— А знаете, я вас могу переселить на время в самое что ни на есть первобытное общество, — это объявил ученый медик Скальпель, входя в тесную комнатушку знаменитого фабзавука и строя, по обыкновению, на своем лице причудливый переплет из загадочных улыбок.

Фабзавук в это время, покончив с медицинскими науками, поглощал с азартом, свойственным лишь тем людям, которым доступ к знанию был прегражден в течение долгих веков и которые сами, рабочими своими руками, смели эту преграду, — фабзавук Николка с большим азартом теперь поглощал уже новые науки.

— …Могу переселить в первобытное общество, — повторил конец своей фразы доктор Скальпель, кряхтя и взгромождаясь на Николкин диван, сооруженный из старых газет и ящиков.

Николка оторвал глаза от книги, задумчиво-ласково посмотрел на чудака Скальпеля, потом на муху, планирующую к докторской лысинке, и с шумом захлопнул Тахтарева на самом интересном месте.

— Дудки! — сказал он, как отрезал. — Хотите чаю? Прошли те времена, когда я над книгами засыпал… Засыплетесь теперь вы с вашими фокусами… Чай холодноват, хотите — подогрею?..

— Не засыплюсь… Не подогревайте, давайте, какой есть… Не засыплюсь. Проще пареной репы… Вы над чем теперь мудрствуете? Ага, над первобытным человечеством! Я так и знал. — Скальпель взял Тахтарева, перелистал. — Я так и знал, — повторил он решительно и загадочно вместе с тем.

— Мудреного ничего нет, — ухмыльнулся Николка, — у меня все окно завалено книгами по палеонтологии и палеоэтнологии. С улицы видать сразу, чем я занимаюсь.

— Пускай так, — немного разочарованно произнес Скальпель и засвистал — Фью… фью… Даю голову на отсечение, — геологию Боммели вы уже проглотили?

— Готова! — подтвердил Николка. — От крышки до крышки. Занятная книжища.

— …И вымерших животных Ланкестера? — предположил Скальпель, беря с окна соответствующую книгу.

— Готова, — снова поддакнул Николка.

— И Кунова, Левину, Дорш?..

— Есть все три выпуска.

— Здоровое дело! — одобрил Скальпель. — Итак, хотите, я вас переселю в первобытные времена?

— Валяйте, — дурашливо-быстро согласился Николка.

— Только дайте сначала Ваньке Сванидзе письмо написать.

— Пишите. Я подожду. — Скальпель учтиво повернулся к фабзавуку спиной и залистал «Потонувшие материки» Добрынина.

Проползла минутка, другая… Ученый муж продолжал рассеянно шевелить страницы названной книги, а Николка, вытаращив глаза, глядел ему в спину.

— Вы… что сегодня кушали? — наконец, спросил он.

— Окрошку и котлеты, — с охотой отозвался врач, оборачиваясь. — А вы уже написали?

— Чудачите! Можно подумать, что вы сильно угорели!

— Не угорал. В полном здравии. Ну, отвечайте скорее, да серьезно: познакомиться хотите со своими предками?

Никогда еще Николка не видал своего друга в таком странном состоянии; что он любитель шуток и фокусов — это было известно всей фабрике, но чтоб он позволил себе морочить головы людям менее себя образованным, — этого никогда еще не случалось.

«Хотя бы улыбнулся, сатана!» — думал Николка и напряженно старался разгадать загадку.

А Скальпель серьезно и с нетерпением ждал ответа.

— Ну, ну, мужчина, решайтесь, — гудел он.

— Вы чего, собственно, хотите? — вспыхнул, наконец, Николка. — Хотите, чтобы я поверил вашей мороке?

— Сами вы морока, — обиделся вдруг врач. — И чая вашего не хочу пить. И незачем было туда мух пускать. Вот возьму и уйду…

— Постойте, — поймал Николка докторскую руку. — Объясните, как это вы думаете переселить меня в общество, которое уже не существует?

