— В глухих дебрях Закавказья есть страшные, жуткие места, которых, как чумы, избегает человек, от которых инстинктивно бежит скот, зверь и птица… Это обыкновенно — мрачные долины, зажатые с обеих сторон скалистыми громадами гор, лишенные растительности, наводящие на человека неизбывную тоску. Туземцы такие места называют «Долинами Смерти» и называют с полной справедливостью, так как ни человек, ни зверь, ни птица не могут пробыть там и нескольких часов без того, чтобы не заболеть и не погибнуть страшной смертью…

И это не сказка, это факт, факт загадочный и жуткий, но он отмечен не одними туземцами, а, если хотите — и мной…

Я врач, и мне приходилось оказывать помощь — увы, безнадежную, — не одному десятку такого рода больных, пострадавших или от незнания, или от бахвальства, или от безысходности положения, диктовавшего по соображениям военного характера останавливаться, хотя бы на несколько часов, в роковой «Долине Смерти»… И, если хотите, я был единственным из отряда в 150 человек, уцелевшим — не чудом, а наукой — от смертельных объятий «Долины»… Вы догадываетесь, конечно, что это было в гражданскую войну… Да, это было в гражданскую войну, причем я был старшим и единственным врачом красноармейского отряда, состоявшего из ингушей и осетин. Я вам расскажу после, как я уцелел. Сейчас же перехожу прямо к тому, что от меня требуется…

Болезнь, вызываемая посещением этих опасных мест, проявляется сначала в параличах конечностей, затем в летальной остановке дыхательного центра и центра кровообращения. Уже после смерти на теле появляются глубокие язвы, доходящие до костей. Мясо отваливается кусками и обнажаются кости… Болезнь на туземном языке, в местности, которую я посетил, носит двоякое название, смотря по своему отражению на мужчине и на женщине. Ее зовут «Цел-кави мамали» или «Целкави дэдали». Если вы знакомы с кавказскими языками, то вы увидите, что это по-грузински: «мамали» значит «мужская», «дэдали» — «женская». В чем отмечается проявление «целкави» на женщинах — не знаю, не видал; говорят, они почему-то легче отделываются и даже выживают.

«Долина Смерти», которую я посетил и откуда вынес свою детрюитную руду, находится в глуши гористой Мин-грелии (мингрельцы — грузинского племени), входящей в состав Грузинской республики. Она лежит на высоте приблизительно одной версты над уровнем моря, окружена высоченными утесами и дремучими лесами и огорожена, по обычаю мингрельцев, плетеным забором, чтобы ни человек, ни скот случайно не забрели туда. Один из безымянных левых притоков реки Ингура берет отсюда начало; впрочем, ниже он, может быть, имеет свое название, но мне оно неизвестно…

В давние времена, когда, по преданию, местность вокруг «долины» населяли мифические колхи и когда греческие аргонавты-авантюристы совершали в нее свое знаменитое путешествие, там были богатые местонахождения золота… Они и теперь есть, — вы это увидите, если мы доберемся… Но добывание этого золота сопряжено со смертельной опасностью, вследствие того, что ему всегда сопутствует мой детрюит…

Среди современного ученого мира (ему известно существование «долин») есть предположение, что золото на Кавказе сопровождается радием, тоже вызывающим у человека параличи и язвы. Может быть, это и так, но в той «долине», где я был, нет следов радия. Зато, как вы знаете, я открыл родственный ему, но более активный металл, которым, к моему несчастью, сильно заинтересовались прохвост-дьякон, отечественная контрреволюция и, по вашим словам, даже английское правительство.

Рассказчик умолк и мечтательно скосил белесые глаза на кончик носа.

— И вы хорошо помните дорогу в эту «Долину Смерти»? — спросил его собеседующий с ним Безменов.

— О, да… Лучше, чем к себе в квартиру — в домик дьяконский…

Минута молчания, потом — новый вопрос:

— Но если вы говорите, что добывание золота в Закавказье сопряжено с опасностью смерти, то, само собой разумеется, добывание детрюита должно быть еще более опасным?..

