— Послушайте, сэр, — сказал дьякон, сидя в двухместной каюте «Юнкерса», — а ведь я — не изобретатель, нука?..

Аэро в это время пролетал над «Белым озером» — «Вай-сензее», по-немецки, — то есть, уже приближался к Берлину.

— Брешете, — с полным недоверием отозвался Чарльз Уэсс, цикнув слюну через зубы и попав себе в ноздрю, вместо окна.

— Брешете, — повторил он, заалев и шелковым платком уничтожая последствия своей неопытности.

«Господи! — сокрушился дьякон про себя. — Даже плевать, как следует, не умеет…» — И, разжижив слюну, он оскорбительно-демонстративной струйкой пустил ее на кладбище «Нэу Хохен Шонхаус», над которым пролетал теперь аэроплан.

— Нет, в самом деле? Какой я, к дьяволу, изобретатель! Я даже таблицы умножения не знаю…

В голосе дьякона совсем не чувствовалось убедительности, потому что он сознавал, что англичанин ничему не поверит, и все-таки продолжал с деревянной настойчивостью:

— Скажем: изобретатель, ну-ка? Разве такой он имеет вид, как, к примеру, у меня?.. Мне дьяконица постоянно сказывала — если уж идти в открытую — «ты, мол, не человек, а идиот оловянный».. Право, так и говорила… — Он снова пустил через зубы тонкую струйку и снова демонстративно прищурился на своего похитителя.

Англичанин, забитый вконец искусством дьякона, глянул на него искоса. Усмехнулся… Определение дьяконицы как нельзя больше соответствовало истине: английский строгий пробор и бритые щеки очень слабо гармонировали с дьяконской луковицей вместо носа, и, действительно, оловянными глазами.

— Вот я и говорю, — продолжал дьякон, — тратите вы зря, сэр, деньги… Это на меня-то… Потому как я совершенно не соответствую вашему, сэр, представлению… Был я, скажем, дьяконом, а теперь даже «Преблагой господи» забыл, как читается; был регистратором и курьером и всегда путал адреса и номера исходящих-входящих… Неспособный я человек, сэр… Господи Исусе! Смотрите! Смотрите! Падаем ведь мы!.. — Он вдруг рванулся к окну и завопил истошным голосом…

Англичанину пришлось силком оторвать его от окна, чтобы самому убедиться в положении аэроплана. В этот момент дьякон, очутившись сзади, массивным кулаком съездил англичанина по уху, из сюртука быстро извлек у него детрюитную палочку, и неподвижное тело, перевесившееся головой и руками через окно, выбросил из каюты…

Только тогда он опомнился… Подвиг, которого он никак от себя не ожидал и который был совершен в состоянии секундного аффекта, теперь поверг его в безграничную растерянность и подавленность.

— Господи, что же это я наделал и что мне теперь будет? — спросил дьякон, обращая блуждающий взор к небу.

Господь, по обыкновению, помалкивал в кулачок, и дьякону довелось самому разбираться в возможных последствиях своего поступка.

На землю спускались сумерки, и никто из пассажиров не заметил падения тела. Но ведь исчезновение англичанина скоро должно обнаружиться, когда контролер пройдет по каютам!..

Дьякон порывисто собрал уэссовские вещи, намереваясь немедленно выбросить их в окно, но одумался и сначала вынул из ручного саквояжа все деньги, револьвер и подвернувшуюся под руку зубную щетку в целлулоидном футлярчике. Все это он переложил в свой саквояж. Пальто англичанина, его палка с золотыми инкрустациями и оба саквояжа полетели вниз.

Через полчаса аэроплан стал снижаться. В каюту, как и ожидал дьякон, вошел контролер; предложил показать билет…

Пассажир в ответ замычал… Он совсем забыл о проездных документах, и они остались в сюртуке англичанина.

Контролер спросил о втором пассажире.

В ответ новое бессмысленное мычание.

Контролер пожал плечами и повернул к выходу. Дьякон еле удержался от страстного желания пустить ему вслед детрюитный луч.