— Проще пареной репы, — сразу сдался врач и снова уселся, а свободной рукой машинально стал размешивать чай, в котором действительно плавали две мухи. — Возьму и переселю. А когда переселю, и вы в этом сами убедитесь, — тогда объясню… Ну, говорите, согласны?

— Согласен! Согласен, черт вас побери! — вскричал Николка. — К праотцам, так к праотцам! А вы… меня будете сопровождать?

— Если хотите, буду…

— Хочу. Дуйте… Ну, раз, два!

— Подождите, подождите. Не так скоро… — Скальпель вынул из кармана хрустальный шарик, усадил сбитого с толку фабзавука на газетно-ящичный диван и предложил: — Смотрите пристально на этот шарик. Ни о чем не думайте и ничего не говорите.

— Ага, гипноз?

— Там видно будет, — неопределенно отвечал врач. — Внимание!

Шарик заблистал в его руке перед самым носом Николки. Потом… потом ворчливо-добродушный голос врача стал глохнуть, удаляться куда-то, но послушный Николка не отрывал глаз от мерцающего шарика и вскоре заметил странное явление: шарик превратился в звездочку; звездочка, подмигивая лукаво, поплыла вверх, дальше… дальше, к потолку, за потолок… в синее небо…

…Звездочка растаяла, исчезла, и возле него прозвучал совсем близкий голос врача:

— Вот мы с вами в кайнозойской эре развития земли, — в конце ее, приблизительно в плиоценовой эпохе, отстоящей от нашего времени с лишком на один миллион лет…

Николка стряхнул с себя оцепенение, вызванное мерцающим шариком, но, желая подурачить гипнотизера, плотно закрыл глаза.

— Да вы проснитесь, — убеждал врач. — Небось, выспались?

«Черта с два я сплю!..» — подумал Николка, сдерживая смех, и в ту же секунду оторопел, почуяв на лбу влажное, жаркое дыхание, а в носу — запах воды и растительности. Он открыл глаза.

— Мать честная… — были первые его слова, в которых заключалось изумление, не передаваемое никакими словами. — Вы мне должны объяснить эту чертовщину!.. — немедленно и с большим жаром обратился он к своему спутнику, почему-то имевшему за поясом сванидзевский кинжал, а за плечами Николкину винтовку. — Сейчас же объясните, в чем дело!..

— Со временем, со временем, мой друг… — невозмутимо отвечал Скальпель, храня на лице причудливую сеть из загадочных мин.

— Но ведь я не сплю? Скажите, я не сплю?.. — волновался Николка, нещадно теребя себя за нос.

— Оставьте в покое свой нос… — менторски важно произнес врач. — Вы, т. е. я и вы, значит, мы находимся в плиоцене кайнозойской эры.

— Бабушке своей расскажите!.. — вспылил Николка.

— Сделал бы это с большим удовольствием, но моя бабушка в плиоцене не жила… — будто сожалея, отвечал ученый медик.

Тогда Николке ничего более не оставалось, как примириться с новыми обстоятельствами и внимательно осмотреться.

Поистине, произошла какая-то чертовщина!

Они стояли на берегу тихо ропщущего озера под лазурным куполом неба. Берег был густо покрыт осокой, а выше — лесом древовидного папоротника. Никаких признаков жилья; ни деревень, ни городов, ни, тем более, Николкиной комнатушки, заваленной Тахтаревыми, Добрыниными, Боммели и прочими «первобытниками», — ничего этого и в помине не было. Куда все это девалось, одному Скальпелю было известно!.. В зарослях папоротников кишело многообразное царство гадов, большей частью знакомых Николке из его собственной жизни; змеи, лягушки, жабы, ящерицы имели здесь своих представителей, лишь размерами тела уклоняющихся от современных типов: так, лягушки были ростом с хорошо откормленных кур; змеи походили на гладкие бревнышки, ящерицы же — на детенышей крокодила. В прибрежной осоке бродили хохлатые цапли, ловко орудуя длинным клювом, как портной ножницами; юркие водяные курочки гонялись за летающими и скачущими насекомыми, испуская жизнерадостные крики, вполне отвечающие всей обстановке; в воздухе носился голубой зимородок в компании себе подобных, резко взывая к кому-то: «тип-тип!». Невидимая выпь издавала свое глухое «ипрумб-ипрумб», похожее на мычание обиженного быка, и над всем этим звонкоголосым миром высоко в небе парил исполин-кондор, покрывая своей бегающей тенью сразу пол-озера.

