Вместо пролога (из апокрифической литературы)

…А поскольку к созданию канонического, так сказать, варианта этой истории я также приложил руку, то хорошо знаю настоящую цену всему написанному и сказанному. Все как всегда. Истинная картина события существует только в момент, когда оно происходит. А уже в следующую секунду можно говорить лишь об отражении, искаженном особенностями восприятия отдельных людей, их пристрастиями, эмоциями и даже сугубо меркантильными интересами. По прошествии более или менее длительного времени в работу вступают несовершенство памяти, ошибки каких-нибудь переписчиков, тенденциозность хронистов. А там, глядишь, пошла и прямая фальсификация ради удовлетворения чьих-либо политических нужд. Потом все это кривое зеркало утверждается в хрестоматийной литературе и принимается целыми поколениям за чистую монету. И ничего! Работает. И пусть работает.

А это? А это – так, для себя…

* * *

Брали нас с большой помпой, под телекамеры и комментарии журналистов правительственного канала в прямом эфире. Зрелище, правда, получилось до обидного коротким. Длительность и напряжение действию могло бы придать хоть какое-то сопротивление с нашей стороны, но ничего такого не случилось. Даже если бы нападение не было внезапным, мы ничего не смогли бы противопоставить хорошо организованной вооруженной силе. Об Острихсе и говорить нечего. Он к любому насилию испытывал отвращение, а драться вовсе не умел. Просто не представляю его в таком качестве.

Тем не менее сценарий действа по желанию тех, кто все это придумал, предусматривал именно штурм. Публике тогда пытались внушить, что в той самой квартире засели опасные заговорщики и террористы.

Никто нам не предложил, хотя бы для порядка, сдаться. Мы бы в таком случае, конечно, очень удивились, повозмущались, наверное, не чувствуя за собою никаких особенных вин, но сдались бы, вне всяких сомнений.

Как бы то ни было, спецназовцы лихо, в один удар, кувалдой вынесли дверь. В окна влетели вместе с обломками рам, осколками стекла и шумовыми гранатами пара-тройка здоровенных ребят в касках и камуфляже, привязанные веревками к чему-то на крыше… «Лежать!!! Не двигаться!!!» Все.

У одного из парней, вломившихся в окна, задралось пластиковое забрало защитного шлема, и осколок стекла каким-то образом попал в пространство между лицом и внутренней поверхностью каски. Парень довольно сильно порезал ухо. Забавно, что позднее вокруг этого незначительного случая возникла целая мифология.

Во-первых, в сообщениях СМИ появилась фраза: «При штурме один из сотрудников органов правопорядка получил ранение». Новостные каналы при этом показывали такую картинку: два здоровенных спецназовца идут на камеру, один на плече несет два автомата (свой и боевого товарища), свободной рукой заботливо поддерживая оного товарища за локоть. Собственно раненный – крупный симпатичный молодой человек уже без шлема – озабоченно прижимает руку к пораненному уху. На щеке, подбородке и шее эффектно смотрятся потеки крови… Зритель мог легко догадаться, что Острихс и иже с ним оказывали сопротивление, поскольку то обстоятельство, что боец повредился по собственной неосторожности, намеренно не афишировалось.

Во-вторых, этот же эпизод дал возможность Репту (пожизненному председателю бессменно правящей партии «Путь Острихса») придумать для себя весьма героическую роль во всей этой истории. Честно говоря, всем нам, кто был с Острихсом в эти последние его минуты на свободе, со временем стало казаться, что вели мы себя… ну, в общем, как-то не так. А когда по прошествии определенного времени после Весенней Революции его окончательно превратили в главный государственный идеологический миф, потребовалось, чтобы и поведение соратников Великого Человека не выглядело слишком уж малодушным. Тем более что многие из тех, кого принято называть «учениками Острихса», стали занимать солидные посты в государстве и предлагаться обществу в качестве примера для воспитания молодого поколения.

Наверное, поэтому все те из нас, кто сподобился писать мемуары, напирали прежде всего на то, что мы следовали призывам «учителя» не оказывать противодействия властям. Хотя таких призывов не было и не могло быть. Для их произнесения тогда просто не было времени. Тем не менее, впоследствии все мы впали в соблазн приписать ранение одного из нападавших нашему сопротивлению. И как-то сами постепенно научились в это верить…

Карм, Улак, ну и я, грешный, стеснительно ограничились пассажем в том смысле, что «кто-то из бывших с ним (с Острихсом) ранил одного из солдат». А вот Нонна прямо и смело указал: ранение солдата было следствием выстрела, произведенного Рептом из пистолета, и, дескать, только требование Острихса остановило его (Репта) дальнейшее сопротивление. У Нонна всегда было потрясающе богатое воображение! Так и стал Репт самым твердым и храбрым из нас. А Нонна стал любимцем Репта со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Кто сейчас, по прошествии почти сорока лет с тех событий, осмелится подвергать сомнению эту историю? В резиденции Репта на почетном месте висит картина академика искусств Тастуса «Арест». Композиция представляет из себя две группы фигур: справа надвигаются, прикрываясь темно серыми щитами, зеленые, в разводах камуфляжа фигуры солдат; позади них офицер, к уху которого прильнул и что-то в него шепчет почти не видимый зрителю, полусрезанный краем полотна, проклятый предатель Тиоракис; слева – Острихс, стройный, в светлых одеждах, с отрешенно-спокойным лицом, обращенным к нападающим, как бы заслоняет собою всех столпившихся за ним соратников, лица и позы которых отражают самые разные чувства, от полного смятения до твердой мужественности (у Репта, разумеется). Репт в вытянутой руке держит наведенный в сторону солдат пистолет, а Острихс, не оборачиваясь, перехватывает за запястье его вооруженную руку. Очень трогательная и мастерски исполненная картина.

Конечно, некоторые злонамеренные скептики не без сарказма утверждали, что если бы во время операции спецназа Репт попытался хотя бы только достать оружие (надо сказать, что у него действительно имелся пневматический пистолет), из него тут же сделали бы дуршлаг. Не говоря о том, что, останься он после этого в живых, судья, решавший вопрос об аресте, вряд ли отпустил бы его под залог.

С этим самым залогом тоже не все было чисто, но даже это не слишком красивое пятно на своих белых одеждах Репт со временем смог прикрыть вполне симпатичной аппликацией.

Как известно, крайне снисходительное по отношению к Репту решение суда стало результатом его позиции на процессе. «Трижды отрекся», как говорили злые языки. Во-первых, он заявил, что оказался на нашем собрании, можно сказать, случайно и лишь затем, чтобы заявить о разрыве с Острихсом. Во-вторых, пояснил, что хотя и не устоял, как и многие другие, перед волшебным обаянием личности Острихса, тем не менее никогда не был согласен с его нападками, хотя бы и чисто философскими, на государство. В-третьих, публично признал, что деятельность Острихса объективно вредна для страны, так как искажает реальную картину электоральных предпочтений и может способствовать приходу к власти экстремистских движений. Все это чрезвычайно устраивало власти, и, видимо, поэтому Репта не арестовали вместе с Острихсом и другими, а выпустили под залог. Острихс наблюдал все это без малейшего удивления и без тени осуждения. И уж тем более не опровергал Репта.

Репт впоследствии выдвинул версию (которая ныне играет роль истины), что именно Острихс в строго конфиденциальной обстановке предложил ему подобный образ действий в случае ареста и привлечения к суду. При этом Репт излагал довольно логичную историю: дескать, Острихс, неоднократно предупреждаемый с разных сторон о явно назревающих репрессивных акциях со стороны властей, был озабочен тем, как быть в случае его изоляции от общества или даже убийства. Нужно было каким-нибудь образом вывести из-под удара верного соратника, чтобы тот мог продолжить начатое, оставаясь на воле. Вот, вроде бы, и был предложен Репту такой жертвенный путь – рискуя собственной честью и добрым именем во имя общего дела, отречься от Острихса и от всех нас.

Но это, так сказать, на вынос.

Уж мы-то в нашем узком кругу точно знали, что никакого «начатого» и требовавшего продолжения «дела» за Острихсом не числилось. Он был созерцателем, а никак не деятелем. После его смерти всю так называемую «программу Острихса» за него выдумал и ему же приписал Виста Намфель в тесном сотрудничестве в Рептом и при нашем (в том числе моем) многозначительном молчании. А сейчас все уже привыкли, и кажется, что так и было на самом деле. И вряд ли кому-нибудь нужно, чтобы было по-другому. Уж если миф укоренился настолько, что вошел в сознание целого народа, ломать его не стоит. Просто опасно.

На чистой правде трудно построить общее благополучие, так как она почему-то оказывается у всех разной, слишком редко бывает красивой и никак не соотносится с вожделенным идеалом. Когда ею начинают назойливо колоть друг-другу глаза, дело быстро доходит до драки. Она выставляет напоказ грязное исподнее всех без исключения событий, развенчивает любого героя, свергает с пьедесталов самые непререкаемые авторитеты. Сам Бог немедленно грохнется с небес, если о нем рассказать все, как есть…

Конечно, трудно удержаться от высказываний, когда точно знаешь, как оно было на самом деле! Но чтобы начать резать правду матку перед широкой публикой, нужно основательно озлобиться на весь мир и очень не любить себя, особенно, если ты сам часть красивого мифа, да еще получаешь с этого проценты…

А вот о Тиоракисе, точнее, о том человеке, которого принято называть Тиоракисом, правды, похоже, не знает никто. В том числе и я ничего не знаю, кроме того имени, которым он назывался сам, – Воста Кирик.

Тогда, сорок лет назад, Чрезвычайная Следственная Комиссия так и не смогла сколь-либо достоверно связать эти два имени. В своих предварительных выводах она основывалась только на каком-то анонимном письме, в котором утверждалось, что под маской журналиста-любителя Восты Кирика скрывался кадровый сотрудник ФБГБ Тиоракис. Однако большая часть кадровой документации этого ведомства погибла во время страшного пожара, случившегося при штурме здания секретной службы революционерами. В общем-то, по разным прямым и косвенным данным было установлено, что в ФБГБ работало с полутора десятком Тиоракисов (фамилия эта весьма распространена), в том числе один из них, вроде бы служил именно в Пятом департаменте, занимавшемся политическим сыском, но… Но для того чтобы точно назвать какого-то из этих Тиоракисов главным виновником гибели Острихса, следовало раздобыть что-то такое, что подтверждало бы получение таким-то Тиоракисом такого-то задания. Например, найти письменный приказ. Или получить свидетельство от его руководителя об отдании такого приказа. Или разыскать письменный отчет агента. Или, наконец, установить его идентичность с Востой Кириком, предъявив наличного Тиоракиса для опознания, ну хотя бы даже мне… или Репту… или Альгеме….

Ничего из этого сделать не удалось. Письменных приказов такого рода в том учреждении не отдавалось. Секретное оперативное дело по «разработке» Острихса, в котором могли быть какие-то отчеты агентов, тоже, по-видимому, сгорело в пожаре, а может быть, было кем-то предусмотрительно изъято и уничтожено. Во всяком случае, оно до сих пор нигде не всплыло. Директор Пятого департамента ФБГБ флаг-коммодор Ксант Авади исчез совершенно бесследно во время Весенней Революции. Погиб ли он в ту ужасную ночь или преспокойно живет где-то по подходящей легенде, неизвестно. Никто из реально установленных Тиоракисов, имевших отношение к ФБГБ, не был опознан как Воста Кирик, и никто из живущих в стране тысяч прочих Тиоракисов до настоящего времени не пожелал признаться в том, что именно он и есть легендарный злодей…

Никто не знает, когда и где родился тот самый Тиоракис, кто были его родители и какой путь он прошел, прежде чем стал Востой Кириком, да и существовал ли, вообще, такой человек, тоже никто не знает. Возможно, он всего лишь удобный в пользовании миф в море других таких же мифов, составляющих живописную картину нашего существования…

Тиоракис, сколько себя помнил, – всегда был искренним и весьма наивным патриотом.

Первые детские впечатления, которые сладко ласкали зарождающееся в нем патриотическое чувство, произошли от трансляций по телевидению военных парадов в день первейшего государственного праздника Народно-Демократической Федерации – Дня Объединения.

* * *

В детской комнате полусумрак осеннего утра. Старшая сестра еще спит, а он уже открыл глаза и, лежа на спине, слушает звуки, доносящиеся из кухни, которая одновременно служила семье и гостиной. Мать почти наверняка готовит свое фирменное блюдо – самодельную куриную лапшу, которую маленький Тиоракис очень любил, а отец возится со своей «коронкой» – рыбой под маринадом, которую любили все, кроме Тиоракиса.

Но праздничная еда – ерунда по сравнению с тем, что сегодня – парад!

Из телевизионного приемника, который также находится на кухне, уже доносится великолепная прелюдия – гулкие звуки военных команд, отдающиеся и дробящиеся в стенах зданий, окружающих огромную Ратушную площадь, величественно плывущие в холодном влажном воздухе над столицей. И четкий размеренный шаг разводимых по местам вспомогательных воинских подразделений, которые своими цепями должны задать коридоры для торжественного прохождения основной массы войск.

Вставать, однако, еще рано. До того, как начнется самое интересное, предстоит самое скучное – десятиминутное выступление Президента. Это пока еще недоступно пониманию Тиоракиса. Просто какой-то дядя очень долго, как представляется ребенку, читает что-то такое в букет закрепленных на краю трибуны микрофонов. Воспринимаются только отдельные слова, которые запомнились еще с прошлого и позапрошлого года: «Родина» (это уже понятно), «агрессор» (надо спросить у папы, что это такое), «сокрушить» (неожиданно ассоциируется с «грушей»)…

Наконец, аплодисменты гостевых трибун извещают, что выступление Президента завершено. Теперь самое время быстро одеться и появиться на кухне, чтобы на сорок минут прирасти к экрану.

Комментатор правительственного канала динамично и умело, с профессиональным подъемом, неминуемо заражающим вполне искренним восторгом телевизионную аудиторию, рассказывает о происходящем на площади: произносит названия воинских частей, делает краткие экскурсы в их историю, упоминает отдельных героев. А через поле экрана, под поющую и гремящую духовую музыку, вздрагивая в железном ритме, проплывают нечеловечески ровные прямоугольники, состоящие из одетых в парадную военную одежду людских тел. Красота, величие, мощь.

Мама ждет, когда пойдут моряки. Она их «обожает». Отец относится к этому обожанию со снисходительным удовольствием. Он сам служил на военном флоте во время Шестилетней войны и знает, что ноги у маминого восторга растут именно отсюда.

Вот они! Низкий черный стилобат военно-морских мундиров, из которого рывками с машинной синхронностью всплывает и тут же тонет в непроницаемой темной массе геометрически безупречная сетка из крупных белых бусин. Это – затянутые в белые перчатки кулаки, отмахивающие маршевый ритм. «Когда я вырасту – стану моряком», – думает Тиоракис.

Голос комментатора еще более возвышается. Он сообщает (почти провозглашает), что на площадь выходит военная техника. Музыка прекратилась – только рокочущий, со взревываниями прибой сотен тысяч плененных моторами лошадиных сил. Бронетранспортеры, артиллерийские системы, танки («Хочу быть танкистом» – решает Тиоракис), ракетная техника…

И наконец, панорама по запрокинутым лицам на гостевых трибунах, пальцы, тычащие в небо, прищур глаз у визиров задранных к зениту фотоаппаратов… Низко над площадью, над самыми городскими крышами, с ревом, грохотом и сатанинским сапом проносятся боевые вертолеты и самолеты, каждый из которых – непреодолимо и хищно красив. Тиоракис заворожен: «Буду летчиком!»

И вместе с этими самолетами взлетает под самые небеса его младенческий, замешенный на наивном милитаризме патриотизм: Мы – самые сильные! Мы – самые справедливые! Нас – никто никогда не мог и не сможет победить! Какое счастье, что я живу в этой стране!

Потом до одури, взахлеб, дворовые игры в героев из кинофильмов про Шестилетнюю войну и про Войну за Объединение, яростные препирательства – кому быть «плохим», кому – «хорошим», споры по животрепещущему вопросу: который из коней, принадлежавших героям – Буян или Орлик – быстрее и умнее?..

Он (как, впрочем, и другие мальчишки) так растворялся во всех этих великолепных мифах, созданных отчасти народом, отчасти агитпропом, и талантливо воплощенных на киноэкране, что однажды чуть не погиб вместе с одним из Легендарных Командиров совершенно не «понарошку».

* * *

О герое, роль которого в тот день довелось играть Тиоракису, было доподлинно известно, что его повесили сепаратисты в самый разгар Войны за Объединение. В кинокартине, которая являлась моделью для детской игры в «войнушку», сцена казни была снабжена необходимой мерой патетики и мужественной красоты. Герой всходил на эшафот с эффектно откинутой головой и, обращаясь к согнанной на площадь, мрачно молчащей, но, очевидно, сочувствующей ему толпе, смело выкрикивал последние слова о верности правому делу. После этого камера показывала высокое, качнувшееся, а затем кружащееся небо, звучала трагическая и одновременно величественная музыка. Когда камера вновь опускала свой глаз вниз, то с экрана в зал уже врывались цветущие весенние сады, широкую водную гладь бороздил красивый белый корабль с именем героя на борту, ровный строй ребят из детской организации «Соколята» торжественно клялся в верности идеалам Объединения… Жуткое зрелище смерти на виселице и необратимость факта лишения человека жизни оставались (и слава Богу!) за кадром.

Во дворе стояла детская беседка, от края крыши которой к колышкам, вбитым в землю, протягивались бечевки для поддержания вьющихся растений. Однако предполагавшиеся растения то ли не посадили, то ли они не прижились, то ли были уничтожены бесконечно проходившими через них «войнушками». Часть бечевок уже оборвалась, и их концы свободно болтались невысоко над землей…

…«Сепаратисты» с серьезными личиками, вооруженные разномастными стрелковыми системами: пистолетообразными чугунными кронштейнами от раковин, деревянными палками с надетыми на них в качестве патронных дисков крышками от помойных ведер, пистонными револьверами, – под строгим конвоем привели захваченного в неравной схватке Героя-Тиоракиса к беседке. Он сам взгромоздился на перильца под свесом крыши. Один из конвоиров, залезший туда же, связал, как умел, петлю из оборванной бечевки и помог накинуть ее на шею казнимого. Тиоракис красиво откинул голову, обвел глазами высокое небо и с криком: «Да здравствует Объединение!», спрыгнул вниз. Бечевка оборвалась. Он даже не почувствовал боли. Игра закончилась. Ему помогли снять с шеи обрывок веревки, после чего все, и «федералы», и «сепаратисты», пошли играть в «отрез земли».

Тиоракис вернулся домой в прекрасном настроении. Вдруг он увидел, что отец смотрит на него почти с ужасом. Родитель привлек мальчика к себе и, бегло осмотрев его шею, странным голосом спросил: «Что это?» Тиоракис не понимал. Тогда отец подвел его к зеркалу и показал. Высоко на шее четко был виден багрово-красный рубец с пропечатанной структурой витой бечевки. Тиоракис почему-то сразу решил, что нужно врать. «Это мы играли… в лошадки… Вот так вот, веревочку… Как поводья… Наверное, натерла…» Отца провести было непросто, он был юристом и в свое время работал следователем. Что такое странгуляционная борозда, как она выглядит и отчего возникает – знал не только из теории. Но надо отдать должное Тиоракису – он показал себя как истинный киногерой на допросе у врага, то есть упорно держался своей беспомощной версии и никого не выдал. Так и остались подоплека и собственно картина данного жутковатого события тайной для его родителей. Повзрослев он понял: окажись веревочка чуть попрочнее…

* * *

В лицее имени Президента Тельрувза (первого Президента НДФ), куда родители устроили Тиоракиса интерном, он увлекся чтением. Среди обширной литературы, в основном приключенческой и фантастической, которую мальчик с огромной скоростью заглатывал, было много такой, в которой рассказывалось о героях-подпольщиках, о героях-разведчиках, героях-подводниках, героях-летчиках… и всех прочих героях, которыми была богата история Народно-Демократической Федерации, как, впрочем, история любой другой страны с неспокойным прошлым. Однако подбор книг в лицейской библиотеке (также как и в большинстве других библиотек НДФ) представлял в основном отечественных авторов, особенно, если дело казалось описания исторических событий на родных просторах. Естественно, «наши» герои в «наших» книжках были самыми героическими. Да и весь народ, сыном которого был Тиоракис, выглядел в волшебном кристалле литературы чрезвычайно благородным, талантливым, трудо– и миролюбивым, но, временами, чуть-чуть несчастным, потому что, по стечению обстоятельств, находился в окружении коварных и агрессивных соседей, которых вынужден был время от времени большой кровью побеждать в справедливых войнах.

Наслаждение от принадлежности к великому народу он испытывал также, читая великолепно изданные книжки, вроде «Первенства отечественных конструкторов». Из них мальчик с гордостью узнал, что почти все самые великие изобретения человечества принадлежали его соотечественникам, а те, которые почему-то появились в других странах, в значительной своей части были на подозрении, что могли быть украдены ушлыми иностранцами все у тех же умных, но недостаточно практичных и излишне доверчивых соплеменников Тиоракиса.

Отходя ко сну в спальной комнате лицея, лежа в темноте, он мысленно переживал многосерийные приключенческие фантазии, героем которых сам же и являлся. Он участвовал в воздушных боях с врагами Родины, сбивая самолеты противника в огромных количествах; в одиночку, вооруженный пулеметом и зажав зубами чеку гранаты, чтобы не сдаться живым, удерживал пограничный горный перевал до подхода подкрепления; тонко и мудро обводя вокруг пальца контрразведку, добывал ценнейшие военные сведения во вражеском тылу… В финале его всегда награждали высшим отличием НДФ – орденом «Слава Отечества»… Он скромно хранит награду дома, но однажды, на большой праздник надевает ее, и тогда все видят, кто живет рядом с ними, и раскрываются рты, и немое восхищение разливается вокруг юного героя…

Ему бывало до слез обидно, если кто то при нем говорил достаточно очевидные вещи – дескать, то-то и то-то за границей делают лучше, и нечего было возразить (потому что, действительно, – лучше). Оставалось только запальчивое: «Ну и что, а у нас зато…»

Во время торжественных мероприятий в лицее, в составе хора воспитанников, он серьезно и с искренним подъемом, прижав ладонь к груди, пел гимн своей страны. А когда при этом на большом экране в актовом зале, за спиной хора, возникало проекционное изображение развивающегося государственного флага – бело-голубого полотнища с изображенным посередине парящим золотым соколом, держащим в когтях пучок остроизломанных молний, – глаза его совершенно непроизвольно наполнялись слезами восторга…

* * *

С годами его патриотизм не то чтобы поубавился, но перестал быть очень уж слепым. То есть, Тиоракису пришлось, учиться любить свою страну не только в виде непорочной девы в кипенно-белых одеждах, но и вместе с ее грехами, которых, как выяснилось, было вполне достаточно.

Этим переменам в его сознании способствовали некоторые печальные семейные обстоятельства. А именно, когда ему исполнилось девять лет – родители развелись. Они сделали это, то что называется, цивилизованно, сохранили хорошие отношения, но отец, оставив все недвижимое имущество (собственно, хорошую квартиру в столице) бывшей жене и детям, уехал с новой женой в Приморские Кантоны, где занял весьма почетную должность Регионального представителя Федерального Надзора.

Отец, пока был рядом, с явным одобрением наблюдал, как из сына формируется весьма лояльный государству гражданин. И поощрял это. Сам он, будучи чиновником в третьем поколении, полагал лояльность необходимой добродетелью, от обладания которой в значительной степени зависели возможность находиться на государственной службе вообще, а также успешный карьерный рост и в конце концов – материальная обеспеченность, благоустроенная и спокойная жизнь.

Отец Тиоракиса был неглупым и образованным человеком, хорошим специалистом, веселым балагуром, любимцем и любителем женщин, но в отношениях с государством основной его чертой был конформизм. Причем не циничный, расчетливый конформизм карьериста, а конформизм искренний, можно сказать, идейный. Любые самые неожиданные и странные вольты во внешней и внутренней политике, которые могли выкинуть Президент, Правительство, или руководство бессменно правящей партии «Объединенное Отечество», в рядах которой он, разумеется, состоял, всегда находили в нем правильный отклик и понимание, особенно после соответствующих разъяснений в правительственном «Федеральном вестнике» или на партийной конференции. «Ну, вот видишь! – успокаивал он мать Тиоракиса, у которой с лояльностью было не так хорошо. – Вот тебе и объяснение! И никакая это не глупость, а совершенно последовательные и хорошо продуманные действия. Зря…, зря ты бочку на Президента катила…» И если новый Президент, сменив прежнего Президента, нес по кочкам все, сделанное предшественником, объявлял новый курс, а назначенное им новое Правительство ставило с ног на голову (с головы на ноги – без разницы) прежнюю внешнюю или, скажем, экономическую политику, – отец воспринимал это как должное, как совершенно нормальный процесс, такой же естественный, как дождь летом или снег зимой. Всякого же рода критиканство или, не дай Бог, обструкции действиям властей он считал делом вредным, объективно ведущим к дестабилизации жизни общественной и частной. «А это, знаете ли… – пояснял он, – под себя и под своих детей подкапываться…»

Когда контакты с отцом, по причине его отъезда, свелись к редкой переписке и еще более редким встречам, главным авторитетом для Тиоракиса стала мать.

Несмотря на то, что бывший муж с неукоснительной регулярностью и точностью перечислял установленные разводными документами суммы на содержание детей, мадам Тиоракис, женщина очень самостоятельная, организованная и ответственная, много времени уделяла работе, стремясь занять возможно более высокое и высокооплачиваемое положение в Министерстве экономики, где она служила. Это не было для нее самоцелью, и даже покинувшему ее супругу она не хотела ничего доказать. Просто она видела свою материнскую задачу в том, чтобы обеспечить сыну и дочери прочный материальный достаток – возможность есть, пить, одеваться не хуже других детей из приличных семей, а также имела ввиду дать детям хорошее образование, которое стоило немалых денег.

А значит, – следует работать, подниматься по служебной лестнице и делать (в пределах понятий о порядочности, конечно) все то, что этому способствует, и избегать всего того, что этому препятствует. Она вступила в «Объединенное Отечество», в меру усердно участвовала в мероприятиях территориальной партийной организации и никогда не высказывала в беседах с сослуживцами какого-либо неодобрения действиями властей. Одним словом, также демонстрировала лояльность.

Однако, эта лояльность в значительной степени была вынужденной. Только очень близкие ей люди знали, что ее отношение к государству было не безоблачным.

В общении Тиоракиса с матерью бывали моменты совершенно счастливого и всепоглощающего душевного сближения, когда они могли часами беседовать на любые темы, обсуждая прочитанное или увиденное, детские переживания растущего мальчика или вполне взрослые проблемы деловой женщины, поведывали друг другу личные секреты и семейные тайны…

Так перед подростком стали открываться некоторые подробности из истории его семьи, которые внесли определенные поправки в восторженное восприятие юным патриотом истории своей страны.

Прежде всего для него стало откровением, что любимая, добрая, ласковая мама ненавидит (!) все, что связано с Президентом Стиллером.

Президент Стиллер! Его портрет висит на одном из самых почетных мест в актовом зале лицея! Президент Стиллер! – организатор и вдохновитель победы в Шестилетней войне! Президент Стиллер! – свойски улыбающийся лысый дядька с добрыми глазами за толстыми стеклами очков, держащий на руках счастливую маленькую девчонку… (картинка из детского журнала «Соколенок»). Президент Стиллер! – скромная плита на Национальном кладбище и памятники почти в каждом населенном пункте.

Девичья фамилия матери – Варбоди. Ее отец – дед Тиоракиса – горный инженер Варбоди – одним из первых в стране понял выгоды и взялся за научную разработку карьерного метода добычи угля и железной руды. Кроме того, он имел несчастье быть человеком широких и свободных взглядов, поклонником всего передового, даже если это передовое было иностранного происхождения, и большим скептиком в отношении многого, что касалось оценки эффективности экономики, государственного и общественного устройства в родном отечестве. И все это – в то время, когда выигравший президентские выборы Стиллер вместе с созданной им партией – «Объединенное Отечество», неожиданно для всех получившей большинство в Народной палате парламента, провозгласили программу «Возрождение Родины».

Стиллер пришел к власти с традиционными обещаниями: обуздать преступность, разоблачить коррупционеров, защитить отечественного производителя, обеспечить рабочие места коренным жителям страны, поднять авторитет армии, повысить пенсии… и все такое прочее. Решить эти задачи – провозгласил он – можно только реализовав триединую формулу «Государство, Вера, Патриотизм». То есть, во-первых, укрепить государственную власть, а именно, превратить существующую в стране парламентскую республику – в республику президентскую, очень президентскую, вплоть до чрезвычайных полномочий для борьбы с язвами общества. Народу это понравилось. «Долой болтунов-депутатов, проедающих народные деньги», – это всегда популярно. Во-вторых, вера (к религии, в традиционном понимании, никакого отношения не имеет). От гражданина требовалось, по крайней мере, на реконструктивный период, поверить во всеблагость, всеведение и всемогущество государства, и, прежде всего, президента. Это де поможет избежать разброда, шатаний, вредного нытья и фрондерской критики, которые могут лишь мешать деятельности Президента и Правительства по восстановлению могущества Родины. И, наконец, патриотизм. Стиллер уверял, что любовь к отечеству, если ею по-настоящему проникнутся самые широкие массы, способна перевернуть горы: поднять производительность труда, увеличить урожайность зерновых, победить внешних врагов, выиграть мировой чемпионат по футболу…

Такая программа совсем не понравилась членам Федеративной палаты парламента, представлявшим буржуазно-бюрократичекую верхушку самоуправляемых территорий – административных и национальных кантонов. Они прекрасно понимали, что потеряют изрядный кус власти, со всеми приятными к нему приложениями материального характера. Федеративная палата почти в полном составе вступила в жесткое противостояние со Стиллером, но тот, вопреки действующей конституции, распустил парламент и объявил референдум по новой конституции. Действовал он нахально и уверенно, так как опирался на армию, недовольную тем, что Федеративная палата трижды блокировала законопроект о повышении денежного содержания военнослужащим, а также – на поддержку столичных денежных мешков, справедливо полагавших, что манипулировать одним Президентом легче и дешевле, чем целым парламентом. Депутаты от «Объединенного Отечества» горячо поддержали своего лидера. Придворные юристы придумали для быдла фантастическую по своей циничности и нелепости формулу: «Действия Президента, хотя и не вполне законны, но совершенно легитимны!» Депутатов-оппозиционеров в здание парламента не пустили окружившие его войска, а когда они попытались организовать акции гражданского неповиновения, – назвали путчистами и ненадолго арестовали. Через три месяца, после успешно проведенного референдума, страна приобрела статус президентской республики (очень президентской). Полному успеху референдума, результаты которого даже не пришлось подтасовывать, способствовала бурная законодательная деятельность Стиллера в переходный период. Он начал издавать массу указов, начинавшихся со слов «Временно, впредь до принятия новой Конституции и избрания нового Парламента…» Большинство из них были ни организационно, ни в финансовом отношении не обеспечены и, следовательно, невыполнимы, являясь, по сути, рекламными слоганами. Но в них была масса приятных большинству населения слов. Кому не понравится: «Об усилении борьбы с преступностью», «О мерах по преодолению наркомании», «О противодействии коррупции» и тому подобное… В преамбулах этих документов Президент метал молнии в отношении бездействующих государственных органов и их чиновников, что всегда нравится обывателю, а также назначал виновными в безобразиях и сотнями увольнял со службы высокопоставленных лиц – судей, прокуроров, министров… Народ был в восторге: Президент деятелен, строг и справедлив, никакие посты и заслуги не спасут виновного от ответственности! Мало, кто заметил, что чистка позволила убрать с ключевых мест практически всех явных и скрытых противников Стиллера.

Любители эвфемизмов назвали все это поэтапной конституционной реформой. Инженер Варбоди не любил эвфемизмы и называл то же самое – государственным переворотом, а Президента Стиллера – государственным преступником. Это ему в свое время припомнили.

