялся на мирное разрешение столкновения.

Когда волна атакующих подкатилась на 100 метров, раздалась команда «пли». Каждый охотник раз за разом, как было условлено, выпустил три стрелы. Николка выпалил из винтовки. Тридцать моглей вышло из строя, и волна опрокинулась вспять.

Был освобожден последний пленник и с еще более суровым наказом препровожден через стену. Но он не успел передать его: возбуждаемая женщинами и стариками разъяренная лавина в третий раз катилась от реки. Теперь вся орда следовала за ней.

Скрепя сердце, отдал Николка приказ: «стрелять в грудь и не жалеть стрел». Сам он отложил винтовку, в которой оставалось восемь драгоценных зарядов, и тоже взял лук.

На этот раз могли не были встречены громом и молнией, зато стрелы тучами впивались в их тела. Ркша, Тух, Вырк и Оджа из своих колоссальных луков одной стрелой пронзали двух врагов. Пред оградой в две-три минуты было положено около полусотни трупов… Передние ряды дрогнули, попятились. Задние напирали, стыдя и возбуждая. Замешательство — на короткий миг, потом — ответная куча камней и копий, фонтаны крови за стеной и на стене, вой случайно раненого мастодонта, бешеное завывание собак, рвущий барабанные перепонки воинственный клич моглей… Николка вынул затычку из железной трубы, и струя перегретого кипятка зафыркала в желтые лица и груди… Кипяток вызвал панику, претворившуюся тотчас же в неистовый взрыв ярости: отступать не позволяли старики и женщины… Атака докатилась до ограды. Презирая и стрелы и огненную воду, полезли могли по телам павших на стену. Коммунары взялись за свои страшные топоры и долбили, крошили, рубили головы, руки, рассекали груди…

…Что-то помутилось в голове фабзавука, когда последние остатки кипятка выхлестнулись на чью-то черную грудь. «Успокойтесь! Успокойтесь!..» — услыхал он подле себя ласковый знакомый голос. То был Скальпель — благодушный, как всегда, с сетью запутанных морщин на лице и с запотевшими стеклами очков. Николка вдруг увидел, что сидит у себя в комнате на газетно-ящичном диване и что вся жестокая сеча была тяжелым сном. Как посветлело сразу на душе его. Николка слабо улыбнулся, собираясь е мыслями. «Я вам расскажу штуку, вот так штуку…» — сказал он вдруг и увидел, что сон не был сном, а страшной действительностью: Скальпель перевязывал ему голову, а на каменной стене, залитые кровью с головы до пят, ожесточенно сражались — из последних сил — отважные коммунары. Николка оттолкнул Скальпеля и, подняв чей-то топор, ринулся к стене. Теперь сражались не только охотники, но и старики, женщины и дети — с обеих сторон. Стена пылала кровавой краской. Собаки терзали внизу тела сорвавшихся со стены моглей. Мастодонт, мстя за свои раны, топтал ногами каждого желтолицего, сумевшего уйти от собак. Лошади разбили конюшню и метались — буйногривые, красноглазые — по двору, вместо ржания выпуская из сдавленных ужасом глоток хриплый вой. Костер, оставленный без присмотра, догорал. Сразу потемнело, будто нахмурилась природа на бешенство кровожадных двуногих; небо, как траурным крепом, затянулось черными тучами; свинцово-серая река заплескала буйно о берег. Никто не заметил этих грозных симптомов.

Николка оправился от удара в голову и понял, что дальнейшее сопротивление — бессмысленно.

— Доктор! — гаркнул он со стены. — Сейчас же всех небоеспособных в пещеру и туда же лошадей! Живо, если вам жизнь дорога!..

Медик понял его. В пещере был второй выход.

Стену остались защищать десять человек охотников, три старика с Айюсом, старуха Гарба, несколько инвалидов и несколько юношей в возрасте 13–14 лет.

— Коммунары! — перекрыл Николка ором вой, крики, лай. — Мужайтесь! Сейчас будет помощь!.. — И он дал сигнал пяти охотникам, дисциплиной прикованным к деревьям на обрыве и оттуда осыпавшим стрелами ряды нападающих. Когда помощь прибыла и яростно заработали свежие топоры, Николка снова крикнул:

— Дети и старики в пещеру! Живо!..

Его не посмели ослушаться. Но это была ошибка: в горячке битвы Николка не заметил, как последним его приказанием обнажился правый фланг двора. Через стену лавой устремились могли. Мастодонт был слишком неповоротлив, чтобы сдержать их напор… Скатилась со стены морщинистая Гарба, пораженная в спину. Два инвалида шлепнулись вслед за ней.

Коммунары оставили стену и, сбившись в кучу на середине двора, сражались, теперь окруженные со всех сторон. Вторая схватка кипела около пещеры. Николка выпустил все заряды из винтовки… Рос кровавый вал вокруг обреченных на смерть. Надо было пробиться к пещере.

— Вперед! — крикнул Николка и с гигантами Мъмэмом и Оджей по бокам кинулся в самую гущу врага.

…Полыхнула молния, разодрав черное небо. Гром потряс воздух и землю. Закачалась земля под ногами. Со стороны реки буреносный порыв принес ропот близких волн. С обрыва сорвалась скала и грохнулась, разрушив полстены. Замерли все: и краснокожие, и желтокожие. Невидимый сигнал оборвал битву. Замер Николка, забыв о пещере; земля определенно тряслась… Новая молния острым зигзагом ударила в дерево на обрыве, — вспыхнул громадный факел. Гром прокатился над головами длинным рядом гигантских взрывов. Из разодранного в клочья неба хлынул слепящий ливень, — факел потух. В стену ударилась взбунтовавшаяся река и, перекатившись, наполнила двор льдом и студеной влагой. Люди омылись с головы до ног и приняли естественный свой цвет… Земля тряслась, содрогаясь конвульсивно.

— Мир! — проорал Николка, и его все поняли перед лицом взбеленившихся стихий. Смешались вместе омытые враги, опустив оружие.

Новый приступ реки под громыханье небесного барабана снес со стены верхний ряд кладки. Вода пробралась к животным. Животные подняли переполох и, если до сих пор они только кричали в смертной тоске, теперь стали биться и ломать загоны.

— Животных в пещеру! — крикнул Николка. Исполнять его приказание бросились все, даже желтокожие. Куры, сайги, свиньи, коровы, собаки, — забарахтались в красных и желтых руках.

Под напором грозных волн расшаталась каменная ограда, подземный толчок взбросил глыбы в воздух, — стена рассыпалась до основания. Грохнулась домна, перевернувшись на оси. Раскаты грома слились в беспрерывный гул. Небо клубило черным дымом; меж клочьями дыма безостановочно сверкали молнии. Спустилась ночь, но было светло, как при электричестве.

— Веселей! Веселей! Веселей! — кричал Николка, бодря и своих, и чужих.

Из рук в руки по длинной живой цепи передавались животные, передавались раненые. Остатки великой орды желтокожих и остатки арийцев — все, кроме охотников, уже укрылись в пещере. По двору свободно гуляли валы. Тряслась земля, ухало под ногами, грохотало вверху. Мастодонт серой глыбой привалился к обрыву, стонал и ныл в обиде, что на него никто не обращает внимания. Убедившись, наконец, что людям не до него, он умчался вверх по обрыву. Больше его не видели…

Когда последний цыпленок, распищавшийся, как перед смертью, тощий и обледенелый, был пойман в полуразрушенном курятнике, Николка — сам тощий и оледенелый, как цыпленок — поместившись у входа в пещеру, считая, стал пропускать охотников внутрь. Он насчитал 16 человек арийцев и моглей — 80… Вместо 200 — 80!.. Николка знал, что у моглей много погибло также стариков, женщин и детей: одни пали в битве, других — раненых — унесла река.

«Дорогой ценой куплен наш мир», — печально подумал он.

В пещере стонали и охали. Вакхический разгул стихий сюда доходил слабо, лишь стены дрожали и трескались от глухих подземных ударов. Скальпель при свете масляной лампы делал перевязку за перевязкой. Там, куда он подходил, усиливались причитания и стоны.

От нечеловеческой усталости, от тепла и духоты Николку сразу разморило; лезли на щеки свинцовые веки, песок сыпался перед глазами, в голове стоял дурман. Он приткнулся где-то в углу и уже собирался отдать измученное тело целителю-сну, как вскочил, вдруг пораженный подсознательной мыслью:

— Почему в пещере так свободно? Где могли?… Он не видел моглей. Куда девал их Скальпель? Не выпустил ли в лес через второй выход?

С этими вопросами — охрипший и возбужденный — он наскочил на Скальпеля.

Скальпель выпрямился и сурово сверкнул глазами.

— Друг мой! — ледяным тоном сказал он. — Умерьте ваши нероновские порывы. Могли — во второй, соседней с нашей, пещере, а в третьей — животные. Пока вы странствовали неизвестно где, производя свои политические эксперименты и осуществляя тем властолюбивые свои мечтания, я открыл эти две пещеры и благоустроил их более или менее.

Не обратив внимания на вызывающий тон медика, Николка бросился проверять его слова. Действительно, рядом с основной пещерой он нашел еще две, соединенные друг с другом и с первой короткими коридорами. Одна была грандиозных размеров, там поместились все могли — около 200 человек; другая свободно вмещала в себе животных. В обеих пещерах стояли печи, около печей хлопотали старики арийя.

Могли не спали. Тусклый огонек масляной плошки освещал их понурые фигуры — фигуры бойцов, принявших поражение. Орда расположилась вокруг стариков, старики тихо и проникновенно говорили, остальные слушали их или не слушали, но во всяком случае глядели широко открытыми глазами — глядели на маленький огонек светильни, чудесным образом разогнавший ночную темь.

Пересиливая гнетущую слабость в мышцах и голове, Николка подошел к беседующим. При его приближении еще более согнулись спины и замолкла речь.

«Изображают из себя казанских сирот, — возмутился Николка. — Радоваться должны, что живыми остались и сидят в тепле…»

— Здравствуйте, храбрые воины! — приветствовал он их радушно, без всякой иронии, и, не надеясь, что его поймут, повторил приветствие в жестах. Однако его поняли и без жестикуляций.

— Пусть живет долго отважный вождь красных великанов, — отвечал ему своеобразным жаргоном шамкающий старец, одетый в шкуру махайродуса. Говор моглей очень мало отличался от арийского — то были два наречия одного языка.

Не дожидаясь приглашения, опустился Николка на землю рядом с шамкающим старцем.

— Могли — гости арийцев, — сказал он, — если могли хотят кушать, Къколя — вожак арийя — даст им мяса, сколько они хотят.

Старик отвечал:

— Человек с четырьмя глазами — отец Къколи — дал нам много мяса и плодов. Могли сыты. Четырехглазый человек сказал, что он тоже вожак арийя. У арийя два вожака?

— У арийя два вожака, — немного подумав, согласился Николка.

— Один для мира, другой — для войны? — продолжал допытываться старец в то время, как сверстники его гудели одобрительно.

— Так! — коротко отвечал Николка, совершенно не расположенный к дискуссии в данный момент: его глаза слипались, голова с большим трудом удерживала равновесие на плечах.

Старик превосходно видел это, но с прежней настойчивостью ставил вопросы.

— Вожак мирной жизни — главный вождь? Вожак войны подчиняется ему?

— Никто никому не подчиняется, — отвечал Николка с раздражением. Ему стало ясно, что старик поет с чужого голоса. Бросив косой взгляд на арийца, с деланным равнодушием хлопотавшего возле печки, он объяснил:

— Мирные дела у арийцев решаются сообща — всей ордой, всеми достигшими совершеннолетия. Дела мелкие, повседневные — советом из пяти, избранным на общем собрании орды…

Собственно говоря, это была только программа, которой надлежало быть проведенной в жизнь, но которая полностью еще не была проведена за недостатком времени, за головокружительным бегом событий.

Старик раздумчиво повторил декларацию Николки, потом вдруг спросил:

— Могли — пленники или гости арийя?

— Могли будут жить с арийя, как братья с братьями, — отвечал Николка, не понимая еще, куда клонит плиоценовый дипломат. А тот продолжал:

— Могли не могут быть братьями арийя: они разной крови.

В этой области Николка был достаточно наштудирован и сбить его оказалось не так-то легко.

— Могли — братья арийя, как леопард брат пантеры, — сказал он. — Они имеют общий язык, они произошли от одного предка — от животных, они долгое время жили вместе, потом разошлись и стали непохожими друг на друга.

— Вожак арийя говорит правду, — неожиданно даже для себя согласился старик, убежденный силой исторического аргумента; потом помолчал, отыскивая ускользнувшую мысль, и, найдя ее, заговорил с решимостью критической минуты: — Пусть могли — братья арийя. Пусть могли будут жить с мудрыми и сильными арийя. Но у моглей — иные порядки. Как свободным братьям, им оставят их порядки?

Вот оно что! Старички беспокоятся за свою власть! Конечно, кто-то их, как говорится, нашарахал. Кто? — В данную минуту это не важно. Важно: что ответить, чтобы старики не забили тревогу и не уволокли своей орды этой ночью, пока «вредные» идеи не проникли в мозги молодых охотников. Сильный подземный удар, от которого дождем посыпались со сводов пещеры звонкие сталактиты, дал Ни-колке время придумать осторожный ответ.

— Пускай могли живут, как им хочется, — сказал он. — Къколя и никто из арийя не будут вмешиваться в их порядки и обычаи. Пусть старики только разрешат ему научить молодежь новым приемам охоты, выделке новых орудий, постройке пещер и другим полезным знаниям…

Николка ждал ответа, разглядывая мужественные лица охотников, сидевших вокруг стариков; эти лица были бесстрастны — пожалуй, тупы: или их не интересовал разговор, или они хорошо умели владеть своей мимикой.

Хитрый плиоценовый дипломат был также хорошим экономистом. Он знал ту несложную истину, что революции в орудиях производства влекут за собой революцию в сознании людей, только формулировал ее иначе: новые знания порвут зависимость охотников от стариков, в стариках перестанут нуждаться; значит, прощай стариковская власть… Лукаво покачав головой, он дал мудрый ответ:

— Пускай Къколя учит всему стариков. Старики сами станут учить свою молодежь. Молодежь скорей поймет их, чем чужака-арийца.

Хорошая голова у этого старика! Несмотря на дурман в мозгах, Николка отлично понял его: ясное дело, из полученных стариками знаний к молодежи попадет только та часть, которая не уничтожит прежней их зависимости, а оставшаяся часть еще более упрочит старую власть. Молодец, старикашка! Хорошо придумал! Но он, очевидно, не знает, что, кроме производственного фактора революционизирования, существует еще идеологический фактор — так называемая «красная зараза»: молодежь моглей, будучи в постоянном и тесном общении с молодежью арийя, без сомнения, заразится от последней ее духом, проникнется ее независимостью и, кроме того, многое из технических нововведений переймет от нее, минуя стариков.

Николка быстро согласился с поправкой неискушенного дипломата и поклялся, как тот потребовал, прахом его и своих предков, что вожак Къколя, во-первых, не будет вмешиваться в распорядки и обычаи моглей и, во-вторых, все знания, которые он хотел передать охотникам, он передаст, ничего не утаивая, старикам.

Спать! Спать!.. Шатаясь от головокружения и от непереставаемого сотрясения почвы, дотащился Николка до своего ложа, буркнул что-то медику, официально поинтересовавшемуся его здоровьем, и, едва только коснулся тяжелой головой кожаной подушки, сразу перестал слышать и гул взбудораженной земли, и штурм волн о скалы, и стенания раненых.

— Вот я и говорю, — на следующее утро, когда солнце сквозь кирпично-красную атмосферу багряным светом озаряло искореженную землю, говорил Николке медик, почему-то не глядя ему в глаза, — плиоценовый период — период великих катастроф. По изысканиям геологов, как раз в плиоцене имели место грандиозные перемены по лицу земли. О Гондване я вам уже говорил. Гондвану оставим в стороне. Речь идет о Черном и Каспийском морях: в плиоцене образовались эти два моря, поделенные выдвинувшимся между ними мощным Кавказским хребтом. Эта великая метаморфоза могла произойти в результате двух, не прекращающих свое действие и в XX веке, процессов. Известно, с одной стороны, что наша планета — Земля — постоянно, из года в год, из века в век остывает — такова участь всех планет; с другой, — что воды океанов и морей постепенно просачиваются через донные породы все глубже и глубже. В результате первого явления (остывания) сморщиваются верхние пласты Земли, образуются складки — горы и впадины — моря и океаны. В результате второго явления (просачивания) вода доходит до глубоких поддонных пород, еще не знакомых с ней и поэтому действующих, как сильное взрывчатое — по аналогии действия негашеной, т. е. безводной извести при соединении с водой. В нашем случае, по всей вероятности, имели место оба эти явления. Мы слышали и взрывы, и подземные толчки, и землетрясение и теперь видим кое-что из последствий совершившейся катастрофы, подтверждающих смешанный характер ее причин. Вот так-то!.. — круто оборвал медик и, не давая времени на вопросы, поспешно отошел.

Николка слишком озабочен был этим «кое-чем» из последствий катастрофы, чтобы замечать странное поведение ученого друга. Прослушав его лекцию, в качестве утренней напутственной молитвы, он тотчас отправился в сопровождении своего штаба осматривать разрушения.

Прежде всего — что первым бросалось в глаза, — ушла река. Перед пещерой, на расстоянии в 1/4 километра, теперь лежал широкий и глубокий овраг с отлогими краями, на дне которого узкой сравнительно полосой сверкала безбрежная некогда Волга. Многочисленные лужи и озерца, кишевшие рыбой, окружали ее с обеих сторон. Кучи песка, камней и растений: водорослей, камыша и осоки — от начала оврага тянулись до самого обрыва. Пространство перед пещерой, бывшее двором, покрылось трехметровым слоем ила, этот слой подходил к самому входу в пещеру; кое-где из него торчали крыши построек…

С морем тоже вышла передвижка. Вырк — разведчик-любитель, — слетав на коне к тому месту, от которого начиналась соленая вода, доложил, что «море сбежало»; вместо необозримой водной поверхности с веселыми барашками на гребнях волн он увидел нагромождение скал, горы песка, топкие болота и озерца, озерца без конца…

Всюду — на почве, на скалах и на деревьях — махровой ржавчиной лежал вулканический пепел. Он же был взвешен высоко в атмосфере, делая ее кирпично-красной. Где-то, далеко на юге, всю ночь работали подземные силы, из недр земли извергая огонь, пепел и лаву; в меньшей интенсивности работали они и посейчас. За ночь земля выбросила на поверхность громадные количества тепла; небо, укрытое красным одеялом, не пропускало его в свои морозные высоты: снег, льды исчезли без следа, воздух жег влажным зноем. Особенно парило вблизи пещеры, — там из скалы бил теперь клокочущий гейзер — готовый кипяток…

Николка быстро подытожил отрицательные и положительные стороны нового положения. В число первых входило: разрушение построек и водопровода, почти полное уничтожение запасов корма для животных и бегство реки. Резкое повышение температуры, гейзер, дающий надежду на использование его во многих отношениях, масса рыбы в озерцах, плодородный слой ила, раскинувшийся на сотни гектаров, — все это составляло положительные стороны разразившейся катастрофы. Николка оценил все и в уме выработал программу действий: 1) восстановить постройки, очистив их от ила; 2) возле гейзера выкопать бассейн и провести из него водопровод; 3) запастись, как следует, рыбой, благо позволяют обстоятельства; 4) восполнить запасы для животных; 5) засеять кормовыми травами близлежащие пространства плодородного ила и 6) самое главное, чего до сих пор не допускали обстоятельства, — созвать общее собрание орды и избрать на нем заведующего коммуной и его помощников. По пункту пятому — относительно посева — требовалось компетентное суждение медика. Николка отправился за ним.

Скальпель находился во второй пещере — среди стариков моглей; их молодежь ушла на охоту: мужчины — в лес за мясом, женщины и дети — на берег реки, за рыбой, ракушками, за съедобными корнями и растениями. Появление Николки вызвало замешательство среди внимательных слушателей Скальпеля и оборвало его плавную речь.

— Вы — что? Вы — ко мне? — засуетился он, подчеркивая тем свое и общее замешательство.

— …и могли должны отделиться… — звучала в ушах Николки только что оборванная фраза. Какой смысл кроется в этих словах? О чем говорил Скальпель со стариками? От кого должны отделиться могли?

— Да, я к вам, — отвечал Николка, строго-внимательно рассматривая смущенную физиономию своего друга. — Мне нужно знать виды на погоду и затем — пригласить вас на общее собрание коммунаров.

— Виды на погоду? Виды на погоду? Общее собрание? — затараторил медик, стараясь оправиться. — Зачем вам виды на погоду?

— Я хочу знать: можно ли в настоящее время производить посев?

— О, смело, смело!.. Зима — тю-тю. Зимы больше не будет. В природе — громадный переворот — революция, хм!..

— Почему «хм»?

— Не почему. Просто так: в горле запершило…

— Ааа! Ну, идемте на собрание!..

— Собрание, — по поводу чего?

— По поводу предстоящих работ и выборов правления коммуны.

— О-о, это очень важно… хм…

«Скальпелище сильно начинает дурить», — взял на заметку Николка.

Коммунары, вытащив на воздух все табуретки и скамьи, расселись чинно — в первых рядах старики и инвалиды, за ними женщины и охотники — подле шумящего гейзера. С кислой улыбкой выбрал себе Скальпель место в самом заднем ряду.

— Товарищи, собрание — открыто!.. — с большим подъемом провозгласил Николка, заняв место за столом президиума и чувствуя себя, словно на заседании ячейки Эрэлькаэсэм в далеком XX веке. Он объявил повестку, которую надлежало обсудить, разработать и утвердить, сознательно поставя главный вопрос — о выборах — на последнюю очередь. Этот вопрос имел агитационное значение, и поэтому было необходимо, чтобы при дебатировании его присутствовала молодежь моглей.

— Слова! Прошу слова! — тотчас выкрикнул Скальпель из гущи стариков моглей, с любопытством обступивших место заседания.

— Ффель может говорить, — разрешил Николка.

— Я предлагаю избрать председателя на данное собрание.

Николка усмехнулся, разгадав тайную мысль медика, и перевел на общедоступный язык его предложение.

— Прошу называть имена тех, кого собрание хочет видеть на председательском месте, — добавил он.

— Къколя! Къколя! Ффель! Къколя! Ффель!.. — посыпалось со всех сторон.

— Кто за Къколю, прошу поднять руки.

Вся молодежь и часть инвалидов дружно взбросили кверху — каждый по две руки.

Николка пересчитал и объявил:

— За Къколю 26 голосов. Кто за Ффеля?

Лес рук поднялся к небу, и посреди них маячила торжествующая физиономия Скальпеля.

Николка рассмеялся и пояснил:

— Старики-могли не должны поднимать руки. Старики-могли не пожелали слиться в одну орду с арийцами. Пусть они опустят руки.

— Это неправильно! — крикнул Скальпель. — Что значит, не пожелали слиться, когда на самом деле они живут вместе с нами!..

— У моглей другие порядки, — спокойно возразил Николка словами старца, одетого в шкуру махайродуса. — Могли живут вместе с нами, но управляют они своими законами. Если старики-могли желают жить с нами по общим законам, пускай скажут сейчас это.

Скальпель не нашелся, что ответить. Выступил старец, одетый в шкуру махайродуса.

— Урви-джа, — сказал он, — хочет знать, что требуется для полного слияния моглей с арийцами?

— Если Урви-джа — тот старец, который сейчас говорит, — отвечал Николка, — то он знает, что требуется… Требуется установление равноправия во всем между стариками и молодыми.

— Урви-джа не согласен, — поспешил отказаться старец. — Пусть могли опустят руки.

На стороне Ффеля осталось всего 16 голосов; председателем собрания был избран Николка, но Ффель не сдавался.

— Прошу слова, — снова заявил он и, заметив негодующий жест председателя, добавил твердо: — В порядке обсуждения повестки.

Получив слово, он внес новое предложение: вопрос о выборе администрации должен быть поставлен на самую первую очередь, так как вопрос этот — самый важный и им более всех других интересуется собрание. Нужно было еще присовокупить, что выборы имеют большое значение, и поэтому их необходимо закончить в отсутствие молодежи моглей.

Такого добавления медик не сделал, но по его лицу и по лицам стариков ясно чувствовалось, что планы председателя разгаданы.

«Мы еще поборемся», — сказал себе Николка, отмечая с досадой, что все его друзья на этот раз выразили явное сочувствие предложению медика, не понимая его подоплеки.

— Прошу голосовать, — потребовал Скальпель, видя колебание фабзавука.

— Прошу меня не учить! — огрызнулся тот. — И без разрешения не говорить… Прежде чем голосовать, надо объяснить, почему выборы я поставил в конец повестки.

— Нечего там объяснять, — прервал его Скальпель. — Голосовать, и баста!..

— Ффель будет лишен слова, если не замолчит! — прервал взбешенный Николка.

— Ладно, молчу. Объясняйте… хм!..

— Мы собираемся вместе, всей ордой, в первый раз, — говорил Николка. — Для того, чтобы выбрать в правление коммуны подходящего человека, нужно его хорошо знать. Мы — охотники и Къколя — знаем друг друга хорошо, но старики и охотники знают друг друга мало. Они знают друг друга только в обстановке самой простой жизни. Наша жизнь очень сложна. У нас — прирученные животные, водопровод, постройки, запасы мяса и корма. У нас новое оружие и разные машины. Всего этого в старой орде у арийя не было. Все это охотники делали без стариков, и мы не знаем, как отнесутся к нам старики и как поймут они наши нововведения. Вот почему сначала нужно разобрать всю программу, а затем выбирать в правление. Когда мы будем говорить по программе о текущих делах, станет ясно, кто и из стариков способен быть членом правления; охотники узнают стариков, старики — охотников…

Оппозиция Скальпеля во второй раз была сломлена: все инвалиды и молодежь целиком — голосовали против его предложения.

Стали обсуждать повестку дня в том виде, как ее предложил Николка. В прениях более всех выделялись своими мудрыми советами — Айюс-старик, Мъмэм-вождь и, конечно, рвущийся из кожи вон Скальпель. Последний резко изменил характер своих выступлений: во всем поддакивал Ни-колке, старался заслужить расположение молодежи и не потерять доверия старых. Из женщин только одна словоохотливая Уша осмелилась давать свои советы, остальные — и старухи в том числе — робко молчали.

Председатель настолько искусно вел собрание, что сумел окончить разбор всех пяти пунктов повестки как раз к моменту возвращения с охоты молодежи моглей. Оставался шестой пункт — самый животрепещущий. Чтобы ввести в курс заседания всех новоприбывших (иначе не было смысла воевать со Скальпелем), Николка более чем пространно изложил суть последнего вопроса и в заключение сказал:

— Мы должны избрать из своей орды пять человек — безразлично: старика ли, молодого или женщину, лишь бы они заслуживали нашего доверия и были бы способными к усердной работе. Эти пять человек сами изберут из себя главного, который будет считаться начальником коммуны; остальные четверо будут начальниками каждый в своей области: один над охотой, другой над двором, третий над запасами и т. д. Важные дела они решают сообща. Еще более важные — на общем собрании орды. Все пять человек избираются на срок в один год. По прошествии этого срока назначаются новые выборы… Пусть собрание называет имена тех, кого оно хочет иметь в правлении.

— Можно сказать? — раздался вдруг робкий голос из среды моглей. То был молодой охотник, побывавший в плену у арийцев.

Николка давно ждал этого вопроса и отвечал с удовольствием:

— Пусть охотник моглей говорит.

— Он не имеет права! — крикнул Скальпель, и, как растревоженные шмели, загудели старики-могли:

— Пусть охотник молчит. Пусть Трэпе молчит. Не его дело — говорить. Къколя не должен давать ему слова…

Николка пожелал быть лояльным по отношению к слову, которое дал старцу в шкуре махайродуса, и он согласился:

— Къколя не имеет права разрешать молодому Трэпе говорить. Къколя должен спросить об этом собрание; если оно разрешит — не его дело. — И, не дожидаясь возражений, он обратился к собранию: — Желают ли коммунары выслушать бесстрашного охотника Трэпе?

Привыкшая за время заседаний выражать свое мнение единодушно, молодежь арийя, как один, подняла руки и хором заявила:

— Охотники желают.

К ним присоединились инвалиды.

Трэпе, спотыкаясь на словах и робея, стал говорить. Он хочет только спросить: должны ли и могли, в частности — охотники, называть имена тех, которых они желают видеть в начальниках коммуны.

Первым заорал неистово и нечленораздельно старец в шкуре махайродуса, за ним — вся седобородая свора. Орал также Скальпель, сверкая во все стороны очками.

— Гм, обструкция, — ухмыльнулся Николка и взял к плечу винтовку, которую он предусмотрительно захватил с собой. Винтовка не была заряжена, да и нечем было ее заряжать — но подействовала она великолепно: обструкция оборвалась в один момент.

Когда воцарилась тишина, поднялся из рядов охотников возмущенный Мъмэм.

— Почему Къколя не пристрелил ни одного ревущего старца? — задал он гневный вопрос. — Могли имеют свои порядки, у нас — свои порядки. По нашим порядкам на собрании реветь нельзя. Пусть старики-могли устроят себе свое собрание и там ревут, сколько влезет…

— Кто дал Мъмэму слово? — строго спросил Николка, и, когда смущенный охотник замолчал, он предложил ему дать ответ Трэпе.

Мъмэм, просияв, снова поднялся.

— Арийя, — сказал он, обращаясь в сторону желтокожих охотников, — арийя живут по «новому слову». У арийя — все равны: и старики, и женщины, и охотники. Къколя предлагал старикам-моглям установить у себя такие же порядки, — старики отказались. Но если молодежь моглей хотят жить по новым порядкам, пусть скажут. Арийя примут их, как братьев. Арийя примут всех, кто согласится с ними: и стариков, и женщин, и охотников, и детей. Арийя никогда не голодают, не знают стужи и не боятся никого. Мъмэм сказал, пусть отвечают наши желтокожие братья…

Слово сказано. Яркая искра брошена в огнеопасную массу. Онемели старцы-могли, выпучив глаза: молодежь стала покидать их ряды…

— Это свинство! — взвизгнул Скальпель, обращая пылающее лицо к Николке. — Вы второй раз прибегаете к подлому обману. Вы обещали мне не вмешиваться в распорядки плиоценщиков… вы…

Николка проорал в ответ, заглушая вспыхнувший мятеж:

— Я обещал не вмешиваться в семейные отношения! Не клевещите! Я никого не разводил и никого не женил! Я не отнимал детей от матерей!.. «Семейные» отношения не тронуты!..

— Игра слов! — ревел Скальпель. — Подлый обман!.. Вы дали слово старику Урви-джа оставить моглей в покое, не трогать их своими дурацкими затеями!..

— Я их не трогал! — проорал Николка. — Я вел себя лояльно!

Собрание пошло насмарку. Забыли о Николкиной винтовке. Вопили все… Ребята — желтокожие и краснокожие — сцепились в потасовке. Тщетно Николка призывал к порядку, барабаня прикладом по столу. Каждый слушал самого себя… охотники арийя положили руки на топоры и ждали только сигнала. Собрание могло окончиться кровопролитием.

— Ти-ше! Слу-шай-те!.. — Председатель всю свою энергию вложил в этот зык; стол под ударами приклада разлетелся в щепы…

Никакого впечатления. Глотки красных и желтых великанов ревели, как иерихонские трубы. Еще секунда, и общее возбуждение перейдет в жестокую поножовщину.

Вдруг в один миг и на один миг исступленное буйство куда-то провалилось. Весь плиоцен провалился… Николка перестал видеть разъяренные лица и груды мышц, содрогавшихся в непреодолимом желании драться. Перестал слышать крики и ругань. Мертвая тишина закупорила ему уши. Где-то глубоко под черепной коробкой дзикнула и задрожала серебряная искорка… Николка увидел себя в своей комнате вблизи завода, на кровати, и над собой — очки Скальпеля; под очками горели лаской и тревогой серые добродушные глаза.

— Батенька мой, никак вы очнулись?… — начал Скальпель.

— Ерунда! — крикнул Николка. — Знаю, что я был ранен в голову. Это — бред. Это кошмар… — И могучим усилием воли он стряхнул с себя роковое забытье, погасил в мозгу коварную искорку, дразнящую серебристым звоном…

…Две орды, поделившиеся на классы, готовились к драке. Ученый медик в растрепанных чувствах — взъерошенный- метался среди стариков, успокаивая и уговаривая их.

— Надо действовать.

Николка продрался сквозь беснующуюся толпу к Скальпелю и, улыбаясь (надо было улыбаться!), крикнул ему в ухо:

— Идемте на председательское место, оттуда будем говорить. Нельзя же допускать кровопролития.

Скальпель с живостью согласился.

Когда две фигуры, представляющие два разных лагеря, появились вместе у стола, гвалт и ругань понемногу стихли и ребят разняли.

— Друзья, — сказал Скальпель, волнуясь и в волнении не замечая, что его очки болтаются на одном ухе, без выполнения своих функций. — Друзья, вот что я предлагаю. Пусть те, кто согласен со мною и со стариками-моглями, отойдут в одну сторону, кто не согласен, а следовательно, согласен, с Къколей, — в другую.

Немедленно образовалось два течения. Николка и Скальпель следили за ними с большим волнением. Когда течения прекратились, оба они облегченно вздохнули: враждующие поделились приблизительно поровну. К Скальпелю отошли все старики — и могли, и арийя, часть молодежи моглей, часть женщин, преимущественно пожилых, и часть инвалидов. К Николке — весь его красный штаб, все инвалиды арийя, большая часть охотников моглей, много молодых женщин и четыре краснокожих старухи… Ребята коммунаров решительно остались при Николке, ребята моглей поделились поровну.

Скальпель торжествующе и растроганно вместе с тем протянул руку Николке.

— Друг мой, — сказал он, — будем жить каждый по- своему. До свиданья, до свиданья, или, может быть, прощайте…

После этого он подошел к своей группе и обратился к ней с короткой речью:

— Друзья! Мы найдем себе новое место для жилища и охоты, мы построим и приобретем все то, что здесь построено и приобретено, и мы будем жить не хуже арийцев. Но мы будем жить по «старому слову» моглей. У нас в чистоте останутся те порядки, которые завещали нам наши предки, ибо только эти одни порядки — истинны… Идемте смело, друзья!..

Скальпель решительно зашагал к югу, за ним стала вытягиваться в походную цепь вся орда. В хвосте ее застряли неприкаянными старики-арийцы.

Николка был до того огорошен, что в первые минуты не знал, как реагировать. Столь решительного и опрометчивого поступка нельзя было ожидать от Скальпеля. Ведь, как-никак, они единственные культурные люди в этом диком плиоцене, затерявшемся в веренице седых веков. Им бы думать только о дружной совместной работе, о беззаветной взаимной помощи на благо первобытного человечества, а не о ссоре и, тем менее, о разрыве. Это же дико. Кошмарно…

— Доктор! Доктор! — Но уже хвост длинной цепи исчезал за поворотом. Николка махнул рукой и решил продолжать заседание.

Когда он, сломленный неудачей, заняв место у поломанного стола, призывал дикарей к порядку, среди них вспыхнул иронический смешок, и головы всех повернулись к югу. Из-за поворота показался оторвавшийся хвост, хвост держал направление в обратную, недалекую дорогу — к пещере. Впереди шел Айюс, имея далеко не заносчивый вид, сзади остальные старики-арийцы и пара дряхлых мог-лей…

Николка обрел утраченную бодрость. Он в корне подавил иронический смешок и энергично предложил называть имена кандидатов.

Подошедшие старики нашли заседание в полном разгаре. Воспользовавшись паузой, Айюс попросил слова. Николка дал.

— Старики арийя и два могля, — сказал Айюс, — проводили своих дорогих братьев и гостей. Теперь они вернулись и хотят участвовать в выборах. Пусть охотники, инвалиды, женщины и Къколя не думают, что старики хотели от них уйти… У маленького Къколи — большая голова, и голова эта лучше работает, чем у Ффеля, человека с четырьмя глазами. Ффель горяч, но не тверд: Къколя — горяч и тверд. Старики это видят прекрасно. Они будут работать наравне со всеми.

Седобородый хитрец, проживший 150 зим, до конца выдержал тон и вошел в новую орду с ясными, открытыми глазами и с личиной ничем не опороченного.

 

14

Новая жизнь в пещерной коммуне. — Николка скучает без Скальпеля и беспокоится ввиду дурного поведения природы. — Гонец от Скальпеля. — Письмо. — Скальпель нашел средство для переселения в XX век. — В ожидании «всемирного потопа». — Постройка плотов. — Наводнение. — По мутным волнам. — Водоворот. — Гигантский водопад. — Море. — Земной рай. — Скальпель мертв, да здравствует Скальпель! — Конец

Новая жизнь забила ключом. Сначала Николке приходилось частенько подкручивать машину, подвинчивать гайки, регулировать ход; по-прежнему приходилось смотреть в оба и смотреть за всех. Плиоценщики большими административными способностями не выдавались и не привыкли заботиться о завтрашнем дне. Исключение составляла краснокожая молодежь, уже имевшая в этом некоторый опыт. Но затем, по прошествии двух-трех недель, знакомство с новыми способами производства резко подхлестнуло сознание и остальных дикарей. Большой досуг, остававшийся в результате разумного разделения труда и целесообразного использования громадных богатств первобытной природы, вскоре позволил коммунарам думать не только о материальных запросах, но и о духовных. Николка начал помышлять об упреждении еще одной административной должности в коммуне — должности плиоценового Наркомпроса.

Пока существовало пять должностей и соответственно — пять «комиссаров». Выборы дали такие результаты. Были избраны: Николка — единогласно — от всей объединившейся орды; Мъмэм, как представитель краснокожей молодежи; Айюс — от стариков; Трэпе — от молодежи моглей; Уша — от красных и желтых женщин. Каждый член правления получил в свое заведование определенную область жизни коммунаров. Николка же был общим руководителем и воспитателем ребят.

Организатор коммуны имел полное право гордиться делом рук своих и находиться в безмятежном спокойствии. Все шло, как по маслу. Коммунистические навыки дикарей, направленные в новое культурное русло, расцвели пышным цветом, и можно было надеяться, что через год, а то и меньше, всякий элемент принуждения в коммуне станет излишним… Социалистическое общество!..

Попадались, правда, отдельные шероховатости и неровности на организационном пути, но они быстро ликвидировались, и общее направление жизни указывало на постоянный, интенсивный прогресс плиоценщиков, прогресс — отнюдь не временный, не реактивный, после которого, по предсказанию медика, должны были бы наступить отупение и вырождение. Не оставалось и тени сомнения, что ученый медик оба свои пари проиграл.

Наконец-таки осуществил Николка давнишнюю свою мечту — построить динамо. Теперь вся его техника стояла на электричестве; последнее-то и дало возможность сократить до 4–5 часов рабочий день и отвоеванное время употребить на расширение и углубление учебы. Николка горячо благодарил самого себя за то, что время, проведенное им в XX веке, не пропадало даром; он умел читать и умел хорошо работать; знания, упорно приобретаемые им, теперь пригодились.

Да! Организатор коммуны имел полное право гордиться делом рук своих и имел право пребывать в безмятежном спокойствии. И он гордился, но спокойствия не имел. Беспокоила его, прежде всего, судьба сумасброда медика — ни слуху ни духу о нем не доходило. Неужели Скальпель решил прервать всякие сношения? Кажется, это не входило в программу его действий. Коммунары могли быть полезными во многих отношениях второй орде, так же, как и та коммунарам. Николка был уверен, что Скальпель даст своеобразное направление жизни и деятельности моглей; техника, конечно, у них будет хромать, зато, вероятно, быстро народится большой кадр плиоценовых врачей и гигиенистов. Пещерная коммуна нуждалась в медицине. Колдун Тъма являлся единственным в этой отрасли, но он во время лечения прибегал к заклинанию и вызовам духов, что ему строго-настрого запрещалось. Без заклинаний же средства краснокожего врача не оказывали целебного действия. Очевидно, все дело заключалось в гипнозе. Николка ничего бы не имел против приобретения одного-двух врачей на свою коммуну.

Но беспокойство его о судьбе медика крылось не в этом. Он просто болел душой за своего опрометчивого друга; боялся, что тот по вине своей интеллигентской мягкотелости пропадет ни за грош ломаный — может быть, свихнется с ума… Кроме того, он боялся и за себя. Боялся одичать и опуститься. Не с кем было поговорить, поделиться своими соображениями и планами — проще говоря, не с кем было душу отвести. Ведь между ним и его коммунарами все-таки стояли миллионолетия.

Другой стимул к острому беспокойству лежал в состоянии погоды: изо дня в день, не переставая, доносились глухие удары разгневанных сил, бесновавшихся на юге, и эти удары с каждым днем будто становились явственней и явственней, будто шли в победном шествии с неумолимой настойчивостью дальше и дальше на север. И другое: небеса все более и более разбухали кровавым месивом, часто падали кровавые ливни, грозно повышалась температура атмосферы. Был бы здесь Скальпель, он бы, пожалуй, объяснил эти явления и, может быть, сумел бы предвидеть их разрешение.

Черт его разберет, этот плиоцен! Почему ученые не находят в земле человеческих костей, приуроченных к этому периоду? Николка не без глаз, он видит, что плиоцен населен — и не десятками индивидуумов, а добрыми сотнями. Должны же от этих индивидов остаться кости в свидетельство их существования! Может быть, что-то страшное, гигантское — как и все в этом веке гигантов — уничтожало их дотла, обратило в прах, развеяло по ветру? И не ожидает ли коммунаров такая же участь? И не удрал ли Скальпель заблаговременно вместе со всей своей ордой, предвидя наступление какой-нибудь гигантской катастрофы?…

Николку мучили все эти вопросы и не давали ему душевного покоя.

Однажды, когда отяжелевшее небо уже в продолжение трех дней разрешалось проливными дождями, отчего Волга вышла из берегов, заняла старое русло и стала подкатывать буро-ржавые валы к подножью пещеры, он собрал всю коммуну и попытался изложить перед нею беспокоившие его мысли.

Айюс — комиссар над двором и животными — ближе всех подошел к тревогам начальника коммуны.

— Животные, — сказал он, — сильно беспокойны. Они чуют беду. Айюс давно хотел сказать об этом, но он думал, что Къколя сам имеет хорошие глаза и обо всем позаботится.

— Какая беда? Что думает Айюс о беде? — заволновался Николка, обрадованный, что он не в одиночестве со своими тревогами.

— Айюс много жил, — отвечал старик, уважавший свое преклоннолетие и никогда не упускавший случая покичиться этим. — Айюс много видел и много помнит. Сто зим прошло с тех пор, как небо было такое же красное и земля так же рокотала. После этого — Айюс хорошо помнит — шли долгие дожди, реки поднялись к небу, и многие тогда нашли свою смерть.

Николка вскочил в волнении.

— Надо уходить из этих пещер! Надо переселяться в новую местность! Подальше от реки, подальше на север!..

Громкий лай собак, стук в дверь, и в пещеру влетел, преследуемый Керзоном, истощенный, израненный, оборванный и грязный дикарь — желтокожий. Он не был из орды коммунаров.

Сделав несколько шагов, дикарь свалился на пол в полном изнеможении. Его подняли и перенесли на кровать; женщины влили ему в рот крепкого бульона, от него он тотчас же заснул вопреки ожидаемому эффекту.

Заинтригованный странным визитом, Николка стал всматриваться в лохмотья, прикрывавшие исхудалое тело гостя. На груди у него была привешена сумка, из сумки торчал продолговатый четырехугольный предмет, тщательно завернутый в мочало и лыко. Николка счел себя вправе завладеть этим предметом и осторожно развернуть его. Под слоем лыка и мочала находились две тонкие дощечки из крепкого белого дерева; с внутренней стороны они были исписаны неровным скальпельским почерком…

— Скальпель изобрел чернила… — мелькнула первая, немного завистливая мысль у Николки. — Но что он пишет — этот чудак, пропавший без вести?

Чудак писал:

ЕГО ВЫСОКОБЛАГОРОДИЮ, ГОСПОДИНУ ДИКТАТОРУ И ЭКСПЕРИМЕНТАТОРУ НИКОЛАЮ СТЕПАНОВИЧУ ДАНИЛЕНКО.

Дорогой друг (хотя вы — жестокий диктатор и неисправимый экспериментатор, для меня вы остаетесь дорогим другом), спешу вас уведомить по долгу старой дружбы, что через неделю — максимум через две — нас ожидает чудовищной силы наводнение. И сверху и снизу хлынут горы воды. Это — не мое предвидение, это предвидение старых, почетных моглей, и я им верю. Опасаюсь, что вас застанет катастрофа врасплох. Опасаюсь и виню себя за свой поступок. Мне не нужно было отделяться от пещерной «коммуны». Мне следовало остаться с вами и начать медленную, но упорную борьбу с вашими ошибочными воззрениями на природу человечества и на природу общественных отношений. Вы еще молоды, и можно было надеяться, что неумолимые факты переделали бы со временем вашу идеологию на более соответствующую истине. Мне следовало бы остаться и удержать подле вас всех стариков, знаниями и опытом которых пренебрегать в этом суровом времени более чем преступно. Впрочем, я надеюсь, что вы — если не с полным раскаянием, то с некоторой повинной — еще придете ко мне.

Или, быть может, сама судьба столкнет и соединит нас. Тогда будет разговор иной.

Так или иначе вам надлежит срочно принять меры против надвигающейся опасности. В принятии мер не мне вас учить, осмелюсь все-таки предложить соорудить незамедлительно ковчег, наподобие Ноева — в коий погрузить себя, жен и детей и все, что вы найдете нужным. Что касается нас (если вас это интересует), то мы уже приняли все меры и можем спокойно ожидать какого угодно библейского потопа.

Очень грущу без вас и — повторяю еще раз — виню себя за свой необдуманный поступок. Сожалею. Однако не теряю надежды — в непродолжительном времени увидеть старого своего друга Николку подле себя, и тем более надеюсь, что средство обратного переселения в ХХ-й век мною снова найдено.

Остаюсь искренне расположенный к вам

д-р Скальпель.

Плиоцен. 223-го дня по оставлении ХХ-го века.

P. S. Гонца Анилю можете оставить у себя. «Ани-ля» значит «ветерок». И он действительно легкомыслен, как ветерок, так как успел за несколько часов, проведенных вместе с вами, заразиться от вас вашими ошибочными взглядами.

С.

Читая, Николка то краснел, то бледнел, а в конце письма побагровел. Скальпель ударил его по самому больному месту: XX век, — фабрики, — братва, — революция!.. О, как они далеки и как бесконечно дороги! Неужели без медика к ним возврата нет?… Подлый человек медик!.. Николка бросил дощечки оземь и принялся без жалости трясти сладко храпевшего гонца:

— Где Ффель? Где Ффель?

Гонец открыл глаза, мутным и зрачками отыскал лицо своего мучителя и прохрипел:

— Да-ле-ко… Там… где… горы…

— Сколько дней шел Аниля? — задал Николка более точный вопрос.

— Пять… шесть… Семь дней. Семь дней…

Да, это далеко. Нет смысла устраивать погоню. Скальпеля не догнать. Не вырвать тайны… И черт с ней, с тайной. Надо думать о предотвращении опасности… Письмо было написано неделю тому назад; для наступления катастрофы Скальпель дал срок максимум две недели. Спасибо: вовремя предупредил! Наводнение может быть завтра — послезавтра…

— Ну, ребята! Нас сто человек, вполне работоспособных. За работу! День и ночь, день и ночь будем валить деревья, пилить, строгать, сколачивать. Что успеем, то успеем. Ковчега не построим — построим четыре плота… Айда!.. Объявляю военное положение.

Николка толково разъяснил коммуне положение вещей. Его энергия заразила весь коллектив. Дети, женщины, инвалиды, старики и охотники высыпали наверх, на обрыв. Каждому нашлось дело, и каждый старался не за страх, а за совесть. Мъмэм руководил охотниками, Айюс — стариками и инвалидами, Уша — женщинами, забияка Луп — ребятами. Николка поспевал везде и подгонял, подгонял, сам делая сразу десяток дел.

Самое трудное — начало. Первый плот вышел неказистым и с большой затратой времени и труда, остальные пошли, как из формовочной мастерской. Днище делали из обтесанных бревен, пригнанных друг к другу и соединенных между собой железными скобами, стены — борта — из горбылей, крышу — из тонких досок. Весь плот представлял собой четырехугольный ящик, закрытый со всех сторон, с несколько покатой крышей. Входные его отверстия закрывались плотными дверями; для света и для воздуха служили отверстия в крыше; одно — застекленное (стекла выломали из окон пещер), другое — открытое дымоходное. Под последним находился каменный помост для костра; складывать печи не было времени. Потом, когда Николка задумал соединить ящики-плоты один за другим, в ряд, — были прорублены еще шесть дверей, так, чтобы по мосткам можно было переходить из одного плота в другой, и два окна: одно — в передней, носовой стенке головного плота, другое — в задней, кормовой последнего плота. Здесь же установили носовое и кормовое весла.

На третий день в плоты, поставленные на подмостках и соединенные друг с другом шестивершковыми бревнами и мостками, были погружены животные, запасы корма, продовольствия и дров. Меха, орудия, оружие и вся пещерная утварь тоже нашли себе место там. У коммунаров осталось еще время для того, чтобы сшить сорок кожаных мешков, наполнить их воздухом и поместить по десять штук под каждый плот.

На утро 4-го дня покинула пещеры коммуна. Небо опрокинулось на землю миллиардами ведер горячей воды; река вздулась, разломала двор, снесла все постройки и с лютой яростью принялась грызть обрыв. От беспрерывного ливня — среди бела дня стояли вечерние сумерки.

Проснувшись на 5-ое утро, коммунары увидели себя окруженными грязными потоками воды, низвергавшейся с обрыва в близкую-близкую реку.

К полудню их сняло с подмостков, к вечеру носило по гигантским вспененным буграм посреди трупов зверей и вырванных с корнем деревьев. Обрыв исчез, от леса кое-где торчали голые вехи.

На 6-е утро ничего, кроме взбудораженного простора мутных вод, для глаз не существовало. Где кончался этот простор, куда несло упавших духом коммунаров, — никому, даже маленькому Къколе, имеющему большую голову, известно не было. А несло с чрезвычайно большой скоростью; ветер свистал, гудел и выл мимо плотов, будто они падали в пропасть. Несло вместе с мутными валами, трупами зверей и вывороченными деревьями.

Все-таки маленький Къколя соображал кое-что, сидя у носового окна на переднем плоту и пытаясь проникнуть взором за серую завесу дождя и пара.

— Летим… Куда, как не в море? По пословице: все в море будет. Не сложилась ли эта пословица во время всемирного потопа? Может быть, в плиоцене, гм?

Первую неделю плаванья коммунары не скучали. Николка не давал им сидеть без дела, а освободившись, они дрались из-за места у окна. Дрались без сердца, но с упоением. Кто кого положит на две лопатки, тот смотрит в окно полчаса.

Окон было мало, желающих смотреть — много; у окон возникали шумливые очереди. Были еще развлечения, как-то: пляска, песни, игра и разговор по телефону. Телефон придумал Николка — не для развлечения — для дела. Протянул от первого плота до последнего водопроводные трубы, к концам труб приделал рупора из бересты. «Телефон» давал ему возможность сноситься с кормовым веслом и сообразовать таким образом управление плотами.

В первые дни второй недели родилась на плотах скука, заползало уныние. Серая, однообразная обстановка приелась, из-за окон перестали спорить и драться; валы да валы, дождь да дождь, пар и пар, — ничего нового… Надоел телефон, опостылели бесконечные пляс и песни. Затосковали коммунары по зеленым лесам, по широким степям, по вольной охоте. Ург перепел все старые песни, а из новых выходило одно:

Плывем, плывем, ух-ха-хао, Не видать конца… Воет ветер, ох-хе-хео, Дождь — вода и пар — вода…

Больше ничего не выходило. Не было стимулов к вдохновению.

Опустив лицо на колени, Ург с утра до ночи скулил эту неприхотливую песенку. Как она действовала на неприхотливых же слушателей, показывает один коротенький инцидент, происшедший незадолго перед тем, как Ург совсем бросил петь — и новую и старые песни.

К нему подошел серьезный Ркша:

— Ург, слушай!

Ург не слыхал, он пел, порхая в мыслях по желтому горячему песку, по цветистым лужайкам под лазурным небом:

Плывем, плывем, ух-ха-хао, Не видать конца…

— Слушай, Ург!..

Поэт поднял тоскливые глаза. Сначала ничего не увидал, потом увидел мрачно и решительно настроенного Ркшу — медведя.

— Что хочет от меня брат мой? — спросил он.

— Давай подеремся, — без намека на улыбку предложил Ркша.

— Зачем?… — Поэт опешил.

— Ург меня побьет, Ург будет петь скверную свою песенку, сколько хочет. Ркша побьет Урга, Ург не станет петь…

Учитывая свои маленькие шансы на одоление волосатого богатыря, поэт отвечал печально:

— Пусть брат мой будет спокоен. Ург совсем не станет петь. Ох, как ему надоело петь!..

И он долго держал слово. Держал вплоть до того радостного утра, когда на омытых лазоревых небесах вновь появилось стыдливо-прекрасное солнышко. Тогда Ург сразу вдохновился и симпровизировал приветствие:

— Здравствуй, мой кругленький братец! Ты такой же хороший, Как бывает хорош испеченный в золе каштан. И я хочу тебя съесть.

Солнце появилось на исходе второй недели. Воспрянули духом коммунары. Высыпали на крыши, щебеча, подобно разнежившимся воробьям. И тени уныния не осталось на их лицах. Забыта тоска, забыты невзгоды плаванья — теснота, духота и недостаток движения. Еще сколько угодно готовы были они плыть, ныряя по изрытому грядами волн полю… Иначе чувствовал себя маленький Къколя. Он не отходил от переднего окна и не спускал беспокойного взора с широкого горизонта, открывшегося впервые за все длинное плаванье.

Не горизонт его смущал. Смущал глухой рокот, доносившийся с той стороны, куда по течению влекло их с непреодолимой силой. Что могло так рокотать? Пороги? Водопад? Действующий вулкан?… Пороги можно обойти. Водопад? — Смотря какой водопад… Вулкан? — Какой вулкан…

Впервые появились длинные илистые отмели — справа и слева, без конца.

— Будут пороги, — решил почему-то Николка. — Это ничего. Нужно только уметь выбрать удобное место. — И успокоясь, он полез на крышу, оставив у носового весла и у рупора желтокожего Трэпе.

С крыши развернулись более далекие перспективы: цепь отмелей кончалась через пяток километров, волнистая поверхность уходила в лазурный свод. Явления, производившего рокот, Николка не открыл. Успокоившись окончательно, он слез вниз и, строго наказав разбудить его при первых признаках изменения обстановки, лег спать, так как ночь провел плохо.

Проснулся он часа через два. Проснулся самостоятельно — от криков, сутолоки и совсем близкого грохота. Дикари, забыв о строгом наказе, теснились у окна и возились на крыше.

— Стена! Стена!.. Мы плывем на стену!..

Эти слова заставили Николку стряхнуть с себя остатки сна и броситься к окну. Перед плотами, в 10-15-ти километрах, действительно стояла белая стена, верхним краем подпиравшая небо; и справа и слева ей, казалось, не было конца. У Николки захолонуло на сердце.

— Черти! Дьяволы! Тетери! — завопил он. — Почему не разбудили? Пропадем теперь! Ведь это водопад!..

— Чэрти! Дьяволи! Тэтэри!.. — с наслаждением повторял за ним поэт Ург, никогда не упускавший случая пополнить свой запас слов.

Как нарочно, ни одной, даже самой паршивой, отмельки не было впереди…

Ругаясь на чем свет стоит, полез Николка на крышу… Гибель! Безусловная и бесславная гибель!.. Река обрывалась резким уступом; снизу распыленная вода поднималась сплошной высокой пеленой; пелена занимала горизонт от края до края. Оставалось только выбрать в ней наиболее низкое место, где падение было бы менее сокрушительным. Николка нашел такое место, там стена была в два раза ниже. Может, кто-нибудь и уцелеет…

— Держи вправо! — скомандовал он через окно в крыше. Его приказание повторили в рупор. Плоты резко повернули вправо.

— Еще правей! Еще правей! — не удовлетворился Николка, и потом: — Стать к веслам по пяти человек!.. Пусть все наденут пузыри! Все! Все! Все до одного!..

Исполнительный и перетрусивший Айюс — комиссар животного двора, обвязавшись со всех сторон бычачьими пузырями, поднял лицо к окну:

— Животным тоже надеть пузыри?

Николка только рукой махнул.

— Держать прямо! — через некоторое время скомандовал он и вдруг задышал взволнованно-радостно: в том месте, куда он направил плоты, имелся прорыв в страшной стене; там, очевидно, вода сбегала более или менее отлого… Лишь бы не понимавшие опасности рулевые не умудрили какого номера. Надо плыть, как по нитке.

— Слушай меня! — закричал он, опустив голову в окно, так как грохотанье водопада заглушало его слова. — Слушать и передавать все в рупор!.. К веслам пусть станут еще пять человек. Исполнять мою команду без разговоров и в три счета!

— Фтрищета… — улыбаясь в пространство, повторил поэт Ург, приняв новое слово за ругательство.

— …Кто нарушит команду, — умрет!.. Прямо держать! Прямо держать!

Теперь дикари поняли, что дело не шуточно, и застыли около весел красными и желтыми изваяниями.

Плоты неслись стрелоносно; воздух задышал влагой; скрылось солнце в молочной завесе; гул и рокотание рвали напряженные нервы. Уцепившись за поручни у окна, сверлил Николка глазами желанный прорыв. До него оставалась сотня сажен, и вдруг — прорыв мотнулся вправо, вправо двинулась вся белая стена, плоты накренились на левый бок… Николка оторопел, побледнел, похолодел.

— Конец!.. Дикари съидиотничали… — мелькнуло у него. Но когда стена зашла к нему за спину и потом снова появилась слева, снова ушла направо и закружилась вокруг плотов, он понял, что дикари тут ни при чем: плоты попали в водоворот.

Не смея нарушить приказание сердитого Къколи, рулевые, несмотря на верчение, по-прежнему стояли каменными изваяниями.

— Держать прямо! — подкрепил Николка свою команду и стал искать выход из опасного положения. Водоворот был огромен, в центре он имел клокочущую воронку, в которой исчезали все предметы, попадавшие в него. В одном месте вода крутым взбросом выплескивалась из заколдованного круга. На это место Николка обратил все свое внимание.

После целого ряда неудачных попыток (требовалось провести очень сложный для дикарей маневр), плоты под дружными ударами обоих весел выплеснулись, наконец, из водоворота вместе с пенистым взбросом воды. Где-то что-то треснуло, — Николка ни на момент не задержался.

— Держать вправо! Левей! Правей! Прямо! Прямо! — снова начал он подавать команды.

…Плоты попали в прорыв и сразу скользнули вниз с такой быстротой, что Николку сорвало с крыши, перевернуло через голову несколько раз и бросило на крышу второго плота в цепкие объятия сидевших тут двух старцев… Таким образом он пролетел через саженный промежуток… Поражаться и благодарить себя за свою легковесность ему не пришло в голову. Он принял чудесный полет за самую обыкновенную вещь и тотчас стал сноситься с Мъмэмом, оставшимся на крыше первого плота, при помощи знаков.

— Прямо! Прямо! — прежде всего подтвердил он.

Спуск был крут и кончался внизу невысокой стеной дробящейся в пену воды. Этой стены нельзя было избежать, разве только свернуть в сторону и разбиться в щепы. Мъмэм колебался, Николка сердито тряс головой:

— Прямо! Прямо!

Треща, подпрыгивая и давя под собой надутые шкуры, плоты проскочили через препятствие и сразу попали в спокойные воды. Совсем недалеко впереди темнел гористой полоской берег. Разобрав часть крыши и употребив доски в качестве весел, коммунары очутились через час в цветущем и благоуханном раю…

Непосредственно от берега, местами даже из воды, начиналась роща вечнозеленых магнолий; крупные белые цветы с красными влагалищными лепестками испускали приятный аромат; он был настолько силен, что чувствовался, как нечто материальное, взвешенное в воздухе. Дальше, вперемежку с теми же магнолиями, длинной полосой, уходящей вверх, стояли лимонные, померанцевые и апельсинные деревья — в цветах и в плодах. Лиловые снаружи, белые внутри, цветки лимонного дерева бросались в глаза своей нарядностью. Еще более это относилось к плодам — золотисто-желтым лимонам, кровяно-желтым померанцам и ярко-красным апельсинам.

Из того, что магнолиевая роща местами была затоплена водой, нетрудно было догадаться, что море скрыло в своих пучинах значительную часть берега.

Выше этого естественного сада начинался пихтовый лес и серебристый ельник; кое-где маячили перистой кроной гордые пальмы.

Чтобы выволочить плоты на берег, на безопасное место, понадобилось прорубить в благоуханном саду длинную и широкую аллею. Совершая это, Николка чувствовал себя безобразным вандалом; впрочем, делал он это в каком-то полусне.

Как-то не верилось, что кончено утомительное плаванье, что кошмарные переживания остались за гигантской стеной. От счастливого исхода, от одуряющего аромата, от грохотанья водопада у него кружилась голова. Оставив коммуну приводить в порядок свое новое жилье — плоты, поставленные на каменный фундамент — и условившись, что в случае какого-либо события орда даст об этом знать дружным воем, он с Ургом и Вырком пошел исследовать берег моря.