Мимо друзей грузно прошлепала к воде нарядная ящерица, величиной немногим менее крокодила; она смутила Николкину любознательность и даже, пожалуй, отвагу.

— Кто это? — тихо спросил он, давая ей дорогу.

— Пустяки. Исполинская саламандра. Безобидное животное… — отвечал Скальпель со сверкающими удовольствием глазами, а когда «безобидное животное», напившись из озера, сослепу или намеренно наскочило на него, он испуганно забормотал, тыча перед собой винтовкой: — Ну ты, ну ты… подальше… Хоть ты и питаешься маленькими рыбками и червяками, но все же…

После столь выразительной, хотя и недоконченной фразы саламандра — животное, в общем, в высшей степени отвратительное со своей черной кожей, жирно усаженной бородавками и висячими складками — шмыгнула в кусты.

Других достопримечательностей на этом берегу Николка не обнаружил, и его внимание всецело перенеслось на противоположный берег, находившийся не далее, как в четверти версты от них; там в камышах шумно плескалось огромное неуклюжее животное с жирным туловищем и широкой тупой мордой. Скальпель, по описанию Николки, — сам он на таком расстоянии ничего не видел, — признал в нем гиппопотама.

Гигантский лев, свалившись неизвестно откуда рядом с гиппопотамом, заставил последнего с ревом нырнуть в озеро, а врача вздрогнуть и взять винтовку к плечу.

— Спрячемся, мой друг, — осторожно сказал он, — этот первобытный лев отличается необыкновенной свирепостью, на глаза ему не следует попадаться.

— Ничего первобытного я здесь не вижу… — разочарованно прогудел Николка. — Звери, как звери. Такие водятся и в наше время. Просто мы где-нибудь под тропиками или в большом зверинце…

— …Ну, нет, — отвечал врач, заставляя своего друга опуститься рядом с собой под перистую крону папоротников. — Такого льва вы нигде не увидите, кроме как в плиоцене; не увидите и исполинской саламандры… Впрочем, что касается последней, то подобную ей вы и теперь встретите в Японии, но японская на целый фут короче первобытной; эта в длину имеет больше четырех футов, тогда как японская достигает только трех. Мы, несомненно, находимся в достаточно первобытных временах…

Николка, однако, очень мало доверял словам врача и от поры до времени, когда тот не глядел в его сторону, безжалостно терзал себя за распухший нос.

— Фокус или сплю, — повторял он про себя и злился на ученого медика, злоупотреблявшего его терпением.

Спустя некоторое время Скальпель выглянул из-под прикрытия.

— Ну-с, лев скрылся, — сказал он, — можно продолжать путь; пойдемте искать своих предков…

С неохотой и большим недоверием поднялся Николка вслед за ним; ему вообще не хотелось двигаться до тех пор, пока странное их переселение не будет объяснено. Но врач, улыбаясь, молчал, — его улыбки подмывали на дерзости, — молчал и Николка, теряясь в догадках.

«Ладно, мы еще с тобой поквитаемся», — думал он, безмолвно следуя за медиком от озера к густой стене лиственных деревьев, высившихся в полуверсте от берега.

Папоротники тянулись вплоть до леса. Возле самой опушки они уступили место ленте молодого дуба и березок, столь щедро увитых лианами с двухвершковыми шипами на стеблях, что подступ к лесу делался совершенно невозможным ни для человека, ни для животных. Над этим живым проволочным заграждением возвышались мощные стволы вяза, дуба и березы, хранившие под сенью своей ту влекущую к себе прохладу, которой так не хватало вне их, на пространстве от озера к опушке.

Друзья уперлись в скорпиозную стену, остановились и многозначительно взглянули друг на друга. Собственно, многозначительный взгляд был у одного Скальпеля, в ответ ему следовал взгляд настороженный и подозрительный.

