Протекло две недели. Вопреки предсказанию врача, Николка встал не по истечении первой недели, а в середине ее, и к концу второй чувствовал себя по-прежнему здоровым. Ошибка врача оправдалась тем, что он привык делать свои медицинские предсказания на фоне «культурной» обстановки XX века, тогда как здесь обстановка не была «культурной», зато была первобытно-здоровой.
Зима приближалась. Хотя дни все еще стояли сравнительно теплыми, ночи давали себя знать стужей и утренними заморозками.
— Будет крайне студеная зима, — пророчествовал Скальпель, — не забудьте, что мы стоим на грани к ледниковому периоду; это — его веяния…
Благосостояние пещерных обитателей за две недели значительно возросло благодаря тому, что Николка своими техническими познаниями многое усовершенствовал из введений врача, многое сам ввел. Так, им было усовершенствовано гончарное дело путем устройства специальной печи, гончарного колеса и форм для лепки предметов; усовершенствовано кузнечное дело и введена заново выплавка железа из руд; из ближайшего лесного ручья проведена в пещеру вода по глиняным трубам, положенным в землю; сараи для сена, для продовольствия и для одомашненных животных заново отстроены; организована выделка и дубление кож и многое другое.
Приятели лихорадочно готовились к встрече первобытных людей, о приближении которых Керзон, бегавший за десятки верст от пещеры, каждый день докладывал все более и более выразительным ворчанием. Готовясь встретить их не с пустыми руками, приятели свои запасы продовольствия — в готовом виде и в виде живого скота, — запасы одежды, посуды и прочего увеличили до размеров, могущих удовлетворить десятки людей. В последние дни Николка с утра до ночи ковал топоры, вилы, копья и наконечники для стрел, чтобы иметь возможность, во-первых, вооружиться самому и, во-вторых, дать хорошее вооружение гостям, если они прибудут. Он, кроме того, понаделал несколько десятков крепких и упругих луков и оборудовал столярный и токарный станки, имея твердую уверенность, что со временем он их поставит на динамо.
Скальпель трудился над другим. Он был озабочен, — в противоположность своему другу, пекущемуся о благах материальных, — приготовлением «духовных» благ для ожидаемых гостей. В программу этих благ у него входило: рисование, музыка, театр, танцы и даже чтение… Чтобы все это осуществить с практической стороны, требовалось изготовить писчебумажные и рисовальные принадлежности, музыкальные инструменты, грим, костюмы и буквари. С грехом пополам Скальпель уже изготовил: чертежные доски и грифеля из аспидного сланца, карандаши из мела, деревянные кубики с буквами; неуклюжую балалайку, такую же гитару и барабан; добыл всевозможных растительных и минеральных красок и расчистил площадку перед пещерой, на которой предполагал осуществить театр и танцы…
У каждого из приятелей были свои тайные мысли.
Скальпель думал: где, как не на духовном поприще, скорее всего проявляются таланты, а раз выявляются таланты, значит, возникает неравенство; неравенство предполагает существование способнейших, которым отдается предпочтение во всем, и менее или совсем неспособных, на которых будет ложиться вся черная работа…
Николка мыслил чисто материалистически: предстоит, судя по первым признакам, суровая зима. Разбегутся животные — уже и сейчас они исчезают; пропадут плоды, овощи и фрукты. Сильные морозы будут препятствовать охоте. Запасов, которые они приготовили, на всю зиму, конечно, не хватит, тем более, если к ним прибудет многочисленная первобытная орда. Значит, надо творить средства для более легкой поимки и охоты на животных.
Относительно необходимости духовных развлечений Николка думал словами Энгельса:
— Люди, прежде всего, должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, а потом уже заниматься политикой, наукой, искусством и т. д.
Содержание духовных развлечений его мало беспокоило, и над затеями Скальпеля он открыто смеялся.