Да, это был рай! Рай без богов и ангелов, но с игривыми мартышками, крикливыми попугаями, радужными крошками-колибри и с настоящими райскими птицами, носившими пышное, сказочное оперение. Как и полагалось в раю, они были совсем ручными, эти птицы и мартышки. Изловчившись, Ург поймал одно четверорукое существо и на его верещание ответил мудрой речью:

— Скверный, ленивый человечишка, говори по-человечьи. Нечего притворяться иностранцем… Мартышка не хочет работать и поэтому живет на деревьях. Если бы она жила на земле, и приходилось бы ей драться с хищниками, если бы она работала, была бы такой же, как и Ург, даже, может, лучше.

Николка с изумлением отметил, что Ург в своей поэтической импровизации предвосхитил великие слова Энгельса о роли труда в очеловечивании животного предка человека. — «Труд сам создал людей из каких-то животных, — говорит Энгельс, и далее: — Только благодаря труду, благодаря приспособлению ко всем новым условиям среды, благодаря развитию мускулов, связок и костей рука человека достигла того совершенства, при наличии которого она могла созидать картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини…»

— Ай да Ург, ай да поэт Ург! Он своим пониманием законов человеческой эволюции даст сто очков любому нашему буржуазному экономисту…

Легкий крик разведчика Вырка, — крик из-за стройной туи, приютившейся у самого моря, вернул Николку из мира абстрактных размышлений в мир голых фактов и сюрпризов.

К берегу моря прибило первобытно-несуразный плот. На нем покоилось несколько человеческих трупов, полузанесенных песком. Здесь же стоял Вырк, наивно-старательно загораживая собой что-то.

Николка вгляделся пристальней. Пять трупов были начисто обглоданы, только волосатые лица сохранили кожу, но эти лица так были обесформлены морской водой и солнцем, что родной сын не узнал бы среди них своего отца. Два трупа лежали необглоданными, тесно обнявшись и вонзив друг в друга зубы.

— Кто это? — спросил Николка, невольно задрожав.

Разведчика Вырка не смутило обезображивающее действие солнца и морской воды.

— Могли, — уверенно отвечал он и повернулся так, чтобы снова загородить собой какой-то предмет.

Но Николка уже догадался. Зашатавшись и сделавшись белее снега, он оттолкнул Вырка в сторону… На него глянуло стеклами очков изуродованное до полной неузнаваемости лицо…

Кто, кроме ученого медика Скальпеля, мог носить очки в плиоцене?… Подстреленной птицей рухнул Николка на белые кости. От сотрясения кости рассыпались, и страшная голова отскочила.

Со стороны оставленной орды донесся дружный вой. Николка вскочил на ноги. Вырк держал под мышкой голову Скальпеля… Новый залп воя, и три коммунара помчались назад, опасаясь и там встретить что-нибудь чудовищное.

Они порядком отошли: орда успела еще три раза зовуще провыть, прежде чем возбужденный разговор долетел до ушей Николки. Среди знакомых голосов выделялся один — удивительно близкий и неузнаваемый в то же время. Он говорил:

…— Они у меня отняли очки… они стали есть друг друга… Они хотели съесть меня… Я спрыгнул в воду с обрубком дерева в руках, и вот меня принесло на этот берег… Не знаю, что стало с ними…

— Скальпель!.. — дико вскрикнул Николка и, безумно захохотав, к ногам изумленного медика, окруженного коммунарами, шваркнул голову, вооруженную очками…

Белые стены. Мягкая, как вата, тишина. Солнечный луч играет в воздухе пылинками. Через открытое окно свешиваются гирлянды белоснежных цветов с нежным ароматом весны.

Николка — в кровати, он только что пришел в себя. Мягко открылась дверь, и в медицинском халате — выбритый и нежный, как весна — вошел Скальпель.

— А-а-а!.. Вы очнулись?… Очень хорошо!.. То есть лучшего и желать было нельзя. Лежите, лежите и молчите.

Как это так: лежать и молчать, когда он — начальник коммуны, когда его ждет неотложная работа?…

— Где Мъмэм? — холодно спросил Николка.

— В царстве бреда и грез… — немедленно последовал ответ.

— Ерунду говорите, — сердито констатировал начальник коммуны голосом слабым, но твердым.

— Пускай так, — философски-спокойно согласился Скальпель, — но я вам запрещаю говорить.

— Тогда где же, по-вашему, я? — с недоверием спросил Николка. — Вы что: переселили себя и меня обратно в XX век?

— Прошу вас молчать. Я вам все расскажу. Никуда я вас не переселял, разве только с квартиры в фабрично-заводскую больницу.

— Чушь! — совсем обозлился Николка. — У меня повязка на голове. Я ранен — помню твердо — в бою с моглями.

— Фигли-мигли! Бред! Лежите и молчите. Оставьте свои фигли-мигли-могли. Расскажу все.

— Ну, рассказывайте!

— Вы были больны сыпным тифом, друг мой, — начал медик ровным усыпляющим голосом, садясь подле Николки на скамейку. — Тифом — так называемой геморрагической формы — очень тяжелым и, кроме того, осложнившимся на вашей нервной системе. Две недели вы пролежали без сознания — бредили и буянили… Тогда-то вы и ранили себе голову о стену, приняв ее за какого-то старца Айюса… Каюсь, что в содержании вашего бреда отчасти виноват я. За день до болезни — помните ли вы это? — я пробовал усыпить вас и переселить в первобытный мир. Потом вы заболели, а голова ваша по инерции продолжала работать в том же направлении.

— Фокусы все… — проворчал Николка и недовольно закрыл глаза.

— Фокусы?! Но кто мог знать, что после гипноза вас ждет сыпной тиф?…

— Жалею, — устало сказал Николка, не открывая глаз.

— Жалеете? О чем?

— Вообще… Теперь уходите… Буду спать…

Но медик ушел лишь тогда, когда крепкий, здоровый сон основательно закутал измученную голову фабзавука.

 

ДОЛИНА СМЕРТИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В Москве, на Никитской, стоит церковка имени «святого» Полувия. Церковка — ветхая, в землю вросшая, покривившаяся к восходу. Может быть, ей 200, может — 300 лет. Но благочинный клялся, утверждая, что ей, по крайней мере, с тысячу будет, и приводил неоспоримые к тому доказательства, ссылаясь на свидетельства равноапостольных Кирилла и Мефодия. Студенты, на дворе церковном, в домике маленьком дьяконском жившие, ни благочинному, ни «равноапостольным» не верили, великомученика Полувия иначе не называли, как святым лодырем. И никто, — даже дьякон — человек образованный в высшей степени: Дар-вина-безбожника (что человека от обезьяны произвел) читал, даже дьякон не верил. А дьяконица — особь смешливая — только хихикала, приседая, когда молодежь разнузданно проезжалась насчет сомнительных древностей церкви. Значит, и дьяконица не верила.

Но не в этом дело. И не в том, что двор церковный осенялся тысячелетней благодатью святого лодыря Полувия почему-то, а не Епифания, Германа или Савина, хотя все они имели одинаковые на то права, будучи лодырями в одинаковой степени и даже записанными в календаре на один и тот же день -12 мая. Дело не в этом.

Поп умер в октябре, в тот самый миг, когда увидал бесчестие, совершенное над Полувием матросом неким — при трех бомбах, с револьвером и винтовкой. Дьякон остриг волосы и залез в Наркомпрос — в рассыльные и регистратуру, дьяконица — там же — осела на входящем-исходящем. Но все-таки и это нас мало интересует: все это — историческая справка, не более и ни менее. Вот поговорим о студентах. Что касается Левки, то и его мы оставим в покое: он вышел в тираж в разгаре гражданской войны, записавшись в «славные» рати генерала Корнилова и погибнув там смертью «славных» от большевистской пули. Другое дело — Митька. Митька Востров. Общим у них было то, что, будучи медиками, оба они с революцией свихнулись: медицину забросили и занялись «черти-чем», как говаривал дьякон. Левка, как было сказано выше, поступил в Добрармию, но не врачом, а пулеметчиком, и окончил жизнь свою вышеупомянутым образом; Митька же сделался изобретателем, причем, в противность другу своему, изобретателем красным. Благодаря мощной, от папеньки-грузчика унаследованной, комплекции и благодаря изворотливости, переданной ему матушкой, мещаночкой города Тулы, только благодаря этим двум наследственным качествам, он не погиб в революционной распре, а когда боевая волна схлынула, непонятным образом застрял на том же дворике церковном, под сенью св. лодыря Полувия, в обществе дьякона-расстриги и смешливой дьяконицы — исходящей-входящей. За революцию он приобрел солидность, и звался теперь не Митькой, а Дмитрием Ипполитовичем. Больше ничего не приобрел — ни во внешности, ни во внутреннем содержании. И как жил в дьяконском домике — уныло и скромно, неизвестно на что существуя и остро не выражая симпатий ни красному, ни белому цвету, так и продолжал жить. Только род занятий окончательно переменил.

Раньше зубрил — неистово и упоенно, для полноты эффекта уши гигроскопической ватой затыкая: за тонкой стеной дьякон, дьяконица и околоточный надзиратель азартно дулись в преферанс. Ссорился с Левкой по поводу очереди в гастрономическую лавку — за колбасой и булкой; аккомпанировал ему на гитаре лунными вечерами, когда тот меланхолически дергал мандолинные струны. Боролся с геморроем, эволюционно-упорно, по Дарвину, одолевавшим его.

Теперь — покупал колбы, реторты и тигеля: портил предохранительные пробки, сжигал электрические провода, в домике устраивал взрывы и пожары, — одним словом, изобретал и изобретал крепко.

— Вы мне, Димитрий Ипполитыч, квартиру портите, — внушительно гнусавя, замечал дьякон-расстрига, по привычке проводя рукой под подбородком, как бы оправляя бороду. — Вон вчера пол даже прожгли… Ин дырка какая!.. Чем это вы, ну-ка?…

Дырка, действительно, глубоко пробуравливала тесину пола, и оттуда веяло холодом.

— Вентиляцию, что ли, устроили?…

Дьякон не был лишен юмора, но любил казаться мрачным и недовольным. На самом же деле, он всегда с большим любопытством следил за опытами несообщительного квартиранта, и когда ему удавалось, на уголке дивана при-курнув, поймать одну-другую нечаянно вслух выраженную мысль изобретателя, — большего ему и не требовалось. В последнее время, впрочем, квартирант сделался более сообщительным и оживленным, в особенности после порчи пола. А сегодня он даже эдакое ляпнул:

— Я, Василь Василич, скоро буду знаменитостью…

— Ждем, ждем этого… Очень долго ждем… — поспешно отвечал дьякон, надеясь на продолжение разговора и, тем не менее, делая ехидную гримасу.

— Да, Василь Василич, — продолжал изобретатель, не отрываясь от ступки и поэтому не замечая язвительного лица собеседника. — Да, Василь Василич, мой детрюит вчера увидел свет… Если бы я догадался принять заранее кое-какие меры, он не ушел бы в подполье…

— Гм… В подполье? Так это детрюить наделал!

Дьякон изменился в лице в сторону некоторого почтения к изобретателю, встал с дивана, кошачьими шагами обходя знаменательную дырку, и осмотрел ее уже не с точки зрения порчи комнаты.

— Вот так детрюить! о-о!..

Но Митька снова замкнулся, и ему ничего более не оставалось, как, повертевшись для фасона вокруг да около, идти к дьяконице играть в «пьяницы».

— Слышь, Настасья, Митька-то детрюить изобрел!

— Детрюить?! И-хи-хи-хи-хи!..

— Ну и дура!.. сдавай, что ль…

Насквозь просаленные карты шлепались жирно, росли горкой. Хихикала дьяконица, привычно оставляя благоверного в «пьяницах»; насупился дьякон… И уже подошло время — вскочить ему в ажитации, кулаком смахнуть карты-блины на пол, в сердцах выдохнуть: «Жульничаешь, Настька!..» Не успел…

Трррах-тах-тах!!! Хлопнули двери, напором взрыва разброшенные, посыпались, звеня, склянки…

— Господи Сусе Христе! — вымолвил дьякон, затылком приложенный об пол.

— У Митьки это… — побелевшими губами выдавила из-под стола дьяконица.

Бледный, с мокрым лбом, с прилипшими к коже волосами стоял изобретатель в своей комнате, у развороченной стены, посреди брызг стекла, опрокинутых тигелей, порванных проводов. Сочилась кровь из пальцев руки и щеки. Тем не менее, лицо его было снисходительно-довольным, и не на разрушение смотрело оно. Тонкая металлическая палочка с свинцовой головкой-шариком в окровавленных руках изобретателя и дьякона отвлекла от требуемых катастрофой вопросов, заставив забыть о тупой боли в затылке и проворковать, осторожно просовывая голову в дверь:

— Изобрели, Димитрий Ипполитович?…

А дьяконица, заглянув через плечо супруга, всплеснула руками и выдала себя:

— Боже мой, Митя, да ты ранен!..

Перевязанный во всех направлениях, не выпуская палочки из рук, сидел Дмитрий Ипполитович в покоях дьяконских. Уже хихикала легкомысленно дьяконица, прислонив голову к косяку двери. Лебезил дьякон, угощая печеной картошкой счастливого изобретателя. А тот, возбужденный событием, разряжался от долгого молчальничест-ва, но и картошку не обходил молчанием:

— В периодической таблице элементов… сыровата картошечка-то…

— …Положите ее… вот другая, поджаристая…

— …Элементов профессора Менделеева… эта ничего… в 1-ой группе ю-го ряда 87-ой порядковый номер не был заполнен, пустовал… По одну сторону его находился недавно открытый — наверно, вы слышали? — радий, по другую — эманация радия… Радий — 88-ой номер, эманация — 86-ой… А на месте 87-го ничего не было… Можно еще?…

— Пожалуйста, Димитрий Ипполитович…

— И-хи-хи-хи… какой хитрый!..

Изобретатель негодующе сверкнул раскосыми глазами в сторону дьяконицы и продолжал:

— … 87-ой номер пустовал… Но это не значит, что не были известны свойства того элемента, который должен был занять со временем пустующее место. Они были известны, представьте себе! Так часто бывало: сначала открывали свойства элемента, потом и самый элемент… Так и здесь.

Можно было, не зная еще, что за элемент скрывается под номером 87-ым, можно было установить: какими свойствами он обладает… благодарю вас… В той группе, к которой относится номер 87-ой, находятся благородные металлы: золото и серебро, затем другие металлы — тоже не совсем обыкновенные… Отсюда я вывел заключение, что и в пустующем номере должен находиться не совсем обыкновенный металл, понимаете?…

— Так-так-так-так… кушайте-кушайте…

— …Благодарю вас. Сыт по горло. Не лезет… Впрочем, еще одну можно… Было еще другое соображение, которое заставило меня придать искомому элементу необыкновенные свойства… Вы знакомы с радиоактивностью?…

— Так-так-так…

— …В десятом ряду периодической таблицы все элементы — радиоактивные, начиная с урана, который является прародителем радия, и кончая эманацией, все выделяют из себя мельчайшие частицы, обладающие удивительными свойствами. В качестве примера, наиболее яркого, возьму радий. Он испускает из себя альфа-частицы и бета-частицы, — это как бы лучи, исходящие из его массы. Альфа-частицы обладают скоростью, в 20000 раз превышающей скорость пули, выпущенной из современной винтовки. Бета несутся еще быстрей… Если бы не существовало препятствий, бета-частицы могли бы в течение одной секунды облететь вокруг земли семь раз… Благодаря своей чудовищной скорости, эти частицы оказывают разрушительное действие на тела, попадающиеся им на пути. Так, например, на коже человека радий вызывает глубокие язвы. Некоторые же другие тела совершенно разрушаются под влиянием бомбардировки со стороны частиц радия… Вот тут я перехожу к открытому мною детрюиту…

На основании того, что рядом с 87-ым номером в периодической таблице помещается 88-ой — радий, я предположил в искомом элементе (87-ом) свойства, похожие на свойства радия, но только еще более интенсивно выраженные… И мои предположения блестяще оправдались. Чему доказательством дырка в полу и развороченная стена, которые, надеюсь, вы видели…

— Так-так-так-так…

— Вначале я думал, что не смогу удержать его в руках, так как никакие тела не выдерживали бомбардировки со стороны его частиц… Но потом нашел, что свинец — единственный изо всех металлов — великолепно противостоит действию детрюита… В свинцовый шарик, как видите, я и заключил свой бунтарский металл…

У дьякона блеснули глаза. Дьякон плотоядно облизывал губы, что-то соображая.

— Димитрий Ипполитович, — начала дьяконица робко, а потом зафыркала, — как же это вы им стену-то разворочали?…

— А очень просто, — отвечал изобретатель, любовно поглаживая свинцовую головку, — когда он вполне остыл, я открыл крышечку шарика, но не принял во внимание, что отверстие слишком широко… Поток частиц вырвался оттуда и произвел это разрушение… Теперь я отверстие сузил; луч, исходящий из шарика, в диаметре равняется маковому зернышку, и теперь он не производит такого грома и разрушения… Хотите — попробуем?…

Дьякон в ужасе метнулся в другую комнату. Дьяконица оказалась менее боязливой, потому что ничего не понимала.

— Да вы не пугайтесь… это пустяки… — успокаивал изобретатель.

— Хороши пустяки, — отозвался дьякон, просовывая в дверь встревоженную физиономию. — Пустяки, ну-ка?…

Дмитрий Ипполитович подошел к открытому окну, осмотрелся по сторонам и направил шарик на купол ссутулившейся церковки. Прицелился и открыл отверстие. Тонкий пронзительный свист прорезал неподвижный, упоенный солнцем воздух. Крест на куполе дрогнул, качнулся и рухнул вниз… Одновременно звякнуло стекло в окне противоположного дома — двухэтажного… Изобретатель поспешил укрыться в глубине комнаты.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Страдная экзаменационная пора.

Как нарочно, — когда солнышко начинает улыбаться по-вешнему: с задором, тепло и ласково; когда влажная распарившаяся земля ершится нежным ярко-зеленым бобриком газона и светится знойно-желтыми огоньками одуванчика, а в ароматном воздухе ходят мягкие волны и льнут к лицу, и щекочут, и подмывают на молодецкие выходки… как нарочно, извольте-ка, в эти сочные майские дни, сидеть в душной, пыльной комнате и долбить сухую книжную премудрость…

Вот послушайте только…

С балкона третьего этажа, — балкон окутан с ног до головы золотистой фатой смеющегося солнца, — с балкона вниз на дворик с молодой изумрудной зеленью падает тяжело — хоть и энергичное, но отнюдь не захватывающее — гудение двух вперемешку юных голосов:

— …Итак, Мальтус полагал, что избыточное население, существующее во всех империалистических странах…

— Не империалистических, а капиталистических…

— Ладно, не придирайся: один черт!.. Избыточное население есть результат абсолютного перенаселения, но оно порождается физиологическими причинами и рано или поздно становится неизбежным при всяких условиях общественного развития…

А из окна под балконом — со второго этажа — совсем унылой мелодией звучит третий голос, женский, с заупокойными переливами:

— …Магнитные силы обнаруживаются нами всякий раз… всякий раз, когда по тому или иному проводнику течет… течет электрический ток… Что такое электрический ток? Что такое электрический ток? Это есть передвижение электричества… На что действует магнитное поле?… На что действует магнитное поле?… Разумеется, не на саму проволоку… разумеется…

А солнце-то! Солнце-то! А воздух! А ветерок! А воробьи-то разодрались! Черт меня подери, если я не понимаю состояния трех юных рабфаковцев, законами исторической необходимости заключенных в деревянную коробочку — домик нелепый, трехэтажный, что насупротив Полувия грибом воткнулся в землю!.. Ого-го-го, как еще понимаю!.. Но не в этом дело.

Из нижнего окошка высунулась женская головка — волосы подстрижены, как и полагается им быть, глаза — унылы, к груди книга прижата. Головка перегнулась румяным лицом кверху.

— Ванька! Павлушка! Черти!!.. Да не могу же я! Черти! Поедемте за город! Смотрите, солнце-то!!..

С балкона — угрюмое молчание. В молчании — чуткая настороженность слишком хорошо знакомых со сладостью падения. Закон Мальтуса-Рикардо не цитируется больше.

— Ванька! Павлушка! Можно к вам?

Молчание. Смотрят друг на друга испытующе: румянолицый гигант Ванька с американским тяжелым подбородком и с профилем Шерлока Холмса — на черномазого вертлявого Павлушку, которому природа на смех отпустила черные сросшиеся брови и суровые глаза.

— Ну, — говорит первый, встряхивая упрямыми белокурыми вихрами.

— Ну, — отвечает второй, глядя в упор строгими глазами, в которых, тем не менее, чертики, — и в книгу:

— Учение Мальтуса о необходимости «нравственного воздержания» низших классов от брачной жизни подвергалось с течением времени любопытному превращению в доктринах «неомальтузианцев»…

— Ванька! Павлушка! Ну, подождите же!.. — скрылась подстриженная головка в комнату, испустив горестный крик отчаяния. И снова — заупокойное:

— …На что действует магнитное поле? Разумеется, не на саму проволоку, не на железо и не на медь, а на то электричество, которое в этой проволоке передвигается… ну, подождите же, черти!.. передвигается…

Смеется солнышко, купаясь в майской нежности воздуха. Томно чирикают воробьи на крыше, разопрев от перегретого железа. Мрачно гудит рабфаковская братия…

Пропустим времени столько, чтобы в течение его можно было прочесть и усвоить — Павлу и Ивану — главу 5-ую «Политэкономии» Богданова о «главнейших изменениях общественной психологии в периоде машинного капитализма», а рабфаковке Марусе «Электричество» по учебнику Краевича. Это отнимет у них приблизительно полтора часа. По прошествии этого срока…

— До-воль-но! — вдруг срывается Павел, перед носом опешившего товарища захлопывая книгу. — До-воль-но!.. Который час, Ванька?

— Ты, во-первых, не кричи, — вставая в свою очередь, говорит рассудительный Иван, — во-вторых, никогда так резко не захлопывай книги: если бы я на сантиметр ниже держал нос, ты бы его прихлопнул, как пить дать, а в-третьих — незачем спрашивать о часе, когда над головами солнце…

— Обстоятельно! Здорово обстоятельно! Ха-ха!.. — Павел задрал нос кверху, сморщился под колючим золотом лучей и, неожиданно, чихнул… Что?… Да-да, чихнул. Событие как будто незначительное, но оно было чревато. Вот смотрите.

Мы сказали: неожиданно.

От неожиданности Иван выронил книгу, и она упала вниз, на зеленый коврик, Маруся не замедлила высунуть из окна голову, но это уже к делу не относится, и что она крикнула со смехом — тоже не важно. По двору проходил дворник Карп. Рабфаковцы склонились к нему через перила.

— Товарищ Карп, — сказал Иван, — будь добр, брось сюда книгу…

— Доучились, и книги из рук валятся, — философски заметил Карп, приступая к выполнению просьбы.

В это время стекло балконной двери лопнуло — звякнуло, посыпались осколки… а над склоненными головами юношей свистнуло что-то, будто тонкий проволочный бич рассек воздух.

Карп книгу бросил с новым замечанием:

— А стекла нечего бить, они денег стоют!..

Ребята книгу, словно голубь-кувыркун затрепыхавшую в воздухе, поймали и обернулись к двери с намерением выругать хорошенько любителя купеческой забавы. Там, однако, никого не оказалось.

— Странно, — сказал гигант Ванька, — ты слышал, как свистнуло?…

— Да, — отвечал черномазый Павлушка, — и если бы мы не перегнулись через перила, нас свистнуло бы по башкам.

— Мы потому перегнулись, что я уронил книгу.

— А ты уронил книгу, потому что я чихнул.

— А твой чих вызван был солнечными лучами, когда ты хотел по моему совету посмотреть на солнце, чтобы узнать время…

— Да. Но ведь я первый сказал «довольно» и захлопнул Богданова, и я же спросил тебя про время.

— Ладно, — сдался Иван, — твой верх… Однако что это за чертовщина?…

Чертовщину рабфаковцы не разгадали, хотя сделали добрую сотню предположений; после этого они занялись яичницей, в приготовлении которой приняла активнейшее участие вихрем взлетевшая по лестнице Маруся Синицына.

Всякий знает, как делается яичница, и какой разговор ведет между собой молодежь, у которой язык без костей и подвешен хорошо. Потому ни о разговоре, ни о приготовлении яичницы мы распространяться не станем.

Яичница на столе; разговор принимает направление, характеризующее рабфаковцев:

— Кто сегодня вечером в Петровку? — обращается Ма-руся ко всем, а ответа явно ждет от Ивана.

— Н…н…е…знаю, — мотает головой Павел, — может, поеду, а может, нет…

Павел — большой руки дипломат, нужно заметить. И кроме того, имея подвижность ртути, он никогда не знает, куда потечет через пять минут.

— А ты? — спрашивает Маруся второго рабфаковца, равнодушно смотря в сторону.

Иван прожевал, проглотил, убедился, что хорошо пошло, и тогда ответил:

— Я знаю, что не поеду. Завтра экзамен.

— Ну что ж, что экзамен?… Не съедят же тебя?

— Съесть не съедят, потому что подавятся, а случиться что-нибудь может.

— Иван, ты с ума сходишь с этим новым своим увлечением, — морщится недовольно Маруся, — все у тебя случай, случай, и все ты принимаешь меры от случая… Так жить нельзя.

— Я случаю войну объявил, — улыбается Иван, и в пространство стучит мощный кулак. — И так жить, именно, нужно.

— Ну, а что может с тобой, например, в Петровке случиться? — задает вопрос Павел с явной целью поиздеваться над товарищем.

— Что случилось с Сережкой Путиловым? Ногу вывихнул и пролежал целую неделю. Что случилось с Авиловым Колькой? Баловался на лодке, упал в пруд и вымок до костей… Пришлось сушиться целую ночь… Что случилось с Борькой Некрасом? Заблудился в чаще с кем-то, только к обеду на следующий день пришел… Что случилось с Маруськой?…

— Довольно! Довольно! Хорошо! Хватит, убедил! — Это Маруся поспешила осадить разошедшегося «борца со случаем».

— Так. — Павел делает суровую мину, используя ошибку природы: то есть морщит крылья бровей и внушительно строго упирается взглядом.

— Какая же у тебя гарантия, голубчик, от следующих случаев, которые также могут произойти и помешать твоему экзамену: первое, от землетрясения, которое может разразиться и поглотить твою тяжеловесную особу, второе — от кирпича, вдруг сверху сорвавшегося на твою голову, от… и т. д. и т. д. — вплоть до того случая, что я могу, на почве весеннего благорастворения воздухов, вдруг взбеситься и всадить тебе вилку в горло, приняв его за яичницу?…

— Намолол, — улыбается невозмутимо Иван. — По теории вероятностей…

— К черту теорию вероятностей! — кричит Маруська. — Надоела! Ты про нее в день по сто раз лопочешь…

— По теории вероятностей упомянутые тобой случаи могут происходить раз в 2000–3000 лет. Я их не принимаю во внимание. Я объявляю войну только тем случаям, которые повседневны и связаны всецело с нашей расхлябанностью и непредусмотрительностью. Вот, например… подними, пожалуйста, папиросу, она горит… вон-вон там, в углу, на чемодане… может быть пожар… а ты, Марусенька, будь добра, сними сковородку с дверки печки… я понимаю, ты ее убрала туда от кошки, но она пребывает в крайне неустойчивом равновесии, упадет и разобьет тарелку, которая стоит как раз под ней…

— Ха-ха-ха!.. «Борец со случаем»!.. — Маруся сковородку однако снимает.

— Гениально! Изумительно! — бормочет Павел, делая вид пришибленного, но окурок поднимает. — Детектив! Шерлок Холмс!.. Шерлок Холмс — только… наизнанку. Ха-ха-ха…

Иван безмятежно улыбается:

— Почему «наизнанку»? Хочешь, докажу, что и не «наизнанку»? Чудес хочешь, чтобы уверовать?

— Пожалуйста, пожалуйста, Ванюша! — виснет Маруся на рукаве у «Шерлока Холмса». — Ну-ка, расскажи что-нибудь… про нас что-нибудь… Я так люблю слушать!

В серых глазах Ивана — лукавые огоньки. Через секунду вместо них — сосредоточенность, работа мысли, он окидывает зорким взглядом своих собеседников.

— Вот вчера ты…

— Меня оставь в покое! — торопливо перебивает вдруг заерзавший на стуле Павел.

— Нет, уж извини. Хочешь чудес, хочешь доказательств, так слушай: ты вчера имел смычку, — свидание, что ль, — с некой буржуазной дамой…

— Врешь! Врешь! Докажи!..

— … с некой буржуазной дамой. И притом смычку довольно интимного характера… Это, между прочим, совсем не коммунистично…

— Он брешет! Брешет!.. На арапа бьет!.. — кричит Павел, крайне смущенный, обращаясь к рассыпавшейся в беззвучном смехе Марусе.

— Зачем на арапа? Нет. Я даже скажу, что твоя дама — жгучая брюнетка, небольшого роста, очень небольшого. Ну… еще что?…

Под острым, сосредоточенным взглядом Ивана Павел чувствует себя, как раздетый посреди людной улицы…

— У нее длинные отшлифованные ноготки… Одним словом, «элемент»… Может, довольно?…

Маруська на десятом небе от блаженства, но ее смущает немного, что Иван теперь переводит свой взор-кинжал на ее голову, платье, руки, ботинки.

— Подожди, подожди! — кричит она. — Объясни раньше, как это ты Павлушку вскрыл?…

— Хочешь? — обращается Иван к надувшемуся Павлу.

— Очень даже, — ледяным тоном отвечает тот.

— Первое, — отсчитывает Иван по пальцам. — У меня очень тонкое обоняние, от Павлушки же благоухает духами…

— Я вчера в парикмахерской был…

— Неправда, — говорит Иван, а Павел, как черепаха, которую ущипнули за хвост, втягивает голову в плечи. — Ты надушен не одеколоном, а именно духами: мой нос не проведешь… Из наших, конечно, никто не занимается этим делом, следовательно, твоя дама — из «благовоспитанного» общества. Из того же факта, что одежда твоя так напиталась ароматами, следует интимность вашего свидания. Затем… Снимите, Павел Никифорыч, с третьей сверху пуговки вашего френча черненький волосок. Он не ваш, ибо чересчур длинен.

Павел обнаруживает в указанном месте названный предмет, краснеет, пыхтит и вдруг разражается смехом — смех достаточно громок, но недостаточно искренен:

— Ха-ха-ха!.. Молодец!.. Беру свои слова обратно! Настоящий Шерлок Холмс — патентованный… Довольно! Молодец!..

— Нет, нет!.. — протестует Маруся. — Насчет интимности и низкого роста — ясно, а вот откуда «отшлифованные» ноготки?…

— Это сам Павлушка тебе скажет…

Смущенный Павел трет кисть левой руки.

— Царапается, черт, как кошка, — бормочет он.

— Ну-с, примемся за Марусеньку…

— Ну-ка, ну-ка, ого!..

Только что «Шерлок» запустил свои щупальцы на новый объект, как последний, сорвавшись со стула и уронив со стола нож, метеором мелькнул в дверь… Тррр-ты-ты-ты… — посыпались каблуки по лестнице… Ха-ха-ха!.. — вдогонку…

Уговорившись относительно завтрашнего дня, Павел ушел вслед за Марусей. Оставшись один, Иван почувствовал неприятный осадок в сознании. Что-то не по себе было. Стыдно было, вот что.

— Экий я дурак, — соображал он, — словно мальчишка, увлекся сыщицкими наклонностями… Да еще разоблачениями занялся, балда!..

И сейчас же, противореча самому себе, собрал осколки разбитого стекла, исследовал их тщательно, словно они ценились на вес золота, завернул в бумагу.

Так же тщательно осмотрел противоположную стеклянной двери стену. Потом разочарованно свистнул, не найдя никакой нити к загадочному происшествию.

Задумался и в таком состоянии просидел около часа, вопреки своей положительности и рассудочности.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не оставалось и тени сомнения: палочка исчезла… Не клал он ее в шкап с книгами?… Конечно, туда и положил… Но там ее не оказалось…

Перевернул комнату чуть ли не вверх дном… обыскал каждый закоулок — даже в туфли ночные заглянул — нет палочки, исчез детрюит.

Комната на ночь запиралась — дверь и теперь на крючке. Крючок массивный, через щелку его не откинешь.

Окно?… — Окно открыто.

Волосы рвал на себе злополучный изобретатель; ломал пальцы в непроходимо-черном отчаянии… В глотке загор-чило от спазмов… Заскочили глаза внутрь, втянув кожу темными кругами…

Что делать?! Последние гроши истрачены… Нет больше урановой руды. Перебиты-исковерканы химические приборы. Детрюит рождался в муках и, появившись на свет, уничтожил все, что способствовало его рождению.

Выскочил из комнаты…

Дьякон ушел в Наркомпрос, дьяконица — на исходящий-входящий, — перевалило за одиннадцать утра.

Выскочил на двор, потом за ограду, на улицу… И без шапки, с расстегнутым воротом, помчался вниз по Никитской…

Куда? Куда?

Прохожие шарахались в сторону. Мальчишка-моссель-промщик свистнул вдогонку через пальцы. Милицейский хотел остановить, но передумал, махнув рукой. Лишь шершавая собачонка с пронзительным лаем назойливо увязалась вслед, пытаясь тяпнуть за ногу…

С налитыми кровью глазами обернулся на полном ходу к ней:

— Р-р-р-разрушу!!.

Вначале было занятно: большой лохматый человек с исцарапанным лицом, в протертых брюках студенческих, атаковывал маленькую шершавую собачонку, хрипло вопя: р-р-разрушу! — а та, играя, отпрыгивала, безостановочно лая и взвизгивая от удовольствия…

— Папа, смотри, пьяный…

Обыватель с брюшком потащил сына на другую сторону:

— Нет, детка, это — сумасшедший…

Три дня и три ночи пропадал дьякон. В первый день и в первую ночь мучилась дьяконица Настасья. Ворочалась на пуховой перине и, давя клопов на стене, догадывалась, почему ушел муж:

— Это потому, что я Митеньку при нем нежно обозвала, когда он ранился…

Вздыхала и делала вывод:

— Господи, жуть-то какая! Ни одного мужчины в доме!..

На второй день, заплевав губы шелухой от подсолнухов, тараторила легкомысленно в палисадничке при лодыре По-лувии:

— И на что мне дьякон сдался!.. Да и не дьякон он, а расстрига!.. Подумаешь, — сокровище какое!.. Без него не проживу! Чего мне? Сама служу, сама деньги зарабатываю… Вот возьму да и найду себе нового мужа… И-хи-хи…

Пойми-ка ее: то ли она шутит, то ли серьезничает!.. Затараторила про какого-то красавца Петю Огуречного, регистратора при Наркомпросе, о брючках его галифе фасонных, об усиках в стрелку… и понесла, и понесла…

Неодобрительно отозвалась сторожиха — женщина строгая и «в положении»:

— Озорная ты, дьяконица. Ветер у тебя в голове… Потому и детей нет.

Слушать больше не стала: ушла, бросив сурово:

— Ты бы, хуч, губы от шелухи ослобонила…

— И-хи-хи-хи!..

На третий день, поздно вечером, яко тать в нощи, пробираясь вдоль церковной ограды и галифе пачкая известкой, пришли «усики стрелкой» к дьяконице. Пришли и долго засиделись. Не на ветер бросала крылатые слова дьяконица Настасья. Посерело небо от усталости: все ждало — когда-то откроется домик церковный в три окошечка; заморгали виновато звездочки, пропадая одна за другой, взволнованный примчался ветер, с полей примчался росистых и прохладных: конфузливо взрумянилось облачко на востоке. — Не выходили «усики».

— Дур-рак!.. — в досаде крикнула ворона на обескрестен-ном куполе, каркнула и кувыркнулась в помойную яму…

…Вернулся дьякон-то!.. С черного хода зашел, опасливо озираясь; стукнул два раза в окошечко, забубнил:

— Мать, а мать!! Ну-ка!..

Ох, и всполошилась дьяконица, голос родимый узнавши… И напугалась и обрадовалась до смерти…

Пойми-ка ее!..

Зашипела на «усики»:

— Ну, ты, развалился! Собирайся, что ли!.. Муж пришел… Да ну, скорей, черт вас здесь носит!..

— Мать, а мать? Ну-ка… — бубнил дьякон с осторож-кой. — Ну-ка, выглянь, мать…

«Усики» галифе быстро надели, а с сапогами еле-еле справились: и то правый на левую ножку напялили, а левый на правую…

— Ох, скорей!.. Горюшко ты мое!.. — ныла дьяконица, пальцы ломая… шипела: — Сам откроешь там, ключ-то аг-лицкий… Дверь только покрепче прихлопни за собой… О, уродина!..

И к окну. Ставень открыла:

— Вася!

Зарос дьякон волосами до глаз, а глаза вороватые — бегают, бегают…

— Что, мать, Митька-то дома?

Обиделась дьяконица.

— На кой ляд мне твой Митька сдался!.. Думаешь, валандаюсь я тут с ним, с прыщавым?… Я тут мучаюсь, а он… — И в слезы.

Нетерпеливо перебил дьякон:

— Брось, мать, я не про то… Где Митька-то, отвечай! Спит, что ли?

— Нету Митьки! Был да весь вышел!.. В сумасшедшем Митька твой сидит! На вот!..

— Что-о? — Уже два года, как не было у дьякона бороды, а тут опять вспомнил, за бороду схватился и поймал воздух.

— В су-ма-сшед-шем?

Обрадовался прохвост, зубы гнилые до ушей осклабил.

— А ну, отпирай, мать… Я уж тебе порасскажу… заживем, мать…

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Экзамен сдан благополучно. Никакие случаи и случайности не помешали ему. Но ведь зато и меры были приняты соответствующие. Меры, в корне пресекающие возможность появления недруга рода человеческого — случая. А Павел так и не явился, проморгал срок. Замотала его ароматная дама.

— Эх, Павлушка, Павлушка!.. Связался ты с кем не следует! Пропадешь ни за грош ломаный!.. Хороший ты парень, жалко… Не мы ли с тобой дули и в хвост, и в гриву Калединых, Корниловых, Деникиных, Колчаков, Врангелей и пр., и пр.?! Мы. Да как дули? Только перья золотые из генеральских хвостов по воздуху реяли…

— Эгой, Карп, Карп!.. Газеты есть?…

— А то, — отвечает флегматично дворник.

Иван Безменов — светловолосый гигант — через пять ступенек на шестую скатывается по лестнице: не сходит, а слетает вниз — на крыльях… впрочем, без всяких крыльев, хорошо развиты мышцы ног, крепки и упруги, хоть одна и прострелена в бою под Воронежем с бандами генерала Мамонтова.

— Иди-т-ко сюда, — таинственно манит его дворник, — смотри-кось, чьих это рук дело?

Безменов смотрит по направлению корявого пальца дворника: за трехэтажным зданием кренится купол сутулой и в землю вросшей церковки.

— Ну? — спрашивает Безменов, ничего особенного не замечая. — Церковка, как церковка, давно на дрова пора. Больше никуда не годится…

— Разуй глаза-то, — советует дворник. — Симпола-то рабства и невежества, чай, нету? Гляди!..

— И то — нет креста…

— Ну вот то-то, — дворник удовлетворяется сказанным и, ухмыляясь, идет по своим делам. Пройдя двор, он снова оборачивается:

— В народе бают: сами долгогривые симпол-то ночью сняли, чтобы потом обновление устроить…

Иван совсем другое думает: нет ли связи с балконной дверью?

— Надо исследовать, — говорит он себе. — Вечером залезу на купол, если креста не найду…

Задумчиво поднимается к себе — наверх.

В газете, полученной от Карпа, в отделе хроники, бросается в глаза жирный заголовок:

ТАИНСТВЕННЫЙ ГРАБИТЕЛЬ

Читает и еле справляется с бурным приливом волнения:

В последнее время в Москве стали совершаться необыкновенные и по технике и по результатам кражи. Некоторые из них отдают простым ребяческим озорством, другие пахнут миллиардами, но все они объединяются однообразием воровской техники. Последняя весьма проста, и в то же время до сих пор не разгадано то орудие, при помощи которого вор одинаково легко режет и стекло, и камень, и дерево, и металл, и… человека. Целый ряд случаев прошел перед нашими глазами…

Вор замечательно ровным четырехугольником вырезает в зеркальных витринах стекла, в каменных стенах — целые плиты, режет железо, сталь, несгораемые шкафы… Кражи заключаются в случаях от пары лакированных ботинок и коробки конфект до сотен червонцев и ценных бумаг…

В двух случаях было совершено зверское убийство, рассечен пополам человек — случайный прохожий, и хозяин магазина, найденный просверленным каким-то оружием насквозь на уровне сердца…

Несомненно, что все кражи и убийства совершались одним лицом…

Приняты все меры…

— Приняты все меры, — машинально повторяет Иван. — а я приму дополнительные. — И его серой стали глаза становятся вдруг снова острыми, как лезвие хевсурского кинжала.

Он снова исследует осколки стекла. Потом, став спиной к разбитой балконной двери, мысленно представляет себе за домом местоположение купола церкви.

— Купол должен находиться на уровне второго этажа. Так. Проведем линию от двери к куполу, к основанию креста. Так. Линия проходит около чернильного пятна на стене — в аршине над полом. Так. Исследуем стену…

Теперь он прибегает к помощи лупы и… сразу же открывает в гладкой стене горизонтальную — шириной сантиметра в три — скважину. Скважина, несомненно, идет через всю стену наискось.

Иван хватает фуражку и летит в соседнюю квартиру.

Медная табличка:

АММОНИТ ПЛИОЦЕНОВИЧ ТРИЦЕРАТОПС.

Готовит во все ВУЗы.

Все языки.

Днем от 8 утра до 12-ти часов, вечером от 5 до 8 часов вечера.

— Черт, не знал, что со мной рядом такая птица живет!.. По-видимому, иностранец…

Звонит. Женщина с засученными рукавами, с подоткнутой юбкой. В одной руке — грязная тряпка, другой, растопыренной, при помощи большого пальца сомнительной чистоты приводит в порядок растрепавшиеся пряди волос.

— Вам чевой-то?

— Мне бы, — говорит рабфаковец и читает по табличке: — Аммонита Плиоценовича… можно видеть?…

Женщина безмолвно сторонится, окидывает его с ног до головы любопытным взглядом спереди и потом, когда он проходит, то же проделывает с задним его фасадом. В довершение всего она бросает ему под ноги грязную тряпку и переходит на «ты»:

— Вот накось ноги вытри… Мою я полы-то сегодня…

Рабфаковец имеет уважение к чужому труду и беспрекословно повинуется.

— Посиди-ка здесь, — говорит женщина и скрывается во внутренних дверях.

Минуты через две выходит человек, — средних лет; лицо до глаз — покрыто колючей рыжей бородой, кругленький носик торчит чуждым элементом из щетины, глаза — неспокойные — глубоко запрятаны в орбитах.

«Настоящая горилла», — отмечает Иван про себя и представляется, принимая глуповатый, как у обывателя, вид:

— Ваш сосед, через стену живу…

Горилла издает нутряной гортанный звук, словно сам себе в глотку плюет, потом мурлыкает, как сытая пантера.

— Очень приятно. Чем могу служить?

— Видите ли, — начинает рабфаковец робко и с запуганным видом, — я этой ночью, не знаю, как вы, был встревожен подземными толчками…

— Толчками?… Продолжайте…

— Да, толчками… Вы не слыхали разве?

— Продолжайте, продолжайте…

— У меня в квартире стена дала трещину и лопнуло стекло балконной двери.

— О?…

— Да-да… И мне хотелось бы для успокоения себя и всех жильцов проверить, насколько крепок наш общий дом. Выдержит ли он в случае повторения подземных ударов?…

— О?… Которая стена у вас подкузьмила? — Горилла как будто начинает беспокоиться не на шутку. Иван с тем же обескураженным, робким видом зорко, исподтишка наблюдает за ним.

— Стена, смежная с вашей квартирой.

— О! Пойдемте — посмотрите…

— Ноги, ноги вытирайте. — доходит откуда-то озабоченный голос женщины.

— Вот ваша стена, — указывает горилла, вводя посетителя в зал.

Тот незаметно бросает взгляд через окно, вниз, на обес-крестенный купол — купол находится саженях в пяти на уровне второго этажа, за ним через двор кособочится домик в три окошечка.

В стене — скважина, но рабфаковец не считает нужным сообщить о ней. Он начинает искать чего-то на полу.

…Мягко, по-кошачьи ступая, горилла вдруг скользит в соседнюю комнату и плотно притворяет за собой дверь.

Сыщик-любитель оставляет пол — он и здесь нашел, что искал, — становится самим собой. Говорит себе:

«Ванька, поведение орангутанга подозрительно, прими меры — не вляпаться бы…»

В соседней комнате — звонок телефона. Вызов придушенным голосом. Ничего не разберешь.

Не уступая хозяину в мягкости походки, Иван тоже скользит к двери, склоняется к замку ухом.

Через отверстие замка еле слышно, но слышно:

— Александр Петрович?… Да-да, я, Трицератопс. Советский зверь напал на чей-то след. что?… Мой сосед рабфаковец… у меня в квартире… Да-да… Чего-то ищет… Орудует лупой… Ну, всего… Что?… Хорошо.

Рабфаковец снова на полу. При входе Трицератопса поднимается с улыбкой смущения:

— Извините, напрасно вас побеспокоил. Ничего не нашел… Очевидно, моя стена давно имела трещину, а я только сегодня ее заметил…

Горилла опять делает внутренний плевок и мурлычет:

— Ничего, ничего, пожалуйста… я очень рад услужить соседу. Однако, должен вас заверить: в Московской области землетрясений не бывает. Кроме того, я только что звонил на метеорологическую станцию, она никаких ударов в эту ночь не отметила…

«Знаю, на какую станцию ты звонил», — думает Иван, а говорит с дурашливым видом:

— Да?… Неужели?… Вы меня успокоили… Знаете, я так боюсь землетрясений… С тех пор, как пережил одно, в Туркестане… это ужасно…

С поклонами оставляет гориллу.

Во втором этаже живет Маруся, тов. Синицына. Во всей квартире никого, кроме нее, не оказалось. Все разошлись, — кто на базар, кто куда. Синицына зубрит: «Атомы, электроны и мировой эфир». Рабфаковец быстро осматривает комнаты, выходящие окнами на церковный двор. В средней, что под горилловской залой, замечает на потолке свежее углубление в виде узкой полоски сантиметра в три. Единственное окно в комнате разбито и заклеено бумагой. Линия, мысленно проведенная от трещины в потолке к изъяну в стекле, идет дальше поверх церковного купола и кончается в окне дьяконского домика.

— У твоей хозяйки есть бинокль? — спрашивает Иван затаившую дыхание Синицыну.

— Сейчас принесу…

Окно дьяконского домика настежь открыто. В бинокль, как на ладони…

Стол. На столе самовар — пыхтит, плюется. Сквозь кружевной занавес радостное солнце зайчиков пускает по белой скатерти, по сдобным пышкам. В кресле — дьякон щурится, благодушествует: откусит пышки, сладким чаем с молоком запьет, в газетину уставится жующим ртом, брюшным смешком закатывается…

Иван разочарован… Маруся смеется:

— С ветряными мельницами борешься, борец со случаем?…

Насмешливый вопрос отскакивает от тяжелого, вперед выдвинутого подбородка, от стальной брони глаз, за которой бьется, оформляется упорная мысль.

— Случай?… Да, может быть, случай. Надо все предусмотреть, надо и за гориллой и за дьяконом хорошо следить… Синицына! К тебе просьба: пока я кое-куда схожу, следи за дьяконским домиком, ладно?…

— Ладно, — говорит Синицына. — Контрик?…

— Хуже, может быть… — Он круто поворачивается и решительным шагом идет к выходу. На минутку забегает к себе. Берет револьвер, нож, круглое вогнутое зеркальце. Рассуждает так:

— Если «горилла» счел нужным немедленно сообщить обо мне по телефону, значит, дело серьезное, значит, за мной будет слежка. Если я в этом ошибаюсь, то имя мне не Иван Безменов, а растяпа.

Идет крупно-размашисто, не оглядывается, не оборачивается, но закутанное в платок и зажатое в кулаке зеркальце то и дело подносит к глазам, будто платком трет засорившийся глаз. Вогнутые стенки зеркальца забирают в себя все, что остается позади.

Через пару минут судорогой смеха дергаются скулы: сзади неотступно плетется подозрительная личность, одетая в серое…

Иван идет быстрее — личность ускоряет шаг. Иван останавливается, подтягивает сапог, — останавливается у витрин, у выставок и серая личность.

Угол. Поворот направо. Через пять домов — ГПУ. Иван прыгает в первую попавшуюся калитку и… натыкается на человека.

— Вы кто?… — спрашивает у него строго и одновременно показывает билет, где буквы «ГПУ» четко бросаются в глаза.

— Здешний житель-с… обыватель-с…

— Вот что, гражданин. Сейчас мимо пройдет человек, одетый в серое, спросит у вас про меня. Скажите ему, что я миновал ГПУ и повернул за угол. Хорошо?

— Д-да…

Обыватель вылезает на улицу, неверными руками пытается свернуть папироску. Иван — глазом в трещину ворот. В поле зрения появляется одетый в серое; это средних лет субъект, с широкой черной бородой, небрежно — под мужика — подстриженной. Беспокойный взгляд юлит по сторонам, задерживается на обывателе.

— Скажите, гражданин, не проходил ли здесь юноша высокого роста в сапогах и картузе?

— Д-да, он прошел…

— Куда он прошел, будьте любезны?…

— Он прошел мимо Чеки и повернул за угол…

— Направо или налево?

— Н-не знаю… он мне этого не сказал…

«Дурак! — стискивает зубы Иван, подавляя смех. — Вот он, проклятый случай!»

Чернобородый вонзает взгляд в несчастного обывателя:

— Он с вами беседовал?

— Д-да… то есть нет, нет!..

Иван выскакивает на улицу, левая рука на всякий случай в кармане, правая свободна, но напряжена:

— В чем дело, гражданин?… Вы хотите меня видеть?

Чернобородый теряется только на одну секунду, во вторую — белый оскал зубов приятно сверкает на черном фоне бороды.

— А… Вы здесь?!.. Вот я поднял ваш бумажник, — вы обронили…

— Бумажник не мой, — строго говорит Иван, — я никогда не роняю своих вещей.

— Тогда извините, — бормочет чернобородый и поворачивает назад.

— Подождите, гражданин.

«Гражданин» резко оборачивается лицом, и… в руке — револьвер.

«Борец со случаем», не дожидаясь выстрела, валится на землю. Падая, не забывает могучим кулаком проехаться по коленям противника.

Выстрел… Пуля обжигает спину… Одновременно чернобородый с контуженными суставами шлепается рядом. Пружиной развернувшийся, Иван мигом седлает его.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Начальник Секретно-Оперативной части ГПУ — Начсоч — товарищ Васильев, встречая Безменова, довольно потирает руки:

— Ну-ну, садись, друже, что новенького принес?

Безменов улыбается:

— Кажется, я напал на след крупного зверя.

— Ну-ну, рассказывай…

— Подожди. Сначала надо допросить этого, чернобородого…

— Пробовали, пробовали — отказывается отвечать…

— А что нашли при обыске?

— Почти ничего: пустой бумажник, совершенно новую записную книжку и револьвер.

— Все равно. Давай его сюда.

Васильев звонит:

— Приведите арестованного.

Пока исполняется это приказание, Безменов рассказывает о своих наблюдениях, но о дьяконском домике, о загадочных скважинах, о кресте ничего не говорит. Рано. Можно вляпаться в смешное.

— Как фамилия этой гориллы? — спрашивает Васильев.

Безменов достает записную книжку:

— Имя и фамилию натощак не выговоришь, я записал… Аммонит Плиоценович Трицератопс.

— Бывший эсер, — справляется Васильев в толстой книге, — состоит на подозрении, по профессии геолог и антиквар. 45-ти лет. Холост. Однажды был арестован, но выпущен за недостатком улик.

Вводят чернобородого.

— Ваша фамилия, любезный гражданин? — спрашивает его Безменов.

— Я отвечать не буду.

— Но, может быть, вы скажете, какие мотивы заставили вас следить за мной?

Молчание. Лишь глаза горят ненавистью, более чем красноречивой.

Безменов подходит к нему вплотную, просит показать руки, внимательно рассматривает их, почти изучает. Смотрит одежду, скоблит ножом, нюхает — ходит кругом странно напряженный, с окаменевшим лицом, — лишь ноздри дрожат: можно подумать, что он ворожит или совершает гипнотические пассы. Каждая деталь одежды подвергается кропотливому осмотру, ощупыванию, изучению.

— Вы не курите? — спрашивает вдруг.

— Курю, — вздрагивает арестованный, бледнеет и заливается краской.

Безменов просит его открыть рот.

— Неправда, — говорит он через минуту. — Вы не курите.

К арестованному по индукции переходит напряженность Безменова, но напряженность другого сорта: страх, почти животный, мучительная боязнь быть разоблаченным. Этот мощный юноша, с серыми острыми глазами, с походкой эластичной и твердой, кажется ему сверхъестественным существом, демоном-чародеем, исчадием большевистского ада.

— Дай мне его карманные вещи, — говорит Безменов и вынимает лупу.

По очереди он изучает револьвер, бумажник и записную книжку. По его бесстрастному лицу трудно судить о результатах осмотра, но Васильев довольно потирает руки.

— Ну-ка, друже, ну-ка, — подзуживает он, — разоблачи-ка этого зверюгу…

— Зверюга небольшой, — вдруг отвечает Безменов, откладывая вещи и пряча лупу, — самый обыкновенный, рядовой работник. — Потом пронизывающий взгляд на «чернобородого»: — Не правда ли, гражданин В. Ф. Сидорин?

Волнение опознанного таково, что пот струйками начинает сбегать с его лица и трясутся ноги, как у паралитика.

Безменов перекидывается многозначительным взглядом с Начсочем, и тот записывает что-то.

— Скажите, Сидорин, — улыбается Безменов, — ваша переплетная, не правда ли, невелика? Вы еще не приобрели машины для обрезки книг?…

«Чернобородый» передергивается и лязгает зубами.

— Неправда, неправда! — наконец выкрикивает он. — Моя фамилия не Сидорин и никакой переплетной у меня нет!..

— Ну зачем бы я стал врать? — добродушно возражает Безменов. — Все ваши профессии у меня как на ладони. Скажу, например, что вы, должно быть, великолепно играете на рояле или на пианино… У вас что: рояль или пианино?…

— Неправда! Неправда! — хрипло бубнит Сидорин. — Ничего у меня нет!..

— Ну, это мы сами узнаем, — продолжает Безменов. — Да, вот еще: я убежден, например, что ваша переплетная работа является побочным занятием; скорей всего — ширмой, которую вы себе избрали для некоторых неблаговидных целей; так сказать — подделка под рабочего человека, что?…

Сидорин тяжело дышит, затравленным зверем смотрит на дверь и на окна; в расширенных зрачках виден ужас.

— Между прочим, скажите, — продолжает мучитель с веселым участием в голосе, — вы скоро закончите свой литературный труд?… Это, должно быть, мемуары о делах ваших и подвигах «доброго старого времени»? Не правда ли?…

— Ч-черт! Ч-черт!.. — вылетает ненавистное из сдавленной глотки.

— У нас чертей не водится, — балагурит рабфаковец, — ищите их в святых храмах, мы постоянно их там разыскиваем… Вот еще что, гражданин Сидорин, никак не пойму одного: почему ваш брат Борис, к которому вы должны были попасть сегодня к 7-ми часам вечера (но не попадете), почему он имеет такое пристрастие к дорогим сигарам?

Сидорин шатается, бледнеет, чуть не падает. Его рот ловит воздух, ноги подгибаютсся.

— Уведите его, — говорит Безменов красноармейцам, а Васильеву: — и пошли к нему врача, я задал ему слишком жестокую встряску… Слабонервный господин… Ну, — поднимается он, — ты знаешь, конечно, что дальше делать? Что касается меня, то на заседание, которое у них будет в семь часов вечера, я не пойду. Скучно… Вы их переловите там, как перепелок…

— Подожди, — Васильев звонит и отдает приказание пригласить всех свободных агентов. — Ты, друже, без обиняков, не боясь меня обидеть — я не из таковых — сообщи: какую бы программу действия ты сам предпринял. Я уж не спрашиваю о том, как ты обмозговал это дело… Ведь, вишь какими способностями тебя природа наградила…

— Что ж, — отвечает Безменов, — надо постараться узнать адрес этого В. Ф.Сидорина — произвести у него обыск, но это после — сначала узнать адрес «Б» (Бориса, что ли?) Сидорина и захватить там всех, кто сегодня соберется в 7 часов, ну и так далее. В этих вещах не мне тебя учить… Ну, а Аммонита ты пока оставь: он рядом со мной живет — не убежит.

— Значит, ты не пойдешь?…

— У меня есть еще одно дело. Пока неопределившееся. И я прошу тебя дать сегодня к моей квартире, а лучше на церковный двор — знаешь, рядом? — двух или трех человек хороших агентов. Чтоб, когда совсем стемнеет, они уже были там…

— Ладно.

— Но предупреди их, чтобы прятались хорошо. Только на мой свист — чтоб отзывались… А если под ногами будут мешаться без толку, по шее накостыляю…

— Ладно, ладно, — смеется Васильев, — смотри, самому как бы не накостыляли. Таких дам, что ползают, как змеи, а видят ночью лучше мартовских котов…

Один за другим входят четыре агента. Безменов хочет проститься, но Начсоч с лукавым лицом делает ему сюрприз:

— Подожди, друже, от меня так легко не отвертишься… Ну-ка, этим хлопцам прочти лекцию насчет своего дела. Как ты этого Сидорина опознал? Ну-ка, ну-ка! Это им наука!..

— Да чего там, — отказывается Безменов, — ерунда все это… Каждый мало-мальски наблюдательный человек сумеет сделать то же…

Но хлопцы усаживаются, а Васильев настаивает, и сы-щику-любителю приходится выступить в роли преподавателя:

— Ну вот насчет того, что он рядовой работник: у него ботинки, видишь ли, здорово потрескались, ранты вымокли, да и все переда — тож, значит, приходится частенько быть под дождем, стоять, что ли, на слежке. Одежонка у него плохенькая, латаная — крупный зверь, выходя на охоту, оденется потеплей и поприличней. Может быть, у него даже на этот случай специальный костюмчик найдется… Одно к одному, ну и выходит, что он среди своих рядовой член…

Теперь насчет профессии и фамилии… Видишь ли, у него руки (правая, верней) показывают хорошее знакомст-во с ножом: мозоль через всю ладонь. Такие мозоли бывают или у сапожников, или у переплетчиков — у переплетчиков, когда они ручным путем обрезают книги; значит, небогатые переплетчики, переплетчики-одиночки, любители. Но у сапожников руки — всегда грязные, замаранные лаком, варом, лоском, а у этого чистенькие; значит, он не сапожник, а переплетчик — ведь переплетчикам то и дело приходится мыть руки, чтобы не залапать материала. Кроме того, на его брюках есть клейстерные пятна — еще один плюс… Теперь — к слову скажу — ежели он переплетчик, то уж, ясно, не будет отдавать своих книг на переплет другим, а сам переплетет; у него записная книжка, вишь, какая фасонистая… сразу видно: сам делал и для себя постарался. На переплете — клеймо, а в клейме — «В. Ф. Сидорин. Ясно?…

Хлопцы и Васильев дружным мычанием выражают свое одобрение.