* * *

Стиллер смело залез в золотой резерв страны, в два раза повысил содержание военнослужащим и полиции, а высшему начальствующему составу – в два с половиной раза. На десять процентов были увеличены пенсии по старости и инвалидности, на пятьдесят – зарплата госслужащих. В качестве временной меры устанавливался контроль за ценами на основные продукты питания. Посвященные знали и тихо радовались изданному без помпы и публикации в широкой печати указу о налоговых льготах для крупного бизнеса.

Любовь народа к новому Президенту взлетела до небес. Некоторое время Стиллер мог позволить себе делать все, что угодно, и без оглядки на кого-либо.

Этот кредит доверия он использовал с большим толком, а именно, под лозунгом заботы о духовном здоровье народа национализировал все частное радиовещание и все каналы начинавшего в то время набирать силу телевидения. Электронные СМИ стали либо полностью государственными, либо государство приобрело в соответствующих компаниях контрольные пакеты акций. Председателями советов директоров, само собой, были расставлены сторонники Стиллера. Официальная печать получала громадные субсидии. Все это в комплексе образовало мощнейший пропагандистский «пылесос», с помощью которого можно было великолепным образом фильтровать и препарировать любые потоки информации и внушать массам все, что угодно. Тявканье мелких оппозиционных газетенок в такой обстановке было не только не опасно, но даже полезно. Любому скептику, как отечественному, так и зарубежному, указывали на наличие оппозиционной прессы, как на очевидное доказательство существования свободы слова в стране, а следовательно, – и подлинной демократии.

Однако, такое великолепное положение не могло продолжаться вечно. Никакая экономика не может длительный срок выдерживать бремя безудержного популизма. Резкое увеличение государственных расходов дало толчок ускорению инфляции. Это быстро свело на нет увеличение зарплат. Пришлось прибегнуть к внутренним и внешним заимствованиям, чтобы восстановить положение, но это, в свою очередь, усилило инфляцию. Введение целого ряда налогов для пополнения казны привело к сокращению производства и так далее…

Нет, катастрофы не случилось. В конце концов, с проблемами такого рода время от времени сталкивается любое правительство в любой стране. Но популярность Стиллера стала падать, несмотря на работу «пылесоса». Обыватель под бодрое пение СМИ об успехах не находил соответствующих подтверждений ни в своем кошельке, ни в своей кастрюле. Одновременно он не мог не заметить, что его с прежней интенсивностью грабят в подворотне вульгарные уголовники, хорошую работу найти так же трудно, как и в былое время, а в вычищенных государственных учреждениях почему-то продолжают брать за все и помногу…

Гениальных реформаторских и экономических идей у Стиллера не было, а следовательно, для удержания власти оставался старый добрый метод закручивания гаек на фоне борьбы с врагами внешними и внутренними.

* * *

На совместном заседании обеих палат парламента Стиллер выступил с речью о положении в стране – резкой и критической. Причем, критиковал себя и свою партию за неполное исполнение обещаний, данных «простому труженику». Простой труженик, слушая выступление Президента по радио или читая его в газете, согласно кивал, мычал, цокал языком и думал: «У-у, какой принципиальный!» Затем простому труженику разъяснили, что главная вина Президента и «Объединенного Отечества» в том, что они недооценили силу сопротивления реформам деструктивных антипатриотических сил. Практически во всех государственных учреждениях страны (министерствах, ведомствах, полиции, судах, в школах и университетах) окопались умничающие нытики, которым не нравится курс на возрождение Родины. Они привыкли за счет простого народа протирать штаны за чиновничьим столом или на профессорской кафедре. Даже в Парламенте отдельные, так называемые, «независимые» депутаты используют предоставленную им трибуну для неконструктивной критики и делают все, чтобы затормозить принятие важнейших законопроектов. Им подпевают беспринципные, жадные до наживы дельцы, которым дела нет до национальных интересов, а только бы набить карманы. Совместными усилиями и, наверняка, не без помощи наших недоброжелателей из-за рубежа эта камарилья делает все, чтобы преградить путь реформам в интересах народа и процветания страны. Они саботируют исполнение указов Президента, вздувают цены на продукты питания, нанимают на лучшие рабочие места иностранцев, торгуют политическими, экономическими и военными интересами Родины…

Речь затронула «простых человеков» (к каковым относило себя большинство народа) за живое. Каждый знал, что он работает больше другого и что именно за его счет кормится хренова туча бездельников. Каждый знал лавочника, в магазинчике которого цены на хлеб, соль и сахар постоянно росли. Каждый знал неправедного судью, который принял не то решение, разбирая спор между соседями, или вынес наказание по уголовному делу слишком мягкое или слишком суровое (с чьей стороны смотреть). Каждый знал вреднючего учителя, несправедливо допекавшего родного оболтуса в гимназии, профессора или доцента, предъявлявшего студентам в университете немыслимые требования, неверно лечившего врача, неправильно сочинявшего писателя. Все могли видеть нагло благоденствующих иностранцев, обирающих коренное население на рынках и отбивающих у него работу… В общем, Президент был кругом прав.

Активисты «Объединенного Отечества» быстренько организовали ряд «спонтанных и гневных массовых выступлений» по всей стране в поддержку Президента и, одновременно, с требованием к нему и правительству принять решительные меры против саботажников и вредителей.

Президент заявил, что преодолеть сопротивление реформам нельзя средствами одной лишь полиции и спецслужб. Для выявления и разоблачения скрытого саботажа необходима широкая поддержка со стороны всех честных патриотов. Кроме того, во многих случаях крайне вредные по своей сути действия, направленные на подрыв престижа Родины, нашим демократическим и весьма мягким законодательством не признаются преступными. Вокруг таких случаев нужно создать обстановку всеобщего осуждения и нетерпимости.

Отвечая на призыв Президента, Народная палата парламента по инициативе депутатов все того же «Объединенного Отечества» создала первую в стране «Комиссию по расследованию антипатриотической деятельности» (КРАД). В течение месяца такие комиссии были созданы в Совете каждого административного и национального кантона. В каждом муниципалитете появились общественные представители, в задачи которых входило принимать от населения соответствующие заявления («сигналы»), собирать свидетельства и направлять первичные материалы для рассмотрения той или иной комиссией.

Стиллер распорядился оказать народной инициативе всемерную поддержку со стороны полиции, спецслужб и государственных СМИ.

И пошла писать губерния…

* * *

Те, кому стали приходить повестки с вызовом в КРАДы, по своему отношению к этому обстоятельству разделились на две группы.

Первую – большую – составили наиболее пуганные и осторожные. Демократия демократией, резонно полагали они, но раз инициатива исходит от Президента и от правящей партии – просто наплевать на это дело опасно. Нужно сходить и устранить недоразумение. Бог не выдаст, свинья не съест.

Вторая – меньшая группа граждан, к которой относился, кстати, инженер Варбоди, – восприняла начало деятельности КРАДов с недоумением и презрительным пренебрежением. Они просто игнорировали вызовы, полагая, что, поскольку деятельность комиссий законодательно не регламентирована, то и средств воздействия на вызываемых у самозванцев нет.

Досталось, однако, и тем, и другим.

Комиссии были сформированы из состава общественного актива, состоявшего при территориальных ячейках «Объединенного Отечества». А это люди, как известно, также, в основном, двух сортов.

Одни, хорошо зная, с какой стороны у бутерброда масло, делают партийную и государственную карьеру, руководствуясь главным принципом: принят в стаю – держи нос по ветру, слушайся вожака, гавкай вместе со всеми, получай положенный кусок добычи.

Для других участие в политической самодеятельности – способ компенсации жизненных неудач – одиночества, обид, недооценки со стороны окружающих, скверного выбора профессии и тому подобного, а для маргиналов – возможность дать выход собственной истерии и психопатии.

Поэтому КРАДы удались на славу – истерически патриотичны, агрессивны, въедливо предвзяты и безжалостны… Жуткая вещь – доморощенное следствие, не стисненное нормами закона и стоящее на трех китах: на идеологической установке, на правосознании, сформированном чтением детективов и просмотром фильмов о полицейских, а также на чувстве справедливости, выросшем из собственных комплексов неполноценности.

Результатом рассмотрения дела на комиссии было либо признание вызванного честным патриотом, либо – объявление его «лицом, противопоставившим себя Родине и народу» (народное прозвище – «противленец»).

Однако, оправдаться шансов практически не было. Политическую установку нужно выполнять, а перед чистым патриотизмом грешны все. Анекдоты политические рассказывал? – циничный отщепенец. Любовницу при живой жене и детях завел? – попираешь традиционные моральные ценности народа. Предпочитаешь иностранные товары? – подрываешь отечественную экономику. Завалил на зачете целую группу студентов? – срываешь подготовку отечественных специалистов. Повысил цены? – экономический провокатор. Напился в День Объединения? – оскорбил свинским поведением национальный праздник. Не выпивал со всеми в День Объединения? – презрительно игнорируешь народное торжество…

Те, кто пренебрегал явкой в комиссию, объявлялись противленцами автоматически, причем особо злостными («…тем самым выказал циничное пренебрежение представителям вскормившего его народа и плюнул в лицо общественному мнению» – из протокола КРАД).

К выявленным противленцам применялись меры исключительно общественного порицания и воздействия. Их списки с указанием домашних адресов, рода занятий и места работы публиковались в СМИ, чтобы каждый честный патриот мог лично или в компании с другими честными патриотами выразить отщепенцу свой гнев и возмущение.

С самого начала главными и наиболее активными выразителями народного гнева стали студенты и ученики старших классов гимназий, поскольку в этой среде было готовое организующее ядро – члены Патриотического Союза Молодежи (он же ПСМ или Патримол), а готовность побузить органически свойственна всем молодым людям. Патримольцы с энтузиазмом начали разборку с профессурой и учителями, среди которых вдруг оказалось огромное число противленцев. При этом молодым борцам не нужно было даже заключение КРАД. Они причисляли к этой вредной категории того или иного преподавателя и по собственной инициативе, и в результате заочного обсуждения на заседании ячейки. Противленческую профессуру подвергали жесткой обструкции, срывали лекции, освистывали, оскорбляли, прокалывали шины у принадлежавших им автомобилей, били стекла в их домах…

Администрация учебных заведений растерялась и не знала, что делать. Все эти безобразия творились под самыми верноподданническими лозунгами и освещались в СМИ как вполне законное проявление непосредственной демократии. Попробуй тут, призови к порядку, – сам угодишь в противленцы.

Толпа быстро опьяняется безнаказанностью, иллюзией коллективной правоты и требует новых жертв. Инициатива «акций народного гнева» вскоре вырвалась за стены учебных заведений. «Объединенное Отечество», формально оставаясь в стороне, подогревало ситуацию из-за кулис. С одной стороны, лидеров Патримола активно прикармливали, предоставляя им финансовую помощь, как правило, под видом добровольных пожертвований патриотически настроенных предпринимателей. С другой стороны, – руководителям государственных предприятий и учреждений деликатно намекнули, что не следует препятствовать желанию работников, участвовать в «акциях народного гнева». Понято. Рабочие и служащие целыми коллективами стали выходить на манифестации вместе со студентами…

Вряд ли кто захочет, чтобы его назвали палачом, но возможность лично и без нудных юридических процедур наказать действительного или мнимого обидчика очень уж многим представляется истинным лицом справедливости! Как замечательно почувствовать себя всесильным в толпе! Выместить злобу и раздражение за все свои неудачи и унижения! Выволочь за ворот из кабинета этого мерзкого чиновника, дать ему леща, чтобы на карачках летел со ступеней! Он лично мне ничего не сделал?! Пусть! Все равно он из той породы, от которой я вот так натерпелся! Будут знать! А вот этот торгаш совсем зажрался! Против народа, говорят, идет, сволочь! Булыжником по витрине! Все разнести! Машин тут буржуи какие-то понаставили! Перевернуть!..

Страна погрузилась в полосу перманентного погрома. Нашлось множество людей, решивших воспользоваться ситуацией для сведения личных счетов и разорения конкурентов. Доносы на явных и скрытых «противленцев» пошли пачками. На индульгенцию мог рассчитывать лишь тот, кто вступил в «Объединенное Отечество» или ПСМ и при этом демонстрировал радикальный патриотизм.

Дед Тиоракиса (господин Варбоди) в это время состоял в должности главного инженера рудного бассейна «Кривая Гора», преподавал в местном университете и почти закончил капитальный труд, в котором обосновывал необходимость широкого развития открытого способа добычи полезных ископаемых при одновременном сокращении малорентабельного – шахтного.

В одно, как это говорится, прекрасное утро в дверь квартиры Варбоди позвонили. За порогом инженер обнаружил какую-то старую жилистую хрычевку в потертом пальто, которая, сверкая ненавидящим взглядом, сунула ему в руки небольшую сероватую бумажку с отпечатанным текстом и потребовала расписаться в получении, раскрыв перед носом Варбоди только что начатую, воняющую свежим переплетным клеем, разносную книгу.

«Что это?» – ошарашено спросил Варбоди. – «Повестка о явке в КРАД!» – злобно и одновременно как-то радостно почти пропела хрычовка. – «Ах, вот оно что…» – задумчиво отозвался Варбоди. Глядя мимо омерзительной курьерши, он аккуратно разорвал бумажку на восемь частей, смяв обрывки в комок, отправил его в урну, стоявшую на лестничной площадке и, не прощаясь, тихо закрыл дверь.

Через два дня в местной газете «Трибуна» появилась яростная редакционная статья, в которой отщепенцу Варбоди воздавалось полной мерой за его «вечный развращающий скептицизм по отношению ко всему, что делается в родном отечестве», за «низкопоклонство перед сомнительным иностранным опытом», за «презрение к традиционным духовным и религиозным ценностям народа». Но самое ужасное состояло в том, что главный инженер рудного бассейна затевает масштабную экономическую диверсию – переход на карьерный метод добычи, что приведет к массовым увольнениям шахтеров и, следовательно, к неисчислимым бедствиям для их семей, а также к тяжелейшим экологическим последствиям вследствие того, что «весь родной край с его уникальным ландшафтом будет перекопан гигантскими ямами». «Предательство и преступная некомпетентность этого так называемого интеллектуала настолько очевидны, – обличала газета, – что он трусливо отказался от предоставленной ему возможности защитить свою позицию на заседании КРАД… Инженер Варбоди единогласным решением Комиссии признан лицом, систематически, целенаправленно и с особым цинизмом осуществляющим антипатриотическую деятельность… Гуманизм нашего законодательства, к сожалению, не позволяет отправить отщепенца в тюрьму, где ему самое место, но долг каждого честного патриота Кривой Горы – выразить этому недостойному субъекту свой гнев и презрение, а также дать определенно понять, что мы не собираемся терпеть его в своем обществе…»

* * *

На второй день после публикации директор рудного бассейна, человек не глупый, не злой и относившийся с симпатией к Варбоди, разговаривая с ним у себя в кабинете, глядя в стол и вертя в пальцах хрустальную пепельницу, мямлил:

– Послушай, старина, ты же понимаешь… Работать не дадут ни тебе, ни мне… Намекают, сволочи, что замордуют проверками там… комиссиями. Налоговики цепляться начнут… Всякую блоху выискивать будут, чтобы слонов из нее понаделать… А? Понимаешь? В лучшем случае, выгонят нас, в худшем – разорят и посадят! Ну, в общем, уйти тебе надо… На время… Ну, пересидеть все это…

Варбоди, сидя в кресле напротив директора, смотрел через его плечо куда-то в окно, в невыразительное белесое небо за ним, и мелко, не в такт обращенным к нему словам кивая головой, время от времени рассеянно произносил:

– Да, да… Конечно… Да, ты прав… прав…

Через полчаса, когда он уходил из кабинета, оставив на столе прошение об отставке, директор, догнав его у двери (у закрытой двери) и (ох, с каким облегчением!) тряся ему руку, вполголоса торопливо говорил:

– Искренно… как друг советую… ей богу! Уехать, уехать тебе надо куда-нибудь вместе с семьей! А то – жить ведь не дадут! Деньги-то есть? Есть? На переезд? Помочь? Нет? Нет?? Ну, бывай… бывай! Все когда-нибудь устроится…

* * *

В том, что жить не дадут и что придется покинуть насиженное место, инженер Варбоди убедился в течение двух последующих недель.

Среди весьма широкого круга людей, с которыми он дружил, приятельствовал, соседствовал, общался по работе на рудодобывающем предприятии или в университете, просто среди тех, кто знал его как весьма заметную личность в жизни Кривой Горы, произошла стремительная сепарация.

Только три или четыре человека продолжали общаться с семейством Варбоди так, как будто ничего не произошло. Примерно две третьих как бы испарились: перестали появляться, приглашать, звонить и отвечать на телефонные звонки, встретив инженера или его жену на улице, ускоряли шаг и стремительно, как бы спеша по очень срочному делу, пробегали мимо, в лучшем случае, едва кивнув головой или коснувшись кончиками пальцев полей шляпы в качестве эрзац-приветствия. Из оставшейся трети нашлось с десяток таких, которые с разной степенью публичности сочли необходимым осудить вызывающе непатриотичное поведение бывшего товарища (коллеги, сослуживца) и этим ограничились, оставшиеся – с удовольствием и азартом приняли участие в травле.

* * *

Инженер Варбоди был человеком весьма решительным и принципиальным, когда возникала необходимость высказать свою позицию по любому вопросу, не взирая на ранги, лица и общепринятое мнение, однако, борцом – не был. Ему было вполне достаточно оставаться при собственном мнении (если он был убежден в его верности) даже тогда, когда это вредило его личным интересам. Однако продвигать идеи, которых он держался, так сказать, в массы, убеждать в своей правоте других – не стремился. «Этим пусть те занимаются, кому в парламент нужно… или в мученики, – говорил он, – а мне достаточно, если я хотя бы о себе самом смогу думать как о порядочном человеке. Вообще не представляю, как можно общаться с толпой… Там ведь планка общения должна быть на уровне самых тупых. Для толпы не доводы нужны, а лозунги. Я так не умею…»

Еще меньше Варбоди представлял себе, как толпе можно противостоять. И, тем более, не желал для себя сего сомнительного и небезопасного жребия. Самый лучший, по его мнению, способ действий, ввиду слепо и азартно несущегося (все равно к какой цели) стада, – это отойти в сторону. Ну, обдаст смрадом, ну, забрызгают навозной жижей из-под копыт, – но хотя бы насмерть не затопчут.

Он очень быстро понял, что в данном случае имеет дело именно с толпой, причем с толпой самой опасной – идеологизированной. Для этого ему оказалось вполне достаточно нескольких красноречивых событий, произошедших в те неприятно памятные две недели. Искренний испуг директора рудного бассейна – это было только начало. Потом пошло… Слезы пополам с соплями младшего сына – ученика второго класса гимназии, которого уже на следующий день после появления той самой передовицы в «Трибуне» стали изводить кличкой «сын предателя», а через неделю уже пытались бить. Дочери – тоже ученицы гимназии, только старших классов, – стали приходить домой совершенно прибитые, так как, неожиданно для себя и не видя за собой никакой вины, оказались в состоянии бойкота, не только со стороны бывших школьных приятелей и приятельниц, но и со стороны учителей. Небольшая (пока небольшая – правильно решил Варбоди) толпа, собравшаяся на улице у дома, в котором жил инженер, выкрикивая ругательства и угрозы в его адрес, по ошибке методично перебила все окна в квартире его соседа. Сосед пытался направить толпу на путь истинный, крича сверху, что нужные окна выходят во двор, но лишь получил сильный удар в плечо от запущенной снизу пивной бутылки, чем лишний раз подтвердил тезис Варбоди о бесполезности и опасности общения со стадом.

Через неделю сгорел небольшой загородный домик, принадлежавший инженеру, предмет особой заботы и любви его жены, которая содержала сию тихую обитель в идеальной чистоте и порядке, разводила на небольшом участке земли цветы и стригла маленький газон чуть ли не маникюрными ножницами. Госпожа Варбоди была в отчаянии. Но, когда, возвратившись с пепелища домой, не успев напиться валерьянки, она подняла трубку зазвонившего телефона и услышала: «Получили, гады?! Ждите – все спалим! И крысят ваших передавим!» – на нее напал настоящий ступор. Несмотря на горячие заверения супруга о том, что все это пустые угрозы обнаглевших дебилов, и объяснения, что и дом-то сгорел, возможно, от замыкания в электропроводке; несмотря на обращенные к ней призывы взять себя в руки, хотя бы для того, чтобы еще больше не напугать детей, которые и так на грани нервного срыва, госпожа Варбоди несколько часов кряду, бессловесная, просидела в кресле, глядя в одну точку, и только редкие слезы время от времени выкатывались у нее из глаз и, не вытираемые, засыхали на щеках. Пришлось вызывать врача, который вколол ей сильное успокаивающее, предложив, между прочим, инженеру подумать о том, чтобы в интересах семьи «переменить обстановку, а, возможно, и климат».

Господин Варбоди все-таки обратился в полицию, где шапочно известный ему полицай-президент, очень знакомо глядя в стол и явно тяготясь вынужденной аудиенцией, глухо бубнил, что «да, конечно, формальное заявление он примет», но, дескать, «шансов – никаких: никто ничего не видел, а телефонный разговор к делу не подошьешь», и далее: «Охрана?! Ну, какая может быть охрана? Вы же не член правительства!» А затем, воровато оглянувшись на закрытую дверь (дались им эти закрытые двери!) и понизив голос, быстро прошелестел: «И вообще, милостивый государь, по доброму говорю, давайте не будем дразнить гусей всеми этими расследованиями, толку все равно не будет, а вот мой околоток, пожалуй, тоже спалят. Да черт бы с ним, с околотком… Пришьют потворство, понимаешь… ну, в общем, не тому, кому следует, да и выпрут к едрене фене. Мне что, больше всех надо? Ехали бы вы отсюда, а? Всем лучше будет…»

Инженер все понял.

* * *

А еще через два дня убили Лечо Вагеру.

Вагера был старым другом Варбоди и содержал, пожалуй, лучший в городе кабак. Кабак – это только в том смысле, что там можно было хорошо выпить и качественно закусить в любое время суток. А в смысле порядка – это был, скорее, военный корабль.

Лечо Вагера в более молодые годы очень успешно подвизался в профессиональном боксе, много лет занимал строчки в верхней части турнирной таблицы и несколько сезонов подряд обладал титулом чемпиона страны в полутяжелом весе. Будучи наделен от природы красивым телом и, хотя не красивым, но очень (по-мужски) привлекательным лицом, к своим доходам от участия в боях он добавил весьма солидный капитал, притекший к нему от рекламных агентств, использовавших его внешние данные для впаривания населению самых разнообразных товаров – от недвижимости и автомобилей, до нижнего белья и зубной нити. При этом ему удалось избежать тяжелых боксерских травм, сохранить приличное здоровье и пусть не очень далекий, но ясный и практический ум. Он очень удачно размещал свои средства в акциях успешных предприятий, в солидных паевых фондах, а также в недвижимости, причем только в такой, которая приносила постоянный доход от сдачи в аренду или внаем. Вагера любил комфорт, но был абсолютно равнодушен к роскоши или к так называемым престижным вещам. Поэтому он не тратил денег на строительство поражающих воображение особняков, а довольствовался небольшим, экономным в содержании, но очень хорошо оборудованным загородным домом, не покупал коллекционных лимузинов, а использовал практичный и надежный автомобиль среднего класса. В области развлечений он тщательно избегал очень дорогостоящих и вредных для здоровья светских загулов на престижных курортах, в знаменитых ночных клубах или в игорных заведениях, безусловно предпочитая им относительно скромные туристические путешествия в самой узкой компании или даже в одиночку. Женщины ему тоже обходились, так сказать, по экономклассу. Состоящих из одних капризов и спесивой самоуверенности, требующих немереных расходов звезд бомонда он на дух не переносил, а хищную заинтересованность великолепных телом молодых охотниц за богатыми самцами распознавал уже через пятнадцать минут общения и резко разочаровывал их, ставя все точки над i. В то же время найти себе молодую, милую и не слишком претенциозную подружку при его внешних данных и имущественном положении не представляло никакого труда, чем он и довольствовался с великой радостью.

Одним словом, вследствие всей суммы присущих Вагере качеств, к пятидесяти годам он стал очевидно богатым человеком и обрел (как он полагал в полной мере) то, к чему стремился многие годы, а именно, – независимость.

Он не зависел от семьи – у него ее не было, он не зависел от женщин – у него их было достаточно, и при этом среди них не было незаменимой, он не зависел от работодателей, так как необходимости работать ради куска хлеба у него не было, он не зависел от властей – ему ничего от них не было нужно…

В то же время он не пресытился жизнью и не прозябал в сплине презрительного разочарования, а занимал большую часть своего времени общением в кругу весьма придирчиво подобранных друзей, путешествиями и содержанием своего любимого детища – кабака под названием «Апперкот».

Поскольку последнее отнюдь не было занятием по жизненным показаниям, а являлось типичным хобби, Вагера совершенно не заботился о высокой и вообще хоть какой-нибудь доходности своего предприятия. Поэтому в оформлении помещения, в выборе кухни, в манере обхождения с клиентами он не стремился потакать ничьим вкусам, а руководствовался только своими собственными представлениями об идеальном питейном заведении.

Тотальная чистота, красное дерево главной барной стойки, солидная мебель в зале, начищенная медь и латунь поручней, кухонной посуды и кранов для розлива пива, приглушенный свет, спокойная без какого-либо электрического усиления музыка, исполняемая профессиональными музыкантами, сдержанная публика, никакого буйства, пьяных выкриков и хамства.

Все, кто был способен принять и оценить такого рода «кабак», могли рассчитывать быть принятыми в нем. Всем прочим без сожаления указывали на дверь. Трое вышибал из бывших боксеров вкупе с самим хозяином выпроваживали, а в редких необходимых случаях и выносили вон на кулаках любую компанию из самых бесшабашных гуляк, посмевших нарушить неписанные заповеди «Апперкота».

* * *

Вагера стоял в дальнем углу зала на небольшом подиуме, предназначенном для оркестрантов, и беседовал с гитаристом, когда в «Апперкот» ввалилась компания явно подвыпивших юнцов (человек десять-одиннадцать), одетых в форму Патримола (голубые рубашки с серебряными шнурами от левого плеча до четвертой пуговицы). При себе они имели несколько свернутых транспарантов неизвестного содержания и довольно большую копию государственного флага Народной Федерации на длинном древке. Шумно и грубо переговариваясь, задевая посетителей, сидящих за столами, растопыренными концами своей агитационной амуниции, они направились к барной стойке, где, толкаясь и гогоча, расселись на высоких табуретах и немедля принялись колотить кулаками по столешнице, требуя таким образом к себе внимания бармена. Немногочисленная публика, привыкшая к благолепному порядку, обычно царившему в «Апперкоте», ошарашенно оборачивалась. Бармен вопросительно посмотрел в сторону Вагеры.

Подойдя, Вагера не стал даже призывать бузотеров к порядку, а просто заявил, что людей, не умеющих вести себя прилично, в принадлежащем ему заведении не принимают, и он предлагает всей компании немедленно покинуть помещение.

Стая замолкла и, не отрываясь от стойки, повернула морды к Вагере. Вожак (три шнура и три шеврона), округлив (как ему самому казалось – страшно округлив) глаза и заводя сам себя, будто на митинге, попытался взять противника глоткой. Он заорал: «Что-о!? Что ты сказал!? Ты что, не видишь, кто к тебе пришел!? Тебе что, гнилое нутро, патриоты Родины не нравятся!? Я слыхал, что ты кабак держишь только для преда…»

Не доорал… Вагера с годами тренированной быстротой выбросил вперед правую руку и стиснул в крепчайшей горсти форменную рубашку патримольца у самого его горла, отчего дальнейшая речь в этом горле и застряла. Затем, не ослабляя захвата, он стремительно повлек ошалевшую добычу к выходу. Сопротивления практически не было. Для сопротивления нужна точка опоры, твердая позиция, а Вагера тащил своего супостата к дверям с такой скоростью, что последний едва успевал перебирать ногами и цепляться руками за попадавшуюся по дороге мебель, чтобы окончательно не потерять равновесия. Выбив наглеца за дверь и не давая ему опомниться, Вагера стремительно перехватил парня одной рукой за ворот рубашки сзади, другой – за брюки пониже спины, мощно крутанулся вокруг своей оси, придавая тем самым телу жертвы центробежное ускорение, и в подходящий момент отпустил… Метра два трехшевронный патримолец пролетел по воздуху, затем метров шесть вынужден был по инерции пробежать на четвереньках вдоль панели, но потом запутался руками в ногах и упал.

Вагера быстро вошел в «Апперкот». Бравые вышибалы уже гнали к выходу всю остальную компанию юных патриотов. Жалкие попытки сопротивления жестоко подавлялись резкими оплеухами. Шансов у десятка наглых мальчишек против четырех здоровенных тренированных мужиков не было никаких. Вслед за побитым воинством за двери «Апперкота» были выброшены и транспаранты, содержание которых так и осталось неизвестным. Флаг остался у Вагеры в качестве боевого трофея.

* * *

Вагера недооценил ситуацию. Он не понял (или не захотел понять), что в данном случае имел дело не с бандой банальных хулиганов, а с метастазом толпы. Толпы, которая уже почувствовала свою силу, накопила тупую злобную энергию и только искала каналы для ее извержения.

Часа через полтора после инцидента на стойке бара в Апперкоте зазвонил телефон. Бармен снял трубку, послушал и энергично замахал рукой, подзывая Вагеру, сидевшего за одним из столиков с бригадиром вышибал – Ламексом.

Хорошо знакомый Вагере полицейский детектив, можно сказать, приятель, завсегдатай Апперкота, говорил с нескрываемой тревогой, но быстро и четко: «Так, Вагера! Слушай, не перебивай. Информация абсолютно точная. От университетского городка к тебе идет толпа, около трехсот человек, на большом взводе. Пока дойдут, будет человек четыреста, а может, больше. Намерения, по сообщению моего человека, самые паршивые. Начальник полиции уже в курсе, но вмешиваться боится. Если и пришлют наряды, то к шапочному разбору. Мое мнение – закрывай лавочку и мотай. У тебя максимум – полчаса. Все.»

Реакция на реальную опасность у Вагеры была боксерская. Драться, быть может, с полутысячей придурков – нечего думать. Жалко кабака? – Не последнее… Кабак, к тому же, застрахован… Да и жизнь в любом случае дороже…

«Ламекс! Входные двери закрыть! Уважаемая публика! Угощение сегодня было за счет заведения! В целях вашей безопасности предлагаю всем немедленно покинуть помещение через запасные выходы. Пожалуйста! Вон к тем дверям справа и слева от бара! Кельнеры вам помогут. Не задерживайтесь, пожалуйста!. К черту, к черту все, Ламекс! Никого не осталось? Пошли!»

Через семь минут после того, как Вагера и Ламекс закрыли за собой двери служебного входа во дворе, в стеклянные витрины и двери «Апперкота», выходившие на Сиреневый проспект, ударили первые камни…

* * *

К своему дому Вагера подъехал только к полуночи. Он уже знал, что «Апперкот» разгромлен и сожжен. Причем пожар начался от пропитанного керосином чучела, изображавшего самого Вагеру. Толпа под восторженные крики и свист запалила чучело на улице, а потом кто-то бросил его внутрь помещения через проломленное окно.

Вагера уже знал, что уедет из страны, поскольку чувствовал, что с его личной независимостью, которую он ценил превыше всего, похоже, покончено, жить под чью-то диктовку он не хотел, в подполье не собирался (не его стиль), а деньги, чтобы с комфортом устроиться на новом месте – были.

Он подошел к калитке. Автоматический светильник над воротами, вспыхнув, дал яркий конус света, в котором Вагера выглядел как выхваченный лучом прожектора из темного ящика сцены герой какой-то пьесы перед началом ключевого монолога.

Монолога не последовало. Зато из темноты – вспышки и грохот выстрелов… Три – почти одновременно, перебивая друг друга (стреляли двое)… Потом еще два, в падающего Вагеру… Потом еще три – в Вагеру лежащего…

* * *

Инженер Варбоди узнал о смерти своего друга из утреннего выпуска радионовостей.