Итак, приятели оба одинаково усердно готовились к встрече. Их уверенность в неизбежности этой встречи за последние дни выросла в спокойное ожидание, так как Керзон все резче и резче проявлял беспокойство в своем поведении и, кроме беспокойства, — растерянность. Его поведение только так и можно было понять, что он чуял приближение большой группы двуногих.
Одним прекрасным утром, когда на листве деревьев лежал пушистый иней, мерцавший в лучах солнца, и вода на дворе покрылась корочкой льда, Николка, взяв ледяной душ, поинтересовался положением дел у своего друга.
— Как ваши духовные гостинцы? — спросил он, смеясь.
Скальпель, тоже принявший душ и поэтому красный, как помидор, вместо ответа задал аналогичный вопрос:
— А ваши технические гостинцы?
— Что ж, — отвечал Николка, — фабрики и завода я им пока не могу дать, но элементарное техническое образование дам.
— И я, — быстро подхватил Скальпель, деревянным гребнем расчесывая редкие волосяные всходы на голове, — университета и Художественного театра, пожалуй, не сумею дать, но некоторую духовную шлифовку — да.
Их взаимная информация на ту же тему, по обыкновению, продолжалась и во время утреннего завтрака, после чего каждый приступил к своему делу, намеченному, согласно НОТу, еще с вечера прошедшего дня. Скальпель, устроившись на слабом солнечном припеке, занялся собиранием в одно целое разрозненных костей первобытника, давно обнаруженного им при раскопках в пещере. Николка, верхом на Живчике и в сопровождении верного Керзона, отправился в лес в поисках подходящего дерева для выделки лыж. Для этого ему нужно было найти породу одновременно упругую, как береза, и плотную, как баккаут или пальма.
У Скальпеля работа спорилась, — чинить живой человеческий механизм и мертвый была его специальность; поэтому, напевая вполголоса бравурную арию Тореадора, он с головой ушел в приятное свое занятие. За неимением лучшего скелета, ученый медик хотел использовать этот — в целях наглядного преподавания предмета «анатомии» ожидаемым первобытным гостям. Пуще всего не терпел Скальпель, когда ему мешали в работе; поэтому он загодя услал на далекую прогулку Малыша, сновавшего без дела по двору с жалобным пронзительным завыванием. Остальная же живность не делала интервенций в кропотливую работу ученого медика. Коровы мирно стояли в загоне, пожевывая утреннюю порцию свежего сена; многочисленная птица блюла за воспитанием юных своих наследников; сайги занимались спортом, примерно долбя друг друга рогами; свиньи, уютно похрюкивая, искали желуди в заиндевевшей траве. В это раннее утро обстановка Скальпелю благоприятствовала, как никогда, и он быстро закончил свою работу.
Скелет был подвешен к ограде на открытом месте, чтобы солнце выбелило его, а сам мастер, не зная, за что теперь приняться, ушел в безмолвное рассуждение.
— Скелет питекантропа! — думал он и придавал своим мыслям печальный оттенок. — Сколько бы за него дали в нашем XX веке? Целое состояние! Целое состояние!.. Но дело не в состоянии. Меньше всего я заинтересован сейчас материальными вопросами. Меньше всего или даже совсем не заинтересован. Природа здесь первобытно щедра, только умей взять. Ее леса кипят жизнью, поверхность почвы завалена богатствами, а недра — непочаты… Нет, только не о материальном приходится думать здесь, только не о материальном… Скелет питекантропа! Целый скелет! А в наших перворазрядных музеях хранят, как зеницу ока, испорченный зуб первобытного человека, обломанную челюсть или разбитое бедро… Какая ирония судьбы!.. Какое издевательство!..
Скальпель не успел развить новой своей мысли относительно иронии и издевательства, и она осталась без развития, — над его головой раздался странный вопрос:
— Иаув… гррр?..
— Что? — машинально переспросил медик, отходя от дерева, под которым он стоял, на некоторую дистанцию, чтобы узреть неожиданного собеседника.