— Ну вот. Я сказал ему, что переплетная — ширма, за которой он прячет свою настоящую физиономию. Почему я так сказал? А вот почему. Его руки, кроме упомянутой профессии, говорят еще о других, более интеллектуальных, что ли. Все десять пальцев у него сильно вытянуты; в особенности мизинцы и большие пальцы; и они, кроме того, когда он растопыривает руку, оказываются на одной прямой линии, это — особенность пианистов и притом таких, которые занимаются музыкой с детства. О том же говорит сильная уплощенность концевых фаланг его пальцев, что объясняется давлением, постоянно и издавна испытываемым ими со стороны клавиш. В скобках скажу, что наш герой знал некогда времена лучшие…

Теперь о его литературных занятиях. Мало того, что застарелые чернильные пятна на пальцах правой руки ярко свидетельствуют об этом, имеется еще одно, более тонкое показание — показание, которое открывается лишь при очень внимательном осмотре и сличении обеих рук. Все дело в указательных пальцах. У человека, много пишущего, указательный палец правой руки всегда меньше и площе своего собрата по левой руке. Опять здесь играет роль профессиональное давление, оказываемое на палец, которым придерживается ручка или карандаш. Вот, кажется, и все…

— Нет, друже, не все, — возражает Васильев, заглядывая в лист бумаги, лежащий перед ним. — Не сказал ты ничего о том, как узнал о наличии у этого субчика брата и о дне заседания…

— Ах, это… Смотрите: записная книжка. Совсем новенькая, клей еще не просох, и записано-то всего: «К 7-ми час. веч. у Б. Ф. С.» — без обозначения дня. Ему и записывать-то этого не нужно было, так бы запомнил. Но коли есть книжка — сами знаете — как удержаться? — он и записал… Скажем, книжку он переплел вчера вечером, ночью она у него сохла под прессом; утром он получил извещение (наверное, его вызвали для слежки за мной), одновременно ему дали приглашение на 7 часов вечера. А человек он, видно, рассеянный, как и полагается быть всем пишущим мемуары: день забыл пометить. День же, очевидно, сегодняшний: клей еще не вполне просох… Дальше. Нашего переплетчика инициалы: В. Ф. С., а в книжке: Б. Ф. С. — нетрудно догадаться, что фамилия и отчество — одни, и что, значит, заседание будет у брата нашего героя. Еще к тому же: наш герой не курит, об этом говорит то, что у него изо рта не пахнет табаком, зубы чистые, без желтого налета и внутри рта нет красноты, раздражения, которое бывает у курильщиков; а когда я его спросил о курении, он мне соврал, сказал, что курит, и при этом вздрогнул. Почему соврал и почему вздрогнул? Потому что догадался, что я не напрасно нюхал его одежду: от одежды несет ароматом дорогих сигар… Где же он мог так наароматиться?… У ближнего человека, часто бывая у него вечерами. У какого ближнего?… У брата, на которого указывают буквы в записной книжке. Видите, как все переплетается?… И вздрогнул он потому, что боялся за брата, имя которого я произнес на арапа, но, кажется, не ошибся. Теперь все… Прощевайте… Васильев, не забудь: когда стемнеет…

— Ладно, ладно, друже…

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Мистер Чарльз Уэсс от автомобиля отказался. О!.. Арбатская площадь — это так близко. И так приятно теперь пройтись по утренней прохладце… Нет, нет, господа, он дойдет; не беспокойтесь, право, дойдет… Кроме того, ему необходимо освежить голову. Ведь утром предстоит чрезвычайное заседание с господином, или, как его называют, — товарищем Чичериным… Нет, нет, не надо… Мистер Уэсс тронут российским радушием, но от автомобиля он категорически отказывается…

Краскупец Серегин остался обиженным в самых лучших своих чувствах. Еще бы! С середины ночи побеспокоился он об автомобиле для важного гостя. С каким шиком промчались бы они теперь по Тверской: он — красный купец г. Москвы — и член английской торговой делегации, мистер Чарльз Ричард Фредерик Уэсс… Правда, на Тверской в столь ранний час свидетелями торжества краскупца Серегина были бы весьма немногочисленные прохожие, но все-таки!.. Одним словом, обидел англичанин русского купца, жестоко обидел, — можно сказать, испортил ему все впечатление от шикарно проведенного вечера.

Но мистер Чарльз Уэсс, видимо, не чувствовал за собой никакой вины. Мистер Уэсс шел и улыбался. Улыбался своим мыслям, взбудораженным шампанским; ветерку, льнущему к горячему лбу; милиционерам — и спящим, и бодрствующим на постах… Всему улыбался мистер Уэсс в святом неведении относительно скверного самочувствия радушного хозяина.

Совсем немного, очень мало, нарушилось мотыльковое порхание мыслей уэссовских при воспоминании о разговоре на вечере, касавшемся проделок старого чудака — лорда Керзона.

— Тэ-тэ-тэ-тэ… Little Керзон, нельзя же так часто беспокоить Россию всякими придирками. Вы очень мало думаете, dear lord, о своих соотечественниках, по вашим же заданиям находящихся в России… Если бы вы, respectable lord, были сегодня на моем месте, у купца Серегина, вы услыхали бы очень маленькую, но очень неприятную — поверьте! — басню о слоне и моське… А ведь так и получается, dear lord, получается так, как говорится в басне… я забыл, как там говорится, но, в общем, верно, что Россия — большой слон, очень большой слон, который совсем не хочет воевать, как его ни щипли, как на него ни тявкай, он хочет только торговать, только торговать… Да-да, little sir Керзон! Может быть, и мы станем торговать, только торговать? Клянусь богом, это во сто крат спокойней и, может быть, ближе к цели. Клянусь богом, уважаемый сэр, гораздо ближе к цели…

Мистер Уэсс решил, что он уговорил Керзона, старого чудака Керзона, и снова отдался мотыльковому порханию мыслей.

— Вот проснулись дворники… Тэ-тэ-тэ… дворники. Чудные в России дворники, лохматые и сердитые, и всегда с метлой, а улицы всегда сорные…

Вот висит плакатик. Свежий плакатик. Красивый плакатик… Любит Россия плакатики… Оригинальный плакатик… тэ-тэ-тэ-тэ… А зачем из аэроплана кулак торчит?… Уль-ти-ма-тум… тэ-тэ-тэ… Ерунда, ерунда… Малоостроумно. Совсем не остроумно… Однако, dear lord Керзон, нам с вами надо подумать, крепко подумать насчет наших ультиматумов… О-о, как надо подумать.

К Арбатской площади м-р Уэсс подходил почти со свежей головой и с деловым настроением. Часы на площади показывали шесть.

— Два часа спать. Десять минут — ванна. Пять минут — туалет. Пятнадцать минут — завтрак, двадцать минут — приведение мыслей в порядок. К девяти на заседание, — распланировал м-р Уэсс время, очень довольный собой и существующим светом.

Но все его расписание разлетелось вдребезги по воле неожиданных обстоятельств. В витрине ювелирного магазина «Канцельсон и сын» было вырезано стекло — ровным четырехугольником, вырезано и аккуратненько поставлено внизу, под витриной.

У мистера Уэсса порхающий взгляд преобразился в ястребиный.

— Тэ-тэ-тэ… «Таинственный грабитель»… «Новое орудие взлома».

У мистера Уэсса родилась идея; она зрела уже давно.

— Чарльз Ричард Фредерик Уэсс, на вас смотрит Великая Британия!

Чарльз Уэсс зорко осмотрелся: прислонясь головой к мусорному ящику, мирно спал милиционер; больше — ни души.

В каждом англичанине живет по сыщику, в мистере Уэс-се их было два.

Мистер Уэсс тщательно осмотрел каждый сантиметр вырезанного стекла, не жалея брюк, исползал каждую пядь тротуара перед витриной… А слона заметил — лишь когда кончил осмотр, отряхнул брюки и выпрямился…

Это был кусок теста, скромно приютившийся в пыли, у самого плинтуса окна; с одной стороны, он обнаруживал хорошее знакомство со стеклом — был гладок и глянцевит, с другой — с пальцами любителя ювелирных драгоценностей: все пять пальцев оставили свой отпечаток на куске теста.

— Тэ-тэ-тэ! — сказал мистер Уэсс, осторожно извлекая из пыли corpus delicti и обдувая его.

— Тэ-тэ-тэ!!. — с еще большим одушевлением повторил он, заметив на тесте след от перстня.

— О-о-о! — На тонкой полоске, вдавленной в тесто, выпукло рельефилась надпись.

Мистер Уэсс завернул обветрившийся кусок теста в бумагу и опустил в карман.

— Милиционер!

Ни звука.

— Милиционер!!. Спит, ракалия…

Мистер Уэсс твердо решил разбудить блюстителя порядка, перешел улицу и еще раз в самое ухо крикнул… Результат тот же.

…Тонкая-тонкая струйка крови, как красная ниточка, через нос делила лицо милиционера на две части. Кровь — совсем свежая. На лбу — рубиновая капелька, от нее и начиналась струйка.

Мистер Уэсс вынул из кармана убитого свисток, через платок взял его в рот и резко свистнул три раза.

Расписание было составлено заново и опять чуть не разлетелось на куски.

— Ванна — десять минут. Крепкий кофе — пять минут. Переговоры с дворником — пять минут. В милицию к 7 часам. От половины восьмого до половины девятого — сон. К 9-ти на заседание. В 10 быть дома. В 11 лететь в Англию вместе с В. В. Ипостасиным. Закусить — между делом.

— Роберт!

— Есть, сэр…

Что-то надут сегодня Роберт сверх нормы; неряшлив и небрежен, как никогда: ливрея не застегнута на все пуговицы, и из-под жилета торчит клок нижней рубашки.

— Роберт, приготовьте мне ванну и сварите крепкого кофе… Ну, что же вы, Роберт?… Мне очень некогда…

Зажевал тонкие сухие губы молодой Роберт; длинные белесые ресницы опустил на глаза; и ресницы дрожат, и губы, и самому, видно, сильно не по себе.

— Я хотел… с вами… сэр… поговорить…

— Ну, говорите, Роберт… Но помните: мне очень некогда…

— Я, сэр… у вас… больше не служу…

Усмехнулся мистер Уэсс; недурно складываются обстоятельства. Заявление слуги не было неожиданностью; давно замечал, как прогрессировал Роберт в самоотравлении большевизмом.

— Хорошо, Роберт, я вас отпущу… Но вы ведь не откажетесь пробыть у меня до 11-ти утра этого дня?… В одиннадцать я еду в Англию…

Вот уж никогда не ожидал Роберт столь быстрой и легкой развязки. Вспыхнул, просиял, уподобившись новенькому полтиннику.

— Хорошо, сэр!.. Спасибо, сэр!.. — и опрометью кинулся в ванную.

— Что же вас толкнуло, Роберт, на столь серьезный шаг? — спросил мистер Уэсс, нежась в прохладной воде.

— Если вы, сэр… — зажевал Роберт тонкие губы, — будете улыбаться, сэр… я вам… не отвечу…

— Нет, нет, Роберт. Я улыбаюсь не над вопросом… Меня сильно располагает ко сну ванна, а спать мне никак нельзя. Вот над чем я улыбаюсь… Вы уж ответьте, пожалуйста…

— Я, сэр, понял, что коммунистическая партия, коммунистическая партия… Я, сэр, записался кандидатом в ячейку… и буду работать над собой…

— Но, Роберт, вы ведь не знаете русского языка — это во-первых, а во-вторых, коммунистическая партия есть и в Англии… с большим успехом вы могли бы записаться в ячейку у себя на родине!..

— Я здесь недолго пробуду, сэр… Я поработаю над собой, сэр… Язык мне не помеха… А в Англию мы еще приедем. Мы скоро приедем, сэр.

— О-о… — сказал мистер Уэсс, выпрыгивая из ванны. — Позовите ко мне дворника.

Дворник, конечно, не выспался. Был всклокочен, как разодравшаяся овчарка, глядел исподлобья. Но мистер Уэсс действовал по-английски:

— Вот вам, Степан, на расходы. Вы должны будете справиться в адресном столе о местожительстве В. В. Ипостаси-на… и отнесите ему это письмо.

— Ответ надо, что ль? — спросил Степан, хладнокровно пряча кредитку и письмо и поворачиваясь к выходу.

— Нет, ответа не надо… Только вы сейчас же поезжайте. Срочно нужно. Поняли?…

Дворник постоял у дверей — спиной к мистеру Уэссу, — потом повернулся.

— Понять-то понял, только… куда же я сейчас поеду? Сейчас, поди, только семой час, а адрисный открывается в девять?!..

— Годдэм! — выругался мистер Уэсс. — Что же делать?

— Если вам непременно нужон адрисный стол, то не знаю…

— Тэ-тэ-тэ… Как нехорошо…

— А зачем вам адрисный-то? — спросил дворник, почесывая в затылке.

— Как зачем?! Вот чудак, нужно же мне узнать адрес этого самого В. В. Ипостасина?…

— Василь Василича?… Чего проще… Я знаю, где он живет. Это бывший дьякон у Полувия… У Никитских он живет…

Дворник ушел. Мистер Уэсс долго смеялся, скаля крупные белые зубы.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пыхтит самовар, плюется… Сквозь кружевной занавес радостное солнышко зайчиков пускает по белой скатерти. В воздухе пахнет сдобью: дьяконица Настасья пышек напекла к чаю.

— Мать, а мать, ну-ка?… Ты б самовар-то приглушила, а то как бы не тово. — Пыхтит дьякон над «Известиями ВЦИКа». Никак не найдет отдела хроники.

— Чего ему? — просунула дьяконица в дверь красное от печки лицо. — Вон крышка-то, не видишь?…

Нашел дьякон хронику. Хитро сощурился весь, — благодушествует: откусит пышки, сладким чаем с молоком запьет, в хронику уставится жующим ртом. Во всей газетине только хронику да судебный отдел читает. «ЕЩЕ О ТАИНСТВЕННОМ ГРАБИТЕЛЕ» — интересно, черт!..

Залился дьякон благодушным рокотком… и вдруг откуда-то холодком на душу пахнуло…

— Ах да, милиционер!.. Чтоб его!.. Надо было ему заворочаться… Спал бы себе, дурень, дурень!..

Однако в комнате будто темнее стало. Или, может быть, это приглушенный самовар перестал плеваться?… Просунулась голова дьяконицы в дверь:

— Вась, а Вась! Спрашивают тебя там…

— Кто б это? Раненько что-то. Ну-ка?…

Письмо было весьма лаконично и не про всякого писано, но дьякон-то понял: стряслась беда… кто-то проник в тайну детрюита.

Забыл дьякон чай, забыл пышки, хронику… Даже свою фамилию забыл…

Побледнел и осунулся за одну минуту, будто в тифу три недели провалялся.

— М…мать… ну-ка?… мне ли это?…

Дьяконица — руками в тесте — конверт взяла и письмо. Взглянув на конверт, беспрекословно решила:

— Тебе!

Развернула письмо, и:

— Ах!!..

«К 10 часам утра сего дня вы должны прийти на Арбатскую площадь, дом N 5, кв. члена английской делегации мистера Уэсса, дело идет о ювелирном магазине и о вашей жизни. Если не придете, все пропало.

Благожелатель».

— Милые, да что же это?… — захныкала дьяконица, заметалась. — Иди, иди, Василий!!.. Слышь, иди! Сейчас же иди!.. О, господи! Пропала моя головушка…

Сбросила с себя браслет, перстень. Сережки трясущимися руками из ушей вынула, — об пол… Потом одумалась:

— Куда девать? О, господи!..

Подобрала с пола, зажала в кулак. Заметалась — куда девать?… В спальню сунулась — под перину? Нет… В умывальник?

— Нет, нет, нет… О, господи…

На погреб побежала, побелевшими губами шепча бо-знать-что…

А у дьякона в животе заурчало, заныло, — скрючило, как от холеры… Понесся и дьякон куда-то, «Известиями» размахивая бестолково…

За полчаса до девяти сидел Василий Васильевич Ипос-тасин, он же — дьякон-расстрига, в приемной английского делегата.

Мистер Уэсс приехал ровно в десять. Кинул строгий взгляд на гостя. Спросил, ровно камнем о чугун лязгнул:

— Гражданин Ипостасин?

Вскочил дьякон:

— Так точно-с!..

Никогда на военной службе не был, а здесь:

— Так точно-с!..

Усмехнулся англичанин в рыжий, жесткий ус. Сразу понял, с кем дело имеет.

— Пожалуйста.

И с места в карьер:

— Английское правительство покупает у вас ваше изобретение и приглашает вас на постоянную службу… Ваши условия? — И опять жестко усмехнулся.

Вздумал было дьякон отпереться: и знать он ничего не знает, и ведать не ведает, и ни о каком изобретении даже не слыхивал… Ему вообще странно, что за письмо и т. д. и т. д. Англичанин сурово прослушал, глядя на часы… Как золотые, зачеканил, стал ронять полновесные слова, взглядом пронзая беспокойную правую руку дьякона.

— Положите ваши руки на колени… Так. Не вздумайте употребить сейчас своего смертоносного оружия. Я не милиционер… и вы так легко не отделаетесь.

Белее снега сделался дьякон.

— Весь материал: об ограблении ювелирного магазина, об убийстве и других ваших милых проделках — находится сейчас у нашего представителя. В случае моей внезапной смерти, этот материал будет немедленно вскрыт и пущен в дело… У вас один выход: согласиться на наши предложения и покинуть Россию. Если вы не дадите согласия или окажете — вот сейчас — сопротивление, рано или поздно вы пропали. Говорите ваши условия, пока я не предложил вам своих — категорических и окончательных.

Чеканная речь англичанина подействовала, как холодный душ. Дьякон пришел в себя; вскочил неистово:

— Это шантаж!.. Вы наговариваете на меня напраслину!.. У меня нет никакого изобретения! Я не знаю никаких милиционеров и ювелирных магазинов!.. В конце концов, — дайте доказательства!..

— До-ка-за-тель-ства? — протянул англичанин. — Это — другое дело. С этого нужно было начать. Они у меня есть, но я боюсь, что, завидев их, вы рискнете на неосторожный поступок… Даю голову на отсечение: ваше смертоносное оружие при вас. — И вдруг, конфиденциально склонившись, он добавил вкрадчиво: — Давайте-ка говорить спокойней и без фокусов…

— Давайте, давайте, ну-ка?…

Англичанин посмотрел на часы и заворковал совсем миролюбиво:

— Дайте мне, друг мой, слово, что, при виде доказательств, вы не станете делать попыток убить меня. Моя смерть равносильна вашей гибели… Дайте мне это слово…

— Даю, даю, ну. — прокричал дьякон и спохватился: — Да что вы?! Нет у меня никакого оружия!..

Англичанин сделал кислую мину:

— Я вас не понимаю, гражданин Ипостасин… Ну, хорошо, имейте в виду, что мои «доказательства» сфотографированы и занесены в общий материал. Это помните твердо…

Он подошел вплотную к дьякону — вполуоборот, и, не спуская с лица его фосфоресцирующих, как у ночного хищника, глаз, медленно-медленно левой рукой стал вытягивать из кармана что-то, завернутое в бумагу.

Дьякон дрожал мелкой дрожью, то бледнел, то краснел…

Правой рукой англичанин развернул бумагу. У дьякона забарабанило неровно сердце, но он успокаивал себя:

«Что ж такое? Тесто, как тесто… Мало ли его на белом свете? Какое ж это доказательство?»

— Вот! — выдохнул вдруг англичанин и колючим взором просверлил дьякону череп. — Смотрите: здесь отпечаток вашего перстня с вашей фамилией…

Дьякон испустил дикий крик, однако в карман не успел слазить. Англичанин резко взмахнул правой рукой, и рука дьякона повисла плетью. То же произошло и с другой рукой. В карман его слазил сам англичанин и торжествующе извлек оттуда смертоносную палочку.

— Вы не знакомы с джиу-джитцей? Тэ-тэ-тэ… — насмешливо проговорил он, отходя на два шага и принимая элегантный вид. — Это японская борьба. Каждому политическому деятелю необходимо знать ее. Вы не политический деятель? Тэ-тэ-тэ… Ничего, ничего: руки ваши через десять минут будут действовать…

— Дьявол! Дьявол!.. — зарычал дьякон, в бешенстве бросаясь на обидчика головой. Тот слегка ударил его под ложечку… Дьякон задохнулся и упал в кресло.

— Роберт! Роберт!!.

— Есть, сэр…

— Дайте русскому джентльмену воды и валериановых капель. С ним дурно.

— Слушаю, сэр…

…Мистер Уэсс что-то говорил. Дьякон ничего не понимал: на него напал столбняк. При помощи Роберта мистер Уэсс привел в порядок его растительность на голове и лице, переодел в ливрею и приготовил к путешествию под видом своего слуги. Настоящий же слуга смотрел на всю эту метаморфозу с большим недоумением, но ничего антикоммунистического не подозревал. Отпустив его, мистер Уэсс обратился к дьякону с короткой речью:

— Вас теперь зовут «Роберт Джонстон»… И вы больны: у вас парализована речь. Вы совсем не можете говорить. Понятно?…

От сильного нервного потрясения у дьякона — Роберта Джонстона — опять заболел живот. Да так заболел, что ливрею пришлось снимать… Мистер Уэсс был очень недоволен этой задержкой.

Все-таки через пять минут немой слуга сидел в авто и понемногу начал сознавать новое положение. Все полетело вверх тормашками… Пышки, чай с молоком, уютный домик в три окошечка, святой Полувий, зайчики на скатерти, дьяконица Настасья, плюющийся самовар… Ничего у дьякона не осталось. Ровным счетом — ничего. Даже палочку забрал противный рыжий англичанин с лошадиными зубами… А что впереди? Что впереди?… Ой-ой-ой!.. Опять заныло в животе. Лучше не думать про будущее! Лучше не думать!.. Хуже, чем во сне, когда ноги свинцом налиты, а надо прыгать, потому что кругом — свирепые голодные псы…

Мистер Уэсс говорил, склонившись к самому уху и подпрыгивая на подушке. Машина гудела, глотала слова и окончания:

— Англ… купим… тайн… ваш… изобретен… Англ… нужн… много палоч… будете… ведывать… лаборатор… Двадц… тыс… фунт… гласны…

Дьякон китайским болванчиком бессмысленно кивал головой на все.

Последний разумный проблеск озарил его развороченное сознание, когда перед ним блеснула металлом шикарная кабина алюминиевого «Юнкерса». Бессознательно памятуя о запрещении разговаривать, замычал дьякон, как вол, огретый кнутом. Вырваться хотел из рук мистера Уэсса и шофера…

Мистер Уэсс с соболезнующей гримасой что-то говорил — по-английски, притворно мягко называл:

— Роберт… Роберт…

А сам из бокового кармана детрюитную палочку показывал…

Затрещал мотор, закачалась кабина… У дьякона сердце ближе к ногам переместилось. Затошнило. В кишки ртути налили… фиолетовыми кругами, как на картинах рондистов, украсился белый свет. У пассажиров расплылись лица и пропал голос…

Как в воду нырнул…

Рванулся к окну в естественном позыве…

Мистер Уэсс крепко ухватил под локти, заставил сидеть. Лопотал что-то невероятное, но вразумительное…

Все-таки вырвался иа секунду и повис на чьих-то руках, мотая головой с пробором. Сорок сороков скособочились и сплющились далеко-далеко внизу.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Председателем почти единогласно был избран пожизненный член тайного и высокоученого общества, носившего зашифрованное наименование (ГЛАВтпрука), достопочтенный Трилобит Силурович Лепидодендронов. На пост секретаря столь же единогласно собрание выдвинуло молодого сравнительно человека, лет 70-ти, не состоявшего пока ни в каких тайных и ученых обществах, Цератита Лессо-вича Неандераталова.

Молодой секретарь вооружился пером и бумагой, а председатель открыл собрание, первое слово предоставив самому себе.

— Милоштивые гошудари, — начал он, покашливая, как проглотившая муху кошка, и тускло поблескивая из-под голого черепа ввалившимися и выцветшими глазами.

— Милоштивые гошудари! Имея первое шлово, как пред-шедатель, я должен прежде вшего шообщить вам шле-дуюшшее… Переживаемый мной период жизни шопровож-даетша… шопровождаетша вошштановлением, так шкажать, органов и функший моего, так шкажать, органижма. Ор-ганижма, в швоем ражвитии перевалившего, так шкажать, на второй дешяток второго штолетия… В ожначенный период моей жижни, в полошти моего рта проишходит, так шкажать, регенерачия коштно-эмалевого вешшества, в про-шторечшии именуемого жубами. Оных у меня прорежа-лось, так шкажать, уже два, што, принимая во внимание долголетнее отшутштвие у меня привычшки к таковым, шлужит немалым препятштвием к моей речши… Ввиду этого обштоятельштва, отнюдь не пришкорбного, речшь моя будет нешколько невнятна, ибо мне чшрежвычшайно трудно говорить, жа што я жаранее приношу перед многоуважаемым шобранием швои глубокие ижвинения.

Председатель предупреждение это выпалил без малейших пауз, выражая пергаментным и морщинистым лицом своим идеальное равнодушие к слушателям, состоявшим из трех голых и трех убеленных сединами маститых черепов. Видимо, он говорил только для себя, да еще, может быть, для того человека, находившегося в противоположность всем в полном расцвете сил и имевшего орлиный нос, холодные прищуренные глаза и черную холеную бородку, который, отделившись от старцев, скромно, но твердо поместился у самой двери. Справедливости ради, надлежит отметить, что и собрание платило ему той же монетой: и убеленные, и голые черепа сидели вполне бесстрастными мумиями, жевали что-то иссохшими столетними губами и совершенно не слушали оратора. Человек у двери — единственный из всех похожий на человека, а не на мумию — был хозяин квартиры и инициатор собрания, Борис Федорович Сидорин. Он слушал, и слушал обоими ушами — одним речь оратора, другим внешние — за дверью — звуки.

— Милоштивые гошудари, — продолжал оратор, — чель нашстояшшего шобрания жаключшаетша в объединении наших вышокоучшенных, но тайных по милошти нена-виштной нам вшем влашти, обшшештв, ижвештных вам: ГЛАВТПРУКИ, ГЛАВНУКИ и ГЛАВМУКИ, и в объединении тех научных шредштв для борьбы с большевиштшкой бандой, которые имеютша у каждого иж ждешь пришутшт-вующих, но которые не могли быть ошушештвлены до щих пор иж-жа отшутштвия материальных решуршов… Глубокоуважаемый Бориш Федоровиш предлагает нам швои ре-шуршы и… и вот для этого мы ждешь шобралишь. Поль-жуяшь правом, предоштавленным мне как предшедателю, ошмелюшь ижложить тут же швои шобштвенные режуль-таты научшных ижышканий, направленных к чели, хорошо ижвештной вам…

Он остановился, выжидая мнения собрания, но оно безмолвствовало. Тогда крякнул нетерпеливо Сидорин, и оратор, сочтя это за выражение мнения всего собрания, нашел возможным продолжать речь, причем стал адресоваться исключительно к Сидорину.

— Я начшну, милоштивые гошудари, нешколько ижда-лека, штобы во вшей полноте охватить вопрош, подлежаш-ший с вашего милоштивого ражрешения моей трактовке…

— На аргошшкой штадии ражвития жемли, при температуре не меньше двенадчати-тринадчати тышш градушов, когда, как вам ижвештно, никаких других элементов, кроме протоводорода и водорода, не шушештвовало… было это (он достал бумажку и прочитал) 2 миллиарда 345 миллионов 789 тышш 647 лет 2 дня 5 шашов и 45 минут тому на-жад… Еще тогда, милоштивые гошудари, витал шреди раш-каленных гажов мой бешшмертный дух, наблюдая, раж-мышляя и ижучшая жаконы Вшеленной, жаконы ражви-тия и жизни Вшеленной…

Он покашлял, посмотрел сердито из-под щитиков седых бровей на скрипевшее перо секретаря и продолжал:

— И ш тех пор, милоштивые гошудари, я, не перешта-вая, до шамого пошледнего дня, чаша и минуты, наблюдал, ражмышлял и ижучал… И ешли вшешильный гош-подь шподобит меня прожить ешше нешколько дешятков лет, — в чем я не шомневаюшь, да, не шомневаюшь, — то плодами моего наблюдения, ражмышления и ижучшения явитшя труд, ожаглавленный: «хронош» — «эшь» на кон-че — ширечь время, как челитель недугов телешных и душевных и как фактор ражвития по плошкошти четвертого ижмерения… Чератит Лешшович, я ваш вшепокорнейше прошу — перемените перо… шкрипит, как грешник на вертеле…

Цератит Лессович — секретарь — вспыхнул до маковки той своей горсточки волос, которая каким-то чудом, подобно оазису в знойной пустыне, уцелела на его бледно-розовом черепе. Вспыхнул и, трясущимися пальцами не попадая в лунку ручки, стал менять перо.

Председатель, не замечая все более и более разгоравшегося нетерпения хозяина, терпеливо ждал и между делом учтиво осведомился:

— Ваш братеч, уважаемый Бориш Федоровиш, ждо-ров?

— Здоров, благодарю вас… — буркнул Сидорин.

— Што ж это его не видно на шобрании?…

— Придет. Где-нибудь задержался… — Сидорина отсутствие брата беспокоило не из-за правил салонной вежливости, а из-за более основательных причин.

— Готово, Трилобит Силурович, — робко напомнил о себе молодой секретарь.

— …кроме того, милоштивые гошудари, в ожначенном труде моем ярко, шмею думать, выражена мышль, — между прочшим, конечшно, потому што, как шами ижволили видеть, тема моего труда гораждо более широкая, выражена мышль, что эволючионный прынчып ражвития, выдвинутый в науке… в науке… покойным гением… гением покойного… гениальным покойником… Бога ради, Чератит Леш-шович, подождите, не жапишивайте: я жапутался, шами ижволите видеть… гением шкончавшегоша бежвременно учшеного Ламарка… теперь жапишивайте… и даровитым англишанином Дарвином ражработанный и подкрепленный неошпоримыми наблюдениями над природой… што эволюшионный прынчып ражвития одинаково приложим и к ражвитию в природе, и к ражвитию в обшештве. Мой ло-жунг: «Natura et historia поп faciunt saltus» — што жна-шит: «природа, а равно и иштория не делают шкачков»… Ишхо дя иж ожначенного прынчыпа…

Красноречие оратора едва-едва только стало распускаться, а терпение Сидорина уже лопнуло.

— Трилобит Силурович, — сказал он, ничуть не желая смягчать резкости своего голоса, — имейте в виду, что за вами еще шесть ораторов… Когда это мы кончим?

Оратор смешался, залопотал что-то совсем невнятное и невразумительное, скомкал речь, но тем не менее еще добрых четверть часа играл терпением хозяина.

Его проект, направленный к уничтожению существующей в России власти, заключался в том, чтобы путем планомерной педагогической работы, сконцентрированной в руках объединенных обществ «ГЛАВТПРУКИ-НУКИ-МУКИ», воспитать подрастающее поколение России в духе «традиций доброго старого времени».

— Для этого потребуетша 3–4 года органижачионной работы, — сказал он в конце, — 3–4 года, в тешение которых объединенное обшештво завербует в швои ряды вшех педагогов Рошшийшкой империи, шоответштвенно обработает их, инштруктирует, и 30 лет ошновной работы… ошновной работы, которые… Я кончил… — неожиданно оборвал он, заметив на лице Сидорина насмешливую гримаску. Впопыхах он забыл о своих выборных обязанностях и хотел оставить председательское место, но спохватился и остался.

— На очереди записан достопочтенный Силиций Кала-митович Сепия, — сказал секретарь.

— Милошти прошу милоштивого гошударя Шепию, — повторил председатель.

— Сепия! — гаркнул потерявший терпение Сидорин.

— Я здесь. Чего вы кричите? — проблеял некий мумифицированный человечек, обнаружившийся сзади всех. Своей иссохшей внешностью он, как две капли воды, походил на фараона Тутанхамона: коричневый сухой носик, коричневая кожа, вплотную обтянувшая кости лица, коричневые, прилипшие к черепу ушки, коричневые белки глаз… Даже сюртук был табачного цвета — сорта выше среднего; даже короткие желтые волосики, торчавшие на голове подобно первым всходам овса на пасхальном блюде, даже они имели грязно- желтый оттенок.

— Я хорошо слышу. Совсем не нужно кричать, — снова проблеял он и встал, немедленно оказавшись не человечком, а человечищем — в коричневых брючищах с непомерно долгими ногами и непомерно коротким туловищем, увенчанным крохотной головкой.

— Я хорошо слышу, — повторил он и презрительно с высоты своего ходульного роста окинул коричневыми глазками и спящую, и бодрствующую части аудитории.

— Здесь предшествующие мне ораторы, — начал он с тем же презрением, — говорили… э… э… э… о вещах высокой материи, распространялись длинно и домогались крупных денежных сумм… э… э… э… Я же скромен в меру. Материя, подлежащая моей трактовке, не претендует на высокие качества. Речь моя будет краткой и сумма… э… э… э… испрашиваемая мной, будет не выше 500 золотых рублей… э… э… э…

Он переждал, ожидая возражений, и не дождался, потому что председатель хлопал отяжелевшими веками, борясь с непоборимой дремотой; вся аудитория пребывала в том же состоянии; секретарь, распластавшись по столу, как некое пресмыкающееся, старательно записывал, высунув язык, а Сидорин просто не счел нужным возражать, не желая затягивать и без того затянувшегося заседания.

— Тогда я перейду к фактической части моего доклада, — сказал оратор и снова остановился.

— Ну и переходите… — буркнул Сидорин, про себя подумав: «кажется, я скоро разгоню всю эту полоумную компанию…»

Неожиданно Сепия оставил свое место и, уподобившись двуногому пауку-сенокосу, шагнул к стулу Сидорина… Склонился над ним и, понизив голос, предложил:

— Купите у меня карту подземной Москвы!..

— На что она мне? — удивился Сидорин.

— Там точно обозначены подземходы из различных частей Москвы, как-то: из Замоскворечья под Москва-рекой, из Китай-города под Варварской башней, из Румянцевского музея под Моховой и пр., и все они ведут непосредственно в Кремль, в самое большевистское гнездо. Ну?…

У Сидорина алчно сверкнули глаза и затрепетали хищные ноздри; сделка быстро состоялась. Сепия вынул из бокового кармана сюртука вчетверо сложенный план Кремля с ближайшими окрестностями, Сидорин, просмотрев его, сунул в портфель и отдал 50 червонцев.

Секретарь, на полном ходу оборвавший протоколирование, недоуменно заерзал на стуле, не зная, как и чем кончить речь коричневого оратора, снова окаменевшего в ископаемой позе.

— Вы чего ждете? — спросил его Сидорин. — Давайте следующего…

— Но… речь?… речь?…

— Запишите: «оратор внезапно почувствовал дурноту и отказался от слова». Записали?… Ну, кто следующий?…

— Следующий записавшийся оратор — Гиппарион Диа-сович Девонин, — провозгласил секретарь.

Девонина пришлось окликнуть три раза подряд, чтобы вывести из состояния, подобного каталепсии.

Это был тихий и робкий старец с длинной, желтой от времени бородой, с пучками волос, торчавшими из ушей, носа и чуть ли не из глаз и рта.

— Милостивые государи и милостивые государыни, — зашелестел он чуть слышно, с трудом поднявшись со стула, — я не намереваюсь долго задерживать вашего внимания. Видит бог, это мне не по силам… Я коротко изложу свой проект, остановившись только, совсем немного, на принципах, положенных в его основу…

После этого небольшого, но бодрящего вступления он дал короткий исторический обзор развития государственности на Руси, начиная от Рюрика, Синеуса и Трувора и кончая «безвременно погибшим тишайшим и всемилости-вейшим государем нашим императором Николаем Александровичем II-ым, прозванным в народе великомучеником, иже смерть прияше из рук нечестивых поганцев — большевиков». За обзором последовал краткий перечень заслуг последнего царя из дома Романовых; за перечнем — небольшой очерк религиозно-нравственного содержания на тему о пришествии Антихриста и конце мира; за очерком — краткий разбор апокалипсического сказания и критика моро-зовского астрономического толкования на сей счет; за критикой…

…Председатель бесповоротно дремал, видимо, затратив на свою речь последние остатки жизненной энергии, отпущенной ему на день. Сидорин снова возвысил голос — и на этот раз для обуздания оратора.

Никак нельзя было ожидать от робкого мохнатого старичка того, что он предложил. А он предложил — ни мало ни много — взорвать, во-первых, Москву, во-вторых, Питер… в-третьих, четвертых, пятых, шестых и так далее… Взорвать все города, «в которых, как всему миру известно, сконцентрированы большевики — семя антихристово и нечистое».

— После этого, — говорил старичок, шамкая беззубым ртом, словно жуя неочищенную вату, и по мохнатой щеке пуская слезу умиления, — после этого народится новый Иоанн Калита — а может, он уже есть, — который займется мудрым и кропотливым собиранием и возрождением государства Российского под знаменем двуглавого орла и ски-пет ром самодержавия…

— Мой тринитроэкстерминатор, — закончил он без всякого уже пафоса, — будучи закопан в центре большого города в количестве 0,03 и будучи подвергнут действию радиоволн, хотя бы с расстояния 5 000 верст, взрывает со страшной силой и до основания разрушает все… Можно заложить его в десятках крупнейших городов и произвести взрыв во всех местах одновременно при помощи одной электрической волны, самому находясь в это время на приличном и вполне безопасном расстоянии. Вот так-то, сударь вы мой!

Сидорину изложенный проект сильно пришелся по душе, и, видя, что мирный старичок приноравливается опуститься на стул, чтобы снова, может быть, окаменеть, он встряхнул его энергичным окриком:

— Позвольте, милостивый государь! Вы не привели никаких доказательств в возможности практического осуществления вашего проекта…

— Он уже осуществлен, — отвечал старичок, и, к изумлению секретаря и Сидорина — единственных лиц из всего собрания, не поддавшихся дремоте, извлек из объемистого кармана, вместе с десятком вещей хозяйственного обихода, как-то: с коробкой спичек, с плевательницей, носовым платком сомнительной чистоты, ножницами, плоскогубцами и тому подобным, — небольшой аппаратик, похожий на миниатюрный радиоприемник с четырехугольной проволочной антенной. Вещицы хозяйственного обихода опустились обратно в карман, остался один аппаратик.

— Я забыл, что взял его с собой, — виновато прошамкал старичок, — могу продемонстрировать вам его действие…

— Но… это не опасно? — усомнился Сидорин.

— Нисколько, — успокоил старичок, — здесь такая ничтожная доза, что произойдет только незначительная вспышка с легким треском — именно, с легким треском… У меня в запасе имеется еще некоторая небольшая доза, и… это все. Если вы, сударик мой, не пожалеете денег, то можно будет добыть в короткий срок необходимое вам количество тринитроэкстерминатора…

Старичок возился теперь с аппаратиком, свинчивая и развинчивая какие-то части его. Затем из второго кармана им была извлечена куча новых вещиц, из которых пару 3-х дюймовых гвоздей, связку бечевы, стеариновую свечку, сломанный перочинный ножичек, огрызок сахара и два окурка сигары он отправил обратно, при этом слегка зардев — не то от смущения, не то от гордости, — а деревянную плат-формочку с двухвершковой мачтой-антенной и катушку Румкорфа с прерывателем оставил.

— Теперь, сударик мой, — сказал он, обращаясь к Си-дорину, — возьмите вы этот взрыватель и отнесите его в самый отдаленный уголок зала… вон поставьте на окошечко, чтобы видно было… а я катушечку соединю проводом вот через этот ваш штепселечек.

Сидорин исполнил просьбу после некоторого внутреннего колебания:

— Черт его знает, этого мохнатика! Взорвет еще…

«Катушечка» Румкорфа долго не хотела работать, и старичок, обзывая ее ласковыми именами, пускал в ход плоскогубцы, ножницы, гвоздики. Сидорин с минуты на минуту все больше и больше терял терпение и, желая хоть как-нибудь использовать пропадающее время, спросил грубовато:

— Где добывается ваш экстравагинатор?

— Сударик мой, — возразил старец, — не экстравагина-тор, а экстерминатор, не забудьте: тринитро впереди… А добывается он на Кавказе, в той местности, где некогда находилась древняя Колхида и куда отважные герои-аргонавты ездили, одержимые золотой горячкой… Вам известно, сударик мой, что добывание золота, по рассказам этих аргонавтов, было связано с опасностью. Золото будто бы охранял страшный дракон, наносивший смельчакам ранения и укусы?… Этот дракон и есть мой экстерминаторчик, встречающийся на Кавказе вместе с золотом, и он любит кусаться… ой, как любит кусаться!.. Ведь по химическим своим свойствам он близок к радию и в таблице Менделеева рядышком стоит, занимая 87-ой порядковый нумеро-чек… Радий же, известно ли вам, сударик вы мой, вызывает на теле человека и животных язвы и, кроме того, действует на нервную систему, обуславливая появление параличей…

…Казалось, от нетерпения Сидорина не осталось и следа: он жадно вслушивался в невнятную речь старца, боясь прервать его…

— … И мой экстерминаторчик обладает такими же свойствами, только более интенсивно выраженными, будучи не изолированными свинцовой или эбонитовой оболочкой… Да, сударик мой! — Колхида, Колхида, а которое местечко — я вам скажу, когда мы с вами заключим договор-чик… Ну, вот и готово.

Последнее его восклицание относилось к упрямой катушке, переставшей, наконец, капризничать.

— Станьте, сударик мой, так, чтобы вам видно было действие аппаратика. Я сию минуточку пошлю волну — будет треск и легкая вспышка, и больше ничего, потому что заряд незначителен…

Старичок лукаво прищурился, потрогал какой-то рычажок в прерывателе — и — в следующую секунду — багряное облако черного дыма появилось над взрывателем, раздался грохот, будто потолок обрушился, а присутствующие — спящие и бодрствующие — распластались на полу в самых причудливых позах, засыпанные известковым щебнем, стульями, картинами со стен и стеклами… Рама окна, у которого стоял аппаратик, сорвалась и с высоты шестого этажа рявкнула на мостовую.

— Довольно сильно! — успел молвить старичок и упал замертво.

Первым вскочил на ноги Сидорин — оглушенный и контуженный, он оказался первым и последним, так как все остальные остались недвижимыми, за исключением живучего секретаря, в агонии дрыгавшего ногами. Единственная лампочка в потолке освещала картину страшного разрушения, но Сидорину не было времени подсчитать убытки и должным образом оценить положение, так как в зал внесся на всех парах запыхавшийся гориллообразный Аммонит Трицератопс, на бегу фистульно крича:

— Дом оцеплен чекистами! Дом оцеплен чекистами! Они уже идут сюда!..

При этих словах Сидорин могучим усилием воли стряхнул с себя оцепенелость, причиненную взрывом, заострил взор, соображая:

— Ошибся или не ошибся Аммонит? Не принял ли он взрыва за появление чекистов?… Бежать или не бежать?…

Впрочем, он тут же решился бежать, заслышав в коридоре шарканье многочисленных ног. И все-таки помедлил: может быть, то соседи, обеспокоенные взрывом?…

Только когда в дверях залы показалась фигура, вооруженная револьвером, хорошо знакомого ему чекиста Васильева, он в два прыжка очутился у выбитого окна, прыгнул на подоконник и с искаженным лицом ринулся головой вперед в ночную темь… За ним последовал горилла Аммонит… Но видно было, что для гориллы этот прыжок был последним в жизни; сразила ли его пуля на окне или он поскользнулся, только вместо грохота железа, который был произведен ногами благополучно перелетевшего узенькую улочку и очутившегося на крыше пятого этажа Сидорина, вместо этого через несколько секунд после прыжка Аммонита снизу донесся глухой удар тела о мостовую…

Васильев на бегу к окну сделал требуемые случаем распоряжения и также исчез в черном провале окна.

Пролетев в воздухе длину целого этажа, Сидорин не совсем удачно снизился на железную крышу. При падении он сильно ударился подбородком о собственные колени, — брызнула из носа кровь. Секунд десять потребовалось ему, чтобы прийти в себя. Он слышал катастрофический полет Аммонита, слышал и громкие распоряжения Васильева, но не ожидал, что чекист последует за ним. Все-таки он успел опередить его шагов на пятнадцать, что в темноте ночи было большим преимуществом. Еще одно преимущество помогало ему в бегстве: хорошее знакомство с расположением соседних крыш. В то время, как он, легко лавируя между бесчисленными трубами, наверняка знал, куда бежать, преследователь должен был ориентироваться лишь по звуку продавливаемого железа…

…Но крыша кончается… Внизу сверкает яркими огнями улица; гудят трамваи и автомобили… «Не удерешь!» — думает Васильев, замечая обрисовавшуюся на фоне огней фигуру бандита… Сидорин на один миг задерживается в нерешительности на самом краю крыши, но только на один миг… в следующий — его тело судорожным рывком отделяется от твердой почвы, мелькает в воздухе посреди улицы с раскинутыми широко руками и пропадает… В стук экипажей, в звонки трамваев, в гудки сирен вклинивается вдруг характерный звук падения на листовое железо… Это Сидорин с пятого этажа через всю улицу перенесся на крышу противоположного двухэтажного дома…

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В то же самое время, когда Васильев проворонил одну птицу, его друг Безменов — «борец со случаем» — проворонил другую. У обоих были смягчающие вину обстоятельства: первый слишком поздно узнал адрес вечернего заседания, второй несвоевременно напал на след.

— Синицына, — сказал Безменов, входя в комнату рабфаковки, когда вечерние сумерки уже достаточно заботливо укрыли землю, — если меня почему-либо ты завтра не найдешь на квартире (меня или записки, оставленной от моего имени), немедленно о сей таинственной пропаже извести, кого следует. Ладно?

— Ладно, — усмехнулась рабфаковка, привыкшая к странностям своего друга. — Но куда это ты собираешься пропасть? И почему как раз накануне экзаменов? В высшей степени подозрительно…

— Я не собираюсь, — серьезно отвечал рабфаковец, — но пропасть могу, и, если бы у меня не сидели на носу экзамены, не было бы и этой моей тревоги…

— Ну, пропадай, — благословила Синицына, — и пропадай поскорее, потому что мешаешь заниматься: проклятая «физика» скоро меня съест.

Ночная темнота расползлась густо и окончательно укутала землю; этому способствовал сплошной облачный покров, создавший род навеса над уснувшим миром.

Безменов вышел на двор.

— Ничего себе ночка, — подумал он, извлекая из кобуры револьвер.

Его — не сказать, чтобы приятно — изумило отсутствие света в окне «гориллы» Трицератопса: обыкновенно ученый археолог занимался до 2–3 часов ночи.

— Примем во внимание…

Стараясь как можно мягче ступать, с мышцами, напряженными и готовыми каждую секунду бросить тело в ту или другую сторону, смотря по обстоятельствам, он приблизился к забору, граничившему с церковным двором.

Заметил ли он, что за ним на расстоянии 10-ти шагов бесшумно и неотступно следовала массивная фигура? И заметила ли эта фигура, что за ней, в свою очередь, двигался юркий силуэт?

Безменов перемахнул через забор; минуты через две туда же переползла массивная фигура; и еще через минуту на тот же забор вспорхнула юркая фигурка. Все действовали так идеально чисто, что никаких лишних звуков, кроме ускорившейся пульсации сердца, и то слышной только для собственников сердец, никаких других звуков не было.

Безменов осмотрелся и прислушался. Тихо, как в материнской утробе. Домик дьяконский спит, сторожихин — безмолвствует: может, сторожиха бродит где-нибудь поблизости… Не напороться бы на нее…

Он крадется к среднему окну домика. Окно на ставнях, ставни заперты изнутри. Подергал — никакого толку. Шума производить не годится, — к крайнему левому…

Удача!.. Болты даже не выдвинуты в щели. Ставни прикрыты, это — пустяки. «Борец со случаем» вынимает из кармана пузырек с маслом и обильно уснащает им при помощи кисточки петли ставень, приносит жертву невежественному случаю. Случай, мудро предусмотренный, скрывается со стыдом — и ставни распахиваются без малейшего шума… Стекла в окне выбиты: через окно веет нежилым запахом. Безменов смело забирается в комнату и оглядывается назад, на двор…

Померещилось?… Конечно, померещилось!.. Не может быть, чтобы это была живая тень!.. Глаза расширяются, пронизывают мглу насквозь, но, кроме вполне неподвижных очертаний надгробного памятника, ничего подозрительного не замечают.

— Впрочем, это мог быть не в меру старательный чекист, — успокаивает себя Безменов, не слишком-то доверяя обманчивой мгле. Он закрывает за собой ставни и еще завешивает их снятой с себя рубашкой.

— Как у себя дома, — усмехается в пробивающуюся бороду.

Еще прислушался: все в порядке. Где-то, — должно быть, через комнату, — тикают часы. Засветил электрический фонарик — в комнате следы недавнего разрушения, следы взрыва: щепы, обломки, куски штукатурки. В угол заметено битое стекло от химических приборов. В полу — дырка. Прожженная. В стене другая, того же происхождения.

Ест глазами Безменов каждую мелочь, запоминает малейшую деталь. «Дома переварю», — думает.

— Что ж, идти дальше?… Надо идти. Этого мало. Хорошо бы побеседовать с самим дьяконом. Назваться его доброжелателем, что ли? — мелькает соображение.

Налег плечом на дверь. Прикрыта плотно. По опыту знает: двери надо открывать сразу, резко — тогда не скрипят.

Налег еще раз. Дверь, немного посопротивлявшись, действительно, поддалась без скрипа, но она, оказывается, была замкнута на щеколду, и щеколда сорвалась с гвоздем вместе. Упала с дьявольским стуком…

— Скрыться или не скрыться? — секунду размышляет ночной визитер. — Лучше скрыться, а впрочем…

Шлепающие звуки босых ног; приближаются к нему.

— Это ты, Ваня? — сонный, но нисколько не испуганный женский голос.

— Вот-те клюква! — изумился визитер. — Меня здесь знают. Или совпадение?

Нажимает кнопку фонаря.

На пороге в лучах яркого света щурится дебелая женщина в откровенно ночном костюме.

— Брось дурить, Ванька, — ворчит ласково, как сытая кошка. — Почему вчера не пришел в сад?…

— Видите ли… — начинает Иван Безменов.

При звуке чужого голоса женщина вздрагивает, но пугается, нужно отдать ей справедливость, очень мало.

— Видите ли, — продолжает Иван, в забывчивости не опуская фонаря, — я не тот, за кого вы меня принимаете… Я его товарищ…

— Солянин? — спрашивает дьяконица, приятно изумившись, и, не давая ответить, тащит Ивана за руку. — Потуши, бесстыдник, фонарь-то… Идем в горницу; холодно здесь…

«Вот тебе приключение!» — хохочет в душе «бесстыдник».

Дьяконица протащила Ивана через темный зал — в спальню. Зажгла керосиновую лампу и, пока та разгоралась, сама скрылась под одеялом.

— О, да ты славный парнишка! — через минуту восклицает она, хихикая. — Я где-то встречала тебя. Ты не живешь ли на соседнем дворе?…

«Положение пиковое», — думает Иван, теряясь от неожиданности.

— Это хорошо, что ты пришел… А как тебя зовут?… Иван? Хи-хи-хи… тоже Иван?… Хорошо, Ваня, что ты пришел: страсть как не люблю, когда в доме ни одного мужчины…

— Как ни одного?… А дьякон где? — ловит Иван момент, чтобы начать атаку.

— Дьякон?… Дьякон пропал. Пошел среди дня, и вот до сих пор нету… хи-хи-хи-хи… Да ты не бойсь, он не придет… А если придет, я тебя через окошечко выпущу… хи-хи-хи… Ведь он у меня косолапый: пока будет ворочаться в сенцах, ты уже домой три раза успеешь прибежать… хи-хи-хи…

С одной стороны — хорошо, что из уст дьяконицы бьет непрерывный словесный фонтан: это позволяет обдумать положение; с другой — плохо: своим фонтаном она не дает возможности повести наступление. Впрочем, Иван быстро справляется, извлекая из брошенных расточительно слов то, что ему нужно.

Дьяконица, между прочим, выбрасывает:

— А ты кто же будешь? Где служишь? — и, не останавливаясь, катится дальше.

— Я студент, — вклинивает Иван свой ответ, — на изобретателя учусь…

Насчет изобретателя он, что называется, залил — закинул удочку и с удовольствием увидел, что рыба клюнула.

— На изобретателя?! Хи-хи-хи… У нас здесь один изобретатель жил — Митька Востров… Изобретал — изобретал…

Дьяконица вдруг упирается лбом в стену — обрывает.

— Ну и что же? — с нарочитым равнодушием подхватывает Иван. — Изобретал, изобретал — и? — и угодил на Канатчикову… — тихо кончает дьяконица.

Вполне естественно поинтересоваться:

— Почему же это он угодил?…

— Та-ак, — мямлит дьяконица, внезапно оробевшая и притихшая.

Иван запоминает: Митька Востров — изобретатель — жил у дьякона, сейчас сидит в доме умалишенных.

Можно было бы теперь же пораскинуть мозгами, но незначительный предмет — мятая бумажка на полу у кровати — приковывает внимание рабфаковца.

Дьяконица быстро оправляется и снова брызжет обильным фонтаном. Делая вид внимательно слушающего, Иван, будто нечаянно, роняет со стола платяную щетку и нагибается вслед за ней… Быстрый взгляд под кровать — семь пар туфель, — ого, по-богатому!.. Взгляд на бумажку:

«К 10-ти часам утра вы должны прийти на Арбатскую площадь… Квартира члена английской делегации… и т. д.

Благожелатель».

— Точка, — говорит себе Безменов. — Все ясно. Надо кончать визит…

Он вскакивает со стула и, напуская на лицо «тихий ужас», к чему-то прислушивается.

— Подождите, — говорит отрывисто-сдавленно. — Слушайте… — и, будто окончательно перетрусив, тушит лампу.

В кромешной тьме обостряется болезннено слух — кому это не известно? И чудится дьяконице: что-то массивное, будто медведь, лезет в окно, где Митька жил.

— Ой-ой, голубчики, — медведь!.. — шепчет она, натягивая на себя одеяло с головой. И из-под одеяла:

— Ой, голубчики, что же будет?

Иван с угрожающим видом вылетает из комнаты… Дьяконица за ним на крючок, на засов, на ключ дверь приперла… Комод придвинула…

Конечно, в Митькиной лаборатории — ни души. Иван это знал заранее. Его слух не подвержен болезненному обострению: холодные обливания по утрам — лучшее средство от нервности. Но, чтобы поддержать иллюзию ворвавшегося медведя, он невероятный шум поднимает среди склянок, щеп и битой посуды.

— Хватит, — говорит, запыхавшись, — дело сделано, — и добавляет с досадой: — А дьякона-то проворонил!..

Рубашка висит на месте, ставни — тоже на месте. На дворе, по-прежнему, тишь и темь. Откуда-то затушенные выстрелы доносятся.

— Не Васильев ли орудует? — приходит в голову. — Он-то не проворонит.

У надгробного памятника сразу окаменевает: через весь двор к церкви на рысях проносится рослая тень.

— Гм… Если это грабить церковь, то пускай себе… А если мои агенты, нужно отпустить их… Свистнуть, что ли?…

И решает, на всякий случай, обождать со свистом. Ус-пеется. Надо убедиться.

Согнувшись в три погибели, крадется к церкви. Церковь недавно побелена — 12-го мая день святого лодыря Полу-вия — белые стены лучше, чем все другие предметы, вылавливают из чернильной мглы остатки света и отражают их обратно в чернильную же мглу. Прижиматься к церковной стене, как это делает неизвестная фигура, более чем глупо.

Иван крадется по земле к глупой фигуре. Заметила ли она его или нет, но только двинулась и сама — опять-таки вдоль стены.

— Идиотизм, — неодобрительно отзывается рабфаковец по ее адресу. — Это или абсолютное незнакомство с физикой, или вообще дурость… Впрочем, может быть и третье: желание привлечь к себе хотя бы меня…

Фигура, дойдя до угла церкви, оторвалась, наконец, от стены и, совсем не желая быть невидимкой, храбро зашагала во весь рост по направлению к белому пятну — к плите над «почившим в бозе в 1828 году протоиереем Пафну-тием Хлеборастыкиным».

И опять — что за странность? — ее, как летучую мышь, влечет к себе белый цвет… фигура ляпнулась пластом на белую плиту и замерла неподвижно.

Иван тоже замер:

— Черт ее! Может, сумасшедший Митька вернулся?…

Минута. Другая. Третья… Рабфаковец решает приблизиться, насколько можно… Ползет по росистому газону, и вдруг…

…плита колыхнулась — стала торчком — фигура скользнула по ней — в подземный склеп… Затем плита снова стала на место…

— Экая я ворона! — вслух бранится Иван и с чувством одураченного подходит к загадочной плите, проглотившей загадочного человека.

Плита как плита. Не в первый раз он ее видит. О том, что на ней все-таки покоилось живое тело, а не плод разыгравшегося в темноте зрения, говорит ее относительная теплота.

Рабфаковец прижимает ухо к полированной поверхности: ни звука, мертвая, как и полагается ей быть в склепе, тишина… Шарит руками вокруг, лежа на плите: может, рычажок какой найдется, какая-нибудь зацепка?… Ни черта! Ни одного гвоздя, что называется!..

Вдруг, резко, как и в первый раз, без всякого предупреждения, плита переворачивается… Иван, обрывая ногти, летит вниз, головой вперед…

Он падает на вытянутые руки и все же больно ударяется головой и спиной, в тот же миг два тяжелых тела наваливаются на него — прижимают лопатками к земле… Иван от удара оглушен, — трещит голова, ломит позвоночник. Крикнуть он не успевает, так как его голова моментально закутывается чем-то жестким, пыльным и вонючим, — очевидно, грязным мешком; закутывается туго, добросовестно.

«Кажется, на экзамен я не попаду», — проносится в его смятенной голове. Затем он вырывает правую руку, на которую уже накинута веревка, и, несмотря на то, что действует наугад, наносит ею верный и крепкий удар в нижнюю часть лица одного из противников. Сразу становится легче — четыре пуда с груди долой.

В планы противников, очевидно, не входит убийство рабфаковца: они стараются только обезвредить его, глуша кулаками нещадно. Иван это соображает, неожиданно делает мост, хотя трещит спина, и угрем выскальзывает на поверхность двух тел. Те — сослепу — добрые полминуты усердно тузят друг друга, потом понимают ошибку и снова набрасываются на рабфаковца, который, отчасти освободившись от грязной тряпки, стоит, прижавшись к стене и выставив правую руку для защиты лица. Он осторожен и хладнокровен. Противники же горячатся и мешают друг другу; большая часть их ударов сыплется в стену. Но вот один из них ловит рабфаковца за голову и, пренебрегая его ударами, оттаскивает от стены; второй сзади сжимает его вокруг пояса.

— Веревку, найди веревку, — хрипит он. — Я его крепко держу…

Первый бандит, доверившись товарищу, выпускает из рук голову, а Иван, поймав через плечо голову второго бандита, швыряет его через себя. Тело падает с глухим хрястом…

В темноте не поймешь, что творится. Рабфаковец только что сунул руку за револьвером, как в воздухе свистнула веревка, хлестко обвив его вокруг шеи. Потом — толчок вперед, и он падает полузадушенный.

В нравоучительных романах спасение всегда является вовремя и непременно сверху, — по крайней мере, ниспосы-лаясь с небес. Настоящее повествование слишком далеко от мысли нравоучать и обходится без небесных сфер, но, тем не менее, и здесь спасительная рука явилась сверху — из дыры, которую молодчики впопыхах забыли прикрыть, и явилось очень кстати. Оно не могло не явиться, так как вытекало из законов исторической необходимости. Не могло не явиться, так как рабфаковка Синицына следовала за «борцом со случаем», начиная от его квартиры.

Сноп яркого света, ослепивший обе стороны, и мужественный женский голос, отчеканивший слова:

— Контрики, руки вверх, а то стреляю!..

И, действительно, щелкнул взведенный курок.

Контрики — здоровенные мужики из лабазного ряда — с глупыми рожами, не медля ни одного момента, повиновались.

— Вставай, Безменов! — снова скомандовал голос, и Безменов встал — сильно помятый и немного сконфуженный. Одной рукой он сорвал с лица тряпку, затем выхватил револьвер и после этого лишь освободил от веревки шею; другую руку он приложил к губам…

Из склепа вырвался пронзительный свист. Через пару минут примчались чекисты.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Торжественно извлеченные из склепа и хорошо спеле-нутые веревками «контрики» в сопровождении двух конвои-ров-чекистов были отправлены на хранение. Третий агент остался около плиты на страже, так как рабфаковцы решили исследовать подземелье.

Непосредственно под плитой оно имело в глубину аршина три и представляло собой четырехугольный погреб, вместимостью достаточный для того, чтобы в нем свободно могли подраться трое коренастых мужчин. С трех сторон его ограничивали стены каменной кладки, с четвертой имелось отверстие в узкий и длинный ход, с небольшой наклонностью спускавшийся вниз.

— Ну, как чувствуешь себя, «борец со случаем»? — смеялась Синицына, идя рядом с Иваном, который все время крутил шеей.

— Черт тебя знает, — искренне восхитился тот, — откуда только ты появилась?…

— Ха-ха-ха!.. Следуя твоему принципу, решила предусмотреть случай и, как видишь, здорово накрыла его… А что с твоей шеей?…

Вместо ответа Иван, осветив свое лицо, приложил палец к губам в знак молчания, и таким порядком они дошли до того места, где ход раздваивался под острым углом. Здесь поневоле пришлось остановиться.

— Мы прошли под Большой Никитской, — прошептал Иван на ухо спутнице, — пересекли Малую Никитскую и теперь, если только я не потерял своей способности ориентироваться, находимся под Гранатным переулком. Правый рукав хода, по-моему, идет в направлении, перпендикулярном к Спиридоновке, левый, если я не ошибаюсь, метит на угол Спиридоновки и Георгиевской… А вот куда нам метить — неизвестно…

В таких делах Синицына всецело полагалась на опытность своего друга, почему и не сочла нужным подать какой-либо реплики.

— Вот что, — предложил тогда Иван, — ты иди направо, а я налево, или, как хочешь — можно наоборот.

Обыкновенно молчание является знаком согласия, но рабфаковец, вопреки смыслу мудрой пословицы, решил, что Синицына на этот раз промолчала потому, что была несогласна.

— Ну, ладно, — быстро уступил он, вспомнив, что существует еще его наблюдательность и возможность в связи с этим третьего исхода. Прожектор фонаря он направил себе под ноги. Прямехонько им навстречу шли по пыльной дорожке две пары следов, шли из левого хода. Правый хранил в девственной чистоте пыльную пелену невинности.

— Ну, сугубая осторожность, — предупредил Иван, — иди сзади…

Теперь они подвигались вперед, тщательно осматривая пол, потолок и стены.

Гранитный переулок скоро остался позади. Они уже находились под тем треугольником зданий, который выходит ломаной гипотенузой на Спиридоновку, а двумя катетами на Гранатный и Георгиевскую. Иван внезапно остановился, даже несколько попятился. Синицына, влетев носом в широкую спину, пустила из глаз сначала искры, потом две-три слезинки… Рабфаковец погасил фонарь.

