На плоскогорье, к водопаду, освобожденному дьяконом из скалистого плена, подъезжали двое всадников.

Чудное солнечное утро — первое после пропажи рабфаковца — свежий, отдохнувший за ночь, бодрящий воздух и умиротворяющая тишина ничуть не бодрили и не умиротворяли духа двух туристов, остановившихся подле студеной струи, чтобы напоить лошадей. Один из них, с хищным крючковатым носом и звериными глазами, говорил резко, отрывисто, повелительно и зло; другой — с хроническими бутонами любви на подбородке и с косящим взглядом — пребывал в мрачном спокойствии и лишь изредка подавал реплики, произнося их голосом грубым и непочтительным. Первым был эсер и авантюрист Сидорин, вторым — его ближайший помощник и путеводитель по Кавказу Аполлон прекрасный.

— Я определенно заявляю. Определенно заявляю, — гвоздил зло и резко Сидорин, ударяя по лунке седла нервной рукой. — Отвратительный рабфаковец жив… Мы идем сейчас по его следам…

— Позвольте, — возражал грубо, но спокойно, прыщавый Аполлон. — Прежде всего: откуда вы знаете, что рабфаковец жив, и потом, какими это судьбами вы напали на его след, если допустить, что первое имеет какое-нибудь основание?

— Извольте, я вам отвечу на оба ваших вопроса, — с видом нескрываемого превосходства над своим гидом отвечал Сидорин. — Первый… Вы не присутствовали на заседании меньшевистского ЦК и не присутствовали, надо сказать, к своему счастью, так как из 21 человека, прибывших на это заседание, обратно ушло только трое: я и еще два грузина. Остальные остались навсегда в том подземелье, где мы заседали… Заседают там и посейчас… ха-ха-ха… Знаете ли вы, что такое там приключилось?..

— Слыхал, но плохо… — буркнул в ответ Аполлон.

— А вот я вас познакомлю обстоятельней… В тот самый момент, когда один из членов ЦК собирался докладывать собранию о местонахождении в Закавказье детрюитных руд… о предположительном, правда… В этот самый момент, ни на секунду раньше или позже, в двери нашего подземелья хлынули потоки моря…

— Ага, — кивнул Аполлон, — это, должно быть, в связи с тем водоворотом у побережья, который виден был из города?..

— Должно быть… Знаете ли вы, что морским наводнением затоплены и разрушены все наши подземные ходы и пещеры? Что люди, посланные за рабфаковцем, за отвратительным рабфаковцем, все до одного погибли? Что из 28 человек меньшевистского ЦК сразу выбыло из строя 18 человек? Что весь мой багаж и документы остались в потоках воды, и их нельзя теперь достать вследствие разрушения, причиненного наводнением?!..

— Ну, ну… — ждал своего Аполлон.

— Вот вам и ну, — вспылил Сидорин. — Как по-вашему, кто виновник всего этого происшествия, одним ударом причинившего столько бед?..

— Рабфаковец?.. — ехидно спросил Аполлон.

Сидорин чуть не свалился с лошади от этого непочтительного вопроса.

— А кто же? Кто?.. — завопил он. — Кто другой способен на такую подлость? Кто, как не отвратительный, пронырливый рабфаковище может нанести столько ударов за один раз?.. Кто?..

Сидорин задохнулся в припадке необузданного гнева и сильно дернул за поводья свою ни в чем не повинную лошадь. Горячая кабардинка встала на дыбы, перевернулась и вскачь пустилась по неровной каменистой почве, трепля в седле всадника… Аполлон догнал его через несколько минут и с прежней флегмой попросил ответа на свой второй вопрос.

— Откуда я знаю, что мы идем по следам этого рабмер-завца? — переспросил, крича, Сидорин. — Откуда? Надо иметь глаза и нюх, больше ничего, и тогда все станет ясным без объяснений…

Аполлон с удивлением огляделся вокруг себя, но следов рабфаковца не открыл; понюхал воздух — тот же результат.