Диктор, задыхающейся скороговоркой, с помощью которой почему-то принято доносить до аудитории сенсационный материал, сообщал, что вчера днем «несколько юношей, почти детей, возвращавшихся с патриотического митинга, подверглись неспровоцированному нападению со стороны содержателя питейного заведения под кричащим названием «Апперкот» – Лечо Вагеры и его телохранителей». Затем слушатели узнали, что во время нападения «озверелые костоломы цинично надругались не только над патриотическими лозунгами, которые несли молодые люди, но и над знаменем Народной Федерации». «Эта отвратительная выходка, – вещал репродуктор – вызвала справедливое возмущение в университетском городке, молодежь которого стоит в авангарде патриотического движения». Далее рассказывалось, как «студенты, члены городской организации Патримола и примкнувшие к ним рабочие и служащие» организованно направились к «пресловутому «Апперкоту», чтобы выразить свой протест и возмущение. Персонал «Апперкота», а также сам «хозяин и его наемные головорезы» – по версии редакции – «трусливо сбежали, оставив не выключенным оборудование кухни и бара, от чего вскоре и возник пожар». Далее сообщалось, что ночью в пригороде, у ворот своего особняка был обнаружен труп Лечо Вагеры с огнестрельными ранениями. Основными версиями убийства являются «ограбление, либо разборки в преступной среде», так как по сведениям «из анонимного информированного источника» хозяин «Апперкота» мог принадлежать к организованному преступному сообществу еще с того времени, когда он занимался профессиональным боксом…»

Человек, хорошо знавший Вагеру, поверить во все это не мог. Поэтому Варбоди позвонил Ламексу, которого знал как правую руку Вагеры во всех делах, связанных с «Апперкотом», и с которым иногда сам по-приятельски болтал на малозначительные темы.

Ламекс рассказал все, что видел лично и в чем лично участвовал. Он не сомневался, что Вагеру застрелили «эти паршивцы патриломы… партимолы, или как их там». «Каждый второй ублюдок, – Ламекса буквально трясло от злости, – таскает при себе кастет или нож, а каждый четвертый – пистолет… Защитники устоев… мать их… Мэр, сволочь, рядится главным патриотом, а сам просто за свое место трясется… Потакает подонкам этим… Полицай-президент тоже хорош гусь, мафию ищет неизвестно где… Я только что из его поганой лавочки. Они туда пока что всех наших, из «Апперкота, таскают, но скоро и до вас, господин инженер, доберутся. По всему видно, хотят компру на Лечо накопать, чтобы у версии своей идиотской про «руку мафии» штаны поддержать, а этих – которые стреляли – отмазать…»

* * *

После этого разговора Варбоди понял, что по-настоящему боится. Прежде всего за своих близких, ну и за себя, конечно. И принял все меры, чтобы, в полном соответствии со своими жизненными установками, отойти в сторону.

Уже вечером того же дня он посадил совершенно подавленную событиями жену и растерянных детей на поезд, который увез их в небольшой провинциальный город Инзо, стоявший среди лесов национального кантона Версен, где почтенно вдовствовала мать госпожи Варбоди – мадам Моложик.

На следующий день, утром, он оформил у нотариуса доверенность на управление всем имуществом, которое имел в Кривой Горе, и передал ее надежному стряпчему. Затем встретился с Ламексом.

Ламекс сказал, что никакой помощи, связанной с похоронами Вегеры, Варбоди оказать ему не сможет. И вообще, где и когда состоятся эти похороны пока не известно. Ему, Ламексу, тело, понятно, не выдадут. Из родственников у Вагеры только брат, живущий в столице. Он извещен телеграммой и уже созвонился с Ламексом по телефону. Прилетит, скорее всего, завтра утром с первым авиарейсом. Где будет хоронить брата еще не знает, но точно не в Кривой Горе. «Боится осложнений и, вообще, – боится. Так что предстоит нашему Лечо последнее путешествие в цинковом ящике в неизвестном направлении. А пока будет лежать в холодильнике. Я так понял, господин инженер, вы уезжаете? Правильно, не задерживайтесь, никакого смысла. Не хватало еще, чтобы с вами что-нибудь случилось. Свора эта кровь почувствовала, в раж вошла. Не отстанут. Тут два выхода – либо ложится под них, либо дай Бог ноги… Авось, не догонят… Я тоже уеду. Вот только кое-какие дела наследнику Вагеры сдам и уеду… Да, господин Варбоди, может быть, на всякий случай адрес оставите какой-нибудь? Ну, мало ли что…»

Выйдя от Ламекса, Варбоди сел в свою автомашину, загруженную лишь самыми необходимыми вещами, которые могли понадобится ему и его семье на новом месте, захлопнул дверцу и двинулся в направлении Северо-Восточного шоссе, мечтая только о том, как бы поскорее выехать из города.

Проехав километров триста пятьдесят по пролегавшему в степи малозагруженному шоссе с редкими ответвлениями до лежащих где-то на пределе видимости мелких городков и поселков, не тревожимый в течение нескольких часов никем и ничем, уже не известный в этой местности никому, Варбоди, наконец, почувствовал, что к нему возвращается душевное равновесие и, первый раз за последние несколько недель, хорошее настроение. Он с удовольствием ощущал разогретый, почти без запахов, воздух летней степи, шумной пульсацией вламывавшийся в приоткрытое окно автомашины, и думал о том, что во всем можно найти свои положительные стороны; что вот теперь он может позволить себе хорошенько отдохнуть и от въедливой и утомляющей ежедневной рабочей текучки, и от этой чертовой, как видно, никому не нужной научной работы; что он, как только приедет на новое место, даже не будет пока искать работу (благо, приличный запас денег на банковских счетах есть), а возьмет жену с детьми и повезет их вот так, сам, в Приморские кантоны, где зеленые крутобокие горы моют свои подошвы в прозрачной и теплой соленой воде; что все когда-то встает на место; что периоды буйного социального помешательства тоже имеют свой конец; что, если все это слишком уж затянется, можно уехать из страны в такое место, где уже перебесились, и новый приступ ожидается не скоро…

До Инзо было почти две тысячи километров.

Первое, что увидел Варбоди на въезде в город, – огромный щит, с которого, вытянув вперед руку с указующим перстом, уставленным прямо в инженерскую переносицу, строго смотрел на него сквозь толстые стекла очков сам Президент. Фоном Стиллеру служила казавшаяся бесконечной, плотно сбитая масса людей, сфотографированная откуда-то с высоты и пересекавшая плакат в направлении от верхнего левого угла к правому нижнему в неумолимо-едином шествии под государственными флагами. Все это осеняла яркая надпись: «Ты патриот? Становись рядом!»

Минуя по-провинциальному пустую, центральную площадь городка со стандартным памятником «Борцам за Объединение» в маленьком скверике посередине, он с удивлением обратил внимание на унылую фигуру дворника, метущего тротуар перед зданием мэрии. Дворник был облачен в темно синюю рабочую куртку, на спине которой, выполненная из полосок белой светоотражающей ткани, ярко выделялась крупная надпись – ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ. Пожав плечами и недоуменно хмыкнув, Варбоди оставил вежливого дворника позади и повернул в улицу, ведущую к дому тещи.

* * *

Он действительно в полдня заставил свое семейство собраться в поездку и на следующее уже утро гнал машину в сторону Золотого Побережья.

Дети ожили и то без умолку тарахтели о чем-то своем на заднем сиденьи, не забывая вертеть головами по сторонам, то сосредоточенно погружались в какие-то только им понятные игры, прерываемые недолгими детским ссорами с неизбежными мелкими обидами.

Госпожа Варбоди сидела одесную своего супруга неподвижно, устремив явно отсутствующий взгляд куда-то в пространство над малоподвижным горизонтом. Попытки мужа увлечь ее каким-нибудь пустячным разговором, какой-либо необременительной темой, забавной сплетней, в лучшем случае, приводили к тому, что она слегка поворачивала к нему свое лицо и коротко, вымученно улыбалась, стараясь хоть как-то отблагодарить усилия близкого человека вывести ее из состояния тоскливого оцепенения.

Совладать с собой она не могла. За последние недели в нее вселился страх – страх женщины и матери за то, что такой спокойный, такой уютный, такой привычный домашний очаг, бывший смыслом ее существования и давший по каким-то роковым и совершенно не зависящим от ее воли и желаний причинам страшную трещину, будет окончательно разрушен ходом дальнейших событий – событий, как ей почему-то казалось, непременно опасных и тягостных, неизбежное наступление которых она инстинктивно чувствовала и с ужасом ждала. Любая посторонняя мысль лишь формально цепляла ее сознание, мгновенно вытесняемая монотонным круговым наваждением: «Что же будет? А если и в Инзо то же? Везде, ведь, так… Дети… Как быть с детьми? Они даже учебный год не закончили! А на новом месте? А если их опять начнут шпынять? Непременно начнут! Варбоди, Варбоди… Бедный мой Варбоди… Все хорохорится, а у самого, вон, глаза, как у больной собаки… Как он с его вечным упрямством (к которому я-то привыкла!) – как он с ним устраиваться будет? Теперь то? Когда помалкивать надо? Ах боже мой, а если, как с Вагерой?… Господи, какой кошмар!.. Сможет ли он помалкивать? Ох, смог бы… Не знаю… Не так уж много у нас денег, придется ему искать работу. Сможет ли найти приличную работу? Дадут ли работать? Господи, что же будет? Как дети приживутся на новом месте? Не начнут ли хуже учиться? Сынуля, такой впечатлительный! Он уже заранее новой гимназии боится… Ох, что же будет? Мама тоже в ужасе от всей этой истории… Ох, тоска то какая… Что же делать?.. Что же будет?..»

* * *

Они остановились в маленьком частном пансионе, находившемся метрах в двухстах от берега моря, на довольно крутом склоне горы, спускавшемся к воде многочисленными складками искусственных террас. Вокруг – с полсотни аккуратных, в основном, кремового цвета, домиков под веселыми черепичными крышами, небольшие, тоже чистенькие, автобусная остановка и бензоколонка на Приморском шоссе, густая и яркая зелень теплолюбивой растительности, масса цветов, вкусно хрустящие гравийные дорожки, каменные композиции альпийских горок, десятка полтора непременно белых яхточек у двух коротких пирсов на ослепительно бликующей переливчатой бирюзе бухты, солнце, мягкий теплый ветер и небольшое количество (при этом вполне спокойных и негромких) звуков – в общем, типичное курортное местечко для непритязательного семейного отдыха.

Кроме семейства Варбоди в пансионе пребывали еще две супружеские (а может, и не супружеские) пары, которые можно было встретить только за завтраком и ужином в столовой комнате. А в остальное время отдыхающие могли наслаждаться семейным (или не семейным) уединением, так как двери каждого из апартаментов выходили на разные стороны дома, и каждый из проживающих мог попадать к себе через отдельную калитку, пройдя по персональной дорожке, ведущей через приватный же палисадник, отделенный от других палисадников и от улицы высокой и почти непроницаемой живой изгородью.

Три недели Варбоди прожили в этой дивной курортной глуши, по мере возможности избегая любого общения с кем бы то ни было. Даже дети не проявляли, казалось бы, естественного для их возраста желания оторваться от взрослых и пообщаться в кругу сверстников, а жались друг к другу и к родителям.

Пустынный каменистый пляж в километре примерно от поселка, собственно, не пляж даже, а россыпь крупных скальных обломков под обрывом к морю, где они проводили иногда целые дни, давал им ощущение некоторой отгороженности от мира со всеми его угрозами и неприятностями. Время от времени они отправлялись на долгие, с раннего утра до позднего вечера, прогулки в горы, поднимаясь короткими, крутыми долинами к невысоким зеленым хребтам, где изредка встречались только маленькие летние скотоводческие фермы, у хозяев которых можно было почти задаром получить потрясающее свежее масло и молодой домашний сыр. Все это время Варбоди не покупал и не читал газет, а из радиопередач слушал только сугубо музыкальные и, лишь заслышав позывные новостей, менял волну.

Такая психогигиена дала очевидные результаты. Сам Варбоди обрел совершенно определенное душевное равновесие и, будучи вообще довольно уверенным в себе человеком, глядел в грядущее, хотя и не без заботы, но и не без надежды. Дети, казалось, окончательно оттаяли и забыли все неприятности. Они азартно плескались в воде, соревновались в добывании ракушек, крабов и какой-то другой забавной морской живности, распевали песни на походе в горах, играли в мяч, в салки, в жмурки, старательно затаскивая в свои затеи родителей. Даже госпожа Варбоди немного отошла от тоскливой сосредоточенности, стала без напряжения говорить с супругом на отвлеченные темы и даже несколько раз беззаботно смеялась, когда была вовлечена детьми в какую-то бесшабашную возню.

Лишь одна мелкая заноза мешала инженеру в эти восхитительные три недели полностью отключиться от неприятных воспоминаний. Дело в том, что на обочине Приморского шоссе, недалеко от бензоколонки, торчал здоровенный рекламный стенд, который Варбоди, всякий раз, когда ему случалось проходить мимо, старался обойти так, чтобы видеть только одну его сторону, – а именно, ту, откуда чрезвычайно аппетитная и в основном именно за это любимая почитателями эстрадная певичка призывала приобретать недвижимость на Золотом Побережье. И дело было вовсе не в том, что инженер хотел лишний раз взглянуть на явно заслуживающие внимания женские прелести, или серьезно задумался о покупке дома. Нет, просто он совершенно точно знал (увидел, когда еще первый раз подъезжал к курорту), что с обратной стороны стенда находится знакомый еще по Инзо плакат, с которого Президент продолжал настырно допытываться у Варбоди – патриот ли он?

* * *

Три недели, к сожалению, нельзя растянуть в вечность. Нет никакой возможности человеку ответственному, обремененному обязанностями перед любимым семейством и не обладающему броней большого капитала, просто сбежать от проблем и спрятаться от контактов с агрессивным миром в какой-нибудь симпатичной раковинке (например, в монастыре или в обеспеченном отшельничестве богатого бездельника), где его никто, кроме самых близких людей, не достанет.

Варбоди был обречен на возвращение. Запас денег, конечно, есть, но несколько месяцев без работы, при сохранении семейством более или менее привычного образа жизни, полностью его исчерпают. Так что, рано или поздно, нужно будет как-то устраиваться. Дети должны учиться – значит, воленс-ноленс, нужно безотлагательно заниматься определением их в гимназию – новый учебный год на носу. Если серьезно задуматься об эмиграции, опять же – деньги, оформление паспортов, виз, других документов, решение вопросов с имуществом… В общем, долгая, нудная и дорогая история.

Перед отъездом с курорта Варбоди купил несколько газет столичных и местных издательств, чтобы более или менее оценить ситуацию, с которой он может столкнуться по возвращении в Инзо. Мир за прошедшие три недели, как и следовало ожидать, не перевернулся – все то же: «Незначительное падение биржевых индексов на фоне нестабильных цен на энергоресурсы», – ясно, дальше: «Очередное заседание Международной Миротворческой Лиги по вопросу определения морских экономических зон», – понятно, дальше: «Выписка из протокола Центральной КРАД: список лиц противопоставивших себя Родине и народу», – ну, тоже понятно, дальше: «Похищенные пришельцами», – тьфу, черт, маразматики! Дальше… «Торжественный молебен в честь…» – Бог с ним… Дальше… Ага, вот, что-то новенькое… Это, кто же у нас такие? Ах, «Старая Газета»… Жива еще, надо же… Так: «Неофициально. Редакция располагает достаточно точной информацией от заслуживающего доверия источника, о том, что депутаты Народной Палаты парламента от «Объединенного Отечества» в ближайшие дни намерены инспирировать так называемый технический роспуск парламента, солидарно подав заявления о сложении с себя депутатских полномочий. В этом случае парламент Президентом будет распущен. Каковы цели этой акции? За два года, оставшихся до очередных парламентских выборов, «Объединенное Отечество», по мнению наших аналитиков, неминуемо дискредитирует себя и уже не сможет одержать победы на выборах. Даже учитывая сильно урезанную роль нашего парламента, Президент Стиллер, при отсутствии послушного большинства в представительном органе, не сможет без серьезной борьбы проводить и финансировать свои сомнительные законопроекты, а также формировать исполнительную власть и судебные органы как ему вздумается. Кроме того, оппозиционные президенту партии получат трибуну, голос которой замолчать будет нельзя. Таким образом, властный ресурс для обеспечения избрания Стиллера президентом на второй срок сильно сократится. Поэтому Президент и «Объединенное Отечество» стремятся провести выборы в парламент именно сейчас, на гребне псевдопатриотической истерии, чтобы обеспечить себе большинство (возможно, конституционное) в законодательном органе на полные пять лет, создав тем самым мощный плацдарм для переизбрания Стиллера через три года на следующие семь лет».

«Да, грустная арифметика», – произнес себе под нос Варбоди и перевернул последнюю страницу газеты, чтобы заглянуть в выходные данные. «Тираж 10 000 экземпляров», – прочитал он. «Только у одного «Столичного Патримольца» раз в двадцать больше», – подумалось ему.

Политинформацию для жены он проводить не стал.

* * *

По возвращении в Инзо сбылись не только худшие ожидания самого Варбоди, но и худшие ожидания его супруги.

Устроиться преподавателем в Инзонский технический колледж нечего было и думать. Почтенная вдова Моложик поведала Варбоди, что администрация и попечительский совет этого учебного заведения полностью отстранены от решения каких-либо, в том числе кадровых, вопросов Советом студентов-патриотов, где запевалами, конечно же, патримольцы.

«Просто какой-то ужас, милый Варбоди! – рассказывала пожилая испуганная женщина.

– Эти мальчишки повыгоняли всех преподавателей! Физически повыгоняли, понимаете?! Люди с семьями сидят без жалования, представляете? Мало того, их дома держат буквально в осаде! День и ночь им кричат в уши ужасные вещи! Некоторых избили. Придумали какой-то акт очищения для тех, кто хочет работать. Бедный проректор! У него отчаянное финансовое положение. Ребенку нужна очень дорогая операция. Ради этого он выдержал этот ужас. Я знаю от его жены. Четыре часа кряду ему пришлось перед толпой этих извергов признаваться в несуществующих грехах, а затем каяться и просить прощения. Но и это еще не все, Варбоди! В доказательство «искренности раскаяния и смирения перед народом», как у них это называется, он вынужден был десять дней отработать дворником. Представляете? Проректор мел улицы! Да не просто мел, а еще и надпись на себе должен был носить: «Прошу прощения»! Еще три или четыре преподавателя согласились на этот кошмар. Теперь им позволили находиться на службе, но «Совет» помыкает ими как хочет…

А через два дня после возвращения семьи Варбоди в Инзо был объявлен указ Президента о роспуске парламента и проведении досрочных выборов, в связи с чем Инзонский Технический колледж по решению «Совета студентов-патриотов» вообще зарылся на неопределенный срок, так как студенты в полном составе мобилизовали сами себя на участие в избирательной компании.

Поход Варбоди в городскую и окружную администрации с целью предложить себя в качестве кандидата на какую-нибудь инженерную должность также окончились плачевно. Как чужак в этом городе, он уже не мог рассчитывать на аудиенции у первых лиц и был вынужден довольствоваться весьма формальным приемом у рядовых чиновников департаментов по работе с кадрами. Эти чиновники, осторожные и подозрительные, как все кадровики, сначала высоко поднимали брови, знакомясь с документами о квалификации посетителя и с его послужным списком, после чего, скорее всего, уже предвидя результат, задавали вполне естественный, но совершенно убийственный для него вопрос: «А что побудило уважаемого соискателя оставить такие почетные и высокооплачиваемые должности в таком благополучном и экономически развитом регионе и переехать в наш значительно менее успешный и перспективный край, где и работу-то по прямой специальности соискателя найти невозможно?» Выслушав сбивчивые и, прямо сказать, маловразумительные объяснения Варбоди (правду он сказать уже боялся, а хорошо врать научиться не успел), кадровики с видимым сомнением поджимали губы, совершали какие-то пассы бровями, долженствовавшие, видимо, означать напряженную работу мысли и трудность принятия решения, а затем резюмировали: «Нет, ничего, совершенно ничего подходящего для вас у нас нет. Попробуйте зайти месяца через три, ранее точно ничего не будет. А то и через полгода…»

В общем, – испуг и решительный отказ, слегка завуалированный формальной вежливостью.

* * *

И с гимназией вышла печальная история.

Несмотря на объявленные часы приема, директора на месте не оказалось. Швейцар лишь пожимал плечами и горячо утверждал, что ему «ничего, ну совсем ничего не известно». Варбоди только и оставалось, в свою очередь, пожать плечами и, сухо попрощавшись, удалиться восвояси.

Мадам Моложик, естественно, приняла проблему устройства внуков на обучение близко к сердцу и немедленно уселась около телефона. Судя по всему, она была знакома с половиной города. Примерно через сорок минут напряженных переговоров Варбоди услышал резюме.

– Дорогой зять, отправляйтесь прямо сейчас по адресу: Парковые Линии (это за рекой), Четвертый массив, дом пять. Директор гимназии вас примет у себя дома, но, по-моему, у него какие-то неприятности.

Через полчаса инженер уже нажимал кнопку звонка рядом с калиткой в ограде коттеджа, находившегося по указанному ему адресу.

После взаимного представления и обычных приветствий хозяин дома и гость расположились на креслах в гостиной. Варбоди успел только раскрыть рот, чтобы изложить дело, но директор гимназии – высокий, худой человек, лет шестидесяти пяти-семидесяти, с редкими седыми волосами и обширной плешью на голове – решительно остановил его жестом руки и заговорил сам.

– Суть вопроса мне ясна. Кое-что о вас мне тоже уже известно. Город небольшой – сами понимаете. Зачислить ваших детей в гимназию формально не составит труда, даже сейчас, когда я сам не знаю, сколько времени еще буду оставаться директором. Может быть, завтра меня уже уволят. Но, все равно, даже завтра утром я успею включить их в списки. Вопрос в другом: смогут ли они учиться, точнее, дадут ли им учиться? Насколько я понимаю, вы приехали сюда с семьей не просто так. Собственно, вы – даже не первый. Не говоря о том, что у нас в городе имеется несколько десятков, так сказать, коренных жителей, находящихся в таком же, как и у вас, как бы это выразиться… да, статусе! Об этом, вашем статусе станет широко известно в ближайшее время.

Директор гимназии встал из кресла, медленно опустил руки в карманы брюк и привычно ссутулился (видимо, ему было так удобнее). Затем, не вынимая рук из карманов, глядя в основном в пол и лишь изредка посматривая на Варбоди, он заходил из угла в угол комнаты, развивая свою мысль:

– Во-первых, не обойтись без стандартного запроса по прежнему месту учебы: выписки из табелей успеваемости, характеристики, врачебные свидетельства, справка о причинах оставления гимназии до окончания учебного года и все такое прочее. Уже из этого будет все ясно, а шила в нашем провинциальном мешке не утаишь. Во-вторых, наши ретивцы из Инзонского промышленного колледжа ведут реестр – да, представьте себе, реестр! – всех тех, имена которых публикуются в известных вам списках. У них там целый «общественный отдел» из активистов, которые перерывают всю прессу с соответствующей информацией и внимательно слушают нужные радиопередачи. И – в реестрик! И они постоянно сверяют свой реестрик с данными полицай-президиума обо всех прибывающих в город. А полицай-президент, сволочь! – простите, вырвалось, – их этими данными снабжает. Кстати, вы уже зарегистрировались? Ну вот. У них там лозунг – цитата из военных сентенций нашего Президента: «Находясь в наступлении, преследовать врага повсюду, не давая ему передышки». Все понимаете? Да?

Директор вновь опустился в кресло. Он уселся в напряженной позе – подавшись вперед, опершись локтями на подлокотники и сцепив пальцы в замок.

– А дальше будет то же, через что ваши дети уже прошли в… Откуда вы приехали? Ах, да! – в Кривой Горе. Только еще хуже. Поверьте мне, как педагогу, – присовокупится комплекс «новеньких». Да что я! Педагогика! Дети заражены. Намеренно, заметьте, заражены этим сумасшествием… Старшеклассники просто неуправляемы, особенно теперь, после летней, так сказать, политической практики при Инзонском свихнувшемся колледже. Они власть почувствовали! В их возрасте – власть! Вы представляете, что это такое? Они же вершителями чужих судеб себя ощутили! Они же диктуют! И с наслаждением диктуют, с чисто детской немотивированной жестокостью! Младших еще кое-как удается, в основном, с помощью родителей, держать в руках. Но они же на старшеклассников смотрят. Им же тоже хочется повелевать и наказывать. Вот и практикуются на таких, как ваши – помеченных. Во всех остальных гимназиях города дела, поверьте, обстоят так же, если не хуже.

Директор на короткое время замолчал. Молчал и Варбоди. Затем хозяин продолжил:

– Собственно, мое несомненное грядущее увольнение непосредственно связано со всем этим… м-м-м. Сегодня утром я был в департаменте образования и резко протестовал против распоряжения о предоставлении учащимся старших классов, по их заявлениям, дополнительных каникул сроком на один месяц на время избирательной компании. Распоряжение, знаете ли, с мотивировочкой: «В целях воспитания гражданской ответственности по отношению к основным демократическим институтам». Пусть, говорят, молодежь посильно поучаствует. Это, говорят, поможет воспитать в молодых людях политическую активность и вырастить из них достойную смену. Я знаю, кому это нужно! Они же их в агитаторов превратят! А уж как они агитировать будут, я тоже знаю… Одним словом, дали мне достойную отповедь, как ретрограду и консерватору. Кстати, им, оказывается, известно, что я организовал для нескольких учеников гимназии свободное посещение и, фактически, экстернат. И все эти ученики, как назло, – дети тех самых родителей, чьи фамилии значатся в том самом реестре… Короче – «не понимаю политической обстановки, иду против общественного течения». А также: «К вам присматривается представитель КРАД… Только учитывая ваши былые заслуги и преклонный возраст»… В общем – на пенсию. Даже как-то прикрыть ваших отпрысков не смогу.

Варбоди поднял глаза на директора и задал вопрос, который тут же ему самому показался совершенно глупым:

– Ну и что же делать?

– Не знаю. Сам не знаю, как существовать дальше, как себя вести…

– Вы, знаете, господин директор, я подумываю об эмиграции.

– Может быть, может быть… Если есть возможность… Только не с этого плацдарма, не в Инзо надо все это начинать.

– Почему?

– Я же вам сказал: полицай-президент – сволочь! О том, что вы подали документы на выезд, тут же станет известно нашим ультрапатриотам. Это для них одновременно будет и красной тряпкой, и шоколадным десертом. Они вам такие показательные проводы устроят – только держись! А держаться придется долго, ой, долго! Потому что полицай-президент, в назидание другим, это дело будет тянуть с полгода, а может, и дольше. Прецеденты уже есть… Оскорбят, унизят, изобьют, подожгут, – все, что угодно! Да что я вам рассказываю! Сами, поди, знаете… Неспроста же вы здесь!

– Что же остается? – спросил Варбоди, скорее всего, у самого себя, – попросить у КРАДа метлу и куртку?

– Не знаю, не знаю… – тихо качая головой, отозвался директор, – может быть, попробовать найти место, где полицай-президент – приличный человек? Есть же, наверное, такие…

* * *

Вечером этого же дня Варбоди в очень мрачном расположении духа сидел дома, оценивая перспективу прохождения процедуры «акта очищения» в сравнении с поисками места, где живет добродетельный и милосердный полицай-президент.

Полчаса назад он выдержал тягостный для него разговор с женой и тещей, в ходе которого с напускным оптимизмом вынужден был безудержно врать бедным женщинам о радужных перспективах решения всех вопросов «в ближайшие две-три недели». Сказать правду он не мог, поскольку резонно опасался нового депрессивного припадка у супруги.

Дети, инстинктивно чувствуя напряженность обстановки, сидели в выделенной для них комнате бабушкиного дома тихо, без обычной возни, и даже не пытались выходить на улицу, чтобы освоиться с новым местом или поискать друзей.

– Где же выход? Есть ли выход? – настойчиво билось в мозгу у Варбоди, когда раздался резкий звонок в прихожей. Инженер неприятно вздрогнул. Он уже давно не ждал ничего хорошего ни от телефонных звонков, ни от звонков в дверь.

Сидел и слушал шаги мадам Моложик по гравийной дорожке до калитки – потом обратно. Внутренне напрягся, – что же там еще?

Вошла теща и, сказав несколько удивленно: «Дорогой Варбоди – это вам!» – подала ему почтовый конверт.

Письмо было от Ламекса.

«Господин Варбоди!

Извините, я без церемоний и сразу к делу. Через два дня после вашего отъезда Вагеру удалось по-тихому кремировать. Деньги, слава Богу, еще не отменили. Дали кому надо, и ни одна гадина не пронюхала. Так что наш Лечо без помех и приключений обратился в чистый пепел. Урна хранится у племянника – у наследника, помните, я вам говорил? Где и когда захоронит – он по-прежнему не знает. Говорит, нужно подождать, пока все утихнет. Может, он и прав. А то, говорит, придурков везде полно, – могут испохабить могилу. А пеплу ничего не сделается, может хоть сто лет ждать. Может, и верно.

Я свел его, наследника то есть, с адвокатом Вагеры. Пусть дальше сами разбираются с наследством и так далее. А сам я тут же махнул к брату в Полярный кантон. Он на Нефтяных Островах – начальник департамента безопасности «НВШ». Во как! Это, в общем, частная полиция. А другой полиции здесь нет. Он меня давно звал к себе, но пока был Вагера, мне это, сами понимаете, нужно не было.

Добирался до сюда двое суток тремя самолетами. Уже на следующий день после прилета брат потащил меня к управляющему от «НВШ» на Нефтяных Островах. Управляющий – молодой, лет тридцати, но он на островах главный и решает все кадровые вопросы лично. Даже по младшему персоналу. Нам, говорит, мусора на островах не надо – себе дороже. А меня поставили не рядовым – а начальником взвода охраны, учитывая мой армейский опыт. Опять же – бокс, опять же – брат. Вот так!

Управляющий меня расспрашивал, понятное дело: что, да как, да почему. Я ему все рассказал и обмолвился, что знаю Вас. Он даже подпрыгнул. Он, оказывается, тоже Вас знает. Лекции какие-то Ваши слушал и даже какую-то Вашу книжку у себя на полке держит.

Тут же попросил меня связаться с Вами, чтобы Вы, в свою очередь, если это Вам нужно, конечно, связались с ним. Здесь есть для вас полно работы. Во-первых, они строят подземные резервуары для нефти и газа. Во-вторых, собираются добывать какие-то редкие металлы, и поэтому нужны специалисты по шахтам. Ну, в этом я ничего не понимаю.

Вот вам адрес: С-14/4, Поляный кантон, Нефтяные Острова, Управление компании «Недра Высоких Широт» (НВШ), Управляющему Греми Садеру. А еще лучше (так сказал сам Садер) закажите телефонный разговор с островами. Номер Управляющего 39-205.

И еще. Может быть, Вы там, у себя, как сыр в масле катаетесь, тогда, как говорится, – забудьте. Но если и там достают, что, мне кажется, вернее, – бросьте все и приезжайте сюда. Здесь, конечно, климат – ого-го! Самое начало осени – а уже из теплой куртки не вылезешь, и снежком уже сыпало. Но зато воздух чистый. Это я в том смысле, что говнюками этими, которые Лечо уходили и до Вас докапывались, – здесь и не пахнет. Не пускают их сюда. Садер так и говорит, что им дела нет, как там, на материке, с ума сходят. Нам, говорит, специалисты нужны, а правильно они там Родину любят или неправильно, – это, говорит, нам неинтересно, нам нужно, чтобы они работу любили.

В общем, подумайте, господин Варбоди, и приезжайте!

...

PS: Да, совсем забыл. Поселок здесь большой и есть школа.»

* * *

«Ну, это просто «Бог из машины», – подумал Варбоди. Настроение у него сразу поднялось – ибо это был выход и выход вполне достойный.

Ни жене, ни теще он пока ничего не сказал, – боялся спугнуть удачу, но то, что инженер явно повеселел, заметили и обе женщины, и дети. За ужином отец семейства позволил себе беззаботно шутить и потребовал бутылку красного вина.

На следующий день утром он отправился на переговорный пункт и в течение пятнадцати минут получил связь с Нефтяными Островами. Еще через минуту секретарь соединил его с Греми Садером.