— Я же вам сказал, — тихо и нехотя отозвался Востров, обнаруживая вдруг большую усталость, — что я спасся, благодаря науке. У меня есть предохранительная одежда — здесь, в чемодане: и на вас, и на меня…

Безменов удовлетворился сообщением, и через полчаса они летели на «Юнкерсе», имея перед собой линию Мо-сква-Новороссийск.

За дорогу Дмитрий Востров развернулся во всю свою великорусскую ширь, выявил себя добродушнейшим ру-бахой-парнем. Он с места в карьер перезнакомился со всеми пассажирами, после первого же рейса перейдя с ними на «ты», сыпал анекдотами направо-налево, причем ничуть не смущался, когда они не вызывали ни в ком даже улыбки; показывал фокусы и всевозможные трюки, в лицах представлял разнообразнейшие сценки из своей жизни и жизни вообще, образно демонстрировал раздразненного, сладострастного павиана, садясь на четвереньки и хрипя по-обе-зьяньему, и прочее, и прочее. С Безменовым, едва успев подружиться, он сразу стал запанибрата; называл его Ванькой, братушкой, дружищем и прочими товарищескими наименованиями…

— Слушай, Ванька, какой я тебе, к черту, доктор?.. — говорил он Безменову уже в Новороссийске перед посадкой на пароход «Ленин». — Что ты наладил все «доктор-доктор»?! Уж если на то пошло, скажу тебе по секрету: я не доктор, а сапожник… За время гражданской войны все перезабыл, не сумею, пожалуй, и клизму поставить, а сапоги тачать умею. Зови меня просто Митькой… Так меня даже дьякон звал, ей-бо, право!

— А дьяконица? — лукаво спросил Безменов.

Совсем неожиданно Востров залился краской смущения, не зная, куда девать свои раскосые глаза, а потом, слегка оправившись, произнес почему-то сипло и торжественно:

— Дьяконица называла меня Митяичем… Дьяконица — дура…

О женщинах Востров вообще избегал говорить; этот вопрос причинял ему видимые душевные муки — по соображениям, Безменову и никому другому не известным.

Впрочем, Востров не был таким простаком, каким казался: за всю дорогу, вопреки своей многоречивости, он ни разу не обмолвился об истинной цели путешествия, чего боялся Безменов, а плел такие причудливо-искусные узоры про умирающую богатую бабушку, про козни врагов, про свою неудачливость, что не только пассажиры, но и сам Безменов прониклись к нему сочувствием и грустью…

Порой Безменову казалось, что его новоприобретенный друг просто любит дурачить публику, в особенности толстокожую и ожиревшую; ему, видимо, доставляло громадное удовольствие смотреть на недоуменно-глупые физиономии каких-нибудь нэпачей, когда он, только что окончив анекдот, начиненный умильной чушью, прибавлял назидательно:

— А вот мои товарищи — люди не в пример умные — не так реагировали. Когда я кончал — все: ха! — ха! — ха!..

Подозрение Безменова целиком подтвердилось на пароходе, где для его друга представилось широкое поле деятельности. Здесь Востров, часто забывая об обеде и сне, своими анекдотами вгонял какого-нибудь нэпача в десятый пот… Безменов видел, как несчастный толстяк, пытаясь улизнуть и не умея этого сделать, продолжал слушать его с трогательно-глупой физиономией, заискивающе подхохатывал в тех местах, где требовалось…

— Уф… Упарился!.. — с сознанием исполненного долга отдувался Востров, встречаясь с Безменовым. — Сейчас одного толстяка заставил рыдать от хохота…

— Что-нибудь смешное рассказывал?

— Какое там!.. Такую чушь городил, что у самого уши вяли. А он смеялся! Да еще как! Знаешь, так: ха! — ха! — ха!.. Гомерически… Болван!..

Склонность к преувеличениям у Митьки Вострова была значительно больше того, чем то позволяло распространенное мнение о холодной рассудочности северян. Но его преувеличения всегда сопровождались хитрым подмигиванием в сторону одного какого-нибудь наиболее интимного собеседника: мол, видите, как я заливаю? Ничего, ничего — слопает.