— Ну? — флегматично спросил он. — Ничего не вижу и ничего не нюхаю, если можно так выразиться…

Но Сидорин уже погрузился в суровую задумчивость и в течение следующего часа не обмолвился ни одним словом.

«Ну и черт с тобой, — подумал равнодушно Аполлон. — Не хочешь говорить, не надо. Подумаешь, какая потеря!..»

Они в дружном молчании пересекли каменистое плоскогорье, в дружном молчании вступили под зеленый шатер хвои и еще час проследовали таким же порядком вглубь леса. Сидорин шел по горячему следу. Суровая гримаса его лица по временам искажалась судорожным тиком, когда он, склонившись на луку, отмечал взглядом новые следы, — следы, для Аполлона совершенно невидимые.

Аполлону, дремавшему в сидячем положении, моментами казалось, что впереди него не знаменитый авантюрист и заклятый враг большевиков едет, а парит в воздухе хищная птица, вроде ястреба-стервятника, что ли, распластавшая крылья и склонившая свой стальной клюв к земле, где чирикают беззаботно воробьи. Грозный враг — рабфаковец Безменов — ему представлялся, благодаря сладкой дреме, именно таким воробьем, беззаботно запятнавшим лес своими следами…

А лес таинственно шумел, бросая сверху сухие ветви на всадников и лошадей. Под этот шум хорошо дремалось…

Вдруг, после трехчасового с лишком безмолвия, Аполлон услышал возбужденный голос своего товарища; собственно, сначала он услышал пугливое фырканье лошади, а потом голос.

Кабардинка Сидорина резко остановилась перед черным провалом в почве, усыпанной отмершими иглами, и дальше идти не пожелала. Всадник исхлестал ее нагайкой, но тронуться не заставил ни на шаг. Аполлон, подъехавший на шум, тоже принужден был остановиться, так как и его лошадь заупрямилась.

— Что за черт!.. — орал Сидорин, соскакивая с лошади и осторожно заглядывая вглубь провала… Вдруг его ноздри задвигались, заходили, как у породистого волкодава; на лицо набежала мертвенная бледность, а за ней хлынула краска; заблистали дикой радостью звериные глаза.

— Рабфаковец!.. — взвизгнул он. — Рабфаковец!.. Ха- ха-ха!..

В дырку заглянул Аполлон и убедился, что его достойный друг не бредит и не сошел с ума: в яме лежал ненавистный их эсеровскому сердцу неподвижный рабфаковец.

— Веревку! Веревку!.. — кричал Сидорин, задыхаясь в бурном прибое радости.

Он сам, не дождавшись Аполлона, прыгающими руками отцепил веревку от седла, одним концом ее обвязал себя вокруг пояса, другой прицепил к луке седла.

Через несколько минут холодное тело рабфаковца лежало на мягкой хвое, и два авантюриста ощупывали, обыскивали, переворачивали его с лихорадочной поспешностью.

— Дохлый! — прохрипел Сидорин, убедясь наконец, что рабфаковец не подает признаков жизни.

— Дохлый! — подтвердил и Аполлон раскосый, скривившись в ответной улыбке и этой улыбкой давая понять, что его друг нашел самое настоящее прилагательное.

Сидорин вскрыл сумку, снятую со спины рабфаковца, выбросил оттуда все и вдруг застыл в позе собирающейся прыгнуть ехидны… Перед ним лежала карта Абхазской республики, и по карте четким пунктиром тянулась линия через горы, долины, леса к верховью реки Ингура…

— Урра!!! Кричите: урра!!! Ура кричите!.. — в бешеном восторге загвоздил Сидорин.

— Урррра!!! — подхватил его друг. — Ура! Ура! Ура! Ги-гип!!!