— Иаув… гррр? — На нижних суках дуба, свесив голову вниз, сидело оригинальное существо, ростом с человека, с человеческими членами, но с густой растительностью на всем теле.
У Скальпеля приятно екнуло сердце, — ведь это же первобытник, о котором они так долго мечтали и которого с таким нетерпением ждали…
— Пожалуйте, пожалуйте сюда, милый друг! — радушно произнес он, рукой указывая на землю.
«Милый друг» не заставил себя просить второй раз и с трехметровой высоты прыгнул вниз на обе ноги. Он и остался в том же месте, хищно присев и оскалив страшные клыки. В правой его руке был зажат острый камень.
Клыки не понравились Скальпелю. «Совсем обезьяна», — грустно подумал он. И не понравились ему — с антропологической точки зрения — покатый верх головы волосатого существа и его приплюснутый широкий нос. Только глаза, глубоко сидевшие под надбровными дугами, производили ободряющее впечатление, сверкая некоторой человечностью, да очертания нижней челюсти, отдаленно напоминавшие человеческие. Скальпель пожелал поближе рассмотреть своего гостя и сделал два шага вперед.
— Гррр… — зарычало форменным зверем волосатое существо, поднимая вооруженную руку.
— Ну, не буду, не буду, — торопливо молвил Скальпель, — пускай наука пострадает в данную минуту, потом она возьмет свое…
Существо, не спуская горящих глаз с ученого медика, шагнуло в сторону, к ограде; за шагом последовал прыжок с обеих ног, за прыжком — новый шаг. При этом оно не разгибало колен и касалось кистями рук земли.
— Какой это к черту человек!.. — воскликнул в огорчении медик и обратился к обезьяне: — Уходите отсюда, милый друг, вы мне ничуть не интересны…
На этот раз существо не послушалось. Подняв кверху волосатую морду, оно залилось протяжным воем:
— Ев-ев-ев-ев!..
Это был, очевидно, сигнал. Со всех сторон на каменной стене показались страшные рожи…
Первое существо повторило свой призыв, и со стены запрыгали во двор подобные ему двуногие звери. Окаменевший Скальпель насчитал их до пяти десятков. Тут были самцы, самки и дети в самых различных возрастах. Маленькие обезьяны имели более человеческий вид, нежели взрослые индивиды, и ученый медик, вспомнив одно научное положение, сообразил:
— Это не обезьяны, а выродившиеся первобытные люди..
Каждая обезьяна, кончая двух- и трехлетней, имела в руке продолговатый острый камень или неотесанную дубинку. Все они кольцом стали сходиться вокруг медика.
— Конец… — подумал он. — Не видать мне света белого и Николки.
Кольцо, образовав правильный круг, в центре которого находился Скальпель, остановилось. Звери подняли вооруженные руки, — у Скальпеля отозвалось сердце… Но руки не опустились и не размозжили ему головы, потому что вперед выскочил седобородый старец с железным молотом в руке, — тяжелый молот вращался у него, как легкая тросточка в руках франта.
Неожиданно для себя, и тем более для обезьян, Скальпель заговорил.
— Это — мой молот, — произнес он скороговоркой, — вы его украли у меня и не имеете права им пользоваться…
Самец перестал вращать смертельным оружием и с огромным вниманием впился глазами в дрожащие уста Скальпеля.
— Да-да-да!.. — в душевном смятении Скальпель думал, что его понимают. — Молот мой. Я его сам делал и никому не отдам. Это я сказал и Николке, хотя он коммунист и почище вас.