— Вам очень хочется в лес? — спросил Николка, и в голосе его была насмешка, так как Скальпель исходил потом в своем пиджаке и плотных брюках; на Николке же красовались одни трусики и сандалии.

— О да, мой милый, — вздохнул врач, — здесь такая духота, что я жалею, почему мы не искупались в озере?..

— Мы еще искупаемся, — отвечал Николка, которому вдруг стало жалко врача, и он, забыв о недавнем своем гневе, с усердием принялся отыскивать лазейку в неприступной чаще.

Лазейки нигде не было; вдоль всей опушки тянулась естественная изгородь; ни в ту, ни в другую сторону, казалось, не было ей конца; солнце же, как нарочно, поднималось все выше и выше, воздух накалялся, паря в то же время и отнимая у Скальпеля последнюю возможность облегчать свои страдания через потоотделение. Николка прибег к помощи сванидзевского кинжала, но этим добился только того, что в одышке и усталости вскоре сравнялся с врачом.

— Идемте к озеру, — решительно молвил отдохнувший Скальпель, — будем ждать у воды появления своих предков.

Но когда приятели отвратили распаренные и обожженные лица от ненавистных колючек и уже занесли ногу по направлению к многообещающему озеру, до их слуха донесся протяжный и жалобный стон со стороны леса.

— Это за колючей стеной, — быстро определил Николка.

— Стонал человек, — высказался врач, — мне-то уж известно, как стонет человек.

Стон повторился еще протяжнее и еще жалобнее.

— Это — собака, — безапелляционно утвердил Николка.

— Сами вы… — хотел выругаться врач и оборвал, потому что стон перешел в хватающий за сердце вой.

— Ну? — подмигнул Николка, еще более убежденный в своей догадке.

Скальпель покрутил головой и не сдался:

— Человек. Первобытный человек. Надо ему помочь.

Легко было сказать «помочь», однако как это сделать?

Николка уселся на землю, любопытствуя, что предпримет ученый медик.

— Дайте сюда кинжал, — мрачно попросил тот.

Николка передал кинжал.

— Смотрите, — предупредил он, — не делайте напрасных движений, вы и без того красны, как… «пареная репа».

Сравнение не было удачным, зато попало в цель: Скальпель запыхтел от обиды и даже не нашел в ответ острого словца. Молча отойдя на несколько шагов и смерив взглядом высоту колючей изгороди, он произнес как бы про себя: «метра четыре» — и косо взглянул на фабзавука.

— Давайте обратно кинжал!.. — сразу вскочил тот, поняв его план и устыдясь неповоротливости своей мысли.

Существо за живой преградой, услыхав, должно быть, движение, усилило призывные вопли, подхлестывая тем энергию приятелей. Впрочем, это касалось одного Николки: врач, дав мысль, безропотно подчинился инициативе молодого фабзавука; он опустился на землю и оттуда с удовольствием следил за его ловкими движениями.

— Все-таки это — собака, — стоял на своем Николка, принимаясь за дело.

— Если это собака, — возражал упрямо врач, — то она такая же, как и мы с вами, разве только моложе нас на миллион с лишком лет. Я хорошо знаю, как стонет человек.

Пока Николка для выполнения плана врача рубил молодые деревца, которые избежали пленения со стороны цепких лиан только потому, что были посеяны ветром несколько поодаль от леса, Скальпель философствовал вслух:

— Вот поди ж ты! Что значит «человек — общественное животное»! Смотрите, как активировало мою мысль страдание ближнего. Ведь я бы никогда не додумался до такого трюка, а тут — в три счета…

«Посмотрим, каков есть твой ближний», — смеялся в душе Николка, одну за другой валя на землю четыре пятиметровых березки.

Философствование Скальпеля прервалось насильственно. Он вдруг вскочил вне всякой связи с ходом своих мыслей и с прытью пионера кинулся к Николке:

— Скорей, скорей! Я слышал рев льва!.. Он бежит к нам!.. Скорей лезем!..