Он был начинен до кончика ноздрей всякими чудесными историями из эпохи красных войн — наполовину вымышленными, наполовину действительными. Например…

На горсточку красноармейцев, заблудившуюся в горах Закавказья, наткнулся многочисленный отряд дикой дивизии генерала Слащева. Красноармейцы, в том числе и автор истории — старший и единственный врач отряда, — засев в скалистой расщелине, отбивались «мужественно и бешено» в продолжение целого дня до тех пор, пока не были израсходованы все патроны… С наступлением темноты бандиты осмелели и сделали вылазку. Тут, конечно, пришел бы конец славным красным ребятам, если бы не находчивость их «старшего и единственного врача»…

— Перед самыми носами озверевших бандитов, — корча свирепые мины, рассказывал Востров, — перед самыми их носами — черт бы их разодрал! — выскочил из расщелины я… У меня не было даже револьвера, не только винтовки; но зато я имел с собой… настоящий, хорошо действующий гидропульт, которым обыкновенно дезинфицируют испражнения холерных больных… Бандиты, опешившие перед такой моей отчаянностью, конечно, остановились и обмерли. А я, хриплым от зноя, от ярости, от безысходности положения… хриплым голосом гаркнув громоподобно: «Смерть белым гадам!»… — привел в действие гидропульт, то есть вставил его в ведро с неочищенной карболкой и пустил вперед мощную ядовитую струю… Мое появление было столь неожиданно, оружие мое столь необыкновенно, а запах карболки столь едок и непривычен для первобытного обоняния детей гор, что они в животной панике, врассыпную, пустились наутек, побросав ружья, патронташи, амуницию, а некоторые даже — штаны и обувь для облегчения бега… Сами знаете, как по горам трудно бегать… Понятно, мы воспользовались всеми этими трофеями и с честью вышли из положения…

В рассказывании и выслушивании такого рода и подобных им историй незаметно прошел весь недлинный, правда, рейс. Погода все время благоприятствовала плаванию и, когда показался красивый пейзаж Сухума, утонувшего в зелени, стояло солнечное тихое утро, не возмущаемое ни шаловливым ветром, ни шумной игрой вездесущих дельфинов, ни гомоном прибрежных птиц. Пароход бросил якорь далеко от берега. Единственными пассажирами, пожелавшими спуститься на берег, оказались наши друзья. Для них спустили небольшую шлюпку с одним матросом — ве-сельным.

Очень глубокая, но совершенно открытая, громадная сухумская бухта, тем не менее, не представляет никаких удобств для стоянки судов. В ней останавливаются всегда ненадолго и далеко от берега. Объясняется это странное на первый взгляд явление тем, что моряками зарегистрировано в сухумской бухте несколько рифов, частью едва прикрытых водой, частью не доходящих до поверхности на одну-полто-ры сажени. Эти сухумские рифы составляют интересную приманку для археологов и историков всех стран и наций.

Сухум — столица Абхазской республики — некогда был столицей знаменитой милетской колонии Диоскурии, основанной за 1300 лет до нашей эры.

Со времени владычества турок Диоскурия как бы постепенно исчезает с лица земли, и ученые первой половины прошлого столетия тщетно ищут каких-либо остатков этого могущественного города, насчитывающего около трех тысяч лет в своем существовании.

Только в шестидесятых годах прошлого столетия мюнхенский археолог Брюнн, на основании критического разбора некоторых исторических данных, точно указал место древней Диоскурии и, именно, на месте нынешнего Сухума. Однако самому Брюнну не удалось найти в сухумской местности несомненных остатков Диоскурии — Севастополя. Это сделал русский ученый Чернявский, обследовавший все побережье сухумской бухты и открывший на дне ее многочисленные остатки развалин древней милетской колонии.

Им было установлено, что это побережье из века в век, из тысячелетия в тысячелетие медленно-незаметно опускалось в море и, наконец, похоронило в рокочущих волнах некогда известную далеко за пределами Черного моря славную столицу милетской колонии.