— Ни одного сантиметра, — прошептал он, — замри…

Только по прошествии неопределенного количества времени Синицына услышала то, к чему ее товарищ прислушивался: заглушенное расстоянием бурчание голосов впереди.

— Дальше ты не пойдешь, — категорически прошептал Иван. — Нужна дьявольская осторожность, а твоя юбка… — он не кончил, потому что решил, что достаточно и сказанного.

Когда Синицына безмолвно, но горячо запротестовала, он на мгновение открыл свет и показал в полуаршине от себя тонкую черную нитку, тянувшуюся поперек хода на уровне колен.

— Я перелезу, — умоляюще прошептала Синицына.

— Ты не перелезешь, — безапелляционно возразил Иван.

— Тогда я подлезу…

— И не подлезешь…

Он пустил сноп лучей на опасное место и, как кенгуру, ловко перескочил нитку.

— Сиди и жди, — последовал затем совет, — без моего сигнала не являйся…

Синицына осталась одинокой в жуткой тьме.

Изредка пользуясь фонарем, Иван крался по коридору, все более и более принимавшему форму узкой расщелины. Он опасался новой нитки или какого иного сигнального прибора, ведущего в помещение разговаривающих. И опасался не напрасно. Вторая нитка, натянутая на уровне носа, попалась шагов через двадцать… Отсюда разговор принимал уже более материальную слышимость. А спустя две минуты можно было остановиться.

— Вы счастливо отделались! — произнес с восхищением, как показалось рабфаковцу, дурашливо-тонкий голос.

— Было очень трудно, но не настолько, чтобы задержать меня, — отвечал презрительно стальной голос.

— И подумать только! — воскликнул третий голос, принадлежавший, судя по тембру его, некоему мечтателю. — И подумать только: с шестого этажа на пятый, с пятого через всю улицу на второй, а отсюда прямо в автомобиль… Вы, Борис Федорович, вы… в восторг меня приводите. Вы… мне гораздо более нравитесь, чем шоколад фабрики Миньон, который… по чести говоря, я обожаю… именно обожаю… А вас, Борис Федорович, я, прямо-таки, по чести говоря… боготворю…

— Глупости. — пробурчал глухо четвертый голос. — Глупости говорите, милейший… К делу нужно. К делу…

— Да! — подхватил стальной голос. — Приступим к делу!..

«К делу, так к делу», — молчаливо отозвался рабфаковец, делая еще несколько шагов вперед, и уперся в холодный металл плиты, отгораживающей неизвестных от коридора. Плита была приперта изнутри, — когда рабфаковец с револьвером наготове осторожно налег на нее, она не поддалась.

— Дела обстоят не скажу, что блестяще, — начал тот, кто имел стальной голос и которого назвали Борисом Федоровичем. — Брат мой, посланный мной утром на слежку, не знаю, каким порядком, попал в Чеку. Трицератопс разбился насмерть, неудачно прыгнув. Я еле передвигаю ноги… Квартира моя занята чекистами… Всю эту мерзость создал нам известный вам рабфаковец…

«Позвольте представиться», — смеялся в душе Безменов, хорошо понимая, про кого они говорят.

— …Сегодня он доживает свои последние часы… — продолжал Борис Федорович. — Мы очень удачно собрались: с минуты на минуту его должны сюда привести… Он этой ночью собирался навестить дьякона, которого у нас из-под носа выкрал англичанин. Я послал для поимки его двух надежных молодцов…

«…Сидят благополучно у Васильева», — опять сделал свою ремарку рабфаковец.

— …Наша очередная задача: освободить из Чеки брата; он нам остро нужен… Это я поручаю вам, Николай Филимонович…

— Очень хорошо. Я это сделаю, — угодливо отозвался голос мечтателя.

— Затем… С вами, Аполлон Игоревич, завтра в восемь часов утра мы должны будем навестить психиатрическую клинику, что на Девичьем поле…

— Мы непременно навестим ее, — быстро согласился тот голос, что перед этим оборвал мечтателя.

— Цель нашего визита: изъять из клиники настоящего изобретателя детрюита, — так называет дьякон свое смертоносное оружие…

— О!.. о!.. о!..

— Да. Дьякон — не изобретатель, это я узнал сегодня перед собранием. Изобретатель — Востров… Вы, Аполлон Игоревич, приготовьте к 8-ми часам утра документы на имя какого-нибудь родственника изобретателя. Запишите его имя-отчество: Дмитрий Ипполитович… Вы назоветесь родственником Вострова, — ну, братом, что ли, — и возьмете его на домашнее лечение… Я думаю, этот номер пройдет…

— Пройдет, непременно пройдет…

— Сообщу вам, что мне удалось экстрактировать из собрания мумий. Прежде всего, я очень дешево — за 150 червонцев — приобрел точную и подробную карту подземной Москвы; главным образом, Кремля…

— О! о!.. Покажите…

— Вот она! Осторожней… Поручаю вам, Савва Никоди-мыч, эту карту для немедленного использования… Динамит у нас есть, действуйте…

— О, я буду хорошо действовать, — пропищал дурашливо-тонкий голос, повергаясь в телячий восторг.

«Дружная семейка», — отметил сурово рабфаковец, ущемляя памятью имена и задания.

— Перехожу к последнему и самому основному вопросу, — продолжал Борис Федорович Сидорин. — На собрании мне довелось выслушать старичка — ученого химика и тоже изобретателя. Старичок этот открыл новый элемент с радиоактивными свойствами; кажется, он называл его экс-терминатором, — впрочем, это неважно. Он произвел при нас эксперимент, о котором я вам уже говорил и который явился причиной смерти самого изобретателя. Да. Но это тоже неважно. Важно то, что и детрюит и экстерминатор, по моему глубокому убеждению, одно и то же вещество… Да, этот экстерминатор представляет только новые свойства детрюита. Мне удалось установить, хотя и приблизительно, местонахождение детрюита-экстерминатора… Кто из вас знает, господа, где находилась древняя Колхида?…

— Я имею некоторые сведения, — отвечал глухо ворчливый голос, он же Аполлон Игоревич.

— Нуте-с?

— Но только приблизительные, — продолжал Аполлон Игоревич. — Это где-то на территории Кутаисской и Батумской областей, а ныне, конечно, самостоятельных республик: Абхазской, Аджарской и Грузинской. По всей вероятности, по течению руки Гумисты или Ингура…

— Мы с вами поедем туда, Аполлон Игоревич, как только покончим с московскими делами.

— С удовольствием-с…

— Моя информация закончена. Приступим к вашей… Но меня начинает беспокоить долгое отсутствие моих молодцов… Кто из вас свободней — пройдитесь с фонарем, посмотрите: не заснули ли?… Черт их знает, что они медлят?…

— Я пройдусь, — услужливо поднялся дурашливый голос, он же Савва Никодимыч.

Рабфаковец отскочил от плиты и стрелой понесся по подземному ходу, благополучно избегнув во второй раз сигнальных ниток.

— Синицына, это — я, — предупредил он издали. — Тише, и идем скорей…

Запыхавшиеся, они остановились только под выходным отверстием склепа.

— Сипягин, — тихо позвал Иван караулившего наверху агента, — прыгай сюда… А ты, Синицына, лезь наверх; у нас здесь будет небольшая свалка.

Рабфаковка, подсаженная сильными руками, выскочила на поверхность, а Сипягин и Безменов стали по бокам отверстия, ведущего изнутри.

Ждать пришлось недолго: услужливый Савва спешил выполнить возложенное на него поручение… Сначала луч света озарил на мгновение противоположную стенку склепа, затем в проходе показалась тощая фигура. Безменов дал ей пройти, потом быстро и могуче стиснул сзади, одной рукой зажав рот. Сипягин скрутил руки и — в ухо:

— Если, сволочь, пикнешь — по башке револьвером!..

Но «сволочь» не могла пикнуть, потому что от неожиданности и от мертвой хватки рабфаковца лишилась чувств… В кармане ее лежала злополучная карта подземного Кремля.

Завладев картой, неугомонный рабфаковец не пожелал «почить на лаврах», как ему предложила Синицина. Сдав под ее надзор полубесчувственного Савву-мечтателя, он вместе с Сипягиным снова устремился во тьму подземной Москвы. Но на этот раз его удаче пришел конец…

Они не дошли даже до места раздвоения хода. За пять-шесть шагов до него под ними вдруг разошлись в стороны две каменные глыбы… Грохот, лязг и стремительное падение… Единственная предосторожность, которую рабфаковец успел принять, это — сокращением мышц спины и живота сохранить прямостоячее положение, чтобы упасть на ноги. На ноги он и упал, отделавшись легким сотрясением позвоночника. Сипягин же упал навзничь. Сейчас же над ними с тем же грохотом сомкнулись глыбы.

Безменов зажег фонарик. Картина, представившаяся его взорам, не была рассчитанной на поддержание в ком бы то ни было бодрости духа. Круглый каменный «мешок» диаметром в полторы сажени с массивной кладкой и без всяких ходов. По окружности стены, на равном друг от друга расстоянии, на коротких заржавленных цепях, вделанных в пол, сидело пять человеческих костяков, на веки веков сохранивших язвительно-насмешливый оскал желтых зубов… Сипягин раскинулся в бессознательном состоянии посреди истлевших костей, но у него не было видно ни крови, ни серьезных наружных повреждений.

Рабфаковец вышел из оцепенения и, предоставив своему товарищу самостоятельно возвращаться из мира небытия в мир солнца и красок, с лихорадочной поспешностью принялся за изучение бывшей с ним карты.

— Глупо сделал, — бормотал он сквозь зубы, — надо было оставить карту у Синицыной…

Он до тех пор, не отрываясь, пристально смотрел на карту, пока ее ходы, каналы, подземелья и застенки не врезались навсегда в клетки его мозга. Густо покрытый пылью пол служил ему при этом графитной доской, а палец — грифелем. Потом вспыхнула спичка, и от карты остался один пепел.

После урока географии он занялся медициной и тоже с отменным успехом:

— Ну-ка, расскажи… — после пятиминутного искусственного дыхания задал свой первый вопрос Сипягин. — Ну-ка, расскажи: куда это нас угораздило?…

— В место, где много костей, но мало мяса. — ответствовал Безменов.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

— Послушайте, сэр, — сказал дьякон, сидя в двухместной каюте «Юнкерса», — а ведь я — не изобретатель, нука?…

Аэро в это время пролетал над «Белым озером» — «Вай-сензее», по-немецки, — то есть, уже приближался к Берлину.

— Брешете, — с полным недоверием отозвался Чарльз Уэсс, цикнув слюну через зубы и попав себе в ноздрю, вместо окна.

— Брешете, — повторил он, заалев и шелковым платком уничтожая последствия своей неопытности.

«Господи! — сокрушился дьякон про себя. — Даже плевать, как следует, не умеет…» — И, разжижив слюну, он оскорбительно-демонстративной струйкой пустил ее на кладбище «Нэу Хохен Шонхаус», над которым пролетал теперь аэроплан.

— Нет, в самом деле? Какой я, к дьяволу, изобретатель! Я даже таблицы умножения не знаю…

В голосе дьякона совсем не чувствовалось убедительности, потому что он сознавал, что англичанин ничему не поверит, и все-таки продолжал с деревянной настойчивостью:

— Скажем: изобретатель, ну-ка? Разве такой он имеет вид, как, к примеру, у меня?… Мне дьяконица постоянно сказывала — если уж идти в открытую — «ты, мол, не человек, а идиот оловянный»… Право, так и говорила… — Он снова пустил через зубы тонкую струйку и снова демонстративно прищурился на своего похитителя.

Англичанин, забитый вконец искусством дьякона, глянул на него искоса. Усмехнулся… Определение дьяконицы как нельзя больше соответствовало истине: английский строгий пробор и бритые щеки очень слабо гармонировали с дьяконской луковицей вместо носа, и, действительно, оловянными глазами.

— Вот я и говорю, — продолжал дьякон, — тратите вы зря, сэр, деньги… Это на меня-то… Потому как я совершенно не соответствую вашему, сэр, представлению… Был я, скажем, дьяконом, а теперь даже «Преблагой господи» забыл, как читается; был регистратором и курьером и всегда путал адреса и номера исходящих-входящих… Неспособный я человек, сэр… Господи Исусе! Смотрите! Смотрите! Падаем ведь мы!.. — Он вдруг рванулся к окну и завопил истошным голосом…

Англичанину пришлось силком оторвать его от окна, чтобы самому убедиться в положении аэроплана. В этот момент дьякон, очутившись сзади, массивным кулаком съездил англичанина по уху, из сюртука быстро извлек у него детрюитную палочку, и неподвижное тело, перевесившееся головой и руками через окно, выбросил из каюты…

Только тогда он опомнился… Подвиг, которого он никак от себя не ожидал и который был совершен в состоянии секундного аффекта, теперь поверг его в безграничную растерянность и подавленность.

— Господи, что же это я наделал и что мне теперь будет? — спросил дьякон, обращая блуждающий взор к небу.

Господь, по обыкновению, помалкивал в кулачок, и дьякону довелось самому разбираться в возможных последствиях своего поступка.

На землю спускались сумерки, и никто из пассажиров не заметил падения тела. Но ведь исчезновение англичанина скоро должно обнаружиться, когда контролер пройдет по каютам!..

Дьякон порывисто собрал уэссовские вещи, намереваясь немедленно выбросить их в окно, но одумался и сначала вынул из ручного саквояжа все деньги, револьвер и подвернувшуюся под руку зубную щетку в целлулоидном футлярчике. Все это он переложил в свой саквояж. Пальто англичанина, его палка с золотыми инкрустациями и оба саквояжа полетели вниз.

Через полчаса аэроплан стал снижаться. В каюту, как и ожидал дьякон, вошел контролер; предложил показать билет…

Пассажир в ответ замычал… Он совсем забыл о проездных документах, и они остались в сюртуке англичанина.

Контролер спросил о втором пассажире.

В ответ новое бессмысленное мычание.

Контролер пожал плечами и повернул к выходу. Дьякон еле удержался от страстного желания пустить ему вслед детрюитный луч.

Совершенно потерявшись, в приступе животного ужаса, он запер за контролером дверь каюты на задвижку, судорожно ухватился за ручку и ждал.

В дверь очень скоро забарабанили. Дьякон перекинулся к окну. Аэроплан уже был над аэродромом, передними колесами он касался земли, но мчал с большой скоростью.

Действуя в том же животном исступлении, дьякон прыгнул в окно, зацепился ногой за раму и тяжелым кулем ухнул на землю. Он не почувствовал боли, хотя в силу инерции прокатился сажени две по асфальту. Его чувствительность была подавлена разгулом смертельного ужаса… Поймав момент, он вскочил, наконец, на ноги и, прихрамывая на обе ноги, под яркими лучами прожектора, который, конечно, не для него светил, а для посадки аэроплана, побежал вприпрыжку, стараясь поскорее достигнуть черной, неосвещенной грани.

Но его уже заметили. Прожектор стал обгонять ковыляющую фигуру. Дьякон с новым приступом ужаса увидел, что черная грань уходит от него, как во сне. Тогда, внезапно обернувшись, он послал луч в сверкающую глотку прожектора. Раздался треск, и свет погас. Последний акт разрушения произвел на него такое действие, что он вдруг остановился и прерывающимся от одышки хриплым хохотом огласил тьму ночи.

Ведь он же всемогущ, сатана их всех забери!!.. Он ли должен бежать от кого-то, задыхаясь, обливаясь потом и чувствуя, как грудная стенка колеблется от нелепой пляски сердца, как почва вокруг огнедышащего вулкана, нука? Ему ли — владыке детрюита — спасать свою жизнь от двуногих козявок, которые — это он хорошо знал — под лучом детрюитной палочки распадаются надвое, натрое и на сколько угодно частей?!. Они, они, весь мир, все должны трепетать перед его могуществом!!.. Пасть перед ним на колени и молить униженно о пощаде… но вот кого он пощадит, кого казнит — это уж его дело!.. ха-ха-ха!..

Неожиданно он ударился жестикулирующим кулаком о каменную стену.

Что такое стена? Пхэ!.. Василий Ипостасин, если потребуется, а то и просто так — ради собственного удовольствия, насквозь просверлит землю, собьет спесь с надменной рожи луны — пускай не ухмыляется без толку! — расколет надвое огненную сковородку солнца и одну половину подарит, кому захочет… Василий Ипостасин всемогущ, как бог, ну-ка?!..

Продолжая выпускать из воспаленной глотки исступленные раскаты хохота, он лучом заставил каменную стену на протяжении 2-х аршин сверху донизу превратиться в искристую пыль, и после этого с горделиво взброшенной головой прошел через брешь, как через триумфальную арку.

Кругом заносились пронзительные трели полицейских свистков; рассыпались взбудораженные голоса; забегали беспокойные огоньки. И снова могучий сноп лучей второго прожектора рассек наполненную тревогой тьму. Дьякон уже находился за стеной — вне досягаемости световых щупальцев — и все же вернулся обратно. И торжественно, будто священнодействуя, повторил свой эксперимент. Снова — треск и тьма.

Тогда он окончательно перешел за стену и попал на шоссейную дорогу. Вышел, чувствуя в себе необузданную мощь и отвагу древнего галла, о котором Кайюс Юлиус Цезарь написал бесподобные мемуары.

Навстречу ему катил велосипедист.

— Сто-ой!! — загорланил он.

Велосипедист остановился и оказался полицейским, но, прежде чем он успел схватиться за револьвер, его тело, разрезанное пополам по поясу, скатилось в дорожную пыль. Дьякон подхватил падающий велосипед. Разбив кулаком фонарь, он неуклюже взгромоздился на стального коня и, рисуя корявые зигзаги, покатил по шоссе. Велосипед каким-то чудом избегал столкновений с пышущими светом автомобилями и экипажами.

Новый полицейский, попытавшийся на углу людной улицы преградить ему дорогу, немедленно отправился по стопам своего коллеги.

Было бы утомительным перечислять все подвиги по-истине взбесившегося дьякона. Достаточно сказать, что за первую свою ночь в Берлине он увеличил число небожителей на одиннадцать человек.

Местность «Вайсензее» богата проточными озерами. В озерах водятся сомы, щуки, налимы, карпы, окуни и лягушки. В особенности изобильны последние.

Поселок «Доппель-кюммель» стоит у небольшого озерца того же названия. В озере, следуя общему правилу, больше лягушек, чем рыбы. Однако находятся рыбаки из жителей поселка, которые упорно, из ночи в ночь, ловят в озере сомов. Одним из таких является престарелый Фридрих Кюммель.

В текущий вечер означенный рыбак сидит около потрескивающего и шипящего костра на своем излюбленном месте — под сенью кряжистой и мшистой ивы, сливаясь с нею в одно целое. Кюммелю — 85 лет, иве — 70. Кюммель помнит иву, когда она была жалким кустиком, и поэтому покровительственно относится к старушке, поглядывая на нее отечески строго, хотя и снизу вверх. Кудрявая ива дружелюбно укрывает старика в зеленых прядях своей кудлатой головы, оберегает его от ночного свежего ветра, посматривая на него сыновне-ласково, хотя и сверху вниз. Весеннезвонкие голоса пучеглазого водяного общества полощут над озером воздух.

— Де-душ-ка, — говорит старому Фридриху внучек Кар-лушка, говорит с тоской в голосе. — Де-душ-ка, я пойду лягушек бить. Пусти, ну?…

— Сиди, сиди, постреленок! Ты мне в прошлую ночь всех сомов разогнал и опять хочешь?…

Рыболов сердито жует мягкими челюстями жесткую фразу, готовую сорваться с мшистых губ, но, разжевав, сдерживается, сомы ведь бегут от бранчливых.

Карлушка с новым приступом тоски прислушивается к издевающимся, кажется ему, голосам лупоглазок.

— Дедушка, — говорит он робко, — мне отец сказал, что в озере сомов нет и никогда не было…

— Твой отец дурак! — срывается-таки у старика, пораженного в самое больное свое место. Потом, пожевав, он добавляет более сдержанно: — Твой отец и не знает, что такое сом. Он его разве только во сне видел. А я здесь лавливал не десятками, а сотнями…

— Папа говорит, что это было…

— Знаю, знаю, что он говорит. Это, мол, было при царе Горохе…

— Да, при царе Горохе, — быстро соглашается внучек, — у меня еще сказка такая есть…

— А скажи-ка, — у старика в голосе, в глазах, во всей фигуре — явное торжество. — Скажи-ка: кто это клевал в прошлую ночь? Ага!..

— Это лягушка…

— Сам ты лягушка! Где это видано, чтобы лягушка клевала на лягушечью наживу! Ага!..

— Она и не клевала… Она только ногами дрыгала… — Внучек прыскает в кулак и, отскочив на расстояние двух палок, добавляет, приплясывая: — А я на крючок не мертвую посадил, а живую… Ага! Живую! Живую!.. Ага, ага, ага!..

Невоспитанность малолетнего внука развертывается вовсю. И кто знает, до чего бы он дошел, если бы…

… В двух шагах от схватившегося за палку деда, подняв вверх каскады воды и рассердив ею по натуре игривый костер, бухнул тяжелый предмет и пошел ко дну… Удилища согнулись и погрузились в воду… Дед, конечно, совсем не обольщаясь, что сомы с некоторых пор стали водиться на небе, сгреб концы всех удилищ своей мозолистой лапой и поволок их из воды.

В лесках запутался человек. Можно сказать, самый настоящий человек, и, по всей видимости, буржуазного происхождения. Ликованию малолетнего Карлушки не было границ. Особенно его восторгало то, что человек был брит, как патер, и кругом облепился дохлыми лягушками.

— Дед? Он клюнул на них? — не без лукавства вопрошал внучек.

Престарелый Фридрих молчал. В молчании чувствовалось непередаваемое словами презрение «к тем проклятым штуковинам, которые имеют вертушку на носу и сбрасывают сверху всякую падаль на головы ни в чем неповинных и всеми уважаемых граждан».

— Потрясти его надо, — сказал он, наконец. Однако этот способ оживления оказался не под силу ни старому, ни малому.

— Ну, что мне с ним делать?! — возмущался старик. — Не тащить же его две версты на своей спине?! Ступай, позови людей…

Карлушке совсем не хотелось бросать выуженного человека на произвол «злого» деда; кроме того, сгустившаяся темнота отнюдь не благоприятствовала двухверстному путешествию до поселка.

— Я, пожалуй, не пойду, — неуверенно сказал он. — Лучше я буду трясти…

Дед снова схватился за палку, а человек в это время пришел в себя.

— Откуда я? — спросил он на чистом английском.

Фридрих Кюммель когда-то служил матросом и был неплохим матросом, он чуть было не сделался старшим боцманом. Поэтому английский язык ему был знаком.

— Вы, гражданин, распугали мне всех сомов, — угрюмо процедил он.

— Значит, я был в воде? — спросил человек, пытаясь подняться с земли.

— Вы, гражданин, чурбаном рухнули в воду и распугали мне всех сомов, — упрямо продолжал дед.

— Ах, значит, я упал с аэроплана…

Карлушка смотрел прямехонько в рот выуженному человеку и, хотя не понимал ни слова из его странной речи, все же чувствовал себя на одиннадцатом небе от блаженства.

— Дедушка, он высохнет? — спросил он.

Но дед продолжал свое:

— Я вас, гражданин, когда вы примете человеческий вид, привлеку к судебной ответственности за…

Человек с трудом поднялся, с удивлением оглядывая свое платье, увешанный лягушачьими лапками и крючками.

— Мне нужно сухое платье и белье, — твердо выговорил он.

— Может быть, вы хотите, чтобы я разделся? — пробурчал дед.

— Мне нужно переменить одежду, — снова повторил человек и потом, вдруг заметив мальчугана, обратился к нему: — Не падало ли здесь еще чего-нибудь?…

— Ни-че-во-шень-ки не понимаю, — чуть не плача от досады, протянул Карлушка, обращаясь не к человеку, а к старику.

Человек сейчас же перевел свой вопрос на немецкий. Карлушка встрепенулся:

— Падало! Падало! Да еще как, ого! Только там… — и он махнул рукой в ночную темь.

— Я так и думал, — произнес человек, как бы про себя.

— Он — не круглый идиот… Ну, принеси мне, что там упало.

Карлушка безмолвно придвинулся к деду.

— Ну, пойдем вместе, — понял его человек.

Карлушка еще тесней прилип к старику.

— Он, гражданин, боится темноты и вас, — нехотя пояснил Кюммель. — Вы посидите тут, а я с ним схожу, так и быть…

Нашли чемодан, пальто и палку с золотым набалдашником.

Палку странный человек тотчас же подарил деду, мокрое белье и платье с лягушачьими ножками — Карлушке, а сам переоделся в сухое белье и новую пару.

— Далеко ли отсюда до города? — спросил он.

— До поселка две версты, — преобразившийся, отвечал дед, — а от поселка на трамвае… Мы вас, гражданин, проводим… Карлушка, — прибавил он, — сматывай удочки и все… Такого сома мне еще не приходилось лавливать…

В поселке человек спохватился денег, но не нашел даже ни одного пенса. Старик любезно одолжил ему на трамвай до английского посольства.

При прощании малолетний Карлушка спросил, подражая деду:

— Вы когда еще будете падать, гражданин?…

— Н-не знаю, — отвечал странный человек вполне серьезно.

На следующий день, рано утром, можно было видеть выуженного человека в кафе «Националь», что на Фридрих-штрассе, — за газетой. Он пожирал яичницу и в то же время хронику города. Одинаково энергично действовал и зубами, и глазами.

— Тэ-тэ-тэ-тэ… Я так и знал, — наконец сказал он удовлетворенно, откладывая газету и потягиваясь, несмотря на то, что последнее в приличном обществе не принято. — Он себя выдает с головой. Он — дурак. Набитый дурак…

После этого выуженный человек — мистер Чарльз Ричард Фредерик Уэсс — позвонил в главное полицейское управление:

— Что — еще не поймали таинственного убийцу?…

— Вы кто такой?…

— Я с ним ехал в одной каюте на аэроплане. Он обокрал меня и выбросил в окно… Это — русский большевик. Он выкрал у меня ценные бумаги…

— Будьте добры, зайдите к нам и сообщите свою фамилию.

— Хорошо. Я сейчас буду… Так он еще не пойман?…

— Нет. Прочтите франкфуртские газеты.

Мистер Уэсс бросил телефонную трубку и немедленно поехал в… Франкфурт. В полиции долго его ждали…

Франкфуртское общество находилось в паническом ажиотаже: неизвестный зверски убил трех жандармов, двух уважаемых всеми граждан, забравшись к последним на квартиру и унеся с собой валюту в золотом исчислении на несколько сот тысяч марок, начальника станции, и как будто уже скрылся из города.

Мистер Уэсс не ждал, чтобы ему предложили почитать, а сам лихорадочно стал рыться в провинциальной прессе.

— Ну, конечно, большой дурак, — сказал он себе, когда снова нашел в телеграммах из Глогау потрясающие известия о загадочной смерти двух сотрудников тайной полиции и хозяина отеля. — Я его непременно поймаю…

Из Глогау кровавый след тянулся до Бреславля, отсюда — до Оппельна и Ратибора.

В Будапеште неутомимый преследователь соображал:

— Куда же, в конце концов, мчит этот дурак?… Где он остановится?… Или, может быть, он намеревается уподобиться Агасферу — вечному страннику? Что ж, весьма возможно, но тогда я его не поймаю…

В Терезиополе он чуть было не потерял след: загадочный убийца, казалось, пресытился кровью. Выуженный человек чувствовал себя неважно. Метался из города в город, стал притчей во языцех для всей тайной полиции Австро-Венгрии. На авось переехал границу и в Сербии в Белграде, смакуя, прочитал на заборе на самой людной улице объявление:

«За поимку живым или мертвым таинственного убийцы назначается от города 2 000 динаров, за доставку его смертоносного оружия — 10 000 динаров».

По последним известиям железнодорожной охраны убийца намеревался ехать в город Ниш.

Мистер Уэсс, очутившись в Нише, недоумевал:

— Если он имеет намерение ехать в Россию, не нужно было выбирать такого дальнего пути. Впрочем, черт его знает: какое у него намерение?…

В Нише загадочный убийца рассек пополам только одного — станционного кассира.

То же самое повторялось в Софии и Филиппополе. Очевидно, убийца нашел самое верное средство заметать следы.

Из Филиппополя мистер Уэсс, не дожидаясь дальнейших известий, на свой риск поехал в Константинополь, решив:

— Да. Он едет в Россию. Но, видимо, хочет попасть в нее со стороны Кавказа. Может быть, даже поселиться на Кавказе…

Его предположения оправдались. Загадочный убийца оставил обильный кровавый след на Константинопольской пристани и в самом городе. Кассир на пристани был только ранен, и от него удалось узнать, что убийца взял билет прямого сообщения до Сухума на пароход «Кемаль-паша».

— Ага! Климатическая станция… — решил неутомимый преследователь. — Хочет подлечить нервы… не мешает…

В Константинополе загадочный убийца сделал большой промах — допустил непростительную «небрежность» — не добил портового кассира. Кассир выжил и дал детальное описание наружности убийцы.

— Это нехорошо, — думал выуженный человек, беря билет на Сухум, — его могут поймать, отобрать палочку и деньги. Я останусь ни при чем…

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Это верно, что за время вихревого бегства по железным дорогам — из города в город, из страны в страну — дьякон Ипостасин здорово расстроил свои нервы. Кроме того, сильно извелся и отощал. Но не для лечения ехал он в Сухум. Сухум был единственным городом из Закавказской Федерации, который был ему известен, и то, правда, понаслышке. Его квартирант Митька Востров частенько отзывался о нем в самых восторженных выражениях и расписывал его природу сверхрадужными красками. Память дьякона вследствие этого даже удержала названия главных сухумских улиц и то, что «город Сухум делится на две части — первая расположена высоко, вторая низко, в первой климат прохладный, приятный и полезный, во второй летают комары, а следовательно и малярия», — последнее дьякон помнил особенно твердо, так как боялся малярии пуще Чеки.

По приезде в Сухум он собирался, поселившись в нагорной его части, где «климат прохладный, приятный и полезный», выписать сюда же любезную супругу свою — дьяконицу Настасью, без которой чувствовал себя, как армия, потерявшая хозяйственную часть, и снова заняться мирной — с пышками и плюющимся самоваром — жизнью, бросив смертоносный промысел навсегда.

За длинный путь от Берлина до Константинополя дьякон приобрел массу полезных знаний и опыт в области сохранения инкогнито и заметания следов. Прежде всего, он действительно, как и предполагал англичанин, в совершенстве научился пользоваться для этой цели смертоносной палочкой. Каждую подозрительную личность, благосклонно или как иначе обратившую на него свое внимание, он рассекал надвое, а если этого казалось мало, то и начетверо. Полицейских, жандармов и прочих блюстителей порядка он уничтожал даже в том случае, когда они и не выказывали к нему внимания. Стоило им только приблизиться, нечаянно или нарочно, на расстояние хорошей видимости, дьякон неизменно пускал палочку в ход.

Справедливости ради надлежит отметить, что убийца с каждой новой кровью также неизменно терзался жалостью и страхом перед карающей десницей «всеблагого». Делать дырочку в голове кассира, продающего ему билет, он научился не сразу. Будучи в городе Нише и поинтересовавшись с помощью случайного переводчика отделом телеграфных сообщений местной газеты, дьякон из уст переводчика услышал полное и правдивое описание своей собственной наружности, сделанное бреславльским железнодорожным кассиром. Это и толкнуло его на счастливую мысль, — купив билет, благодарно отправлять продавца в место, «где несть болезней и воздыханий, но жизнь бесконечная». Услужливый переводчик, понятно, больше не занимался переводами: он внезапно скончался, едва успев поднять изумленный взор из-за газеты на своего собеседника…

Из-за проклятой газеты дьякон экстренно сменил физиономию, прическу и костюм. Физиономию и прическу ему сделал парикмахер (мир праху его!.. между прочим, он научил дьякона пользоваться перекисью водорода для окраски волос), запасной костюм нашелся в чемодане.

Приобретя билет 1-го класса, в отдельную каюту, гражданин Василий Васильевич Ипостасин на пароход вступил с русой бородкой и усами, в широкополой полутуристской, полудуховной шляпе и в широком пальто, похожем на священнические хламиды. Его душевное состояние изменилось в соответствии с внешностью: «Экспериментов не производить, — сказал он себе, — и так напрактиковался замечательно…» Кстати сказать, имея многочисленный подопытный «материал», Ипостасин значительно усовершенствовал технику пользования палочкой. Он не держал ее уже в руке, на виду у всех. Нет. Теперь она покоилась в правом рукаве сюртука, будучи прикрепленной резиновым шнуром к плечу. Достаточно было оттянуть шнур, зажать свинцовую головку в кулаке правой руки, левой через ткань рукава нащупать рычажок, открывающий отверстие, и невидимый луч, чуть слышно свистнув, проходил незаметно между слегка раздвинутыми пальцами… проходил и наверняка поражал намеченную жертву.

На пароходе Ипостасина приятно удивила многоголосая русская речь. По ней он сильно соскучился. Можно сказать определенней: измучился без нее. Осмотревшись, — по привычке выискивая подозрительных личностей, — и увидев только круглые животы, складчатые шеи и раскормленные ляжки представителей российской нэпмании, Ипостасин почувствовал себя возрожденным к новой жизни. Почувствовал нежную любовь к животам и ляжкам, и сердце его наполнилось святою благодатью.

— Дух святый сошел на меня, — умилился он и сейчас же решил — благо позволяли отросшие волосы и подходящий костюм — повысить себя в священном сане.

— Я — русский иерей, — благожелательно молвил он, подходя к одному из нэпачей, мечтательно свесившемуся на шканцах через боковые перила. — Давно не был в России… Могу я вас спросить, если вы соблаговолите ответить, как идут экономические и прочие дела на нашей общей и святой родине, ну-ка?…

Теперь наружность его была вполне благочинна, и нэ-пач с удовольствием завязал длинный разговор, болтая на всевозможные темы, а главным образом, о выделке колбас из дохлых свиней — так как это была его специальность. Возрожденная душа дьякона даже от свиней млела. Впрочем, недолго… Нужно быть наивным, как он, чтобы воображать, что слежка и преследование канули в забвение, как только пароход отвалил от берега, и что новая стихия — вода — не порождает бурь. Сначала о бурях.

Трясясь животом, складками шеи и прочими местами, богатыми благоприобретенной жировой субстанцией, и всем гнусным видом своим напоминая убойного йоркшира, нэ-пач рассказывал:

— В 1919 году, когда в Москве перебили всех кошек, голубей и крыс… хо-хо… когда конина и собачина были лакомым блюдом, я имел особенно большой сбыт колбас… хо-хо… конечно, из-под полы, вы понимаете?… Ссужал своим добрым знакомым и знакомым моих знакомых, а те еще дальше… хо-хо… Тогда уж, конечно, вы понимаете, свинью даже дохлую достать было весьма трудно, и я организовал по окрестным деревням сбор падали… всякой падали: тут были и кошки, и собаки, и крысы, и лошади (последние редко), и дохлая птица, и прочее, прочее, вплоть до мышей… хо-хо… Получались недурные колбасы… хо-хо… такого, знаете, серебряного отлива — очень жирные и очень сочные. Красного мяса в них видно не было, зато жира!.. Жира — сколько угодно!.. Ведь население так нуждалось в жирах… хо-хо… А знаете, откуда был этот жирок?… Из червячков, батюшка, из червячков, хо-хо… Я всегда предпочитал разложившуюся падаль свежей: первая почти начисто из червячков состоит — белых, сочных и жирных, хо-хо…

— Да ведь это же противно, что вы говорите! — тихо возмутился дьякон, большой любитель колбас, чувствуя приступ тошноты… Он вспомнил, что в голодные московские годы ему особенно нравились продаваемые из-под полы колбасы с серебряным отливом.

— Почему противно? Хо-хо… Ведь сам я их не ел и знакомые мои не ели. Мы только распределяли, хо-хо, среди беднейшего, так сказать, населения… Мы, так сказать, углубляли революцию, хо-хо…

— Где был ваш распределитель? — спросил вдруг померк-нувший дьякон.

— А на Никитской, хо-хо… Знаете, против эдакой покривившейся церковки? В центре, в центре, так сказать, пролетарской столицы…

Дьякон не мог снести такого надругательства над самыми лучшими своими — желудочными — чувствами. Колбаса с серебряным отливом нагло ворочалась под ложечкой, хотя уж прошли годы, и ей пора было бы перевариться. Глянув скорбными очами вокруг и убедясь, что свидетелей нет, он поднял правую руку до уровня груди жирной скотины, где трепыхалось самодовольно жиром заросшее сердце; левой рукой нащупал спуск палочки, и луч, нежно свистнув, просверлил кожу, жир и мясо… Нэпач грузной тушей повис через борт.

Возведя очи своя горе, дьякон грустной поступью и в печали отошел от места нечестивого, устами дрожащими шепча:

— …и тако нечестивии, и тако… иже колбасы из гное-тозной падали творяяй, да возметает ветр прах их лица земли… Яко весть господь путь праведных, а путь лукавых и порочных погибнет…

Что касается его собственного пути, то он вел прямехонько к кафе-ресторану, где так вкусно готовились неведомые, иностранные яства.

Пароход шел по широкому водному пространству, залитому солнцем. Ни берегов, ни островов. Лазурь вод и лазурь небес. Каскады света и однотонный стук винта, а сзади — вспененный шлейф.

Дьякон поместился у полуоткрытого окна за столиком. Уничтожая диковинное турецкое блюдо «кебаб», он грустно поглядывал на дельфинов, бесившихся в изумруде волн.

Ресторан был набит битком. Речь: турецкая, итальянская, русская и грузинская — переплеталась в причудливой музыке. В общем же, преобладал интернациональный смех и гастрономические восклицания.

Вдруг как бы разряд лейденской банки потряс жующее, смеющееся и болтающее общество… Повисло в воздухе:

— Убит!..

— Загадочный убийца!..

— Кто? Яблочкин?… Нарцисс Степанович?…

— Да! да! Яблочкин!.. Он, он, как же!..

Кто-то жаловался, спеша прожевать:

— Пять минут тому назад видел его: смеялся, острил, говорил о свиньях, о колбасе…

— Не может быть?!. Да что вы?!..

— Верно, верно говорю: о свиньях…

— О, кэль орэр!.. Террибль!..

— Он мне должен двести…

— Убит!.. Убит!..

— Дырка против сердца… и ни одной капли. Заметьте: и ни одной капли. Как тогда, помните?

— Жена… дети… старая бабушка…

Дьякон прилип к стулу. Оторвался от «кебаба». Потом кинул соседнему столику:

— Ис-то-ри-я, ну-ка?…

— Господа! Прошу сидеть спокойно… Сейчас будет обыск… Среди нас — убийца…

Вошли двое полисменов в сопровождении гражданского чина, который по-французски, по-турецки и по-русски повторил эту фразу.

Правая рука дьякона лежала на спинке стула, левая бессознательно поднялась к ней снизу.

Общество сидело спокойно, но, не умолкая, плевалось возбужденными словами. Никто не расслышал, как свистнул детрюитный луч, пронзив сначала одного, потом и другого полицейского. Гражданский чин, молнии подобный, ретировался в дверь.

Животная паника разразилась в ресторане. Опрокидывая столики с приборами и яствами, давя дам, бабушек и детей, все кинулись к дверям. И дьякон в числе прочих.

До вечера полиция никаких мер не принимала. Пассажиры сообщали друг другу на ухо, под большим секретом, что ночью будет поголовный обыск. Подозрительным избегали сообщать это. Дьякон, конечно, в число подозрительных не попал. А их было трое: вертлявый молодой человек с наружностью международного шулера; мрачный гигант с гривой черных волос и лицом, трактующим о пристрастии к веселящим душу напиткам, и субъект, «особых примет не имеющий», кроме разве глаз, выдающихся по своей бесцветности.

Когда, по настоянию особенно благонадежных из пассажиров, «подозрительным» было предложено в категорической форме публично предъявить свои документы, они — к великому конфузу администрации парохода и полиции — все трое оказались тайными агентами турецкого правительства…

Ночь прошла спокойно, — не для всех, разумеется. Дьякон ни на минуту не смыкал глаз. Призывая бога в качестве беспристрастного свидетеля своего отменно-пацифистского настроения, он за ночь — чтобы не заснуть — успел отслужить заутреню, утреню, обедню и вечерню. Утром он вышел на палубу, имея осунувшееся лицо и на нем глаза, обведенные черными кругами.

Собственно говоря, полиция взяла верную тактику, откладывая обыск со дня на день и выжидая момента, когда загадочный убийца сам свалится от бессонницы. Эта тактика, будучи наиболее безопасной, обеспечивала ей хорошее поле для наблюдательности. Но полиция не учла двух обстоятельств: первое, что вместе с убийцей будут бодрствовать, правда, не в молитвах и литургиях, и еще многие, — главным образом, из числа обладателей туго набитых бумажников, и второе, что переезд из Константинополя до Сухума занимает всего три дня — время, слишком недостаточное для обессиления убийцы путем лишения его сна.

С первыми лучами солнца из кают выползли мрачные, невыспавшиеся физиономии. Подведенных глаз, не считая женских, было более, чем требовалось.

К концу третьего дня пароход подошел к Сухуму — столице Абхазской республики. Пассажиров, прибывших к месту назначения, перед посадкой в шлюпку подвергли изысканно-вежливому, поверхностному обыску. Дьякон, которого даже такой обыск не устраивал, прочитав про себя трижды «боже милостивый, буде мне грешнику…» и тоже трижды «помяни, господи, царя Давида и всю кротость его», собирался обратиться к помощи палочки. Но судьба в лице полиции продолжала ему покровительствовать; бессонница превратила его физиономию в физиономию аскета и подвижника… С поклонами и улыбками полисмены отказались обыскивать столь почтенную личность…

Заняв лучший номер в единственной сухумской гостинице, дьякон выспался так, что, проснувшись, не сообразил, где он и кто он…

Пышное солнце напомнило ему зайчиков на скатерти и сдобные пышки. Мягкий ароматный воздух, шаловливыми струйками врывавшийся в настежь открытое окно, вызвал яркое представление о проказливой дьяконице Настасье.

— Я приехал в Сухум, чтобы начать новую жизнь, — сказал своей возрожденной душе дьякон. — Без Настасьи жизнь — не жизнь, — добавил он, немного размыслив, — следовательно, вызовем Настасью…

Но прежде нужно было подумать об отдельной, совершенно отдельной квартирке, или — если уж на то пошло — о целом домике, подобном церковному в три окошечка. Финансов дьяконских хватило бы на целый десяток таких домиков, так что о кризисе в финансовом вопросе не могло быть и речи.

Он без труда, так как лечебный сезон не начинался, нашел себе дачу в три комнаты, с полной обстановкой и «без лихорадки» — последнее во влажном сухумском климате особенно ценилось. Дача стояла на невысокой горе, на восточном краю города, в компании десятка подобных себе. Дьякон снял ее на год, заплатив за все двадцать червонцев.

Освободившись рано от деловых хлопот, он до вечера, как шальной, бродил по городу и его окрестностям, пораженный буйной и пышной растительностью природы.

Зеленая жизнь здесь била ключом. В ближайших и далеких окрестностях Сухума, вплоть до убеленных вечными снегами горных вершин, не было ни одного не покрытого растительностью, не зеленого клочка земли, за исключением торной дороги, каменистого русла реки или голого обрыва скалы, только местами, как бы для контраста, поросшей кудрявыми дерновинками мелких папоротников или красочными пятнами гвоздики и колокольчиков. Лишь морской берег — и то до расстояния каких-нибудь 5–6 сажен — был лишен растительности, но ропщущее море, разноцветные гальки и ракушки сами по себе доставляли московскому — безвыездно — жителю невыразимое удовольствие.

— Осанна ликуй, как хорошо! — восклицал он беспрестанно, останавливаясь то перед зеленой коммуной приземистых широколиственных павлоний, то перед благоухающей группкой мимозных акаций и катальп, среди которых над волнистым абрисом раскидистых вершин высились дерзкие пирамидальные тополя и гордость Сухума — мощные эвкалипты; то на приморской аллее из шумных пиний, розовых акаций и узорчато-изрезанных туй; то просто перед каким-нибудь причудливым камешком, выточенным морским прибоем, или перед зеленой лужайкой со скромными цветками космополита-одуванчика. Даже развалины древней крепости, уже за чертой города, даже старинная турецкая мечеть вызывали у него слезу умиления.

Лишь с заходом солнца он вернулся на свою дачу — блаженно расслабленный и душой и телом, и сейчас же потребовал самовар у престарелой грузинки Тамары, переданной ему в услужение вместе со всей дачей.

За чаем, обставленным далеко не по-московски — самовар ныл, а не плевался — дьякон начал обдумывать послание к далекой своей супруге.

«Любезная женушка Настенька! Находясь в преблаго-словенном граде, имярек, и пребывая в чувствах, которые, после бесчисленных бед и тяжелых лишений, претерпенных рабом божиим Василием (сиречь мною) и ублаженных (это, значит, в чувствах ублаженных) здешним плодородным зело и добротным климатом, я, который решил жизнь старую греховную, полную творимых скверн, оставить…»

На этом месте дьякон задумался: а как он перешлет свое послание?… Почтой — нельзя, опасно… с человеком?…

— Где его искать, ну-ка?…

Кончив чаепитие, а на это ушло добрых полтора часа, он так и не нашел выхода из тупика. А посему и само послание к написанию не торопилось.

Может быть, тому виною была усталость от дневного непрерывного восторгания чудной сухумской природой; может быть, чай, уничтоженный в количестве десяти стаканов; может быть, природная дьяконская туповатость, — только он скоро совсем перестал думать о каких бы то ни было выходах и о Настасьях. Развалившись в мягком кресле и щуря осовевшие глаза на интимно подмигивающую керосиновую лампу, он плавал в полудремотных грезах, похожих на кошачьи по своей невыявленности.

За окном — лунная ночь, полная крикливой жизни. В домике — жизнь, лениво замирающая. За окном — мелодичное пение зеленых древесных лягушек, перед сном импровизирующих любовный концерт; стрекочущие хоры кузнечиков, резкая, крикливая музыка неугомонных цикад и отдаленный лай вечно голодных шакалов. В домике — похрапывание престарелой грузинки Тамары, удивленный подсвист ей невидимого сверчка и блаженная осолове-лость дьякона.

Но как все непрочно на этом свете — даже в жалких остатках капиталистической культуры, даже при зареве мирового социализма…

У дьякона из кошачьих грез выделилась ленивая мысль: «надо спать» и вторая: «утро вечера мудренее». Дьякон с минуты на минуту собирался оставить мягкое кресло, всосавшее в себя его тело; дьякон, наконец, даже привстал, потом совсем встал и подошел к открытому окну, чтобы кинуть прощальный взгляд на ночную природу… Его поразили низко мелькающие в воздухе яркие звездочки — поразили, потому что он не знал, что это фонарики летающих жучков «лямпирис ноктилука», а грузные зигзаги в лунном свете гигантских ночных бабочек — «мертвой головы» и «олеандровых павлинов» — даже заставили перекреститься.

— Чудные дела твои, господи! — через несколько минут прошептал он, сообразив, что это не дьявольское наваждение, а живые существа, не причиняющие вреда, прошептал почти с благоговением.

Наконец, он оторвался от созерцания красот ночной природы и обернулся к двери… обернулся к двери, и крик ужаса вылетел из его судорогой сдавленной глотки. На пороге в белом саване стоял труп выброшенного из аэроплана англичанина и зеленой рукой безмолвно грозился.

— Аминь, аминь, рассыпься! — прохрипел дьякон, дрожа от кончика носа до кончика большого пальца ноги.

Церковное заклинание не подействовало благоприятно, — скорей наоборот: труп сделал два шага вперед и о чем-то зашелестел смрадными губами.

— Отдай… отдай… — разобрал дьякон, а носом поймал запах тлена. Больше он ничего не пожелал разбирать: ему показалось — «отдай, отдай душу…» Если бы выходец с того света просил о чем-нибудь более материальном, куда ни шло!.. а то — «душу»?

С перекосившимся лицом дьякон прыгнул в окно и помчался вверх по горе, чувствуя, как зловонное дыхание хлещет его по плечам и голове ледяным бичом могилы. Гора отлого поднималась вверх. Каменистая почва ее была сглажена дождем, солнцем и ветром, и дьякон развил, благодаря этому, бешеную скорость. Он, конечно, не оглядывался, так как это сопрягалось бы с невольной задержкой; да и к чему было оглядываться, если могильный смрад ежесекундно увеличивался в интенсивности.

Как не лопнуло дьяконское сердце в самый острый момент преследования, остается загадкой!..

Когда гора перевалила на спуск, бежать стало легче. Ноги беглеца замелькали со скоростью 10-ти секундо-метров в час, то есть как спицы в велосипедном колесе, а сам он казался смутным метеором, сорвавшимся с темно-синего звездного неба…

У подножия горы дьякон потерял счет времени и память о первопричине бегства; оставался один смертельный животный ужас, гнавший его все дальше и дальше…

Перед ним открылась поросшая низким кустарником долина, которая, казалось, могла позволить еще большее увеличение скорости. Но как только беглец вступил в нее, предательский кустарник ожил: коварно украшенные цветами и сочными черными ягодами, жгуты стали немилосердно драть, колоть и жалить его… Невинные с виду кустики оказались зарослями колючей ежевики и скорпиоз-ной сарсапарели… Сначала они разделались с дьяконскими брюками, затем добрались до кожи и ботинок… Дьякон не чувствовал ни боли, ни усталости. Не видел, как кровавый след полосой оставался сзади него. Чувствовал только, что жуткий шелест смрадных губ неотступно близок…

Он вылетел из кустарника, имея на ногах красные чулки… Перед ним вдруг выросла зеленая шестиаршинная стена непроходимого «чертова дерева»… Ни курица, ни толстокожий буйвол не рискуют на прогулку сквозь густой переплет длинных крепких ветвей, усаженных грозными ши-лообразными терниями… Но «чертово дерево» непроходимым осталось в теории… в слепом ужасе дьякон продрался сквозь него, претерпев жестокую метаморфозу, и предстал изумленным взорам бледнолицей луны в качестве краснокожего, одетого в красные лохмотья…

Не в силах сдержать бешеной энергии, да и не помышляя об этом, «краснокожий» с размаху угодил в бранчливые волны быстрой горной речонки. Вода завертела его, покидала вволю с камня на камень и вдруг скрылась в подземном русле.

Вдосталь наглотавшись студеной и прозрачной, как слеза, воды, дьякон очнулся — и очнулся по-настоящему — когда речонка, превратившись в широкий поток, глубиною с полметра, заставила его больно стукаться коленями о каменистое ложе. Он встал на ноги и уже не услышал трупного смрада. Над ним простиралось черное небо с дыркой посредине. Через дырку изливался лунный свет.

— Я в пещере, — сообразил дьякон. — Я счастливо отделался от мертвеца. Я более не вернусь в город. Я должен сделаться отшельником, чтобы замолить свои тяжкие грехи, и… и не помышлять более о Настаське… Перст божий привел меня сюда, он же должен вывести, когда я буду прощен…

Кривоокая Фемида требует отметить, что его благое намерение не звучало искренностью, иначе как согласовать то явление, что, нащупав под рукою уцелевшую детрюит-ную палочку, он облегченно вздохнул:

— Слава богу, палочка здесь…

Подземная пещера не удивила его. Слоняясь днем по городу, он встретил словоохотливого абхазца, который поведал ему о свойствах известковой, легко размываемой почвы сухумских окрестностей, о многочисленных подземных реках и необъятных малоисследованных пещерах. Радушный сын гор даже обещался сходить с ним в сталактитовую пещеру горы Аиквара, проникающую вглубь земли на целые версты, и в Человскую пещеру, находящуюся в 40 верстах к юго-востоку от Сухума и тоже имеющую громадное протяжение.

Наконец, дьякон осознал, что его тело изранено по всем направлениям, одежда превращена в жалкие лохмотья, а ботинки еле держатся на ногах. Что причиной тому заросли, «колючки» и «чертово дерево», ему не пришло в голову, — и не могло прийти, так как у него в воспоминании остались лишь прыжок в окно и подъем на гору.

— О, чертов англичанин, как ты меня отделал, ну-ка?! — пожаловался он лунным лучам в потоке.

Потом он выбрался из потока и побрел, держась около стены, по влажной мягкой почве, идущей под уклон. Чем более опускался подземный ход, тем жарче становилась окружающая атмосфера, а стена, которой ему приходилось касаться, местами была горячей. Сведения дьякона из области геологии не отвечали современному уровню знаний, и он в простоте душевной помыслил, что подземный ход близок к расплавленному центру земли. Но так как израненному и остуженному телу отнюдь не претила все более и более повышающаяся температура, — дьякон продолжал путь. Через полчаса он ткнулся рукой в горячий ключ, шумной струей выбегавший из стены. Здесь было жарко и парно, как в русской бане; под ногами хлюпала горячая жидкая грязь, но более удобного места дьякон не хотел искать и не мог. Растянувшись подле ключа, он в одно мгновение отдал целительному сну свою измученную душу и израненное тело. Сквозь сумбурную цепь сонных видений до его слуха изредка доходил откуда-то сверху проникающий отдаленный гул, — будто необъятная река катила над ним громадные массивы вод.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— До 8 часов утра мы должны освободиться, — твердо сказал Безменов, до того твердо, что Сипягин, вскинув на него широко открытые глаза, едко рассмеялся:

— Дуришь, парень!.. Это тебе — не кинороман с трюками, а мы не Тарзаны!.. Вон сколько до нас Тарзанов сидело — все истлели!.. — Он горько сплюнул в направлении пяти оскаленных черепов и злобно запыхтел папироской.

Безменов, с фонарем в левой руке, метался по круглой темнице, нещадно давя полуистлевшие кости; в правой руке он держал хорошо сохранившуюся бедренную кость и колотил ею по стенам во всех направлениях. Когда кость рассыпалась, он хватал другую:

— Мы должны освободиться! Должны! Должны! Должны!..

Если бы Сипягин удосужился оторвать от папироски свои омраченные очи и поднять их вверх, он увидел бы, что упорство его товарища отнюдь не из болезненного отчаяния. В глазах Безменова отражалась тяжелая, но не безнадежная работа мысли. Там шла борьба между собой — не на жизнь, а на смерть — разнородных умозаключений. Самое стойкое из них, справившись, наконец, с противоречивыми, выжило, и Безменов так формулировал его:

— Механизм, сдвигающий в потолке глыбы, — не в коридоре, его нет и у нас, его не может быть и на поверхности земли, так как над нами, я твердо уверен, находится Никитская улица. Следовательно, этот механизм скрыт или рядом с нами, в толще стен, или под нами…

— Ничего не известно, — мрачно возразил Сипягин, который был больше человеком действия, чем размышления, и возражал он только потому, что ему не нравился молодой задор друга и трата слов впустую. — Под нами, рядом с нами, но может быть и над нами — в толще стен коридора…

— Нет, — упрямо тряхнул головой рабфаковец, — хотя в карте подземной Москвы этот каменный мешок не отмечен, но он, несомненно, древнего происхождения…

Не понимая еще, к чему клонит рабфаковец, Сипягин все же счел нужным опять возразить — из принципа:

— Ничего не известно. Если ты судишь по этим костям, то они могли истлеть так даже в течение 3–4 десятков лет…

Рабфаковец не упускал своей мысли:

— Мешок — древнего происхождения… Посмотри: вон у того костяка в седалищных костях застрял наконечник стрелы. Наконечник, по всей вероятности, еще в бытность костяка живым человеком, вонзился ему в кости таза и там остался. Стрелы не употреблялись 30–40 лет тому назад. Сто пятьдесят — 200, наверное… Ну вот, значит, мешок происхождения древнего, а следовательно, и механизм его входа (а не выхода — потому что отсюда не выходили) должен быть простым механизмом…

— Ничего не известно… Ну, а дальше что?…

— Дальше?… Я так представлю себе этот механизм. Смотри… — Он вынул карандаш и бумагу и быстро начертил:

— Вот это плиты или глыбы (он указал буквы «А» на рисунке), которые, вежливенько пропустив нас в мешок, снова сомкнулись. Они вращаются на металлических осях (на рисунке буквы «Б») — помнишь тот скрип?… Ну вот… Размыкаются они в силу собственной тяжести, когда цепи («В») отпущены; эти рычаги («Г») тогда становятся в положение, обозначенное у меня стрелками, — рычаги, конечно, заложены в стенах коридора… Теперь, — помнишь, как лязгало и визжало, когда мы проваливались?… По-моему, это визжали цепи, заложенные в стенках нашей камеры — по двум сторонам ее. Очевидно, они идут вниз; поэтому я утверждаю, что под нами находится другая камера, откуда опускаются, когда надо, и снова натягиваются упомянутые мною цепи.

У Сипягина загорелась в глазах надежда, но он ее грубо потушил, когда взгляд его упал на зловещие белые кости.

— Ты думаешь, — сказал он угрюмо, — что вот эти пятеро были совсем без мозгов?… Что они не пытались выбраться из треклятого мешка?…

Безменов рассмеялся:

— Я совсем не хочу обижать прах погибших товарищей по несчастью. Но… но они же были прикованы короткими цепями к полу… Они даже не могли вставать… Между прочим, эти цепи, — он указал на пол, — лишнее подтверждение моей мысли. Почему они закреплены в полу, а не в стенах?… Потому что их гораздо крепче и надежней можно было закрепить оттуда, из предполагаемой мною нижней камеры, чем откуда бы ни было. Снизу их можно укрепить на гайках, а если в стенах?… В стенах гайками не закрепишь, туда можно только воткнуть или ввинтить, но это уж будет ненадежно…

— Ничего не известно, — снова возразил упрямый Си-пягин, — их можно было хорошо закрепить и в стенах, если закладывать одновременно с кладкой стен…

— Верно, — согласился Безменов, ничуть не чувствуя себя разбитым, — можно и так, как ты сказал. Но так как цепи все-таки вделаны в пол, а не в стены, то… это уже совершившийся факт, против которого не попрешь и который лишний раз подтверждает мою мысль…

— Что мы должны делать? — вскочил Сипягин, мигом стряхивая свою флегму.

— Мы должны… — начал Безменов и оборвал, потому что отвратительный лязг вдруг повторился… Над головами раздвинулись глыбы, и через образовавшуюся узкую щель сильной струей в камеру хлынула вода…

— Это хорошо, — иронически молвил Безменов, — Си-дорин оказал нам услугу. Я ясно слышал, в каком месте стены раздался лязг. Я теперь совсем убежден, что прав… Однако медлить нельзя…

Заключенные принялись с энергией ожесточения за кропотливую работу. Прежде всего, при помощи тех же бедренных костей, продетых в кольца, к которым были прикованы цепи, расшатали болты, идущие от колец вниз. Болты скоро поддались, так как скрепы или гайки, удерживающие их, должно быть, сильно проржавели. У каждого из заключенных в руках оказался крепкий железный рычаг длиною в три четверти аршина.

— Вот почему пол, когда я в него стучал, несмотря на то, что он служит потолком второй камере, — не издавал пустого звука: он слишком толст… — добавил Безменов.

С рычагами в руках, приятели принялись долбить стену в том месте, где ими был услышан лязг. В горячке работы они не заметили, что вода, продолжавшая литься через щель потолка и достигшая до колен, более не увеличивала своего уровня… Стена медленно уступала, но все-таки уступала… Внезапно Сипягин, могуче замахнувшись, застыл с поднятой рукой.

— Голова?! — сказал он недоуменно. — Что же мы сделаем, когда доберемся до цепи?! Постой, не молоти, послушай, что будем делать потом?…

— А, черт! — остановился Безменов и, сообразив, сконфузился. — Я так увлекся, что совершенно забыл об изменившихся обстоятельствах… Действительно, ведь мы не можем теперь открыть люка: вода затопит нас прежде, чем мы успеем выплыть… Да и выплывешь ли еще?… Вот, черт, пиковое положение!.. Неужели Сидорин догадался или сумел подслушать наши планы?…

— Голова?! — снова воскликнул Сипягин. — Гляди: вода-то убывает, а не повышается…

— Я это уже видел. Ничего нет удивительного. Мы сделали с тобой две дырки в полу…

— Но тогда мы не так-то скоро погибнем, — обрадовался Сипягин, — мы можем сидеть и не рыпаться. Нас выручат: ведь товарищ Синицына догадается же что-нибудь предпринять…

Теперь омрачнел Безменов:

— Когда нас выручат?…

— Когда, когда? Да не все ли тебе равно. Через день, через два… Ну, хоть и через три, а выручат наверное!..

— Я должен быть свободен раньше восьми часов утра, — твердо сказал Безменов и предложил: — Давай выдернем остальные кольца…

Все пять колец, расположенные посередине пола, образовывали круг (вернее, пятиугольник) поперечником аршина в два.

Как только три последних кольца были извлечены вместе с болтами, на что потребовалось не меньше часа, вода из камеры стала быстро убывать и через полчаса еле покрывала щиколотки.

— Ну, и голова у этого парня! — простодушно восторгался Сипягин, поняв новую идею рабфаковца.

Они теми же болтами расширили, размолотили отверстия в полу, затем, действуя болтами, как молотом, стали наносить дружные сильные удары в пятиугольник пола, образованный отверстиями.