Совершенно потерявшись, в приступе животного ужаса, он запер за контролером дверь каюты на задвижку, судорожно ухватился за ручку и ждал.

В дверь очень скоро забарабанили. Дьякон перекинулся к окну. Аэроплан уже был над аэродромом, передними колесами он касался земли, но мчал с большой скоростью.

Действуя в том же животном исступлении, дьякон прыгнул в окно, зацепился ногой за раму и тяжелым кулем ухнул на землю. Он не почувствовал боли, хотя в силу инерции прокатился сажени две по асфальту. Его чувствительность была подавлена разгулом смертельного ужаса… Поймав момент, он вскочил, наконец, на ноги и, прихрамывая на обе ноги, под яркими лучами прожектора, который, конечно, не для него светил, а для посадки аэроплана, побежал вприпрыжку, стараясь поскорее достигнуть черной, неосвещенной грани.

Но его уже заметили. Прожектор стал обгонять ковыляющую фигуру. Дьякон с новым приступом ужаса увидел, что черная грань уходит от него, как во сне. Тогда, внезапно обернувшись, он послал луч в сверкающую глотку прожектора. Раздался треск, и свет погас. Последний акт разрушения произвел на него такое действие, что он вдруг остановился и прерывающимся от одышки хриплым хохотом огласил тьму ночи.

Ведь он же всемогущ, сатана их всех забери!!.. Он ли должен бежать от кого-то, задыхаясь, обливаясь потом и чувствуя, как грудная стенка колеблется от нелепой пляски сердца, как почва вокруг огнедышащего вулкана, нука? Ему ли — владыке детрюита — спасать свою жизнь от двуногих козявок, которые — это он хорошо знал — под лучом детрюитной палочки распадаются надвое, натрое и на сколько угодно частей?!. Они, они, весь мир, все должны трепетать перед его могуществом!!.. Пасть перед ним на колени и молить униженно о пощаде… но вот кого он пощадит, кого казнит — это уж его дело!.. ха-ха-ха!..

Неожиданно он ударился жестикулирующим кулаком о каменную стену.

Что такое стена? Пхэ!.. Василий Ипостасин, если потребуется, а то и просто так — ради собственного удовольствия, насквозь просверлит землю, собьет спесь с надменной рожи луны — пускай не ухмыляется без толку! — расколет надвое огненную сковородку солнца и одну половину подарит, кому захочет… Василий Ипостасин всемогущ, как бог, ну-ка?!..

Продолжая выпускать из воспаленной глотки исступленные раскаты хохота, он лучом заставил каменную стену на протяжении 2-х аршин сверху донизу превратиться в искристую пыль, и после этого с горделиво взброшенной головой прошел через брешь, как через триумфальную арку.

Кругом заносились пронзительные трели полицейских свистков; рассыпались взбудораженные голоса; забегали беспокойные огоньки. И снова могучий сноп лучей второго прожектора рассек наполненную тревогой тьму. Дьякон уже находился за стеной — вне досягаемости световых щупальцев — и все же вернулся обратно. И торжественно, будто священнодействуя, повторил свой эксперимент. Снова — треск и тьма.

Тогда он окончательно перешел за стену и попал на шоссейную дорогу. Вышел, чувствуя в себе необузданную мощь и отвагу древнего галла, о котором Кайюс Юлиус Цезарь написал бесподобные мемуары.

Навстречу ему катил велосипедист.

— Сто-ой!! — загорланил он.

Велосипедист остановился и оказался полицейским, но, прежде чем он успел схватиться за револьвер, его тело, разрезанное пополам по поясу, скатилось в дорожную пыль. Дьякон подхватил падающий велосипед. Разбив кулаком фонарь, он неуклюже взгромоздился на стального коня и, рисуя корявые зигзаги, покатил по шоссе. Велосипед каким-то чудом избегал столкновений с пышущими светом автомобилями и экипажами.