Седая обезьяна, опираясь на молот, вплотную подошла к безволосому двуногому, изо рта которого выходили необыкновенные звуки. Заметив в провалившихся глазах обезьяны почти человеческое любопытство, Скальпель стряхнул с себя сковывающий мышление ужас. Человеческая речь могла спасти ему жизнь, и он без останову заговорил:
— Славный дедушка, у вас, без сомнения, более, чем у кого-либо из вашего племени, человеческое лицо… если вашу звериную рожу можно назвать лицом… У вас и нос не так расплющен и надбровные дуги менее выдаются. Вы — совсем первобытный человек, но ваши противные желтые клыки…
Обезьяна сунула корявый палец в рот Скальпеля, — тот, естественно, перестал говорить, — обезьяна приняла палец, и Скальпель, отплевываясь, снова заговорил.
— Когда вы мыли в последний раз свои руки, паршивый дед? Они отвратительны, не вкусны и скверно пахнут…
— Иау… гррр!.. — неожиданно вырвалось у самца, и медик обомлел: неужели он меня понимает?
Нет, самец обратился к своей орде. Из его глотки полились лающие, хрипящие и воющие звуки. Орда ворчала недовольно, но опускала в землю горящие взоры. Потом самец положил руку на голову Скальпеля, чуть было не свихнул ее с позвонков и зарычал более миролюбиво.
— Значит, возьмут живьем, — сообразил Скальпель, — возьмут в качестве говорильной машинки…
После этого его оставили в покое.
Орда, во главе с вожаком, рассыпалась по двору, и… началось разрушение того, что созидалось с любовью и трудом в течение двух месяцев. В первую голову были убиты коровы, за ними свиньи и сайги. Куры и цыплята живьем попали на клыки…
— О мерзавцы! Мерзавцы!.. — чуть не плакал Скальпель.
Не удовлетворившись двором, на котором были разрушены и испорчены сараи, лебедки, Николкины станки и верстаки (скелет первобытника тоже был разобран по косточкам), орда забралась в пещеру и не оставила там живого места…
— Вандалы! Мерзавцы!.. — скрежетал зубами Скальпель. — Оставьте хоть винтовку!..
Винтовка понравилась седому вожаку, и он забрал ее под мышку.
Потом орда, стащив убитых животных в одно место, расселась на земле вокруг и принялась за кровавую трапезу. Дымящееся мясо огромными кусками исчезало в зубастых пастях, кости дробились острыми камнями, и из них высасывался мозг. Скальпель, от страшной картины впавший в угрюмое безмолвие, вдруг вспомнил, что Николка с минуты на минуту может вернуться; горя желанием спасти его от неминуемой смерти или пленения, он снова заговорил.
Вожак повернул окровавленную морду в сторону любопытных звуков, убедился, что машинка не трогается с места, и снова отдался насыщению себя.
Скальпель продолжал говорить, выкрикивая особенно выразительные места:
— Николка! На нас напала орда обезьян! Разрушила все. Меня пленили. Уходите в лес, не ходите сюда!.. Николка! Слушайте, слушайте!..
Его предупреждение дошло до уха фабзавука лишь после того, как чуткие уши обезьян поймали издалека топот Живчика по камням. Бросив трапезу, все сгрудились около вожака.
— Николка! — крикнул последний раз Скальпель. — Вас ждет смерть или пленение…
Фабзавук, благодаря Керзону, узнал о нашествии обезьян задолго до того, как услыхал отчаянный голос Скальпеля. Он примчался к воротам, держа топор наготове, и, не слезая с коня, прильнул лицом к отверстию между бревнами. Ему сразу бросилось в глаза разрушение их жилища, но человекообразность обезьян смутила его.
— Может быть, во всем виноват Скальпель, — мелькнуло у него соображение, — должно быть, раздразнил чем-нибудь этих первобытников.
Но камень, с большой меткостью пущенный в отверстие между бревнами и там застрявший, разубедил его. Камень открыл действия со стороны обезьян. Издавая свирепый рев, первым громадными скачками приблизился к воротам седобородый вожак, за ним мчалась вся орда. О Скальпеле забыли, и он бросился к тому месту, где у них в углублении утеса хранились луки, стрелы и остальное вооружение.