Ящерица-агама, наскочив на полоумных авантюристов, задрала хвост и в смертельном страхе метнулась в сторону. Безобидная медянка, проползавшая мимо, впала в каталепсию. Воробей, сидевший на ветке в тяготении к лошадиному помету, камнем свалился в кусты…

Когда острый припадок необузданного звериного восторга прошел, авантюристы спохватились.

— Его надо спрятать, — сказал Сидорин, указывая на труп. — Здесь оставлять — опасно. За нами может быть слежка и нам могут приписать это убийство. Берите его за ноги…

Приятели взвалили труп на седло и двинулись в путь.

Через некоторое время лес оборвался известняковой прогалиной, широко открытой со всех сторон. Далеко впереди стояли высокие горы.

Им везло: в пористой известняковой почве, размытой дождями и потоками, они без труда нашли достаточной величины углубление. В это углубление был сброшен труп рабфаковца и завален широкой плоской, словно приготовленной нарочно, каменной плитой.

Совершив, таким образом, упрощенное погребение и чувствуя себя на десятом небе от блаженства, авантюристы тронулись в путь. Теперь они знали, где искать детрюит. Но и осиротевший Митька Востров знал… куда они следуют…

Потеряв ночью своего товарища и с горя чуть не потеряв рассудка, он заночевал тут же, где стукнулся лбом о призрачное дерево. Над ним жутко шумели пихты и ели; ночные голоса невиданных зверей коварно кружили вокруг да около; из темноты кто-то мягкий, огромный и расплывчатый дул горячим дыханием в лицо. Но робкий по природе Митька поборол жуть и робость, храбро, ни на одну секунду не смыкая глаз, дождался рассвета и энергично принялся за поиски друга.

— Не провалился же он сквозь землю? — здраво рассуждал он. — И не слопал его медведь? И не мог он попасть в плен к краснокожим, потому что краснокожих здесь нет?..

Однако рабфаковца нигде не было, а разбираться в следах Митька не умел. Понемногу его логика начала сдавать перед загадочным исчезновением. Он стал строить самые невероятные, дикие и нелепые предположения. Например:

— Прячется где-нибудь за деревом, шалопай… Это меня возмущаить…

Или:

— А может, его никогда и не было?.. И меня нет… одна фикция и больше ничего.

Потом он услышал голос сверху:

— Иди на горы и смотри…

Голоса никогда не были для него новостью. Только он всегда боялся их слушать. Ведь в психиатрической клинике они ему не раз и не два советовали: откусить себе язык, броситься из окна на тротуар, повеситься на полотенце или задушить самого себя.

По здравому рассуждению, последний голос тоже был несомненной галлюцинацией, но он как будто бы не грозил никакими опасностями. Кроме того, — Востров вернулся к первому своему предположению, — кроме того, возможно, что это был голос Ваньки, укрывшегося где-нибудь наверху в густой кроне.

— Пойдем, Митяич, на горы, — пригласил сам себя Востров и затаил в сердце своем обиду против коварного друга.

Горы оказались не особенно близко расположенными. «Митяичу» пришлось пройти лес насквозь, перейти благоухающую долину, перебраться через глубокое ущелье, и лишь через полуторачасовой промежуток он достиг горного кряжа, доминирующего над ближними и далекими окрестностями, и забрался на его наиболее выдающийся пик.

Голос, толкнувший Вострова на это путешествие, оказался голосом здравого смысла, поборовшего новый приступ сумасшествия. Раздвоение сознания у больных цикло-френией, — у циклофреников, как сокращенно называют их врачи, — один из главных симптомов начала этой болезни. Загадочная пропажа приятеля вызвала у Митьки это раздвоение, и будь он в напряженной лабораторной обстановке, а не в смолистой животворной чаще, опять могло случиться, что победа осталась бы на стороне больной половины сознания.