…Уже энергия грозила иссякнуть, уже мышцы болезненно ныли и соленый пот катился по лицам струей, мало уступавшей в мощности струе воды, — и вдруг каменный пятиугольник, лопнув по краям, провалился вниз…

— Го-го-го!.. — ржал Сипягин. — С тобой, паря, не пропадешь! С тобой из чертовой печурки выйдешь невредимым!..

Рабфаковец лежал на полу, свесив голову в образовавшееся отверстие, и электрическим фонарем исследовал камеру. Вода из трещины потолка падала ему на шею, на волосы и мешала смотреть.

— Греготать будем потом, — сказал он недовольно, поднимая лицо к Сипягину и захлебываясь, — заслони воду-то… хоть своей спиной, а то слепит…

— Ладно, ладно, паря, — балагурил тот, — я для тебя не токмо спину, а что хошь…

Камера, представившаяся взорам рабфаковца, мало отличалась от верхней и «обставлена» она была так же «уютно»: та же форма, те же размеры, такие же скелеты, зловеще блиставшие белизной. Но она имела выход, чего не имела первая, — выход, полуприкрытый чугунной плитой, и ряд рычагов в одной из стен. Высота ее равнялась саженям двум.

— Айда, — сказал Безменов, кончив осмотр.

Они быстро при помощи лучевых и локтевых костей соединили короткие цепи в одну длинную; при помощи же бедренной кости в один из углов отверстия зажали конец цепи и начали спуск.

Первым полез Сипягин, как более тяжеловесный и неуклюжий, — рабфаковцу пришлось придерживать конец цепи, чтобы она не сорвалась. Вторым быстро соскользнул вниз сам рабфаковец.

Вода во второй камере совершенно не задерживалась, — ручьем текла к выходу. По ее течению устремились освобожденные приятели.

Ход был длинный, но прямой. Безменов не останавливался ни на минуту.

— Сейчас три-четыре часа утра, — говорил он, — нужно успеть… Черт с ними, если у них есть в стене побочный ход. Мы после сюда вернемся…

Прошли еще полверсты, а конца не было. Местами приходилось пробираться под завалившимся потолком, но вода текла туда, шли смело и приятели. Местами брели по колено, по пояс и даже по грудь в воде. Ничто не останавливало их. Но вот, наконец, Безменов остановился.

— Глубже и глубже делается, — сказал он, — но пахнет рекой. И по моим соображениям, мы как раз должны быть подле реки… Нырнем, что ли?…

— Ничего не известно… — Сипягин до конца оставался верен себе. — Ничего не известно, однако нырнем…

Безменов набрал воздуху, подпрыгнул и исчез в воде. Несколько раз стукался головой. Полторы минуты протекли вечностью… Наконец, почувствовался простор, и тело пошло вверх.

Вслед за ним нырнул Сипягин.

— Думал: сдохну, — говорил он флегматично, когда оба они сидели под пролетом Большого Каменного моста на берегу Кремлевской набережной и вытряхивали из сапог лишнюю воду.

Заметно светало и свежело. Приятели зубом не попадали на зуб. Все мимо, однако трель выходила приличная.

— Н…надо б…бегом, — предложил рабфаковец, освободившись немного от воды и почувствовав необыкновенную легкость, в особенности в животе.

— Б… бежим… — согласился Сипягин.

Доброй рысью отмахали они всю Волхонку и всю Пречистенку прежде, чем согрелись. На Зубовской площади взяли извозчика.

— Айда к клиникам!.. Да скорей!..

Извозчик, опасливо покосившись на вымоченных друзей, энергично захлестал сивую кобылку.

У Сипягина на Б. Царицынской жил друг. У него они в три счета переменили одежду и на том же извозчике подкатили к клиническому городку. Просидев — один в дежурке врача, другой в садике около здания Психиатрической клиники — до 9 часов утра, они так и не увидели никого. Никто не приходил за больным Востровым…

Рабфаковец, отпустив Сипягина, остался глубоко заинтригованным, но духом не падал.

— Дело не обошлось без фокусов, — думал он, — надо повидать больного…

Молодой очкастый врач почтительно, но без благожелательства проводил его в палату Вострова.

— У него, — сказал он, — депрессивная форма цикло-френии — циркулярного психоза. Понимаете?… Он находится сейчас в состоянии сильнейшего угнетения. Но он ничуть не опасен. Он почти здоров…

— Вот как?… — удивился рабфаковец. — Значит, вы можете оставить меня одного — с глазу на глаз — с больным?… Не беспокойтесь, я не причиню ему ни физического, ни морального ущерба.

— Пожалуйста, — согласился врач, почтительно, но без благожелательства пропуская рабфаковца в палату и закрывая за ним дверь.

Востров занимал один большую комнату-кабинет, изящно, почти роскошно, отделанную — с мягкой мебелью, с пушистым ковром и со стенами, обитыми мягкой толстой материей.

Совершенно не чувствовалось больницы. Если бы сам обитатель комнаты не сидел, согнувшись, в кресле — в позе черной меланхолии, если бы окно, у которого стояло его кресло, не было зарешечено чугунными прутьями, можно было бы подумать, что находишься в квартире богатого холостяка-оригинала, изолировавшего себя от внешнего мира в силу причуд буржуазной фантазии.

— Я к вам с серьезным предложением, Димитрий Ипполитович, — тихо произнес рабфаковец, невольно подпадая под власть той тишины, которую обусловливали мягкая мебель и задрапированные толстой материей стены.

Больной не обернулся, не переменил позы, ни одним мускулом не выказал, что замечает чье-либо присутствие. Рабфаковец подошел ближе и без церемоний, в упор, принялся его рассматривать.

«Вот он какой, изобретатель! — пронеслось в его голове. — Личность довольно заурядная…»

Больной Востров представлял из себя человека лет 30, в меру полного, в меру высокого, в меру белобрысого. Его белесые глаза смотрели неподвижно без всякого выражения, причем один глаз был устремлен в окно, другой, под острым углом к первому, скользил мимо живота рабфаковца.

— Один на нас, другой в Арзамас, — отметил рабфаковец, не чувствуя большого почтения к изобретателю.

Оригинально в нем лишь одно: подбородок и нос тянулись друг к другу навстречу, и как на подбородке, так и на носу сидели застарелые угри — «акнэ розацээ», сказал бы медик.

Рабфаковец кашлянул. Раз. Никакого впечатления… Второй, третий.

То же… Тогда он, взяв второе кресло, опустился в него, поставив свои колена к коленам больного.

— Здравствуйте, Димитрий Ипполитович! Я пришел к вам поговорить относительно вашего детрюита…

Белесые глаза Вострова неожиданно сошлись в одну точку — в переносицу рабфаковца — и на мгновение загорелись гнилушкой. Во второе мгновение они опять разошлись и потухли.

— Я хочу вас взять на поруки, — упрямо продолжал рабфаковец, опуская свою руку на колено больного и бессознательно отмечая его сильную мускулистость. — У меня есть немного радиоактивной руды, из которой можно было бы выделить детрюит…

Рабфаковец заметил, что слово «детрюит» всякий раз заставляет глаза больного вздрагивать и из раскосого состояния переходить в нормальное.

— Я имею большие денежные средства, которые предлагаю вам для производства ваших опытов с детрюитом…

Опять Дмитрий Востров вздрогнул — одними только глазами, и рабфаковец снова отметил в них быстро преходящий блеск гнилушки.

— Детрюит, детрюит, детрюит… понимаете?

Дмитрий Востров вдруг преобразился, словно стряхнул с себя тяжелый сон, и в первый раз вполне сознательно взглянул на своего упрямого собеседника.

— Вы кто? — последовал вопрос, произнесенный голосом глухим и заставившим рабфаковца внутренне вздрогнуть: где я слышал этот голос?…

— Я — агент Политического управления, — отвечал между тем Безменов. — Имею к вам серьезные предложения от управления. Оно представляет вам средства для ваших ученых изысканий и, в частности, для выработки из радиоак-ивных руд детрюита…

Дмитрий Востров туго соображал, но все-таки соображал:

— У вас имеются эти руды?… И сколько их?…

— Точно не могу сказать, но не меньше нескольких тонн…

— Ну, и что же?…

— Мне врач сказал, что вы совсем здоровы… (Врач сказал: «почти здоров»).

— Я и не был больным…

— Пускай так… И что он может отпустить вас из больницы, если вас возьмут на поруки… Но у вас ведь, кажется, нет никого родных?…

— Да, нет…

— Ну, вот… Политическое управление берет вас из больницы и предлагает вам все то, что я уже сказал…

Востров слушал внимательно; взгляд его выражал нормальную работу мысли, разве только немного замедленную, и рабфаковец чуть было не усомнился в диагнозе врача. Вдруг Востров резко повернулся в кресле, поднял лицо кверху… Глаза беспокойно, бессильно забегали по потолку.

— Вы слышите?… — зашептал он жутко, пальцем тыча в потолок. — Вы слышите: го-о-ло-ос…

— Да, я слышу, — отвечал рабфаковец насколько можно спокойней, — ну, что ж, что голос?… Это за стеной…

Никакого голоса, между прочим, он не слыхал.

— Он говорит: не ходи, не ходи… Тебя предадут, как евреи Христа…

— Ерунду порет ваш голос, — твердо возразил рабфаковец, — а уж если говорить вчистую: никакого голоса и не было. Вам послышалось… у меня чертовский слух, поверьте…

— Вы думаете, я галлюцинирую? — нахмурился Вост-ров.

— Да, я думаю это… Долгое пребывание в такой мертвящей тишине кому угодно расстроит слух…

— Ну, хорошо, — угрюмо согласился больной, — я подам иск на врачей за порчу моего слуха…

— Да, мы это сделаем… А пока скажите: согласны ли вы выйти из больницы на домашнее лечение?…

— Согласен, согласен… Впрочем, один вопрос…

— Пожалуйста…

— Я буду располагать собой?…

— Вы будете иметь полную свободу…

Востров поднялся; рабфаковец невольно отметил, что для своего интеллигентского звания он имеет слишком мощную фигуру и широкие плечи.

— Значит, по рукам? — спросил Востров.

— По рукам, — улыбнулся рабфаковец и протянул ему руку.

Востров коротким сильным рывком тряхнул эту руку, а верный себе рабфаковец снова отметил: «у него ладонь мозолистая… Должно быть, при больнице существуют технические мастерские…»

— Ну, идите… Переговорите с моими мучителями-вра-чами, — хочу я сказать… А я пока соберу свои пожитки.

Рабфаковец вышел. У него в мозгу варилась каша из впечатлений от больного.

— Ну, как он показался вам? — спросил врач.

— По-моему, вы верно сказали. Он почти здоров…

— Ага!.. — догадался врач. — Наверное, голоса?…

— Да. Он немного погаллюцинировал в этом направлении… Долго это будет продолжаться?…

— Главный симптом циклофрении, — пожал плечами врач, — он исчезает последним, как появляется первым…

— Кстати, — спросил рабфаковец, — у вас здесь имеются какие-нибудь мастерские?…

— Как же, как же, непременно! Но Востров ни разу не изъявлял желания работать в них…

— Может быть, он работал у себя в комнате?…

— Н-нет… Читал, писал, и больше ничего…

Рабфаковец не выразил вслух своего недоумения по поводу свежих мозолей Вострова, однако спросил:

— Сколько времени находится у вас Востров?

— Около месяца, кажется… Сейчас я посмотрю… Да, около месяца… Точно: двадцать семь дней…

«Мозоли должны бы сойти за это время», — подумал рабфаковец и спросил:

— Вы разрешите мне взять его на поруки?… На поруки Госполитуправления…

— Странно… — сказал врач и замолчал.

— Что странно?…

Врач колебался, не хотел, видимо, говорить, потом решился:

— Странно то, что вы второй сегодня, который хочет взять Вострова из больницы…

— А кто был первым и когда?

Врач чувствовал, что рождается какая-то неприятная история с этим Востровым, что Востров в чем-то замешан. Иначе при чем тут ГПУ?… Но он и не подозревал, какая буря полыхала внутри этого стройного и по виду бесстрастного юноши!.. Он нехотя отвечал:

— Первым был его брат, явившийся в первом часу ночи с неизвестным гражданином… Брат сказал, что он только что приехал из Германии и, так как снова уезжает через два часа, то ему хотелось бы повидаться с больным… Сначала он даже хотел взять его с собой, но потом раздумал: очевидно, нашел его недостаточно здоровым…

— Вы уверены, что это был брат?… Вы видели его документы?…

— О, господи! Зачем смотреть его документы, когда оба Вострова похожи друг на друга, как капля на каплю. Единственная разница, что у нашего Вострова голос мягкий, а у его брата — грубоватый, глухой…

— А как выглядел этот неизвестный гражданин?…

— Личность — ярко-выраженная. Холодные стальные глаза, орлиный нос, резкий презрительный голос, гибкая фигура…

— Так-с… — подытожил рабфаковец свои тайные мысли.

— Все-таки я Вострова возьму и возьму сейчас.

— Как вам будет угодно, — отвечал врач, — покажите свои документы и распишитесь в книге.

Безменов быстро исполнил и то и другое.

Когда Дмитрий Востров покидал больницу, врач участливо преподнес ему несколько медицинских советов, но в ответ получил ледяное, угрюмое молчание. Очевидно, Во-строву уже изрядно опостылели и все эти советы, и больница, и врачи.

Сидя на извозчике вместе с Востровым, рабфаковец говорил:

— Мне бы хотелось, чтобы вы поселились где-нибудь поближе к нам. Мы нашли бы вам квартиру… А то я уверен, что за вами будут охотиться…

— Я не боюсь охоты, — возражал Востров, — я сам с удовольствием приму в ней участие. Я поселюсь в своей старой квартире. Я к ней привык… Кроме того, помните?… Вы обещали мне полную свободу…

Рабфаковец долго стоял на своем, но, в конце концов, сдался.

Распрощались они у церковного дворика, осеняемого святым лодырем Полувием.

— У вас есть деньги? — прямо спросил Безменов.

— Их у меня нет, — так же прямо отвечал Востров.

— Ну, вот вам на первое обзаведение… Сегодня вечером я буду у вас, и мы подробно переговорим…

— Хорошо. До свиданья. Буду ждать.

Когда Востров сжал ему руку, он еще раз проверил свое впечатление: мозоли, несомненно, были свежие.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— … Я вспомнил этот голос. Я его слышал в подземелье. Он принадлежит лицу, которого Сидорин называл Аполлоном Игоревичем и с которым он собирался ехать на Кавказ… Я упустил птичку, но поймал крупного зверя… — кончил Безменов передачу своей ночной Одиссеи.

Васильев задумчиво побарабанил пальцами по спинке стула и спросил:

— Ты крепко уверен, что твой Востров — подставное лицо?

— Он такой же Востров, как я турецкий святой… — устало отозвался Безменов.

— Гм… Неубедительно. У тебя как раз в настоящий момент вид если не турецкого, то вообще святого.

— Не спал. Купался. Дрался. Изворачивался, — объяснил Безменов.

— Ты не боишься, что он может удрать?…

— Не удерет. Я и виду не показал, что заметил подмену. Я выказал к нему почти отеческую заботливость, снабдил его деньгами, предлагал квартиру…

— Но ты не проговорился случайно относительно наших планов?…

— Маленький, что ли?! Я ему набрехал, что у нас есть несколько тонн радиоактивных руд…

— Все-таки надо поставить к нему агентов, — сказал Васильев.

— Об этом я и сам хотел тебя просить… Единственно, что я жду от него — от этого Аполлона раскосого и прыщавого: что он укажет нам дорогу в главный штаб бандитов… Пусть агенты и днем и ночью стерегут дьяконский домик…

У Безменова веки отяжелели, глаза предательски смыкались; обычная четкость мыслей исчезала. Он боролся со сном только потому, что не успел еще всего передать, все предусмотреть.

— Ты лучше спрашивай меня сам, — предупредил он Васильева, — я, кажется, уже не в состоянии последовательно мыслить.

— Хорошо, — сказал Васильев, — вот тебе карандаш, подойди к карте и начерти на ней план подземной Москвы, у тебя он не улетучился?…

— Нет. Хорошо помню…

Безменов потратил на чертеж не больше десяти минут.

— Ну, еще что? — спросил он, покачиваясь от усталости и бессонницы.

— Сейчас я тебя отпущу. Сообщи только, где ты предполагаешь местонахождение их штаба.

— Должно быть, в том треугольнике зданий, который…

— …К которому вел подземный ход? — перебил его Васильев.

— Да…

— Там его уже нет… Ты думаешь, мы бездействовали эту ночь?… Синицына нам сообщила все, что знала и предполагала. И мы обследовали этот треугольник, перерыли каждую квартиру, спускались во все погреба… Мы, когда вода ушла из хода, обследовали ход, но он разрушен или водой, или взрывом. Нам не удалось далеко пройти… Бандиты, по всей вероятности, имеют другую квартиру, куда и перенесли свой штаб…

— А те трое, которых я тебе доставил ночью?

— Они замкнулись. Они немы, как черви. Надеются, что их выручат… Еще один вопрос: ты не боишься, что Сидо-рин немедленно удерет на Кавказ вместе с Востровым?…

— Не боюсь. Я думаю, что он сначала попытается выручить своего брата и всю остальную братию, затем ухлопать тебя и меня, чтобы мы ему не мешали.

— Ну, ладно, спи. Я разбужу тебя в шесть часов, чтобы ты не нарушил обещания, данного косому Аполлону.

Безменов не пошел на свою квартиру, а остался в здании ГПУ. Через две минуты он уже спал мертвым сном, восстанавливая силы для новой борьбы, которая обещала быть исключительно упорной.

Синицына ждала десять минут, двадцать, полчаса… Серело небо на востоке. В предутреннем воздухе свежий ветерок расшалился. Стало зябко. Синицына забеспокоилась. На земле подле нее распластался недвижимо тощий субъект — Савва-мечтатель. Сознание все еще не приходило к нему, но, все-таки, он связывал.

Внезапно из отверстия дунуло сыростью — запахом несвежей воды. Синицына пустила туда сноп света и задрожала… В склепе бурлила, прибывая, желтая загнившая вода. Уровень ее повышался с катастрофической быстротой. Через минуту растерявшаяся рабфаковка принуждена была вскочить на ноги: вода забила из отверстия нарзанным ключом. Лежавший на земле Савва застонал, и Синицына явственно расслышала полубеспамятный шепот:

— Басманная, 16. Басманная, 16.

В следующую минуту рабфаковка, оттащив его к надгробному возвышению, прорезала темноту ночи тревожным свистком, а через 2–3 минуты мчалась на извозчике в ГПУ.

Васильев с злым помятым лицом по обыкновению сидел за своим столом и выделывал нижней челюстью рискованные повороты.

— Только что лег, черт побери, — угрюмо ворчал он, — хотел соснуть — не тут-то было!.. Ну, что у тебя?…

Васильев находился в состоянии хронической невыс-панности. Каждый посетитель — приди он утром, днем или ночью — неизменно встречал Начсоча ГПУ на своем посту и неизменно выслушивал унылую стереотипную фразу:

— Только что лег, черт побери!.. Хотел заснуть — не тут-то было!.. Ну, что у тебя?…

Человеку положено треть своей жизни проводить во сне. Из 24 суточных часов он должен 8 непрерывных отдавать сну. Васильев тоже человек, но, вопреки всем правилам логики, он едва ли больше одной восьмой своей жизни уделял теперь сну; ему он отдавал лишь те жалкие десятки минут, когда извозчик, трамвай или автомобиль несли его в дальний конец города для «накрышки контрика», поимки бандита, ареста подозрительного и тому подобного. Его сон складывался из длинного ряда оборванных минут, между собою отделенных большими интервалами. Только один раз за всю свою долголетнюю работу в ГПУ Васильев спал подряд… 12 часов. Но это был уж, действительно, исключительный раз, и он надолго оставил в душе чекиста неизгладимо приятный след. Это случилось, когда он «вляпался» в лапы эсеровской банды и просидел у нее ровно 13 часов под замком в смрадном сыром погребке в преддверии неминуемой смерти. Ну уж зато он всхрапнул!.. Крысы в это время отгрызли у него кончик уха и начисто съели подметки сапог…

Васильев был дьявольски недоволен, когда ребята из ГПУ накрыли бандитов и прервали его блаженное состояние.

Когда Синицына срывающимся голосом поведала о событиях прошедших часов, от злого заспанного вида Васильева не осталось и следа.

Раз, два, три — понеслись стрелы-приказания во все концы города, протянулись нити в особняки нэпманов и в хитровские трутцобы… Заволновалось здание, покрылось огоньками; бесшумные тени заскользили во мраке ночи и обратно.

Успокоенная Синицына отправилась домой.

Она спала час-два, не больше. Вздрогнув, проснулась.

— Что такое?… Ах, да, Безменов. Неужели не вывернется парень?…

Над головой крадущаяся, беспокойная поступь. Над головой — комната Безменова. Возня… Вот от чего она проснулась…

Поспешно оделась рабфаковка. С револьвером и фонариком поднялась на третий этаж.

У Безменова гости были и исчезли, оставив после себя хаос в его вещах, в шкафу и на постели… Постель холодная. Не возвращался Безменов… А что нужно было гостям?… Что им нужно?…

В квартире Аммонита-гориллы поселились два рабфаковца. Там телефон. Синицына к нему.

— Ноль, ноль… ГПУ.

— Кого надо?…

— Дайте Васильева.

— Кто говорит?…

— Синицына…

— А-а-а… Ну что там?… Только хотел соснуть — не тут-то было!.. Чего тебе?…

— Безменов как?…

— Нет еще Безменова…

Синицына повесила трубку, а вместе с ней и буйную голову… Вдруг глубоко под сознанием явственный шепот:

— Басманная, 16… Басманная, 16…

Что это?… Ах, Савва-мечтатель… Как же я забыла?… Надо сообщить Васильеву…

Снова взялась за трубку, но раздумала:

— Поеду сама. Пусть спит. Может, ерунда…

А в тайниках сознания:

— Ну, попадитесь, гады!.. Жизни не пожалею!.. Чтоб моего Ваньку?!

Зловеще блестят черные глаза и супятся сурово крылья бровей. Холодный браунинг через крепкую руку льет жестокий порыв… Это уж не прежняя веселушка-рабфаковка.

Собственно, не имеет она никакого права идти в столь опасное предприятие. И никто не похвалит ее за своеволие; скорее, даже напротив. Ведь может статься, попадет она в самое воронье гнездо… Нерешительность закрадывается в омраченную душу: «имею ли я право? Имею ли я право?…»

— Тпру… Куда ехать-то? — вдруг останавливается извозчик.

Впереди железнодорожный мост, — переезд на Старо-Басманную.

— Тебе новую или старую? — спрашивает извозчик.

— Постой, — говорит Синицына, — я здесь слезу…

Она расплачивается и переходит мост.

— В самом деле?… Савва не сказал, какую Басманную он имел в виду…

— Пойду по старой. Здесь 16 номер близко.

Слабо мерцает единственный фонарь во всей улице — напротив церкви «великомученика» Никиты. В затаенных местах шныряют темные личности. Милиционеров не видно.

Рабфаковка, сжавшись, проходит мимо церкви в светлом кругу фонаря. Смотрит номер следующего дома — «18»? Хочет повернуть обратно и замечает: за нею следят. Следят с противоположной стороны улицы.

С решительностью, на которую способны только женщины — и то не все, — она храбро шагает через улицу, к темной личности, прижавшейся в нише парадной двери.

Личность, очевидно, предполагает, что ее не видно, но луч яркого света, блеснувший в руке женщины в кожаной куртке, озаряет ее с ног до головы. Субъект в хорошем пальто, с бородкой под Генриха Четвертого, щурит узкие глаза, дергает мышцами лица.

— Вам чего, мадам? — спрашивает хрипло-зло.

— Ищу номер дома…

— А вам какой надо?…

— Двадцать пятый…

— Фью… — свистит бородка. — Это далеко… хотите, я вас провожу?… Мне по пу…

— Лишнее… — обрывает женщина в куртке и шагает дальше.

«Это не наш… — без всякого колебания решает она и потом: — Кажется, я на верном пути…»

Двадцать пятый номер ей так же нужен, как человеку вообще — червеобразный отросток.

Басманная кончается. Субъект отстал: в его задания не входило следить за всеми прохожими. У него — определенные задания…

Это соображает рабфаковка и снова перебегает на четную сторону.

Темный переулок. Им она когда-то ходила в ячейку автомастерских. Им снова можно пройти к началу Басманной, к церкви.

Идет быстро, деловито. От горячей руки браунинг вспотел и согрелся.

Поворот направо. Переулок загибает дугой. Высокие дома и отчаянная грязь. Темь сгущается, хотя на небе розовеют тучки.

…Сердце стукнуло тревожно: на тротуаре черная живая масса; будто прыгнуть собирается…

Рабфаковка не хочет пользоваться фонарем, переходит на мостовую. Браунинг на «огне» в вытянутой руке. Масса неподвижна, но сопит. Наступательных тенденций не обнаруживает.

— Даешь дальше!.. — подгоняет себя рабфаковка, шагая посреди улицы, по лужам.

Справа вырастает массив церкви. Никита «великомученик» осеняет ее своею благодатью…

Вдруг рядом с церковью скрипит дверь; полоса света провожает фигуру на улицу. Фигура тонет во мраке. Слышно — шаги к Басманной.

Окаменевшая рабфаковка раз окаменевает и движется к захлопнувшейся двери. На одну секунду луч фонаря пляшет на воротах. Номер 16/2.

— 16 — по Басманной, 2 — по переулку… — Синицына довольна: она у цели. Но что делать дальше?… Дом — церковный. В церковных домах ютится всякая мерзость; строятся козни против власти Советов.

В первый раз закрадывается основательное сомнение: что может сделать она одна?… А если здесь гнездо банды?… Если масса, сзади оставшаяся, шпик?… Нужно было ее осветить…

Но отступать поздно. Собственно, не поздно, а стыдно. Кроме того, здесь могут скрываться убийцы Ивана…

Последняя мысль хлещет по сознанию, рвет огненной полосой туман сомнений, и рабфаковка решительно поднимается на невысокое крыльцо подъезда.

Легкий рывок за ручку двери… Дверь открывается… Подозрительно в высшей степени… Почему дверь не заперта? Почему — не заперта?…

В одной руке — револьвер, в другой — фонарь. Синицына входит внутрь. Дверь оставляет открытой.

Впереди — сгусток ночи, сзади — посеревшая улица… На улице — осторожное шарканье… по лужам. — К подъезду. — Шаги по крыльцу… — Тень заслоняет дверь. — Зашуршали в кармане спички.

Рабфаковка берет инициативу на себя, а в груди сердце, как связанный голубь… Вздрагивает луч, вырвавшись из заточения. Черная бородка под Генриха Четвертого… В висок бородки, прежде чем она успевает открыть рот, ударяется рукоятка револьвера… Гаснут узкие глаза, отвисает челюсть… Рабфаковка сует фонарь в карман и падающее тело подхватывает на лету. Опускает на пол без шума и закрывает дверь.

В напряженном мозгу бегают молнии-мысли:

— А дальше?… Куда?… Не делает ли она ошибки?… Эх, если бы здесь был Ванька… Ванька?… Где Ванька?… Не остался ли он там, в гнилом подполье? О, дьяволы!.. Только бы до вас добраться… только б добраться…

Жалость, скорбь, жажда мести, десятки других, отнюдь не противоречивых чувств вспыхивают в груди из тлеющей искорки; разгораются пожаром… Синицына стискивает зубы и, очертя голову, устремляется вперед…

Веревка, протянутая на уровне лица, больно врезается в кожу. Заставляет отпрянуть. Останавливает.

— А если это сигнальная?… Вроде той нитки, что в подземелье?…

Синицына пятится к выходной двери, пока не задерживается около бесчувственного тела.

Текут минуты… Тишина не нарушается ни звоном, ни голосами, ни тревожной суетой. На улице моросит дождь. Все более и более сереет небо. С Басманной доносятся свистки милиционеров. Впереди — тьма и жуткое неизвестное, сзади — начало будничного дня.

— Вперед!..

Веревка с обоих концов укреплена на гвоздях в стене.

— Попадья белье сушит… — Синицына усмехается и чувствует прилив отваги.

Веревка дает хорошую мысль:

— Ведь «бородка» может очнуться… Опасно оставлять его позади.

Она снимает веревку с гвоздей и крепко скручивает ею неподвижное тело по рукам — по ногам. Плюс к этому — затыкает рот платком.

Дверь, ведущая внутрь, также без запора. Через нее проникают обрывки разговора. Не беда, если дверь скрипнет. Но она не скрипит.

Рабфаковка сначала просовывает голову. Перед глазами — передняя, на стене — трюмо, против него — вешалка с поповскими хламидами. В окно брезжит рассвет. Слова разговора отчетливо слышны. Разговаривают за следующей дверью.

— Батюшка, уверяю вас: вам не грозит ни малейшей опасности… Я третий год здесь. Делаю свои дела и все время вожу Чеку за нос…

— Посмотрим, кто ты есть… — бормочет рабфаковка и, войдя в переднюю, приникает глазом к замочной скважине.

Говорит человек с хищным носом и презрительно- властными глазами. Против него сидит поп — самый обыкновенный толстый столичный поп, за время революции немного обрюзгший и проглотивший что-то кислое. У попа в фигуре, в лице, в трясущихся руках, нетерпеливых движениях — боязнь и недоверие.

— Охотно вам верю, — говорит он, окая по-божественному, — охотно верю… Знаю вас за истинного поборника веры православной, за непреклонного и неутомимого… и неуловимого врага окаянных большевиков, но все-таки… Все-таки хотелось бы, чтобы моя скромная обитель была, так сказать, лишена неприятных возможностей, которые могут вредно отразиться на моем сане и положении, которое…

Человек с хищным носом грубо перебивает:

— Бояться вам абсолютно некого и нечего! Единственный человек, который представлял для меня некоторую опасность… очень малую… сегодня устранен. «Обитель» ваша, если позволено так выразиться, денно и нощно охраняется надежными людьми — моими товарищами по партии… Вы, — добавляет он с отрывистым, злым смехом, — теперь находитесь в социал-революционном окружении и должны чувствовать себя, по крайней мере, как у Христа за пазухой…

Человек с хищным носом великолепно понимает, что трусливого и блудливого попа ему не переубедить. Поп так же хорошо знает, что всякое его выражение разобьется о презрительный блеск прищуренных глаз «этого дьявола в образе человека». И тем не менее оба они барахтаются — один в нападении, другой в защите.

— Я, уважаемый Борис Федорович, только тогда почувствую себя «у Христа за пазухой», когда вы уберете от меня этого сумасшедшего молодца и когда ваше «окружение» будет снято. До тех пор…

— Хорошо! — холодно восклицает Борис Федорович и ударяет рукой по столу, давая этим понять, что разговор окончен. — Мы здесь пробудем максимум три дня. Затем уедем на Кавказ. Вы довольны?… Скажите: «Да. Я доволен»… «Да. Я доволен»…

— Да, я доволен, — как эхо, повторяет поп. Потом стряхивает с себя гипнотическое оцепенение и вздыхает: — Мало ли что может случиться за эти три дня…

Как бы в подтверждение его слов — в передней за дверью раздается грохот, возня, испуганный голос женщины и язвительный мужской голос:

— Попалась, голубушка!

Дверь распахивается от пинка ногой, и изумленным взорам попа является картина: здоровенный мужчина держит в своих объятиях женщину в куртке. Женщина бледна, но глаза ее сверкают гневом и яростью.

— Подслушивала! — восклицает мужчина, волоча к человеку с хищным носом свою жертву. — Подслушивала у дверей!.. А Аветика ухлопала — в сенцах лежит без сознания…

Поп чуть не падает в обморок. Сидорин вскакивает со стула и хищной поступью приближается к женщине в куртке, фиксируя ее заострившимся взглядом.

— Пусти ее, — говорит он хрипло и вытаскивает из кармана револьвер. — Это из их компании…

Здоровенный мужчина ловко, по-профессиональному, вывертывает рабфаковке руки назад и связывает их концом длинной веревки.

Рабфаковка не пытается сопротивляться. Ненависть класса изливает она через горящие глаза на всю гнусную компанию.

Сидорин запускает в карман ее куртки руку и извлекает оттуда фонарь и билет РКП.

— А револьвер был? — спрашивает он резко.

— Был-с, — отвечает мужчина робко. — Я ее ударил по руке — револьвер выпал… там-с валяется…

— Присаживайтесь, мадам… — С изысканной вежливостью Сидорин подставляет ей стул.

Рабфаковка отвечает презрением, а он бегло читает билет:

— Партийный стаж с 1918 года… Год рождения 1898-ой… Синицына Мария Степановна…

— Ну-с, Мария Степановна, я, конечно, не буду спрашивать о целях вашего визита… Не правда ли, они ясны?… Так-так… Молчите?… Хорошо делаете… Батюшка, чуланчик, который я сегодня осматривал, свободен?… Свободен, да?…

— С…свободен… — заикается поп.

— Семен Николаевич, давайте ее сюда…

Семен Николаевич — здоровенный мужчина — с угодливой поспешностью тащит пленницу через внутренние двери.

Ей связывают ноги, рот затыкают платком и бросают в темный чулан. В виде напутствия Сидорин произносит с язвительным смехом:

— А за партбилетик спасибо!.. Воспользуемся!..

Потекли мучительные часы заточения. Рабфаковка ни одной минуты не сомневалась, что ее участь будет участью погибшего «борца со случаем» — Ивана Безменова.

В восемь часов вечера в дом «великомученика» Никиты пришел Аполлон Игоревич — двойник изобретателя Вострова. Увидев его, Сидорин схватился за револьвер.

Он не сразу поверил, что за Аполлоном не следуют чекисты, но и убедившись в их отсутствии, все-таки послал своим агентам предупреждение: особенно зорко следить за домом и прилегающими к нему улицами.

Когда они уединились в отдельную комнату, первые слова Аполлона были:

— У меня только что состоялось свидание с Безмено-вым…

Ярость Сидорина по поводу спасения ненавистного рабфаковца вылилась на голову ни в чем неповинного Аполлона. Успокоившись немного, он подверг своего соратника самому оскорбительному допросу.

— Когда вы освободились из клиники? — задал он грозно первый вопрос.

— Около девяти часов утра… — отвечал перетрусивший Аполлон.

— Кто вас освободил?…

— Безменов. Он взял меня на домашнее лечение…

— Уверены ли вы, что Безменов не разгадал подмены?…

— О, вполне уверен… Я вел себя артистически…

— Расскажите, как вы себя вели?… Расскажите с самого начала…

— То есть?… не понимаю…

— Ну, черт подери, какой разговор имели вы с Безме-новым в клиниках?

— У нас разговор походил на тот, который вы имели с Востровым. Я держал себя так, как держался при нас Востров. Сначала я был неподвижен, потом при слове «детрюит» стал вздрагивать, потом сделал вид, что пришел в себя, потом повторил историю с голосами. Ну и так далее…

— А врач? Врач не обнаружил подмены?

— Думаю, что нет. С ним я не разговаривал. Ведь вы знаете, что меня и Вострова можно отличить только по голосу.

— Задавал он вам вопросы?

— Он мне давал медицинские советы, но я угрюмо молчал и делал вид, что ненавижу всех врачей с их вопросами и советами.

— Где вы поселились?

— В квартире Вострова.

— Как вела себя дьяконица?

— О!.. — Аполлон в первый раз засмеялся. — С ней мы быстро поладили… Восстановили те отношения, которые оставил после себя мой двойник…

— Когда у вас был Безменов и что он говорил?

— В шесть часов вечера, как обещал. Он принес с собой образец урановой руды, которой будто бы у них имеется несколько тонн… Это так называемая урановая смоляная обманка, и я сомневаюсь, что из нее можно выделить дет-рюит: радий — да, но не детрюит.

— Вы ему это сказали?

— Я не счел нужным скрывать. Я категорически заявил, что это не та руда, которая мне требуется.

— А он?…

— Он сказал, что, должно быть, перепутал и взял не ту руду. Возможно, говорит, что она смешана. Обещал завтра утром сводить меня в место хранения ее…

— Когда вы направились сюда?

— Через час после его визита.

— Уверены ли вы, что за вами не следили?

— Наоборот, я именно уверен, что следили. Но я одурачил их. Я на ходу перескочил с трамвая на извозчика, а с извозчика незаметно спрыгнул в темном переулке…

— Где вы спрыгнули?

— На Мясницкой улице.

— Потом вы следовали пешком?

— Да. До Садовой. Потом опять вскочил на трамвай.

— Видали ли вы наших агентов?

— Меня три раза останавливали. А в последний раз, перед самым домом, чуть не закололи кинжалом — черт Аветик…

Последним Сидорин остался очень доволен и прекратил допрос. Он встал и зашагал по комнате, всем своим видом показывая, что напал на новую, блестящую идею.

Аполлон осмелился нарушить молчание:

— Как поживает мой двойник? Имеется ли надежда на его выздоровление?

— Он здоров, — твердо ответил Сидорин, продолжая шагать. — Он абсолютно здоров. Медицина не верила в его изобретение и тем поддерживала в нем болезнь. Я же предоставил ему все необходимое для изысканий и, несмотря на то, что он круглые сутки сидит в заточении (я его никуда не выпускаю), от его болезни остались одни воспоминания… Болезнь, как он говорит, уничтожила у него только память о точном местонахождении детрюитных руд, но он уверен, что ему удастся восстановить забытое по географическим картам. Сейчас он этим и занят.

Сидорин многозначительно помолчал, потом, кивнув: «Подождите здесь», — вышел из комнаты.

Через несколько минут он вернулся в сопровождении связанной женщины. Женщина шаталась на ногах и с трудом переносила яркий свет электричества.

— Кто это? — спросил оробевший Аполлон.

— Товарищ Синицына, член РКП, познакомьтесь… — грубо отвечал Сидорин; толкнул рабфаковку в мягкое кресло, а сам уселся в другое напротив нее.

— Вы знаете номер телефона господина Безменова, — начал он не вопросом, а чеканно-твердо… Его глаза как два стальных блика выделялись на бледном лице.

— Ну, положим, — отвечала Синицына и подумала: «Кажется, он хочет разыграть роль Мабузо…»

— Сейчас вы позвоните Безменову и с милым смехом предложите ему прибыть сюда.

— Я этого не сделаю.

— Вы сделаете это. Сделаете вы это? Ну?…

— Да, я сделаю… — вырвалось вдруг у побледневшей Синицыной.

Аполлон заерзал на стуле, пораженный и отчаянным планом своего соумышленника, и его гигантской силой внушения. Вообще же, он предпочитал бы не присутствовать при визите Безменова.

— Вы позвоните, — продолжал Сидорин, не опуская отливающего холодным металлом взора, — и скажете: «Ваня, у нас здесь, на Старой Басманной, 16 собралась своя компания. Если хочешь провести весело время и узнать кое-что интересное по поводу детрюита, приезжай немедленно…» Повторите, что вы скажете?

Синицына, слово в слово и точно соблюдая интонации голоса Сидорина, повторила фразу.

— Кроме того, вы будете зазывчиво смеяться… как вы будете смеяться?

К вящему изумлению вконец оробевшего Аполлона, женщина в куртке покорно рассыпалась дразнящим звонким смехом.

— Ну, действуйте, — благословил Сидорин и развязал рабфаковке руки.

В точности исполнив то, что от нее требовалось, Синицына в изнеможении опустилась в кресло. Безменов ответил и быстро согласился на немедленное посещение дома номер 16 по Старой Басманной улице. Он не выразил, по крайней мере по телефону, ни малейшего удивления.

Сидорин, внимательно прослушав шантажный разговор, вызвал по второму телефону — домашнему — свою агентуру.

— Минут через двадцать, — зачеканил он невидимому абоненту, — ко мне должен прибыть Безменов… Смотрите зорко… Если он будет один, пропустите его без задержек, не давая повода к какому бы то ни было подозрению. В случае же, если за ним будут следовать чекисты, — с последними бесшумно расправьтесь, а Безменова все-таки пропустите. Если чекистов будет много, немедленно сообщите мне и без меня ничего не предпринимайте. В первых двух случаях, после того, как Безменов войдет в дом, вслед за ним пришлите двух агентов… Понятно? Повторите, что я сказал.

… Синицына ни одной минуты не испытывала того, о чем говорил ее будто бы разбитый вид. Она просто «играла», как неоднократно играла на сцене Пролеткульта. Что же касается Безменова, то она слишком хорошо знала этого «борца со случаем», чтобы, хоть на мгновение, сомневаться в его поведении. Немного смутил ее лишь последний сидоринский разговор.

«У него чертовская организация…» — подумала она с легкой дрожью.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Когда Безменова позвали по телефону, он сидел в своей комнате, терзаясь загадочным исчезновением Синицыной и тем, что за подставным Востровым не удалось проследить.

В телефонной трубке он с удивлением узнал голос пропавшей рабфаковки Синицыной. Но она говорила как-то странно, монотонно и при этом смеялась так, как ему никогда не приходилось слышать. Тем не менее свое согласие он дал, не задумываясь.

— Сейчас приеду, — сказал он, в то время как его чуткий слух ловил посторонний голос, бурчащий рядом с голосом Синицыной.

Странным было еще то, что обстоятельная рабфаковка не сказала, у кого происходит это подозрительно-веселое собрание, кто присутствует, где искать дом номер 16, чью квартиру и тому подобное.

И все-таки он поехал, не медля ни минуты. Взял автомобиль, чтобы выгадать время и прибыть раньше того срока, в который его могли ожидать.

Спускались сумерки. Надвигалась вторая ночь, как и первая, не обещавшая пройти спокойно.

Безменов отпустил автомобиль в конце Покровки. Здесь было пустынно, лишь трамваи пролетали изредка с грохотом и звоном.

На правом углу земляного вала и Покровки ему показалось, что бородатый хозяин газетного киоска смотрит на него чересчур внимательно, и он подошел к нему, спросив «Правду» за вчерашнее число. Хозяин чересчур расторопно стал рыться в кипе газет, а Безменов обнаружил в киоске присутствие телефона. Когда хозяин протянул руку с газетой, — а под газетой кинжал, — Безменов направил на него револьвер и попросил не волноваться. Одним прыжком он перемахнул через прилавок — продавец вздумал защищаться и упал с поврежденным черепом без единого стона.

Телефон не был городской проводки. Безменов свистнул милиционера и, показав свою карточку, попросил его посидеть в киоске около телефона.

— Если будут что-либо спрашивать, — сказал он, — говори, мол, все спокойно…

— Хорошо, — невозмутимо отвечал милиционер, — а с этим что делать? — Он указал на тело бородатого продавца.

— Свяжи его и заткни рот.

Безменов направился дальше. Пройдя квартал, он заметил, как из окна одного дома высунулась и спряталась голова подозрительной личности.

«Черт возьми, — подумал он, как некогда подумала Синицына. — Здесь дьявольская организация». — И вдруг, как подкошенный, свалился посреди улицы, учтя ее абсолютную безлюдность.

Через две минуты скрипнула дверь под тем окном, откуда выглядывала подозрительная голова. К Безменову, нелепо раскинувшемуся на мостовой, подошел субъект в гороховом пальто, но когда он с деланным участием склонился вниз, железная рука сжала его горло.

— Ни одного слова! — произнес суровый голос. — Подними меня и отнеси в свою квартиру.

Субъект, трясясь всем телом, безмолвно, хотя и с громадным трудом, поднял тяжелого рабфаковца, который не снимал тисков с шеи, и втащил его в двери своей квартиры.

Здесь рабфаковец окончательно ожил и опять прибег к помощи револьвера.

— Веди меня к телефону, — приказал он.

«Гороховое пальто» был до того ошеломлен, что и не подумал сопротивляться. Он трепетал, как пламя на ветру, не сводя остекленевшего взора с фатально блиставшего дула. Пятясь задом, он вошел в комнату, в которой, действительно, находился телефон.

В ту же секунду раздался звонок, и сердитый голос забурчал в трубке. Безменову этот голос был знаком.

— Сними трубку, — зловещим шепотом сказал он своему проводнику, — и отвечай так, как будто ничего не случилось. Если у тебя, хоть чуточку, задрожит голос, пущу пулю в затылок…

Безменов, не прибегая к гипнозу, умел говорить внушительно.

— Ну, как дела, Лицкий? — раздалось в трубке.

— Все благополучно… — отвечал «гороховое пальто», он же Лицкий, боязливо косясь на черное дуло.

— Есть на улице прохожие?

— Нет, Борис Федорович, никого нет.

— Смотрите внимательней. Предупредите еще раз остальных.

— Я только что звонил, Борис Федорович… Все благополучно…

Безменов оттащил исполнительного Лицкого от замолкнувшей трубки в конец комнаты и, все еще не опуская дула, спросил резко:

— Где размещены остальные? Говори быстро и говори правду… Сидорину сегодня капут… Если соврешь, вернусь — убью без разговоров…

Лицкий уже пришел в себя и попытался осмыслить положение, прежде чем отвечать. Но железная рука не ждала — снова стиснула горло.

— Не скажешь — умрешь сейчас…

Безменов совсем не шутил: все более и более выпячивающиеся глаза Лицкого служили тому доказательством.

— Пустите… — наконец прохрипел он. — С… скажу…

— Ну! — Рука слегка освободила горло.

— Один в подъезде бывшего коммерческого училища, там дежурит…

— В каком подъезде? В парадном?

— Да…

— Он один или со швейцаром?

— Один. Он сам за швейцара…

— Дальше?

— Другой в воротах дома номер 10 по Старой Басманной…

— Дальше?

— Третий в Никитском переулке, в окне дома напротив церковного…

— Дальше?

— Все… под моим началом больше нет никого…

— Неправда!.. — Железные тиски снова сдавили горло.

— Пустите… пустите… скажу…

— Ну?

— Я не хотел говорить о том, что сидит в киоске. Вы его уже прошли…

— Ага, — перебил Безменов, — знаю, — и, положив в карман револьвер, он артистически вывернул Лицкому руки назад.

Через две минуты «гороховое пальто» лежал, заботливо опутанный своими собственными веревками, обнаруженными рабфаковцем под его кроватью, со ртом, заткнутым его же собственным платком. Часть веревок и два полотенца рабфаковец захватил с собой.

У него в запасе оставалось только десять минут. Нужно было действовать по НОТу, чтобы успеть обезвредить еще трех сторожей, прежде чем Сидорин догадается и поднимет тревогу.

К счастью, мимо пробегал трамвай. Безменов на ходу вскочил, на ходу показал скандализованному кондуктору свою книжку и, промчавшись в полувисячем положении через переезд, соскочил как раз против парадного крыльца бывшего Коммерческого училища.

Солидный швейцар сразу узнал его, но к телефону добежать не успел, неожиданно пораженный кулаком в затылок. Связывать его у Безменова не было времени. Он ограничился лишь тем, что перерезал в трех местах телефонные провода, оттащил швейцара в чуланчик под лестницей и запер его там на задвижку.

Дом номер 12 находился наискось от училища. Это было ветхое двухэтажное здание, посредине имевшее старые дырявые ворога. Рабфаковец правильно учел, что здесь телефона не будет, и, смело, не скрываясь, устремился к воротам… Однако там никого не застал. Ничуть не смутившись этим, он бросился бежать внутрь двора и увидал человека, перебиравшегося через забор. В три прыжка он очутился подле него. Скомандовал:

— Слезай!

Человек и глазом не повел, несмотря на револьвер.

— Слезай! — грозно повторил рабфаковец и, не дожидаясь более, сдернул человека с забора. Затем он употребил свой испытанный прием, слагавшийся из собственного кулака и чужого затылка.

Время шло. С каждой новой минутой надвигалась темь. Сидорин мог почуять неладное, не получая с наблюдательных пунктов извещения. Рабфаковец оставил оглушенного человека на том месте, где он упал, и выбежал на улицу.

Не его вина, что с последним сторожем произошла неприятность. Если бы ему дали 2–3 лишних минуты, этого бы не было. Третий сторож и последний, свесив голову из окна второго этажа, упорно наблюдал за крыльцом противоположного дома — за крыльцом поповской обители, осеняемой «великомучеником» Никитой.

Рабфаковец, несмотря на темноту, заметил эту голову, едва повернув на Никитскую. Не останавливая гимнастической рыси, он поднял с земли крупный булыжник и на бегу запустил его в сторожевую голову. В общем прицел был взят хорошо и сила рассчитана правильно, но голова в самую последнюю секунду дернулась, заслышав урчащий в воздухе камень. Камень все-таки сразил жертву, но жертва успела громко крикнуть, прежде чем впала в бессознательность… Рабфаковец с револьвером в руке кинулся к церковному крыльцу.

Дверь крепкая и на солидном запоре… Тогда, не желая больше мешкать и скрываться, он ударом кулака вышиб ветхую оконную раму и прыгнул в темную комнату.

Сидорин ждал десять, пятнадцать, двадцать минут, затем стал выказывать признаки беспокойства. Когда он позвонил в одно место и не получил ответа, позвонил в другое, третье, и не получил ответа, Синицына, находившаяся в той же комнате, решила действовать, женской интуицией поняв растерянность врага. У нее были связаны только руки, о ногах и Сидорин, и насупившийся Аполлон забыли. И вот, когда соумышленники начали переглядываться между собой особенно многозначительно и тревожно, она вдруг вскочила и бросилась бежать… Расположение комнат она запомнила хорошо. Ее цель заключалась в чуланчике, служившем для нее темницей — в нем можно было запереться изнутри и внести, таким образом, замешательство в неприятельские ряды… Возможно, что в этом замешательстве нуждался Безменов.

Толкаясь, мешая друг другу и чертыхаясь, в погоню за ней пустились оба бандита. Синицына опередила их шагов на пять, но в горячке бегства пронеслась мимо намеченной двери и попала в соседнюю, где за письменным столом сидел массивный человек.

— Скорее! — крикнула она ему, ни на что в общем не рассчитывая, так как сейчас же поняла свой промах. — Скорей запирайте дверь: бандиты!..

Массивный человек совершенно неожиданно обнаружил необыкновенное участие к судьбе рабфаковки: сорвавшись с места, он защелкнул дверь перед самыми носами опешивших авантюристов…

У Синицыной не было времени разглядывать расторопного помощника, она лишь выразительно протянула к нему связанные руки, в то время как дверь тряслась и гремела…

Дверь была основательная, поповская, но у двух авантюристов желание взломать ее было еще основательней, и поэтому она с каждым новым ударом становилась все более и более непрочной: гнулись отдельные доски, визжали недвусмысленно петли…

Массивный человек, развязав рабфаковке руки и не ожидая чьего-либо приглашения, рванул вдруг с места тяжелый комод и шваркнул его, как перышко, к двери; на комод взгромоздил письменный стол и, сделав все это в несколько секунд, сам стал напротив баррикады, подбоченясь, и торжествующе промолвил:

— Ха!..

В это время рабфаковку до смертельного ужаса поразило его сходство… но в это же время грохот вышибленной рамы, лязг стекла покрыл все: и ее ужас, и проклятия врагов, и треск выломанной двери… Вслед за тем на секунду-две воцарилась немая тишина. Потом беспорядочный топот ног, револьверные выстрелы и новые проклятия взрывом уничтожили тишину, с минуту наполняли собой дом и растаяли, отдаляясь…

— К чему эта комедия? И как вы сюда попали? — гневно выпалила рабфаковка, адресуясь к массивному человеку и взором отыскивая какое-нибудь оружие.

Вопрошаемый, вместо того, чтобы ответить, скосил глаза на кончик угреватого носа, затянулся полупотухшей папироской, которая все время висела у него на нижней губе, и пустил дым расходящейся спиралью.

— Ну? — угрожающе произнесла рабфаковка, подняв с пола массивное и удобное пресс-папье.

— Положите, положите пресс-папье, я вас не понимаю… — скороговоркой проговорил массивный человек и на всякий случай стал вполуоборот к решительной женщине в куртке.

— Бросьте валять дурака! — снова вскричала та. — Я вас спрашиваю: как вы опередили меня и почему стали сооружать баррикаду?!

— Вы бесповоротно странный человек… — забормотал «баррикадист», не покидая осторожной позиции. — Ворвались в мою комнату… Закричали: «бандиты, бандиты…» А когда я вас спас от них, хотите проломить мне голову мраморным пресс-папье… Ну, взяли бы вон то: оно деревянное…

Рабфаковка отметила: у него белесые глаза лукаво искрятся, по всей толстой фигуре разлито добродушие… Что за необыкновенная перемена?! Не сидел ли он с ней и Си-дориным в телефонной комнате? И не смотрел ли на нее взором кровожадного зверя?…

Она положила пресс-папье на комод и попросила странного человека подойти к стенной лампе. Тот с видимым удовольствием исполнил это, на ходу очень искусно выплюнув разжеванный окурок в потолок и поглядывая: упадет или не упадет?…

— Да вы же не Аполлон, да?… — изумленная, воскликнула рабфаковка, женским чутьем поняв разницу между Аполлоном и странным человеком.

— А-а… Вон что!.. — Странный человек опустил взор с потолка, твердо убедившись, что окурок прилепился добросовестно, и закурил вторую папироску. — Вон что. Вы меня за Аполлона Игоревича приняли? Да?… Нет, я Востров. Дмитрий Востров. Может, слыхали? Известный изобретатель…

— Синицына! Эгой! Ты жива?… — раздался вдруг голос Безменова.

Рабфаковка, зардевшаяся от радости, обернулась к дверям, а Дмитрий Востров так же быстро разрушил свое сооружение, как и построил.

Безменов, без фуражки, с растрепанными волосами, с револьвером в руке и пятнами крови на одежде, прыгнул в комнату и сразу же обрушился на Вострова:

— Руки! Показать руки! — скомандовал он.

Востров, в растерянности не поняв, поднял руки кверху, не выпуская, однако, папироски, прилипшей к нижней губе.

Безменов бесцеремонно подтащил его к свету. Осмотр рук дал благоприятные результаты.

— Вы Востров! — сказал он категорически.

— А вы — Безменов, — не менее категорически отвечал Востров. — Хотите папироску?

Синицына хохотала, а потом, увидев свежую кровь на одежде Безменова, забеспокоилась.

— Чья это кровь?

— Тут и моя и чужая, — небрежно отвечал рабфаковец, прислушиваясь к звукам с улицы, дошедшим до его напряженного слуха. — Надо утекать.

— Но ты ранен.

— Ерунда. Царапина. Живей, живей! «Их» здесь чертова куча!..

Они все втроем поспешно оставили дом и без приключений погрузились в трамвай.

В эту же ночь Безменов сидел у Васильева, который «только что собирался соснуть, поймав банду, ограбившую Центральный кооператив, но… не тут-то было…» Безменов давал ему отчет:

— Сидорин и Аполлон ускользнули. У них большая организация. Тех, что сторожили улицу со стороны центра, я снял… Их тебе доставили? Но тыл улицы охраняло еще человек 10. Я это предугадывал и тем не менее погнался за главарями. Меня окружили. Двух я ухлопал. Сам я отделался царапинами. В общем, организация Сидорина наполовину разгромлена. Вострова я у них отобрал, вернее, он сам «отобрался».

Видишь ли, Востров оказался хорошим и честным парнем, хотя не без лукавства. Когда его забирали из клиники, действуя двойником, он еще не был вполне нормален. Сам он врач, и дорогой он объяснил мне, что от болезни его окончательно излечил Сидорин, предоставив в его распоряжение денежные средства и обещая скорую поездку на Кавказ. Это подействовало лучше, чем медикаменты и специальные методы лечения. Но, излечив больного, Сидорин тем самым просветил ему голову и открыл глаза на свою личность и свои цели. Поэтому Востров с первого же дня пребывания в поповском доме задумал бежать от бандита. Он, как уверяет, даже не открыл ему местонахождения дет-рюитных руд. Сейчас Востров находится здесь. Более безопасного места ни он сам, ни я не могли найти. Синицына — тоже с нами. Вот и все. Теперь Сидорин не имеет пристанища… хорошего пристанища, я подразумеваю. Надо его ловить…

Васильев сейчас же вызвал агентов и приказал им следить за вокзалами. Со вторым отрядом он сам хотел идти в район Басманных улиц.

— Ты отдыхай… Завтра поедешь с Востровым на Кавказ, — безапелляционно произнес он. — Детрюит — это важная штука. Можно даже не созывать спецов, чтобы установить его значение… Надо найти детрюит… С Сидориным я покончу сам, если он еще не удрал из города…

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

— В глухих дебрях Закавказья есть страшные, жуткие места, которых, как чумы, избегает человек, от которых инстинктивно бежит скот, зверь и птица… Это обыкновенно — мрачные долины, зажатые с обеих сторон скалистыми громадами гор, лишенные растительности, наводящие на человека неизбывную тоску. Туземцы такие места называют «Долинами Смерти» и называют с полной справедливостью, так как ни человек, ни зверь, ни птица не могут пробыть там и нескольких часов без того, чтобы не заболеть и не погибнуть страшной смертью…

И это не сказка, это факт, факт загадочный и жуткий, но он отмечен не одними туземцами, а, если хотите — и мной…

Я врач, и мне приходилось оказывать помощь — увы, безнадежную, — не одному десятку такого рода больных, пострадавших или от незнания, или от бахвальства, или от безысходности положения, диктовавшего по соображениям военного характера останавливаться, хотя бы на несколько часов, в роковой «Долине Смерти»… И, если хотите, я был единственным из отряда в 150 человек, уцелевшим — не чудом, а наукой — от смертельных объятий «Долины»… Вы догадываетесь, конечно, что это было в гражданскую войну… Да, это было в гражданскую войну, причем я был старшим и единственным врачом красноармейского отряда, состоявшего из ингушей и осетин. Я вам расскажу после, как я уцелел. Сейчас же перехожу прямо к тому, что от меня требуется…

Болезнь, вызываемая посещением этих опасных мест, проявляется сначала в параличах конечностей, затем в летальной остановке дыхательного центра и центра кровообращения. Уже после смерти на теле появляются глубокие язвы, доходящие до костей. Мясо отваливается кусками и обнажаются кости… Болезнь на туземном языке, в местности, которую я посетил, носит двоякое название, смотря по своему отражению на мужчине и на женщине. Ее зовут «Цел-кави мамали» или «Целкави дэдали». Если вы знакомы с кавказскими языками, то вы увидите, что это по-грузински: «мамали» значит «мужская», «дэдали» — «женская». В чем отмечается проявление «целкави» на женщинах — не знаю, не видал; говорят, они почему-то легче отделываются и даже выживают.

«Долина Смерти», которую я посетил и откуда вынес свою детрюитную руду, находится в глуши гористой Мин-грелии (мингрельцы — грузинского племени), входящей в состав Грузинской республики. Она лежит на высоте приблизительно одной версты над уровнем моря, окружена высоченными утесами и дремучими лесами и огорожена, по обычаю мингрельцев, плетеным забором, чтобы ни человек, ни скот случайно не забрели туда. Один из безымянных левых притоков реки Ингура берет отсюда начало; впрочем, ниже он, может быть, имеет свое название, но мне оно неизвестно…

В давние времена, когда, по преданию, местность вокруг «долины» населяли мифические колхи и когда греческие аргонавты-авантюристы совершали в нее свое знаменитое путешествие, там были богатые местонахождения золота… Они и теперь есть, — вы это увидите, если мы доберемся… Но добывание этого золота сопряжено со смертельной опасностью, вследствие того, что ему всегда сопутствует мой детрюит…

Среди современного ученого мира (ему известно существование «долин») есть предположение, что золото на Кавказе сопровождается радием, тоже вызывающим у человека параличи и язвы. Может быть, это и так, но в той «долине», где я был, нет следов радия. Зато, как вы знаете, я открыл родственный ему, но более активный металл, которым, к моему несчастью, сильно заинтересовались прохвост-дьякон, отечественная контрреволюция и, по вашим словам, даже английское правительство.

Рассказчик умолк и мечтательно скосил белесые глаза на кончик носа.

— И вы хорошо помните дорогу в эту «Долину Смерти»? — спросил его собеседующий с ним Безменов.

— О, да… Лучше, чем к себе в квартиру — в домик дьяконский…

Минута молчания, потом — новый вопрос:

— Но если вы говорите, что добывание золота в Закавказье сопряжено с опасностью смерти, то, само собой разумеется, добывание детрюита должно быть еще более опасным?…

— Я же вам сказал, — тихо и нехотя отозвался Востров, обнаруживая вдруг большую усталость, — что я спасся, благодаря науке. У меня есть предохранительная одежда — здесь, в чемодане: и на вас, и на меня…

Безменов удовлетворился сообщением, и через полчаса они летели на «Юнкерсе», имея перед собой линию Мо-сква-Новороссийск.

За дорогу Дмитрий Востров развернулся во всю свою великорусскую ширь, выявил себя добродушнейшим ру-бахой-парнем. Он с места в карьер перезнакомился со всеми пассажирами, после первого же рейса перейдя с ними на «ты», сыпал анекдотами направо-налево, причем ничуть не смущался, когда они не вызывали ни в ком даже улыбки; показывал фокусы и всевозможные трюки, в лицах представлял разнообразнейшие сценки из своей жизни и жизни вообще, образно демонстрировал раздразненного, сладострастного павиана, садясь на четвереньки и хрипя по-обе-зьяньему, и прочее, и прочее. С Безменовым, едва успев подружиться, он сразу стал запанибрата; называл его Ванькой, братушкой, дружищем и прочими товарищескими наименованиями…

— Слушай, Ванька, какой я тебе, к черту, доктор?… — говорил он Безменову уже в Новороссийске перед посадкой на пароход «Ленин». — Что ты наладил все «доктор-доктор»?! Уж если на то пошло, скажу тебе по секрету: я не доктор, а сапожник… За время гражданской войны все перезабыл, не сумею, пожалуй, и клизму поставить, а сапоги тачать умею. Зови меня просто Митькой… Так меня даже дьякон звал, ей-бо, право!