– Господин Варбоди?

– Да, господин Садер. Я, видите ли, получил письмо от господина Ламекса, который…

– Как же, как же! Я полностью в курсе и очень рад вас слышать, очень рад, что вы с нами связались. Больше скажу – считаю это большой честью для нас.

– Ну что вы, в самом деле! Даже неудобно как-то…

– Да нет, в самом деле, всякий, кто работает в добывающей отрасли достаточное время, не может не знать вас. И иметь такого специалиста, как вы, в штате – это, знаете, очень солидно.

– Ну, как оказалось, это не всегда так. В моем конкретном случае, например…

– Господин Варбоди! Бросьте, забудьте! У нас здесь совершенно другая обстановка, мы с материком практически не связаны. Там у вас могут сходить с ума сколько угодно – нас это не касается. Мы им нужны, – они нам – нет. Это все понимают и к нам не лезут с глупостями. Это немного цинично, но из всей этой дурацкой истории мы даже извлекаем выгоду. На наш край света сейчас едут такие специалисты, о которых мы раньше только мечтали. Вот вы, например… Решили?

– В общем… да. Только я плохо себе представляю условия жизни там у вас. Я же не один. У меня семья – жена, трое детей… Собственно, у нас нет даже теплой одежды. Мы жили, можно сказать, на юге. Нужно же будет как-то устраивать быт. Опять же – жилье…

– Господин Варбоди! Извините, что перебиваю, совершенно деловой и конкретный вопрос: принципиально – да?

– Да.

– Тогда слушайте меня внимательно…

* * *

Двенадцатиместный двухмоторный самолетик авиакомпании Айсберг подлетал к аэропорту Нефтяные Острова. На маневре в левые иллюминаторы сначала ударило падавшее к горизонту солнце, а затем в них не стало видно ничего, кроме мертвой голубизны, на фоне которой иногда проносились тощие облачные пленки, безжалостно разрезаемые торчащим чуть ли не в зенит крылом. Другое крыло искало своим концом надир, а под иллюминаторами правого борта опрокинулось и поплыло, занимая весь обзор, булыжного цвета море, слегка припорошенное золотой пылью отсветов от заходящего светила.

Варбоди, очень хорошо понимавший, что по всем физическим законам он вывалиться из кресла и, тем более, из самолета не может, все-таки почувствовал легкий инстинктивный страх, родственный, наверное, тому маленькому страху, который испытывает почти любой человек на каком-нибудь аттракционе с крутыми поворотами, резкими подкидываниями и проваливаниями. Впрочем, аттракцион быстро закончился. Самолет выровнялся, море и небо заняли положенные для них места (одно – снизу, другое – сверху), а навстречу стал быстро набегать берег, выбеленный недавно выпавшим снегом, усеянный черными пятнами обдутых ветром плоских скал, круто обрывавшийся в море извилистой каменной кулисой.

Как только под крылом промелькнул урез воды, раздался короткий приглушенный стук вышедших стоек шасси, а справа впереди и внизу показались выкрашенные в крупную красно-белую шашку строения аэропорта: небольшое здание аэровокзала с диспетчерской вышкой, ангары, складские помещения… Оттуда же, справа, подпрыгивая на неровностях рельефа, перескакивая через нагороженные людьми препятствия, неслась наперерез самолету, жаждущая вцепиться ему в лапы собственная его изломанная тень. Она и добилась успеха в той точке, в которой колеса крылатой машины коснулись бетонной полосы аэродрома.

Все шло, как по маслу. У трапа семейство Варбоди встречали сотрудник «НВШ» и водитель присланной из Управления автомашины. Они, на правах гостеприимных хозяев, подхватили довольно скудный багаж новоприбывших, и через шесть минут, пройдя от стоянки самолета до маленького аэровокзала и далее на привокзальную площадь (если допустимо считать площадью выровненный участок каменистой тундры), все уже заняли свои места на сиденьях микроавтобуса.

Дорога от аэропорта километра четыре полого и прямо поднималась к мало выраженному перевальчику между двух невысоких сопок, а затем километра три столь же полого и прямо спускалась в котловину, окруженную со всех сторон плоско-верхими и сглаженными по бокам скальными грядами, которые при известной доле фантазии можно было бы назвать горами. В этой котловине, относительно защищенной от ветров северного моря, и находился вотчинный поселок «НВШ» – «Остров-1», к жизни в котором предстояло приспособиться Варбоди «со чады и домочадцы».

* * *

Нельзя сказать, чтобы решение о столь радикальной смене места жительства далось всем Варбоди легко.

Госпожа Варбоди, например, узнав о новом варианте устройства семейства, сначала просто ужаснулась. Она-то, услышав накануне от своего супруга, что все устроится в две-три недели, представляла себе нечто совсем другое: семья осваивается в Инзо, все живут некоторое время в доме матери, муж получает какое-либо относительно приличное место, сообразное его квалификации и опыту, дети ходят в гимназию, а там – видно будет. Не догадалась госпожа Варбоди, что отчаявшийся инженер просто оттягивал момент, когда он вынужден будет сказать ей правду.

Мадам Моложик вскричала: «Варбоди! Что вы такое говорите!? Детей – в ледяную пустыню! Они там погибнут! Это невозможно, чудовищно! Я не верю, что ничего нельзя придумать здесь!»

Девочки, и в том числе будущая мама Тиоракиса – Лорри, тоже не испытывали восторга от перспективы оказаться жительницами Полярного кантона, где, как они хорошо знали из уроков географии, на гигантских просторах, большую часть года заносимых снегами, разбросаны только редкие стойбища привыкшего к суровым условиям экзотического северного народа, да светят газовыми факелами еще более редкие поселки нефте– и газодобытчиков; и даже находящийся на самом юге кантона его главный город – Тервин, по размеру меньше, чем Инзо, и уж точно не идет ни в какое сравнение с Кривой Горой. Это же монастырь! Прощай – навеянные прочитанными взахлеб романами мечты о полной событиями жизни центров цивилизации, прощай – грезы о любви принцеподобных молодых героев (где они там – в сугробах?), прощай – просто возможность в любое время погулять в парке, в лесу или в поле, выкупаться в реке или фонтане, поваляться на солнцепеке…

Только сын – Темар, воспринял новость с восторгом, потому что по малолетству ничего не понимал и имел ввиду только следующие аргументы: во первых, – путешествие, во-вторых, – сначала на поезде, в-третьих, – потом на самолете, в-четвертых, – потом еще на одном самолете, в-пятых, – еще какое-то время не нужно учиться, в-шестых, – он прокатится на гусеничном вездеходе, аэросанях или даже на собачей упряжке (картинка из учебника «Природоведение»), в-седьмых… классно!

Конечно, Варбоди вынужден был поставить, наконец-таки, жену и тещу в известность о результатах исследования перспектив обустройства семейства в Инзо. Обе женщины повесили головы, постепенно осознавая серьезность ситуации и проникаясь необходимостью принятия решения, предложенного неумолимыми обстоятельствами. Девочки тоже кое-что уже начали понимать в жизни и приуныли, почувствовав неизбежность очередного и совершенно радикального переезда.

Мыслями Темара по данному вопросу никто не интересовался, но события, начавшиеся в Инзо буквально на следующий день, привели мнения всех и даже мадам Моложик к общему знаменателю.

* * *

С самого утра по улицам города медленно, как катафалки, поехали громкоговорящие установки, изрыгавшие призывы: «Сплотиться вокруг Президента!», «Отдать голоса за «Объединенное Отечество»!» «Исполнить патриотический долг!» – и тому подобное. За шумными катафалками, на манер сумасшедших плакальгциков, шли разбитные ватаги, состоявшие в подавляющем большинстве из молодежи, заглушавшие громкоговорители дружно скандируемыми речевками, вроде: «Все, кто с нами – патриоты! Остальные – идиоты!» – или: «Стиллер! Родина! Па-три-мол! Стиллер! Родина! Па-три-мол!» – и тому подобное в этом же ключе. Участники процессий с наслаждением размахивали национальными флагами и трясли в такт слоганам портретами господина Президента. Но этого им было мало. Они жаждали зрителей и всеобщего восхищения. То обстоятельство, что кто-то способен не разделять их молодого и горячего восторга, представлялось им наглым вызовом, требующим немедленного и жесткого ответа.

Агитационная группа, двигавшаяся по улице, на которой стоял домик мадам Моложик, избрала следующую тактику: громкоговорящая установка останавливалась около очередного коттеджа и выдавала порцию лозунгов и призывов прямо ему в окна; после этого примерно пятьдесят глоток орали речевки. Если хозяева догадывались высунуться в окно или выйти на крыльцо с радостными лицами и приветственными взмахами, а еще лучше с портретом господина Президента или с национальным флагом – толпа отвечала восторженным ревом. Если же в доме при приближении агитаторов задергивались занавески, или, не дай бог, его обитатель высказывал словами или жестами неодобрение их действиями, вся банда начинала завывать, улюлюкать, выкрикивать оскорбления и мазать забор, стены, двери, окна такого дома заранее припасенной краской.

Мадам Моложик в это утро еще до начала вакханалии пошла к молочнику, лавка которого находилась в трех кварталах от ее жилища, и, направляясь обратно, смогла наблюдать начало агитационной обработки улицы. Сначала все шло достаточно мирно, но у пятого по счету коттеджа, в котором жил уже очень старый, но все еще дававший домашние уроки музыки преподаватель фортепиано, произошла заминка. Когда агитационная машина остановилась напротив его калитки, старик выбежал из дома и, яростно потрясая пенсне, потребовал «прекратить безобразие» и не мешать ему работать (он давал утренний урок).

Обезьянник завизжал яростно и восторженно одновременно. В старика полетели огрызки яблок, которыми подкреплялась молодежь, а какая-то юная фурия с размаху шлепнула его по плешивой голове вздетой на палку картонкой с прилепленным на ней портретом Президента. Старик как будто вынырнул откуда-то в реальность, наконец сообразил, с кем имеет дело и каков расклад сил. Он развернулся и, не пытаясь даже сохранить достоинство, прикрывая голову тощими руками, по-стариковски смешно побежал назад к дому, успев поймать спиной еще пару огрызков и получить пару тычков от чертовой фурии. Обезьянник ужимками, жестами, прыжками и визгом выражал бурный восторг победой. Но этим, конечно, дело не кончилось. Преодолев низкий забор, топча кусты и клумбы палисадника, стадо кинулось к дому и в пять минут превратило аккуратный фасад в отвратительную, грязных цветов кляксу залепленную поверху густой бахромой агитационных листовок. Машина с громкоговорителем покатила далее, и дом старика оставили в покое. Ну, правда, на отходе кто-то еще запустил пару-тройку камней в окна.

Мадам Моложик смотрела на эту сцену с другой стороны улицы, вжавшись спиной в живую изгородь, прижав руку к груди у горла и не чувствуя колючек, царапавших кожу сквозь одежду. Когда процессия, оставив старого чудака в покое, двинулась мимо нее дальше, она подхватилась и со всей возможной для пожилой полной женщины скоростью побежала домой. Задыхаясь, вбежала в гостиную.

– Варбоди!! Не вздумайте выходить! Я сама, сама! Дети! От окон! Отойдите от окон! Да уведи же ты их, дочь!!!

После этого она, воздев глаза к потолку, прошептала какую-то молитву, а затем, поцеловав перстень с белым камнем на мизинце левой руки, вышла в палисадник, подошла к калитке и стала ждать.

Когда дошла очередь до коттеджа мадам Моложик, подошедшая толпа увидела глядящую на нее поверх невысокой калитки пожилую женщину. Женщина ласково улыбалась и делала подошедшим ручкой. С той же улыбкой она выслушала положенную порцию агитационных воплей, а когда удовлетворенная приемом процессия двинулась дальше, глаза пожилой женщины увлажнились. Можно было подумать, что она плачет от умиления. На самом деле, она плакала от страха.

Возвратившись медленными шагами в дом и войдя в гостиную, где, сбившись, сидело все семейство Варбоди, она безвольно махнула рукой и, произнеся лишь одно слово: «Уезжайте», – тяжело пошла к себе в комнату. Дочь, схватив заранее приготовленные бутылочку с настойкой валерианы и мензурку, побежала вслед.

* * *

Утром следующего дня Варбоди вызвал такси и отправился в железнодорожные кассы, где взял билеты на ночной поезд до административного центра кантона, откуда было прямое авиационное сообщение с Тервином. Таксист, делавший большие крюки, чтобы избегнуть встреч с возбужденными толпами молодежи, по дороге поведал ему последние городские новости, главной из которых было побоище, произошедшее накануне вечером между находившимися в явном большинстве сторонниками «Объединенного Отечества» и устроившими контрдемонстрацию членами национал-сепаратистской партии «Вольные Кантоны», имевшей традиционно неплохие позиции в национальном кантоне Версен.

– «Вольники», – тарахтел таксист, – крепкие ребята, и в былую-то пору во время выборов самые задиры были. Спасу от них не было. И студиозусам доставалось… Теперь другое! Студиозусы-то как крепко скучковались… Патримол этот ихний – серьезная я вам скажу организация! Ну и поддержку от властей, конечно, чувствуют, да-а… В, общем, вчера, часов в шесть вечера, стенка на стенку сцепились… Чем только не лупили друг друга! Полиция, слыш-ка, – в стороне… Не вмешивалась, только побитых подбирала. Ну, конечно, патриоты-то задавили «вольников», гнали их уж не знаю сколько. А штаб квартиру-то ихнюю подпалили. Правда, пожарные рядом были – быстро потушили… Ну, заодно, понятное дело, кое-кому из наших умников тоже досталось. Погромили кое-кого, слышали? Ну и правильно, чего против ветра-то… это самое… Вон у меня на бампере флажок наш с соколиком – и нет вопросов!.. Сынок, опять же, в прошлом году в Патримол вступил, уже там заместитель кого-то… Хоть и не попал в колледж, а человеком, чувствую, станет. Он у меня такой – хваткий: и покомандовать любит… и умеет… Только дай! А с другой стороны, понимает: когда, кому, где и чего… С вилами на паровоз без нужды не попрет – политик!

Варбоди в разговор не вступал – ему и без того было тошно – а только изредка неопределенно мычал и кивал, дескать, – «да, конечно».

В два часа ночи семейство инженера, имея на руках минимальный багаж, погрузилось в вагон проходящего экспресса.

* * *

Варбоди проснулся, когда жена и дети еще спали. Кроме них в купе никого не было. Одно из шести имевшихся кресел – пустовало. В вагоне не было слышно обычной утренней суеты – хлопанья дверей, дребезжания разносимой на подносах чайной посуды, разговоров попутчиков, предупреждающих возгласов проводников и стюардов. Пассажирский состав, шедший к северу, был на две трети пуст.

По оконной занавеске в рваном ритме и очень часто мелькали тени. В окно било невысокое утреннее, еще слегка теплое солнце ранней осени. Вагон, как ему и положено, плавно качало на поворотах и стрелках, а из-под пола, к удовольствию путешествующих, доносился равномерный, приглушенный и успокаивающий перестук и время от времени раздавалось мягкое, почти нежное, поскрипывание.

Варбоди подобрался в кресле, осторожно, чтобы не мешать спящим, отодвинул рукой край занавески и уставился в образовавшееся пространство, в судорожную скачку за стеклом близко растущих деревьев и кустарников, столбов с проводами, каких-то будок, иногда, чуть ли не на рельсах построенных жилых домиков (и как только в них живут?), привязанных к колышкам коз…. Время от времени, когда рельсы выносили поезд на пологий склон холма или на высокую насыпь, деревья, столбы, козы проваливались куда-то вниз, а за окном начинал плыть спокойный вид на равнину с небольшими возвышенностями, поросшими приветливым на вид лесом, богато изукрашенным разноцветной осенней листвой с темно-зелеными, почти черными пятнами хвойных рощ.

Варбоди поймал себя на мысли, что последние месяцы по-настоящему спокойно он чувствует себя только в дороге. Дорога давала ощущение оборванности связей и поэтому – защищенности от вторжения в раковину его персонального мира всего постороннего и неприятного. Он знал, что, пока находится в пути, никто не позовет его к телефону, огорошив какой-либо дурной вестью, никто не войдет в дверь с целью нагрузить его обременительной заботой, никто не вручит ему какую-нибудь дурацкую повестку… Наверное, так чувствует себя человек, убедившийся, что наконец оторвался от погони. А мелкие проблемки (ночевка, еда, сохранность багажа и тому подобное), которые приходится решать относительно обеспеченному путешественнику в относительно цивилизованной местности, – даже не проблемки, а развлечение от однообразия дорожной жизни.

* * *

В полдень поезд пришел на вокзал. Еще через час Варбоди с семейством уже был в аэропорту. Рейс на Тервин отправлялся только на следующий день, поэтому на ночь они расположились в гостинице здесь же неподалеку. Убивать время до полета, осматривая местные достопримечательности, никто не захотел, поскольку даже из окон такси, которое пронесло семейство инженера через город, было понятно, что жизнь столицы кантона безобразно смята политической истерией и вакханалией избирательной компании, самой безумной за все годы, прошедшие после Войны за Объединение. Наблюдать это не было ни малейшего желания.

Поэтому девочки погрузились в чтение взятых с собою в дорогу романов; Темар оккупировал балкон, откуда с восторгом наблюдал взлеты и посадки самолетов на близком аэродроме, сам себе о чем-то рассказывал и даже показывал руками, в общем, всецело погрузился в радужные сны детского воображения; госпожа Варбоди снова и снова обращалась к мужу с просьбами поведать ей о том, что их ждет на новом месте и как они будут устраивать там свой быт; господин Варбоди, решительно не знавший, что еще можно прибавить к тому, что он уже неоднократно излагал супруге (тем более, что сам опирался на довольно скудные сведения, полученные из телефонных переговоров с Греми Садером), все-таки умудрялся находить дополнительные светлые мазки к рисуемой им для измученной беспокойством женщины картине их будущей жизни.

Полет до Тервина занял четыре часа.

Еще одна ночь уже в другой, но тоже аэропортовской гостинице, и наконец двенадцатиместный двухмоторный самолетик авиакомпании «Айсберг» стартовал в направлении Нефтяных Островов…

Лорри возвращалась домой в мечтах. Она только что посмотрела в клубном кинозале иностранный фильм о страстной любви белого дикаря, еще мальчиком потерянного несчастными родителями в тропических джунглях, и молодой светской красавицы-путешественницы, также, по случаю, заблудившейся в тех же дебрях. Молодой человек имел привлекательное лицо, узкий таз, широкие плечи и великолепно развитую мускулатуру груди и брюшного пресса. Дикарь был безупречно выбрит, восхитительно чист и облачен в ладно скроенные кожаные плавки, с изящной небрежностью обернутые поверху подобием короткой юбочки из неровного куска кожи, края которой эффектно разлетались, когда герой делал грациозные повороты при совершении разного рода подвигов.

Лорри шла знакомой дорогой к дому, так сказать, на автопилоте, практически без участия в этом процессе сознания. На самом деле она – там, под сенью тропического леса… Откуда-то сверху сквозь зеленоватый сумрак бьют столбы света, с горизонтально протянутых над головой толстых ветвей свешиваются лианы, а он идет ей навстречу по берегу озера, на стеклистой поверхности которого плавают на тарелках листьев фантастических размеров белые лилии. Он протягивает к ней обе руки, и берет ее ладони в свои, и привлекает ее к себе, и наклоняет к ней свое дивное лицо… Она тянется губами к его губам…

…Резкий порыв ветра, густо перемешанного с колючим снегом, наотмашь бьет ее по щекам и глазам. Она прозевала заряд. Все вокруг стало серо-белым, контрастности никакой, ориентиры скрылись. Хорошо, что она в двух шагах от дома – можно добраться вообще вслепую вдоль сетчатого забора. Но уж снега понабьет во все пазухи. «Если бы не плелась, как кляча, и не ловила бы ворон, – сердится на себя Лорри, – смогла бы заметить подход заряда и успела бы добежать до дома, не притащив с собой целый сугроб снега».

* * *

Лорри постепенно начинала чувствовать себя своей на Нефтяных Островах. Она пережила уже две полярных ночи и не умерла с тоски, как ей представлялось вначале. Она научилась больше чем по полгода носить теплую одежду и стала понимать, что невинная прогулка в окрестностях поселка может стать смертельно опасной при неблагоприятном прогнозе погоды. Ее перестали удивлять тройное остекление на окнах в жилище и раздражать необходимость при входе в дом сначала последовательно открывать, а потом по очереди закрывать три двери, чтобы сохранить дефицитное и весьма дорогое тепло. Ей удалось привыкнуть к мясной и рыбной, по преимуществу, пище, а также к консервированному молоку, консервированным овощам, консервированным фруктам… Она полюбила ходить на лыжах, которые раньше видела только в кино, научилась стрелять из ружья и ловить рыбу «с руки». Все последнее, конечно, не по необходимости, а для развлечения.

Вообще привыкание к совершенно новому климату и быту для всего семейства Варбоди прошло удивительно легко. Видимо, все трудности адаптации с лихвой искупались обстановкой спокойствия и доброжелательности, в которую они погрузились после нескольких месяцев сплошной нервотрепки.

Лорри отлично помнила, как, выйдя из самолета, она первый раз ступила на уже выстуженную дыханием полярной осени полосу островного аэродрома. Казавшееся таким теплым по южным меркам пальто, захваченное еще при отъезде из Кривой Горы, было совершенно не способно защитить ее от ледяного ветра, с монотонной силой дующего и дующего почему-то именно в лицо. За недолгие несколько минут, которые понадобились, чтобы дойти от самолета до присланной за ними машины, она успела одеревенеть от холода. Господи! Как она была счастлива, когда встречавший их представитель компании тут же, в присланном за ними микроавтобусе, вручил ей (как, впрочем, и всем другим Варбоди) удлиненную куртку на меху с капюшоном, а также меховые трехпалые рукавицы. Кроме того, ей предложили переобуться (что она тут же с наслаждением и сделала) в какие-то забавные полусапожки с мягким мехом внутри и жестким – снаружи. Облачившись во все это не очень изящное, но прекрасно защищающее от холода великолепие, Лорри в пять минут согрелась и готова была замурлыкать от удовольствия.

Встречавший их представитель Департамента кадров НВШ на Нефтяных Островах, представившийся как господин Вига Друд, пояснил, что лично Греми Садер поручил ему захватить несколько комплектов меховой спецодежды и обуви со склада, поскольку знал, что у семейства Варбоди с этим проблема.

– Не все, конечно, впору, – извинялся господин Друд, – но вы мне дайте свои размеры, и завтра мы поменяем все, что нужно. Это, конечно, на первое время. Так – перебиться. А потом купите себе посимпатичнее – по вкусу и даже по моде. У нас здесь выбор и меховой, и пуховой одежды, – что надо! А как же! Без этого у нас нельзя!

Когда машина поднялась на низенький хребетик, за которым находился поселок «Остров-1», уже совсем стемнело, и понять, что из себя представляет сей оазис цивилизации, было совершенное невозможно, – только россыпь теплых огней, как будто в затухающей топке печи.

Еще несколько минут небыстрой езды по темному шоссе, затем два-три поворота в улицах поселка, и микроавтобус остановился, как сначала показалось Лорри, перед пустырем. Но, выйдя из машины, она увидела подсвеченный горящими фарами невысокий сетчатый забор на металлических столбах, такую же сетчатую калитку, начало отсыпанной мелкими камнями дорожки, уходящей вглубь участка, а там, в темноте, – по первому впечатлению совершенно черную массу какого-то строения, форму коего при отсутствии освещения определить было сложно.

– Подождите, пожалуйста, пару минут! – попросил Вига Друд, распахнул калитку и, подсвечивая себе фонариком, быстро захрустел по дорожке. В темноте, в электрическом лучике возникла дверь, щелкнул замок, и проводник вместе с фонариком исчез в какой-то черной утробе.

Потом вспыхнул свет.

* * *

В поселке жило чуть более пяти тысяч человек рабочих, инженерного и административного персонала НВШ: бурильщики, проходчики, эксплуатационники, работники геологоразведочной базы, бухгалтеры, кладовщики, охранники, сантехники, электрики… в общем, всякой твари по паре. Все были наняты по контрактам на разные сроки, но не менее чем на два года, поэтому многие привезли семьи.

Большая часть действующих промыслов была разбросана по более мелким островам архипелага, где имелись крохотные вахтовые поселки (Остров-2, Остров-3 и так далее). Вахтовиков забрасывали туда самым различным транспортом (в зависимости от удаленности и времени года) и после отработки недельной смены возвращали в Остров-1 на отдых.

Об архитектуре говорить не приходилось. Почти весь поселок был построен, а точнее, собран, как из кубиков, из стандартных модулей, напоминавших контейнеры для морских и железнодорожных перевозок, только с окнами и дверями. Исключение составляли лишь здание клуба и различные складские помещения, которым требовались большие объемы внутренних помещений. Скелетом этих сооружений выступали также стандартные металлические ферменные конструкции, на которые монтировались не менее стандартные стеновые панели с утеплителем или без, с окнами или без, с дверями или без, в зависимости от назначения здания. Все очень аккуратно, но предельно утилитарно.

Единственное, что разбивало страшную монотонность параллелепипедов и полубочек – так это яркие цвета, в которые все это было окрашено.

С высоты поселок очень напоминал обглоданный скелет рыбы с разноцветными ребрышками. Хребтиной служила улица с говорящим названием – Осевая, протянувшаяся более чем на два километра по дну котловины. Ее перпендикулярно пересекали улицы: Красная, Оранжевая, Желтая и так далее. Поскольку улиц было значительно больше, чем основных цветов спектра, кто-то обитал на Второй Синей, а кто-то на Третьей Зеленой… Названия эти, понятное дело, напрямую зависели от цвета модулей, из которых в данном месте собирались жилые блоки.

Лорри жила как раз на Второй Синей, где ее отцу, принявшему должность главного инженера вновь созданного Шахтного сектора, выделили очень солидный по островным меркам семейный жилой блок, собранный аж из восьми модулей, расположенных в два яруса. На первом располагались прихожая с кладовыми и лестницей наверх, санузел, кухня и гостиная, на втором – три спальни, маленький кабинет отца и рядом с ним запасный выход на улицу через прилепленную к внешней стене металлическую лестницу – вещь чрезвычайно актуальная, поскольку иногда после хорошего снегопада выйти наружу через нижние двери было попросту невозможно.

Дом (ну, а что это, если не дом?) стоял на квадратном участке каменистой тундры, отделенном от улицы и других участков сетчатой изгородью. До любого из соседних домов было не менее тридцати метров – площадь на островах не экономили.

Вот на этом стандартизированном основании родители Лорри и начали вить новое гнездо.

Госпожа Варбоди сколько могла придавала вид домашнего уюта в основном пластмассовому и деревянному интерьеру своего унифицированного жилища и в первое же лето попыталась выращивать цветы на прилегающем к дому участке. При этом, однако, выяснилось, что относительно благополучно в условиях каменистой тундры чувствуют себя только различного рода покровники, а также некоторые виды крокусов и примул. Об остальном без оранжереи нечего было и думать. Но состояние блаженного покоя окупало все. Особенно ее радовало, что к дорогому супругу вернулось постоянно хорошее и ровное настроение, а дети снова стали нормальными детьми – иногда шумными, иногда капризными, иногда неаккуратными и ленивыми, но уже почти никогда – испуганными или подавленными.

* * *

Через два месяца Лорри должна была получить аттестат.

Школа, в которой училась она и ее младший брат и которую уже закончила старшая сестра, была частной. Обучение в ней стоило немалых денег, но обитатели Нефтяных Островов хорошо зарабатывали и могли себе позволить образовывать своих детей, не отправляя их на большую землю. Зато, частное учебное заведение, к тому же находящееся у черта на куличиках, практически не зависело от каких бы то ни было политических веяний, в том числе от тех, которые могли доноситься из Департамента народного просвещения Полярного кантона. Вместе с тем, островная школа, имевшая все необходимые сертификаты и лицензии, обеспечивала своих выпускников аттестатами установленного образца – такими же, какие получали выпускники государственных гимназий на материке.

Что дальше? Лорри видела себя студенткой известного, может быть, даже столичного университета. И чтобы заниматься архитектурой. В общем-то, пристрастие к архитектуре не основывалось ни на чем прочном. Оно вытекало из ярких цветных снов впечатлительной девушки, в которых она возводила дивные дворцы в фантастических ландшафтах.

Отец относился к мечтам дочери весьма скептически, замечая, что сны, конечно, снами, но вот как быть с такими необходимыми архитектору и весьма прозаическими дисциплинами, как начертательная геометрия, сопротивление материалов, бесконечное изображение какой-нибудь идиотской детали в нескольких проекциях и тому подобными скучными вещами, лежащими на пути будущего архитектора к вершинам профессионального мастерства и славе.

– Ты готова всем этим заниматься несколько лет подряд, моя девочка? Кстати, Лорри, архитектор должен уметь хорошо рисовать. Ты хорошо рисуешь?

Лорри умела хорошо изображать акварельными красками букет белых водяных лилий на некой абстрактной поверхности и задарила подобными «полотнами» всех своих подружек. Но вот уже с перспективой в рисунке дело у нее обстояло гораздо хуже. Несмотря на то, что на уроках рисования, как, впрочем, и по всем другим предметам, организованная и усидчивая Лорри получала только отличные оценки, она понимала, что каких-либо серьезных способностей на этом поприще у нее нет.

– Я еще подумаю, папа. Я окончательно еще не решила.

* * *

Собственно, торопиться было некуда.

Адди, старшая сестра Лорри, получившая аттестат прошлой весной, так и не поехала на материк. Родители попросту не отважились ее отпустить.

Оно и понятно: известия, приходившие в то время с большой земли в радиосообщениях, газетных публикациях, впечатлениях островитян, вернувшихся из отпусков и командировок, и в рассказах вновь прибывших на острова, не оставляли сомнения в том, что в стране продолжает твориться что-то неправильное, сумбурное и опасное.

Позапрошлой осенью, когда Варбоди счел за благо отправиться со своим семейством в добровольную ссылку на Нефтяные Острова, победу и, разумеется, убедительную на досрочных парламентских выборах одержало Стиллеровское «Объединенное Отечество».

Бессовестный пропагандистский прессинг, третирование не только явных политических оппонентов, но и просто недостаточно лояльных граждан с помощью спущенной с цепи оболваненной молодежи, послушные избирательные комиссии и бдительное «наблюдение за реализацией избирательных прав» со стороны «представителей народа» в лице активистов все тех же Объединенного Отечества, КРАДов и Патримола, не могли не сделать своего дела. Победа была сокрушительной.

Тем более сокрушительной, что породила для правящей клики серьезную проблему.

Массы прежде всего учащейся молодежи вместо того, чтобы, собственно, учиться, – вошли во вкус перманентной бузы, а их вожаки – во вкус власти. Причем это была самая сладкая для честолюбцев форма власти – власть толпы. Только такая власть предоставляет потрясающую возможность – немедленно, сейчас же, не ожидая месяцы, годы или целые десятилетия, нужные для политического роста, не вдаваясь ни в какие процедурные дрязги, не заботясь о необходимости хотя бы выслушать мнение оппонентов, – навязать свою волю кому угодно, опираясь только на силу восторженно, или злобно, или победно ревущего тысяченогого, тысячерукого, тысячеглазого, но всегда безголового чудовища. А голова – иногда лучше, иногда хуже – бывает только у вожатого этого зверя.

Но это также – самая ненадежная и опасная форма власти. Такая зверушка, если позволить ей основательно разгуляться, может разнести любое хозяйство. Она же с удовольствием отрывает башку своему прежнему вожатому, если найдется другой, более ловкий.

После выборов прошло уже более двух месяцев, а вернуть молодежь в классы и аудитории, восстановить учебный процесс никак не удавалось. И немудрено! Авторитет профессуры, учителей и администрации образовательных учреждений за месяцы борьбы с «противленцами» и во время бурной избирательной компании обратились в ничто, а учебные заведения превратились в клубы по интересам, куда молодые люди ходили с восторгом, но только не для того чтобы учиться. Часть преподавателей, в надежде на то, что буза когда-то должна прекратиться, а молодежь – образумиться и вернуться к учебе, пыталась проводить уроки и читать лекции. «Советы студентов-патриотов» вкупе с ячейками «Патримола» объявили, что посещение занятий в свободной стране может быть только свободным, а зачеты и экзамены – «есть замаскированная форма расправы космополитичной и реакционной профессуры с представителями патриотичного и прогрессивного студенчества».