Как только Востров поднес к глазам подзорную трубку и навел ее на злосчастный бор, он воздал хвалу голосу своего здравого смысла. Он увидел, как на известняковой прогалине среди леса остановилось двое всадников, у одного из них через седло свешивалось тело пропавшего рабфаковца. Был ли тот мертв или находился в глубоком обмороке, на таком расстоянии ни обыкновенный врач, ни врач, вооруженный трубой, не смог бы различить. Не различил этого и Митька Востров. Авантюристов же он узнал с первого взгляда и, похолодевши вдруг, вспомнил, что у Безменова в сумке хранилась географическая карта с отмеченной на ней дорогой к «Долине Смерти»… Он немедленно в приступе ярости, боли и ненависти хотел бежать туда, к известняковой поляне… И снова голос благоразумия — на этот раз внутренний, а не внешний — дал ему мудрый совет:

— Останься… Посмотри до конца. Проследи путь авантюристов… — сказал он, и Востров, сдерживая ярость и нетерпение, остался.

Он видел, как его бедного друга запихнули в известняковую пещеру и заложили камнем. Видел, как авантюристы после этого спокойно продолжали путь, взяв верное направление на «Долину Смерти»…

Бешеная мысль: настигнуть злодеев и отнять у них карту, — вспыхнула в горячечном мозгу Вострова… и немедленно погасла, как только проснулась скорбь о погибшем товарище. Все-таки с горы он спустился сломя голову, но опять минимум час потребовался ему для обратного перехода: ущелье, долина и лес. В лесу прогалина.

Задыхаясь, Митька устремился к пещерке — гробнице Безменова… А перед нею стал, как вкопанный, кулаками протирая глаза: плита была отвалена и пещерка пуста…

— Тэ-тэ-тэ… Подождите… — сказал турист с бритым лицом и квадратным подбородком, играя кинжалом, подвешенным у стройного горца-мингрельца к поясу. — Подождите, вы говорите слишком быстро и, кроме того, с большим акцентом, а я сам не русский и плохо понимаю по-русски… Вы сказали, что видели человека исцарапанного и с длинными волосами, пешком проследовавшего в этом направлении?..

— Так, — подтвердил горец. — Кацо вэрно говорит, я видел…

— Это мой брат, — вздохнул турист, — но он сумасшедший, понимаете?..

— Понимаю, кацо… Это значит, у него здэсь финтиль-минтиль?..

— Вот-вот, — согласился турист и снова вздохнул. — Давно он здесь прошел?

— Два дня тому назад, кацо…

— Благодарю вас…

— Пожалста…

Турист прыгнул в седло и помчался в направлении хвойного леса, широко раскинувшегося по одному из западных отрогов Кавказского хребта.

Иван Безменов, следуя впереди своего приятеля, распинавшегося о преимуществах растительной пищи перед мясной, а мясной перед растительной, неожиданно провалился в волчью яму. Так неожиданно, что не успел даже вскрикнуть. Упав, он сильно ударился головой о каменистое дно, но сознания не потерял. Сознание продолжало работать, парализовались лишь органы движения и центр речи. Это было следствие сотрясения мозга. Это была летаргия.

Впечатления от внешнего мира доходили до него в несколько затуманенной, но все-таки понятной форме. Он слышал, как внезапно оборвал свою речь увлекающийся лектор; слышал его испуганное восклицание и зовы, но не мог в ответ ни крикнуть, ни пошевелить рукой.

Странное это было состояние. «Я ведь не сплю, — говорил он себе, — и в то же время мое состояние похоже на сон. Похоже на утреннюю дремоту, когда тебя будят, а ты не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой…»

— Я сейчас стряхну это оцепенение, — думал он ежеминутно, но чего-то такого не хватало, чтобы привести эту мысль в исполнение.

Минута шла за минутой; вырастали часы; часы уходили в вечность. Наконец, над головой блеснул утренний рассвет, а рабфаковец все лежал и думал, что вот сейчас он встанет и крикнет Митьке, тревожный голос которого был опять подле ямы. Он слышал, как Митька рассуждал сам с собой, строя дикие предположения. Ему было смешно, но даже улыбнуться он не мог.