Новый полицейский, попытавшийся на углу людной улицы преградить ему дорогу, немедленно отправился по стопам своего коллеги.

Было бы утомительным перечислять все подвиги по-истине взбесившегося дьякона. Достаточно сказать, что за первую свою ночь в Берлине он увеличил число небожителей на одиннадцать человек.

Местность «Вайсензее» богата проточными озерами. В озерах водятся сомы, щуки, налимы, карпы, окуни и лягушки. В особенности изобильны последние.

Поселок «Доппель-кюммель» стоит у небольшого озерца того же названия. В озере, следуя общему правилу, больше лягушек, чем рыбы. Однако находятся рыбаки из жителей поселка, которые упорно, из ночи в ночь, ловят в озере сомов. Одним из таких является престарелый Фридрих Кюммель.

В текущий вечер означенный рыбак сидит около потрескивающего и шипящего костра на своем излюбленном месте — под сенью кряжистой и мшистой ивы, сливаясь с нею в одно целое. Кюммелю — 85 лет, иве — 70. Кюммель помнит иву, когда она была жалким кустиком, и поэтому покровительственно относится к старушке, поглядывая на нее отечески строго, хотя и снизу вверх. Кудрявая ива дружелюбно укрывает старика в зеленых прядях своей кудлатой головы, оберегает его от ночного свежего ветра, посматривая на него сыновне-ласково, хотя и сверху вниз. Весеннезвонкие голоса пучеглазого водяного общества полощут над озером воздух.

— Де-душ-ка, — говорит старому Фридриху внучек Кар-лушка, говорит с тоской в голосе. — Де-душ-ка, я пойду лягушек бить. Пусти, ну?..

— Сиди, сиди, постреленок! Ты мне в прошлую ночь всех сомов разогнал и опять хочешь?..

Рыболов сердито жует мягкими челюстями жесткую фразу, готовую сорваться с мшистых губ, но, разжевав, сдерживается, сомы ведь бегут от бранчливых.

Карлушка с новым приступом тоски прислушивается к издевающимся, кажется ему, голосам лупоглазок.

— Дедушка, — говорит он робко, — мне отец сказал, что в озере сомов нет и никогда не было…

— Твой отец дурак! — срывается-таки у старика, пораженного в самое больное свое место. Потом, пожевав, он добавляет более сдержанно: — Твой отец и не знает, что такое сом. Он его разве только во сне видел. А я здесь лавливал не десятками, а сотнями…

— Папа говорит, что это было…

— Знаю, знаю, что он говорит. Это, мол, было при царе Горохе…

— Да, при царе Горохе, — быстро соглашается внучек, — у меня еще сказка такая есть…

— А скажи-ка, — у старика в голосе, в глазах, во всей фигуре — явное торжество. — Скажи-ка: кто это клевал в прошлую ночь? Ага!..

— Это лягушка…

— Сам ты лягушка! Где это видано, чтобы лягушка клевала на лягушечью наживу! Ага!..

— Она и не клевала… Она только ногами дрыгала… — Внучек прыскает в кулак и, отскочив на расстояние двух палок, добавляет, приплясывая: — А я на крючок не мертвую посадил, а живую… Ага! Живую! Живую!.. Ага, ага, ага!..

Невоспитанность малолетнего внука развертывается вовсю. И кто знает, до чего бы он дошел, если бы…

… В двух шагах от схватившегося за палку деда, подняв вверх каскады воды и рассердив ею по натуре игривый костер, бухнул тяжелый предмет и пошел ко дну… Удилища согнулись и погрузились в воду… Дед, конечно, совсем не обольщаясь, что сомы с некоторых пор стали водиться на небе, сгреб концы всех удилищ своей мозолистой лапой и поволок их из воды.

В лесках запутался человек. Можно сказать, самый настоящий человек, и, по всей видимости, буржуазного происхождения. Ликованию малолетнего Карлушки не было границ. Особенно его восторгало то, что человек был брит, как патер, и кругом облепился дохлыми лягушками.

— Дед? Он клюнул на них? — не без лукавства вопрошал внучек.