— А дьяконица? — лукаво спросил Безменов.

Совсем неожиданно Востров залился краской смущения, не зная, куда девать свои раскосые глаза, а потом, слегка оправившись, произнес почему-то сипло и торжественно:

— Дьяконица называла меня Митяичем… Дьяконица — дура…

О женщинах Востров вообще избегал говорить; этот вопрос причинял ему видимые душевные муки — по соображениям, Безменову и никому другому не известным.

Впрочем, Востров не был таким простаком, каким казался: за всю дорогу, вопреки своей многоречивости, он ни разу не обмолвился об истинной цели путешествия, чего боялся Безменов, а плел такие причудливо-искусные узоры про умирающую богатую бабушку, про козни врагов, про свою неудачливость, что не только пассажиры, но и сам Безменов прониклись к нему сочувствием и грустью…

Порой Безменову казалось, что его новоприобретенный друг просто любит дурачить публику, в особенности толстокожую и ожиревшую; ему, видимо, доставляло громадное удовольствие смотреть на недоуменно-глупые физиономии каких-нибудь нэпачей, когда он, только что окончив анекдот, начиненный умильной чушью, прибавлял назидательно:

— А вот мои товарищи — люди не в пример умные — не так реагировали. Когда я кончал — все: ха! — ха! — ха!..

Подозрение Безменова целиком подтвердилось на пароходе, где для его друга представилось широкое поле деятельности. Здесь Востров, часто забывая об обеде и сне, своими анекдотами вгонял какого-нибудь нэпача в десятый пот… Безменов видел, как несчастный толстяк, пытаясь улизнуть и не умея этого сделать, продолжал слушать его с трогательно-глупой физиономией, заискивающе подхохатывал в тех местах, где требовалось…

— Уф… Упарился!.. — с сознанием исполненного долга отдувался Востров, встречаясь с Безменовым. — Сейчас одного толстяка заставил рыдать от хохота…

— Что-нибудь смешное рассказывал?

— Какое там!.. Такую чушь городил, что у самого уши вяли. А он смеялся! Да еще как! Знаешь, так: ха! — ха! — ха!.. Гомерически… Болван!..

Склонность к преувеличениям у Митьки Вострова была значительно больше того, чем то позволяло распространенное мнение о холодной рассудочности северян. Но его преувеличения всегда сопровождались хитрым подмигиванием в сторону одного какого-нибудь наиболее интимного собеседника: мол, видите, как я заливаю? Ничего, ничего — слопает.

Он был начинен до кончика ноздрей всякими чудесными историями из эпохи красных войн — наполовину вымышленными, наполовину действительными. Например…

На горсточку красноармейцев, заблудившуюся в горах Закавказья, наткнулся многочисленный отряд дикой дивизии генерала Слащева. Красноармейцы, в том числе и автор истории — старший и единственный врач отряда, — засев в скалистой расщелине, отбивались «мужественно и бешено» в продолжение целого дня до тех пор, пока не были израсходованы все патроны… С наступлением темноты бандиты осмелели и сделали вылазку. Тут, конечно, пришел бы конец славным красным ребятам, если бы не находчивость их «старшего и единственного врача»…

— Перед самыми носами озверевших бандитов, — корча свирепые мины, рассказывал Востров, — перед самыми их носами — черт бы их разодрал! — выскочил из расщелины я… У меня не было даже револьвера, не только винтовки; но зато я имел с собой… настоящий, хорошо действующий гидропульт, которым обыкновенно дезинфицируют испражнения холерных больных… Бандиты, опешившие перед такой моей отчаянностью, конечно, остановились и обмерли. А я, хриплым от зноя, от ярости, от безысходности положения… хриплым голосом гаркнув громоподобно: «Смерть белым гадам!»… — привел в действие гидропульт, то есть вставил его в ведро с неочищенной карболкой и пустил вперед мощную ядовитую струю… Мое появление было столь неожиданно, оружие мое столь необыкновенно, а запах карболки столь едок и непривычен для первобытного обоняния детей гор, что они в животной панике, врассыпную, пустились наутек, побросав ружья, патронташи, амуницию, а некоторые даже — штаны и обувь для облегчения бега… Сами знаете, как по горам трудно бегать… Понятно, мы воспользовались всеми этими трофеями и с честью вышли из положения…

В рассказывании и выслушивании такого рода и подобных им историй незаметно прошел весь недлинный, правда, рейс. Погода все время благоприятствовала плаванию и, когда показался красивый пейзаж Сухума, утонувшего в зелени, стояло солнечное тихое утро, не возмущаемое ни шаловливым ветром, ни шумной игрой вездесущих дельфинов, ни гомоном прибрежных птиц. Пароход бросил якорь далеко от берега. Единственными пассажирами, пожелавшими спуститься на берег, оказались наши друзья. Для них спустили небольшую шлюпку с одним матросом — ве-сельным.

Очень глубокая, но совершенно открытая, громадная сухумская бухта, тем не менее, не представляет никаких удобств для стоянки судов. В ней останавливаются всегда ненадолго и далеко от берега. Объясняется это странное на первый взгляд явление тем, что моряками зарегистрировано в сухумской бухте несколько рифов, частью едва прикрытых водой, частью не доходящих до поверхности на одну-полто-ры сажени. Эти сухумские рифы составляют интересную приманку для археологов и историков всех стран и наций.

Сухум — столица Абхазской республики — некогда был столицей знаменитой милетской колонии Диоскурии, основанной за 1300 лет до нашей эры.

Со времени владычества турок Диоскурия как бы постепенно исчезает с лица земли, и ученые первой половины прошлого столетия тщетно ищут каких-либо остатков этого могущественного города, насчитывающего около трех тысяч лет в своем существовании.

Только в шестидесятых годах прошлого столетия мюнхенский археолог Брюнн, на основании критического разбора некоторых исторических данных, точно указал место древней Диоскурии и, именно, на месте нынешнего Сухума. Однако самому Брюнну не удалось найти в сухумской местности несомненных остатков Диоскурии — Севастополя. Это сделал русский ученый Чернявский, обследовавший все побережье сухумской бухты и открывший на дне ее многочисленные остатки развалин древней милетской колонии.

Им было установлено, что это побережье из века в век, из тысячелетия в тысячелетие медленно-незаметно опускалось в море и, наконец, похоронило в рокочущих волнах некогда известную далеко за пределами Черного моря славную столицу милетской колонии.

Неглубоко в сухумской бухте Чернявским обнаружены остатки древних стен, иззубренные морскими волнами и покрытые водорослями, губками, актиниями и множеством устриц и мидий. Стены тянутся под водой на всем протяжении побережья от юго-западного угла сухумской крепости, перед всем ее протяжением — до бывшей таможни. Перед таможней сохранилась в море часть стены, немного не доходящая до поверхности воды и хорошо видимая с берега даже при легком волнении. Здесь же можно видеть в море верхушку массивного каменного столба.

На другом конце города, против устья речки, на расстоянии в 200 сажен от берега, рыбаки давно производят сбор устриц и мидий со стен огромной башни, выдающейся с глубины в 10 метров; башня эта не доходит до поверхности воды метра на три. Перед сухумской крепостью, против конца юго-западной трети ее фасада, были обнаружены стены древнего замка, на расстоянии сажен 30–50 от берега. Чернявский, поддерживаемый плавательным поясом, мог обойти его вокруг, местами по пояс, местами по шею в воде. Замок этот имеет два сомкнутых отделения: одно совершенно круглой формы, другое — четырехугольное.

Кроме остатков древних построек на дне бухты, Чернявскому удалось обнаружить при случайных раскопках остатки Диоскурии во многих местах и на берегу. Так, при закладке фундамента таможни открыт был на уровне моря пол из греческих черепиц. В русле реки Веслы были обнаружены остатки древнего устья моста, едва скрытого под уровнем реки.

Нередко при рытье колодцев и канав в Сухуме находят многочисленные обломки греческих черепиц и сосудов, куски свинца и различные монеты с гербами Диоскурии, Египта, Рима и других государств, владычествовавших или торговавших на этих берегах Черного моря. Особенно часто попадаются в сухумских наносах куски свинца и свинцовых изделий.

В семидесятых годах прошлого столетия в Сухуме существовал настоящий промысел собирания свинца, монет и других древних металлических вещей, выбрасываемых морем в сильные бури. Этот промысел даже отдавался городом на откуп профессионалам-собирателям.

В шестидесятых годах два сухумских жителя нашли на морском побережье золотую корону, исторгнутую морем за ненадобностью, очевидно, из какой-нибудь разрушенной во время бури подводной башни… Кто знает, какие богатства скрывают в себе пучины сухумской бухты…

Совсем не подозревая о достопримечательностях расстилающихся под ними вод, два пассажира, спущенные с парохода «Ленин», беспечно плыли в широкобортной шлюп-чонке, несшейся стрелой под взмахами мускулистых рук матроса. Безменов сидел на руле, держа направление на пристань; Митька Востров развлекал себя и матроса анекдотами.

Один-единственный человек, кроме находившихся в шлюпке, оживлял в это раннее утро зыблющееся зеркало бухты. Это был рыбак, саженях в 200 от берега бросивший якорь на гребне древних стен. Он по пояс в воде бродил около лодки, собирая что-то длинным сачком. Но не для ловли устриц и мидий выехал рыбак в столь ранний час, — доказательством тому — катастрофическое происшествие, разразившееся вслед за тем, как шлюпка поравнялась с местом его лова.

— Эге-гей… — крикнул рыбак предостерегающе. — Держите левей, а то на камни…

Не ожидая подтверждения со стороны матроса, Безменов резко взял влево… Раздался подозрительный треск — шлюпка с размаху налетела на острый риф — пассажиры ее упали со скамеек на дно…

Через секунду матрос вскочил, как взбесившийся.

— Ты — чертова перечница! — завопил он, потрясая кулаками в сторону рыбака. — Мокроступ устричный! Куда влево? Зачем влево? Ведьма бесхвостая! Каракатица несъедобная! Акула ротастая!..

Бешеный фонтан, забивший из уст разъяренного матроса, прервался лишь тогда, когда вдруг забил второй фонтан из продырявленного дна шлюпки. Матрос, плюнув в сторону рыбака, бросился затыкать чем попало грозную брешь. Туда, прежде всего, отправилась его собственная шапка, потом вторая, сорванная с головы изумленного анекдотчика… Безменов сидел слишком далеко, матрос, кинув на его картуз безнадежно алчущий взор, решительно сорвал с себя рубашку и окончательно затампонировал ею зияющую рану… Вслед за тем он снова отомкнул свой фонтан, заклокотавший с удвоенной энергией:

— Гони сюда лодку, ящерица земноводная… Не думаешь ли ты, пустобрех соглашательский, что я повезу пассажиров дальше? Ну, живо-живо, нефтяная панама, керзониада двоегнусная! Живей, живей, живей… А то я тебе сделаю интервенцию без капитуляций!..

Когда рыбак испуганно-торопливо полез в свой первобытный челн, управляемый с кормы одним веслом, матрос удивительно спокойно прервал словесное извержение и, показав широкое, улыбающееся лицо пассажирам, произнес наставительно и конфиденциально:

— Заметьте: ни разу по матери… Потому из комсомоли-стов.

И, чтобы показать, что его красноречие отнюдь не иссякло, он снова посыпал на голову рыбака трескучие безобидные ругательства.

Рыбак, искусно действуя кормовым веслом, подошел вплотную к потерпевшей аварию шлюпке. Он снял войлочную шляпу и робко-заискивающе заговорил, в то же время окидывая испытующими восточными глазками обоих пассажиров:

— Товарищи, видит бог, я хотел крикнуть «вправо». Видит бог, шайтан виноват, повернул мой язык не в ту сторону. Вы не беспокойтесь, я вас перевезу, как князей… Я…

— Ладно, ладно… — прервал его матрос. — Смотай свой язык, слизь мягкотелая… Живо принимай багаж и пассажиров, а то как бы я твоего бога. Курица херувимская… — добавил он с пренебрежением и плюнул в зыблющееся море.

Два чемодана, сильно подмоченные, и пассажиры с мокрыми ногами перебрались в утлый рыбачий челн. Матрос в напутствие выпустил на голову виновника катастрофы весь свой остаточный запас крепких словечек: его шлюпка, несмотря на тройную затычку, все более и более наполнялась водой.

Безменову с первого взгляда не понравилась двусмысленная физиономия рыбака, и вся происшедшая история казалась ему преднамеренно устроенной с какими-то темными планами. Его метод распознавания людей по рукам еще больше утвердил его в этом мнении: у рыбака руки были подозрительно белы, а с ладонной стороны совсем лишены мозолей…

— Неужели сидоринская лапа и сюда дотянулась? — подумал он, тайком отстегивая кобуру с наганом.

Митька Востров, после того, как лишился головного убора, сразу замолк и омрачнел. Подозревал ли он что-нибудь — нельзя было судить по его окаменевшему лицу, но жест друга к кобуре не прошел мимо него.

Все событие разыгралось на расстоянии полуверсты от берега; свидетелями его были лишь чайки, с резкими криками принесшиеся откуда-то, да равнодушно сверкающее солнце над головами.

Рыбак молчал, бесшумно работая веслом на корме и от поры до времени кидая тайные беспокойные взгляды то на пассажиров, то в водное пространство перед носом лодки; молчали и приятели, расположившиеся на носу. Подозрения рабфаковца, казалось, не были беспочвенными: челн быстро шел по прямой линии к пристани — саженей семьдесят, не больше, оставалось до нее, — но чем видимей становился берег, тем резче выдавал рыбак свое внутреннее напряжение. Он теперь стоял на ногах и вытягивал вперед шею, стараясь разглядеть что-то таинственное перед бегущим носом лодки… И это таинственное пришло…

Митька Востров, в противоположность своему другу не отрывавший взгляда от поверхности воды, вдруг вскрикнул и схватился за борт. Безменов резко обернулся к нему и выхватил одновременно револьвер: перед лодкой вода пришла во вращательное движение… Друзья вскочили… Вращательное движение превратилось в завывающий водоворот.

На дне водоворота лопнула черная бездна… Челн скакнул туда…

В самую последнюю секунду Безменов оторвал взор от мрачной страшной пропасти и бросил его на корму: там рыбака не было — он плавал высоко на периферии водоворота… Уже когда изумрудная пасть смыкалась над головами пассажиров, грянул выстрел — рыбак ключом пошел ко дну… Это рабфаковец мстил за свою гибель…

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Дьякон-расстрига Ипостасин проснулся оттого, что к монотонному ворчанию ключа, подле которого он спал, присоединились чуждые звуки. Боль во всех частях тела, мучительное жжение в тысячах мест расцарапанной и разодранной кожи напомнили ему о претерпенных злоключениях его в надземном мире.

— Гнусно… — сказал он, подставляя под горячий ключ зудящую кожу рук. — Гнусно устроен божий свет… Не божий он, а сатанинский… А может, никакого бога и нет…

Последняя богохульственная мысль выскочила из горячечных мозгов дьякона нежданной, заставив его в ужасе схватиться за голову и с опаской взглянуть вверх, во тьму, где за сводами пещеры клокотала загадочная исполинская масса. Потолок не обрушился на кощунственную голову и загадочная масса не хлынула в пролом — или господь-бог спал, или его, действительно, не было. Успокоенный дьякон прислушался.

Болтливый ключ неугомонно пел монотонные саги свои о жутких глубинах, откуда вытекал. Грузное ворчание над головой действовало успокаивающе. Глаз ничего не разбирал в кромешной тьме.

Дьякон собирался снова завалиться на боковую — на перину из жидкого теплого месива, как расслышал вдруг те чуждые звуки, что пробудили его от сладкого сна.

Где-то — быть может, за целым рядом крутых подземных поворотов — говорило, казалось, несколько человек зараз. Разговор становился отчетливей не в постепенной прогрессии, а резко, через некоторые промежутки времени, когда разговаривающая группа делала новый поворот, приближающий ее к дьяконской усыпальнице.

Дьякон сначала окаменел, потом заметался по жидкой грязи, не зная, что предпринять.

Между тем стали доноситься отдельные слова из многоголосой речи. Говорили на русском вперемежку с каким-то гортанным и цокающим языком и говорили, действительно, все сразу, перебивая друг друга и крича, как бы бранясь. Но бранных слов, по крайней мере, на русском языке, столь богатом ругательствами, слышно не было. За время короткого своего пребывания на поверхности Абхазской республики дьякон успел подметить манеру восточных народов говорить возбужденно и хором о предметах самого невинного сорта. Возможно, что и здесь было то же. Зажав в руке смертоносную палочку, он вонзил уши в приближающуюся речь. Можно было определенно сказать, что до него осталось три или четыре поворота.

— Он должен быть там, в башнэ… — крикнул кто-то на ломаном русском.

— Он упали и больно расшиблис… Я знай, как оттуда падать…

У дьякона отросшая шевелюра стала на дыбы: ведь говорили про него! Они думают, что он впотьмах оступился и свалился в какую-то башню… «Но с какими целями вы ко мне идете?» — задал дьякон мучительный, безмолвный, правда, вопрос навстречу приближающейся группе. На вопрос немедленно последовал ответ голосом того же человека:

— Нам сказал: связать и покладит в башнэ… Ва, а веревка есть?…

— Есть. Есть… — ответило несколько голосов сразу. Потом тот же предусмотрительный голос:

— А еслы он будут стрэлять?…

— Пристрелить, как бешеную собаку… — ответил на этот раз кто-то на чистом русском.

Шлепая босыми ногами, дьякон пустился бежать в обратном от голосов направлении: ему так претили новые убийства.

То и дело натыкаясь на бугроватые стены, ногами попадая в горячие лужи, он пробежал недолго. Мучительная боль во всех частях тела и в разодранной коже скоро остановила его. В измученной душе напружилась волна негодования и возмущения:

— Почему я должен бежать, а не они, ну-ка?… Разве я не сильней их?… Я им сделаю предупреждение, если они не оставят меня в покое, тогда… о, господи…

Он разыскал в стене объемистую нишу и залез в нее. Голоса, за время его бегства совсем угасшие, скоро опять загортанили невдалеке.

— Он будут стрэлят — я знай… Вай, вай, он отчаянны чалавэкы…

— Господи, про меня говорит… — шептал дьякон. — Что я ему сделал?… Откуда он меня знает?… Где он меня видел?…

Обладатель голоса, произносившего слова чисто, без акцента и неправильностей, видимо, играл роль старшего. Ему часто приходилось подбадривать робких во тьме туземцев, в то же время чувствовалось, что и он сам порядочно трусит.

— С фонарями вперед… — сказал он, и в этот момент дьякон, выставив голову из ниши, увидел яркий луч света.

— Сто-ой. Сто-ой. Ну-ка?… — внезапно заорал он. — Сто-ой во имя бога! Кто б вы ни были, сто-ой — иначе все до одного погибнете…

Сразу голоса смолкли и фонари потухли, но жидкая хлюпающая грязь указывала, что продвижение вперед имеется.

— Сто-ой, — снова прокричал дьякон, мучительно сознавая, что неизбежное — неизбежно.

Хлюпающие шаги продолжались…

Тогда он, протянув руку со своим оружием, повел ею несколько раз от одной стены хода к другой.

— Всс… всс… всс… — нежно просвистала палочка.

Раздирающие душу крики… зверские проклятия на двух языках… револьверные выстрелы… Потом мучительные стоны…

Дьякон для полного успокоения себя еще несколько раз поводил палочкой — стоны угасли… воцарилась могильная тишина. Лишь рокочущие звуки сверху говорили о какой-то страшной мести.

В первый раз за все время своего обладания палочкой он рыдал. Рыдал, прислонясь головой к бугристому камню, и тонко-жалостно подсвистывал исцарапанным носом.

Его страдания были безмерны, а измученная мысль не находила выхода. Бога он не хотел трогать, слишком хорошо зная из опыта длинных лет, что возлагать на бога надежды — занятие пустое и пагубное; другое дело, рекомендовать это пастве — паства платила за бога звонкой монетой. Кстати сказать, к существованию небесных сил он стал относиться двусмысленно: когда трусил перед «карающей десницей всеблагого», когда потихонечку проклинал, имея некоторую уверенность, что его проклятий никто ни на небе, ни на земле не услышит.

В последнее время, впрочем, он больше склонялся к первому, и все же в этот раз к «всеблагому» не обратился.

Но… его страдания были безмерны, а измученная мысль не находила выхода. Тогда горькая накипь его души претворилась в гнев. Гнев вылился на лишенный сознания предмет — на фатальную палочку.

— О, ты стерва… — тискал он в руке свинцовую головку. — Ты испортила мне жизнь… Ты сатанинское наваждение. Измышление сумасшедшего… Я тебя уничтожу. В порошок сотру. Развею на все четыре стороны… Ты — корень всех моих зол и страданий… О, дьявол, дьявол…

Но вместо того, чтобы привести в исполнение свою угрозу, он внезапно успокоился, в гневе разрядив скопившуюся реактивную энергию. Успокоился, и старое решение, бродившее в его душе в последние дни, оформилось твердо.

— Я должен удалиться от мира… уйти от людей… В мире ходят грех и скверны… Я должен очистить свою жизнь постом и покаянием… Палочку я где-нибудь зарою, чтобы она больше не служила источником смертоубийств и страданий… ни моих, ни кого бы то ни было…

С этим, более чем твердо созревшим, решением он ретиво двинулся в путь и… споткнулся на горе трупов… упал в теплую соленую лужу.

— Кровь!.. Кровь!.. — вырвалось у него дикое, исступленное.

До сих пор ему лишь издалека и мельком приходилось видеть кровь своих жертв, а здесь он чуть ли не буквально окунулся в нее. В таком виде ему пришлось пройти минут пять, чтобы отыскать горячий ключ. Здесь он содрал с себя все лохмотья и остатки ботинок, принял ванну, а потом… снова вернулся к горе трупов.

Хотя его решение сделаться отшельником было твердо, — возможность приодеться для новой жизни все же не казалась лишней. Он нашел в лужах теплой крови электрический фонарик и, стараясь не смотреть на искромсанные тела, что было, впрочем, неисполнимо, составил себе полный комплект одежды. Потом разыскал спички, зажигательную машинку и кинжал; все это на правах сильнейшего из сильнейших, по Дарвину, он захватил с собой. Затем двинулся в путь, около ключа сделав остановку, чтобы отмыть от крови руки, ноги и захваченные с боя предметы.

Теперь, при свете электрического фонарика, легко было найти настоящую дорогу из подземного мира. Следы многочисленных ног по влажной почве привели дьякона через час к выходу на поверхность.

Выход прятался в гуще зарослей трехаршинного папоротника орляка, оставшегося в сухумской области от времени каменноугольной эпохи развития земли. Здесь стояла вечная тень и сырая, специфически пахнущая атмосфера, так как море зеленой красиво изрезанной листвы-кроны почти не пропускало вниз солнечного света.

Час с лишним провел дьякон в этих зарослях, безнадежно разыскивая выход. Чаща казалась бесконечной; своей монотонностью и однообразием она пугала, а тучи комаров, поднимавшиеся неизвестно откуда и жалившие с таким остервенением, будто три года не ели, заставляли дьякона поочередно то чертыхаться, то призывать имя господне.

— Господи, боже мой! Ведь это же черти что: ни тебе выхода, ни тебе спасения от проклятых комаров… Уж не плутаю ли я, чего доброго?

Но он, в общем, шел по правильному пути, так как все время поднимался в гору.

Наконец, кончился выматывающий жилы орляк. Перед восхищенными взорами дьякона открылась волнистая, вверх идущая зеленая равнина, пестро и сочно украшенная ало-малиновыми куртинками «неопалимой купины», яркокрасными ягодами вечнозеленого рускуса, крупными метелками белых ароматных цветов спиреи и махрово-оранжевыми пышными азалиями. Последние два цветка дьякон привык видеть в окнах цветочных магазинов Москвы, но здесь их было бесконечное море, и как они выгодно отличались от своих московских сестер, чахлых и низкорослых…

Знойное, ослепительное солнце играло в вибрирующем воздухе над яркоцветным ковром. Быстролетные щуры и радужные зимородки порхали с задорно звенящим щебетанием, охотясь за темно-синими шершнями и пунцовыми бабочками. Дьякону, после мрачного вида удушливых зарослей, роскошная равнина показалась, по меньшей мере, райской. Он упивался ее красками, ее ароматом, ее оживлением, но не забыл также взять у солнца справку о времени. Только часов восемь утра показывал добела раскаленный лик, сверкающий на глубокой лазури неба, а его лучи жгли, как в знойный полдень.

— Дивны дела твои, господи, — с умилением вздыхал дьякон, одежда которого высохла так быстро, что он даже не успел заметить, а бесчисленные болячки под влиянием животворного тепла пришли в сладко-ноющее состояние. Но, подгоняемый своим фанатичным желанием как можно скорее сделаться отшельником, он безжалостно мял роскошный ковер, стремясь уйти дальше и дальше «от наполненного сквернами и смертоубийствами человеческого мира».

Равнина кончалась высоким каменистым плоскогорьем, откуда открывался далекий вид на безбрежное море и приютившуюся на его побережье столицу Абхазии. На море дьякон взглянул раз-другой, а город не удостоился ни одного, даже мимолетного, взгляда.

Дорога пошла под сильный уклон. Сначала по такой же яркоцветной равнине, затем по мелкому кустарнику с черными сочными ягодами, похожими на чернику, «абхазского чайного деревца», и, наконец, по высокому лесу, состоящему частью из знакомых дьякону деревьев, как дуб, ольха, бук, клен, ясень; частью из граба, карагача, тиса, самшита — деревьев, которые он видел первый раз в своей жизни.

Сильно напугала дьякона абхазская лиана или, как называют ее туземцы, «лесная веревка». Проходя в одном месте, он зацепился ногой за ровный и гладкий стебель толщиною в палец; неожиданно зашуршала и зашевелилась листва в самых противоположных концах густой зеленой кровли. Дьякон отпрянул в сторону, напуганный изрядно, продолжая волочить за собой невинную веревку, и вдруг к его ногам свалилась сверху целая сеть бечевок и веревок, переплетенных листьями и кистями буро-красных звездчатых цветов.

— Вы только представьте себе, — обратился к неведомому огорошенный дьякон, — целый веревочный магазин, ну-ка?… и веревки цветут… Дивны, дивны дела твои, господи…

Чем глубже забирался он вглубь леса, опять поднимаясь в гору, тем гуще и дремучей становилась стена деревьев. Скоро настоящие джунгли окружили его.

До сих пор он не видел ни одного зверя, ни крупного, ни малого, и даже не задумывался о возможности существования таковых в дремучей чаще, и вот вдруг ему пришлось сначала услышать, а потом и увидеть одного из представителей абхазских джунглей. Грозно затрещали сухие ветки в густой заросли молодого дубняка; рев, похожий на звуки, издаваемые взбесившимся боровом, донесся до слуха встревоженного дьякона, затем разъяренная туша дикого кабана, поднятая из логовища, выкатилась, держа недвусмысленно приготовленные клыки, прямиком на него.

— Господи, большая и некрасивая свинья… — воскликнул он, направляя на взъерошенного кабана детрюитную палочку.

Кабан, как расшалившийся теленок, дрыгнул задними ногами, изрыгнул на голову убийцы проклятия на своем языке и растянулся неподвижно. Детрюитный луч рассек его на две части.

Дьякон совсем не подозревал о той опасности, которую несла ему встреча с дикой свиньей. Он думал, что, не будь у него даже детрюитной палочки, свинья от одного грозного окрика должна была бы обратиться в бегство. Слишком невысокого мнения был он о силе и свирепости абхазских кабанов: тот, что выскочил на него, легко справился бы с тремя дьяконами, будь они безоружны; вспорол бы им животы, растоптал, раздавил тяжелой тушей. Лишь благодаря детрюитному лучу случилось обратно.

Свершив новое смертоубийство, но не чувствуя на этот раз никаких угрызений, дьякон вожделенно уставился на жирные окорока кабана.

— Была бы здесь Настасья, ну-ка? — мелькнула у него коварная мысль. — Она бы такую ветчинку запекла, и-их, э-эх, э-эх!..

Потом он отогнал «дьявольское наваждение», но проснувшийся голод отогнать не мог. Голод, собственно говоря, давно пожирал дьяконские внутренности за отсутствием чего-либо более аппетитного, теперь же он утроился в своей интенсивности, и дьякону ничего не оставалось, как заделаться своим собственным поваром.

У него был кинжал, были спички и зажигательная машинка. Спички, правда, отсырели, но зажигалка работала, что он машинально проверил. Найти подходящий кусочек из огромной туши труда большого не представляло, но каким манером ухитриться поджарить его, когда у него ни сковородки, ни котелка припасено не было?… Дьякон долго ломал себе голову, сидя над соблазнительной тушей и глотая обильные слюни, как подопытная собака в лаборатории профессора Павлова. Наконец — на это потребовалось полчаса усиленной мозговой работы, — наконец его осенила гениальная мысль:

— Шашлык, о. — Сделать шашлык, такой, какой ему подавали в сухумской столовой. Ну-ка?… Штыка, правда, у него не было, но это пустяк, дьяконской сообразительности хватит, чтоб справиться с этим затруднением…

Он огляделся, выискивая глазами подходящее деревцо. Таких в молодом подлеске нашлось много. Загубив безжалостно несколько тонких стволов, дьякон остановился на стройном самшите, древесина которого была тверда, как слоновая кость.

Он, конечно, не знал, что самшит в промышленности Абхазии стоит не на последнем месте. До революции его древесина шла за границу — в Марсель, Лион, Париж, Лондон и Манчестер — на приготовление разных деревянных частей машин, блоков, ткацких челноков, гравировальных досок и другого. Пуд древесины на месте ценился в рубль золотом. Он не знал того, что теперь союзный «Текстиль-трест» живет абхазским самшитом, получая его отсюда в виде готовых ткацких челноков. Состояние союзной промышленности не интересовало дьякона ни вообще, ни в частности. В частности он просто был обрадован, как малое дитя, найдя крепкое деревцо, могущее заменить недостающий для приготовления шашлыка штык.

Тщательно обтесав его острым, как бритва, кинжалом и утончив до требуемого размера, абхазский Робинзон отложил готовый к употреблению вертел в сторону и занялся разведением огня.

Через полчаса он жадно поглощал жирное, несоленое, правда, и сильно отдававшее дымом мясо. А еще через полчаса, свернувшись неуклюжим кренделем, мирно похрапывал под сенью низкорослого каштана, видя во сне обетованную пустынь и себя в виде Симеона-столпника.

— У-у-ух, хорошо пахнет?… — обратился изодранный шакал к такому же изодранному своему собрату, подняв нос против ветра.

— Очень вкусно пахнет, — согласился второй шакал, тоже исследуя воздух, — но я предпочитаю свежему мясу дохлую корову…

Пара голодных шакалов находилась верстах в пяти от местопребывания дьякона, на высокой скале, против мингрельской деревушки, где им — вот уже неделя — не пришлось ничем полакомиться из-за отвратительной жадности свирепых деревенских овчарок. А на краю деревушки лежала аппетитная дохлая корова…

— Брат, а не бросить ли нам эту падаль, а? — намеренно просто предложил первый шакал, с напускным равнодушием поглядывая в сторону.

— Р-р-р… не согласен… — был ворчливый ответ. — Я не хочу журавля в небе, когда под носом синица…

Первый шакал некоторое время помолчал, показывая тем, что жареное мясо и свежая кровь его интересуют ровно столько же, сколько прошлогодний снег, которого, кстати сказать, в Абхазии они никогда еще не видели, и что заговорил он об этом просто так, от скуки больше; потом он оскалил зубы на надоедливую муху, прокашлялся, так как недельное пребывание на незащищенной от ветра скале отозвалось дурно на его дыхательном аппарате, и опять с полным равнодушием пролаял:

— Как хочешь, а я, кажется, должен пойти посмотреть, кто это там ест мясо. Я скоро вернусь, ты не беспокойся. Посмотрю и вернусь… Понимаешь, для интереса…

— Можешь совсем не возвращаться… — проворчал второй шакал и затрясся всем туловищем: знойное солнце его ничуть не согревало, так паршиво сказывался семидневный пост. — Можешь совсем не возвращаться… — повторил он еще сердитей.

Первый шакал, по обычаю шакальскому, поджав облезлый хвост, мелкими шажками, будто прогуливаясь, направился в сторону раздражительного запаха. Он изредка, пока еще был на виду у своего собрата, останавливался, нюхал землю, рыл ее лапой, вертелся на месте, догоняя свой собственный хвост, но в общем держался одного и того же направления. Пробежав таким образом с версту и убедившись, что его теперь никто не видит, он пустился во всю прыть, словно за ним гналась свирепая овчарка.

А второй шакал, даже не выжидая полного исчезновения товарища, опрометью сорвался с крутой скалы и помчался, закусив язык, к тому же запаху, но с другой стороны.

— Я, кажется, заблудился? — съехидничал первый шакал, неожиданно повстречавшись с запыхавшимся вторым шакалом у опушки леса, из которого исходили слюноточивые запахи.

— Я, кажется, заблудился, брат, и опять попал к той же скале?

Второй шакал не счел нужным тратить слов впустую и попросту куснул ехидного товарища за бок. Этим прискорбный инцидент исчерпался, и оба дружно, в молчаливом согласии ринулись под сень высокоствольного леса, стараясь перегнать друг друга…

Но каково же было их возмущение, когда они увидали, что их прибытие к притягательному запаху было далеко не из первых… Кругом разделанной надвое свежей туши кабана сидело штук двадцать таких же изодранных и облезлых голодных созданий, тихонько подвывавших и глотавших слюну…

Первый шакал не мог сдержаться, чувствуя себя глубоко оскорбленным, и громко залаял.

— Тише… Здесь человек, иль не видишь? — прошипел ему кто-то из сомкнутого крута.

Прибывшие, пустив в ход безработные клыки, попросили потесниться. Им с большой неохотой дали место и дали самое неудобное: как раз против них, загораживая собой кровавое мясо, животом вверх лежал человек. Человек не был мертв, из его исцарапанного носа исходили хрипящие звуки. Так хрипит курица, когда ее схватишь за горло…

Шакалы легким воем подзадоривали и подбадривали друг друга, но наброситься на дразнящего запахом кабана боялись: ведь эти двуногие так коварны. Кто его знает, может, человек не спит, а притворяется. Может, он хочет отведать теплой шакальей крови… Ав-у-у…

— Ав-у-у… ав-у-у… — согласно подвывала шакалья стая.

Второй из опоздавших, тот, кого трясла голодная лихорадка, наконец, не выдержал. Зажмурив в избытке храбрости глаза, он прыгнул через распростертого на земле человека и алчно вцепился зубами в кровавый разрез туши… В это время исцарапанный человек проснулся, так как отважный прыгун своим облезлым хвостом задел его по носу. Человек проснулся и, хлопая осовевшими глазами, привстал на локте. Вся стая с визгом, воем и рыданием отступила на два шага, но не порвала круга, потому что отчаянный шакал оставался на месте. Тоскливо рыдая и каждую секунду готовый к бегству, он с остервенением рвал не успевшее еще остыть мясо и глотал огромными непрожеванными кусками…

— Пошла вон, ну-ка?… — гаркнул проснувшийся дьякон.

— Паршивая собачонка, все мясо поганишь…

Он замахнулся на оцепеневшего шакала, и тот визжащей стрелой сорвался с туши, на ходу бросив что-то безнадежно тоскливое.

Вся остальная свора быстро сообразила, что у человека не было никакого оружия, кроме кинжала, и снова сомкнула строй.

Человек, глядя на них, весело смеялся:

— Удивительно наглые и трусливые собачонки… А шерсть-то, шерсть! Ровно Настаськин коврик — облезлый и шершавый…

Это сравнение вызвало у него новый приступ громкого смеха:

— Ах-ха-ха-ха… Настаськин коврик… Эй, вы, коврики нечесанные, жрать хотите, ну-ка?… Ах-ха-ха-ха…

Шакалы смеха не переносят, в нем они видят издевательство, и поэтому вся шайка подняла невообразимый вой, уставив носы кверху.

Человек продолжал смеяться:

— Ах, вы, сукины дети, ну-ка? Вот ведь как лопать хотят. И откуда только такая куча собралась?… Должно, со всех деревень… И все как на подбор — коврики. Ха-ха-ха…

Он встал на ноги. Шайка метнулась в сторону и застыла, жадно сверкая трусливыми глазками. Исцарапанный человек подошел к туше… Неужели он будет ее есть?… Нет, человек вынул что-то из правого рукава, в воздухе прозвенел мелодичный свист, и… кабанья голова отскочила от туловища… Он ее будет есть? Ав-у-у… Шакалы сомкнули круг. Кое-кто из них заискивающе заскулил, более стойкие злобно сверкали глазами… Вдруг человек, подняв кабанью голову, бросил ее в кучу горящих глаз, оскаленных челюстей и красных десен.

…Визг, вой, лай, грызня… Живой клубок из облезлых, грязных тел…

Дьякон хохотал, довольный выдумкой… и не успел он оглянуться, как с кабаньей головой уже покончили: начисто обглоданные кости — ни шкуры, ни щетины…

— Ах, вы, сукины дети, ну-ка?…

Он отсек лучом переднюю ногу у туши и опять бросил ее голодной стае. С ногой покончили еще быстрей…

Теперь огнем горящие глаза приблизились к нему чуть ли не вплотную, но он не чувствовал ни малейшего страха: ему ли бояться этих жалких заблудших собачонок?… Этих ковриков? Ха-ха-ха…

Вторую ногу у него почти что вырвали из рук, когда он готовился ее бросить. Клубок из Настаськиных ковриков теперь мотался по земле в двух шагах от него; на него не обращали внимания. Но, закончив с подачкой, шакалы снова отбегали на почтительное расстояние и снова заискивающе жалобно скулили.

Скоро в руках исцарапанного человека остался лишь один задний окорок… Неужели он его сам съест? Ав-у-у…

— Вот сучьи дети… — ворчал дьякон. — Слопали целого кабана и хоть бы те что. Хоть бы пополнели, ну-ка? Представьте себе: ничего подобного — чистые шкелеты…

Да. Исцарапанный, сердито рыча, повесил окорок себе на спину. Он его берет с собой…

Он двинулся в путь, продолжая подниматься в гору, следовательно, опять в направлении, обратном от города. И опять его мысли попали в плен навязчивой идеи.

Солнце стояло в зените. Воздух под зеленым шатром был пресыщен сырой духотой. Замолкли птицы; ветви дерев опустили листву, чтобы на нее меньше падало палящих лучей, а дьякон, не чувствуя ни зноя, ни усталости, шел и шел.

— Представьте себе, — говорил он сам с собой. — Мертвый человек, ну-ка? — Факт. Упал с аэроплана, сажен сто, не меньше. Разбился вдребезги. — Факт. И вдруг в Сухуме, ну-ка? Ночью… смердит… Лазарь тоже смердел, когда его Христос воскрешал. Факт, то есть, нет, не знаю… Англичанин — мертвый человек — факт. И представьте себе, ну-ка: на ногах, как живой, зеленый и в саване, смердит и гоняется, гоняется и смердит… Где логика, ну-ка? — как говорил Митька Востров. Что-нибудь одно: или смердеть в саване, или гнаться на ногах, факт. А он и то, и другое. Значит, чертовщина. Факт… Значит, бог попустил, факт. Значит, пост и молитвы. И уединение, факт…

Лес неожиданно запестрил голубыми проблесками. Снова под ноги стали попадать стволы лиан, селящиеся, по обыкновению, на опушках. Сюрпризы из веревочных сетей с звездчатыми буро-красными цветками посыпались дьякону на голову, и он невольно встряхнулся от навязчивых мыслей.

Перед ним лежало голое, унылое плоскогорье, оно отлого спускалось вниз, чтобы с середины подняться на еще более значительную высоту. В конце его — дьякон определил на глаз: «две версты» — начинался густой хвойный лес, круто вползавший в гору.

Только вступив на дышавшую зноем каменистую почву, дьякон познал, что такое полдень в Сухумском краю; и сверху и снизу одинаково жгло, слезились глаза от нестерпимого блеска, горело лицо полымем, в болячках — и на теле, и на лице — от выступившего пота поднялся невыносимый зуд… Дьякон почувствовал сильнейшую жажду и еле поднимал свинцовые ноги, но храбрился: «эка, две версты… дойду до лесу, там — вода»…

На нем был белый китель, снятый, по-видимому, с русского человека, брюки из кавказского сукна — широкие и тяжелые, горские сапоги — чувяки с тонкой подошвой без каблука, а на голове мягкая войлочная шляпа, туземной выделки, с широкими полями. Он скинул шляпу, из-под которой пот струился вешними ручейками, и через пять минут снова надел ее, испугавшись, как бы палящее солнце не зажгло волосы… Каменистая почва, в свою очередь, жгла ноги, — приходилось идти вприпрыжку, — а это еще более усиливало чудовищную жажду. Но дьякон мужественно сносил все мучения, — правда, окорок, давивший плечи, он давно бросил.

— Пещь огненная, очистительная… — говорил он себе. — Бог, как на многострадального Иова, посылает мне испытания… Мужайся, раб Василий, спасешься…

До леса оказалось не две версты, а добрых десять… Перспектива обманывала…

Не больше пяти верст осталось за многострадальным Иовом, когда его, отнюдь не библейское, мужество предательски бежало. В довершение всего, подул известный в Закавказье и, в особенности, в западной его части, свирепый норд-ост; когда он дует три-четыре дня подряд, все болота и речки пересыхают, зелень вянет и сохнет, живность прячется… Норд-ост высушил пот на лице и теле дьякона в несколько секунд, но этим лишь увеличил его страдания…

— Я прожарился насквозь… я умру здесь… — прохрипел «многострадальный Иов», еще часа два промотавшись на обессиленных ногах и чувствуя, как язык его понемногу превратился в сухой и корявый пенечек. Он остановился, блуждающим и воспаленным взором выискивая, где бы укрыться. Несколько вправо от его пути, среди чахлых кустиков «чертова дерева», высилась скала. К ней он и направился, собрав остатки сил.

Но, увы, скала не давала тени. Солнце стояло почти в зените: теней не было…

— Я умру здесь, — повторил дьякон и, приготовившись к смерти, с помутившимся сознанием опустился на раскаленные камни. Застучали в висках острые молоточки, гвоздя воспаленный мозг; сердце в предсмертной агонии заплясало тарантеллу…

— Ав-у-у… ав-у-у-у…

Дьякон разодрал потрескавшиеся веки и мутными зрачками уставился перед собой — полукрутом против него сидели понурые шакалы, тоскливо скуля…

— Коврики хотят меня съесть… — выползла мысль и застряла меж ссохшихся мозговых извилин. Он сделал попытку встать и упал на локти и подбородок, перевернувшись на оси. Полукруг незаметно уплотнился, так как лица исцарапанного человека видно не было… Когда он сделал вторую и столь же безнадежную попытку встать, его лицо очутилось в непосредственной близости к отвесом уходящей вверх скале. И тут в дьяконском организме протекла бурная реакция: из скалы точилась вода, — проще: мокрое пятно выделялось на сухой скале… Пятно говорило о воде и о возможностях к жизни…

Запасные, остаточные силы организма позволили дьякону встать на колени и шершавым языком облизать мокрое пятно. Его силы от этого заметно не увеличились, но заработал мозг: «надо, чтобы потекла вода»… так приблизительно оформилась мозговая продукция.

Дьякон поймал в рукаве свинцовую головку, и в этот миг один из шакалов робко куснул его за ногу.

— Сейчас, сейчас… — отвечал дьякон, не оборачиваясь, так как думал, что шакалы после сытного обеда, естественно, просят пить.

Обнаглевший шакал повторил свою выходку, вцепившись на этот раз в икру ноги. Тогда дьякон обернулся и пронзил наглеца лучом. Труп немедленно уволокли и справили над ним кровавую тризну.

Теперь детрюитный луч прыгал в трепещущей руке, распыляя скалу. Острая горячая пыль фонтаном била дьякону в лицо… Потом пробилась робкая струйка воды, и вдруг хлынул обильный водопад. Подземная речонка устремилась в отверстие и превратила его в двухаршинный пролом.

Дьякона смыло от скалы к шакалам, — шакалы пустились наутек.

«Многострадальный Иов» был спасен. Через полчаса он бодро шагал к лесу в сопутствии неотступной шайки. В лесу он передохнул и двинулся в дальнейший путь — к обетованной пустыне.

Шакалы не отставали.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

При падении челн раскололся на щепки; щепками были засыпаны два тела и два чемодана. Хлынувшая в потолок вода — как только отверстие закрылось — разбежалась по трещинам плиточного пола, — так что лежать было влажно, но не мокро.

Грозная башня, выстроенная 3000 лет тому назад, в течение 25-ти веков отбивавшая буйные атаки морских пиратов и обагрявшаяся кровью финикиян, греков, халдей-цев, колхов, римлян, персов и других народов Древнего Востока и Древнего Запада, ныне обагрилась кровью Митьки Вострова, истекавшего разбитым носом, и кровью неутомимого борца со случаем Ивана Безменова, у которого кровоточил рассеченный лоб.

Оба друга некоторое время пролежали без сознания.

Первым очнулся Востров. Чиркнул зажигалкой. Зажигалка, как всегда, не горела.

— Это меня возмущаить, — с ударением на «ить», так как он был родом из Тулы, сказал Востров. — Когда не нужно, она горить, а когда нужно, путной искры не добьешься…

В конце концов, больно надсадив палец, Митька Вост-ров все же искры добился, — зажигалка вспыхнула, — и он увидел распростертого друга, а у себя на руках — кровь, стекавшую с расквашенного носа.

— Надеюсь, он еще не умер? — с досадой проговорил «старший и единственный врач» всех красногвардейских и красноармейских отрядов, действовавших некогда на Кавказе. — Если он умер, это будет некстати… Совсем некстати…

На свой нос он не обратил ни малейшего внимания, так как, с детства страдая полнокровием, считал, что лишнее кровопускание ему никогда не повредит.

— Штрюмпель пишет, — подумал Востров (Штрюмпель — это почтенный немецкий буржуа, написавший классически-толстый учебник «Внутренних болезней», принятый искони в ресеферских университетах)… — Штрюмпель пишет, что для производства искусственного дыхания необходимо положить под спину обмершего какой-нибудь предмет… он, кажется, рекомендует для этой цели одежду, снятую с обмершего и свернутую комом… Но снимать одежду — долгая музыка. И потом, во время этого процесса Ванька может очнуться, а так как дело будет происходить впотьмах, то он, чего доброго, даст мне затрещину, от которой не поздоровится, и я не смогу произвести искусственного дыхания… Тогда что же? Снять с себя одежду? Опасно — можно простудиться… Положить под него чемодан?… Нет, не годится — велик… Вот задача…

Не придумав ничего, Востров пощупал у друга пульс, — бьется, хотя и слабо. Послушал сердце, — работает ритмично.

— Иван Степанович, вставай!.. — завопил он над ухом обмершего и принялся с присущей ему энергией трясти распростертое тело.

Это средство оказалось лучше всяких штрюмпелевских. После пяти минут энергичного трясения Безменов очнулся.

— Чего орешь? — спросил он спокойно. — Не глухой… слышу…

— Слышишь, а целый час не отвечаешь… — возразил Востров: у него, как известно, была небольшая склонность к легким преувеличениям.

На это Безменов ничего не мог сказать, не зная, сколько времени пролежал он без сознания. Тогда, вспомнив о виновнике их настоящего местопребывания, он сказал:

— А я, кажется, подстрелил этого мерзавца — рыбака, рыбака в кавычках…

— Ты ему влепил промеж глаз, — подтвердил Митька, который во время катастрофы абсолютно ничего не видел, кроме черной бездны.

Рассуждать о причинах, побудивших рыбака ввергнуть их в подводную башню, они не стали, хорошо представляя себе, чьих это рук дело.

Безменов вынул фонарь, но он не действовал, разбившись при падении. Пришлось прибегнуть к содействию капризной Митькиной зажигалки.

— Из башни есть ход, — сказал Безменов, острыми глазами заметив при неверном мелькающем свете черную впадину во внутренней стене.

— Но там может быть скрыта «волчья яма» или еще какая каверза, — возразил Востров, — я не пойду…

Безменов не нашел своего револьвера; очевидно, тот был смыт водой в какую-нибудь трещину пола. В чемодане у него находился разобранный карабин, и этот карабин был им извлечен и быстро собран.

— Пошли, — твердо сказал он, — и первым вошел в черную нишу. Сзади него в двух-трех шагах трусился Востров.

Это был длинный подземный и подводный вместе с тем ход. Он с большими изгибами шел вверх. Стены его были сложены из массивных каменных плит.

Друзья прошли — один неизменно впереди, другой постоянно сзади — добрых полчаса, когда заметили, что характер строения стен изменился. Ход тянулся теперь в горизонтальной плоскости и был целиком высечен в естественной скале. Митькина зажигалка категорически отказалась работать, хозяин ее повыдергал из нее всю вату и вату сжег. Ничего более не оставалось, как брести на ощупь, и они побрели — один неизменно впереди, другой постоянно сзади.

По одному из краев хода зажурчал ручей. Митька поспешил заверить друга, что ручей горячий и, несомненно, минеральный, целебный. Он даже определил на вкус его состав.

— Сернокислого натрия 10 промилле, иодистого кальция 0,5 промилле, поваренной соли 50 промилле, и так далее… — безапелляционно заявил Митька.

На такой скоропалительный анализ Безменов, естественно, усмехнулся.

Неожиданно прозвучали отдаленные выстрелы, донеслись проклятия и стоны. И сразу все смолкло. Востров остановился и прошептал:

— Это — впереди. Идут на нас…

В обеих фразах он оказался правым… Вторая фраза была высказана им в припадке чрезмерной осторожности и проверить ее сейчас же не удалось; в подтверждение же первой, волна сгоревшего пороха вдруг ударила им в лицо. Стреляли, следовательно, в подземном мире, но стреляли далеко — может быть, за десятками поворотов, судя по большой заглушенности взрывов.

— Кажется, произошла короткая стычка двух неравных сторон, — сказал Безменов и попросил друга достать из чемодана свою двухстволку.

С нескрываемым удовольствием Востров исполнил просьбу, но идти рядом с рабфаковцем отказался.

— Я буду охранять твой тыл, — выказывая громадную твердость характера, сказал он.

Безменов не стал возражать, лишь попросил не стрелять в затылок.

— Будь покоен, я этого не сделаю… — оскорбился Митька и, помолчав, добавил: — Лучше я совсем не стану стрелять…

Они обождали с полчаса и, так как за этот срок никто не поспешил «прийти на них», двинулись дальше.

— Непременно попадем в засаду… — упрямо повторял Митька, следуя за своим другом с такой же охотой, с какой бычок идет на веревке мясника.

— Во всяком случае, ты успеешь спрятаться за чемодан, — трунил над ним рабфаковец.

Митька схватился за эту идею:

— А что ж думаешь?… Я так и сделаю…

Но опять-таки засады они не обнаружили и остановились только тогда, когда перед ними выросла теплая гора трупов.

Безменов обыскал карманы у трупов, обшарил пол, залитый липкой кровью, и, наконец, нашел, что искал. Нашел два электрических фонаря. При свете их Востров, вспомнив о том, что он врач, во-первых, убедился, что в медицинской помощи здесь никто уже не нуждался, и, во-вторых… во-вторых, — проницательно взглянул на друга так же, как и тот на него.

— Работа, — сказал он, указывая на страшные раны, — работа, похожая на действие детрюита…

Безменов смолчал, потом сходил к ручью и обратно, что-то извлек из жидкой грязи и незаметно спрятал в карман. Почти аналогичное повторил Митька Востров — его карман заметно оттопырился. После этого он произнес робко:

— Мне кажется, мы не должны идти дальше…

— А мне кажется, — встряхнулся Безменов от глубокой задумчивости, — мы должны, именно, идти дальше… — И он помахал в руках каким-то предметом, не тем, что спрятал в карман.

Востров протянул руку и получил кровавую бумажку — удостоверение личности. Удостоверение гласило о некоем Николае Филимоновиче Пастернаке.

— Фамилии я его не знал, — пояснил Безменов, — а имя и отчество слышал в свое время из уст Сидорина… Это из их шайки… Надо идти: сюда может пожаловать сам Борис Федорович Сидорин…

— О… — воскликнул Митька. — Тогда идем… идем…

Читателю известно, куда должны были привести наших приятелей следы на почве, состоящей из грязного месива. По этим следам Безменов повел друга и привел его к тому отверстию, через которое вышел дьякон. Заросли трехаршинного папоротника-орляка простирались отсюда вверх на целые версты.

Востров, попав в более симпатичную обстановку, сразу развеселился и немедленно поспешил обнаружить свои познания в ботанике, а в связи с тем в латыни и медицине.

— Птерис аквилина — «орлиное крыло», — сказал он, указывая на первобытное растение, — хорошая среда для существования комаров, а следовательно, и малярии… Смотри, сколько комаров, черт бы их побрал… Как хочешь, приму хины… Предохранительный прием, понимаешь?

Он достал из кармана жестяную коробочку, наполненную белым искрящимся порошком, отсыпал на руку небольшую порцию его и, взвесив на ладони, сказал: — Пять дециграмм… точно, как в аптеке…

Вслед за тем он опрокинул ладонь с порошком в рот и даже не поморщился. Безменов, доверявший другу в его медицинских познаниях, тоже принял «пять дециграмм» и почти все немедленно выплюнул обратно.

— Ну и научился же ты ее жрать, — молвил он в свое оправдание.

Тогда Митька выругал его «неженкой» и «институткой».

Друзья решили в город не заходить, а идти прямо к цели. Все необходимое у них было в чемоданах. Запасливый Митька даже соли не забыл захватить из Москвы… Охота могла им вполне обеспечить мясное питание; ягоды, дикие фрукты и плоды, которые, по уверению Вострова, встречаются в Абхазии чуть ли не во всякое время года, могли им обеспечить питание растительное. Однако, пройдя немного в удушливо-знойной атмосфере зарослей, они решили с чемоданами распрощаться.

— Это меня возмущает… — пропыхтел Митька, обливаясь потом и под «этим» подразумевая чемодан. — Его вес превышает вес его содержимого… Бросим чемоданы здесь…

Безменов не возражал против сути Митькиного предложения, но, как более выносливый и дальновидный, он советовал не торопиться. Лишь когда заросли орляка кончились и когда с вершины плоскогорья четко представились с одной стороны, восточной — далекие, залитые солнцем вершины гор, с другой, западной — утопающий в зелени город, Безменов остановился и опустил чемодан на землю.

— Ну, Митяич, — лукаво сказал он, — решай: будем заходить в город или пойдем прямо?» В городе, я уверен, сидит и ждет нас гражданин Сидорин, а там… — Он махнул на восток на бесконечную гряду гор. — Там мы можем встретить двойной сюрприз…

— Какой это двойной?… — быстро спросил Востров, вонзая раскосые глаза в загадочные глаза рабфаковца. — Дет-рюитная руда — это один сюрприз, а другой?…

— О другом я пока не имею права говорить и, кроме того, не люблю ошибаться. Скажу в дороге, если этот второй сюрприз не явится сам пред наши ясные очи…

— Это меня возмущает… — сердито вымолвил Митька, громыхая створками чемодана и вышвыривая из него все содержимое на землю. — Ну, если не скажешь, не скажу и я: у меня тоже есть сюрприз…

— Твой-то сюрприз я знаю… — усмехнулся Безменов.

— А вот и не знаешь!.. — Митька хлопнул себя по отдувавшемуся карману.

— Выкладывай, выкладывай… — смеялся зоркий рабфаковец. — Твой сюрприз как раз теперь нужен нам: мы должны познакомиться с Сухумской бухтой.

— Вот черт!.. — Митька выругался и вытащил из кармана раздвижную подзорную трубу.

Безменов взял трубку и, посмотрев через нее на далекое море, сказал:

— Она (трубка) наводит меня на такого рода соображения: мне кажется, при помощи этой трубки бандиты следили отсюда за нашей лодкой. И отсюда же они открыли потолок в подводной башне, когда настал нужный для этого момент.

Соображения Безменова подтвердились самым неожиданным образом. Когда они для выпотрошенных чемоданов искали укромное местечко среди каменных плит, под одной из них открылось углубление. В углублении торчали два заржавленных рычажка: один из них был опущен вниз, другой стоял на месте.

— Ну вот… — удовлетворенно произнес Безменов, которого, казалось, ничто не могло удивить. — Возьми трубку и смотри в нее, смотри на ту часть моря, что находится против крепости, саженях в 50 от берега… Видишь?…

— Ну, вижу…

Безменов дернул за рычажок.

— Теперь что видишь… Передавай своими словами…

Митька испустил возглас удивления и после того начал «своими словами».

— Вода в указанном тобою месте заволновалась… забурлила… Взревевшей фистулой вдалась в глубь моря… Открылась черная бездна.

— … Положим, бездны-то ты не видишь… — пробормотал Безменов, держа руку на рычажке.

— Не вижу, но хорошо представляю… ярко представляю… — отпарировал Востров и упрямо продолжал: — Открылась черная бездна, подобная глубокой страшной ране, произведенной разрывной пулей во внутренностях человека… Водоворот вокруг бездны все более и более увеличивается в диаметре… Пошли пузыри… громадные пузыри… словно хирург вскрыл гангренозный шумящий гнойник… Где-то загудело… Затряслась гора под нами…

С последними словами Дмитрий Востров, бросив трубку Безменову, сломя голову ринулся вниз с наблюдательного пункта к яркоцветному ковру, которым кончалось плоскогорье.

Рабфаковец не сразу поставил рычажок на место. Он сделал это, когда сзади него, в зарослях орляка, где скрывалось выходное отверстие из подземелья, заревела вода, гейзером-фонтаном извергаясь вверх.

— Для чего ты это сделал? — спросил Востров спустя десять минут, то есть когда Безменов догнал его. — Для чего ты это сделал?… Хотел, чтобы гора взорвалась вместе с нами?…

— Нет, — усмехнулся Безменов, — просто хотелось лишнюю свинью подложить Сидорину…

Между тем солнце добралось в лазурном куполе до высшей точки и жгло поэтому нещадно. Митька выявил себя необыкновенно стойко к этому солнцепеку, он шел, даже покряхтывая от удовольствия, как в бане на верхней полке.

— Люблю, — ворковал он растроганно, — люблю, грешным делом, животворное солнышко… Лучшее лекарство… Лучшее предохранительное средство от всех болезней… Проникает глубоко в кожу, дезинфицирует кожу и кровь, через нее протекающую; закаляет нервы, вызывает усиленное образование железа в организме и прочая и прочая…

Безменов тоже сравнительно легко переносил зной «животворных» лучей, но… не ворковал. Однако слушал не без удовольствия своего растроганного теплом друга, оказавшегося ходячей энциклопедией и справочной книгой. Каждое новое явление — древний ли пласт земли, яркий цветок, тернистая колючка, выпорхнувший из кустов зимородок — вызывало в нем соответствующую реакцию, немедленно претворявшуюся в воодушевленный поток слов. Временами он увлекался до того, что воображал себя в обширной аудитории, и тогда из его уст текла плавная и увлекательная лекция.

— Видите ли, дорогие товарищи, — щебетал он тогда, распуская глаза — «один на нас, другой в Арзамас», — видите ли вы этот древний известковый пласт, содержащий в себе мелкие ракушки?… Этот пласт — страница, вырванная из истории земли… О чем же говорит этот пласт, эта вырванная страница?… Что прочтет в ней просвещенный взгляд любознательного человека?… Вы не знаете, скажу я…

— Он прочтет следующее: один-два миллиона лет тому назад — немного больше, немного меньше (геология еще не настолько точная наука, чтобы придираться к лишнему миллионолетию) — в этом самом месте, по этому роскошному лугу, где идем сейчас мы с вами, предаваясь солнечной истоме, существовало море. Море, заключавшее в себе нынешнее Черное и нынешнее Каспийское, со всеми их настоящими окрестностями… Тогда не было высоких гор, не было ярких красок, ни птиц, ни деревьев, ни скал… Глубокая синь вверху и такая же синь внизу. Временами — бурливые волны, шквалы, грозы и смерчи… Тогда оно еще не носило легкоходных кораблей, дымящих пароходов и, само собой разумеется, не носило плавучих городов, именуемых дредноутами, что вмещают в себя 4.000 людей, не считая прислуги. Ничего этого не было, дорогие товарищи…

Итак, дорогие товарищи, вопрос, заданный вами мне, исчерпан и, смею думать, исчерпан с достаточной глубиной… На следующий раз…

— Ха-ха-ха… — не выдержала аудитория. — Ха-ха-ха… Браво, браво, товарищ лектор… Довольно. Рекомендуем отдохнуть, а то вы исходите потом и задыхаетесь, будто на вас воду возили…

Лектор внезапно прервал клокочущий поток красноречия и, вынув платок, стал с таким же воодушевлением, с каким читал лекцию, вытирать чело, обильно орошенное — вплоть до макушки головы сверху и до волосатой груди снизу.