Митька ушел искать горы, и рабфаковец подумал, что вряд ли он увидит оттуда яму.

Потом послышался хруст сухой хвои. Приближались люди на лошадях, они молчали. Рабфаковец, чувствуя, как похолодели его конечности, словно у мертвеца, последний раз подумал, что вот сейчас не мешало бы крикнуть, иначе ему крышка. И опять не смог крикнуть. Тогда кто-то крикнул вместо него. В голосе он узнал своего заклятого врага Сидорина и обрадовался ему, как другу.

Кто-то спустился в яму. Чьи-то руки, не отличавшиеся излишней мягкостью, пропустили под его плечи веревку. Веревка натянулась, и рабфаковец попал в царство света и живительного тепла. Его веки были закрыты, даже их он не мог поднять.

Его грубо обыскали, переворачивая без нежностей, выворачивая карманы без зазрения совести и пиная ногами с большим мастерством. Потом два голоса — один за другим — злорадно крикнули: «Дохлый!» — и оставили его в покое.

Занятый решением остро поставленной дилеммы, дохлый он или не дохлый, рабфаковец не обратил большого внимания на то, что авантюристы, вскрыв его сумку, нашли там географическую карту.

— Все-таки я не дохлый, — решил он, когда его взваливали на спину лошади. — В мире существует одна материя, — продолжал он философствовать, мотая руками и ногами в такт хода лошади. — Если же допустить, что мне вышла крышка, значит, я сейчас слышу и соображаю каким-то бестелесным духом. Чепуха. Идеалистика. Я живой…

Его провезли недолго и, в подтверждение правильности решенной им дилеммы, причинили ему острую боль в коленном суставе. Это произошло оттого, что правая его нога подвернулась под туловище… Стукнул камень, преградивший в пещеру доступ живительного тепла и воздуха.

Через несколько минут рабфаковец почувствовал, что начинает задыхаться. Борьба между роковым оцепенением и острым желанием жизни возобновилась с новой силой. Длилась она еще несколько минут, и сила жизни победила.

Сконцентрировав всю свою волю на одеревеневших мышцах левой ноги, рабфаковец смог, наконец, толкнуть ею отгораживающий его от солнца и воздуха камень. Выползал из пещерки он, подобный змее, окоченевшей от холода. Конечности не слушались. Но как только знойное светило насквозь пронизало своими лучами оцепеневшее тело и наполнило теплотой застывшую кровь, рабфаковец встал на ноги. Массажем он быстро восстановил нормальную циркуляцию крови, а вместе с тем и отчетливость мысли.

— Нужно догнать бандитов. Нужно во что бы то ни стало лишить их возможности использовать карту. — Что мысль эта явилась не как следствие летаргической расслабленности мозгов, а как результат зрелого размышления, не признающего препятствий и оттяжек, показало поведение рабфаковца. Он во всю прыть, несмотря на боль в коленном суставе, пустился догонять бандитов.

Они, видимо, не спешили, так как уже через полчаса рабфаковец завидел их. И только тогда он сообразил, что гонится за хищниками с голыми руками: у него не было ни карабина, ни револьвера, ни даже перочинного ножа — бандиты все забрали… очистили до последней нитки…

Сдержав свою прыть, рабфаковец, тем не менее, продолжал преследование, прячась за стволами деревьев. Он рассчитывал на помощь всемогущих обстоятельств.

Теперь всадники благодушно беседовали. Сидорин то и дело заливался отрывистым деревянным хохотом, чем-то дразня своего мрачного товарища. Тот огрызался в ответ, впрочем, вполне миролюбиво. Подкравшись на расстояние четырех-пяти саженей, невидимый наблюдатель услышал приблизительно такой разговор:

— Аполлон, Аполлон, так сколько, говорите, домов отобрали у вас большевики?..

— Пять, сволочи…

— А где?.. Один на Лубянке, другой?..