Николка дождался, когда разъяренный вожак прыгнул на ворота; тогда он очень спокойно двинул по его лохматой башке тяжелой жердью молодого бука (бук был избран им для лыж). Оглушенный вожак свалился к ногам лошади, — лошадь угостила его дополнительно копытом, а Керзон — клыками. Николка увидел под мышкой у вожака свою винтовку, но поднять ее не успел: вся орда была на стене и начала метать камни. Живчик без понуждения пустился вскачь. Николка остановил его, когда камни перестали долетать. Обернувшись к стене, он был поражен тем, что там творилось — Керзон не последовал за лошадью и остался под стеной. Обезьяны, пока они были вооружены, не уделяли ему никакого внимания, слишком занятые странным сочетанием из лошади и голого двуногого, а теперь, разметав все камни, они боялись прыгать вниз, на полуторавершковые клыки, но не прыгали они и во двор, потому что оттуда летела стрела за стрелой. Конечно, Скальпель из десяти попадал только один раз, но у него в запасе находилось около двухсот стрел и он не жалел их: нет-нет, а какая-нибудь обезьяна кувыркнется со стены на безжалостные клыки Керзона.
Видя, что обезьяны обезумели от паники, Николка отозвал Керзона и позволил поредевшей орде соскочить со стены. Сломя голову пораженный враг кинулся к лесу.
Удерживая Керзона от погони, Николка подъехал к залитым кровью воротам. Под ними лежал самец с перегрызенной глоткой и две обезьяны со стрелами в груди. Они были бездыханны. Но, едва только лошадь поравнялась с трупом вожака, из-под последнего выскочило и метнулось к лесу живое забавное существо, ростом с семилетнего ребенка. Существо бежало, прихрамывая и отчаянно семеня маленькими ножками. Это был трех- или четырехлетний детеныш обезьяны, но руками он не касался земли, и из его глотки выходил самый настоящий, уши раздирающий детский плач.
— Керзон, ни с места! — приказал Николка и верхом пустился вдогонку за маленьким существом.
Живчик шутя догнал беглеца. Николка спрыгнул на землю. Беглец остановился, дрожа всем тельцем и безнадежно, тоскливо всхлипывая. Он поднял обе руки вверх и вперемешку с горьким рыданием что-то залопотал на своем языке. Из правой его ноги торчал обломок стрелы.
— Ну, ну, малыш, не реветь, — добродушно сказал Николка, — мы не звери какие-нибудь… иди сюда…
Малыш протер кулачонками заплаканные глаза и вдруг доверчиво пошел на руки к коричневокожему юноше, тем не менее не переставая реветь. Его лицо не было покрыто волосами. Голова была круглой и достаточно объемистой, и изо рта не торчали клыки.
— Экое насекомое! — изумился Николка. — Он совсем не похож на тех, что удрали… Ну, не реветь!..
Он сел с ним в седло, к вящему недоумению Живчика, и тихо поехал к разбитому своему жилищу. Малыш, не переставая, плакал, хотя и прижимался крепко к фабзавуку.
— Нога болит? — догадался, наконец, тот. — Еще бы не болеть! Это тебя Скальпелище угостил… Ну, мы заставим его излечить тебя. Это он тоже умеет…
Скальпель встретил Николку с пленником — у ворот. У него был очень воинственный вид — лук в руках, колчан за спиной, топор за поясом — и слегка растерянная физиономия.
— Вы видели? — задал он горделивый вопрос.
— Ваше геройство? — усмехаясь, спросил Николка и передал ему своего раненого пленника. — Вы очень метко стреляете, — вот живое доказательство.
Скальпель побагровел и стал оправдываться.
— Это случайность… Видит бог, случайность… Я не стрелял в ребят… Да и вообще, выпустив добрую пол сотню стрел, я попал только в двух случаях… Значит, это третий, но он совершенно ненамеренный…
Малыш, перейдя в объятия Скальпеля, почуял в нем своего будущего мучителя и прервал его оправдательную речь пронзительным верещанием.