Неглубоко в сухумской бухте Чернявским обнаружены остатки древних стен, иззубренные морскими волнами и покрытые водорослями, губками, актиниями и множеством устриц и мидий. Стены тянутся под водой на всем протяжении побережья от юго-западного угла сухумской крепости, перед всем ее протяжением — до бывшей таможни. Перед таможней сохранилась в море часть стены, немного не доходящая до поверхности воды и хорошо видимая с берега даже при легком волнении. Здесь же можно видеть в море верхушку массивного каменного столба.

На другом конце города, против устья речки, на расстоянии в 200 сажен от берега, рыбаки давно производят сбор устриц и мидий со стен огромной башни, выдающейся с глубины в 10 метров; башня эта не доходит до поверхности воды метра на три. Перед сухумской крепостью, против конца юго-западной трети ее фасада, были обнаружены стены древнего замка, на расстоянии сажен 30–50 от берега. Чернявский, поддерживаемый плавательным поясом, мог обойти его вокруг, местами по пояс, местами по шею в воде. Замок этот имеет два сомкнутых отделения: одно совершенно круглой формы, другое — четырехугольное.

Кроме остатков древних построек на дне бухты, Чернявскому удалось обнаружить при случайных раскопках остатки Диоскурии во многих местах и на берегу. Так, при закладке фундамента таможни открыт был на уровне моря пол из греческих черепиц. В русле реки Веслы были обнаружены остатки древнего устья моста, едва скрытого под уровнем реки.

Нередко при рытье колодцев и канав в Сухуме находят многочисленные обломки греческих черепиц и сосудов, куски свинца и различные монеты с гербами Диоскурии, Египта, Рима и других государств, владычествовавших или торговавших на этих берегах Черного моря. Особенно часто попадаются в сухумских наносах куски свинца и свинцовых изделий.

В семидесятых годах прошлого столетия в Сухуме существовал настоящий промысел собирания свинца, монет и других древних металлических вещей, выбрасываемых морем в сильные бури. Этот промысел даже отдавался городом на откуп профессионалам-собирателям.

В шестидесятых годах два сухумских жителя нашли на морском побережье золотую корону, исторгнутую морем за ненадобностью, очевидно, из какой-нибудь разрушенной во время бури подводной башни… Кто знает, какие богатства скрывают в себе пучины сухумской бухты…

Совсем не подозревая о достопримечательностях расстилающихся под ними вод, два пассажира, спущенные с парохода «Ленин», беспечно плыли в широкобортной шлюп-чонке, несшейся стрелой под взмахами мускулистых рук матроса. Безменов сидел на руле, держа направление на пристань; Митька Востров развлекал себя и матроса анекдотами.

Один-единственный человек, кроме находившихся в шлюпке, оживлял в это раннее утро зыблющееся зеркало бухты. Это был рыбак, саженях в 200 от берега бросивший якорь на гребне древних стен. Он по пояс в воде бродил около лодки, собирая что-то длинным сачком. Но не для ловли устриц и мидий выехал рыбак в столь ранний час, — доказательством тому — катастрофическое происшествие, разразившееся вслед за тем, как шлюпка поравнялась с местом его лова.

— Эге-гей… — крикнул рыбак предостерегающе. — Держите левей, а то на камни…

Не ожидая подтверждения со стороны матроса, Безменов резко взял влево… Раздался подозрительный треск — шлюпка с размаху налетела на острый риф — пассажиры ее упали со скамеек на дно…

Через секунду матрос вскочил, как взбесившийся.

— Ты — чертова перечница! — завопил он, потрясая кулаками в сторону рыбака. — Мокроступ устричный! Куда влево? Зачем влево? Ведьма бесхвостая! Каракатица несъедобная! Акула ротастая!..

Бешеный фонтан, забивший из уст разъяренного матроса, прервался лишь тогда, когда вдруг забил второй фонтан из продырявленного дна шлюпки. Матрос, плюнув в сторону рыбака, бросился затыкать чем попало грозную брешь. Туда, прежде всего, отправилась его собственная шапка, потом вторая, сорванная с головы изумленного анекдотчика… Безменов сидел слишком далеко, матрос, кинув на его картуз безнадежно алчущий взор, решительно сорвал с себя рубашку и окончательно затампонировал ею зияющую рану… Вслед за тем он снова отомкнул свой фонтан, заклокотавший с удвоенной энергией:

— Гони сюда лодку, ящерица земноводная… Не думаешь ли ты, пустобрех соглашательский, что я повезу пассажиров дальше? Ну, живо-живо, нефтяная панама, керзониада двоегнусная! Живей, живей, живей… А то я тебе сделаю интервенцию без капитуляций!..