— Ничего нет мудреного… — сказал он, смутясь. — Ничего нет мудреного: лекторский труд требует 4000 тепловых калорий, он приравнивается к труду прачки… Спроси профессора Словцова… у него есть по этому поводу книга… он знает…

До сих пор среди публики держалось неправильное представление о труде лектора. Думали, что работать языком столь же легко, как, скажем, жевать резину… Ничего подобного. Абсолютно неверно… Затрата энергии, уважаемые товарищи, при чтении лекции весьма велика. Да оно и понятно: ведь во время лекции работает не один язык, работает и центр в сером веществе мозга, приводящий его в движение, работает ассоциативный центр речи, работают жестикулирующие руки, центры которых тесно связаны с центром речи. Работает весь организм — по индукции возбуждающийся, работает…

Митька Востров, сам того не замечая, снова завелся на целые полчаса. Его аудитория, на сей раз пополненная высокоствольными грабами, каштанами, ольхой и буком, под зеленый шатер которых приятели вступили теперь, услыхала о строении серого и белого вещества, головного мозга, о соотношении между так называемой душой и телом, об извилинах Брока, о Роландовой борозде, о ионной теории возбуждения и о многом другом из области биологии, анатомии и физиологии.

Безменову неожиданно открылась новая сторона в многогранном товарище его по путешествию, это — способность говорить без передышки и говорить на какие угодно темы, с одинаково исчерпывающим изложением затрагиваемого вопроса.

Из геологии Востров с легкостью летучей мыши перепархивал в анатомию, отсюда в физику и химию, в историю религии, в этнографию, в тяжелую индустрию и так далее. И отовсюду выскальзывал с той же легкостью, отделываясь лишь усиленным потоотделением да учащенным дыханием — и то ввиду знойности окружающей атмосферы.

Лиственный лес, в который они вступили, следуя, сами того не зная, по стопам дьякона, давал лектору обильный материал. Чрезмерно обильный. Ибо язык его по временам даже не справлялся с тою работой, что шла от центра речи, интенсивно возбуждаемого многочисленными и интересными объектами. В общем же, он все-таки успевал реагировать, так или иначе, полно или сокращенно, но всегда увлекательно и живо.

В течение какого-нибудь часа, потребовавшегося приятелям для перехода по истомившемуся от зноя лесу, Вост-ров успел рассказать о многом. Успел рассказать историю, географию и этнографию Абхазии.

— Абхазия страна великих возможностей, — закончил он свой историко-экономико-географический обзор, — страна, где лет через десять задымят фабричные трубы, загремят динамо, из недр потаенных извлекая марганец, каменный уголь, нефть, железо, торф, строительный камень: мрамор и гранит, а может быть, и золото, если к тому времени у нас не будет мировой социальной… Откроются климатические станции и курорты — в роскошных долинах, в вечнозеленых лесах, на побережье моря… Используются минеральные источники, до сих пор ни в какой мере не использованные… Осушатся болота, делающие Абхазию в летние сезоны малярийной. И Союз Советских Республик круглый год будет иметь свою роскошную рабочую резиденцию, в которой смогут проводить свой отдых сотни тысяч трудящихся и которая по своим климатическим особенностям не только не уступает европейской Ницце, но и превосходит ее территориальным и климатическим разнообразием.

Между тем приятели благополучно минули то плоскогорье, пылающее адом, которое для дьякона чуть не оказалось последним этапом для переселения в потусторонний мир. Им значительно облегчил переход поток студеной воды, бьющий из скалы. Подле него они освежились, обмыли, по совету Вострова, распаренные и отяжелевшие ноги и взяли с собой запас свежей воды.

Как только они добрались до сурового пихтового леса и вступили в его величавую прохладу, «страна великих возможностей» подарила им неожиданную встречу с одной из многочисленных своих возможностей.

Сначала где-то далеко на горе, скрытой от взоров «искателей детрюита» за густой стеной зеленой хвои, раздалось жалобное протяжное мычание. Вслед за ним могучий рев взял низкую хищно-торжествующую ноту… Треск хвороста, грохот сорвавшихся камней… Снова мычание и снова рев… Потом бешеная погоня, грозившая свалиться на голову притихших друзей…

Погоня уже была от них в десяти-пятнадцати шагах наверху, на горе, как вдруг новое мычание — мычание рассвирепевшей коровы — указало, что по следам преследователя идет мститель.

Востров ломал голову, стараясь отгадать действующих лиц лесной драмы.

Вдруг мимо тисового дерева, за которым укрылись они, промчался, почти скатился чудной мохнатый телок… скатился, упал и, агонически дыша, уж не мог встать на подгибающиеся ноги…

— Зубр!.. Зубренок!.. — не своим голосом взвизгнул Востров, бросаясь к телку. — Из заповедной пущи… Их всего-то с десяток осталось… Смотри, смотри, самый настоящий зубренок…

Он не успел добежать до измученного бегством телка, потому что с той же горы скатился рыжий горный медведь с черными когтями, вроде крючков для ловли дельфинов, и с оскаленной свирепо пастью. Медведь, завидев соперника, преградившего ему путь к жертве, стал на задние лапы, ревом своим отнюдь не бодря робкого по природе Вост-рова.

Последующий акт кровавой драмы разыгрался в несколько секунд.

Медведь распростер свои стальные крючья над головой в столб каменный превратившегося человека… Еще секунда, и эти крючья выпустили бы из него дыхание жизни… Но не дремал рабфаковец. Стрелять ему не позволило близкое расстояние и боязнь зацепить друга. Тогда, с силой оттолкнувшись от железного дерева, он пятипудовой лавиной боком обрушился на рыжего хищника. Он нанес ему удар с таким расчетом, с каким вышибают двери. Удар пришелся под левую лопатку медведя, и медведь, толком не успев сообразить изменившейся обстановки, потеряв равновесие, через голову кувыркнулся в заросли «чертова дерева». Рев огорчения и боли показал, что «чертово дерево» не забыло о своих скорпиях… Рабфаковец взял ружье к плечу, но в этот момент новый участник драмы подоспел к месту действия. То была великолепная взрослая самка-зубр, великолепная в своей материнской ярости и безумной отваге. Она лишь мельком глянула на людей, животным обонянием поняв, что враг не здесь, враг — в зарослях; к нему она и устремилась с низко опущенной головой. Медведь в это время наполовину выбрался, оставив в колючках клоки рыжей шерсти и задние ноги. Он пытался стать в оборонительную позу, но не успел: два серпообразных острых рога, хрястнув по ребрам, пронзили ему лохматую грудь… потоки крови брызнули на глаза разъяренной матери… Медведь лишь скребнул судорожно по ее горбатому загривку, оставив ряд глубоких борозд, и испустил дух.

— Представление окончено… — сказал рабфаковец. — Просят публику покинуть зал…

С этими словами он сгреб в охапку своего приятеля, продолжавшего очень искусно играть роль каменного столба, и увлек его за дерево.

— Заповедная пуща… заповедная пуща… — шелестели бескровные губы окаменевшего лектора.

— «Заповедная пуща, заповедная пуща»… — передразнил его рабфаковец. — Говорил о комарах и зимородках, а о зубрах и медведях хоть бы упомянул.

Самка минут пять простояла в одном положении, не решаясь выдернуть рога из рыжей туши. Наконец, жалобное мычание очнувшегося телка напомнило ей о материнских обязанностях. Она резко стряхнула с головы тяжелое, безжизненное тело, постояла над ним, потряхивая угрожающе головой, и только тогда подошла к своему детищу. Тот, шатаясь, встал ей навстречу. Приятели, вернее, один из них, так как другой все еще ничего не соображал, были свидетелями трогательного эпилога, разыгравшегося на их глазах. Телок ныл и жаловался, тыча мокрым носом под брюхо матери; мать с усердием лизала его, чуть не опрокидывая с ног, и мычала нежно-успокаивающе.

— Заповедная пуща… — в последний раз прошептал бледный Востров и вдруг резко пришел в себя. — А где медведь?…

— Зачем он тебе?…

— У него в носу кольцо… хочу посмотреть… — и неожиданно он вырвался из рук рабфаковца.

Однако до медведя ему дойти не удалось. Между ним и медведем встала горбатая корова, угрожающе поматывая головой.

— Тпрусе… тпрусе… — забормотал растерявшийся Востров. — Тпруська… тпруська…

Несмотря на опасность положения, Безменов не мог удержаться от громкого раскатистого смеха…

Смех отвратил внимание коровы в другую сторону. Митька воспользовался этим и, пятясь задом, благополучно добрался до спасительного дерева. Впрочем, корова и не обнаруживала упорной тенденции к наступлению. Вид человека не пугал ее и не возмущал; она лишь на всякий случай приняла угрожающую позу и, как только странное двуногое существо, произносившее ласковые призывы, исчезло, она вернулась к телку.

Солнце стояло низко над горами; пора было подумать о ночлеге. Эта мысль пришла одновременно на ум и двуногим и четвероногим. Четвероногие не замедлили привести ее в исполнение; они прошли мимо тисового дерева, фырча и поводя глазами, и скрылись на горе. Приятели тоже озаботились приисканием подходящего места для ночевки. Около сраженного медведя, хотя у него и действительно оказалось кольцо в носу, оставаться совсем не было расчета: первое — медведь, пускай он когда-то и был ручным, уже имел, наверное, подругу жизни, которая ночью могла заняться поисками тела усопшего супруга; второе — голодные шакалы, чей лай и вой с наступлением сумерек наполнил окрестности, по запаху крови скоро должны были явиться на погребальную тризну и, таким образом, нарушить сон приятелей. Им оставалось только пройти вслед за коровами, чтобы разбить ночной лагерь подле них или где-нибудь поблизости.

Перед тем, как покинуть место кровавой драмы, Вост-ров направился к трупу главного действующего лица — рыжего хищника и вырезал из его филейной части громадный кусок мяса.

— Это для кого же? — поднял брови рабфаковец, пораженный размерами отхваченной порции.

— Я буду есть и ты будешь есть, — скромно ответил тот.

— Но здесь же на десять человек?

— Ничего не значит… Наши ноги сегодня работали за десять человек… Необходимо восстановить их мышечную ткань посредством введения в организм достаточного количества белковой пищи, то есть мяса, иначе завтра нас на много не хватит…

Снова Востров завел свою говорильную машинку на добрых полчаса. О пищевых элементах, о калорийности пищи, о соотношении между работой и питанием, между умственным и физическим трудом, о тренаже и трудовой закалке полилась воодушевленная речь к вящей досаде черных лесных котов, появившихся с темнотой в густом подлеске и гонявшихся за распуганной голосом дичью.

Суровый пихтовый лес делался суровее и суровее с каждой секундой. В Закавказье темнеет рано. Причина- высокое стояние горизонта, вследствие гористости перспектив. Темнеет рано и резко, без всякого предупреждения. Так же резко и без предупреждения закончил свою речь увлекающийся лектор, неожиданно стукнувшись лбом о ствол дерева, принятый им в наступившей темноте за газообразное пространство.

— О, черт… — проговорил он испуганно. — Кто-то меня ударил… Ваньк, где ты? Ваньк!.. Ванька!..

Рабфаковец не отзывался, рабфаковец пропал.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

На плоскогорье, к водопаду, освобожденному дьяконом из скалистого плена, подъезжали двое всадников.

Чудное солнечное утро — первое после пропажи рабфаковца — свежий, отдохнувший за ночь, бодрящий воздух и умиротворяющая тишина ничуть не бодрили и не умиротворяли духа двух туристов, остановившихся подле студеной струи, чтобы напоить лошадей. Один из них, с хищным крючковатым носом и звериными глазами, говорил резко, отрывисто, повелительно и зло; другой — с хроническими бутонами любви на подбородке и с косящим взглядом — пребывал в мрачном спокойствии и лишь изредка подавал реплики, произнося их голосом грубым и непочтительным. Первым был эсер и авантюрист Сидорин, вторым — его ближайший помощник и путеводитель по Кавказу Аполлон прекрасный.

— Я определенно заявляю. Определенно заявляю, — гвоздил зло и резко Сидорин, ударяя по лунке седла нервной рукой. — Отвратительный рабфаковец жив… Мы идем сейчас по его следам…

— Позвольте, — возражал грубо, но спокойно, прыщавый Аполлон. — Прежде всего: откуда вы знаете, что рабфаковец жив, и потом, какими это судьбами вы напали на его след, если допустить, что первое имеет какое-нибудь основание?

— Извольте, я вам отвечу на оба ваших вопроса, — с видом нескрываемого превосходства над своим гидом отвечал Сидорин. — Первый… Вы не присутствовали на заседании меньшевистского ЦК и не присутствовали, надо сказать, к своему счастью, так как из 21 человека, прибывших на это заседание, обратно ушло только трое: я и еще два грузина. Остальные остались навсегда в том подземелье, где мы заседали… Заседают там и посейчас… ха-ха-ха… Знаете ли вы, что такое там приключилось?…

— Слыхал, но плохо… — буркнул в ответ Аполлон.

— А вот я вас познакомлю обстоятельней… В тот самый момент, когда один из членов ЦК собирался докладывать собранию о местонахождении в Закавказье детрюитных руд… о предположительном, правда… В этот самый момент, ни на секунду раньше или позже, в двери нашего подземелья хлынули потоки моря…

— Ага, — кивнул Аполлон, — это, должно быть, в связи с тем водоворотом у побережья, который виден был из города?…

— Должно быть… Знаете ли вы, что морским наводнением затоплены и разрушены все наши подземные ходы и пещеры? Что люди, посланные за рабфаковцем, за отвратительным рабфаковцем, все до одного погибли? Что из 28 человек меньшевистского ЦК сразу выбыло из строя 18 человек? Что весь мой багаж и документы остались в потоках воды, и их нельзя теперь достать вследствие разрушения, причиненного наводнением?!..

— Ну, ну… — ждал своего Аполлон.

— Вот вам и ну, — вспылил Сидорин. — Как по-вашему, кто виновник всего этого происшествия, одним ударом причинившего столько бед?…

— Рабфаковец?… — ехидно спросил Аполлон.

Сидорин чуть не свалился с лошади от этого непочтительного вопроса.

— А кто же? Кто?… — завопил он. — Кто другой способен на такую подлость? Кто, как не отвратительный, пронырливый рабфаковище может нанести столько ударов за один раз?… Кто?…

Сидорин задохнулся в припадке необузданного гнева и сильно дернул за поводья свою ни в чем не повинную лошадь. Горячая кабардинка встала на дыбы, перевернулась и вскачь пустилась по неровной каменистой почве, трепля в седле всадника… Аполлон догнал его через несколько минут и с прежней флегмой попросил ответа на свой второй вопрос.

— Откуда я знаю, что мы идем по следам этого рабмер-завца? — переспросил, крича, Сидорин. — Откуда? Надо иметь глаза и нюх, больше ничего, и тогда все станет ясным без объяснений…

Аполлон с удивлением огляделся вокруг себя, но следов рабфаковца не открыл; понюхал воздух — тот же результат.

— Ну? — флегматично спросил он. — Ничего не вижу и ничего не нюхаю, если можно так выразиться…

Но Сидорин уже погрузился в суровую задумчивость и в течение следующего часа не обмолвился ни одним словом.

«Ну и черт с тобой, — подумал равнодушно Аполлон. — Не хочешь говорить, не надо. Подумаешь, какая потеря!..»

Они в дружном молчании пересекли каменистое плоскогорье, в дружном молчании вступили под зеленый шатер хвои и еще час проследовали таким же порядком вглубь леса. Сидорин шел по горячему следу. Суровая гримаса его лица по временам искажалась судорожным тиком, когда он, склонившись на луку, отмечал взглядом новые следы, — следы, для Аполлона совершенно невидимые.

Аполлону, дремавшему в сидячем положении, моментами казалось, что впереди него не знаменитый авантюрист и заклятый враг большевиков едет, а парит в воздухе хищная птица, вроде ястреба-стервятника, что ли, распластавшая крылья и склонившая свой стальной клюв к земле, где чирикают беззаботно воробьи. Грозный враг — рабфаковец Безменов — ему представлялся, благодаря сладкой дреме, именно таким воробьем, беззаботно запятнавшим лес своими следами…

А лес таинственно шумел, бросая сверху сухие ветви на всадников и лошадей. Под этот шум хорошо дремалось…

Вдруг, после трехчасового с лишком безмолвия, Аполлон услышал возбужденный голос своего товарища; собственно, сначала он услышал пугливое фырканье лошади, а потом голос.

Кабардинка Сидорина резко остановилась перед черным провалом в почве, усыпанной отмершими иглами, и дальше идти не пожелала. Всадник исхлестал ее нагайкой, но тронуться не заставил ни на шаг. Аполлон, подъехавший на шум, тоже принужден был остановиться, так как и его лошадь заупрямилась.

— Что за черт!.. — орал Сидорин, соскакивая с лошади и осторожно заглядывая вглубь провала… Вдруг его ноздри задвигались, заходили, как у породистого волкодава; на лицо набежала мертвенная бледность, а за ней хлынула краска; заблистали дикой радостью звериные глаза.

— Рабфаковец!.. — взвизгнул он. — Рабфаковец!.. Ха- ха-ха!..

В дырку заглянул Аполлон и убедился, что его достойный друг не бредит и не сошел с ума: в яме лежал ненавистный их эсеровскому сердцу неподвижный рабфаковец.

— Веревку! Веревку!.. — кричал Сидорин, задыхаясь в бурном прибое радости.

Он сам, не дождавшись Аполлона, прыгающими руками отцепил веревку от седла, одним концом ее обвязал себя вокруг пояса, другой прицепил к луке седла.

Через несколько минут холодное тело рабфаковца лежало на мягкой хвое, и два авантюриста ощупывали, обыскивали, переворачивали его с лихорадочной поспешностью.

— Дохлый! — прохрипел Сидорин, убедясь наконец, что рабфаковец не подает признаков жизни.

— Дохлый! — подтвердил и Аполлон раскосый, скривившись в ответной улыбке и этой улыбкой давая понять, что его друг нашел самое настоящее прилагательное.

Сидорин вскрыл сумку, снятую со спины рабфаковца, выбросил оттуда все и вдруг застыл в позе собирающейся прыгнуть ехидны… Перед ним лежала карта Абхазской республики, и по карте четким пунктиром тянулась линия через горы, долины, леса к верховью реки Ингура…

— Урра!!! Кричите: урра!!! Ура кричите!.. — в бешеном восторге загвоздил Сидорин.

— Урррра!!! — подхватил его друг. — Ура! Ура! Ура! Ги-гип!!!

Ящерица-агама, наскочив на полоумных авантюристов, задрала хвост и в смертельном страхе метнулась в сторону. Безобидная медянка, проползавшая мимо, впала в каталепсию. Воробей, сидевший на ветке в тяготении к лошадиному помету, камнем свалился в кусты…

Когда острый припадок необузданного звериного восторга прошел, авантюристы спохватились.

— Его надо спрятать, — сказал Сидорин, указывая на труп. — Здесь оставлять — опасно. За нами может быть слежка и нам могут приписать это убийство. Берите его за ноги…

Приятели взвалили труп на седло и двинулись в путь.

Через некоторое время лес оборвался известняковой прогалиной, широко открытой со всех сторон. Далеко впереди стояли высокие горы.

Им везло: в пористой известняковой почве, размытой дождями и потоками, они без труда нашли достаточной величины углубление. В это углубление был сброшен труп рабфаковца и завален широкой плоской, словно приготовленной нарочно, каменной плитой.

Совершив, таким образом, упрощенное погребение и чувствуя себя на десятом небе от блаженства, авантюристы тронулись в путь. Теперь они знали, где искать детрюит. Но и осиротевший Митька Востров знал… куда они следуют…

Потеряв ночью своего товарища и с горя чуть не потеряв рассудка, он заночевал тут же, где стукнулся лбом о призрачное дерево. Над ним жутко шумели пихты и ели; ночные голоса невиданных зверей коварно кружили вокруг да около; из темноты кто-то мягкий, огромный и расплывчатый дул горячим дыханием в лицо. Но робкий по природе Митька поборол жуть и робость, храбро, ни на одну секунду не смыкая глаз, дождался рассвета и энергично принялся за поиски друга.

— Не провалился же он сквозь землю? — здраво рассуждал он. — И не слопал его медведь? И не мог он попасть в плен к краснокожим, потому что краснокожих здесь нет?…

Однако рабфаковца нигде не было, а разбираться в следах Митька не умел. Понемногу его логика начала сдавать перед загадочным исчезновением. Он стал строить самые невероятные, дикие и нелепые предположения. Например:

— Прячется где-нибудь за деревом, шалопай… Это меня возмущаить…

Или:

— А может, его никогда и не было?… И меня нет… одна фикция и больше ничего.

Потом он услышал голос сверху:

— Иди на горы и смотри…

Голоса никогда не были для него новостью. Только он всегда боялся их слушать. Ведь в психиатрической клинике они ему не раз и не два советовали: откусить себе язык, броситься из окна на тротуар, повеситься на полотенце или задушить самого себя.

По здравому рассуждению, последний голос тоже был несомненной галлюцинацией, но он как будто бы не грозил никакими опасностями. Кроме того, — Востров вернулся к первому своему предположению, — кроме того, возможно, что это был голос Ваньки, укрывшегося где-нибудь наверху в густой кроне.

— Пойдем, Митяич, на горы, — пригласил сам себя Востров и затаил в сердце своем обиду против коварного друга.

Горы оказались не особенно близко расположенными. «Митяичу» пришлось пройти лес насквозь, перейти благоухающую долину, перебраться через глубокое ущелье, и лишь через полуторачасовой промежуток он достиг горного кряжа, доминирующего над ближними и далекими окрестностями, и забрался на его наиболее выдающийся пик.

Голос, толкнувший Вострова на это путешествие, оказался голосом здравого смысла, поборовшего новый приступ сумасшествия. Раздвоение сознания у больных цикло-френией, — у циклофреников, как сокращенно называют их врачи, — один из главных симптомов начала этой болезни. Загадочная пропажа приятеля вызвала у Митьки это раздвоение, и будь он в напряженной лабораторной обстановке, а не в смолистой животворной чаще, опять могло случиться, что победа осталась бы на стороне больной половины сознания.

Как только Востров поднес к глазам подзорную трубку и навел ее на злосчастный бор, он воздал хвалу голосу своего здравого смысла. Он увидел, как на известняковой прогалине среди леса остановилось двое всадников, у одного из них через седло свешивалось тело пропавшего рабфаковца. Был ли тот мертв или находился в глубоком обмороке, на таком расстоянии ни обыкновенный врач, ни врач, вооруженный трубой, не смог бы различить. Не различил этого и Митька Востров. Авантюристов же он узнал с первого взгляда и, похолодевши вдруг, вспомнил, что у Безменова в сумке хранилась географическая карта с отмеченной на ней дорогой к «Долине Смерти»… Он немедленно в приступе ярости, боли и ненависти хотел бежать туда, к известняковой поляне… И снова голос благоразумия — на этот раз внутренний, а не внешний — дал ему мудрый совет:

— Останься… Посмотри до конца. Проследи путь авантюристов… — сказал он, и Востров, сдерживая ярость и нетерпение, остался.

Он видел, как его бедного друга запихнули в известняковую пещеру и заложили камнем. Видел, как авантюристы после этого спокойно продолжали путь, взяв верное направление на «Долину Смерти»…

Бешеная мысль: настигнуть злодеев и отнять у них карту, — вспыхнула в горячечном мозгу Вострова… и немедленно погасла, как только проснулась скорбь о погибшем товарище. Все-таки с горы он спустился сломя голову, но опять минимум час потребовался ему для обратного перехода: ущелье, долина и лес. В лесу прогалина.

Задыхаясь, Митька устремился к пещерке — гробнице Безменова… А перед нею стал, как вкопанный, кулаками протирая глаза: плита была отвалена и пещерка пуста…

— Тэ-тэ-тэ… Подождите… — сказал турист с бритым лицом и квадратным подбородком, играя кинжалом, подвешенным у стройного горца-мингрельца к поясу. — Подождите, вы говорите слишком быстро и, кроме того, с большим акцентом, а я сам не русский и плохо понимаю по-русски… Вы сказали, что видели человека исцарапанного и с длинными волосами, пешком проследовавшего в этом направлении?…

— Так, — подтвердил горец. — Кацо вэрно говорит, я видел…

— Это мой брат, — вздохнул турист, — но он сумасшедший, понимаете?…

— Понимаю, кацо… Это значит, у него здэсь финтиль-минтиль?…

— Вот-вот, — согласился турист и снова вздохнул. — Давно он здесь прошел?

— Два дня тому назад, кацо…

— Благодарю вас…

— Пожалста…

Турист прыгнул в седло и помчался в направлении хвойного леса, широко раскинувшегося по одному из западных отрогов Кавказского хребта.

Иван Безменов, следуя впереди своего приятеля, распинавшегося о преимуществах растительной пищи перед мясной, а мясной перед растительной, неожиданно провалился в волчью яму. Так неожиданно, что не успел даже вскрикнуть. Упав, он сильно ударился головой о каменистое дно, но сознания не потерял. Сознание продолжало работать, парализовались лишь органы движения и центр речи. Это было следствие сотрясения мозга. Это была летаргия.

Впечатления от внешнего мира доходили до него в несколько затуманенной, но все-таки понятной форме. Он слышал, как внезапно оборвал свою речь увлекающийся лектор; слышал его испуганное восклицание и зовы, но не мог в ответ ни крикнуть, ни пошевелить рукой.

Странное это было состояние. «Я ведь не сплю, — говорил он себе, — и в то же время мое состояние похоже на сон. Похоже на утреннюю дремоту, когда тебя будят, а ты не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой…»

— Я сейчас стряхну это оцепенение, — думал он ежеминутно, но чего-то такого не хватало, чтобы привести эту мысль в исполнение.

Минута шла за минутой; вырастали часы; часы уходили в вечность. Наконец, над головой блеснул утренний рассвет, а рабфаковец все лежал и думал, что вот сейчас он встанет и крикнет Митьке, тревожный голос которого был опять подле ямы. Он слышал, как Митька рассуждал сам с собой, строя дикие предположения. Ему было смешно, но даже улыбнуться он не мог.

Митька ушел искать горы, и рабфаковец подумал, что вряд ли он увидит оттуда яму.

Потом послышался хруст сухой хвои. Приближались люди на лошадях, они молчали. Рабфаковец, чувствуя, как похолодели его конечности, словно у мертвеца, последний раз подумал, что вот сейчас не мешало бы крикнуть, иначе ему крышка. И опять не смог крикнуть. Тогда кто-то крикнул вместо него. В голосе он узнал своего заклятого врага Сидорина и обрадовался ему, как другу.

Кто-то спустился в яму. Чьи-то руки, не отличавшиеся излишней мягкостью, пропустили под его плечи веревку. Веревка натянулась, и рабфаковец попал в царство света и живительного тепла. Его веки были закрыты, даже их он не мог поднять.

Его грубо обыскали, переворачивая без нежностей, выворачивая карманы без зазрения совести и пиная ногами с большим мастерством. Потом два голоса — один за другим — злорадно крикнули: «Дохлый!» — и оставили его в покое.

Занятый решением остро поставленной дилеммы, дохлый он или не дохлый, рабфаковец не обратил большого внимания на то, что авантюристы, вскрыв его сумку, нашли там географическую карту.

— Все-таки я не дохлый, — решил он, когда его взваливали на спину лошади. — В мире существует одна материя, — продолжал он философствовать, мотая руками и ногами в такт хода лошади. — Если же допустить, что мне вышла крышка, значит, я сейчас слышу и соображаю каким-то бестелесным духом. Чепуха. Идеалистика. Я живой…

Его провезли недолго и, в подтверждение правильности решенной им дилеммы, причинили ему острую боль в коленном суставе. Это произошло оттого, что правая его нога подвернулась под туловище… Стукнул камень, преградивший в пещеру доступ живительного тепла и воздуха.

Через несколько минут рабфаковец почувствовал, что начинает задыхаться. Борьба между роковым оцепенением и острым желанием жизни возобновилась с новой силой. Длилась она еще несколько минут, и сила жизни победила.

Сконцентрировав всю свою волю на одеревеневших мышцах левой ноги, рабфаковец смог, наконец, толкнуть ею отгораживающий его от солнца и воздуха камень. Выползал из пещерки он, подобный змее, окоченевшей от холода. Конечности не слушались. Но как только знойное светило насквозь пронизало своими лучами оцепеневшее тело и наполнило теплотой застывшую кровь, рабфаковец встал на ноги. Массажем он быстро восстановил нормальную циркуляцию крови, а вместе с тем и отчетливость мысли.

— Нужно догнать бандитов. Нужно во что бы то ни стало лишить их возможности использовать карту. — Что мысль эта явилась не как следствие летаргической расслабленности мозгов, а как результат зрелого размышления, не признающего препятствий и оттяжек, показало поведение рабфаковца. Он во всю прыть, несмотря на боль в коленном суставе, пустился догонять бандитов.

Они, видимо, не спешили, так как уже через полчаса рабфаковец завидел их. И только тогда он сообразил, что гонится за хищниками с голыми руками: у него не было ни карабина, ни револьвера, ни даже перочинного ножа — бандиты все забрали… очистили до последней нитки…

Сдержав свою прыть, рабфаковец, тем не менее, продолжал преследование, прячась за стволами деревьев. Он рассчитывал на помощь всемогущих обстоятельств.

Теперь всадники благодушно беседовали. Сидорин то и дело заливался отрывистым деревянным хохотом, чем-то дразня своего мрачного товарища. Тот огрызался в ответ, впрочем, вполне миролюбиво. Подкравшись на расстояние четырех-пяти саженей, невидимый наблюдатель услышал приблизительно такой разговор:

— Аполлон, Аполлон, так сколько, говорите, домов отобрали у вас большевики?…

— Пять, сволочи…

— А где?… Один на Лубянке, другой?…

— …другой на Полянке, третий на Якиманке, четвертый на Поварской, пятый на Тверской…

— Хе-хе-хе… ловко!.. В рифму отбирали… А сколько они вам оставили?

В ответ на второй вопрос Аполлон мрачно засопел носом и сосредоточенно уставился в сторону. Сидорин опять раскатился деревянным смешком.

— А что мы с вами сделаем, когда у нас будет детрюит?… — снова задал вопрос Сидорин и с видимым наслаждением стал ждать ответа.

Аполлон круто повернулся в седле и выпалил, смакуя:

— К чертовой бабушке взорвем Кремль, передавим большевиков, расколем черепа комсомолятам, передушим пионеров!..

«Маньяки, — заметил себе рабфаковец, — надо их поскорее ликвидировать».

…Неожиданно рокот лесного водопада покрыл птичий гомон и оборвал разговор полоумных друзей. Седая скала открыла белую, как снег, и пушистую, как вата, ленту студеной воды. Авантюристы, томимые зноем и жаждой, резко свернули в сторону соблазнительной влаги.

Пользуясь шумом воды, рабфаковец подобрался к ним почти на две сажени. Густые заросли папоротника способствовали ему в этом. Уже не стало слышно разговора, но видно было, как шевелятся губы друзей, возобновивших приятную беседу. Затем они подъехали к водопаду, к которому потянулись лошади, и заговорили с еще большим оживлением. Сидорин соскочил с седла, за ним — Аполлон. Лошади были отведены в сторону, им не дали напиться, и рабфаковец решил, исходя из этого, что обстоятельства складываются в его пользу: если лошадей не поили сейчас же, значит, бандиты не рассчитывали на немедленное продолжение пути; значит, они собираются отдохнуть, может быть, закусить.

Покрытые мылом кони стояли от него в трех аршинах. На одном из седел висел его карабин…

«Прыгнуть, сорвать карабин, пристрелить обоих бандитов…» — родилась отважная мысль в голове рабфаковца, но он не успел сделать этого: бандиты снова подошли к лошадям. Они расседлали их и седла вместе с переметными сумами перенесли на берег водопада.

— Растяпа… — укорял себя рабфаковец. — Упустил хороший момент… — Но тут же он задрожал от охватившей его радости: бандиты раздевались; бандиты хотели освежиться в студеном потоке…

Прошло минут пять, пока последняя часть туалета не была снята с распаренных тел. За это время рабфаковец успел приблизиться еще шага на три. Подобраться ближе он не мог, так как заросли обрывались в полутора саженях от водопада. Теперь голые авантюристы стояли на краю водопада вполуоборот к невидимому наблюдателю и давали себе остыть прежде, чем окунуться в пенистую, клокочущую влагу.

Невольно рабфаковец отметил массивность мускулистых форм одного из авантюристов и звериную ловкость другого. Аполлон в голом виде скорее заслуживал наименование Геркулеса, чем бога солнца, имя которого он носил. Сидорин же имел телосложение и грацию гибкой пантеры, и в мягкой резвости его движений чувствовалось коварство хищника.

«Парочка отменная», — подумал рабфаковец и решил не злоупотреблять своей отвагой. Из-за своего прикрытия он видел, что ближний берег не представлял удобств для купания, в то время как на противоположном находился небольшой водоем, где вода не пенилась и не клокотала. Если приятели хотят хорошо искупаться, они должны будут перейти на тот берег. Так подумал рабфаковец и оказался прав.

Бандиты дали своим телам остыть, затем разбежались и прыгнули через неширокую ленту воды. В ту же секунду выскочил из-за своего прикрытия не знающий страха рабфаковец…

До одежды и до седел, подле которых лежало оружие, было не больше полутора сажен, но он забыл о своем больном суставе и… запнулся на первых же шагах, поддав ногою отмерший сук. Сук затрещал… Сидорин, висевший в этот момент над серединой водопада, кошкой перевернулся в воздухе, упал на ноги на противоположном берегу и, сейчас же оттолкнувшись от него, прыгнул в обратном направлении… Рабфаковец, пренебрегая мучительной болью в опухшем суставе, сделал отчаянный прыжок вперед. Они столкнулись как раз над оружием — оба с одинаковой инерцией… Сидорин скользким угрем увернулся от объятий, которые ему приготовил рабфаковец, и проскочил меж его ног, не успев, однако, поднять с земли револьвера. Он во второй раз попытался увернуться от враждебных объятий, но был пойман сзади за пояс… Рабфаковцу нужно было смотреть в оба; он ничего бы не имел против, если бы у него в этот момент было четыре глаза: два спереди, два сзади…

Метнув через себя легковесного Сидорина в водопад, он тотчас же обернулся и столкнулся с массивным Аполлоном. Аполлон сохранил инерцию прыжка, и рабфаковец был опрокинут ею на землю… На противоположном берегу выбирался из воды Сидорин… Рабфаковец здоровым коленом поддал в живот насевшую на него тушу, и туша, екнув, перелетела через собственную голову… Опять прыгнул Сидорин, но на этот раз неудачно: вскочивший на ноги рабфаковец поймал его в воздухе и снова метнул в водопад — к тому берегу. Теперь снова предстояло помериться силами двум гигантам… Аполлон устремился на своего врага с зажатым в кулаке булыжником… Булыжник свистнул мимо головы рабфаковца и угодил в спину вылезавшего из воды Сидорина. Сидорин был выведен из строя… Свободный кулак массивного Аполлона встретил на своем пути подставленную ребром железную руку, в то время как другая ударила его в угреватый подбородок. Аполлон прикусил язык, плюнул кровью и, озверев, кинулся на рабфаковца, не обращая внимания на его удары. Они схватились крест-накрест и стояли несколько секунд в окаменелой неподвижности, словно шутили, словно обнимались в дружеском расположении. Потом Аполлон рывком дернулся к земле, упал на спину, рассчитывая приложить врага лбом о землю, но враг, падая, успел освободить руки и упереться ими в его подбородок. Аполлон стукнулся затылком с двойной силой, и его стальные тиски разжались; он все же сделал судорожную агоническую попытку подняться, но, получив удар в висок, замер, широко раскинув руки… Обернувшись вовремя, рабфаковец заметил в упор направленный на него револьвер: это оживший Сидорин подкрался пантерой… Прогремел выстрел — рука с револьвером повисла плетью, перешибленная в предплечье, куликом пуля же провела кровавую борозду на темени рабфаковца, вырвав ленту волос. В эту же секунду опрокинулся наземь Сидо-рин, получив от него новый удар — в переносье.

— Уф… задали они мне пару, — отдувался Безменов, связывая бандитов их же веревками.

Когда он седлал лошадей, намереваясь на них доставить пленников в Сухум, затрещал валежник и на всех парах к водопаду прорвался сквозь папоротник красный, потный и задыхающийся Митька Востров. Он ничуть не удивился, завидя друга, пребывающего в добром здравии.

— Я слышал выстрел!.. — тревожно выпалил он, кося глазами без зазрения совести и не замечая поэтому связанных бандитов.

— Да, выстрел был, — откровенно сознался рабфаковец и улыбнулся на потешного друга, — вот и след… — Он показал на кровавую полосу на своем темени и струйки крови на лице.

— Вульнус капитис касатикус! — воскликнул Митька озабоченно и полез в сумку за бинтами.

— Что сие означает? — спросил Безменов, делая испуганное лицо. — И на каком наречии?…

Митька, роясь в сумке, отвечал торопливо:

— Вульнус капитис, — это значит рана головы, а касати-кус — касательная… первые два слова — по-латыни, а последнее, извини, я уже сам придумал… забыл, как по-латыни «касательная»…

Он нашел, наконец, бинт и на покорно подставленную голову рабфаковца мигом надел марлевый шлем. Потом он заметил вздувшийся чудовищно сустав друга и, как тот ни сопротивлялся, немедленно разрезал ему всю штанину.

— Почему бы не снять? — протестовал рабфаковец.

— Нельзя, — безапелляционно отвечал врач. — Эсмарх и еще Шперлинг и масса других советуют всегда разрезать одежду вокруг пораненного места… Нельзя, друг, терпи…

Обследовав распухший сустав, он воскликнул, и в этом восклицании рабфаковец учуял вместе с испугом большую долю профессионального восхищения:

— Какое громадное «дисторзио»!..

— Опять что-нибудь «сам придумал»? — печально отозвался рабфаковец, ужасаясь видом своей ноги.

— Нет, это чистая латынь, и значит она «растяжение»…

— Но зачем жарить по-латыни, когда гораздо понятней по-русски? — возразил рабфаковец, кривясь от исследований врача.

— Нельзя, друг, — снова отвечал тот, — где это видано, чтобы болезни назывались по-русски? И никто лечиться не станет…

— Ерунду мелешь!.. — энергично произнес рабфаковец, но чтобы не раздражать врача, и без того слишком интенсивно манипулировавшего с суставом, он не развил своей мысли дальше.

Митька положил на распухший сустав примочку из свинцовой воды — аква плюмби, пояснил он — и изрек, важно склонив голову набок:

— Извольте лежать в постели. Начать ходить можно только через две недели, иначе на всю жизнь останетесь хромым…

В это время подле него раздался стон.

— Я так и знал! — досадливо воскликнул врач. — Стоит мне вынуть врачебную сумку, как больные начинают сыпаться горохом… Кто следующий?…

Он перевел взгляд в сторону и вскочил с вытаращенными глазами.

— Что!? Что!? Что-о? Друзья-приятели?! Бандиты?! Си-дорин и Аполлон прекрасный! Кого я вижу? Вас ли?!.. Ах-ха-ха-ха! Как поживаете, голубчики?

— Сволочь большевистская!.. — в ответ крикнул очнувшийся Сидорин.

— Сволочь большевистская? — переспросил Митька. — Это звучит гордо… Благодарю… — и потом, сдержав свои восторги, серьезно обратился к рабфаковцу: — Что ты намерен делать с ними?…

— Если бы это было года три назад, — отвечал тот со вздохом, — я поставил бы их вот к этой скале… а теперь их придется доставить в город…

— В город?… Это далеко… Разреши, я им вскрою внутренности, повторю анатомию…

— Туда же — врач… интеллигент… — издевался Сидорин.

— Сука ты, красная сука, а не врач…

Митька налился кровью, а так как в руке у него был скальпель, особенно удивительным не было бы, если бы он пустил его в действие. Этого не произошло только потому, что Дмитрий Востров — «старший и единственный врач и прочее» — был человеком громадной силы воли… Он сдержался, плюнул гневно в сторону авантюристов.

— В город далеко, — решительно сказал он, — я видел с горы: верстах в трех отсюда есть селение, можно туда сдать, в исполком, эту мерзость…

Но везти авантюристов он отказался, мотивируя свой отказ тем, что они представляют слишком большой соблазн для его анатомических запросов души, и так же решительно запретил это делать другу.

— Тебе нужно лежать… — сказал он категорически и некатегорически добавил: — Две недели…

— Но… верхом?…

— И верхом нельзя… Лучше ты побудь около них, пока я съезжу в село и привезу оттуда милиционера…

На этом они и порешили. Но тут Митька вспомнил вдруг о своей карте:

— Давай, давай, давай ее сюда… где она?…

Карту нашли в одежде Сидорина. Митька торопливо развернул ее, пробежал глазами сверху вниз и снизу вверх и удовлетворенно крякнул, найдя, что из карты ничего не исчезло. Затем, запрятав ее глубоко в карман, он поехал в село.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Нужно было подняться в гору, продравшись через буйные побеги молодняка пихты; затем по опушке леса, увитого лианами, доехать до глубокого ущелья, разрубавшего лес на две части, и по ущелью, нигде не сворачивая, по горной речушке, бесившейся в узком русле, прямиком следовать до селения. Дорогу-то Митька хорошо знал. Не потому, что он здесь когда-то был, наоборот, как раз в этом месте никогда не был. А потому, что хорошо ее запомнил, когда, трепетно прижавшись к подзорной трубе, с горы искал пропавшего друга.

Дорогу-то Митька знал. И поэтому, спустившись в ущелье, к речонке, бесившейся по круглолобым камням, сейчас же заблудился… Впрочем, это произошло не сразу: «сейчас же» — понятие растяжимое от одной минуты до шестидесяти…

Все шло хорошо до той самой поры, пока из-под полуразрушенного дождями, солнцем и ветром пласта бурого песчаника в диком обрыве ущелья не выполз на свет белый пласт рассыпчатого мергеля с включенными в толщу его любопытными окаменелостями. Пласт мергеля — Дмитрию ли Вострову в этом сомневаться? — не-сом-нен-но, без-о-го-во-роч-но принадлежал к кайнозойской эре развития земли; Востров скажет, беря это на полную свою ответственность, точнее: к эоценовой ее эпохе. Почему? Да потому, что наряду с прослойками мергеля встречались жилы бурого угля и залежи аспидного сланца, некогда образованные обширными лесами и болотистыми лугами, характерными для кайнозойской эры. Если этого мало, пожалуйста, — имеются еще гораздо более неопровержимые доказательства: между бурым углем и мергелем, наполовину выдаваясь в воздух и вися над обрывом, находился выбеленный солнцем череп древнего животного — анаплоте-рия, как известно, совмещавшего в себе признаки носорога, быка и свиней. Какой невежа осмелится заявить, что анаплотерий появился раньше эоцена? Никакой… Впрочем, если кто и осмелится, ему никто не поверит… Следовательно, пласт мергеля не-ос-по-ри-мо принадлежал к кайнозойской эре развития земли, именно к эоценовой ее эпохе.

Но тут и была зарыта собака: над мергелем шел пласт бурого песчаника… в песчанике были включены окаменелости гигантских раковин — аммонитов — величиной с хорошее колесо от телеги и гигантских каракатиц, имевших на задней части туловища раковину в два фута длиной… Но дело не в величине, не в каракатицах и аммонитах, находки которых не составляют большой редкости, а в том, что пласт песчаника — Вострову ли в этом сомневаться? — несом-нен-но, без-о-го-во-роч-но был древнее пласта мергеля на целые десятки миллионов лет, принадлежа к мезозойской эре, а он… а он… лежал над последним (?!)…

— Даю голову на отсечение!.. — громово вскричал Дмитрий Востров, вылетая из седла и карабкаясь по мергелю к черепу анаплотерия.

— …голову на отсечение! Тут природа сыграла жестокую шутку над молодой наукой геологией… Где это видано, чтобы более древний пласт лежал над менее древним?! Где это видано, говорю я!?.

Но череп анаплотерия, скаля потрескавшиеся и оббитые веками зубы, без-о-го-во-роч-но заявлял о своей принадлежности к эоценовой эпохе, к пласту мергеля, на котором он жил и в котором был погребен…

Лошадь Вострова, не чувствуя над собой присмотра и опеки, задрав хвост по-жеребячьи и взвизгивая от удовольствия, понеслась одна по направлению течения бурливой речонки. Митька, конечно, на такую мелочь не обратил ни серьезного, ни какого другого внимания. Он чувствовал одно: ему нанесено оскорбление, которое может быть смыто только кровью, и поэтому, обрывая пальцы в кровь, он полз и полз вверх по пласту, в котором застряла ехидная голова…

Детальное обследование подтвердило ему, что или природа в припадке ребячьей проказливости перековеркала пласты, или геологи со всей своей молодой наукой сели в глубокую калошу, в которую (признаться) они частенько саживались и раньше.

Но ведь это же грустно! Это, во-первых, подрывало в Митьке веру в науку, во-вторых, перевертывало всякое представление его о ходе геологических процессов на земной поверхности…

Грустный, с опечаленными очами, с поникшими к земле плечами, Митька сполз с обрыва и, погруженный в тягостные думы, машинально побрел вниз по реке, очень смутно представляя себе, за каким чертом он идет куда-то?… Потом, придя в нормальные свои чувства, он сообразил, что заблудился.

…Ущелье имело несколько рукавов, похожих друг на друга, как две слезы из одного глаза…

О своем коне, на котором остались карабин и походная сумка, Дмитрий Востров забыл безотносительно. Конь был лишь случайным эпизодом в его путешествии: как можно было помнить о каком-то коне?

Отчаявшись найти дорогу, он снова полез на обрыв в надежде с его вершины увидеть потерянное, но, не добравшись до нее, заметил дымок, поднимавшийся из того же ущелья. Это заставило его спуститься обратно.

Дымок поднимался от костра, разложенного на берегу речонки под навесом мшистой скалы. Около костра за куст бузины были привязаны две лошади, а около них, на походном стуле, укрепив зеркальце в трещине громадного валуна, сидел человек с квадратным подбородком и брился. Он кинул на подходившего короткий спокойный взгляд, намылил щеку и тогда спросил:

— Вы ищете свою лошадь?

— Н — нет… то есть, да!.. — отвечал Востров, вдруг вспоминая, что ведь лошадь-то у него, действительно, была.

— Тэ-тэ… — сказал человек с квадратным подбородком, не отрываясь от зеркальца. — Как можно так отвечать?… Ищете вы или не ищете?…

— Ну да, ищу…

— Вот она, привязана…

— Да, я уже заметил… благодарю вас…

Не дожидаясь приглашений, Митька опустился возле костра, на котором варилось в котелке что-то очень вкусное и приятно щекочущее обонятельные нервы.

— Что это у вас варится, гражданин? — спросил он, вспоминая, что не ел со вчерашней ночи.

— Суп, — отвечал квадратный подбородок, продолжая энергично скоблиться бритвой. — Суп из черепах…

— Речных, да?…

— Нет, на горе ловил…

— О, это, должно быть, очень вкусно…

— Я поделюсь с вами.

— Благодарю вас. Не смею отказаться… Знаете что? — вдруг перешел Востров к событию, взволновавшему его. — Иду это я по ущелью… Два пласта. Один, несомненно, эо-ценовый, другой — из мезозойской эры, приблизительно мелового периода… И представьте себе: первый пласт лежит под вторым (?)…

— Да-а-а… — изумился человек с квадратным подбородком, переворачиваясь на стуле с намыленной физиономией.

— Не может быть…

— Представьте себе, что так… — уныло, но твердо возразил Митька. — Пойдемте, я вам покажу…

Но квадратный подбородок не выразил немедленного желания идти с Митькой и снова повернулся к зеркальцу.

— Вы уверены в этом? — тем не менее, спросил он с прежним интересом.

И Митька, задыхаясь от оскорбления, нанесенного ему черепом анаплотерия, торопливо, расплескивая голосом море горечи, поведал неожиданному собеседнику все свои соображения по поводу древности пластов.

— Это крайне интересно, — отозвался квадратный подбородок, проходясь в последний раз по гладко выбритым щекам. — Это крайне интересно… Пожалуйста, помешайте суп… А кто вы такой? Чем вы здесь занимаетесь?…

— Я Востров, Дмитрий Ипполитович… Геолог я, а вы?…

Человек на стуле резко обернулся и окинул острыми глазами изобретателя детрюита, пока тот мешал ложкой в котелке.

— А я — Ипостасин, Андрей Васильевич… — сказал он, продолжая колоть взглядом.

— Да что вы?… — недоверчиво воскликнул Востров и даже приподнялся с земли.

— Вы слышали эту фамилию?… — подчеркивая последние два слова, спросил назвавшийся Андреем Ипостасиным.

— Да как же, в одной квартире жили… не с Андреем, а с Василием… — поправился Востров.

Теперь изумился «Андрей Ипостасин».

— Тэ-тэ-тэ… Василий?… Ведь это мой брат… В Москве жил на Никитской… Очень приятно, очень приятно с вами познакомиться…

— Н-но… — протянул Митька, с некоторой нерешительностью пожимая протянутую к нему руку, — …мне Василий ни разу не говорил, что имеет брата…

— Это семейная история… — нахмурился «Андрей Ипос-тасин». — Семейная драматическая история… Мы были принуждены жить врозь и — до некоторых пор — забыть друг о друге… Я жил с малых лет в Америке, он — в Москве…

Востров, безусловно, не поверил этому объяснению: слишком хорошо он знал дьяконовскую родню, но, сделав простоватый вид, спросил невинно:

— Где же теперь находится ваш брат?…

— О, теперь он важная шишка… — горделиво произнес «Андрей Ипостасин», продолжая упорно-пристально разглядывать нового знакомого. — Он, видите ли, сделал важное изобретение… Открыл новый элемент радиоактивного ряда и теперь переехал в Америку, так как Российское правительство не захотело купить у него изобретения…

— Это неправда!.. — брякнул Востров, по своему обыкновению наливаясь кровью. — Неправда!.. — повторил он и внезапно осекся, сообразив, что чуть было не перескочил за пределы своего инкогнито.

— Что такое? Что такое — неправда? — холодно прищурившись, спросил квадратный подбородок, и глаза его зажглись не то гневом, не то радостью.

Митька сразу превратился в добродушнейшего простака, а нутром насторожился, как перед боем.

— Извините, — сказал он с мелким, глуповатым смешком, — я совершенно забыл, что вы его брат… Но здесь какое-то недоразумение. Я Василия знаю так же хорошо, как самого себя. Он никогда не занимался химией, ведь он простой дьякон. Ваш брат тоже дьякон?…

— Он был дьяконом, — твердо сказал квадратный подбородок, — но теперь он уже не дьякон… давно бросил это занятие… Теперь он, как я уже имел честь вам сообщать, известное лицо, большой изобретатель и почти миллионер…

Митька, чувствуя на себе пронизывающий взгляд подозрительного знакомца, снова подавил судорогу возмущения и воскликнул с дурашливым смешком:

— Всякие бывают метаморфозы под луной, друг Горацио…

— Совершенно верно, — согласился самозванец и пригласил Митьку к готовому супу.

За супом словесный бой продолжался, причем один из бойцов знал, чего он добивается, другой барахтался в самозащите. Англичанин — он же «Андрей Ипостасин» — вел определенную линию к установлению личности и истинных целей путешествия Вострова. Востров терялся в догадках, не зная, чего от него хочет странный путешественник, наводящий красоту на свои щеки даже в глухих дебрях гор.

После супа англичанин вызвался проводить Вострова к селению, дорогу к которому тот потерял. Митька поблагодарил и согласился.

Новые приятели, возобновив геологический разговор, не торопясь, двинулись в дорогу…

А Безменов ждал час, другой. Горячился, проклинал медлительность своего ученого друга и переругивался с бандитами. На исходе второго часа он не выдержал и, привязав бандитов к деревьям — на всякий случай, чтобы они об острые камни не перерезали пут, — поехал разыскивать приятеля…

…Около каузальных пластов Востров приостановил лошадь, выжидая, когда следовавший сзади англичанин поравняется с ним. Он хотел показать ему голову анаплотерия, так грубо нарушившую гармонию его геологических познаний, и снова пожаловаться на сумасбродную природу, уложившую пласты в порядке, не признаваемом геологией. Но… ему более не пришлось жаловаться…

Англичанин, действительно, подъехал сзади. И, взмахнув перевернутым хлыстом, массивным наконечником ударил его по голове. Митька клюнул носом в гриву лошади, хотел подняться и получил второй удар, после которого скатился на землю.

Холодно и спокойно глядел англичанин на свою жертву, скорчившуюся у его ног в причудливой позе. Потом неторопливо сошел с лошади и педантично обыскал Мить-кины карманы. Нашел злосчастную карту… Пунктирная линия, ведущая вглубь страны, к горному кряжу и совпадавшая с указанным ему мингрельцем направлением, утвердила его в подозрении, что Дмитрий Востров не для изучения геологии приехал в Закавказье, а для розыска дьякона…

— Тэ-тэ-тэ… — усмехнулся он в хорошо выбритый подбородок. — Приятно, что я такой догадливый… Теперь я знаю, где искать дьякона…

…Проезжая по опушке леса, он был остановлен криками о помощи, шедшими из густой зеленой чащи, далеко снизу. Разумеется, это его нисколько не касалось. Но в криках о помощи не заключалось ничего такого, что говорило бы о смертельной опасности. Кричали в два голоса — равномерно, спокойно, монотонно. Шум водопада несколько заглушал голоса.

Кричали:

— По-мо-ги-те!.. По-мо-ги-те!..

Это было, по меньшей мере, любопытно, и англичанин свернул в лесную глушь.

Когда стало ясно, что кричали двое мужчин, в паузах переговаривавшихся между собой тихо, но без уныния, он слез с лошади, привязал ее к дереву, а сам неслышными шагами приблизился к месту странного происшествия.

Два голых человека привязаны к двум разным деревьям. Ни того, ни другого англичанин не знал. Люди, как будто, интеллигентные, если судить по лицам; во всяком случае, заслуживающие помощи.

— Что такое, господа? — спросил англичанин, выныривая из густых зарослей. Револьвер, разумеется, находился в его руке, а не в кармане.

Ответил человек с птичьим горбатым носом:

— Отвяжите нас скорее… Бандиты могут вернуться…

— Но кто вы такие?…

— Ах, да не все ли равно?… Смотрите, как нас искусала мошкара…

Англичанин бросил равнодушный взгляд на обнаженные тела — на них не было живого места.

— Кто эти бандиты? — спросил он.

— Отвяжите, бога ради. Не видите разве, как мы страдаем?… Это наши политические противники…

— К какой партии они принадлежат?…

— Большевики! Анафемские большевики!.. — промычал человек с разбитым подбородком.

— А, — сказал англичанин. — Тогда я вас отвяжу…

Вынув нож, он несколькими верными взмахами порезал путы, прикреплявшие Сидорина и Аполлона к деревьям.

— Больше я вам не нужен? — с изысканной вежливостью откланялся он и, не дожидаясь ответа, исчез в кустах.

— Проклятый англичанишка… — прошипел ему вслед Сидорин. — Что ему здесь нужно?…

Схватив одежду, бандиты, не одеваясь, прыснули в кусты по стопам своего освободителя.

Через полчаса к водопаду вернулся Безменов с Митькой, ерзавшим по седлу тяжелым кулем. Рабфаковец мрачно глянул на опустевшие деревья, свирепо плюнул, но ничего не сказал. Тем более не мог сказать чего-либо его ошеломленный друг.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Привольно жилось дьякону в «обетованной пустыни», куда в конце концов, в конце всех мытарств, его приволокли израненные ноги. Здесь отдохнул он и душой, и телом, для души имея святость уединения, для тела обилие пищи. Елеем благодати наполнялось его сердце — по закону бо-жию, седалище души, — а в подкожной отощавшей клетчатке, по физиологии Ляндуа, откладывался пухлый жирок. Святел, святел дьякон не по дням, а по часам.

«Пустынь» была расположена на высоком скалистом утесе. В верхушке утеса ветер, дожди и солнце выдолбили две пещерки. Одну отшельник определил под молитвы и ночные бдения, друтую — под провиантский склад.

Вокруг утеса хвойные леса усеченным конусом сходили вниз; вечными сторожами стояли кряжистые сосны и стройные пихты — плечо к плечу, голова к голове. Лишь с одной стороны утеса — с восточной — зиял прорыв среди них, — там, где в клубах тумана чернела мрачной глубиной жуткая долина — без единого деревца, кустика и травинки. Но жуткая долина отшельнику, поселившемуся над ней в двух пещерках, кроме святого удовольствия, ничего не доставляла, внося в стройное однообразие лесных великанов прелесть диссонанса и настраивая видом своим бренные мысли человека на душеспасительный лад.

По вечерам, когда знойное светило, за долгий дневной путь отяжелев, в изнеможении опускалось на изломанный горными кряжами горизонт, в долине воцарялся мрак, ползли туманы, извергаемые болотистой почвой, и в туманах, во мраке чудились дьякону искаженные мукой души грешников, осужденных страшным проклятием.

А утром, когда солнце, приняв где-то под землей прохладную ванну, умытое и веселое, поднималось с востока, туманы воспаряли кверху, клубились в серебристых отливах, безмолвно радостным утесом катились к утесу, к подножию пещерок, к ногам отшельника и разливались бесконечным морем, покрывая леса, окрестные пики, все, все серебряной пеной и пушистыми барашками. Вечерами долина напоминала дьякону о неминуемой каре, по утрам — о неизбежном прощении…

Общее же впечатление от жуткой долины, от исполина утеса, от хмурой рати лесных великанов, от обилия вкусной дичи, от уютных пещерок, — от всей обетованной пустыни, торчком подпиравшей небо, — общее впечатление было таково, что не спасется здесь разве только набитый дурак…

— Ну-ка, Василий, ну-ка! — поощрял себя дьякон, подмигивая в голубую высь. — Ну-ка, друже, возьми старого за сердце… Сядь одесную, ну, хоть Илии- пророка…

Изредка лишь омрачалось его настроение — ввиду гнусной прожорливости «ковриков», увязавшихся вслед за ним вплоть до «обетованной пустыни» и поселившихся здесь, по-видимому, навсегда. Дьякон принужден был два раза на день стрелять для них кабанов, зайцев, фазанов, ворон, уток и голубей и все же никогда не мог заткнуть им голосистых глоток, с утра и до утра тянувших одну бесконечную ноту из мотива заупокойных рыданий.

— Экие стервецы, ну-ка… — говорил он сокрушенно, прислушиваясь к назойливой музыке. — Ведь вот нажил себе нахлебничков… Полные паразиты: жрут и воют, воют и жрут, только и дела. И хоть бы-те поправились. Представьте: ничего подобного…

Они будили его с зарей, плотным полукрутом обступая пещерку и выпуская хором и по очереди дикие гнусавые звуки… Дьякон просыпался, выходил, хозяйским оком окидывал лысые шкурки и костлявые тела и вздыхал, вздыхал:

— Не удастся мне никогда дать им приличного вида… Стреляю, стреляю словно-те в бездонную бочку и… никаких следов…

В конце концов, питание прожорливых нахлебников стало для него своего рода спортом, и если вначале оно причиняло ему неприятности, отрывая от молитв и покаяний, а главным образом от святого ничегонеделания, то с течением времени, когда в его голову клином засела мысль о неизбежности спасения, к делу насыщения ненасытных ковриков он стал относиться, как к испытанию, данному ему свыше — из соображений премудрого порядка.

— Спасусь, спасусь… — повторял он в последние дни особенно убежденно, замечая, что если его неблагодарные питомцы и не подают надежд на пополнение, то все же теперь значительно меньше надрываются по утрам.

И вот, когда его убежденность перешла в уверенность, а уверенность в лихорадочное ожидание неизбежного, — неизбежное пришло… Впрочем, совсем иного сорта, чем то, которого он ожидал.

За добрый присест скушав в один прекрасный полдень жареного на вертеле фазана и покрыв его сверху килограммом душистой горной земляники, дьякон, по обыкновению, исстари заведенному — от времени святого лодыря Полувия, — расположился «на часок» под тенью сооруженного им навеса перед пещеркой для бдений. Его неугомонные мучители в этот жаркий полдень почему-то угомонились, скрываясь, очевидно, от палящего солнца в тенистом хвойном лесу. Препятствий к послеобеденному отдыху, таким образом, не существовало, и дьякон умело воспользовался отсутствием их.

Нельзя сказать, чтобы он заснул — для этого не хватало достаточной прохлады, но он и не бодрствовал; грезы в виде «прекрасного сада на востоке» реяли перед его внутренним оком. То были соблазнительные грезы, навеянные святостью его жизни и постоянными ночными и денными бдениями за кружкой виноградного вина собственной выделки.

…Сама пречистая богоматерь встречала его у ворот райской обители, куда он вознесся на винных парах, а грозный страж ее — апостол Петр-камень, дзинкая подвешенными к поясу ключами, смиренно и с полным благожелательством улыбался, открывая перед ним райские врата. Дьякон был несколько смущен тем, что столь высоковажные особы проявляют к нему такое внимание. Он не знал, какими словами приветствовать ему Петра, а главное, девственную богоматерь. Как вдруг подле него раздались легкие шаги… Шаги не во сне, а наяву… Все-таки, в первые мгновения, он принял их за приближение нового райского лица, которое должно было облегчить его положение смущающегося новичка; но жестокая действительность, когда глаза его полуоткрылись, показала ему, что он катастрофически ошибался…

То был умерший англичанин, со всеми предосторожностями подбиравшийся к месту дьяконского отдохновения. Теперь он нисколько не походил на хладный полуистлевший труп и зловония могилы от него не исходило; наоборот, жутко блиставший револьвер демонстративно трактовал о его принадлежности к миру грубо чувственной материи…

Вскочил ли дьякон, или не вскочил, до полусмерти напуганный неожиданным явлением, — извините, этого он не помнит. Только когда последние обрывки сладких грез расплылись без остатка перед реальностью факта, он почувствовал, что его крепко держат за ворот, а в висок тыкают холодным дулом револьвера.