Приятели почему-то избегали глядеть друг другу в глаза, а если и взглядывали случайно — немедленно потуплялись. Хмуро и молча вытащил Скальпель осколок стрелы из ноги извивавшегося в Николкиных руках детеныша обезьяны, хмуро и молча перевязал рану. Николка не хмурился, тем не менее молчал тоже. Пока длилась операция перевязки, их молчание было естественно: малыш своим ревом заглушал всякие поползновения к речи.
Перевязка окончилась, рев внезапно оборвался, — будто в небе посветлело, и молчание показалось диким и неловким.
— Вы чего помалкиваете-то? — спросил Николка.
— А вы? — был дипломатический ответ.
— Скверно все как-то вышло! — сознался Николка.
— Скверно, друг, — вздохнул Скальпель и комично прибавил: — А я-то о Художественном театре мечтал…
В небе совсем светло стало, то Николка прыснул смехом, и зазвенел, ему вторя, тоненький голосок обезьяны.
— Ха-ха-ха!.. — закатывался Николка.
— Хи-хи-хи!.. — вторил малыш.
— Хо-хо-хо!.. — грохнул и Скальпель.
Сквозь слезы на кумачовом лице выдавил Скальпель чле-но-раз-дель-ное:
— Вы… бы… ста-но-чек им по-ка-за-ли… И-ли лек-ций-ку о ком-му-низ-ме прочли… Хо… хо… хо!..
— На ги-тар-ке… На ги-тар-ке… — надрывался Николка, не будучи в состоянии окончить фразу. — Изо-бра-зи-ли бы что-нибудь на ги-тар-ке им…
Жалкие остатки гитары валялись подле них — какой-то любитель музыки из обезьян треснул ею по голове коровы…
Как ни смеялись друзья, все-таки на душе было грустно…
…Сквозь открытые настежь ворота вошел медлительный мастодонт. Ему странно показалось, что ворота открыты, и совсем чудно стало при виде трупов коров, свиней и сайг… Подняв кверху хобот, он затрубил в тоске и гневе.
— Бедный Малыш, — сказал Скальпель, — его друзья, которых он так любил… дергать за хвосты, — мертвы…
Обезьянка, сидевшая на плече фабзавука, насколько Керзона боялась, настолько не выразила ни малейшего страха при виде исполина-слона. Мало того, тонким голоском она попыталась подражать его мощному трубению…
Мастодонт, услыхав этот новый для него звук, осторожно приблизился к Николке и, вытянув хобот, обнюхал маленькое существо с ног до головы. Друзья насторожились, и даже Керзон, гавкнув удивленно, тихо сел на задние лапы и склонил голову набок: мол, посмотрю, что будет дальше…
Мастодонт, казалось, что-то вспомнил: за свою чуть ли не двухсотлетнюю жизнь мало ли ему довелось видеть на свете белом? Обезьянка продолжала вести себя очень непринужденно: большим пальцем ноги, выдающимся среди всех и подвижным, как на руке, она пощекотала ощупывающий ее хобот и что-то такое произнесла, похожее на ворчание разнежившегося мастодонта. Тот же звук повторил гигант, сосредоточенно моргая глазами. Обезьянка как будто этого и ждала: спрыгнув с плеча Николки и проказливо гавкнув на остолбеневшего Керзона, она подняла с земли обломок сука и с ним смело подошла к находившемуся в раздумье гиганту.
— Урр..? — произнес гигант.
— Урр-урр… — ответила обезьянка.
— Смотрите, — прошептал восторженно Скальпель, — они разговаривают… Что вы скажете по этому поводу, мой друг?..
— Ничего, — ответил Николка, слишком увлеченный разыгравшейся перед ними сценой.