Молодежь бузила не только в стенах альма-матер. Она никак не желала уходить с улиц, полной хозяйкой которых ощутила себя за осенние месяцы. Общественный порядок, разумеется, злостно нарушался, и это не могло нравиться обывателю, который начинал возмущаться безвластием. Полиция с подачи муниципалитетов попыталась наконец-то взяться за дело, но не тут-то было: поднаторевшие в коллективных действиях молодые люди решительно отбивали у стражей порядка своих задержанных за хулиганство товарищей, и никакие аргументы о необходимости соблюдения хотя бы элементарных приличий на них не действовали. Один из законов толпы: стадо сильно солидарностью. Дошло дело до открытых и массовых столкновений. Несколько десятков полицейских участков по всей стране было разгромлено. Это еще более подстегнуло молодежный энтузиазм и окончательно убедило лидеров движения в своей силе и безнаказанности.

* * *

Стиллер остро почувствовал угрозу, исходящую от недавних союзников. Быть во главе бардака он не хотел. Прежде всего потому, что обстановка хаоса естественным образом лишает власть вообще и в том числе власть личную организованной опоры, переводя ее в категорию мгновенной лотереи. Сегодня ты, а завтра – я. Стиллера это не утраивало: он хотел, чтобы и завтра тоже – он.

Вначале президент решил использовать мягкий вариант и настрополил местные организации «Объединенного Отечества» урезонить подрастающую смену. Очень быстро оказалось, что никакого эффекта это не приносит. В некоторых случаях молодежные лидеры достаточно агрессивно и высокомерно заявляли, что именно возглавляемое ими движение стоит на острие защиты национальных интересов и что они гораздо лучше понимают самую суть патриотизма, чем обюрократившиеся партийные ретрограды. В других случаях было ясно, что вожаки просто не могут справиться с несущей их толпой, что они – вожаки только до тех пор, пока не пойдут против анархического инстинкта возглавляемой ими массы.

Стиллер попробовал повторить старый трюк и пропустить десяток другой студенческих главарей через КРАДы, но получил прямо противоположный результат, так как это были уже совсем другие танцы. Это вам не разобщенные индивидуалисты-обыватели, которых было замечательно просто давить по одиночке и, деморализованных, скармливать толпе. Здесь пришлось иметь дело с членами плотно сбившейся стаи, которая сама дружно бросилась на растерявшихся охотников. Вслед за полицейскими участками несколько десятков КРАДов были разгромлены и разогнаны как «гнезда оборотней, ведущих под прикрытием святых слов подлую войну с вожаками патриотической молодежи» (из редакционной статьи в газете «Патримольская правда», г. Виллад, административный кантон Рудный Пояс). В некоторых кантонах бурная деятельность по выявлению «противленцев» перешла под полный контроль молодых мятежников, и Стиллер с изумлением узнал, что несколько его верных соратников в регионах объявлены «лицами, противопоставившими себя родине и народу».

Президент выступил во всех СМИ с прямым, личным обращением «К патриотической молодежи» со строгим отеческим внушением, дескать: сынки и дочки вы хорошо потрудились, помогая папе и маме, а теперь пора не только честь знать, но и место свое: надо вовремя ложиться спать, чистить зубки два раза в день, хорошо учиться, наклонять головку и шаркать ножкой, когда с вами говорят большие дяди, а плохих бяк, которые не будут слушаться старших – по попе и в угол!

Тон обращения был явно ошибочным и вызвал в стане вышедших из-под опеки молодых дикарей яростные вопли, улюлюканье и новые спонтанно агрессивные действия.

Старых руководителей Патримола, лояльных Президенту и еще недавно легко направлявших энергию молодежи в нужное власти русло, теперь уже никто не слушал, несмотря ни на какое количество нашитых на их форме шнуров и шевронов. Толпа теперь упивалась только увлекательными анархическими призывами выдвинувшихся в последние месяцы лидеров «Советов студентов-патриотов».

Студенческие беспорядки начались под самым носом Стиллера – в столице. В университетских городках и кварталах все управление (если установление анархии можно считать управлением) перешло к молодежным ватагам и их атаманам. По улицам города прошла безобразная демонстрация, в ходе которой молодые люди отрывались по полной программе: били витрины, переворачивали и поджигали автомашины, забрасывали камнями и бутылками растерявшихся полицейских, размалевывали хулиганскими лозунгами стены домов… Апогеем явился захват редакции «Столичного патримольца», где главным редактором Президент предусмотрительно держал свою креатуру, и подобострастные выступления которого в последние дни сильно раздражали молодежь.

Бузотеры захватили выпускающую смену редакции и заставили ее сотрудников по быстрому состряпать «номер», а фактически – листовку, содержавшую кроме очевидно деструктивных лозунгов еще и отвратительную карикатуру на президента [1] .

* * *

Президент рассвирепел. Он ввел в стране чрезвычайное положение и пустил в дело военных.

Никакой, даже очень сильный анархический энтузиазм не может противостоять организованным действиям даже не очень могучей армии.

Да, студенты, старшие гимназисты и примкнувшие к ним менее образованные сопляки попытались не допустить воинские команды на захваченные ими территории; да, кое-где выросли дурацкие баррикадки (для хороших баррикад нужна хорошая организация); да, в военных, как недавно в полицейских, полетели камни и бутылки, и даже было несколько выстрелов; но, как говорится, сила солому ломит: слезоточивый газ, резиновые палки и в нескольких случаях стрельба на поражение сделали свое дело. Бунт полностью подавили уже к вечеру третьего дня с момента начала военно-полицейской операции.

Во всех крупных университетских городках были созданы временные военные комендатуры, в более мелких университетах и колледжах – назначены военные коменданты с приданными небольшими воинскими командами для поддержания порядка, во все гимназии поставлены полицейские кураторы и постоянные полицейские наряды, помогавшие администрации восстановить дисциплину.

Несколько сотен зачинщиков, достигших возраста уголовной ответственности, отправились отбывать свои первые сроки. Несколько тысяч активных участников бузы после более или менее краткой отсидки в полицейских участках и получения той или иной дозы оплеух были отчислены из учебных заведений и со строгими внушениями переданы на поруки родителям, остальным – заочно простили прегрешения в обмен на возвращение к своим занятиям и обещания быть тише воды и ниже травы.

Девять человек погибли. Из них два военных: одному разбили череп ловко пущенным камнем, другой сорвался с пожарной лестницы, когда пытался проникнуть в забаррикадированное здание одного их колледжей – их похоронили с воинскими почестями. Четверо студентов были застрелены, двое – попали под колеса бронетранспортера и полицейской машины, наконец, одна, ни к чему не причастная домохозяйка лишилась жизни у себя на кухне от случайного рикошета. Этих тихо зарыли.

Поразительно, но Стиллер от этой дикой истории даже выиграл. Хулиганская оргия на улицах в течение нескольких месяцев и фактическая парализация системы образования в стране так надоели обывателям, что даже такое грубое, но достаточно быстрое разрешение кризиса большинство остававшегося политически пассивным населения встретило вздохом облегчения.

«Да! О, да! – говорил один обыватель другому, сидя за кружкой пива в любимом подвальчике. – Он умеет навести порядок! Он может быть жестким, когда нужно!»

Наверное, сработал «эффект козла» из известного анекдота. Помните? Один добрый, но неудовлетворенный условиями жизни господин по рекомендации другого доброго господина поселил у себя в квартире вонючего козла и, когда после нескольких дней совместного проживания (с козлом – не с господином), наконец, снова выпер мерзкое животное на улицу, почувствовал себя вполне счастливым.

Одна только «Старая газета» бубнила в своих жалких тиражах что-то о «жестокости и неадекватности действий властей» в отношении бунтующей молодежи, об «установлении военно-полицейской диктатуры» и тому подобной ерунде. Это, – несмотря на то, что взятые под защиту беспринципными писаками студенты в течение полугода до этого дважды громили редакцию и неоднократно лупили ее сотрудников.

Ну, вот уж до такой степени эти неблагодарные либералы не любили Президента!

* * *

Той весной, когда Лорри должна была закончить школу, о бурных прошлогодних месяцах уже стали забывать, хотя чувство тревоги, особенно, у родителей, конечно же, оставалось. Правда, несколько успокаивало (даже господина Варбоди успокаивало, когда дело касалось безопасности собственных детей!), что чрезвычайное положение все еще не отменено и общественный порядок гарантирован военными и полицейскими силами.

О Стиллере в доме Варбоди говорили достаточно часто и почти всегда – плохо. Варбоди, как уже было сказано, считал, и не без основания, что Стиллер совершил государственный переворот, а потому является государственным преступником. И если Варбоди метал инвективы, начиная с безличного: «этот негодяй» или «этот мерзавец», – то все в семье и каждый из друзей, собиравшихся в доме инженера, наверняка знали что речь идет о Президенте.

Личные впечатления, связанные с бегством с материка, несомненный авторитет любимого отца и мнение большинства из тех приятных и умных людей, которые бывали у них в доме, сделали для Лорри формулу: «Стиллер» = «негодяй, мерзавец» – доказанной истиной.

Только добрый, но немного недалекий дядя Ламекс придерживался особой точки зрения.

– Нет, инженер, погоди! – упрямого твердил он (они с Варбоди уже давно были на «ты»), – порядок он навел? – Навел! Патримор, – Ламекс всегда и нарочно искажал название ненавистной организации, – этот хренов он разогнал? Разогнал! Детишек этих, придурков молодых, в чувство привел? Привел!

– Да пойми же ты, чудак-человек! – взывал Варбоди, – он же, мерзавец, всю эту кашу и заварил! Патримол в том виде как он себя показал в последнее время – это его, Стиллера, детище! Он же его и использовал в своих целях, только контроль потерял!

– Нет, погоди! Партимол этот самый еще до Стиллера был. Это, аж при Тельрувзе еще!

– Да не в Патримоле, собственно, дело, дело в…

– Как это не в Патриморе? Они же Вагеру убили!

– Ламекс, дорогой, Вагера случайная жертва! Тут целое поколение может погибнуть, ведь этот негодяй…

– Как это Вагера – случайная жертва? Да в него специально стреляли, в отместку! Я, Варбоди, человек конкретный! Стиллер Патримор – разогнал? В стране порядок? Кто это гибнуть будет ни с того, ни с сего?

– !!!

* * *

Лорри сдала все экзамены и получила аттестат с отличием. На семейном совете было решено, что обе девочки – Адди и Лорри – поедут на большую землю вместе.

Плацдармом для нового завоевания материка членами семьи Варбоди, разумеется, должно было стать скромное и тихое пристанище бабушки соискательниц – мадам Моложик.

Без малого семидесятилетняя женщина, хотя и была далека от какой-либо общественной деятельности, но в домашнем быту и семейных делах отличалась энергичной активностью и практической сметкой. Она подробно информировала дочь и зятя о градусе политической ситуации в Инзо (и, по ее мнению, – в стране) на основе мониторинга, производимого ею лично при посещении рынка, магазинов и лавок, отделения банка, где она получала пенсию, почты и тому подобных опорных пунктов цивилизации, а также в ходе посиделок со старыми приятельницами, бывшими замужем за действительными или отставными (но от этого не менее авторитетными) муниципальными чиновниками и служащими, по преимуществу, средней руки.

«Дорогая дочь! – писала она в одном из посланий. – Я была на седьмом небе, когда получила от тебя фотографии моих милых внуков. Разумеется, я похвасталась перед моими подружками. Все в восторге! Темарчик – просто юный принц. Адди – ангел. А Лорри (все говорят!) – вылитая Цеда Ларне! [2] Ты спрашивала, какая сейчас обстановке в учебных заведениях. Внешне, во всяком случае, все прилично. Занятия идут. Но не все преподаватели и учителя вернулись на свои места. Тех, кто ушел (ну, должен был уйти, ты меня понимаешь) после разбора в этих комиссиях (ну, ты знаешь), их обратно не берут. Мы думали, что всех возвратят. Но вот, оказывается, говорят: «Никакого пересмотра не будет, все правильно». Представляешь?Хотя сами комиссии уже почти не работают. Не понимаю!Но, вообще, обстановка уже другая. Главное – молодежь утихомирилась. Девочки могут приезжать и поступать. Только предупреди их, что сейчас во всех анкетах, которые нужно подавать при поступлении на обучение в государственные университеты и колледжи появился новый вопрос: «Признавались ли Вы или Ваши ближайшие родственники лицами, противопоставившими себя родине и народу?» Это я узнала от Гирзы Мемеш (ты ее знаешь). У нее супруг работает в Департаменте народного просвещения. Скажи мужу, что то же самое требуется писать при поступлении на любую государственную службу и в компании с государственным капиталом. Пусть имеет ввиду.А девочек проинструктируй (ну, ты знаешь как). Мне по секрету сказали, что это не очень-то просто проверить (ну, ты знаешь, что).Очень жду моих милых внучек. Хотелось бы увидеть и обнять нашего принца. Может быть, привезете? Может быть, в отпуск? Ведь должен же у Варбоди быть отпуск?Обязательно дай телеграмму перед приездом!Целую тебя, милых внуков, ну и, конечно, дорогого зятя!

...

И вот опять Лоррии в салоне маленького двенадцатиместного самолета авиакомпании «Айсберг».

Короткий разбег против ветра и в сторону моря. Земля отскакивает вниз, а тень аэроплана стремглав бросается в сторону. Около красно-белого параллелепипеда аэровокзальчика, стремительно улетающего в пространство, кучечка мурашей, машущих лапками – провожающие. Где-то среди них папа и мама.

На кресле сзади – спокойная как всегда Адди. Она с солидностью взрослого человека снисходительно уступила младшей сестре место у самого иллюминатора, а сама довольствуется простенком. Адди недавно исполнилось восемнадцать. Она уже успела поработать младшим делопроизводителем шахтного сектора и ощущает себя вполне самостоятельной, знающей жизнь дамой, особенно после того, как родители совершенно серьезно поручили ей попечение над младшей сестрой на время пути.

Правда, эта опека скоро закончится. У сестер разные планы.

Адди собирается поступать в Инзонский промышленный колледж на лесотехнический факультет. Откуда это желание у девушки, родившейся и выросшей в степной местности, и проведшей два последних года в каменистой тундре, – непонятно. А может быть, как раз, понятно. Но как бы то ни было, она с увлечением изучает и читает все, что связано с ботаникой, с путешествиями известных естествоиспытателей в мрачных северных лесах и в дождевых джунглях, а любимым ее романом является «Пуща» Ведера Коды, в котором замечательно представлены трепетные отношения юной и очень интеллигентной девушки со зрелым (почти пожилым) ученым лесоводом, энтузиастом сохранения лесных богатств на фоне его борьбы с беспринципными капиталистическими хищниками, готовыми ради наживы извести на дрова и доски реликтовые деревья.

А вот для Лорри – Инзо только промежуточная станция. Ее честолюбие требует, чтобы она провела студенческие годы ну, если и не в столичном, то, во всяком случае, в каком-нибудь крупном и широко известном учебном заведении, желательно, в одном из промышленных и административных центров страны. В конце концов, ее выбор пал на Продниппский университет.

Сей вариант содержал сразу несколько положительных моментов. Ну, прежде всего, это действительно было весьма солидное заведение, насчитывавшее почти двести пятьдесят лет своего существования, обросшее по этому поводу многочисленными и разнообразными, иногда благородными, иногда сумасбродными традициями, и по праву гордившееся своими знаменитыми выпускниками, успешно подвизавшимися в прошлом, или прославляющих имя своей альма-матер ныне во всех мыслимых областях приложения человеческих сил.

Кроме того, Проднипп был вторым по величине городом страны, и в нем наличествовали все прелести современной цивилизации, столь притягательные для романтической и деятельной молодой натуры: шум и гам пестрой толпы, бурлящая где-то тут, совсем рядом, звездная жизнь кумиров, волшебные развлечения и зрелища, а также самая обильная пища и для ума, и для сердца в виде музеев и выставок, библиотек и театров, широчайших возможностей для заведения душевных дружб и буквально толпы потенциальных принцев (возможных спутников всей будущей жизни).

И, наконец, национальный кантон Рукр, столицей коего и был Проднипп, прилегал с юга непосредственно к национальному кантону Версен. Таким образом, и до Инзонского плацдарма семейства Варбоди было относительно недалеко, что давало определенную уверенность в получении быстрой и эффективной родственной помощи и поддержки в случае чего.

* * *

Лорри подала все необходимые для поступления документы в администрацию университета и без каких бы то ни было проблем, прошла вступительные тесты. Затем наступило томительное ожидание. У Лорри все время сосало под ложечкой при мысли о том, что будет в случае, если вскроется обман, который она допустила при заполнении анкеты поступающего, в которой, строго следуя инструкции матери, отрицательно ответила на вопрос: «Признавались ли вы или ваши ближайшие родственниками лицами…», ну, и так далее.

Однако по-настоящему серьезно этот пункт в анкетах абитуриентов, видимо, никто не проверял, а людей, носивших фамилию Варбоди, в стране было как собак нерезанных.

Так или иначе, через три недели она нашла себя в списках зачисленных и получила квитанцию на оплату обучения в первом семестре. Отец незамедлительно выслал требуемую сумму телеграфным переводом, и вот Лорри – студентка экономического факультета Продниппского университета. Да, да – экономического! Несмотря на необходимую для молодой девушки меру мечтательности и романтичности, она была по матери и бабушке все-таки версенкой, а о практичности выходцев из национального кантона Версен в стране ходили анекдоты. В общем, Лорри вняла трезвым рассуждениям своих родителей и, достаточно строго для своего возраста взвесив собственные способности, а также туманные перспективы стать выдающимся архитектором, решила приобрести скромную, но необходимую во все времена, во всех отраслях хозяйства и при всех режимах специальность.

– Даже театр, – подбадривал ее отец, – может запросто обойтись без хороших актеров, а вот без бухгалтера, хотя бы плохонького, – никогда!

* * *

Учение в университете давалось Лорри без особого напряжения. Единственный предмет, который доставлял некоторое беспокойство – Рукрская национальная культура. И дело было вовсе не в непостижимой сложности или в удручающей скуке этой дисциплины (мало того, само по себе это было довольно интересно), а в том, что курс вел профессор с явным заскоком на почве непревзойденности всего Рукрского. По этой причине он круглый год появлялся в аудиториях в наброшенной поверх пиджака короткой синего цвета накидке, бывшей главным атрибутом местного национального костюма, которую нормальные рукрцы надевали только один раз в году, в День Народа, а также требовал со студентов, приехавших в Проднипп из других национальных и административных кантонов, сдавать зачеты и экзамены по своему обязательному в университете курсу на рукрском диалекте.

– Как?! Ну, скажите мне, – как можно говорить о великой рукрской культуре, а тем более – о литературе на каком-либо другом языке, кроме правильного рукрского?! – патетически восклицал он.

Он действительно был большим специалистом, энтузиастом и знатоком в своей области, но его чудачества приводили к тому, что ни один студент из числа приезжих не мог получить по его предмету отличную оценку. Бог бы с ней, с отличной оценкой как таковой, но ее отсутствие могло лишить, например, права на получение Президентской стипендии и возможности освободиться от платы за обучение по результатам сдачи курсовых экзаменов. Справедливости ради нужно сказать, что природных рукрцев, по тем или иным причинам не владевших диалектом, он просто третировал.

В общем, по результатам окончания первого курса, Лорри впервые перестала быть круглой отличницей и даже почувствовала себя по этой причине несколько уязвленной.

В остальном – все было превосходно. Она жила в общежитии студенческого городка, замечательно подружилась с двумя студентками, делившими с ней комнату, успела слегка влюбиться в студента третьего курса математического факультета, а также (тайно конечно!) в чрезвычайно эрудированного, язвительного и остроумного доцента кафедры физики.

Лорри была в восторге от Продниппа – этого большого города, залитого ярко-зеленой пеной парков и бульваров, от его широких центральных проспектов и площадей, обставленных величественными зданиями имперской архитектуры, от маленьких окраинных домиков, убегающих живописными кривыми, мощеными камнем улочками с крутого склона вниз, к большой реке, по которой тащились вереницы барж, толкаемых буксирами, тянулись грузовые суда класса «река-море», а иногда проплывали великолепные белые пассажирские и туристические корабли, посылавшие с попутным ветром на берег пестрые пылинки чужой и, казалось, всегда беззаботной жизни в виде обрывков популярных мелодий, отзвуков чьей-то возбужденной речи и ярко-цветной ряби гуляющей по палубам публики…

С ненасытностью вырвавшейся из застенка затворницы Лорри приобщалась к дарам очага культуры: носилась по вернисажам и музеям, смотрела все новинки кино, ловила лишние билетики на популярные спектакли, записывалась в библиотеке в очередь на модные книжки…

Не остались без ее внимания и развлечения иного рода: студенческие вечеринки; университетские спортивные соревнования, в которых она лично почти не участвовала, но была яростной болельщицей, и, разумеется, летом – городской аквапарк на левом, низком песчаном берегу реки (на «Лебере», как его называли продниппцы).

* * *

Были, конечно, и менее приятные заботы.

Госпожа Варбоди в своих письмах регулярно и даже назойливо инструктировала дочь как ей вести себя в новом для нее сообществе.

Основным мотивом этих наставлений было: будь как все, не выделяйся, попридержи язычок («там у тебя – не Острова, не все можно говорить!»), главное сейчас – спокойно отучиться.

«Не вздумай играть в оппозицию! – взывала мама – Хватит с нас истории с отцом! И вступи там куда-нибудь, чтобы не было лишних вопросов. Как там эта новая молодежная организация называется?»

Госпожа Варбоди имела ввиду «Молодых соколов», которые пришли на смену распущенному президентским указом Патримолу.

Стиллера основательно испугали недавние молодежные беспорядки, а корень эксцесса, по мнению Президента, сидел в относительной независимости патриотического молодежного движения. Патримольцы прямо-таки кичились тем, что первые ячейки их организации возникли еще во время Войны за Объединение (то есть намного раньше, чем Стиллеровское «Объедененное Отечество»), имели устоявшиеся традиции и ритуалы, самостоятельно формировали свои руководящие органы и по указанным причинам позволяли себе наглость смотреть несколько свысока на потуги недавно образованной партии полностью подчинить их своей политике. Попытка совершенно овладеть молодой вольницей путем привлечения к себе и прикармливания патримольской верхушки, как известно, не удалась. То есть, верхушка-то как раз с удовольствием сглотала вкусную наживку и готова была рулить куда-угодно (скажите только – куда!), но, как показали прошлогодние события, главную роль в Патримоле играли местные вожаки, а не номинальное центральное руководство.

Зато это самое руководство очень пригодилось теперь, когда Президент решил не дожидаться, пока бывшие патримольцы начнут вновь объединяться тем или иным образом по собственному почину, а сыграть на опережение и взять это дело в свои руки с самого начала.

С необходимой в таком предприятии помпой был созван учредительный съезд новой патриотической организации, название для которой – «Молодые соколы» («МС») – предложил сам Стиллер. Устав нового молодежного союза, разумеется, разработали в аппарате «Объединенного Отечества», но, само собой, преподнесли как рожденный инициативой организационного комитета.

Основным организационным принципом «Молодых соколов» был провозглашен «демократический централизм», который слегка маскировал самую настоящую командную вертикаль. Если центральное руководство разгромленного Патримола собственно не являлось руководством как таковым, а скорее, было координационным органом на сугубо общественных началах, то те же люди, превратившись с подачи Президента в руководителей новой молодежной организации, получили в ней реальную власть, положение и содержание, обычные для партийных боссов, а также имели все необходимые рычаги для проведения необходимой политики в низовых организациях. В первом же пункте устава говорилось, что «Молодые соколы» работают под «руководством патриотической партии «Объединенное Отечество» и являются ее боевым резервом».

В приветственной речи на учредительном съезде «Соколов» Стиллер дал всем ясно понять, что членство в этой организации и активное участие в ее работе – будет залогом карьерного роста и будущего благополучия для любого молодого человека.

Ряды «Молодых соколов» начали стремительно расти.

* * *

Лори, рассудив своей практичной головкой, что мама, несомненно, права, подала заявление о вступлении в ряды.

На собрании ячейки, посвященном приему в организацию новых соратников (именно так по Уставу!), когда ей начали задавать стандартные вопросы по автобиографии и о причинах ее желания войти в организацию, пришлось основательно поврать и повыкручиваться, чего девушка страшно не любила и не очень то еще умела делать. Испытанные при этом крайне неприятные ощущения: страх разоблачения, чувство какого-то совершаемого предательства и жгучий внутренний стыд, – привели к тому, что и без того владевшая ею неприязнь к Стиллеру, которого она, не без основания, считала виновником нынешнего своего скользкого положения, превратилась в настоящее отвращение и к нему самому и ко всему, что было с ним связано. Необходимость и в будущем постоянно лицемерить в этом вопросе создавала в душе Лорри страшный дискомфорт и напряжение.

С трудом выдержав поздравления по поводу «причащения», она тут же, под каким-то предлогом, сбежала к себе в общежитие. В комнате, к счастью, никого не оказалось. Лорри схватила подушку со своей кровати и, как будто несчастный мешок с перьями был виноват во всей этой истории, с яростью запустила им в стену. Потом еще, и еще… и еще. Наконец, несколько поостыв, уселась на кровать, прижав ту же подушку к груди, но теперь как самое дорогое и нежное существо, зарылась в нее лицом… Нет, не плакала – заземлялась… Потом подняла голову, струей воздуха, пущенной с нижней губы, сдула со лба челку, отбросила подушку, встала и пошла вон из комнаты – жить дальше и дальше приспосабливаться…

По уставу каждый «Молодой сокол» должен был «принимать активное участие в общественной работе». Значимых поручений, выполняя которые можно было бы выдвинуться и войти в кадровый резерв, на всех не хватало, поэтому большую часть из них высасывали из пальца. Это называлось: «быть ответственным за…» (за посещаемость, за проветривание аудиторий, за оформление подписки на партийную литературу, за бережное отношение к учебным пособиям… за все прочее, на что могло хватить фантазии у Совета ячейки).

Лорри досталось быть ответственной за проведение культурного досуга – то есть агитировать «за» и организовывать разного рода экскурсии, совместные походы в кино, коллективные чтения и тому подобное. Выдвинуться на таком поприще, разумеется, нечего было и думать, что Лорри, впрочем, вполне устраивало: ее «соколиная» стезя проходила в стороне от путей, на которых плелись карьерные интриги, и в этой тихой заводи можно было не опасаться ревнивых козней со стороны возможных завистников. На раздражающе регулярных собраниях курсовой ячейки ей в порядке критики («всемерно развивать» которую было также уставным требованием) в общих словах лишь иногда указывали на необходимость что-то там «улучшать и активизировать», с чем и отпускали душу на покаяние.

Но зато никому и в голову не пришло бы заподозрить ее в какой-нибудь оппозиционности и по этому основанию осложнить ей жизнь или расстроить ее планы. Как же, как же! Весьма лояльная молодая гражданка. Более того – «актив»!

* * *

Вместе с завершением первого года обучения остался в прошлом и свихнувшийся профессор со своим курсом Рукрской национальной культуры, вследствие чего на втором году своей университетской жизни Лорри обрела привычный для себя статус круглой отличницы и, начиная с третьего курса (при условии сохранения отличной успеваемости) была освобождена от платы за обучение. Кроме того, она получила Президентскую, так называемую – Стиллеровскую стипендию. Для получения этой стипендии было необходимо кроме «высоких достижений в учении» показать себя «истинным молодым патриотом, активно участвующим в общественной жизни Родины». Ячейка соответствующую характеристику Лорри дала (ты была права, мама!).

Казалось, все складывается, как нельзя лучше, но смутное чувство тревоги и опасности, занозой сидевшее где-то в глубине души Лорри, не уходило. Наоборот – усиливалось. И было от чего.

Страну начала трясти новая лихорадка – военная.

Стиллер в своей политике, не переставая, спекулировал патриотическим ажиотажем, замешанным на идее национального мессианства и имперских амбициях. На этот товар в НДФ почему-то всегда был хороший спрос. Ну, вот такая уж особенность была у народного менталитета. Однако во внешней политике это, прямо скажем, опасная обуза – теряется гибкость, так как для поддержания соответствующего имиджа постоянно нужно демонстрировать силу и решительность, даже тогда, когда это несвоевременно и небезопасно…

У НДФ был давний тлеющий конфликт с южными соседями, не менее амбициозными и также подверженными комплексу собственной исключительности. Суть его состояла в давнем территориальном споре о принадлежности устья пограничной реки Смилты и прилегающей к нему довольно обширной местности: четыре десятка сел и три небольших города, из которых один – портовый. От обладания устьем Смилты напрямую зависел вопрос контроля над прилегающей шельфовой зоной моря, в которое впадала река. А это не только традиционное место богатой рыбной ловли, но, главное, как показали последние исследования геологов и пробные бурения, – перспективный нефтеносный район.

Дополнительный азарт древнему спору придавала конфессиональная чересполосица, характерная для спорной территории.

Исторически сложилось так, что большинство населения Народно-Демократической Федерации традиционно исповедовало (или, во всяком случае, полагало, что исповедует) догматы Церкви Бога Единого и Светлого, а жившие к югу от пограничной Смилты подданные Объединенного Королевства Великой Равнины (в политическом обиходе великоравнинцы или даже просто – равнинцы), в основном, ходили в храмы Бога Единственного и Светоносного. Когда-то, лет с тысячу назад, это была одна церковь, но потом она, как водится, раскололась, формально из-за споров о содержании и трактовке «венца истины» – формулы, содержавшей главные религиозные догматы. Бессовестные атеисты утверждали, разумеется, что настоящей причиной раскола была борьба за вполне мирские вещи – власть и богатство. Ну, да Бог им судья: пусть клевещут!

Как бы то ни было, главы вступивших в противоборство церковных партий когда-то предали проклятью и друг друга и паству, каждый – чужую, конечно. По какому-то странному стечению обстоятельств одна из вновь образовавшихся церковных иерархий пришлась ко двору государям, чинившим суд и расправу в северной части материка, другая оказалась весьма кстати королям и герцогам юга… С тех пор и те и другие венценосцы получили возможность вести войны исключительно с благочестивыми целями – в защиту истинной веры и страдающих единоверцев.

Надо сказать, что большинство верующих и на севере, и на юге, особенно теперь, после прошедших с тех легендарных времен многих сотен лет, не затрудняли себя погружением в тонкости догматических расхождений, давших когда-то повод к расколу. Немногие из них могли толком ответить на вопрос, что, собственно, такое – «венец истины», не говоря уже о том, чтобы точно воспроизвести и тем более прокомментировать его текст. Некоторые, вообще, полагали, что «венец истины» – это какой-то магический ритуальный предмет… Зато принадлежность к той или другой конфессии за те же сотни лет, неоднократно отмеченная взаимным кровопролитием, стала одним из главных, а часто и самым главным знаком, когда нужно было отделить «своего» от «чужого» и решить, с какой стороны баррикады занять место.

В устье Смилты, в течение веков переходившем из рук в руки, обстановка всегда была чревата взрывом. Обе общины были здесь представлены примерно равным количеством населения. Единоверцы жили селами, а в городах – кварталами. В ходе длительной борьбы за право остаться на отеческих землях и за возможность просто выжить в бесконечных военных стычках люди и с одной, и с другой стороны привыкли держаться тесными религиозными кланами и были всегда настороже, относясь, даже в мирное время к человеку, отмеченному знаком другой церкви, в лучшем случае, с недоверием. И если у тебя на мизинце левой руки был перстень с белым камнем, который носила паства Церкви Бога Единого и Светлого, то тебе не следовало без крайней нужды появляться в селе, в квартале, на рынке или в пивной, где жили, покупали снедь или пили пиво люди, носившие на таком же мизинце почти такой же перстень, но только с красным камнем, означавшим, что владелец его принадлежит к Церкви Бога Единственного и Светоносного.