— Где палочка? — не повышая голоса и без злопамятности молвил бесстрастный англичанин. — Где палочка? Скорее, или — пуля…

— Па-па-па-па… — залопотал вспотевший дьякон, даже не понимая, о какой палочке может идти речь. — В… в… в…ой-ой-о…

— Па-лоч-ка де-трю-ит-на-я!.. — Для большей ясности англичанин расчленил слова на слоги.

— Де-де-де-де… — В этот момент дьякона сильно тряхнули за шиворот — небольшое сотрясение всегда оказывает благотворное воздействие на упорядочение мыслей — и он, сам не ожидая от себя такой отчаянности, вдруг треснул отвратительного иностранца кулаком под ложечку. Конечно, проще и целесообразней было бы пустить в ход смертоносную палочку, по обыкновению ютящуюся в правом рукаве его одежды, но разве мыслимо сообразить обо всем сразу?

Прежде чем согнуться в три погибели, англичанин выстрелил. Пуля пронзила дьякону правое ухо и, рикошетировав от скалы, засела у него же в мягких частях туловища. Только поэтому вместо того, чтобы схватиться за палочку, дьякон схватился одной рукой за ухо, другой — за седалище… Англичанин выпрямился, как хорошая пружина, и, хотя позеленел от удара, снова приставил к чужому виску свой револьвер…

— П-па…алочка… — прерывисто выдавил он. — С-сме… ерть…

Тогда дьякон двинул руками, намереваясь познакомить надоедливого гостя с некоторыми свойствами интересующей его палочки. Но гость, приняв это движение за подготовку к новому удару в подложечную область — область весьма чувствительную к грубым прикосновениям, — хрипло сказал «раз-два» и применил хорошо знакомый дьякону прием японской борьбы — парализующей джиу-джитцы; картина вышла старая: у дьякона плетью повисли обе руки.

— Дьявол! Дьявол! — проревел он, желая забодать англичанина головой. Но тот предусмотрительно отпрыгнул в сторону. Для полноты восстановления старой картины не хватало лишь, чтобы он произнес насмешливо:

— Тэ-тэ-тэ-тэ… Вы не знакомы с джиу-джитцей?… Каждому политическому деятелю необходимо знать джиу-джит-цу…

Он этого не произнес, потому что для такой длинной фразы недостаточно отдышался, но опять крикнул — уже не бесстрастно:

— Где палочка, ну?…

Дьякон, трясясь всем телом, тем не менее молчал.

— Где палочка?… — повторил настойчивый гость и, приблизившись вплотную, заговорил менее лаконично:

— Стоять смирно. Застрелю за одно движение… Обыщу…

Черный кружок дула повис перед глазами дьякона на расстоянии двух сантиметров… Проворная рука забегала по его одежде…

Когда англичанин наткнулся на предмет своих вожделений, дьякон дернулся и затрепетал, кружок уперся вплотную, а жесткий голос отчеканил:

— Смерть… Смирно…

Осторожно отвязав ее от плеча, он сказал уже менее чеканно, зато более насмешливо:

— Не трогаться с места, пока я не скроюсь вон за тем деревом… Тэ-тэ-тэ… Какой вы дурак, Ипостасин… До свидания… Привет от брата…

И захохотав, словно заколотив деревянной колотушкой по чугунной доске, он отошел неторопливо…

Дьякон не стал дожидаться, когда язвительный вор скроется за деревьями, но и не осмелился нарушить его приказания. У него существовала третья возможность. Застыв изваянием, он сначала тихо, потом громче и громче, призывно закликал:

— Коврики! Коврики! Коврики! Коврики!..

Потом легонько свистнул три раза подряд, — совсем так, как свистал, обыкновенно, созывая прожорливую шакалью стаю к кровавой трапезе.

Англичанин обернулся, но убедившись, что дьякон по-прежнему стоит неподвижно, продолжал путь. Ему показалось, что глупый русский призывал на помощь кого-то из бесчисленных своих русских богов.

— Коврики, коврики, коврики, коврики… — продолжал тоненько взывать дьякон.

И «коврики» появились…

Рассыпным строем вынырнули они из-под густой кровли, заслышав многообещающий призыв. Но к ним навстречу храбро шагал незнакомый человек с холодными глазами — они попятились.

— Коврики, фью, фью!.. — крикнул им знакомый голос — так, как он обычно кричал, разрешая голодной братии догнать подстреленную дичь.

Шакалы из-под кустов недоуменно следили за направлением пальца своего хозяина.

— Фью, фью его!.. — снова приказал этот палец.

Тогда вся стая, захлебываясь в диких зловещих рыданиях от превкушения горячей крови и обильной трапезы, со всех сторон накинулась на крупную дичь… Облепила ее, как рой взбешенных ос…

Англичанин слишком презирал эту орду стервятников, чтобы вовремя принять против них какие-либо меры. Его падение было падением вследствие человеческого самомнения… Палочкой он успел только двух шакалов отправить к праотцам, чтобы вслед за ними и самому немедленно отправиться туда же…

Когда дьякону показалось, что враг его достаточно обезврежен, он с дубинкой в руках бросился разгонять остервеневшую стаю. При его приближении она моментально разбежалась, зная, что человек, кормилец их, шутить не любит.

В кровавых остатках похитителя лежала скромная палочка с свинцовой головкой…

— Эх, мистер, мистер!.. — скорбно и сожалея воскликнул дьякон. — Не я ли предупреждал тебя? Не я ли?… Эх-эх, смотри, что ты с собой сделал?… Ну, коврики, доедайте, что ли… Чтобы у меня здесь чисто было, ну-ка…

Сделав последние распоряжения, он уединился в пещерку для бдений и скорбь своей души, жалость «по убиенному» стал гасить прокисшим от зноя виноградным соком.

Только день выдался комковатым до конца.

Налившись хмельными соками до краев, дьякон уже собирался — всерьез и надолго — воспарить к превышнему в торжественных песнопениях, как вдруг «коврики» взвыли неистово подле самых дверей его кельи. Оборвав подготовку к воспарению, он прислушался: в шакальем вое, вообще обычном, ему почудились нотки предвкушения новой крупной дичи, почему-либо недосягаемой для острых клыков. Дьякон схватил палочку. «Может, кабана убью», — подумал он и на карачках, ибо подготовка для сближения с богом оказалась весьма изнурительной для бренного организма человека, выполз на солнце.

Глубоко внизу по сырой каменистой почве ползали две букашки. Они что-то искали, так как переходили с места на место и, кажется, долбили камень киркой. Расстояние не позволяло определить ни их пола, ни возраста, ни, тем более, индивидуальных различий. Одно оставалось несомненным, что это были люди.

— Что им здесь нужно? — В душе дьякона поднялось негодование: и утес, и лес, и долину он давно привык считать своей собственностью. — Я это должен расследовать досконально…

Он прополз к тому месту обрыва, от которого тянулся вниз саженей на тридцать — до зелени площадки с кустиками душистой земляники — рассыпчатый известняковый откос. Дьякон не раз спускался к этой площадке за вкусным десертом и спускался, обыкновенно, как на санках, скользя на своих собственных седалищах. На этот раз, однако, в силу его неустойчивости, на седалища ему не удалось перевернуться, и он проехал весь путь вплоть до намеченного пункта на груди и на брюхе.

С площадки, увлеченные дьяконским телом, сорвались несколько камешков, и они с шумом посыпались вниз к ногам неизвестных людей. Люди подняли головы, а дьякон опустил свою, боясь преждевременно выдать себя. До его слуха долетели голоса, резонируемые узким ущельем:

— Что за черт! — воскликнул голос с металлической акцентуацией. — Кажется, в этой таинственной местности камни движутся сами по себе…

— Слыхали, как шакалы выли? — сказал другой, грубый и мрачный голос. — Наверное, они подползают к нам, вот камни и сыпятся…

— Ну-ну… — оставаясь при особом мнении, произнес первый голос, а затем спросил: — Как ваши поиски?…

— Он здесь должен быть, вне всякого сомнения, — отвечал грубый голос.

Дьякон поднял голову и, похолодев, узнал в нем Митьку Вострова. Обладатель же голоса, акцентуированного металлом, продолжал быть ему неизвестным.

Роковое сходство угреватого Аполлона с своим двойником Востровым и его уверенный ответ о чем-то искомом обоим авантюристам (а это были они) стоили жиззни.

У пещерного жителя весь заряд хмеля сразу нейтрализовался смертельным испугом, как только он сообразил, кого они ищут. Правда, здесь тоже была ошибка: авантюристы искали детрюит, а не похитителя детрюитной палочки; но он не позволил себе упускать драгоценного времени и, в решимости отчаяния подняв трясущуюся руку, пустил в долину свистящий луч… Мгновенно оборвались голоса и прекратились поиски…

Похититель детрюита во второй раз за время своей небольшой детрюитной жизни горько и безутешно рыдал, уткнув лицо в яркую зелень и носом расплющив две красные ягоды…

Но день был длинен, и комковатость его еще не была исчерпана.

Солнце высушило на лице дьякона размазанные слезы, а на носу — расплющенные ягоды, и он поднялся на ноги, чтобы в келье своей найти себе утешение. Он не хотел бросать взгляда в жуткую долину и все-таки бросил, ибо оттуда исходил манящий гипноз смерти. Два трупа лежали в запекшихся лужах крови, и к ним уже подбирались блудливые шакалы. Дьякон закричал, свистнул угрожающе: ведь один из трупов принадлежал его закадычному другу или, во всяком случае, симпатичнейшему квартиранту, который, не щадя языка и не чувствуя усталости, поучал его не один раз о самых разнообразных предметах из разнообразнейших наук… Дьякон не хотел быть неблагодарным и поэтому каменьями разогнал ненасытных «ковриков». Потом он кинул опечаленный взор в конец долины. Нечаянно кинул… и вдруг брякнулся наземь, недоуменно хлопая остеклив шимися глазами…

Два всадника маячили в конце долины, жестикулировали с оживлением и показывали руками в направлении места драмы.

— Кто это? Зачем это? — шевелил дьякон потрескавшимися от внутреннего и от внешнего жара губами. — Что им надо?… Зачем они сюда лезут?… Почему они мешают мне спасаться?… Я их не знаю, пускай и меня не трогают… Я не хочу крови… Я плаваю в крови… Довольно крови. Довольно…

Всадники, словно смущенные взглядом остекленивших-ся глаз, вдруг остановились. Слезли с лошадей.

— Уходите, уходите… — шептал исступленно дьякон. — Вы не должны видеть трупов… Я не хочу, не хочу… Иначе плохо, плохо вам будет… Уходите…

В первые минуты он думал, что его страстная мольба дошла до ушей неизвестных. Но нет, они только отвели лошадей к краю долины, а сами снова продолжали путь.

Опять дьякон принужден был спрятать голову в траву, чтобы не обнаружить себя раньше времени, и довольствоваться одними голосами, доходившими до него в громких раскатах эха.

— Хо-хо… — смеялся один голос. — Наконец-то мы попали в «Долину Смерти»… Невзрачная она, нужно отдать ей справедливость…

Невидимому слухачу этот голос показался удивительно знакомым, но у него не было времени для воспоминаний, потому что сейчас же прозвучал второй голос, от которого волосы дьякона зашевелились.

— «Долина Смерти», — привычным лекторским тоном сказал этот голос, — вполне оправдывает свое название. Ее недра скрывают…

Дьякон выглянул из-под прикрытия… сначала он увидел рабфаковца Безменова, знакомого ему по соседнему двору на Никитской, потом… потом глянула веселая рожа погибшего под детрюитным лучом Митьки Вострова…

— Смотри!.. — с ужасом в голосе крикнул Безменов, заметив трупы. — Опять… Опять… — и он вдруг резко перевернулся и перевернул Вострова спиной к бледному, как снег, лицу дьякона, бросившемуся ему в глаза. — Надевай капюшон…

И Митька и рабфаковец с сумасшедшей быстротой надернули на головы капюшоны, болтавшиеся у них за спинами… А дьякон в решимости отчаяния поднял трясущуюся руку и в «Долину Смерти» пустил свистящий луч.

— Стой! Стой! Не оборачивайся!.. — кричал Безменов, удерживая своего друга. — Смотри…

Вокруг них плясал детрюитный луч, выжигая борозды в каменистой почве, но он был бессилен причинить им даже царапину; их тела скрывались за плюмбированной одеждой — одеждой, пропитанной свинцовыми солями, — кроме лица, открытого, но отвращенного от дьякона в другую сторону.

Луч поплясал еще некоторое время. Потом дикий крик бешенства, отчаяния, ужаса упал сверху. За криком в спину Вострова ударилась детрюитная палочка, Митька ее немедленно подобрал…

…Наверху, по сыпучему откосу, карабкался, срываясь и падая, обезумевший дьякон, внизу, около двух трупов, нелепо выкидывая ноги, толстый человек отплясывал дикий танец…

Оставив рассудок на зеленой площадке, дьякон домчался, наконец, до своих пещерок. Оглянувшись, он увидел, что мертвый Митька, бессмертный Митька, двойной Митька в сопровождении своего приятеля, может быть, тоже выходца с того света, карабкался вслед за ним, крича что-то и махая руками. Что он хотел уволочить его к черту на кулички, сомнений быть не могло… Дьякон с выскочившими на лоб глазами уперся грудью в громадный камень, напрягся так, что в ушах загудело, а в животе оборвалось, и столкнул его вниз. Камень, круша все на своем пути и прыгая по скалам, как резиновый мяч, промчался в двух шагах от приятелей… А дьякон рухнул, надорвавшись в нечеловеческом усилии, на место сброшенного им камня… Шакалы, по обыкновению голодные и злые за то, что их прогнали от свежего мяса из долины, сомкнули вокруг него зловещий круг…

Друзья продолжали карабкаться по крутому откосу — шакалы сужали круг. Друзья уже были на краю обрыва, на расстоянии трех саженей — шакалы, захлебываясь рыданиями, вцепились в дьяконские ноги… Друзья выскочили из обрыва — дьякон лежал бездыханным с изорванными конечностями и лицом. Прожорливая стая «настаськиных ковриков» отомстила за дисциплину, в которую их поверг дьякон, за его надменное обращение, за шутки, за смех, за прозвище, за все, за все…

— Поздно, — сказал Дмитрий Востров, выслушав дьяконское сердце. — Поздно. Жил дураком, умер дураком… Неужели он думал, что я ему буду мстить…

Слушая скорбные слова друга, Безменов нечаянно кинул взгляд к опушке леса и увидел там свежий человеческий скелет.

— Смотри, — сказал он. — Долина-то эта, действительно, «Долина Смерти». Сколько смертей зараз…

Не слушая его, Митька бормотал свое:

— Жил дураком, умер дураком… Бедный, бедный дьякон… Ну кто бы мог знать, что мы встретим его здесь…

— Я знал, — твердо сказал рабфаковец, извлекая из кармана кусок белой материи с сухими пятнами крови. — Смотри: чьи инициалы?…

«В. В. И.»

— Василий Васильевич Ипостасин, — прочитал Митька по заглавным буквам. — Откуда это у тебя?…

— Из подземного хода под Сухумом… Помнишь гору трупов, рассеченных на куски?… Ты сам же тогда сказал, что это работа дьякона. Я произвел расследование: по следам, по остаткам оборванного платья я тогда еще вырешил, что дьякон жив, что он оделся здесь в чужое платье, — и даже больше, — что он бежал в горы. О последнем говорили мне его следы в разных местах по дороге нашего следования…

— Так это тот твой сюрприз, о котором ты не хотел ничего говорить?

— Совершенно верно.

— Но почему ты до сих пор молчал? — возмутился Митька.

— Потому что ты страдаешь… ну, как бы это сказать?… чрезмерной осторожностью, что ли… Я боялся твоей забастовки и отказа от дальнейшего путешествия…

Митька смущенно засвистал, а рабфаковец вдруг обернулся с озабоченной миной…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

…Рабфаковец вдруг обернулся, кого-то отыскивая взглядом.

— Автор! Автор!.. Гончаров!.. — закричал он.

— Ну-ну… — добродушно проронил я, выглядывая из-под ближайшего камня с карандашом и блокнотом в руке. — Не кричи. Не глухой. Слышу. Чего орешь?…

— Как «чего»?! Что дальше делать?… Детрюитная палочка — вот она, руда у него, четыре человека обращены в прах… Ну?…

— Положим, не четыре, а только три… — поправил его истерзанный дьякон, стирая с голых ног, лица и рук киноварную краску, поднимаясь, как ни в чем не бывало, и присоединяясь к Безменову с Востровым. — Щиплется эта краска дьявольски, — добавил он, почесывая руки и ноги, — больше я не согласен на такую роль… Да и шакалы эти, черт бы их побрал, того гляди и в самом деле сожрут тебя со всеми потрохами… Не согласен… Пусть вот он — Ванька — в следующий раз водится с шакалами. Он храбрый… А я что-нибудь другое…

— Товарищи! Товарищи!.. — вскричал я, нацело вылезая из-под своего прикрытия. — Вы мне портите весь финал… Кто вам сказал, что роман закончен?… Что вы делаете?… По местам, по местам, прошу вас…

— Ишь, автор-то разошелся! — не без ехидства молвил Сидорин, вместе с Аполлоном прекрасным поднимаясь из «Долины Смерти».

— Да что ж это такое?! — схватился я за голову в полном отчаянии. — Недостает еще, чтобы и англичанин препожаловал сюда…

— А почему бы и нет?… — раздался вдруг сзади меня бесстрастный голос мистера Уэсса. — А почему бы и нет?… Тэ-тэ-тэ… Разве я плохо играл свою роль? Разве не меня растерзали «настаськины коврики»? Разве я не подвергался смертельной опасности?…

— По местам, товарищи! По местам!.. — попытался я в последний раз спасти свой финал. — Скройтесь с глаз моих и читателя! Дайте Безменову и Вострову сыграть заключительную сцену…

— Это меня возмущаить!.. — с соответствующими интонациями голоса воскликнул Митька Востров, распуская глаза один на нас, другой в Арзамас. — Это меня возму-щаить!.. Люди собрались, чтобы побеседовать, а он со своим романом суется… Успеешь. Кончишь. Дай передохнуть. И так все жилы вымотал. Попробуй-ка сам в такую жарищу лазить по горам с сумкой за плечами да еще читать лекции на всевозможные темы. Это тебе не под камнем сидеть да чирикать карандашом…

Его двойник (родной брат, между прочим), в сущности игравший уж не такую-то значительную роль, тоже присоединил негодующий голос к общему возмущению.

Финал был испорчен более чем определенно.

Все же я попытался еще раз спасти положение.

— Безменов!.. — умоляюще возгласил я. — Безменов, будь благоразумен. Ты ведь, можно сказать, центральное лицо романа (как видите, я пустился на лесть: у меня несколько центральных лиц)… Будь добр, сделай вид, что ты не замечаешь всей этой бунтарской компании. Произнеси свой последний монолог, тогда что хотите, то и делайте…

— Что произнести-то? — с широкой улыбкой обратился ко мне рабфаковец. — Ведь почему я тебя вызвал? Лазая по этим чертовым колючкам, я потерял последний лист из списанной роли… Что произнести-то?…

— Вот молодец! — обрадовался я благоразумию рабфаковца и торопливо заговорил: — Скажи, мол, что цель достигнута, детрюит найден, детрюит в руках государства и что теперь, мол, нам не страшны никакие капиталистические окружения и бандитские интервенции, что теперь с де-трюитом в руках мы живо вызовем Мировую Социальную…

— Ерунда!.. — неожиданно брякнул рабфаковец. — Ерунда! — повторил он, энергично сплевывая. — Мы и без твоего детрюита не сегодня-завтра будем иметь мировую революцию… Детрюит не может ни остановить, ни вызвать ее наступления… Законы исторической необходимости таковы, что они не подвержены влиянию со стороны случайных моментов… Я — марксист и, поэтому, с твоим финалом не согласен. Придумай что-нибудь другое…

Зная непоколебимость стального рабфаковца, я и не подумал возражать…

Но ведь выход-то нужно было найти? Нужно же как-нибудь закончить роман?…

— Нужно или нет?… Черт вас подери!.. — в припадке черной меланхолии заголосил я, обращаясь ко всем и ни к кому в частности.

— Ищи сам… — пробурчали братья-близнецы, дружно кося двумя парами глаз.

— На то ты и автор, ну-ка… — резонно заметил псевдодьякон. А неисправимый гипнотизер Сидорин загвоздил:

— Вы его сейчас найдете. Вы его нашли. Нашли, да? Да?…

— Тэ-тэ-тэ-тэ… — протянул озабоченно мистер Уэсс, доставая часы. — Я вижу, дело грозит затянуться надолго… Я сейчас должен лететь. Лететь в Лондон: на съезд компартии Англии… Мне осталось ровно три минуты… Да, кстати, гражданин автор? Вы мне дали гнусную роль, я ее сыграл, смею думать, удовлетворительно, но я требую реабилитации… — и, не дожидаясь моего ответа, он сел на гоночный самолет и умчался по дороге в Лондон, делая по 500 километров в час.

— Дол-лой авторов!.. — неожиданно рявкнул над самым моим ухом Ванька Безменов.

Шшшакал его заешь! Я и не знал, что у него вместо голоса — иерихонская труба… Знай это ранее, я заставил бы его перекликаться с Митькой через десятки верст…

— В чем дело? Почему шум?… Почему Безменов ревет?… — раздался вдруг новый голос.

Обернувшись, я со смущением улицезрел Начсоча ГПУ товарища Васильева.

— Почему такой шум? — снова спросил он и грустно добавил:

— Только что собирался уснуть, не тут-то было: слышу, Безменов ревет…

— Их-хи-хи-хи… Их-хи-хи-хи… — Еще одно явление!

Смешливая дьяконица Настасья препожаловала неведомыми путями и сразу подкатилась горошком к обоим бра-тьям-близнецам.

— Ну, уж теперь конец, — сокрушенно сообразил я. — Скомкан финал, пропал роман, пропала моя авторская головушка…

— Эх, авторище, не горюй! — хлопнула меня вдруг по плечу чья-то легкая рука. — Не горюй, автор. Это я говорю — рабфаковка Синицына… Сюда смотри…

Еще одно явление!

— Да откуда вы сыплетесь на мою голову?…

— Не горюй, говорю тебе… — продолжала рабфаковка.

— Я тебе дам выход, но за это ты должен обещать мне, что в следующем своем романе ты предоставишь женщине более широкое поле деятельности…

— Дор-рогу женщине с ребенком!.. — снова проревел раздурачившийся рабфаковец.

— Ну, знаете, товарищи, мне некогда… — устало проронил Васильев и исчез в скалах, привычным глазом предварительно выследя толстый зад грузинского меньшевика.

— Ну-ну, где твой выход… — безнадежно согласился я.

— Ввот!.. — вдохновенно выпалила рабфаковка для начала и стала в позу.

Все с интересом сгрудились вокруг нее, а близнецы- братья так перепутались, что я уже потерял надежду отличить: который из них Востров, который — Аполлон прекрасный.

— Ты должен предоставить каждому герою романа возможность самодеятельности, — зачеканила рабфаковка. — Пусть герои сами, согласно своей идеологии и понятиям, придумывают финальную сцену… Это будет оригинально. У твоего романа будет несколько заключительных глав, ну, скажем, три… потому что нет нужды каждому из нас придумывать эту главу: мы будем повторяться… Пусть дьякон, как герой весьма оригинальный…

— Согласен, — сказал дьякон и умильно поклонился; но было так тесно, что он лбом стукнулся о затылок Сидори-на, а задом поддал Митьку Вострова.

— …Пусть дьякон самостоятельно или вместе с Настасьей придумает конец. Сидорин, Аполлон и англичанин, если сей прибудет, тоже совместно… Безменов, я и Востров — тоже совместно. Получится три заключительных главы и ты, автор, спишешь их прямо с натуры.

— Согласен, — сказал я, расцветая внутренностями и лицом, и снова повторил: — Согласен, но с условием…

— С каким еще условием?! — вскрикивали все герои, которым проект Синицыной пришелся по вкусу безусловно.

— С условием, — стойко продолжал я, — что, во-первых, вы не будете изменять моей предыдущей главы и, во-вторых…

— Объяснитесь, ну-ка?… — попросил дьякон, не отличавшийся, как известно, феноменальной сообразительностью.

— Чего ж тут объяснять? — возразил я и приступил к объяснению: — У меня в последней главе, XXI по счету, дьякон умер с натуги и истерзан шакалами, от англичанина остался один скелет, Сидорин и Аполлон лежат в «Долине» полуразложившимися…

— Извините, мы не разлагались, — поправили меня оба «авантюриста», — мы еще не успели разложиться…

— Ну хорошо, — согласился я, — не разложились, так, во всяком случае, тоже умерли… И вот я ставлю условием, чтобы заключительная глава…

— … заключительные главы… — вставила рабфаковка.

— Нет, «заключительная глава», — не сдался я. — Чтобы заключительная глава вытекала из моей, как естественное ее продолжение…

Представьте себе: никто и не вздумал протестовать… Все очень поспешно согласились, переглядываясь между собой хитро и двусмысленно. Тогда я заподозрил неладное.

— Позвольте, — сказал я, — одно замечание: чтобы никаких чудес, никакой чертовщины, никакого вмешательства сверхъестественной, божественной и иной нечистой силы… Чтобы все было начистоту — без небесных фокусов…

И опять они согласились, продолжая подмигивать друг другу и на мой счет отпуская двусмысленные улыбочки.

— По местам!.. — рявкнул Безменов и растолкал всю группу.

— Позвольте, — еще раз попросил я, и все остановились. — Я ведь не сказал еще своего «во-вторых»…

— Что это еще за диктатура? — заворчала компания. — Авторская диктатура!?

— Да, авторская диктатура, — спокойно подтвердил я.

— На три главы я не согласен. Довольно с вас и одной…

Лица вытянулись. Лишь Сидорин с Аполлоном стали на мою сторону.

— Правильно, — сказали они в один голос, — должна быть одна заключительная глава…

А потом загвоздил один Сидорин:

— Будет одна глава. Одна глава. Понимаете?… Повторите — «одна глава».

— О-одна-а гла-ава-а… — хором повторила вмиг загипнотизированная компания.

— И эту главу даст дьякон, — вставил я, а Сидорин подхватил:

— … даст дьякон… Повторите: «даст дьякон»…

— Да-аст дьяко-он… — как эхо, прозвучало в знойном воздухе.

— Потому что, — снова перебил я его, находя, что бунтари достаточно загипнотизированы, — потому что, если дать три главы, получится скучная канитель… будут повторения и ничего оригинального. Дьякон же, как центральное лицо романа (я немного польстил ему: у меня несколько центральных лиц), должен дать эту главу и дать оригинально…

— Согласен, — сказал дьякон и умильно поклонился, но на этот раз ни задом, ни передом не зацепил никого.

— Правильное дело!.. — возгласили вместе Сидорин и Аполлон.

Но компания опять заворчала.

Я-то понимал, почему «авантюристы» стали на мою сторону: их положение было весьма щекотливо. Ну какой бы финал они могли дать при своей роли «контриков»?…

— Вы согласны? — снова вмешался Сидорин. — Вы согласны. Повторите.

— «Вы согласны…» — эхом отозвалась компания.

— Не вы, а мы… — поправил Сидорин. — Не вы, а мы. Повторите.

— «Не вы, а мы…» — повторила компания.

Сидорин плюнул и отошел в сторону.

— По местам!.. — снова проревел Безменов и растолкал всю группу.

Дьякон моментально повалился на камни и снова замазал себе киноварью лицо, руки и ноги. Сидорин и Аполлон загремели в «Долину». Откуда-то примчался англичанин и, обнажившись до костей, распластался у опушки леса. Безменов и Востров — один с детрюитной рудой на спине, другой с палочкой в руках — стали в неподвижные позы около полуистерзанного дьякона. Вся остальная недействующая братия, как-то: Синицына, Настасья и я, — укрылась за ближайшим камнем.

— Начинай, дьякон!.. — крикнул я, вооружаясь карандашом и блокнотом.

Дьякон приподнял изгрызанное лицо и что-то шепнул «искателям детрюита». Те поспорили, но согласились.

— Вы должны уйти со сцены… — донеслось до меня дьяконское. — Останусь я один и тогда…

— Ну-ну… — нетерпеливо крикнул я.

— На-ачинаем… — хором отвечали трое, и мой карандаш забегал по бумаге.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Дьяконская

…Безменов обернулся, кого-то или что-то отыскивая взглядом.

— Здесь дьявольское пекло, — сказал он, — удивляюсь вкусам дьякона… Пойдем, что ль, в пещеру. Там все-таки не так жарит…

Востров давно хотел предложить подобное же, изнывая под тяжестью детрюита, но его удерживала одна мысль, привести в исполнение которую он не решался.

— Слушай, — сказал он нерешительно и немного сму-тясь. — Все-таки с дьяконом я прожил шесть лет под одной крышей… Какой бы он ни был паршивец, неудобно все же оставлять его на съедение шакалам: ведь они всякую падаль лопают…

— Ладно, — согласился Безменов, учтя благородные чувства друга. — Но куда же мы его денем?…

— Здесь две пещеры, — живо заговорил Востров, — мы его положим в одну и завалим камнями…

Друзья перенесли бренные останки дьякона в одну из пещер и, заложив ее камнями, сделали на внешней стене короткую надпись:

«Здесь покоятся мощи авантюро-диакона Ипостасина Василия, иже на сороковом году своей жизни, в лето от нашей эры VI, скончался в бозе и в Абхазии и так далее».

Потом они укрылись в соседней пещерке.

— Сколько жизней унесла эта штучка, — задумчиво произнес рабфаковец, разглядывая смертоносную палочку, за которой он гонялся, ни разу ее не видя.

— Да, братец ты мой, — горделиво отозвался Митька и скромно добавил: — Из-за этой штучки я чуть с ума не сошел…

Рабфаковец глянул на него с участием, и Митька потупил глаза… Потом поднял их и с живостью произнес:

— Хочешь, я тебе покажу ее действие?…

Он взял палочку и направил ее свинцовой головкой в отверстие пещеры.

— Смотри, вон шакал землю роет…

Действительно, один из шакалов, которых дьякон приучил к чистоплотности, старательно закапывал что-то под кустом бузины.

— Ну, смотри…

Митька спустил рычажок, и…

…Шакал продолжал, как ни в чем не бывало, заниматься санитарией…

— Ну, и что же? — спросил рабфаковец, чувствуя неладное.

— Подожди… Что-то — не тово… — откликнулся побледневший изобретатель.

Он тщательно осмотрел палочку, подвинтил, подкрутил рычажок, головку и повторил эксперимент.

… Шакал бросил последнюю горсть земли на выросший холм и, с сознанием исполненного долга, подняв хвост, удалился…

Востров направил отверстие свинцовой головки себе на ладонь: кожа почувствовала только легкое жжение, как от зажигательного стекла.

— Детрюит израсходовался! — хрипло крикнул изобретатель и растянулся в обмороке на полу пещеры.

Часа два провозился Безменов с бесчувственным телом друга, применяя все 33 известные ему средства оживления — вплоть до щекотания пяток — и, лишь когда средства были исчерпаны нацело, Митька самостоятельно пришел в себя.

— Где я? — спросил он по шаблону и, не дожидаясь объяснений, бросился к детрюитной руде, потом к своей сумке…

Из сумки посыпались на пол тигеля, колбы, реторты, щипцы — простые, со стеклянными ножками, со стеклянными ручками, стеклянные палочки, горелки — керосиновые, бензиновые, ацетиленовые, и прочие принадлежности походной химической лаборатории.

— Что ты хочешь делать? — Безменов испугался за целость его рассудка.

— Сейчас же испытаю руду и… и сделаю новую палочку.

Остаток дня и следующий день до полудня прошли в отчаянной суетне, от которой особенно досталось рабфаковцу. Изобретатель заставлял его раздувать горн с импровизированными из собственных кожаных штанов мехами, носить из «Долины» каменный уголь, доставать воду, заботиться о достаточном притоке свежего воздуха — для чего требовалось стоять у входа и изображать из себя ветряную мельницу, — подавать и принимать нужные и ненужные изобретателю аппараты и инструменты, наконец, вытирать у него лицо, с которого беспрерывной струей лился пот, и кормить его во время работы, подавая пищу прямо в рот… Все это безропотно сносил рабфаковец, видя ненормальную возбужденность своего друга.

Наконец, настал решительный момент. Изобретатель вылил в свинцовую головку выплавленный из руды в количестве одного дециграмма детрюит и трепетно ждал, когда он остынет. Этот трепет мало-помалу индуцировался и на рабфаковца.

Прошло с четверть часа. Изобретатель сидел и дрожал, не решаясь проверить своей работы.

— Ну же, ну! — ободрял его рабфаковец.

— Я боюсь, — хрипло вымолвил Востров.

— Черта ли там бояться?! — Безменов решительно встал и подошел к каменной глыбе, служившей им лабораторным столом.

— Подожди, подожди, я отвернусь! — прохрипел изобретатель, действительно, поворачиваясь лицом к стенке.

— Что нужно сделать? — твердо спросил рабфаковец.

Востров, дрожа всем телом и не отворачиваясь от стены, сказал:

— Возьми свинцовый шарик в руку и пальцем сдвинь с него крышечку… Направь на что-нибудь, хотя бы на дерево…

Прежде чем исполнить это, Безменов решил на всякий случай подготовить друга. Он сел с ним рядом на полу и спросил:

— Если шарик не даст никаких результатов, что это значит?

— Это значит, что мой детрюит — сволочь, а не дет-рюит! — прохрипел изобретатель. — Это значит, что он не подобен радию, который, как известно, сохраняет свою активность в течение 5000 лет. Это значит, что здешние руды перестали быть активными, походя по своей неустойчивости на малоактивные торий, полоний и эманацию радия… И это значит, что я снова сойду с ума…

— Вот что, друг, — решительно сказал Безменов, — если ты будешь городить такую чушь, то я сейчас же выброшу шарик к чертовой матери, совершенно не интересуясь его свойствами…

— Сделай, сделай это, — неожиданно согласился трепетный изобретатель, а потом, когда Безменов поднялся с пола, он ухватился за край его рубахи: — Оставь, оставь… не делай… я… ничего… я… выдержу…

«Не похоже на то», — подумал рабфаковец и вслух произнес, на детрюитные руды не возлагая больших надежд:

— Не нужно так падать духом. Что это, черт возьми, за мягкотелость? Где твоя выдержка? Стыдись… Ты ведешь себя хуже институтки, которой, помнится, сам же ты меня обругал… Ну, возьми себя в руки и сделай сам опыт… Черта ли, в самом деле, тыкаться носом в стенку? Ну, иди…

— Б-б-боюсь… — простонал изобретатель, повертывая к рабфаковцу лицо, искаженное страданием.

— Иди, — сурово приказал рабфаковец и, не выдержав роли, неожиданно рассмеялся, — иди и не блуди… то есть я хотел сказать: не трусь…

Востров попытался мышцами лица сделать ответную улыбку, но вышло скверно. Это он и сам почувствовал.

— Видишь, — сказал он, с усилием ворочая языком, — видишь, у меня даже лицо забастовало…

Еще минут десять пробился рабфаковец, стараясь влить бодрость в ослабевшего друга. Но заставить его подойти к свинцовому шарику он так и не мог.

— Вот что, — сказал он, наконец, потеряв терпение и делая свирепое лицо, — я сам произведу опыт. Но если ты, если ты сделаешь хоть самую легкую попытку грохнуться в обморок — по-институтски или как иначе — я вот этой самой палкой (у него в руках была суковатая дубинка), этой палкой начну приводить тебя в чувство… Попробуй только, чертова неженка!..

Он закончил так свирепо и так внушительно потряс дубинкой в воздухе, что изобретатель не на шутку перепугался.

— Л…ладно… — промямлил он. — Я п… постараюсь сссдержаться…

— «С…ссдержаться», — передразнил его рабфаковец, искусно вращая белками глаз, — ну… внимание!..

— Налейся кровью, черт тебя раздери! — внезапно заорал он, отскакивая от стола и потрясая дубинкой перед самым носом изобретателя, бледного, словно капуста, выросшая в тени. — Налейся кровью, я тебе говорю! Что это за бледная немочь?…

Он подождал, не спуская гневно-сверкающего взора с перекошенного лица изобретателя, пока это лицо действительно не порозовело.

— Теперь смотри: раз, два…

Из шарика вырвался легкий свист, но дерево, на которое было направлено его отверстие, продолжало стоять незыблемым и нетронутым. И свист прекратился.

— Что-о!! Чего-о!! — рявкнул рабфаковец, видя, что изобретатель медленно, зато верно, оседает к полу.

— Я… ничего… я… устал…

— Ах, ты устал!! Подними голову, чертова кишка!! Ну, живо, живо!.. Так, так, выше!..

Востров сделал попытку противостоять дурноте и верчению в глазах, но, не осиля ни того, ни другого, во второй раз окунулся в глубокий обморок.

…Опять пришлось рабфаковцу щекотать ему пятки, дуть в нос, разминать грудную клетку, тянуть за уши, щекотать под мышками… Одним словом, снова пришлось применить все известные ему средства — до 33-его включительно.

Дьякон сидел в соседней пещере, ни одним звуком не выдавая своего воскресения из мертвых; через трещину в стене он не только слушал, но и наблюдал за развертыванием драматического эпизода. Очнулся он еще тогда, когда «искатели детрюита» стояли над ним со скорбными минами. В пещере он окончательно пришел в себя, ощупал свои глубокие раны на конечностях и лице и прошипел с чувством, не сулящим ничего приятного никому, а в частности шакалам, к которым был адресован его змеиный шип:

— Ну, коврики, ну?… Ну-ка, ну-ка, подождите…

Его раны, пока он лежал на свежем воздухе, под влиянием животворных лучей кавказского светила запеклись и затянулись толстой коркой, однако болели отчаянно.

— Уух, коврики… Будет же вам, предатели! — еще раз пригрозил он и потянулся рукой к плите, под которой у него хранилось сушеное мясо и вода.

Движение рукой доставило ему мучительное обострение болей, но он превозмог их, — напился и наелся. После этого заснул. Во сне увидел, что попал в ад, и черти саженными щипцами рвут ему тело, каленым железом прижигая раны… Острый запах серы; клокотание огненной жидкости в котлах; звук раздуваемых мехами костров, над которыми жарились грешники; вой и скрежет зубовный, — все это до того ярко врезалось в его обоняние и слух, что, проснувшись в холодном поту, он продолжал воочию обонять и слышать все атрибуты адской кухни.

Солнце садилось… Выли голодные шакалы, на ночь не получив подачки… В дьяконской пещере стояла густая темь, кроме одного места в стене, которое светилось красным изломом, — оттуда-то и доносились адские ароматы и остальные звуки. Дьякон попробовал ползком, в сидячем положении, добраться до трещины, но оказалось, что шакалы порвали ему и мягкие части…

Он налился гневом, как яблоко румянцем. Вой голодных шакалов его раздражал до остервенения.

— У-ух, коврики!.. У-ух, у-ух!.. — Ему не хватало слов для выражения своего гнева.

Но любопытство его было сильней гнева. Перевернувшись с громадным трудом на живот, он все-таки дополз до красного излома.

…Митька стряпал что-то в сложенном из каменных плит горне и командовал, а рабфаковец Безменов бегал, как угорелый, исполняя его приказания…

Вот он стал за меха, когда Митька крикнул: «раздуй огонь», и крупные капли пота зарубинились на его лице.

Вот он сорвался и вылетел из пещеры при новом окрике: «принеси воды».

Вот он, поняв по движению Митькиных губ новое приказание, подал ему напиться…

— Что такое там делается? — прошептал дьякон, заинтригованный вконец. — Или я все еще продолжаю спать, или они оба спятили…

В конце концов, когда работа, вследствие наступления ночи, была прервана, наблюдатель понял из разговора «искателей детрюита» их душевную драму.

— Ага, нечестивцы… — злорадно подумал он. — Это вам не меня хоронить… Это вы хороните свои идеалы…

Не отползая от трещины, он снова заснул и опять проснулся, уже с зарей, от сутолоки в соседней пещере.

Работа там продолжалась до полудня, достигнув к этому времени сумасшедшей горячки. Рабфаковец уже начал огрызаться, а Митька, прокоптившись в чаду и дыму, — хрипеть…

…Вот Митька вылил что-то в знакомый дьякону свинцовый шарик и, отвернувшись к стене, стал дрожать. Скоро загремел могучий голос рабфаковца.

— В самом деле, труба иерихонская… — подумал дьякон.

Рабфаковца он понял:

— Хочет Митьку испугом взять, чтобы он с ума не сошел… Ну-ка, ну-ка, посмотрим…

К этому времени он уже настолько окреп, что мог передвигаться на ногах.

…Сцена с пробой свинцового шарика закончилась катастрофически: обмороком Митьки.

Пока рабфаковец приводил его в чувство, дьякон успел еще раз соснуть, и снова проснулся, когда оба приятеля, побросав свои тигеля и другие приборы, оставили пещеру навсегда, причем Митька, так и не сойдя с улицы, проклял пещеру, проклял «Долину Смерти», дьякона, а заодно и шакалов…

— Скатертью дорога… — прошипел дьякон ему в напутствие.

Безменов и Востров решили вернуться в Москву, — один за продолжением учебы, другой — за продолжением изысканий. Рабфаковец похохатывал, изобретатель скрипел.

— Скатертью дорога… — повторил еще раз дьякон и, дождавшись, чтобы шаги «искателей детрюита» замолкли, разбросал камни у входа и выполз жариться на благотворном солнышке.

К нему тотчас же подступили вечно-голодные шакалы и трафаретным полукругом разместились вокруг, скуля и облизывая черные губы, не то в ожидании обычной подачки, не то в желании скушать самого кормильца.

Тогда кормилец, превозмогая боль в седалищах, поднял с земли острый камень и ни с того ни с сего запустил его в морду самого ближайшего «коврика». Стая моментально рассыпалась с визгом и воем.

— Сволочи, я вас кормил, а вы меня слопать хотели? — закричал дьякон. — Подождите, подождите, дай, я на ноги встану… Я вам покажу…

Потом он глубоко задумался, вспомнив о своем намерении покаяться и спастись. И в первую голову решил простить шакалам.

— Твари они неразумные… — растроганно зашептал он, проникаясь вдруг духом смиренномудрия и любвеобилия.

— Но чем же я их буду теперь кормить, ну-ка?…

Ближе к истине было бы, если бы он поставил свой вопрос иначе:

— Чем же я сам буду кормиться?…

Дьякон так вопроса не поставил, только подумал и, поднявшись с камня, пошел осматривать соседнюю пещеру в надежде найти там если не запасы съедобного, то возможность к добыванию их. Он рассчитывал собрать и продать все химические приборы, и на вырученные деньги сделать себе закупку самого необходимого.

Найденное же превысило все его ожидания. В пещере мирно покоились три револьвера, три охотничьих ружья и масса патронов к ним. Дьякон догадался, что все это было собрано «искателями детрюита» в «Долине Смерти», как оставшееся после Сидорина, Аполлона и англичанина. Изобилие дичи вокруг пещеры давало возможность питаться по-царски; для начала он подстрелил расквохтавшегося на чинаре красавца-фазана, но отведать ему его мяса не удалось: шакалы мигом подобрали вкусную дичь и слопали ее вместе с хвостом и костями. Это вызвало в нем новую вспышку гнева, а потом новый припадок смиренномудрия. Впоследствии он научился, однако, обманывать бдительность шакалов, и на его столе снова появились фазаны, зайцы, утки, кулички и бекасы. Изредка удавалось подстрелить в водах безымянной реки голавля, сазана или усача и даже изысканно гастрономическую пищу — быстроходную форель.

Прошла неделя. За это время искатели детрюита успели добраться до своей родины — Москвы и с головой уйти в мирный труд. Востров, тяготея к овдовевшей Настасье, поселился на старом месте — в домике дьяконском, маленьком, в три окошечка, под сенью святого лодыря Полу-вия; последний, кстати сказать, носил новое наименование — чудное и отпугивающее верующих. «ИЗО комсомола» назывался он, и с утра до ночи церковка была наполнена резвыми комсомолятами, вечно занятыми пилкой, стру-ганьем и малеваньем на почерневших иконах — с обратной стороны — серпов и молотов, портретов Карла Маркса, вождей пролетарской революции, революционных лозунгов и плакатов. Иван Безменов тоже поселился в старой своей квартире с балкончиком, выходящим на широкий зеленый двор, и снова с балкончика забубнил чеканный голос.

— Главными вопросами пропаганды должны быть: 1) восстановление хозяйства в связи с проведением через все его области курса новой политики, 2) борьба с мелкобуржуазным уклоном, 3) перспектива международной революции…

А из нижнего окошечка звенело, временами тоскливое:

— Закон Бойля-Мариотта трактует, что давление газов в сосуде, герметически закупоренном… закупоренном, одинаково распространяется во все стороны сосуда… что с увеличением упругости газов увеличивается давление, что… нет, не могу… Ванька, Ванька! Поедем за город…

А дьякон в «обетованной пустыни» креп и креп, обрастал мясом и жиром, наливался кровью.

Через неделю он уже ходил, как ни в чем не бывало, и вместе с восстановлением здоровья «святел и святел» с каждым днем. В покаянии и молитвах проводил он дни свои, но поститься пока не постился.

— Вот ужо поправлюсь, — говорил он, — поправлюсь, как следует, тогда стану питаться акридами и диким медом…

Дикого меда в ближайшем лесу, в дуплах старых деревьев, было громадное изобилие. Однажды, выкурив пчел из одного дупла, дьякон наелся темного меда до отвала и обратно возвращался, рисуя причудливые мыслете ногами. Мед был «пьяным», ибо пчелы собирали его с плодов «винной ягоды» — инжира. Поэтому перспектива питаться таким медом отшельника вполне удовлетворяла. Другое дело — акриды…

Если в священном писании под акридами подразумевалась обыкновенная саранча — «кобылка», то, помилуйте, ведь он же не негр, чтобы питаться этой гадостью? Митька Востров, еще до сумасшествия, еще в бытность свою под общей с дьяконом кровлей, как-то рассказывал, что во время лета саранчи негры жиреют, как свиньи от желудей… Но ведь он не негр? Он — православный христианин. Это во-первых. Во-вторых, он совсем не ставит себе задачей превратиться в жирного борова… Он поститься хочет, — худеть, худеть до такого состояния, чтобы иметь возможность с грешной земли на святые небеса вознестись легче пуха. Акриды, выходит, совсем неподходящая для этого пища. Лучше он их заменит грецкими орехами, жареными каштанами, гранатами, ежевикой, виноградом, клубникой, земляникой и прочими фруктами, ягодами и плодами, которых окрестности «обетованной пустыни» доставляли ему щедро и без затраты большого труда.

На этом вопрос об акридах был закончен.

Через вторую неделю дьякон приступил к великому посту. Мясная пища с этих пор шла только на утоление вечного голода стаи шакалов. Наконец-то «настаськины коврики» стали округляться в боках и обрастать новой шерстью, которая, увы, несмотря на свою густоту, продолжала сохранять неприличный вид. Шакалы до того приручились и привыкли к своему кормильцу, что спали теперь у входа в пещеру, как верные сторожа; при его появлении не бросались врассыпную, как это водилось раньше, и на зов «коврики, коврики» сбегались дружно и немедленно, если даже находились на другом краю «Долины». Все это дьякону чрезвычайно нравилось, потому что напоминало святых отшельников, приручавших и дрессировавших дикое зверье, как собственных блох. Хорошо было бы завести еще медведя, но медведи не любят тех мест, где пахнет шакалами. Приходилось довольствоваться малым.

Дни шли, мелькали недели. Дьякон постился и святел с каждым днем; последнее он и сам чувствовал. Хроническое хмельное состояние, вследствие постоянного употребления в пищу дикого меда, истолковывалось им, как сошествие святого духа и небесной благодати.

Пост, молитвы и покаяния уже не имели для него принудительного характера, как в первые дни. Потягивая из кувшина медок и закусывая фруктами, он теперь с утра и до вечера простаивал в пещере на коленях и беседовал с богом. Но пока ответа не получал. Иногда в пещеру заползал робкий шакал… тогда отшельник прерывал молитвы и обращался к нему с проповедью. Шакал повизгивал, и дьякон понимал его.

— Терпи, терпи, сукине сыне, — говорил он ему, — терпи, как я терпел, и спасешься…

Он чувствовал, что благодать наполняла его все выше и выше, как некую хрустальную вазу, и ждал с большим нетерпением того святого момента, когда через эту благодать он узрит бога. Вскоре такой момент настал, но дьякон струсил и не использовал его.

Однажды он возвращался из далекой прогулки поздним вечером. Приходилось идти узкими горными тропинками по краю пропасти. У него были спички, которыми он от времени до времени пользовался, освещая опасный путь.

Миновав горные кручи и вступив на известняковое плато, где ему был знаком каждый камешек и каждый кустик, он хотел спрятать спички, но сунул их мимо кармана. Как он их ни искал, найти не мог, а темнота сгущалась и сгущалась. Потеря целого коробка спичек была слишком чувствительной, чтобы с ней можно было легко примириться, и дьякон, сходив в пещеру, вернулся к месту потери со вторым коробком. Чиркая спичку за спичкой, он, наконец, отыскал завалившуюся в трещину пропажу… и тут произошло событие. Последняя наполовину сгоревшая спичка упала из рук дьякона в небольшую куртинку, состоящую из кустиков с кистями ярко-малиновых цветов… Куртинка вдруг вспыхнула синевато-желтым пламенем… горела пять-шесть секунд и… не сгорела… Перед дьяконом несомненно была неопалимая купина. Правда, оттуда не загремел могучий голос господа Саваофа, но это лишь из-за трусости дьякона, не сумевшего уподобиться библейскому Моисею…

Вернувшись к себе в пещеру, дьякон долго и с усердием упрекал себя в том, что проворонил благоприятный момент: ведь нужно было только воскликнуть:

— Господи, господи, тебя ли я вижу?…

А он даже этого не мог сделать.

Все-таки встреча с «неопалимой купиной» влила в его грудь огромную, прямо фанатичную надежду на спасение. Но если бы он хотя немного был знаком с ботаникой и знал, что растение, выделявшее из своих цветов летучие, легко воспламеняющиеся эфирные масла, известно каждому туземцу под названием «неопалимая купина», а ботаникам под именем «Диктамнус фраксинелля» — вряд ли дошел бы он до такого состояния экстаза, в которое его повергла встреча с таинственной куртинкой, несгораемым кустиком.

После встречи он уже не молился, а целыми днями распевал торжественные псалмы, с минуты на минуту ожидая благовещения и вслед за тем вознесения своего на небо. Дикий медок с этого поворотного момента употреблялся им в самых неумеренных количествах, отчего отшельник уже не ходил на ногах, а ползал на животе, все же продолжая воздавать хвалу Господу Богу.

И вот дождался он долгожданного.

Был день шестой и день субботний.

Святой отшельник, не уподобляясь «творцу», почившему в субботу от миротворческой работы, интенсифицировал в этот день молитвы, пост и покаяния, на дикий медок особенно приналег, а за отсутствием акрид — на жареные каштаны. К ночи, изнуренный до трясения в ногах, он с трудом вполз на площадку утеса над пещерками, опрокинулся навзничь и уперся мутным от поста взором в холодное облачное небо.

— Господи, господи, — прошептал он, — кажется, я готов…

— Ты готов?… — прогремел вдруг голос, падая из черного прорыва в облаках.

— Ты готов? — переспросил он и, не получив ответа, предложил императивно-угрожающе:

— Тогда лети-им…

Небо колыхнулось, как в тазике вода, и звезды, облака, черные провалы понеслись с головокружительной быстротой книзу, к земле, к утесу, на тело дьякона… Мимо ушей засвистал леденящий вихрь. Больно застрекали в лицо длинные лучи звезд… Какие-то темные фигуры разбегались с пути в стороны, подобные распуганным в пруду головастикам.

— А ведь я лечу… — сообразил вдруг дьякон, приняв вначале и голос и странное поведение неба за обычные осложнения при долговременном посте и питании диким медом.

— Лечу! Лечу! Да еще как!.. Возношусь, мать честная…

Скоро его восторг, впрочем, прошел: стало дьявольски холодно. Сырость, пронизывающая насквозь, привела трясущиеся конечности дьякона в состояние еще большего трясения… Осторожно ворочая головой, он огляделся и увидел, что со всех сторон, сверху и снизу окружен молочнобелым дымом, холодным, как дыхание смерти. И еще увидел, что вознесение прекратилось.

— Вот те на!.. — промолвил он и… проснулся. Проснувшись, встал и с удивлением, выросшим до величины небоскреба, убедился, что он все-таки на небесах… Под его ногами ходили, клубясь, густые тучи, их протяженность захватывала беспредельный круг, служивший основанием гигантскому хрустальному своду. На одном конце свода бултыхалось, расплескивая серебряные потоки, янтарно-желтое солнце; на противоположном — так же, как и на всех остальных — ничего видно не было, кроме пограничной с чем-то, сапфирно-голубой стены.

— В общем, скучно… — решил дьякон и попробовал ногой студенистую тучу.

Любопытная история: под тучей скрывалась твердая почва… Дьякон сделал осторожный шаг вперед — никаких сюрпризов. Сделал второй — то же. Тогда он пошел смелей. Немного пошатывало и рябило перед глазами, и в то же время ощущалась необыкновенная легкость тела. На пятом шагу «почва» неожиданно расступилась, и дьякон рухнул вниз… Полетел, цепляясь за острые камни, за скорпиоз-ные кусты… Полетел в мрачную пропасть «Долины Смерти»… На лету сообразил с остановившимся сердцем: я спал на площадке утеса, — к утру туманы всползают на утес, — я принял туманы за тучи…

Роковая ошибка закончилась тем, что отшельник, так и не сделавшись святым, с трехсотсаженной высоты грохнулся на камни, разбился всмятку и…

— Видите ли, уважаемые товарищи, перед нами, несомненно, исключительно интересный случай летаргии, осложненной… ну, как бы это сказать, чтоб было популярно… фабуляторной формой истерии… Что?…

— Сам придумал?

— Да. Это я сам придумал. Такого названия в медицине нет, потому что и болезнь сама еще ни разу никем не отмечалась…

— И-хи-хи… какой умный…

— …Если мое название не популярно, могу сказать еще проще… У уважаемого Василия Васильевича Ипостасина вот уже в течение трех дней наблюдается летаргический сон, осложненный истерической болтливостью; ею и объясняются все эти истории, которые он нам рассказывал три дня кряду и которые, несомненно, дадут нашему уважаемому литератору, товарищу Гончарову, приличный заработок… Как, Гончарка, дадут?…

— Угу…

— Я как врач и как сожитель Ипостасина могу объяснить вам, откуда наш больной черпал свои истории и, главным образом, свои познания, так искусно вплетаемые им в свои и чужие похождения. Он неоднократно слышал от меня про «Долину Смерти», о Кавказе, о моем путешествии за границу и о многом другом. Все это крепко отложилось в его голове и вот теперь, под влиянием удара, полученного им, каюсь, при взрыве в моей комнате, у него все выскочило наружу в связной и довольно интересной форме… Но я думаю, что нашему уважаемому литератору все же придется изрядно поработать над истерическим бредом больного прежде, чем пустить его в печать. Не правда ли, Гончар?…

— Угу…

— Дальше. Ипостасин неоднократно присутствовал при моих с тобой беседах на литературные темы. Не правда ли, Гончарик?… И вот он вплел в свой рассказ и твою личность, — нужно сказать, оригинально вплел… помните ту сцену, где все его действующие лица оживают и разыгрывают роли кинематографических артистов?… Моя личность и личность уважаемой Настасьи Поликарповны, к сожалению, выявлены им слишком пристрастно, и я прошу тебя, — слышь, Гончаров? — всего-то не передавать, иначе… ну да ладно… относительно детрюита можешь залить сколько влезет: я думаю, что через какой-нибудь месяц детрюит действительно появится на свет белый… Мне дорого стоил тот взрыв, что послужил причиной летаргии дьякона, но я уже возобновил разрушенное и скоро, надеюсь, опять примусь за научную работу…

— А дьякон-то не спит… Смотрите, глазами хлопает…

И в самом деле, дьякон широко открыл глаза и с любопытством новорожденного смотрел на свою койку, в окно — на святого лодыря Полувия, на всю теплую компанию, собравшуюся вокруг койки: на смешливую дьяконицу Настасью, на раскосого Митяича, на энергичного рабфаковца, на автора этого самого романа, то есть меня, и на многие другие вещи — одушевленные и неодушевленные, выражаясь слогом идеалистов.

— Я так и знал, — уверенно произнес Митька Востров, — я так и знал: так как дьякон перестал болтать, нужно было ожидать его пробуждения… Но это еще далеко не настоящее пробуждение. Смею высказать предположение, что наш больной пролежит теперь абсолютно безмолвным часов пять-шесть подряд. Заметьте: таких случаев медицина еще не знала, но я смело даю свои предсказания, потому что… наш больной находится сейчас в состоянии сенсорной афазии, то есть он все слышит, но не понимает того, что говорят, он себя чувствует как бы попавшим к иностранцам…

— Представьте: ничего подобного! Я у себя, а вот как вы сюда попали — неизвестно…

Последнюю фразу выпалил дьякон и вскочил, ровно встрепанный, с койки.

От неожиданности у меня сломался карандаш, которым я записывал объяснения своего ученого друга, и поэтому я перестал записывать. Все.

Ссылки

[1] Догадка д-ра Скальпеля имеет под собой большое основание: на санскритском (древнеиндийском) языке слову «мертвый» соответствует «мрта», «смерти» — «мртиу», «смертному» — «мртиа». ( Здесь и далее примечания автора ).

[2] Для установления степени первобытности того или иного языка обыкновенно берут язык древних индусов, так называемый санскритский, дошедший до наших дней без всяких искажений, благодаря раннему развитию письменности у древних индусов, и санскритские слова сопоставляют со словами испытуемого языка. Слова, высказываемые Мъмэмом, несомненно, древнее санскритских слов, так как они заключают в себе одни только корни, которые позднее у каждой народности, выделившейся из одной первобытной расы, обросли разнообразными приставками. Так, русское слово «мясо» на языке древних индусов звучит как «манса», в то время как на языке Мъмэма оно всего только «мса», армянское «мне», литовское «мьеса»; русское «жить», «жизнь» по-санскритски — «джив», «дживана», на языке Мъмэма — «жи»; «мальчик», «ребенок» по-санскритски — «арбака», у Мъмэма — «ръбанък»; «милый», «приятный» — «прийя» — «прия»; «корова, бык» (а отсюда говядина) по-санскритски- «гоо», на языке Мъмэма — «го».

[3] По-санскритски «кость» будет asthi (астъи); «медведь» — rksa (ркша), отсюда греческое — «арктос» и латинское ursus (урсус).

[4] По-сакскритски «камень» будет acman, читается как «ашьман».

[5] По-санскритски «рог» будет karna, читается «карна».

[6] Метательное оружие по-санскритски называется krti (крти).

[7] Санскритское dhu (дуу), dhuvia (дувиа) значит одновременно — трясти, качать и дуть. Качающий хоботом и дующий (трубящий) через него мастодонт поэтому и назван первобытникам «Ду-ду».

[8] «Собака» по-санскритски cvan (шьван), французское — шьейя, армянское — шун.

[9] «Конь» по-санскритски acva (ашьва), французское — шъваль.

[10] Агуа (арийя) с санскритского значит «ариец», «благородный».

[11] По-санскритски rekha (читается «рек/х/а») значит «линия, черта, предел». Ученые высказывают предположение, что отсюда произошло русское слово «река».

[12] «Дерево» по-санскритски daru (дару).

[13] Д-р Скальпель прав: по-санскритски guh (гух) значит «скрытный».

[14] По-санскритски число 2 будет dva (два), 3 — tri (три), 100 — cata (шята).

[15] Д-р Скальпель и здесь прав: по-санскритски «море» называется mira (мира), а «пустыня» — mаги (мару), глагол «умирать» — mаг (мар); корень во всех трех словах общий.

[16] По-санскритски «зима» — hima (хима).

[17] По-санскритски «грудь» kroda (крода); «боль» ruja (руджа). Последнее слово произошло, по всей вероятности, от rudh (руд), что значит «кровь»; церковнославянское — «руда» (кровь).

[18] Соответствующие слова по-санскритски: pitar (питар), matar (матар), janani (джанани).

[19] «Плод» по-санскритски phala (пааля); «белый» — pandura (пандура); «вода» — udaka (удака) — отсюда латинское unda (унда) — «волна», отсюда же русское «вода».

[20] Счет древних индусов, по всей вероятности, близок к счету «плиоценщиков», и он очень похож на русский. Вот он, по порядку — до 10: adi (ади), dva (два), tri (три), catur (чатур), рапса (панча), sas (шаш), sapta (сапта), asta (ашта), navan (наван), dacan (дашан).

[21] По-санскритски grha (гра) значит «дом», «хижина»; отсюда — славянское «град», «город», что значит «огороженное место».

[22] У дикого народа Ведда (на Цейлоне) место ночевки обводится кольцом из сухих ветвей. В этом можно видеть зачаточную форму изгороди.

Содержание