— …другой на Полянке, третий на Якиманке, четвертый на Поварской, пятый на Тверской…

— Хе-хе-хе… ловко!.. В рифму отбирали… А сколько они вам оставили?

В ответ на второй вопрос Аполлон мрачно засопел носом и сосредоточенно уставился в сторону. Сидорин опять раскатился деревянным смешком.

— А что мы с вами сделаем, когда у нас будет детрюит?.. — снова задал вопрос Сидорин и с видимым наслаждением стал ждать ответа.

Аполлон круто повернулся в седле и выпалил, смакуя:

— К чертовой бабушке взорвем Кремль, передавим большевиков, расколем черепа комсомолятам, передушим пионеров!..

«Маньяки, — заметил себе рабфаковец, — надо их поскорее ликвидировать».

…Неожиданно рокот лесного водопада покрыл птичий гомон и оборвал разговор полоумных друзей. Седая скала открыла белую, как снег, и пушистую, как вата, ленту студеной воды. Авантюристы, томимые зноем и жаждой, резко свернули в сторону соблазнительной влаги.

Пользуясь шумом воды, рабфаковец подобрался к ним почти на две сажени. Густые заросли папоротника способствовали ему в этом. Уже не стало слышно разговора, но видно было, как шевелятся губы друзей, возобновивших приятную беседу. Затем они подъехали к водопаду, к которому потянулись лошади, и заговорили с еще большим оживлением. Сидорин соскочил с седла, за ним — Аполлон. Лошади были отведены в сторону, им не дали напиться, и рабфаковец решил, исходя из этого, что обстоятельства складываются в его пользу: если лошадей не поили сейчас же, значит, бандиты не рассчитывали на немедленное продолжение пути; значит, они собираются отдохнуть, может быть, закусить.

Покрытые мылом кони стояли от него в трех аршинах. На одном из седел висел его карабин…

«Прыгнуть, сорвать карабин, пристрелить обоих бандитов…» — родилась отважная мысль в голове рабфаковца, но он не успел сделать этого: бандиты снова подошли к лошадям. Они расседлали их и седла вместе с переметными сумами перенесли на берег водопада.

— Растяпа… — укорял себя рабфаковец. — Упустил хороший момент… — Но тут же он задрожал от охватившей его радости: бандиты раздевались; бандиты хотели освежиться в студеном потоке…

Прошло минут пять, пока последняя часть туалета не была снята с распаренных тел. За это время рабфаковец успел приблизиться еще шага на три. Подобраться ближе он не мог, так как заросли обрывались в полутора саженях от водопада. Теперь голые авантюристы стояли на краю водопада вполуоборот к невидимому наблюдателю и давали себе остыть прежде, чем окунуться в пенистую, клокочущую влагу.

Невольно рабфаковец отметил массивность мускулистых форм одного из авантюристов и звериную ловкость другого. Аполлон в голом виде скорее заслуживал наименование Геркулеса, чем бога солнца, имя которого он носил. Сидорин же имел телосложение и грацию гибкой пантеры, и в мягкой резвости его движений чувствовалось коварство хищника.

«Парочка отменная», — подумал рабфаковец и решил не злоупотреблять своей отвагой. Из-за своего прикрытия он видел, что ближний берег не представлял удобств для купания, в то время как на противоположном находился небольшой водоем, где вода не пенилась и не клокотала. Если приятели хотят хорошо искупаться, они должны будут перейти на тот берег. Так подумал рабфаковец и оказался прав.