Престарелый Фридрих молчал. В молчании чувствовалось непередаваемое словами презрение «к тем проклятым штуковинам, которые имеют вертушку на носу и сбрасывают сверху всякую падаль на головы ни в чем неповинных и всеми уважаемых граждан».

— Потрясти его надо, — сказал он, наконец. Однако этот способ оживления оказался не под силу ни старому, ни малому.

— Ну, что мне с ним делать?! — возмущался старик. — Не тащить же его две версты на своей спине?! Ступай, позови людей…

Карлушке совсем не хотелось бросать выуженного человека на произвол «злого» деда; кроме того, сгустившаяся темнота отнюдь не благоприятствовала двухверстному путешествию до поселка.

— Я, пожалуй, не пойду, — неуверенно сказал он. — Лучше я буду трясти…

Дед снова схватился за палку, а человек в это время пришел в себя.

— Откуда я? — спросил он на чистом английском.

Фридрих Кюммель когда-то служил матросом и был неплохим матросом, он чуть было не сделался старшим боцманом. Поэтому английский язык ему был знаком.

— Вы, гражданин, распугали мне всех сомов, — угрюмо процедил он.

— Значит, я был в воде? — спросил человек, пытаясь подняться с земли.

— Вы, гражданин, чурбаном рухнули в воду и распугали мне всех сомов, — упрямо продолжал дед.

— Ах, значит, я упал с аэроплана…

Карлушка смотрел прямехонько в рот выуженному человеку и, хотя не понимал ни слова из его странной речи, все же чувствовал себя на одиннадцатом небе от блаженства.

— Дедушка, он высохнет? — спросил он.

Но дед продолжал свое:

— Я вас, гражданин, когда вы примете человеческий вид, привлеку к судебной ответственности за…

Человек с трудом поднялся, с удивлением оглядывая свое платье, увешанный лягушачьими лапками и крючками.

— Мне нужно сухое платье и белье, — твердо выговорил он.

— Может быть, вы хотите, чтобы я разделся? — пробурчал дед.

— Мне нужно переменить одежду, — снова повторил человек и потом, вдруг заметив мальчугана, обратился к нему: — Не падало ли здесь еще чего-нибудь?..

— Ни-че-во-шень-ки не понимаю, — чуть не плача от досады, протянул Карлушка, обращаясь не к человеку, а к старику.

Человек сейчас же перевел свой вопрос на немецкий. Карлушка встрепенулся:

— Падало! Падало! Да еще как, ого! Только там… — и он махнул рукой в ночную темь.

— Я так и думал, — произнес человек, как бы про себя.

— Он — не круглый идиот… Ну, принеси мне, что там упало.

Карлушка безмолвно придвинулся к деду.

— Ну, пойдем вместе, — понял его человек.

Карлушка еще тесней прилип к старику.

— Он, гражданин, боится темноты и вас, — нехотя пояснил Кюммель. — Вы посидите тут, а я с ним схожу, так и быть…

Нашли чемодан, пальто и палку с золотым набалдашником.

Палку странный человек тотчас же подарил деду, мокрое белье и платье с лягушачьими ножками — Карлушке, а сам переоделся в сухое белье и новую пару.

— Далеко ли отсюда до города? — спросил он.

— До поселка две версты, — преобразившийся, отвечал дед, — а от поселка на трамвае… Мы вас, гражданин, проводим… Карлушка, — прибавил он, — сматывай удочки и все… Такого сома мне еще не приходилось лавливать…

В поселке человек спохватился денег, но не нашел даже ни одного пенса. Старик любезно одолжил ему на трамвай до английского посольства.

При прощании малолетний Карлушка спросил, подражая деду:

— Вы когда еще будете падать, гражданин?..

— Н-не знаю, — отвечал странный человек вполне серьезно.

На следующий день, рано утром, можно было видеть выуженного человека в кафе «Националь», что на Фридрих-штрассе, — за газетой. Он пожирал яичницу и в то же время хронику города. Одинаково энергично действовал и зубами, и глазами.