Не верить врачу не было оснований: слишком красноречиво дергались мышцы его лица, и Николка опрометью бросился к тернистой изгороди, нагрузившись сразу тремя деревцами, — последнее приволок на себе Скальпель. Они поставили торчмя срубленные березки, прислонив их к изгороди. Первым вскарабкался по ним Николка; втянув три березки вверх, а вместе с последней обмершего Скальпеля, он взглянул вдаль, на озеро, и сразу заметил в нем темное пятно — кудлатую голову огромного льва, перебиравшегося вплавь на этот берег.

Нужно ли говорить, что в столь поспешном бегстве друзья не считались ни с целостью своей одежды, ни с ранимостью кожи: Скальпель оставил на колючках клочки своих брюк и пиджака, фабзавук изодрал в кровь голые руки и ноги.

Наверху, на кронах деревьев, удушенных в грозных объятиях лиан, стоять было легко, благодаря березкам, положенным в ряд. Естественная стена имела толщину не менее пяти метров и отличалась большой устойчивостью. Тут Скальпель отдышался и пришел в себя.

Лев, может быть, совсем и не думал о преследовании двух жалких двуногих, жизнь которых могла прерваться от двух легких ударов его могучей лапы, но фабзавук, движимый местью за свою изодранную кожу, поднял ружье, когда хищник вылез на берег. Раздался выстрел — Скальпель с большим опозданием надумал удержать фабзавука от мести, — рука стрелка дрогнула — пуля только рассекла мускулистое бедро льва…

Такого ужасающего рева друзья во всей жизни не слышали. Все живое на берегу — копошащееся, прыгающее, ползающее и бегающее — в один миг замерло, трепеща перед косматым богом. Гигантскими прыжками, сопровождавшимися гулом и треском, лев стал приближаться к месту грома, поранившего его.

— Теперь держитесь, — предупредил побледневший врач, — этот лев в один прыжок достанет нас.

— Не надо было толкаться… — огрызнулся Николка.

Он еще раз прицелился, стараясь удержать легкое дрожание руки. Лев был в десяти шагах и собирался сделать последний прыжок, сжав в стальную пружину покрытое буграми мышц тело; в это время новая пуля пронзила его насквозь от плеча к крупу. Прыжка стальной хищник не сделал, заменив его диковинным сальто-мортале в воздухе, но он упал на ноги и приготовился к новому прыжку, — на его белой бороде выступила кровавая пена.

— Стреляйте в глаз! В глаз стреляйте! — умолял Скальпель.

— А вы его придержите, чтобы он не вертелся… — бросил Николка и выстрелил в упор. Тяжелая туша упала подле его ног, на живую изгородь. Стрелок отпрыгнул, сшиб Скальпеля, сам провалился по пояс, получив новые царапины на память от шипоносных лиан, и все это проделал напрасно, так как грозный хищник больше не подавал признаков жизни: у него был размозжен череп.

— Вы — молодец! — похвалил врач, успевший подняться без одной штанины и вернуть себе свой старый вид — вид «пареной репы». — А я, признаться, на вашем месте никогда бы не попал в такую подвижную и ужасную цель…

Николка презрительно передернул плечами.

— Попадали и в худшую цель, а это — что? Простой лев…

— Ну, не скажите — «простой». Не простой, а пещерный. В наше время таких громадин не водится, все вымерли.

— А почему они вымерли? — спросил Николка с сожалением в голосе.

— Вследствие изменения климата, — отвечал Скальпель, причем в его голосе не чувствовалось ни малейшего сожаления. — Мы с вами находимся сейчас в плиоцене кайнозойской эры. В конце же плиоцена (это вам, наверное, уже известно) начался ледниковый период — период, во время которого покрылась льдами большая часть земли. О причинах этого обледенения в настоящую минуту не место говорить…

— Конечно, не место… — подхватил с готовностью Николка, который не любил слушать то, что он уже знал. — Вы лучше поспешите к своему «ближнему», он ждет вашей помощи…

Его острые глаза давно различили в тени вековых дубов, по ту сторону изгороди, большую собаку, по форме головы похожую на немецкого дога. Она беспомощно лежала на земле, ущемленная в крупе стволом упавшего дерева.