И в НДФ, и в Объединенном Королевстве церковь давно была отделена от государства, а о религиозных войнах рассказывали лишь учебники истории. Вера стала, скорее, традицией, чем насущной потребностью, взаимные обиды отошли в прошлое, и люди, носившие на мизинцах перстни с камнями разного цвета, охотно сидели за одним столом, вместе работали, женили детей… Но вот в спорном устье Смилты, управлявшемся уже более тридцати лет временной администрацией по мандату Международной Миротвоческой Лиги, часы, казалось, остановились три или четыре века назад, несмотря на научный, технический, социальный и всякий прочий прогресс.

* * *

Конфликт начался, как всегда, с внутренней разборки на подмандатной территории. Кто первый и даже по какому поводу ее начал, в настоящее время установить уже невозможно. Историки НДФ и Объединенного Королевства, естественно, придерживаются по этому щекотливому вопросу прямо противоположных точек зрения и, разумеется, в огромном количестве приводят веские доказательства, неопровержимые документы, достоверные факты, свидетельства очевидцев… каждый в свою пользу, конечно.

Но как бы то ни было, в устье Смилты началась стрельба, благо, неистовые радикалы и боевые организации были как у «белокаменных», так и у «краснокаменных». Появились первые жертвы как у тех, так и у других. Каждая из сторон, как водится, обвиняла в попустительстве террористам действовавшую по мандату временную администрацию и патетически взывала о защите к единоверцам в метрополиях…

Нельзя сказать, чтобы Стиллер желал этого конфликта или полагал, что сможет использовать его в качестве верного средства повышения своей популярности. Он в общем-то понимал, что пригодная для подобных целей «маленькая победоносная война» из этой истории вряд ли получится: просто так взять под свой контроль устье Смилты никто не даст… Объединенное Королевство вмешается непременно, а это довольно серьезная военная машина, и, скорее всего, большой войны избежать не удастся… Но и отступать ему было некуда: уж слишком активно он эксплуатировал в своей политике ультрапатриотические мотивы и, скорее всего, стал заложником собственной игры. Отказ идти в этой игре до конца означал лишение главной опоры – поддержки военных, а также той значительной части населения НДФ, которая все еще мыслила имперскими категориями и полагала, что многочисленные экономические издержки Стиллеровского правления и очевидный административный зажим являются необходимой выкупной ценой для восстановления величия Родины и сохранения ее исключительной (по их мнению) национальной самобытности.

Короче, Стиллер вынужден был ввязаться в авантюру, исход которой для него был не вполне ясен.

Последовал обмен предельно жесткими нотами, в которых каждое из правительств обвиняло противную сторону в «эскалации конфликта» и «поддержке религиозных экстремистов, безнаказанно убивающих мирных граждан». Надо заметить, что и те и другие в таких своих утверждениях были правы…

Обе страны стали перебрасывать войска к границам спорной территории. Радикалы всех цветов в устье Смилты были в восторге и сделали все от них зависящее, чтобы не дать конфликту как-нибудь невзначай затухнуть: выстрелы и взрывы следовали ежедневно, кровь полилась ручьями, обещая в недалеком будущем – реки…

Боевые группы, гоняясь друг за другом по зоне конфликта, в пиковых ситуациях не прочь были перейти соответствующий дружественный рубеж, что вызывало неизбежные перестрелки преследователей с воинскими частями, в расположении которых стремились укрыться преследуемые. Эта ситуация с удручающим однообразием повторялась и на границе НДФ, и на границе Объединенного Королевства. Постепенно в дело пошла артиллерия, с помощью которой войска, стоявшие у границ, давали «отпор наглым провокаторам». Мощные артиллерийские дуэли, как гангрена, стремительно распространились из устья Смилты по всему почти тысячекилометровому рубежу, разделявшему две страны.

Дипломатические отношения были разорваны, ноты сменились ультиматумами, и пока Международная Миротворческая Лига выражала «серьезную озабоченность обострением обстановки», оба правительства объявили частичную мобилизацию…

* * *

Лорри как раз направлялась сдавать зачет по экономической статистике, когда поняла, что случилось что-то серьезное и, еще не узнав точно, уже догадалась, что именно произошло…

В это утро встав, умывшись и одевшись, она тут же, даже не позавтракав, уселась за стол и в течение часа, уставя локти в столешницу, подперев ладонями щеки и прикрыв пальцами уши, зависла над учебником, еще раз повторяя ключевые формулировки предмета и укладывая в памяти пояснительные таблицы и графики.

Одна из подружек-соседок по комнате, сдавшая сессию досрочно уже уехала в свой кантон к родителям, другая, несмотря на наличие у нее основательного количества «хвостов», пребывала в периоде очередной острой влюбленности и по этой причине, вернувшись со свидания только под утро, крепко спала. Ничто не мешало Лорри и не отвлекало от сосредоточенной зубрежки. Наконец, выложенные здесь же на столе, ее собственные хорошенькие наручные часики (подарок отца) показали, что пора отправляться на встречу с преподавателем. Она наскоро разжевала пару печений, запила их несколькими глотками молока из припасенной накануне бутылки, сунула на всякий случай учебник и тетрадь с конспектами в изящный дамский портфельчик из настоящей кожи на длинном и тонком плечевом ремешке (подарок мамы), покрутилась секунд десять перед зеркалом, укрепленном на дверце гардероба: хороша ли? (Хороша!) – и выпорхнула из комнаты.

Пробегая чуть ли не вприпрыжку (настроение было неплохое) мимо обычно супербдительного вахтера общежития, она с удивлением отметила, что тот, против своего обыкновения, не провожает взглядом каждого входящего-выходящего, высматривая подозрительных чужаков, а, склонившись ухом, напряженно слушает бормотание небольшого радиоприемника. Лорри он не заметил и не ответил на брошенное ею на ходу приветствие.

Погода была идеальная: солнечно, тепло, еле заметный приятный ветерок, нежное шелестение листвы под его мягкой лаской, но… как то тихо. В общем, университетский городок никогда не был очень уж шумным местом, за исключением дней студенческих праздников, а также периода печальной памяти политической бузы четырехлетней давности… Однако какой-то особый звуковой фон ему всегда был присущ. А вот теперь чего-то не хватало – и по гамме, и по интенсивности.

По дороге к учебным корпусам Лорри про себя отмечала: вот люди – они пребывают не в обычном хаотическом движении, а слиплись в какие-то комки, стоят группками, что-то обсуждают; вот – у края проезжей части автомашина с опущенными стеклами, в ней сидят несколько человек и еще четыре или пять стоят рядом в напряженных позах, наклонившись и почти просунув головы в окна, явно что-то слушают; спортивные площадки городка пусты, не слышно обычных в это время азартных вскриков и звона мячей, только двое каких-то типов, стоя друг против друга и широко расставив ноги, монотонно наклоняются к земле (разминаются? делают зарядку?); вот – университетский автобус фыркнул двигателем на повороте и, набирая скорость, покатился в сторону центра города (это – как обычно); вот – главный учебный корпус: на площади перед ним и на лестнице тоже кучки, кучки… что-то обсуждают… кто-то размахивает руками… кто-то дергает кого-то за рукав, по-видимому, требуя внимания; из репродуктора над козырьком входа – громкая маршевая музыка… Господи! Это-то зачем? Ведь идут экзамены!.. Мешает же… Ой!.. Неужели… Все-таки!!!.. Нет, только не это! Господи, сделай так, чтобы не это!.. Отец… Брат…

* * *

Но это было как раз – то самое.

В вестибюле на Лорри почти налетел заместитель председателя курсовой ячейки Молодых соколов Митритих и бодро так:

– О! Лорри! Очень кстати! В двенадцать часов общее собрание университетской организации. Повестка – первоочередные задачи в условиях войны. Оповести всех наших, кого знаешь! В актовом зале. Поняла?

– Война? Какая война…

Это Лорри, конечно, только так спросила, в какой-то слепой и наивной надежде, что: вот вдруг окажется – она ослышалась, или еще как-то…

– Лорри!!! Ты что? С неба свалилась? Уже два часа как по всем каналам сообщение передают… Президент выступил… Три раза уже повторяли и по радио, и по телевидению…

– А с кем война?

Это тоже – дурацкий вопрос. Она, конечно, понимает – с кем. Просто хочется оттянуть, хоть на самую малость, момент окончательного утверждения в новой опасной реальности.

– Ты что, с дерева рухнула, что ли!? Ну, что с тобой!? Очнись!

– Ах, ну да… Конечно, конечно…

– Соберись! Ну! Давай, выполняй!

– А зачет?

– Какой еще зачет!?

И, убегая:

– Давай, давай, крутись, некогда мне с тобой….

* * *

Ну, Лорри была бы не Лорри, если бы не закончила дело, которое начала. Пусть даже война, а к зачету она зря готовилась, что ли?

Войдя в аудиторию, Лории увидела там своего преподавателя, мадам Виру Крузема, женщину лет шестидесяти, на лице которой ясно читалось выражение тяжелой заботы и подавленности. Она рассеяно слушала отвечавшего на вопросы билета студента, будучи не в состоянии оценить, что он, собственно, ей рассказывает. Не до того ей было. У нее – сын призывного возраста. Поздний ребенок. Единственный.

Студент, исчерпавшись, замолк. Вира Крузема вяло кивнула и, не задавая дополнительных вопросов, которые обычно любила задавать, поставила ему зачет. Так же быстро и формально приняла ответы еще двух студентов. Увидев перед собой Лорри, подошедшую за билетом, она тяжело вздохнула и как-то тускло сказала:

– А, Варбоди… Помню… Вы у меня хорошо работали на семинарах. Вам – зачет автоматом. Давайте зачетку. Вот, все. Можете идти…

Бегать и оповещать «соратников» о намечавшемся собрании курсовой ячейки у Лорри уже не оставалось времени: успеть бы самой. Те из ребят, которых она встретила по пути к месту сбора – все уже были в курсе событий.

* * *

…На длинном столе, располагавшемся на подиуме рядом с трибуной, был водружен телевизионный приемник (кто-то из богатых спонсоров недавно снабдил этими аппаратами все основные аудитории университета). Кроме телевизора в президиуме находился Председатель организации «МС» университета Болкамис и какая-то девочка из первокурсниц, имени которой Лори не знала. Девочка вела протокол собрания.

Собрание началось с просмотра программы новостей по правительственному каналу.

Как раз в двенадцать часов был информационный выпуск, и он, естественно, начинался с очередного повторения полного текста обращения Президента «К нации».

Лорри впервые слушала Стиллера с напряженным вниманием, забыв на время о резкой неприязни, которую она к нему испытывала. Большинство из находившихся в аудитории уже слышали, а многие и не по разу, это выступление Президента, но все равно – сидели, затаив дыхание. Так бывает, когда новость касается самых главных, самых жизненных интересов людей. Они вновь и вновь вслушиваются в уже знакомые, в уже почти выученные наизусть фразы, подспудно пытаясь отыскать в тексте официоза какие-то новые, может быть, важные, может быть, пропущенные ранее, осколки истин, какие-то знаки, в которых, возможно, скрыта их собственная судьба, судьба их близких, тайна их жизни и смерти…

«…расчеты политических авантюристов Объединенного Королевства! Каждый сын и каждая дочь нашего великого Отечества сделают все необходимое, все возможное и все невозможное, чтобы защитить национальное достоинство, территориальную целостность и демократические институты Родины! Народно-Демократическая Федерация встречает новую грозную опасность единой, как никогда! Мы с уверенностью смотрим в завтра: Враг будет повержен! Наша победа неминуема!»

Всей этой трескотней было разбавлено сообщение о том, что «Народно-Демократическая Федерация, «была поставлена перед фактом начавшегося неспровоцированного полномасштабного нападения вооруженных сил Объединенного Королевства Великой Равнины, и с восьми часов по среднеконтинентальному времени находится в состоянии войны с этим государством». После того как лик Президента исчез с телеэкрана, за дело взялись дикторы и комментаторы: сообщение об объявлении всеобщей мобилизации, о введении военного положения в приграничных областях, о приведении в действие мероприятий по гражданской обороне на всей территории НДФ, первые известия с фронта, судя по которым, все шло чрезвычайно успешно (атаки противника отбиты с большими для него потерями, среди воинов НДФ имеются раненые); репортажи о митингах и демонстрациях в поддержку Президента и правительства, сообщения иностранных информационных агентств (почему-то сплошь лояльных к НДФ), и так далее, и тому подобное…

Минут через сорок, когда круг новостей вернулся к своему началу, телевизор в президиуме был выключен, и началось, собственно, собрание.

* * *

Болкамис, судя по всему, не успел получить никаких инструкций «сверху», но полагал, что университетская организация должна как-то себя проявить в этой ситуации. В данном случае это даже не было продиктовано его желанием получить какие-нибудь баллы, которые могли бы зачесться в карьерном росте. Нет, он совершенно искренно, как и подавляющее большинство собравшихся в зале молодых людей, переживал известие о начале войны, как и многие другие (что, в общем-то, вполне естественно), был склонен видеть правоту именно своей Родины в разразившемся конфликте и вместе со значительной частью из них испытывал потребность в совершении неких действий, которые, по его мнению, могли бы служить делу победы.

С суровой торжественностью он произнес подобающие в таких случаях слова о выпавшем испытании, о судьбе Отечества, о гневе, о патриотическом долге…

Затем нужно было переходить к предложению совершить какие-нибудь конкретные поступки, но, кроме того, чтобы организовать митинг в поддержку «решительных действий руководства страны по защите Родины», как-то ничего не придумывалось, и Болкамис ограничился предположением, что в ближайшие часы и дни «мы станем свидетелями многих патриотических инициатив молодежи», а также высказал уверенность в получении в ближайшее время руководства к действию со стороны городского отделения «Объединенного Отечества».

Инициатива действительно не заставила себя долго ждать: на трибуну вылетел первокурсник (его Лорри тоже не знала), который стиснутым от волнения голосом заявил, что сразу после митинга отправится в комиссию воинского набора записываться в армию добровольцем, и призвал всех прочих последовать его примеру. В зале раздались энергичные аплодисменты и несколько выкриков: «Правильно! Молодец!»

Болкамис, поаплодировав вместе со всеми и подчеркнув, что добровольное поступление на воинскую службу является высшим проявлением патриотизма, тем не менее, совершенно резонно заметил: армии нужны умелые бойцы и специалисты, а не только те, кто готов немедленно броситься в бой.

– Ты, например, стрелять умеешь? – обратился Болкамис к «добровольцу».

– Ну, в общем, да! Наверное.

– Так «да» или «наверное»? И что значит – «в общем»? «В общем» – это никому не нужно. Там надо врагов убивать, а не «в общем»!

– Ты что, хочешь сказать, что добровольцы не нужны, что ли? Что я… что мы тут… это… зря!? Да?!

По залу загулял недоуменный шум.

– Добровольцы – нужны, а вот бестолковые жертвы – нет!

– Это кто, бестолковые? Нет, что ты имеешь ввиду!?

– Я имею ввиду, что в университете существует кафедра военной подготовки, а также, и заметьте, давно – общественная военная секция «Молодая армия». И, опять же заметьте, в секции у нас, несмотря на громкое название, – полторы калеки, а преподаватели кафедры военной подготовки постоянно жалуются, что студенты и, в том числе, соратники по МС, между прочим, манкируют занятиями! Да! А там не чему-нибудь, а стрелять, защищаться, наступать… вообще – воевать учат! Научиться надо сначала, понимаете?

– Да я только на первом курсе!! – завопил доброволец – А военная подготовка только с третьего! Мне что теперь!? Два года ждать!? Трусость это, вот что!

– А «Молодая Армия!?» Кто тебе мешал!?

Постепенно дискуссия приобрела характер перепалки, шедшей по всему залу, в которой наиболее горячие и, как правило, молодые ребята оказались на стороне «добровольца», а те, что постарше или просто поосторожнее, склонялись более к точке зрения Болкамиса. Девочка в президиуме, не зная, что записывать в протокол, недоуменно и вопросительно взирала на председательствующего.

Лорри с удивлением поймала себя на мысли, что ее завязавшийся спор не больно-то трогает. Более того, с некоторым даже испугом она осознала, что ее вообще почти не беспокоит вопрос о том: победит ли ее Родина в начавшейся войне или нет, – а по-настоящему она переживает и боится в этой ситуации только за брата, за отца… за близких ей людей, одним словом, ну, и за собственную судьбу, конечно… «Наверное, я очень аполитична – подумала Лорри – и эгоистична… Ну и что!? Что мне теперь? Самой перед собой, что ли, лицемерить? Достаточно, что перед другими приходится…» И она присоединилась к каким-то аплодисментам по поводу чьей-то реплики, сути которой, собственно, и не разобрала…

* * *

Болкамису удалось, в конце концов, вырулить собрание из начавшегося сумбура на более спокойную воду. Несколько примирительных фраз, похвалы в сторону «добровольцев», заявления о том, «что одно другому не мешает», что «порыв и разум одинаково нужны Родине», сделали свое дело. Были приняты все положенные в таких случаях резолюции: «поддержать», «осудить», «одобрить», «выразить»… К концу собрания подоспела информация из городского Совета МС о готовящейся по призыву «Объединенного Отечества» манифестации – факельном шествии под девизом: «Пылающие сердца – за Родину!» До заявленного времени начала шествия оставалось около четырех часов, и Болкамис быстро определил часть присутствовавших по мобильным группам, поручив им обойти общежития и учебные корпуса университетского городка, оповещая всех, кого удастся найти или встретить, о патриотическом мероприятии и агитируя за участие в нем. Другая часть, человек сорок, сплошь ребята, отправились в университетские мастерские – готовить факелы.

* * *

Шествие вышло грандиозным. В темноте по улицам Продниппа потекли огненные ручьи, сливаясь в потоки, устремившиеся лавовыми языками вниз, на набережную, к огромной площади перед речным вокзалом. Те, кому не хватило факелов, дополняли иллюминацию свечами, вставленными в обрезанные пластиковые бутылки, или просто ручными электрическими фонариками. Открытая галерея вокзального фасада, обращенного к берегу и площади, была превращена в трибуну и освещена прожекторами с оранжевыми и красными светофильтрами. С левого берега (если кто видел) зрелище было совершенно фантастическое: все участники манифестации уместиться на площади не могли, и поэтому огненное море, колыхавшееся на площади, выбросило светящиеся щупальца вверх по невидимым в темноте улицам, уходившим в высоту правого берега, и все это опрокидывалось отражением в дрожащей ряби мелких волн на широкой поверхности реки.

Война начиналась красиво – как карнавал.

* * *

Лорри испытывала отчасти инстинктивный, отчасти внушенный отцом страх перед толпой.

Она, конечно, заняла свое место в составе университетской колонны, но, как только ощутила, что в атмосфере воодушевления и единения, постепенно воцарившейся среди демонстрантов, кто-либо перестал воспринимать ее как отдельную единицу, и вообще, в экстазе общего действа замечать ее персональное присутствие, Лорри тут же потихоньку, как бы случайно, продрейфовала к краю потока, потом завернула в какой-то мало освещенный проулочек, вроде бы поправить задник у туфли, и… так там и осталась. Факельное шествие плыло своей дорогой, а она все дальше отступала в спокойную темноту между домами, затем развернулась и быстро пошла в сторону…

Погуляв минут сорок по тихим улицам предместья, Лорри вернулась в университетский городок только не через главный въезд, а через парковую зону, и, не встретив никого из знакомых (и вообще почти никого), пробралась в свою комнату в общежитии, но не обычным путем – через дверь, мимо вахтера, а запасным – через предусмотрительно не запертое изнутри окно дамского туалета на первом этаже. Этот нехитрый тайный лаз использовался несколькими поколениями студенток для возвращения с романических ночных похождений в объятия альма-матер. У студентов, разумеется, был свой «черный ход».

* * *

Трудно было ожидать, что какая-либо из воюющих сторон получит в ходе начавшихся сражений решающее преимущество, которое бы позволило завершить дело однозначной победой в обозримой перспективе.

О факторе внезапности говорить не приходилось: конфликт разогревался постепенно, противники практически синхронно наращивали военные силы у границ и ревниво следили за военными приготовлениями друг друга всеми доступными им явными и тайными методами. Можно было, конечно, ошибиться в каких-то частностях намерений супостата, в оценке концентрации его вооруженной силы на каком-то отдельном участке предполагаемого театра военных действий, но роковое, так сказать, стратегического характера неведение, которое могло бы закончиться настоящей катастрофой, генеральным штабам обеих армий не грозило.

Экономический потенциал обоих государств тоже был примерно одинаковым: кто-то имел преимущество в наличии одних ресурсов, кто-то – других, но, в целом… ровненько так.

Слава Богу Единому и Светлому, равно как и Единственному и Светоносному, что НДФ и Объединенное Королевство не состояли в блоковых соглашениях, в соответствии с которыми начавшаяся между ними война могла бы немедленно превратиться в войну региональную или (Боже упаси!) мировую. Хотя, конечно, политические или, точнее, геополитические союзники, рассчитывавшие извлечь из всей этой, в общем-то грустной истории свою пользу, были и у тех, и у других. А это означало возможность привлечения значительных дополнительных ресурсов за счет «друзей» и, следовательно, позволяло драться долго и упорно, не опасаясь что силы быстро исчерпаются и придется заключать скорый мир.

* * *

В самом начале боевых действий войска НДФ и Объединенного Королевства наперегонки кинулись занимать демилитаризованную зону Смилты. В попытке добиться быстрого и кардинального успеха командование ВС НДФ выбросило мощные воздушный и морской десанты прямо к южной границе спорной территории. Расчет был достаточно прост: десантники создают временный рубеж обороны и, защищая его от начавших движение войск равнинцев, ждут подхода основных сил. Полевые части НДФ, не имея перед собою противника (группы боевиков не в счет), быстро выходят на рубеж, занятый десантом, вытесняют противника за южную границу дельты Смилты и переходят к крепкой обороне. А там можно и мирные переговоры начинать…

Как это нередко бывает на войне, – не получилось: там недоучли, то не предусмотрели, здесь недооценили…

Воздушный десант был выброшен вполне успешно и занял почти все предписанные диспозицией пункты. А вот морской – атакованный кораблями и авиацией противника, еще только на подходе к месту высадки понес значительные потери. Выйдя на берег значительно ослабленным, он смог захватить лишь небольшой плацдарм в районе порта Смилтач, а вот пробиться к позициям воздушных десантников и создать единую с ними линию обороны не удалось.

Вместе с тем, ударная группировка войск НДФ, действовавшая на смилтинском направлении, не смогла выдержать необходимо высокий темп движения. Авиация равнинцев, а также боевые группы «краснокаменных» боевиков (которых вообще не приняли в расчет) смогли разрушить несколько крупных и мелких мостов через три наиболее значительных рукава Смилты, в результате чего наступающие завязли на переправах.

В это время в незакрытый стык между воздушным и морским десантами НДФ влетел моторизованный клин Объединенного Королевства. Навстречу ему, с левого фланга, вдоль так называемой Большой Ветки Смилты пройдя по трупам героически сражавшихся парашютистов и оставив сотни своих трупов и десятки сожженных танков и бронетранспортеров, пробился второй моторизованный кулак равнинцев.

Эти два стальных потока соединились и успели образовать фронт по правому берегу Большой Ветки. Десантники НДФ оказались окруженными и прижатыми к южной границе смилтинской дельты, а морской десант был прочно блокирован на крохотном клочке побережья.

Когда к Большой Ветке, наконец, докатилась волна полевых частей НДФ, их встретил плотный заградительный огонь противника с другого берега. Мосты взлетели на воздух, как только передовые отряды ступили на них. О форсировании широкой водной преграды «с ходу» нечего было и думать, тем более что большая часть понтонов и других плавсредств уже была израсходована при наведении переправ через оставшиеся в тылу рукава Смилты. Наступление остановилось.

Еще неделю штабные радиостанции ловили отчаянные сообщения добиваемого десанта. Еще неделю командование НДФ ценой больших потерь в машинах и летном составе тщетно пыталось наладить воздушный мост для снабжения окруженных. Еще полтора месяца оставшиеся в живых и не попавшие в плен одиночные десантники или их мелкие группки пытались просочиться или пробиться через боевые порядки равнинцев и перебраться на левый берег Большой Ветки… Это удалось действительно – единицам.

Судьба морского десанта была чуть менее трагичной. Энергичными действиями флоту НДФ удалось деблокировать плацдарм с моря и эвакуировать оставшихся в живых и раненых.

Все-таки полной неудачей десантную операцию считать было нельзя. Безнадежные бои парашютистов и морских пехотинцев не дали моторизованным соединениям равнинцев выйти за Большую Ветку, хотя практическая возможность к этому была. Однако командование ВС Объединенного Королевства обоснованно не пожелало растягивать коммуникации своих войск и вообще линию фронта при наличии в тылу тогда еще боеспособного крупного десантного соединения противника.

К исходу третьей недели боев в дельте Смилты фронт прочно установился по Большой Ветке.

Проднипп уже успел пережить два авиационных налета. Правда, жилые кварталы пока еще не были специальной целью для бомбардировщиков равнинцев. До времени они ограничивались нащупыванием стратегических объектов в обширной промзоне города. Уничтожение находившихся там крупного авиационного и приборостроительного заводов, а также шарикоподшипникового производства могло бы нанести существенный вред военной промышленности НДФ.

Однако, ошибки в бомбометании и действия истребительной авиации, заставившей несколько бомбовозов освободиться от боевой загрузки абы где, привели к первым жертвам среди гражданского населения и задали серьезную работу пожарным расчетам.

Война быстро перестала выглядеть карнавалом. Ночной Проднипп больше не сиял электричеством, погрузившись во тьму светомаскировки.

Тем временем и несмотря ни на что, Лорри, как всегда отлично сдала курсовые экзамены. Если бы не драматический поворот в жизни страны, она бы немедленно уехала к бабушке в Инзо: очень хотелось повидаться с сестрой, а, кроме того, у всего семейства Варбоди имелся план собраться в этом старом и теплом гнезде, чтобы оттуда вместе поехать куда-нибудь… Может быть, опять, как когда-то на юг, к морю…

Теперь все полетело в тартарары. Ну, какой нынче юг? Там война. Да и вообще…

Руководство «Недр Высоких Широт», как успела сообщить в письме мама, весьма недвусмысленно «попросило» весь старший управленческий и инженерный персонал компании, несмотря на начавшийся период отпусков, остаться на рабочих местах в связи с необходимостью увеличения поставок сырой нефти и готового топлива: фронт начал жадно хлебать горючее. Одновременно потребовалось ускорить выведение на проектную мощность шахт, в которых только-только началась пробная добыча некоторых стратегических цветных металлов. Для инженерного обеспечения именно этого нового для «НВШ» производства отец Лорри, собственно, и был четыре года назад приглашен на Нефтяные Острова. В условиях войны этот участок приобретал особое значение: военной металлургии остро необходимы никель, вольфрам, молибден…

Впрочем, Лорри все равно уехала бы в Инзо, но как соратник МС была «мобилизована» в порядке, так называемого, патриотического призыва для участия в мероприятиях гражданской обороны и в общественных работах под общим девизом «Тыл – фронту».

В числе еще трех девушек она была прикреплена к одному из бомбоубежищ в качестве инструктора-распорядителя. В ее обязанности входило показывать населению путь в укрытие, а также содействовать коменданту убежища в поддержании порядка во время воздушной тревоги и подавать помощь, в том числе первую медицинскую, престарелым, малолетним, матерям с грудными детьми, ну, и всем прочим по мере надобности. Одновременно она была зачислена на трехмесячные курсы медицинских сестер: в военные госпитали пошел поток раненых, и сразу стала ощущаться нехватка медицинского персонала…

* * *

Шел тридцать второй день войны.

Лорри возвращалась в общежитие с медсестринских курсов, организованных здесь же, в университетском городке, на медицинском факультете. В дверях ее остановил вахтер и подал запечатанный бланк телеграммы.

– Что это еще такое? – подумала Лорри, но, несмотря на возникшее острое чувство тревоги, не стала вскрывать бандероль на ходу, а дошла до своей комнаты, села за стол и только тут распечатала…

«Приезжай в Инзо немедленно. Папа тяжело заболел. Мама».

– Ничего не понимаю… Почему в Инзо? Как он там оказался? Что за болезнь? Последнее письмо было от родителей семь дней назад… С Островов… Было все в порядке… Ну, да, ну, шло несколько дней, конечно… Да что же произошло, наконец!?

Лорри бросилась на переговорный пункт и заказала срочный разговор с Инзо.

К телефону подошла бабушка. Узнав внучку, она тут же зарыдала, ничего не могла толком рассказать и только твердила сквозь слезы:

– Приезжай, девочка, приезжай поскорее..

– Да что случилось-то, Господи!? Мама пусть возьмет трубку!

– Нет ее, нет, девочка, в больнице она…

– Тогда Адди!

– Тоже в больнице… у отца… и Темарчик там… приезжай, девочка, приезжай, милая… поскорее…

Лорри нацарапала соседке по комнате записку, в которой просила уведомить о причинах своего срочного отъезда председателя курсовой ячейки МС. Телеграмму подцепила к записке скрепкой и, захватив с собой только сумку с личными документами и деньгами, бросилась на автостанцию. Железную дорогу она отмела сразу, так как знала, что, во-первых, ближайший поезд, который проходит через Инзо, отправится только через сутки, во-вторых, сколько он будет тащиться, совершенно неизвестно: по линии шла масса воинских составов, которым давали «зеленую улицу», а пассажирские поезда распихивали в «окна», когда придется… Гражданское воздушное сообщение с Продниппом две недели назад было временно, по каким-то военным соображениям, приостановлено, и когда оно возобновиться никто сказать не мог… А если ночным автобусом, – то уже утром она будет в административном центре кантона Версен, а там – дай Бог везения, с пересадкой на другой автобус – к вечеру доберется до Инзо.

* * *

Лорри повезло с пересадкой, но когда она приехала, отец уже умер.

* * *

Как раз на следующий день после того, как в Проднипп с Нефтяных Островов ушло последнее письмо для Лорри, инженер Варбоди, придя с работы домой уселся в своем кабинете и стал перелистывать последнюю довоенную книжку реферативного журнала «Горное дело».

Его внимание привлекло довольно пространное сообщение об успешной защите диссертации никем-нибудь, а самим Вицеминистром недр и добычи.

Сначала Варбоди поразило название диссертации «Технико-экономическое обоснование необходимости широкого внедрения открытого способа добычи железной руды и углей в бассейнах Кривой Горы и Рудного Пояса». Это было название его собственной работы, которую он практически закончил, но так и не успел опубликовать из-за того, что подвергся травле как «противленец» и был вынужден отправиться в добровольное изгнание на Нефтяные Острова.

Собственно, пропаганда инженером Варбоди именно этого способа добычи и стала одним из главных пунктов обвинений во вредительстве и саботаже в его адрес.

Читая реферат, дававший достаточно ясное представление о структуре, основных идеях, системе аргументации и фактическом материале, содержавшихся в диссертации, инженер прямо-таки наливался бешенством, так как по мере чтения отпадали последние сомнения в том, что это его собственная – Варбоди, работа, которую у него бессовестно и совершенно нагло украли.

Дочитав до точки, он так грохнул кулаком по столу, что мадам Варбоди, пребывавшая в этот момент на кухне, чуть что не бегом поднялась на второй ярус их унифицированного жилища в кабинет мужа узнать, что случилось.

– Что-нибудь разбилось, Варбоди?

– Сволочи!!! – заорал инженер и шваркнул журналом об пол прямо перед опешившей женой, которая, испугано отпрянув, замерла у дверного косяка, приложив руку к груди.

– Что… кто… почему… – растеряно залепетала она.

Варбоди, не ответив, встал из кресла, злобно поддал носком тапки несчастный журнал, так, что и журнал, и тапка просвистели в дверной проем, едва не задев перепуганную госпожу Варбоди. Затем, отстранив с дороги жену, босой на одну ногу он потопал вниз по лестнице.

Постояв с минуту на месте, госпожа Варбоди подняла тапочку и тихо пошла вслед за мужем…

Она нашла его в гостиной, где он сидел в напряженной позе на диване, что-то сосредоточено высматривая в пространстве перед собой и, по-видимому, ничего не замечая вокруг. На низком столике перед ним стояла бутылка водки, в руке, опирающейся на колено, инженер сжимал уже пустой стакан.