Бандиты дали своим телам остыть, затем разбежались и прыгнули через неширокую ленту воды. В ту же секунду выскочил из-за своего прикрытия не знающий страха рабфаковец…

До одежды и до седел, подле которых лежало оружие, было не больше полутора сажен, но он забыл о своем больном суставе и… запнулся на первых же шагах, поддав ногою отмерший сук. Сук затрещал… Сидорин, висевший в этот момент над серединой водопада, кошкой перевернулся в воздухе, упал на ноги на противоположном берегу и, сейчас же оттолкнувшись от него, прыгнул в обратном направлении… Рабфаковец, пренебрегая мучительной болью в опухшем суставе, сделал отчаянный прыжок вперед. Они столкнулись как раз над оружием — оба с одинаковой инерцией… Сидорин скользким угрем увернулся от объятий, которые ему приготовил рабфаковец, и проскочил меж его ног, не успев, однако, поднять с земли револьвера. Он во второй раз попытался увернуться от враждебных объятий, но был пойман сзади за пояс… Рабфаковцу нужно было смотреть в оба; он ничего бы не имел против, если бы у него в этот момент было четыре глаза: два спереди, два сзади…

Метнув через себя легковесного Сидорина в водопад, он тотчас же обернулся и столкнулся с массивным Аполлоном. Аполлон сохранил инерцию прыжка, и рабфаковец был опрокинут ею на землю… На противоположном берегу выбирался из воды Сидорин… Рабфаковец здоровым коленом поддал в живот насевшую на него тушу, и туша, екнув, перелетела через собственную голову… Опять прыгнул Сидорин, но на этот раз неудачно: вскочивший на ноги рабфаковец поймал его в воздухе и снова метнул в водопад — к тому берегу. Теперь снова предстояло помериться силами двум гигантам… Аполлон устремился на своего врага с зажатым в кулаке булыжником… Булыжник свистнул мимо головы рабфаковца и угодил в спину вылезавшего из воды Сидорина. Сидорин был выведен из строя… Свободный кулак массивного Аполлона встретил на своем пути подставленную ребром железную руку, в то время как другая ударила его в угреватый подбородок. Аполлон прикусил язык, плюнул кровью и, озверев, кинулся на рабфаковца, не обращая внимания на его удары. Они схватились крест-накрест и стояли несколько секунд в окаменелой неподвижности, словно шутили, словно обнимались в дружеском расположении. Потом Аполлон рывком дернулся к земле, упал на спину, рассчитывая приложить врага лбом о землю, но враг, падая, успел освободить руки и упереться ими в его подбородок. Аполлон стукнулся затылком с двойной силой, и его стальные тиски разжались; он все же сделал судорожную агоническую попытку подняться, но, получив удар в висок, замер, широко раскинув руки… Обернувшись вовремя, рабфаковец заметил в упор направленный на него револьвер: это оживший Сидорин подкрался пантерой… Прогремел выстрел — рука с револьвером повисла плетью, перешибленная в предплечье, куликом пуля же провела кровавую борозду на темени рабфаковца, вырвав ленту волос. В эту же секунду опрокинулся наземь Сидо-рин, получив от него новый удар — в переносье.

— Уф… задали они мне пару, — отдувался Безменов, связывая бандитов их же веревками.

Когда он седлал лошадей, намереваясь на них доставить пленников в Сухум, затрещал валежник и на всех парах к водопаду прорвался сквозь папоротник красный, потный и задыхающийся Митька Востров. Он ничуть не удивился, завидя друга, пребывающего в добром здравии.

— Я слышал выстрел!.. — тревожно выпалил он, кося глазами без зазрения совести и не замечая поэтому связанных бандитов.

— Да, выстрел был, — откровенно сознался рабфаковец и улыбнулся на потешного друга, — вот и след… — Он показал на кровавую полосу на своем темени и струйки крови на лице.

— Вульнус капитис касатикус! — воскликнул Митька озабоченно и полез в сумку за бинтами.

— Что сие означает? — спросил Безменов, делая испуганное лицо. — И на каком наречии?..

Митька, роясь в сумке, отвечал торопливо:

— Вульнус капитис, — это значит рана головы, а касати-кус — касательная… первые два слова — по-латыни, а последнее, извини, я уже сам придумал… забыл, как по-латыни «касательная»…

Он нашел, наконец, бинт и на покорно подставленную голову рабфаковца мигом надел марлевый шлем. Потом он заметил вздувшийся чудовищно сустав друга и, как тот ни сопротивлялся, немедленно разрезал ему всю штанину.