Обезьянка подошла к ноге мастодонта и суком поскребла у него складчатую столетнюю кожу. Мастодонт издал поощрительный звук. Тогда она перешла к хоботу и повторила то же с кожей хобота. Это опять понравилось гиганту, он даже закрыл глаза в истоме… Почесывая хобот в разных местах, обезьянка продолжала издавать ласковые звуки, и их хорошо понимал мастодонт, отвечая на них растроганным трубением. Керзон удивленно тявкнул: вот, мол, пройдоха! Обезьянка резко обернулась к нему и, в свою очередь, тявкнула, но укоризненно. Керзон конфузливо замотал головой.
— Смотрите: она и по-собачьи умеет!.. — тявкнул в третью очередь Скальпель.
Дальше произошло то, о чем приятели всегда мечтали, но боялись сделать. Мастодонт дутой вытянул конец хобота, эту дугу оседлала обезьянка, хобот стал медленно подниматься, и по нему, как по мосту, обезьянка, не выпуская сука, перебралась на голову гиганта…
Керзон не выдержал и обиженно залаял. Скальпель хлопнул в ладоши, Николка захохотал. Всем троим обезьянка дала наставительную отповедь. К собаке она обратилась на собачьем языке, в результате чего Керзон поджал оскорбленно хвост; к Николке и Скальпелю — на языке, состоявшем из множества гласных, — на языке своего племени. Двуногие не оскорбились, подобно собаке, а засмеялись дружелюбно. Хитрая обезьянка, чувствуя свою недосягаемость, показала им язык и суком стала скоблить за ушами у мастодонта. Гигант до того растрогался, что его нежное ворчание перешло в сплошной стон…
— Оставим нашего нового друга за его приятным занятием, — сказал со вздохом Скальпель, — и давайте подведем итоги своему двухмесячному существованию в первобытном мире.
— Цыплят по осени считают, — буркнул в ответ по своей скверной привычке Николка. — Я очень рад, — прибавил он, — что нас ничто теперь не заставляет сидеть на одном месте.
— Но… друг мой, зима…
— Ну что ж, что зима? Давайте уйдем от нее.
— То есть как?
— Очень просто. Соберем свои харахорки и пойдем на юг.
— Послушайте: идея! — воскликнул Скальпель, не жалея своего лба для лишнего удара. — От зимы действительно можно удрать, только пойдем не на юг, а на восток.
— Почему на восток?
Скальпель не сразу ответил.
— Видите ли… я надеюсь, вы не считаете, что наше пари закончено?..
— Конечно, нет. Произошло скверное недоразумение. Если бы был я, этого никогда не случилось бы.
— Не будем говорить о том, что случилось бы и чего не случилось бы, — отвел в сторону Скальпель неприятное направление разговора. — Ни вы, ни я не проиграли, не выиграли. Вернее, мы оба проиграли…
— Дальше, дальше… — предложил Николка.
— Вот я говорю: идемте на восток… В науке есть предположение, что первые люди пришли в Европу с востока, из Азии; не будем ждать их прибытия, отправимся к ним навстречу…
— Откуда вы знаете, — возразил Николка, — что людей здесь нет? Разве те, что произвели этот разгром, не люди?
— Они люди, но выродившиеся, — с апломбом отвечал медик и поспешил объяснить свой апломб: — Есть научное положение, что все животные, в том числе и человек, в ранней своей молодости строением организма походят на первобытных своих предков. Так, настоящий человек — гомо сапиенс — в утробном состоянии покрыт волосами, — указание на животное происхождение человеческого рода. В младенческом состоянии у него весьма подвижны большие пальцы ног, — указание на родство с обезьянами, — приплюснут нос…
— Знаю, — перебил Николка, — дальше!