Госпожа Варбоди тихонько присела у дивана и, оторвав босую ногу мужа от пола вставила ее в тапочку.

Тут инженер заметил супругу. Он молча поймал ее за руку и усадил рядом с собой на диван. Налил себе еще немного водки (на донышко). Выпил. Посмотрел на стакан. Для чего-то приподнял со стола за горлышко и посмотрел на бутылку.

– Чего-то не пойму… Водка какая-то… Выдохлась что ли?

– Что произошло?

– Извини. Сорвался. Понимаешь, мою работу… ну, ту по карьерам… Помнишь? Ту, которую мне не удалось напечатать… ну, тогда… Меня еще, помнишь, за саму идею только еще полоскали в этой газетенке паршивой… Мол, я губитель природы, убийца шахтеров… и все такое… Да? Ну, так вот теперь какая-то сволочь из министерства… Да что я! Какая-то! Вице-министр, собственной персоной… представил мою, понимаешь!? мою!!! работу в качестве его, понимаешь!? его!!! диссертации!

– А ты ничего не путаешь?

– Слушай, у тебя какая книга любимая?

– А это-то здесь при чем?

– Нет, какая, все-таки?

– Ну, «Пламя над бездной», например.

– Это чье?

– Заготы Видер.

– A-а! Ну, вот если я тебе перескажу достаточно подробно сюжет этого самого «Пламени», назову всех действующих лиц и скажу, что сочинила все это не Загота твоя любимая, а вицеминистр недр и добычи? Это как тебе?

– А откуда он мог взять твою работу? Ведь ты ее не публиковал…

– Вот и я думаю – откуда? Понимаешь, я ее еще пошлифовать собирался, но два экземпляра в машинописном варианте у меня было. Один и сейчас у меня. А вот второй я отдал за неделю до того как вся эта петрушка с КРАДом началась, моему заместителю… Помнишь, Тамми Кааси? Он должен был ехать в столицу в командировку, и я его попросил захватить с собой один из экземпляров, чтобы дать посмотреть академику Токку – учителю моему, я тебе сто раз рассказывал… Тоже, между прочим, «противленцем» оказался. Умер он три года назад. Вроде от старости, но я так полагаю – от недоумения.

– Ну. Ну?

– Что, ну? Ведь я так и не знаю, дошла ли моя работа до Токка! Не до того мне стало. А, Кааси, если помнишь, когда из командировки вернулся, – он же здороваться с нами перестал. Мало того, он еще, до сих пор помню, бред какого-то щелкопера по моему адресу «экспертным комментарием» снабжал. Для убедительности…

– Ты что-нибудь намерен делать?

– Уж так я этого не оставлю! Будь уверена!

* * *

В кабинете директора «Рудного бассейна Кривая Гора» запиликал зуммер внутренней связи.

– Господин директор! Междугородный звонок. Вызывают Нефтяные Острова, некто Варбоди. Соединять?

– Варбоди!? Соедините.

– Соединяю… – щелчок в трубке.

– Господин директор! Инженер Варбоди беспокоит вас, если еще помните такого.

– Ну, как же, как же… А что так официально? Мы же вроде на ты были?

– Да, как сказать, я же не знаю твоих обстоятельств, может, тебе и говорить со мной не очень-то удобно…

– Да нет. Все, вроде бы быльем поросло. Я же говорил тебе тогда, помнишь, что переждать надо. Вот оно так и получилось.

А сейчас, вообще не до того. Война. У нас здесь довольно близко.

И бомбежка уже была. Носимся как ошпаренные тараканы. Ты уж извини, много времени тебе уделить не смогу. Да и ты, ведь, наверное, не просто так… По делу?

– Да, по делу. Слушай, Тамми Кааси работает еще? Он, вроде, мое место тогда занял?

– Да нет. Уж два года, как не работает. Он последнее время, я слышал, референтом у нашего вице-министра был.

– Ага! Что-то в этом роде я и подозревал…

– А что он тебе?

– Да, он не мне, он – вице-министру… Ты последнюю книжку «Горного дела» читал?

– Нет, если честно. Не до этого мне сейчас.

– Понимаешь, господин вице-министр разродился диссертацией, а содержанием диссертации является моя работа по открытой добыче. Помнишь, я не успел опубликовать? Ты представляешь, даже название, сволочь, не изменил!

– Ну… ну! Варбоди! Мы же по телефону говорим!

– Ах, да! Конечно. Извини. Накипело. Слушай, я это дело так оставить не могу. Ты сможешь подтвердить, в случае чего, что это действительно моя работа? Ведь я тебя держал в курсе… Але., але!.. Слышишь?… Что молчишь?

– …Варбоди! Дружище! Сколько лет прошло… Я уж и не помню… Так, в самых общих чертах… Ты пойми, Варбоди, время сейчас такое… Не время, в общем. Ты и меня пойми. Мы, фактически, на военном положении. А тут такая история! Опять же – вице-министр. Ну, ты сам посуди: как я могу?

– Извини. Понял. Всего тебе хорошего. Спасибо за информацию.

– Вар… – гудки в трубке.

Господин директор нажал кнопку вызова секретарши.

– Слушаю, господин директор.

– Если снова будет звонить господин Варбоди – меня нет. Как-нибудь помягче, но – нет меня! Поняли?

– Да, господин директор.

* * *

Ничто не могло остановить Варбоди. Он желал сатисфакции немедленно.

Греми Садер очень неохотно, но все-таки дал ему неделю отпуска, хотя и высказал серьезные сомнения, относительно того, что такой сложный и щекотливый вопрос можно разрешить за столь короткий срок.

– Дорогой Варбоди! Не надо мне ничего доказывать! Уж поверьте, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что это действительно ваша работа. И я прекрасно понимаю, каково оказаться в такой ситуации. Но и вы поймите: если кто-то отважился на подобную авантюру, то просто так вам позицию не сдаст. Это же, представляете, в какое положение надо себя поставить? Вы что, в самом деле, думаете, будто одно ваше появление с подобной претензией все расставит по своим местам? Лично я предполагаю, что для начала вас же еще и в грязи выкупают и черт знает в чем обвинят… К такой борьбе серьезно готовиться надо… Это, знаете ли, в лучшем случае, многие месяцы, а в худшем – годы.

– Нет! Я должен хотя бы заявить об этом! Сейчас! Пока время не ушло. А то, потом, я знаю, скажут: «А где ж вы раньше были? А чего это вы раньше молчали!»

– Не беспокойтесь, и сейчас найдут, что сказать…

– Понимаете, Греми, я надеюсь, что вице-министр все-таки не законченный подлец. Ну, знаете, у высокого начальства есть эта мода на научные заслуги. Ну, поручил он своему референту подготовить материалы, или там найти кого-нибудь, кто по найму напишет… Ведь есть такой промысел… А этот подонок Кааси подсунул ему мою работу… Как думаете?

– Как гипотеза – годится. Ну, и что дальше?

– Я попрошу у вице-министра аудиенции и объясню ему ситуацию…

– Вы, Варбоди, простите, говорите сейчас как фантазер и идеалист! Вот такое мое мнение. Ну, да Бог с вами! Вижу, что вас не остановить. Поезжайте, огребайте, разочаровывайтесь поскорее и побыстрее возвращайтесь! Потом будем спокойно думать, как действовать…

* * *

Дома инженера напряженно ждала госпожа Варбоди.

– Ну что? Что??

– А вот что! Я срочно вылетаю на материк.

– Я с тобой… Мы с тобой!

– Вы с Темаром там мне не поможете. Скорее помешаете.

Кроме того, там война, между прочим.

– Но мы же не на фронт в конце-концов! Я на материке уже два года не была, да и Темар тоже. И, вообще, я тебя боюсь одного отпускать.

– Что-то раньше не боялась.

– А теперь боюсь. И одна оставаться боюсь!

– Да что с тобой?… Господи, как голова болит! А впрочем, может ты и права. Отчасти… Давай так: до Тервина вместе, а там я тебя с Темаром отправляю в Инзо к маме. Идет? А сам буквально на два дня в столицу. Оттуда заскочу в Инзо и снова – на Острова, а вы с Темаром до конца лета в Инзо побудьте… И Адди там, и Лорри, может, подъедет. Действительно, может так и лучше: соскучились дети друг по другу… Слушай, дай таблетку – голова раскалывается!

Он тут же позвонил в аэропорт, чтобы узнать, найдутся ли еще два свободных места на ближайший рейс для его жены и сына. Места нашлись. Из-за того, что отпускной сезон по причине войны сорвался, очереди из желающих улететь на материк не было.

* * *

Уже через сутки Варбоди, расставшись с женой и сыном, которых пересадил на самолет до административного центра Версена, высадился в столичном аэропорту. Перед выходом из здания аэровокзала всех пассажиров подвергли строгой проверке документов и багажа, чего до войны не было. Вообще в городе бросалось в глаза обилие людей в форме, военные патрули, плакаты, призывающие крепить оборону и дать отпор врагу. Разрушений не было, поскольку вражеским бомбовозам долететь досюда было очень сложно, но позиции зенитных орудий, оборудованные на площадях и набережных, свидетельствовали, что возможность бомбардировок не исключалась.

* * *

Поселившись в гостинице, где у него снова тщательнейшим образом проверили документы, Варбоди тут же отправился в Министерство недр и добычи.

В бюро пропусков ему объяснили, что на прием к вицеминистру они не записывают в принципе, но для начала могут соединить его по внутреннему телефону с младшим референтом.

После краткого взаимного представления, младший референт профессиональным холодно-вежливым тоном поинтересовался по какому, собственно, вопросу, господин Варбоди намерен обратиться к господину вице-министру.

– По личному.

– А не могу ли я разрешить ваш личный вопрос?

– Это очень личный вопрос, который, как мне кажется, может решить только сам господин вице-министр.

– Все-таки. В самых общих чертах вы мне можете обрисовать? Иначе я не смогу доложить.

– Это касается диссертации господина вице-министра. Больше я пока ничего не могу сказать.

– Хорошо. Я доложу старшему референту. Он решает вопрос о записи на прием. Зайдите к нам завтра.

– А нельзя ли сегодня? Я крайне ограничен во времени.

– Я попробую, свяжитесь со мной часа через три.

Помотавшись часа два с половиной по городу, Варбоди снова пришел в министерское бюро пропусков и, отправившись в знакомую кабинку с телефоном, набрал уже известный ему внутренний номер.

Голос младшего референта звучал теперь, как показалось Варбоди несколько напряженно.

– Господин вице-министр сейчас очень занят… Вы же сами понимаете, какое время. Я боюсь, что в ближайшие дни он вас принять не сможет.

– Но вы доложили? – уже раздражаясь, спросил Варбоди.

– В общем, да.

– Что значит – «в общем»?

– Я доложил старшему референту! – тоже начиная раздражаться, ответил младший референт.

– Ну и?

– Я уже вам сказал, в ближайшее время…

– Это решение вице-министра или старшего референта? – оборвал его вопросом Варбоди.

– Этого я не знаю, это не в моей компетенции. Мое дело передать вам решение.

– Я догадываюсь, чье это решение! Передайте господину старшему референту, что, если мне не обеспечат прием у вицеминистра я устрою грандиозный скандал, в том числе в прессе, по вопросу, который господину старшему референту, я полагаю, отлично известен. Вы меня поняли?!

– Я, кажется, не давал оснований повышать на меня голос, – металлически ответил господин младший референт – Хорошо, я доложу еще раз.

– Доложите, доложите!! – не в силах преодолеть раздражение, чуть ли не прокричал в трубку Варбоди.

– Зайдите завтра, – холодно и спокойно ответил взявший себя в руки господин младший референт.

* * *

Назавтра, выждав три часа после начала работы министерства, Варбоди вновь появился около бюро пропусков.

Чувствовал он себя отвратительно, жутко болела голова, ночь прошла, можно сказать, без сна. Инженер был расстроен, разозлен и недоволен собой: недоволен тем, что сорвался, недоволен тем, что допустил какие-то дурацкие, несерьезные угрозы: какой скандал?., в какой прессе он устроит?., как он это сделает?. – чушь какая-то; наконец, он был недоволен тем, что не послушался Греми Садера, и как мальчишка, наобум, полетел квитаться с обидчиками.

Он был почти уверен, что его промурыжат все то немногое время, которым он располагал, закормят «завтраками», дескать, «господин вице-министр сейчас занят», «господин вицеминистр» на совещании, и таким образом вынудят уехать несолоно хлебавши. Он уже разочаровался (как и предсказывал Греми Садер!) в своем необдуманном предприятии и был готов до времени отступить, но то, что называется – для очистки совести решил все-таки еще раз сходить в министерство.

К чему это приведет, инженер даже представить себе не мог.

Когда до дверей министерства оставалось метров двадцать, рядом с ним откуда-то, как бы из воздуха, возник господин в штатском платье, который не грубо, но очень твердо взял Варбоди за руку повыше локтя и произнес: «Господин Варбоди! Попрошу пройти со мной!» Варбоди попытался освободиться, но не тут-то было: господин в штатском держал его профессионально цепко. Кроме того, оказалось, что другой его рукой точно таким же образом и в такой же профессиональной манере уже завладел еще один точно такой же и тоже неизвестно откуда взявшийся господин. Этот второй зашелестел в ухо совершенно растерявшемуся инженеру: «Господин Варбоди! Давайте не будем привлекать ничьего внимания. Это никому не нужно. И не будем упорствовать. Это совсем ни к чему. Сопротивление при аресте серьезное дело. Особенно теперь. Вот машина. Садитесь спокойно». За время этой краткой речи инженера довольно корректно, но весьма решительно всунули в неприметный автомобиль, припаркованный у тротуара среди других столь же неприметных автомобилей.

* * *

– Могу я поинтересоваться, за что меня арестовали?

– Вас не арестовывали.

– Но мне сказали, что меня арестовали.

– Кто сказал?

– Тот… ну, в общем один из тех, кто меня сюда привез…

– Ну и что же он вам сказал?

– Что «сопротивление при аресте серьезно дело». Так, кажется.

– Ну что ж, он совершенно прав: сопротивление при аресте, действительно серьезное дело. Только вас никто не арестовывал.

– А зачем же он мне это сказал?

– Ну, не знаю. Пропаганда правовых знаний, например.

– Какой-то у нас дурацкий разговор получается!

Дурацкий разговор происходил в одном из кабинетов ближайшего полицейского участка, куда Варбоди доставили загадочные незнакомцы. Инженер сидел на стуле спиной к стене. Справа от него, ближе к окну, стоял здоровенный металлический шкаф, довольно старый, с ободранной местами краской, а напротив, боком к тому же к окну, находился довольно неопрятного вида письменный стол, заваленный бумагами, среди которых помещались невымытая чашка и блюдце, тоже не вычищенное, с оставшимися на нем крошками чего-то. Варбоди почему-то стало сразу понятно, что сидевший напротив него за некрасивым столом и беседовавший с ним весьма импозантный человек лет тридцати не является хозяином этого кабинета.

Дурацкий разговор продолжался:

– Так, что, я свободен и могу идти?

– Нет.

– Почему, в таком случае?

– Вы задержаны.

– Так все-таки меня арестовали?!

– Нет – задержали. Это большая разница. Для нас во всяком случае.

– А я, простите, никакой разницы не вижу! – Варбоди почувствовал, что снова распаляется.

Голова болела адски.

– Послушайте, раз уж меня задержали, – сказал инженер, язвительно, как ему представлялось, педалируя слово «задержали», – обеспечьте задержанного таблеткой от головной боли, а то я почти ничего не соображаю.

– Сейчас попробуем, – снисходительно и слегка насмешливо (как, впрочем, все, что он говорил) произнес импозантный визави инженера, встал и вышел из кабинета.

Варбоди остался один. «Как-то все это несерьезно» – подумал он – «Встал… ушел… Охраны никакой… А если я убегу? Я, конечно, не убегу. Но он-то откуда это знает? Что это – допрос? Как-то не так я себе допрос представлял… Господи, как голова болит!.. Это, скорее, я его пока допрашиваю… Что ему надо-то от меня, в конце-концов?»

Вошел импозантный:

– Сейчас что-нибудь принесут, – сказал он и продолжил. – Между прочим, с вами беседуем уже несколько минут, как вы выразились «по-дурацки», а по мне, так довольно мило, но вы еще ни разу не поинтересовались: кто я такой, например, по какому я ведомству…

– Я, собственно, догадываюсь… Меня, в общем-то, больше интересует, что вам от меня нужно… Ну, хорошо: кто вы такой?

В этот момент в кабинет вошел полицейский в форме и, отодвинув бумаги от края стола, поставил на освободившееся пространство стакан, на треть заполненный водой, и положил таблетку, завернутую в клочок салфетки.

Что это? – машинально спросил Варбоди.

Полицейский пожал плечами, дескать, – не знаю; чуть подумал; буркнул: «От головы», – затем повернулся через каблук и вышел из кабинета.

Импозантный господин подождал, пока Варбоди проглотил таблетку, и вернулся к разговору:

– Я – субинтендент Федерального Бюро Государственной Безопасности Ксант Авади. Седьмой департамент, Служба охраны высших должностных лиц.

– Очень приятно, – отозвался Варбоди, как опять же ему представлялось, чрезвычайно язвительно.

– Господин Варбоди! – уже без насмешливости и снисходительности в голосе продолжил Ксант Авади – Вы знаете, что такое превентивный арест? – и не дожидаясь ответа пояснил, будто читая из невидимой книги. – Превентивному аресту, в соответствии со статьей 1153 Уложения об административных наказаниях и административном процессе подвергаются лица, находящиеся в период военных действий в особо охраняемых зонах, если эти лица, по оперативным данным органов государственной безопасности, военной жандармерии или полиции, потенциально способны совершить деструктивные действия, направленные против военных или охраняемых гражданских объектов, или в отношении командного состава армейских подразделений, или в отношении должностных лиц гражданской администрации от пятого до двенадцатого ранга. Превентивный арест может длиться либо до окончания военных действий, либо до выдворения потенциально опасного лица за пределы особо охраняемой зоны, в зависимости от того, что наступит ранее.

– А я-то здесь причем?!! – взвился Варбоди.

Одним останавливающим движением руки и взглядом субинтендент вернул инженера на стул и заставил его замолчать. Было в субинтенденте что-то такое, останавливающее, несмотря на импозантность и внешнюю мягкость…

– Объясняю. Столица в условиях войны объявлена особо охраняемой зоной. Вице-министр – персона гражданской администрации аж десятого ранга. Вы, господин Варбоди, по оперативным данным – лицо, способное совершить деструктивные действия.

– Что за идиотизм! – Варбоди опять вскочил. – Какие такие оперативные данные!? Что это, в самом деле?! Да знаете вы, кто эта самая ваша гражданская персона?! Вор он! Вот и все! А война здесь вовсе ни при чем!

– Сядьте, господин Варбоди!!! – теперь уже рявкнул Ксант Авади и продолжал опять спокойно. – Оперативные данные – это закрытые данные. Надо полагать, что в вашем недавнем прошлом что-то не вполне чисто. Так?!

Варбоди не нашелся, что ответить.

– Что вы там не поделили с вице-министром, я не знаю и знать не хочу. У меня есть вполне ясное распоряжение, данное мне моим руководством, которое я не выполнить не могу. Все основания, как вы могли убедиться, у меня есть. Относительно степени вашей опасности, правда, у меня уже сложилось определенное, сугубо личное мнение… И только поэтому, опираясь на это мое впечатление, я предлагаю вам наиболее мягкий вариант: в течение трех часов добровольно покинуть город. Об этом вы дадите мне соответствующую подписку. Это все, что я могу для вас сделать. Если вы через три часа не уедете, то будете уже на самом деле арестованы. И неизвестно, сколько просидите в административном изоляторе, пока будет совершена процедура принудительного выдворения. Понимаете?!

Несмотря на проглоченную таблетку, голова у инженера продолжала болеть невыносимо. Варбоди измучено кивнул: да понял.

Субинтендент извлек из бювара, лежавшего на столе поверх бумаг, какой-то бланк, быстро заполнил его и подал Варбоди. Желания и сил читать написанное не было. Инженер сумел только разглядеть слова: «в течение 3(Трех) часов», – и поставил свою подпись. «Вот и огреб, – мелькнуло у него в мозгу, – Греми Садер как в воду глядел».

– Знаете что, – сказал Ксант Авади, – попрошу-ка я наших доблестных полицейских, чтобы вас отвезли в гостиницу на патрульной машине. Нет, что сбежите – не боюсь, а вот вид мне ваш не нравится… А?

* * *

Через два с половиной часа Варбоди уже добрался до столичного аэропорта. Борт до административного центра кантона Версен должен был улететь только через восемь часов. Купив билет, инженер промучился все время до регистрации в здании аэровокзала, без конца глотая болеутоляющие таблетки.

Утром следующего дня, совершенно разбитый после авиаперелета и очередной бессонной ночи, он сел на поезд, который к вечеру доставил его в Инзо. Варбоди с трудом дошел до такси и упал на заднее сиденье автомашины. Отдышался, назвал водителю адрес. Перед глазами все плыло. Когда подъехали к дому мадам Моложик, он почувствовал, что не может идти. Попросил водителя сходить в дом, позвать кого-нибудь. Из калитки выбежали жена, Темар и Адди. Варбоди с вымученной улыбкой попытался выкарабкаться из машины… и потерял сознание.

В больнице, куда его вместе с рыдающей госпожой Варбоди доставил тот же таксист, поставили диагноз: острое нарушение мозгового кровообращения.

Утром того дня, когда Лорри добралась до Инзо, он умер.

* * *

На похороны инженера с Нефтяных Островов прилетел Ламекс. Греми Садер, узнав из телеграммы о смерти Варбоди, вызвал к себе старого вышибалу и срочно отправил его даже не в отпуск, а в служебную командировку, как представителя НВШ для выполнения печального долга. Ламекс доставил вдове довольно существенное пособие на погребение и сертификат на получение единовременной материальной помощи от компании. Это, конечно, не могло заменить пожизненную пенсию, но, тем не менее, сумма была достаточно велика, чтобы семья умершего имела возможность несколько месяцев продержаться на плаву при условии ведения весьма скромного образа жизни, разумеется.

Ламекс, которому перевалило за пятьдесят, за последние годы поседел и погрузнел, сохранив, однако, физическую силу, подвижность, бравый вид и наивность суждений по политическим вопросам. Например, он совершенно искренне считал единственными виновниками начавшейся войны «этих краснокаменных придурков», как он величал жителей Объединенного Королевства. Он охотно и в красках повторял (как-будто сам был тому свидетелем) жуткие пропагандистские истории о том, «как они там, на Смилте, наших резали столько лет».

– Нет, сколько терпеть-то можно? – вопрошал он. – В чем, в чем, а в этом Стиллер прав! Нельзя вечно уступать! Так все профукать можно…

Ламекс последнее время даже стал подчеркивать свою принадлежность (хотя бы и чисто формальную) к Церкви Бога Единого и Светлого. Так он приобрел и стал носить на мизинце левой руки броский перстень с белым камнем, который непременно подносил к губам, когда видел перед глазами загнутую краями кверху крышу храма или когда нужно было подтвердить истинность собственных слов.

Робкие возражения скептичной Лорри о том, что, возможно, столь жестокие действия «краснокаменных» в дельте Смилты тоже имели под собой какие-то причины, а не были следствием только их врожденной кровожадности, наталкивались на очень суровое и твердое: «Нет, девочка, этого ты понимать еще не можешь!» Далее следовали ссылки на сообщения газет, радио и телевидения, а также на слышанное лично самим Ламексом от его знакомых или родственников, ближних или дальних, но которым он, Ламекс, безусловно доверял.

– Это люди, которые просто так врать не будут. Да и я не сочинитель, так ведь?

– Дядя Ламекс! Ведь я и не говорю, что кто-то врет. Просто в конфликте всегда и другая сторона есть. Я же читала еще до войны, – там жертвы с обеих сторон были…

– А что ж ты хочешь? Чтобы люди себя так запросто резать давали? Защищались, конечно!

– Так, может, и те – тоже защищались?

– Нет, девочка, ты послушай, что я тебе говорю. Я же не придумываю, это же люди сами там были… – и далее следовало какое-либо свидетельство очевидца в изложении Ламекса.

Лорри, конечно, чувствовала ущербность логики в его рассуждениях, но обострять спор не могла. И аргументов, если честно, не хватало, и авторитет взрослого человека, ровесника ее отца, давил.

Молчаливая и спокойная Адди в такие разговоры не вмешивалась, по какой-то причине эту тему просто игнорируя. А может быть, она уже понимала, что спорить с таким простодушным человеком, как дядя Ламекс, бесполезно. Уж слишком он прямолинеен. Да и некогда было: она взяла на себя значительную часть домашней работы, справляться с которой, сильно сдавшей за последние месяцы мадам Моложик, становилось все труднее.

Что касается госпожи Варбоди, только что похоронившей мужа, то она находилась в подавленном состоянии, и горькие судьбы страны были заслонены от нее огромным личным горем. При разговорах на политические темы она только присутствовала, фактически в них не участвуя и будучи погружена в свои нелегкие мысли, лишь согласно кивала в ответ на любые высказываемые сентенции.

Один только пятнадцатилетний Темар был совершенно солидарен с дядей Ламексом.

Ламекс убыл на Нефтяные Острова через десять дней после похорон, а Лорри вернулась в Проднипп только к началу семестра.

Прошло полгода.

Семейство Варбоди привыкало жить без своего кормильца и главной опоры.

Вдова инженера уже больше не вернулась на Нефтяные Острова. Теперь это потеряло всякий смысл. То очень немногое имущество, которое супруги накопили за время пребывания в поселке Остров-1, госпожа Варбоди получила примерно через месяц в контейнере, отправленном по ее просьбе Ламексом.

Темара приняли, теперь уже без всяких лишних вопросов, в ту самую гимназию, в которую пять лет назад, вняв предостережениям директора, инженер Варбоди не рискнул направить своих детей для обучения. Директор был уже другой. Того, прежнего, действительно вынудили уйти на пенсию, а когда знаменитая буза закончилась, возвратиться на былую должность он не пожелал.

Мальчик достаточно успешно учился, и через полтора года должен был получить выпускной аттестат.

Адди оставалось еще три семестра до окончания последнего, четвертого, курса Инзонского политехнического колледжа. Она неплохо зарекомендовала себя во время производственной практики, и ее взяли младшим мастером в один из цехов местного древообрабатывающего комбината, который по нуждам военного времени производил разнообразные снарядные ящики, транспортировочные бандажи для авиабомб и тому подобную нехитрую, но совершенно необходимую для фронта продукцию. Работала она на полставки только в вечерние смены, чтобы оставалось время для учебы, но уставала страшно, находясь в постоянной круговерти: учеба, работа на комбинате, работа по дому, подготовка к учебе, опять работа, снова домашние дела… Но не пойти на работу она себя не считала вправе. Семье приходилось нелегко: средства, полученные в качестве материальной помощи от НВШ, а также унаследованные после инженера Варбоди довольно скромные банковские счета стремительно таяли. Правда, часть наследства состояла в акциях серьезных промышленных компаний, но фондовый рынок воюющей страны стремительно падал, и до окончания войны нечего было и думать получить с них хотя бы какой-нибудь доход.

В стране, втянувшейся в войну, конец которой не был виден, а результаты представлялись вовсе неочевидными, раскручивалась инфляция. На некоторые продукты первой необходимости (мука, масло, сахар, крупы и тому подобное) уже были введены нормы распределения. Как следствие, немедленно возник черный рынок и цены поскакали ввысь лихим аллюром.

Так что заработок Адди, становился серьезным материальным фактором для ее семьи, тем более, что никто другой не мог взять на себя роль локомотива в этом вопросе. Госпожа Моложик все более слабела и могла делать только очень простую работу по дому. Ее пенсия была невелика, а инфляция с каждой неделей отгрызала от этих небольших денег все новые и новые куски.

Вдова Варбоди никак не могла справиться с депрессией. Она очень переживала то обстоятельство, что не может найти себе никакого заработка, и от этого погружалась в пучину черного уныния еще глубже. Темар? Ну, Темар был всего лишь мальчишкой-гимназистом. Как работник он пока еще никому не был нужен. Пару раз ему удалось поработать на почте, заменяя на время болезни почтальонов, доставлявших жителям района газеты и журналы, и он с гордостью принес в дом заработанные гроши, но при этом вынужден был пропустить несколько уроков, а также получил довольно много неудовлетворительных оценок, поскольку не успел подготовить домашние задания. Мать была этим страшно расстроена, но особенно неприятно было то, что она тут же приняла на свой счет вину за то, что мальчик попробовал зарабатывать деньги и в результате стал хуже учиться.

Чувство вины, принимая во внимание душевную организацию госпожи Варбоди, вылилось в углубление депрессии. Она никак не могла собраться, все валилось у нее из рук. Она нередко замирала в оцепенении, выполняя какую-либо несложную работу по дому, или могла часами сидеть, забившись в какой-нибудь угол, будучи погружена в омут медленно прокручивающихся и неизменно тревожных мыслей; почти ничего не ела, отчасти потому, что корила себя дармоедством, стремительно худела и дурнела.

В конце-концов Адди была вынуждена буквально заставить мать пойти на прием к психиатру. Тот не сказал ничего утешительного: депрессия с перспективой развития в депрессивный психоз; нужно лечиться. Однако на частную клинику неврозов у семьи уже денег не было, а госпитализация в рамках государственной социальной программы требовала подождать месяца два-три в очереди. Так что домашнее лечение матери тоже легло на плечи скромной и самоотверженной Адди.

* * *

Лорри, находясь в Продниппе, конечно, не могла быть совершенно спокойной, так как переживала за своих близких, но реально все эти сложности коснулись ее только в том смысле, что она уже никак не могла рассчитывать на материальную поддержку из Инзо, а должна была полагаться только на свои собственные силы. Практичная и ответственная, она, к счастью, была способна пожертвовать любыми соблазнами молодой жизни ради успехов в учебе, имея ввиду главную для себя задачу: ни в коем случае не потерять право на бесплатное обучение и на Стиллеровскую стипендию. Лорри учила, зубрила, не спала ночами ради успешной сдачи зачетов и экзаменов и, внутренне стиснув зубы, активничала в мероприятиях университетской организации МС.

* * *

За семь месяцев, прошедших с начала войны, Проднипп приобрел окончательно военный вид. Масса людей в армейской форме – город стал крупным центром формирования, тылового обеспечения и транзита войск. С одиннадцати часов вечера до шести утра действовал комендантский час; позиции и посты ПВО на улицах и крышах зданий; военные патрули с желтыми повязками на рукавах, дружинники гражданской обороны – с белыми; шторы светомаскировки внутри помещений на каждом окне; стекла, укрепленные бумажной клейкой лентой строго по инструкции ГО: две вертикальные и две горизонтальные перекрещивающиеся полоски – что придало городскому пейзажу дополнительный и очень не подходивший ему колорит несколько тюремного оттенка. Крупных разрушений в городе не было, но несколько ран в виде разбитых бомбами домов на окраинах и даже в центре столица Рукра уже успела получить.

Война отнимала у страны много сил и, не принося, во всяком случае – пока, никаких выгод, жадно жрала материальные и людские ресурсы. Обычных методов регулирования экономики в таких условиях уже не хватало, и правительство все чаще и все шире начинало прибегать к мобилизационным мерам.

Сверхурочные работы без дополнительной оплаты в военной промышленности, обязанность отработать несколько часов в неделю на оборону в свободное время или в выходные дни было признано государственной необходимостью и патриотическим долгом каждого гражданина. Ежегодные отпуска сократили до одной недели, праздничные дни до окончания военных действий становились рабочими. Гели до войны, скажем, бродяжничество и попрошайничество как образ жизни хотя и признавались аморальными, недостойными порядочного человека занятиями, но во всяком случае не являлись поводом для строгого административного преследования, то теперь специальным указом Президента подобные действия квалифицировались как «дезертирство с трудового фронта» и влекли за собой заключение в специальных «воспитательных зонах» с обязательным, а в необходимых случаях, принудительным привлечением к общественно-полезным работам. Исключение делалось только для очевидных калек и инвалидов. Строжайшим образом наказывалось самовольное оставление работы или невыполнение норм выработки без уважительных причин во всех отраслях производства, тем или иным образом связанных с военными поставками. Три актированных случая могли явиться основанием для направления в ту же «воспитательную зону». Даже в университете, где училась Лорри, уже нельзя было запросто, по весеннему делу, или по причине внесезонного загула пропустить несколько учебных часов. «Вам, – говорил на общем собрании студентов ректор, – страна дала возможность в это трудное время закончить обучение. Многим предоставлена отсрочка от призыва в армию. И пользоваться таким благом, демонстрируя при этом расхлябанность и пренебрежение к процессу приобретения знаний, означает попросту саботаж подготовки нужных Родине специалистов, предательство собственной страны!»