— Почему бы не снять? — протестовал рабфаковец.

— Нельзя, — безапелляционно отвечал врач. — Эсмарх и еще Шперлинг и масса других советуют всегда разрезать одежду вокруг пораненного места… Нельзя, друг, терпи…

Обследовав распухший сустав, он воскликнул, и в этом восклицании рабфаковец учуял вместе с испугом большую долю профессионального восхищения:

— Какое громадное «дисторзио»!..

— Опять что-нибудь «сам придумал»? — печально отозвался рабфаковец, ужасаясь видом своей ноги.

— Нет, это чистая латынь, и значит она «растяжение»…

— Но зачем жарить по-латыни, когда гораздо понятней по-русски? — возразил рабфаковец, кривясь от исследований врача.

— Нельзя, друг, — снова отвечал тот, — где это видано, чтобы болезни назывались по-русски? И никто лечиться не станет…

— Ерунду мелешь!.. — энергично произнес рабфаковец, но чтобы не раздражать врача, и без того слишком интенсивно манипулировавшего с суставом, он не развил своей мысли дальше.

Митька положил на распухший сустав примочку из свинцовой воды — аква плюмби, пояснил он — и изрек, важно склонив голову набок:

— Извольте лежать в постели. Начать ходить можно только через две недели, иначе на всю жизнь останетесь хромым…

В это время подле него раздался стон.

— Я так и знал! — досадливо воскликнул врач. — Стоит мне вынуть врачебную сумку, как больные начинают сыпаться горохом… Кто следующий?..

Он перевел взгляд в сторону и вскочил с вытаращенными глазами.

— Что!? Что!? Что-о? Друзья-приятели?! Бандиты?! Си-дорин и Аполлон прекрасный! Кого я вижу? Вас ли?!.. Ах-ха-ха-ха! Как поживаете, голубчики?

— Сволочь большевистская!.. — в ответ крикнул очнувшийся Сидорин.

— Сволочь большевистская? — переспросил Митька. — Это звучит гордо… Благодарю… — и потом, сдержав свои восторги, серьезно обратился к рабфаковцу: — Что ты намерен делать с ними?..

— Если бы это было года три назад, — отвечал тот со вздохом, — я поставил бы их вот к этой скале… а теперь их придется доставить в город…

— В город?.. Это далеко… Разреши, я им вскрою внутренности, повторю анатомию…

— Туда же — врач… интеллигент… — издевался Сидорин.

— Сука ты, красная сука, а не врач…

Митька налился кровью, а так как в руке у него был скальпель, особенно удивительным не было бы, если бы он пустил его в действие. Этого не произошло только потому, что Дмитрий Востров — «старший и единственный врач и прочее» — был человеком громадной силы воли… Он сдержался, плюнул гневно в сторону авантюристов.

— В город далеко, — решительно сказал он, — я видел с горы: верстах в трех отсюда есть селение, можно туда сдать, в исполком, эту мерзость…

Но везти авантюристов он отказался, мотивируя свой отказ тем, что они представляют слишком большой соблазн для его анатомических запросов души, и так же решительно запретил это делать другу.

— Тебе нужно лежать… — сказал он категорически и некатегорически добавил: — Две недели…

— Но… верхом?..

— И верхом нельзя… Лучше ты побудь около них, пока я съезжу в село и привезу оттуда милиционера…

На этом они и порешили. Но тут Митька вспомнил вдруг о своей карте:

— Давай, давай, давай ее сюда… где она?..

Карту нашли в одежде Сидорина. Митька торопливо развернул ее, пробежал глазами сверху вниз и снизу вверх и удовлетворенно крякнул, найдя, что из карты ничего не исчезло. Затем, запрятав ее глубоко в карман, он поехал в село.