— Тэ-тэ-тэ-тэ… Я так и знал, — наконец сказал он удовлетворенно, откладывая газету и потягиваясь, несмотря на то, что последнее в приличном обществе не принято. — Он себя выдает с головой. Он — дурак. Набитый дурак…

После этого выуженный человек — мистер Чарльз Ричард Фредерик Уэсс — позвонил в главное полицейское управление:

— Что — еще не поймали таинственного убийцу?..

— Вы кто такой?..

— Я с ним ехал в одной каюте на аэроплане. Он обокрал меня и выбросил в окно… Это — русский большевик. Он выкрал у меня ценные бумаги…

— Будьте добры, зайдите к нам и сообщите свою фамилию.

— Хорошо. Я сейчас буду… Так он еще не пойман?..

— Нет. Прочтите франкфуртские газеты.

Мистер Уэсс бросил телефонную трубку и немедленно поехал в… Франкфурт. В полиции долго его ждали…

Франкфуртское общество находилось в паническом ажиотаже: неизвестный зверски убил трех жандармов, двух уважаемых всеми граждан, забравшись к последним на квартиру и унеся с собой валюту в золотом исчислении на несколько сот тысяч марок, начальника станции, и как будто уже скрылся из города.

Мистер Уэсс не ждал, чтобы ему предложили почитать, а сам лихорадочно стал рыться в провинциальной прессе.

— Ну, конечно, большой дурак, — сказал он себе, когда снова нашел в телеграммах из Глогау потрясающие известия о загадочной смерти двух сотрудников тайной полиции и хозяина отеля. — Я его непременно поймаю…

Из Глогау кровавый след тянулся до Бреславля, отсюда — до Оппельна и Ратибора.

В Будапеште неутомимый преследователь соображал:

— Куда же, в конце концов, мчит этот дурак?.. Где он остановится?.. Или, может быть, он намеревается уподобиться Агасферу — вечному страннику? Что ж, весьма возможно, но тогда я его не поймаю…

В Терезиополе он чуть было не потерял след: загадочный убийца, казалось, пресытился кровью. Выуженный человек чувствовал себя неважно. Метался из города в город, стал притчей во языцех для всей тайной полиции Австро-Венгрии. На авось переехал границу и в Сербии в Белграде, смакуя, прочитал на заборе на самой людной улице объявление:

«За поимку живым или мертвым таинственного убийцы назначается от города 2 000 динаров, за доставку его смертоносного оружия — 10 000 динаров».

По последним известиям железнодорожной охраны убийца намеревался ехать в город Ниш.

Мистер Уэсс, очутившись в Нише, недоумевал:

— Если он имеет намерение ехать в Россию, не нужно было выбирать такого дальнего пути. Впрочем, черт его знает: какое у него намерение?..

В Нише загадочный убийца рассек пополам только одного — станционного кассира.

То же самое повторялось в Софии и Филиппополе. Очевидно, убийца нашел самое верное средство заметать следы.

Из Филиппополя мистер Уэсс, не дожидаясь дальнейших известий, на свой риск поехал в Константинополь, решив:

— Да. Он едет в Россию. Но, видимо, хочет попасть в нее со стороны Кавказа. Может быть, даже поселиться на Кавказе…

Его предположения оправдались. Загадочный убийца оставил обильный кровавый след на Константинопольской пристани и в самом городе. Кассир на пристани был только ранен, и от него удалось узнать, что убийца взял билет прямого сообщения до Сухума на пароход «Кемаль-паша».

— Ага! Климатическая станция… — решил неутомимый преследователь. — Хочет подлечить нервы… не мешает…

В Константинополе загадочный убийца сделал большой промах — допустил непростительную «небрежность» — не добил портового кассира. Кассир выжил и дал детальное описание наружности убийцы.

— Это нехорошо, — думал выуженный человек, беря билет на Сухум, — его могут поймать, отобрать палочку и деньги. Я останусь ни при чем…