— Да, да, мой пациент… — спохватился врач. — Где он?

Николка предупредительно спустил вниз две березки и помог спуститься Скальпелю.

Разочарование врача не вышло из граней приличия, зато смущение превзошло всякие грани.

— Это же собака!.. — в полном недоумении воскликнул он, завидев своего «пациента».

— Я так и говорил, товарищ доктор, — лукавя глазами, подтвердил фабзавук. — Собака, очень большая собака и очень хорошая собака, кроме того, придавленная к земле гнилой березой… Очень несчастная собака, и в голосе у нее — страдание первобытного человека.

Скальпель, несмотря на чарующую прохладу, которой, наконец, добился, от смущения снова распарился и так вспотел, что влага почти что брызнула из кожи его лица.

— Стыдитесь, — сурово заметил Николка, — вы, как чудотворная икона, источаете слезы.

Собака, при виде двуногих, приближавшихся к ней весьма непринужденно, сделала попытку свирепо зарычать и тут же жалобно завыла, повредив резким движением ущемленный круп.

— Ну-ну, цуцок, цуцок, — успокоил ее врач, — лежи смирно, мы к тебе с добрыми намерениями.

Он хотел погладить ее по голове и едва успел отдернуть назад руку: страшные клыки щелкнули в двух сантиметрах от его пальцев.

— Надо ей предварительно связать пасть, а то мы ее освободим, а она нас после искусает. — Сказавши это голосом, исполненным отваги, Скальпель отошел в сторону больше, чем на два сантиметра.

Николка смело приблизился к несчастному животному, держа в руке ремешок от скальпельских брюк. Собака опять зарычала и опять, причинив себе боль, завыла. От подошедшего к ней двуногого исходил запах крови; это был смешанный запах — самого двуногого и заклятого недруга собак — льва. Рев разъяренного хищника она слыхала, слыхала и гром, издаваемый двуногим; что между ними произошла стычка и что из стычки двуногий вышел победителем — свидетельством тому служили острые выделения умершего льва, дошедшие до ее обоняния. В Ни-колке собака признала победителя страшного зверя, и когда он, миролюбиво ворча, опустился на землю рядом с ней, она приветствовала его легким визгом и пожаловалась на тяжелое бревно, лишившее ее свободы. Николка смело опустил руку на голову собаки.

— Клянусь своими брюками, собака знает человека! — крикнул издалека Скальпель, делая шаг вперед.

Но собака, «знающая человека», опять недружелюбно зарычала, и он остановился в отдалении: от второго двуногого не пахло кровью льва.

Николка уверенно и быстро накинул на морду животного петлю из ремешка и снова заговорил миролюбиво-успокаивающе. Умными глазами собака глянула в зрачки человека и не увидала в них ничего угрожающего. Она доверчиво ткнулась в руку, связавшую ей пасть.

— Смотрите, какая умная собака! — восторгался Скальпель. — Утверждаю, что она знает человека.

— Не сядьте в лужу, — предостерег фабзавук.

Скальпель оглянулся, никакой лужи не увидал и понял, что предостережение молодого друга скрывало в себе аллегорию.

Когда задние ноги собаки были освобождены из-под груза, делавшего ее неподвижной, она попыталась вскочить, но весь ее зад вихлялся, как неживой.

— Придержите ее, — попросил Скальпель, — я посмотрю, целы ли кости.

Через пять минут тщательного исследования он возгласил:

— Позвоночник цел, кости ног — невредимы. Собака не может ступать на задние конечности вследствие двух причин: первая — от истощения, так как она пролежала без пищи довольно долго; вторая — от паралича этих самых конечностей, происшедшего на почве долгой бездеятельности и продолжительного давления; паралич скоро исчезнет, и собака будет бегать по-прежнему.

— Если бы у меня была шапка, — сострил Николка по поводу торжественности врача, — я бы снял ее, но так как шапки у меня нет, я просто приветствую вас: — Гип! Гип! Ура!!