— Вот и у нашей орды, что сделала на нас столь блестящее нападение, дети значительно отличаются от взрослых субъектов. У них крупнее голова, не так выдаются надбровные дуги, они менее волосаты, наконец. Это прямое указание, что наши громилы знали лучшие времена, т. е. я хочу сказать, что их предки если и не были настоящими людьми, то, во всяком случае, были более человекообразны.
— Значит, они все-таки люди? — стоял на своем Николка.
— Люди, — согласился Скальпель.
— Тогда я ничего не понимаю…
— Что вы не понимаете? — с укором в голосе спросил Скальпель, чувствуя, что они уклоняются от нити разговора.
— Не понимаю вот чего, — упрямился Николка. — Вы говорите, что мы находимся в плиоцене. Плиоцен предшествует ледниковым периодам. Первый ледниковый период — известно ли это вам? — начался в конце плиоцена, то есть, как считают ученые, около миллиона лет тому назад (считая, конечно, от начала культурного летоисчисления). Самыми древними останками первобытных людей Европы являются кости так наз. Гейдельбергского человека, по своим физическим признакам близкого к нашим первобытникам-громилам. Эти останки найдены в первом или втором межледниковом периоде, т. е. от нашей эры 200–400 тысяч лет тому назад и… в то же время мы встречаем людей в плиоцене, в котором, по вашему уверению, находимся мы сейчас. Как согласовать это с наукой?
— Ага, — сказал Скальпель, — понимаю. Но я вас еще больше удивлю, если скажу, что мы сегодня имели (и имеем) удовольствие видеть более высокостоящую человеческую расу, нежели раса «громил»…
— Вы говорите про малыша, — догадался Николка, — но тогда я совершенно отказываюсь вас понимать и начинаю не доверять науке.
— Напрасно, — усмехнулся злорадно Скальпель, — у вас очень короткая память… Прежде всего, я вам скажу, что вы забываете о плохой сохраняемости человеческих костей в земле. И затем, если не найдено до сих пор человеческих останков более древних, чем ледниковые, то найдены зато следы деятельности человека в самом начале плиоцена. Не помните? Ага! А я помню… В южной Франции, в местности Орильяк, в древнеплиоценовых отложениях долины Тана обнаружены скопления кремней, имеющих на себе типические признаки отбивания. Как вы знаете, кремни употреблялись первобытным человеком в качестве оружия, он их только отбивал (и то не всегда), чтобы придать им более удобную и острую форму. Мало того, я скажу вам еще один, очевидно, вам неизвестный факт: несколько лет тому назад в южной Англии был найден череп ископаемого человека, и этот череп обнаруживает близость к виду разумного человека, а не первобытного, в то время, как существование его ученые относят к концу плиоцена. Я думаю, что теперь вы достаточно убеждены?
— Да, — признался Николка и резюмировал то, что он узнал от Скальпеля: — Значит, человек появился в Европе гораздо раньше найденного Гейдельбержца. Если кремни, отбитые его рукой, относятся к началу плиоцена, то это уже пахнет двумя-четырьмя миллионами лет. Он не оставил после себя костей, потому что человеческие кости плохо сохраняются, это — во-первых, и, во-вторых (вы об этом не говорили, но я скажу), переселение человека из Азии в Европу в начале плиоцена, нужно предположить, происходило в небольших размерах.
— Очень хорошо, — тоном справедливого учителя одобрил Скальпель и уже своим тоном добавил: — Значит, идемте на восток, где человек более многочислен.
— На восток, так на восток, — согласился Николка. — Только бы там зимы не было.
— Не будет, — уверенно сказал Скальпель, будто времена года были подвластны ему. — В Азию ледники не заходили, насколько мне помнится… — И он лукаво взглянул на фабзавука, желая проверить его знания.
— Не заходили, — подтвердил Николка, — собираемся в Азию.
Друзья не откладывали своих сборов, но нужно было кое-что приготовить, и это вызвало задержку до вечера. На ночь глядя, не стоило отправляться в дальний путь, поэтому выступление все-таки было отложено до утра.