Когда рыбак испуганно-торопливо полез в свой первобытный челн, управляемый с кормы одним веслом, матрос удивительно спокойно прервал словесное извержение и, показав широкое, улыбающееся лицо пассажирам, произнес наставительно и конфиденциально:

— Заметьте: ни разу по матери… Потому из комсомоли-стов.

И, чтобы показать, что его красноречие отнюдь не иссякло, он снова посыпал на голову рыбака трескучие безобидные ругательства.

Рыбак, искусно действуя кормовым веслом, подошел вплотную к потерпевшей аварию шлюпке. Он снял войлочную шляпу и робко-заискивающе заговорил, в то же время окидывая испытующими восточными глазками обоих пассажиров:

— Товарищи, видит бог, я хотел крикнуть «вправо». Видит бог, шайтан виноват, повернул мой язык не в ту сторону. Вы не беспокойтесь, я вас перевезу, как князей… Я…

— Ладно, ладно… — прервал его матрос. — Смотай свой язык, слизь мягкотелая… Живо принимай багаж и пассажиров, а то как бы я твоего бога. Курица херувимская… — добавил он с пренебрежением и плюнул в зыблющееся море.

Два чемодана, сильно подмоченные, и пассажиры с мокрыми ногами перебрались в утлый рыбачий челн. Матрос в напутствие выпустил на голову виновника катастрофы весь свой остаточный запас крепких словечек: его шлюпка, несмотря на тройную затычку, все более и более наполнялась водой.

Безменову с первого взгляда не понравилась двусмысленная физиономия рыбака, и вся происшедшая история казалась ему преднамеренно устроенной с какими-то темными планами. Его метод распознавания людей по рукам еще больше утвердил его в этом мнении: у рыбака руки были подозрительно белы, а с ладонной стороны совсем лишены мозолей…

— Неужели сидоринская лапа и сюда дотянулась? — подумал он, тайком отстегивая кобуру с наганом.

Митька Востров, после того, как лишился головного убора, сразу замолк и омрачнел. Подозревал ли он что-нибудь — нельзя было судить по его окаменевшему лицу, но жест друга к кобуре не прошел мимо него.

Все событие разыгралось на расстоянии полуверсты от берега; свидетелями его были лишь чайки, с резкими криками принесшиеся откуда-то, да равнодушно сверкающее солнце над головами.

Рыбак молчал, бесшумно работая веслом на корме и от поры до времени кидая тайные беспокойные взгляды то на пассажиров, то в водное пространство перед носом лодки; молчали и приятели, расположившиеся на носу. Подозрения рабфаковца, казалось, не были беспочвенными: челн быстро шел по прямой линии к пристани — саженей семьдесят, не больше, оставалось до нее, — но чем видимей становился берег, тем резче выдавал рыбак свое внутреннее напряжение. Он теперь стоял на ногах и вытягивал вперед шею, стараясь разглядеть что-то таинственное перед бегущим носом лодки… И это таинственное пришло…

Митька Востров, в противоположность своему другу не отрывавший взгляда от поверхности воды, вдруг вскрикнул и схватился за борт. Безменов резко обернулся к нему и выхватил одновременно револьвер: перед лодкой вода пришла во вращательное движение… Друзья вскочили… Вращательное движение превратилось в завывающий водоворот.

На дне водоворота лопнула черная бездна… Челн скакнул туда…

В самую последнюю секунду Безменов оторвал взор от мрачной страшной пропасти и бросил его на корму: там рыбака не было — он плавал высоко на периферии водоворота… Уже когда изумрудная пасть смыкалась над головами пассажиров, грянул выстрел — рыбак ключом пошел ко дну… Это рабфаковец мстил за свою гибель…