При этом он сделал рукой пионерский жест приветствия, а Скальпель с одной штаниной на ноге в ответ раскланялся грациозно, как на сцене.

Чтобы доставить докторскому «пациенту» усиленное питание, Николка полез обратно на колючую изгородь. Нелегко было тупым сванидзевским кинжалом выкромсать из туши льва кусок мяса. Николка провозился над этой операцией больше десяти минут. Когда он, поджаренный со всех сторон на солнце, поднял кверху, под свежее дуновение откуда-то вырвавшегося ветерка, обожженное лицо, его слух поймал необычайный шум в стороне, где остался Скальпель. Он не успел подняться с корточек, — и в этом было его счастье, — как почти над ним гудящей стрелой, запрокинув рогатую голову назад, а ногами совсем не касаясь шипоносных лиан, по воздуху пронесся олень. Олень перелетел через четырехметровую изгородь, упал на ноги и стремглав, объятый паникой, помчался к озеру. Справедливо ожидая появления преследователя, фабзавук склонился грудью к трупу льва, и в тот же миг через него мелькнула белой шерстью на животе громадная кошка с удлиненной мордой. Кошка сверкнула на фабзавука зелеными глазами, горевшими яростью, и, спрыгнув вниз, заныряла красно-желтой спиной в чаще папоротника. Николка поднялся, наконец, захватив под мышку вырезанный кусок.

— Эгей, доктор! — окликнул он Скальпеля, который лежал пластом в трех шагах от исходившей в бешеном лае собаки.

Скальпель поднял голову:

— Где пантера? Это была пантера…

— Если это была пантера, — отозвался Николка, — то она может вернуться, если не догонит оленя.

— Это верно, — забеспокоился Скальпель, — отсюда надо удирать.

Собака, на передних лапах, продолжала бесноваться, но лаяла она не в сторону исчезнувшей пантеры, а в глубь леса. Вдруг она зарычала, как перед боем, и шерсть на ее загривке вздыбилась перпендикуляром. Николка поспешно спускался, когда из-за двухобхватных стволов появилась вторая красная шкура той же кошачьей породы. В один прыжок она была около Скальпеля, второй прыжок был бы фатальным, но он не состоялся. Скальпель, забыв, что винтовка употребляется, главным образом, как огнестрельное оружие, шваркнул ее в прижавшуюся к земле пантеру, а сам пустился наутек. Однако он не убежал далеко, так как брюки его, потерпевшие аварию на колючках, самым неожиданным образом упали вниз и спутали ему ноги…

Если бы вся эта сцена не грозила завершиться драматически, Николка повалился бы от смеха. Теперь он этого не сделал. Застыв бронзовым изваянием, он схватил кинжал за острый конец и ждал чего-то. Пантера, получившая в морду винтовку, несколько замешкалась на месте, и к ней бесшумно подоспела собака, с трудом вставшая на все четыре лапы. Длинные белые клыки вцепились пантере в зад, когда она отделилась от земли. Прыжок опять не состоялся, не состоялся он и в третий раз, когда, отбросив в сторону собаку, еле державшуюся на ногах, пантера была в двух шагах от Скальпеля. Не состоялся прыжок потому, что Николка поймал, наконец, долгожданный момент и метнул в разъяренного хищника вращающийся кинжал. Этому приему он научился у своего сожителя и товарища по училищу — грузина Вано Сванидзе. Кинжал, пущенный сплеча с громадной силой, на лету приобрел еще дополнительную центробежную силу — вследствие вращения острого конца клинка вокруг тяжелой рукоятки. Длинный клинок, войдя в правое плечо пантеры, вышел через левое, и если он не убил ее, зато сразу лишил движения, сковав передние конечности в плечевых суставах. Собака, щелкнув челюстями, за один раз разорвала пантере горло… Напрасно Николка с таким усердием возился над трупом льва! Неблагодарная собака даже не взглянула на преподнесенный ей кусок, — напившись до отвала горячей крови гигантской кошки.

— Если бы не эти проклятые брюки, — оправдывался Скальпель, — я бы — ого! — догнали бы вы меня черта с два!..