Десятка два студентов, недостаточно внявших увещеваниям, были показательно отчислены и, в результате, с неизбежностью оказались кто на трудовом, а кто и на военном фронте.

* * *

А там по всей линии боевых действий все шло своим чередом.

Генеральные штабы противников строили один другому хитроумные ковы, маневрировали резервами, производили скрытые переброски войск, нащупывали слабые места в обороне противника.

Периодически под звуки фанфар дикторы и комментаторы радио и телеканалов НДФ возвещали об успешном начале очередного решительного наступления на позиции противника то в дельте Смилты, то в Танрагской низменности, то в районе Больших Озер, то через перевалы Плоских Гор… Сообщались огромные цифры потерь убитыми, ранеными и пленными, которые понесло Объединенное Королевство и неизменно значительно меньшие – у НДФ. Фанфары гремели, как правило, несколько дней, затем появлялись сообщения об ожесточенном сопротивлении противника у такого-то или такого-то узла обороны, позже можно было услышать, что «в связи с достижением тактических и стратегических целей операции войскам на данном участке фронта отдан приказ перейти к обороне». Далее начинались менее торжественные, но произносимые твердыми уверенными голосами сообщения о «попытках противника организовать контрнаступление» и о том, что такие поползновения отбиты с большими для супостата потерями (и снова внушительные цифры вражеского ущерба: убитые, раненые, пленные…) и, наконец, как бы между прочим, среди сообщений с других фронтов можно было узнать, что там, где еще совсем недавно успешно развивалось решительное наступление, производится стратегически необходимый планомерный отвод войск на заранее подготовленные позиции с целью «выравнивания линии фронта».

К концу первого года войны Лорри некоторое время казалось, что военные действия вот-вот закончатся, поскольку потери врага, которые она примерно подсчитывала по информационным сообщениям с фронта, уже становились соотносимыми с количеством всего мужского населения Объединенного Королевства. Она, конечно, не могла знать, что к этому же времени пропаганда великоравнинцев, в свою очередь, также успела закопать в землю почти все боеспособное население НДФ. Так что силы оставались равными.

Фронт фактически стоял на месте. Где-то войска НДФ захватили несколько незначительных участков приграничных территорий Королевства, где-то противник мертвой хваткой вцепился в плацдармы на землях Федерации. С переменным успехом морские и воздушные флоты воюющих государств совершали лихие выпады и отбивали дерзкие нападения, множилось число национальных героев, беззаветно и, к сожалению, бесповоротно сложивших свои головы во славу своих Отечеств, но решающего перевеса не мог добиться никто. А в таких условиях о мире думать сложно. Мир это почти всегда продукт либо решающего превосходства, либо полного отчаяния. Ни тем, ни другим к исходу первого года войны стороны конфликта еще не обзавелись.

* * *

Лорри тем временем закончила (разумеется, отлично!) третий год обучения и со всеми своими сокурсниками отправилась на так называемый патриотический семестр. По-сути, это было ни чем иным как мобилизацией молодежи на трудовой фронт. Только в название мероприятия была добавлена известная мера патетики, вообще характерная для стиллеровской эпохи. Кого направили на фермы как сельскохозяйственных рабочих, кого – к сборочным конвейерам, кто-то, как Лорри, работал в качестве младшего медицинского персонала в больницах и военных госпиталях.

Несмотря на то, что Лорри закончила трехмесячные медицинские курсы, в операционную ее, конечно, никто не допустил. Не та квалификация. Но с ролью дежурной медицинской сестры она вполне справлялась, тем более, что в течение последнего полугода регулярно, не менее двух раз в неделю после занятий в университете, в порядке общественного призыва работала то в одной, то в другой больнице в качестве санитарки или сиделки и кое-какой опыт приобрела. Поэтому она довольно быстро освоилась в отделении военного госпиталя, куда ее определили на время «патриотического семестра»: измеряла у пациентов температуру, обеспечивала своевременный прием ими лекарств, совершенно великолепно (талант!) делала уколы, в том числе внутривенные, ставила капельницы, по поручению врача или ординатора самостоятельно производила несложные перевязки…

Теперь по двенадцать часов за смену находясь среди людей, еще недавно лично бывших в зоне боевых действий, ходивших в атаки и отбивавших атаки, стрелявших из орудий и обстреливаемых из них, сбрасывавших бомбы и прятавшихся от бомб, топивших корабли и тонувших среди пылающего мазута, – она получала несколько иное представление о ходе и перспективах войны, чем то, которое складывалось у нее из радио– и телевизионных передач…

Не то, чтобы настроения у больных и раненых были пораженческие, нет… но то, что война дело не столько героическое, сколько трудное, грязное, страшное и, зачастую, бестолковое, как-то само собой вытекало из их рассказов, даже тогда, когда они желали прихвастнуть в описании собственных подвигов перед молоденькой «сестричкой» соблазнительно обернутой в накрахмаленный фантик медицинского халатика и кокетливо перехваченной в тонкой талии изящно повязанным пояском. В частности, из рассказа пехотного суперинтендента, командовавшего батальоном в районе Дюнной косы на Западном побережье, она, наконец, узнала, как складывается сумма потерь противника, приводимая средствами массовой информации. Эти цифры уже некоторое время повергали ее в совершенное недоумение, так как заставляли предположить, что великоравнинцы, чтобы иметь возможность продолжать боевые действия, видимо, научились оживлять своих мертвецов с помощью каких-то магических сил…

* * *

Лорри заступила в ночную смену и сидела за столиком дежурной сестры, стоявшем в длиннющем больничном коридоре, по одной стене которого выстроились высокие крашеные белой краской двери палат, а по другой – им противостояла шеренга тоже высоких окон, выходивших в госпитальный парк. Девушка, сверяясь с таблицей назначений, раскладывала по маленьким пластиковым контейнерам таблетки, которые больные должны будут принять утром. Контейнеры имели цилиндрическую форму, и каждый из них был снабжен наклейкой из медицинского пластыря, на котором обозначалась фамилия пациента.

Суперинтендент, плотный невысокий мужчина лет тридцати пяти, запахнутый в неопределенного цвета больничный халат, сидел за спиной у Лорри, на подоконнике у приоткрытого окна, за которым различалась темная крона дерева на фоне почти погасшего неба. Ему хотелось курить, но курить можно было только в туалете или на лестничной площадке. Однако, Лорри в указанных местах не обитала, а наблюдать ее, грациозно сидящую на винтовом табурете, следить за движениями ее лопаток под тонкой тканью халата (вот интересно: халат – на голое тело?), за колебаниями выбившихся из-под белой шапочки прядей волос на склонившейся в работе красивой шее, обонять чуть заметный аромат ее духов, приятно разнообразивший стандартные больничные запахи… – это, знаете, вполне достойная конкуренция удовольствию от сигареты! Поэтому суперинтендент продолжал, как приклеенный, сидеть на подоконнике, подпирая себя костылем и раскачивая единственной имевшейся у него ногой, одетой в синюю пижамную брючину и обутой в разношенную тапку.

– Дитя мое, – покровительственно говорил он, – ваши недоумения вполне понятны…

Но – никакой мистики. Все просто, как лом в поперечном разрезе. Ведь как, моя милая, подсчитываются потери на поле боя? Свои – понятное дело. Даже если тела, так сказать, нет, списки подразделения – в наличии! Кого нет – тот и в нетях. Другое дело, куда его писать, голубчика, – продолжал суперинтендент, слегка бравируя своим армейским цинизмом, – то ли – в убиенные, то ли – в плененные, то ли – в без вести пропавшие. Тут тонкое дело – политика! А вот потери вражеские – дело не столько тонкое, сколько темное. Понимаете ли, прелесть вы наша, ну не могу же я эдак, по полевому телефону у ихнего комбата взять и спросить: «А скажи-ка, братец, какова у тебя убыль от списочного состава?» А надо вам сказать, душа моя, – суперинтендент явно наслаждался, награждая Лорри все новыми и новыми ласковыми прозвищами, – от того, сколько мы накрошим супостата, зависит оценка нашей боевой, как это называется, работы. Да-а-а… А чем лучше наша боевая… что?., правильно!., работа, тем больше нам – труженикам передовой… чего?., точно!., славы, наград и поощрений. А люди мы слабые, грешные, – продолжал витийствовать одноногий вояка, – и падки до подобных маленьких радостей. Оно и понятно, поскольку приятные «сурпризы» у нас там в дефиците, а менее приятные – как раз в избытке…

Суперинтендент знал о неприятных «сурпризах», может быть, более, чем кто-либо другой, но относился к тому редкому и счастливому типу людей, которых нельзя вогнать в уныние практически никакими обстоятельствами. В любой ситуации они умудряются увидеть положительные стороны, а мысля себе будущее, всегда предполагают оптимистический сценарий.

Он совершенно случайно остался жив, выйдя из блиндажа батальонного командного пункта по малой нужде, когда в этот самый блиндаж прямым попаданием засветил крупнокалиберный снаряд. Все, кто был внутри, мгновенно обратились в прах, перемешанный с землей и бревнами наката, а суперинтендент очнулся только через два дня уже в дивизионном медицинском эвакопункте. Заподозрив недостачу, он спросил у подошедшей к нему со шприцем сестры милосердия:

– Что вы там у меня понаотрезали?

– Левую ногу по колено.

– А выше?

– А выше все цело.

– Точно – все?!

– Все! – ответила немногословная сестра, вкатывая ему в плечо содержимое шприца.

– Ну и славненько, – облегченно выдохнул суперинтендент, проваливаясь в наркотический сон.

Он как-то очень спокойно отнесся к своей инвалидности, не стенал: «О, как же я теперь буду жить!» – а напротив, все балагурил, мечтал, как ему в транспорте будут уступать место, какую большую дадут пенсию и как он теперь поступит (на четвертом десятке лет!) в любое высшее учебное заведение, куда раньше поступить ему не удавалось по причине все той же природной легкости отношения ко всему, в том числе к учению. В общем, он всячески развивал тему известной припевки: «Хорошо тому живется, у кого одна нога…»

– Так вот, – продолжал суперинтендент свое повествование для Лорри, – эту кухню понимают даже несмышленыши-взводные, только вчера выпущенные с краткосрочных курсов младших командиров. Ин-стинк-тив-но, наверное. И, если есть возможность посчитать одного покойника за двоих или даже за троих, – так и считают.

– Это как? – изумилась Лорри, не оторвавшись, однако, от своего однообразного занятия.

– Простите за грубые образы, прелесть вы наша, но, если скажем, тот же взводный видит на поле боя оторванные и совершенно бесхозные части тела, то у него есть возможность предположить, что, во-первых, сие есть останки нашего славно погибшего бойца, и, во-вторых, – что это куски бесславно загнувшегося врага. Что вы говорите? Какие ужасы я рассказываю? Нет, деточка моя, после первой же недели в окопах такие картинки перестают быть, как вы выражаетесь, «ужасами». Так – унылые будни. Так вот, даже самый бестолковый взводный понимает, что лежащую на поле боя, ну, например, ногу гораздо выгоднее считать ногой противника и, так сказать, отчитаться ею за пораженного врага. Я уверяю вас, моя несравненная, – продолжал чувствовавший себя в ударе суперинтендент петь свою жутковатую песню, только что не стихами, – найди кто-нибудь из моих субкорнетов мою собственную ногу перед бруствером родного окопа, – и любой из них, ничтоже сумняшеся, отнес бы ее на счет потерь противника. Заметьте, – не осуждаю! Ну, и далее: те же упомянутые нами разнообразные части тела можно рассмотреть как взятые из одного набора, а можно расценить как очевидное свидетельство погибели нескольких наших врагов. Как поступит взводный? Правильно поступит, я вас уверяю!

И, наконец, все, что лежит на поле боя и при визуальном осмотре через полевой бинокль может быть заподозрено в том, что является трупом противника, – будет признано таковым! Именно так, моя ненаглядная! И как раз в таком виде доклад пойдет к ротному. Ротный, уже видавший виды суперкорнет, а может, даже и субинтендент, почешет в затылке и подумает: «Чего это как-то мало мы целой ротой за целый день намесили? Стреляли, понимаешь, стреляли, а толку-то? Десяток жмуриков? Наверняка, не всех сосчитали. А несосчитанные, наверняка, в складках местности лежат совершенно бесполезно для нас. Непорядок! Накину-ка я, пожалуй, пяток… Ежели кому охота, пусть пересчитает сам! Рапорт ротных поступает ко мне, а у меня тоже затылок имеется, и, значит, есть, что чесать. Ну, вы понимаете, солнце мое, что я не хочу последним быть среди батальонных командиров и набрасываю на всякий случай процентиков десять-пятнадцать в своем боевом донесении. Однако, выше меня люди тоже не без затылков… Короче, до генштаба, рассказывают, такие цифры докатываются, что только держись. Но там, в генштабе, ясноокая вы наша, как выяснилось, не полные бестолочи сидят и понимают, что строить на подобной арифметике оперативное планирование – дело вовсе самоубийственное, и поэтому оне (опять же – рассказывают, а может, и врут!) предусмотрели соответствующие понижающие коэффициенты для разных родов войск. Коэффициент вранья называется. Ежели коэффициент, скажем, тройка – дели потери на три, где пятерка – на пять, где десятка, сами понимаете, голубка сизокрылая, – на десять… Но к пропаганде информация поступает в таком виде, в каком она пришла с мест. Более того (за что купил – за то и продаю!), у них там тоже есть свои коэффициенты – только, наоборот, повышающие… А вы, ласточка моя, головку свою прелестную ломаете: с кем это мы там все еще воюем…

Из Инзо приходили редкие и довольно грустные письма. Адди, конечно, не хотела специально расстраивать свою младшую сестру, но ничем порадовать тоже не могла, а придумывать – не считала нужным. Она несколько месяцев назад перевелась на заочную форму обучения в колледже, и теперь работала полную, да еще и удлиненную, по условиям военного времени, смену на своем деревообрабатывающем комбинате. Ее, к тому же, перевели из младших мастеров в мастера цеха, – только успевай крутиться. Прибавилось и забот по дому. Так что часто писать было некогда.

«Лоррик! Дорогая моя! – рассказывал крупный твердый почерк, – ты спрашиваешь меня: как мама? К сожалению, все так же. Полтора месяца в больнице немножко ее поправили. Но, когда она выписалась домой, буквально за две недели все опять пришло в прежнее состояние и даже еще хуже. У мамы появились новые страхи – за Темара. Ведь наш братик через восемь месяцев закончит школу, и его могут забрать в армию. А если к этому времени война не закончится? Ты представляешь!? Мне тоже за него страшно. А мама просто в постоянном черном ужасе. Она даже кричать начала. Ты представляешь? Сидит, сидит, ничего не говорит и вдруг – как закричит! Или сзади подойдет, и тоже – как крикнет! Просто жутко. Это, наверное, у нее так страх накапливается, а потом прорывается, а удержать его она не может. Вот так, милая моя сестричка. Придется опять класть ее в больницу. А это – целая морока, да и ждать опять довольно долго. Бабушка тоже совсем неважно себя чувствует, но старается мне помогать. Присматривает немножко за мамой. Хорошо еще, что мама мало двигается, – просто забьется куда-нибудь и сидит. А то бабушке было бы тяжело. А оставить маму одну она боится. Боится, как бы мама с собой чего не наделала. Да и я тоже боюсь. А когда бабушка приглядывает – все-таки спокойнее. Темар тоже старается мне помогать. На рынок, в магазин, на продраспред-пункт – это все теперь он. По дому кое-что тоже научился делать. Глядишь, – мастером станет. А то сейчас с рабочими по дому сложно стало. Да и бесплатно, сама понимаешь, никто работать не станет, а с деньгами – непросто. Учиться, правда, стал похуже, но, в общем – ничего. Только бы война кончилась поскорее! Ты, моя милая Лоррик, тоже держись. Ты умница! Продолжай учиться, я тут как-нибудь справлюсь. Будем надеяться на лучшее.

...

* * *

Радовать такие письма Лорри конечно не могли. Она переживала и даже чувствовала себя до некоторой степени виноватой, что не находится сейчас там, в Инзо, и не помогает Адди.

В конце лета ей удалось вырваться на несколько дней к родным, использовав недельную увольнительную от «патриотического семестра», которую ей предоставили университетская организация МС и администрация госпиталя. Собственно, с учетом времени, проведенного в дороге, она пробыла в бабушкином доме только полных четверо суток. Но и этого было достаточно, чтобы понять, каково приходится старшей сестре. Обстановка в доме, прежде всего из-за развивающейся болезни матери, была гнетущей. Госпожа Варбоди, все глубже погружаясь в пучину своей депрессии, сама того, конечно, не желая, неизбежно окрашивала быт семьи в самые мрачные тона. Она могла часами сидеть, сгорбившись где-нибудь на стуле, или на краешке кресла, или на кровати, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед и еле слышно подвывая, как-будто от зубной боли. Тут же, недалеко от дочери, и тоже молча обычно сидела и мадам Моложик, которая уже отчаялась хоть как-то, хоть незначащим разговором или ерундовым делом, – оттянуть больную от омута ее черных мыслей, в тоскливое кружение которого она неотрывно всматривалась остановившимся, полным мутного отчаяния взором.

Госпожа Варбоди почти не отреагировала на приезд Лорри, которую не видела целый год. То есть она, конечно, узнала дочь (в этом смысле ее интеллект нарушен не был), но это событие не произвело на нее того впечатления, которое должен был бы произвести на мать приезд давно отсутствовавшего любимого ребенка.

– Лоррик? – тихо, полувопросительно сказала она, прекратив свое раскачивание и подняв на остановившуюся перед ней дочь какой-то слепой взгляд. Лорри была поражена тем, как изменились глаза матери. Она помнила эти глаза блестящими, серо-голубыми, с отражающимися в них бликами яркого благополучного и веселого мира. Иногда там могли стоять слезы, но и они не затмевали прозрачности взгляда, а наоборот, могли придавать ему некую дополнительную увлекающую глубину. А теперь на Лорри смотрели совершенно незнакомые глаза, из цветовой гаммы которых как бы ушло почти все серое и прозрачное, а на первый план вылезла какая-то безликая, бледная и вроде как забеленная молоком, невыразительная голубизна. А в центре этого мертвенного обрамления оцепенело замерли тоже мутноватые, черные пятнышки зрачков.

– Лорри! – произнесла мадам Варбоди стиснутым и неестественно высоким для нее голосом. – Мы все погибнем!

– Господи! Мамулечка! – отвечала Лоррри, опустившись перед матерью на колени, взяв в свои руки кисть ее руки, – что ты такое говоришь! Почему это мы должны погибнуть?! Что это ты выдумала такое?!

– Я знаю, мы все умрем. От голода.

– Да откуда ты это взяла? Ну да, ну не легко! Но не у одних у нас так… А у нас все совсем и неплохо…

– Нет! Все ужасно! Выхода нет… А Темар? Что будет с Темаром!?

– Но, мама!!!..

Далее Лорри примерно в течение полутора часов блуждала все по тому же безнадежному кругу, который уже в течение нескольких месяцев так хорошо изучили старшая сестра, бабушка и брат, на своем опыте убедившиеся в невозможности разорвать его каким бы то ни было образом. Больная не хотела (точнее, не могла в силу особенностей своей болезни) принимать никаких аргументов, которые рисовали окружающий мир иным, чем тот – ужасный и катастрофический, – который существовал в ее сознании. Она с раздражением и даже со злобой (что тоже невероятно поразило Лорри) отвергала все попытки дочери привести разумные доводы, подтверждающие то обстоятельство, что в ближайшее время физические муки или смерть никому из семейства не грозят, что никто из них не останется без крыши над головой или без куска хлеба… В некоторых случаях мать даже неприязненно вырывала свою ладонь из рук Лорри, как будто подозревая ее в коварном обмане и иногда переходя на крик, талдычила и талдычила свое:

– Ты ничего не понимаешь!.. Нас разбомбят!.. Денег нет!.. Нам не на что жить!.. Темара заберут!.. Мы все погибнем!..

В течение этого долгого и мучительного разговора к Лорри несколько раз подходили бабушка и Адди, которые, каждая на свой лад, говорили ей по сути одно и тоже: что она занимается безнадежным и бесполезным делом. Однако Лорри, впервые столкнувшаяся с матерью, находившейся в таком состоянии, все никак не могла поверить… нет!., внутренне согласиться с тем, что дорогой ей человек настолько болен и что победить эту болезнь только доводами логики невозможно. А ей все продолжало казаться, что нужно… что можно найти некие, ну… просто более убедительные слова, которые дойдут до сознания мамы, приведут ее в чувство, вынесут из проклятого омута на свет…

Наконец внутри самой Лорри начало расти какое-то мрачное отчаяние, вызванное собственным бессилием и вопиющей иррациональностью происходившего диалога… «Как слепой с глухонемым», – мелькнуло у нее в голове. Ей стало казаться, что разговор продолжается немыслимое число часов, и она уже никогда из него не выберется. В какую-то минуту она неожиданно поймала себя на том, что готова… заорать. Заорать на маму! И еще хватить чем-нибудь об пол! Только чтобы оборвать эту бесконечную истерику ужаса…

Но в это время подошла Адди, очень крепко и решительно взяла Лорри за руку повыше локтя, и со словами: «Хватит! Ты мне нужна», – подняла сестру с пола, где она все это время просидела в довольно напряженной и неудобной позе, и почти насильно вытащила ее из комнаты. В дверях Лорри успела оглянуться: мама, сгорбившись, сидела на стуле и, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед, еле слышно подвывала как будто от зубной боли…

* * *

Сестры сидели на кухне. Адди поставила перед Лорри большой хрустальный стакан с толстенным дном и налила в него на палец горькой «версенской» настойки.

– Адди!! – Лорри с удивлением уставилась на сестру.

– Давай, давай! Можно. Даже нужно! Я и себе налью.

Адди поставила на стол еще один такой же стакан, тоже налила в него на палец и первая выпила.

– Давай, давай, Лорри! Чего там нюхать! Глотком! Вот так!

Лорри еще ни разу не пила столь крепких напитков. Ге опыт в этом деле ограничивался пивом или легким виноградным вином на студенческих вечеринках. Поэтому, глотнув огненной жидкости, она поперхнулась, закашлялась, замахала ладонью перед открытым ртом. Адди сунула ей в рот крупную маринованную оливку: «Закуси!»

Лорри прислушивалась к своим ощущениям. Чувство горечи во рту и спазм в горле быстро проходили. Оставалось неожиданно приятное послевкусье и ощущение расслабляющего, приятно пекущего тепла, растекающегося по внутренностям. Только теперь она вдруг поняла, насколько сильное нервное напряжение накопилось у нее за время всего лишь одного разговора с матерью и подумала, что разрядка, хотя бы и с помощью водки, действительно была как нельзя кстати. «А как же тогда Адди достается!» – пришло ей в голову. Она снова подняла глаза на сестру, думая сказать ей об этом, но та заговорила сама:

– Вот так и живем, сестричка! А ты больше не экспериментируй. Я имею ввиду – с мамой. Это бесполезно, поверь. Болезнь, понимаешь? Мне психиатр, который маму наблюдает, вообще сказал, что депрессия – заразная вещь. Глубоко вникать в переживания больного родственникам, по возможности, не следует. Можно самим свихнуться. Кормить, поить – да, лечить – да, ухаживать – да, а вот пытаться переубедить больного – ненужная трата собственных психических сил. Поняла?

– На словах понятно, но трудно как-то принять это, Адди! Я ведь, когда уезжала прошлым летом, – она еще совсем нормальной была. Поверить невозможно…

– Я тоже сначала все не верила… Но потом – пришлось… А теперь уже как-то и привыкла. Темару вот тоже, не просто. Сама знаешь, ему вот-вот семнадцать, самое загульное время: ребята, девчонки… а тут дома – такое. Мы даже в гости пригласить никого не можем. Ты еще не знаешь, а ведь мама очень агрессивная стала ко всем чужим. Ей кажется, что все, кто к нам приходит – или нас «объедают», или еще как-нибудь обмануть хотят… Просто бзик! Мамуля такой концерт может устроить, только держись. Темар, понятное дело, любую возможность уйти из дома использует…

– Слушай, Адди, а может, мне взять академический отпуск… хотя бы на год, и пожить здесь? Вдвоем нам с тобой легче будет. Я и работу себе найду. В госпитале каком-нибудь, или в больнице…

– Вот еще! – немедленно отозвалась Адди. – Глупости какие выдумываешь. Еще одна с ума сошла! И не вздумай!! Тебе год осталось учиться – вот и учись! А там видно будет…

– Но, Адди!

– Я сказала: нет! Значит, нет! Справлюсь. Давай лучше еще по одной, пока Темар не пришел.

* * *

А Темар за прошедший год из совсем мальчишки превратился в почти оформившегося и вполне ладного молодого человека. И голос у него окончательно сломался, став уже совершенно мужским, и куда-то ушла его вечная котеночья ласковость, за которую в прошлые годы Лорри часто дразнила его: «Ой! Какие телячьи нежности!» Он перестал мгновенно менять свои мнения в зависимости от того, что только что услышал из уст авторитетного для него человека, и уже не вываливал даже перед близкими людьми все свои переживания и впечатления, принесенные из мира, лежавшего за стенами дома.

У Темара явно возникла сфера личной жизни и собственных интересов, к которым он очень осторожно и только по собственному усмотрению допускал кого бы то ни было, а также сформировались (подумать только!) идеологические убеждения и даже политические пристрастия, некоторые из которых просто поразили Лорри.

Увидев на левом мизинце брата перстень с белым камнем, она сначала не придала этому особенного значения, сочтя такое украшение данью всеобщему увлечению отечественной религиозной символикой, возникшему во время длительной эскалации конфликта в устье Смилты и особенно широко распространившемуся с началом войны. Правительство, разумеется, с удовольствием разыгрывало эту пропагандистскую карту, всячески приветствуя распространение любых элементов традиционной для страны веры, если это хоть в какой-то степени могло усилить патриотический энтузиазм и боевой дух народа. Церковь Бога Единого и Светлого со своей стороны, используя нужду светских властей в идеологической поддержке, под сурдинку пыталась вернуть себе хотя бы часть утраченного много лет назад влияния на общественную и политическую жизнь страны. У иерархов забрезжила надежда, если и не юридически, то фактически вновь обрести статус государственной религии, – а эта штука дорогого стоит! Поэтому с кафедр храмов война была объявлена Святой и Богоназначенной, а участие в ней – провозглашено, соответственно, Священным и Богоблагословенным долгом всякого верующего. Словом, политики и святые отцы ко взаимной выгоде слились в пропагандистском экстазе.

Однако Лорри смогла убедиться, что у Темара это глубже, чем просто следование за общим настроением.

Вечером второго дня пребывания Лорри в Инзо обе сестры и брат собрались в небольшой гостиной бабушкиного дома. Сама бабушка как всегда пребывала на добровольной, постоянной и тревожной вахте подле больной дочери. Она только один раз прошла через гостиную на кухню, по дороге погладив по головам и перецеловав в макушки внуков, а затем с чашкой воды и пузырьком лекарства тихо вернулась обратно на свой скорбный пост.

Сестры и брат тихо беседовали, рассказывая все, что могут и что обычно считают нужным рассказать друг другу давно не видевшиеся близкие люди. Разговор, конечно же, так или иначе постоянно возвращался к проблемам их семьи, основную и наиболее дееспособную часть которой они из себя в настоящее время, собственно, и представляли. В какой-то момент Лорри вздумала посетовать на несправедливость судьбы, обрушившей на них все эти несчастья последних лет: и вынужденное изгнание, и смерть отца, и болезнь матери…

– Несправедливости в этом мире нет! – неожиданно прервал ее тираду Темар.

– Но… как же? – опешила Лорри – Ты полагаешь… Что ты хочешь сказать?

– Несправедливости нет! – повторил Темар. – Тот, кто управляет миром, не может быть несправедливым. Просто мы не в силах постигнуть его план, его замысел…

– Что-то я не поняла, ты кого имеешь ввиду? Стиллера, что ли?!

– Да о Боге… о Боге он говорит! – отозвалась Адди.

Лорри внимательно посмотрела на сестру, потом на брата: не шутят ли? Адди вроде бы слегка улыбалась – кривовато как-то, с каким-то извиняющимся выражением лица, а Темар был совершенно серьезен и сосредоточен. Чувствовалось, что он говорит о важных для него вещах.

– Ах, о Боге… – растеряно произнесла Лорри, но уже в следующую секунду почувствовала, что ее чувство справедливости уязвлено словами брата, и она после короткой паузы продолжила, – ну тогда, может быть, ты мне за твоего Бога ответишь: зачем ему все это понадобилось?

Лорри сама ощутила, что произнесла эти слова с излишней злостью, однако, Темар, не обратив на это внимания, почти мгновенно отпарировал:

– «Для чего тебе состязаться с Ним? Он не дает отчета ни в каких делах Своих».

– Что!? Какую-то ерунду ты, братик, мелешь, – с досадой сказала Лорри, заметив краем глаза, что Адди обеспокоено переводит взгляд с нее на Темара и обратно.

– Да это не я. Эта, как ты говоришь, «ерунда» в «Завете Истины» записана. Буквально так.

Лорри, как и большинство людей, знавшая о содержании главной священной книги Церкви Бога Единого и Светлого лишь в самых общих чертах и больше понаслышке, вдруг поняла, что вынуждена играть на чужом поле. Она вообще не ожидала получить от младшего брата, которого привыкла считать ласковым несмышленышем, такой неожиданный и уверенный отпор. Больше всего ее самолюбие в данной ситуации задевало то обстоятельство, что Темар продемонстрировал превосходство в знании, в то время как она самоуверенно полагала, что старшинство гарантирует это преимущество именно ей. И, не сдержавшись, желая осадить дерзкого мальчишку, она ляпнула то, о чем тут же, еще не произнеся до конца, уже пожалела:

– Да что я вообще с тобой разговариваю?! Что ты о жизни понимать можешь? Гимназист, нахватавшийся верхушек…

– Ну знаешь, Лорри! – возмутился в ответ Темар. – «Не многолетние только мудры, и не старики разумеют правду!» Вот! Это, между прочим, тоже из «Завета Истины»!

– Да иди ты к черту со своим Заветом! – окончательно сорвалась Лорри, о чем впоследствии часто и неизменно со стыдом вспоминала.

– Ну и пойду! – вспыхнул Темар, поднялся из-за стола и быстро вышел из гостиной.

– Лорри!! Темар!! – запоздало воззвала Адди.

– Иди, иди… – по инерции пробурчала Лорри вслед брату.

* * *

Лории сидела, уставившись в стол, молча и нервно покусывая зубами кончик ногтя на большом пальце правой руки. Она чувствовала себя неудобно и готова была броситься вслед за братом, мириться и даже просить прощения, однако собственная молодость, недостаток жизненного опыта и не пришедшая еще мудрость не давали ей сделать этого вполне естественного хода.

– Зря ты так, Лорри… – прервав молчание с мягкой укоризной сказала Адди.

– Да сама знаю! – досадливо ответила Лорри, внимательно разглядывая обгрызенный кончик ногтя. – А вообще, Адди? Что это с ним? Ну, все это: кольцо… Завет Истины… «Тот, кто управляет миром…»? Это у него что, новое увлечение?

– Понимаешь, Лорри, мне же некогда за ним следить. Более или менее прилично учится, чем может, мне помогает, с нарезки, как многие мальчишки в его возрасте, не срывается, и слава Богу… А сам он тоже не больно-то разговорчивым теперь стал. Опять же при первой возможности из дома… фьють! Ну, в общем, я знаю, что он регулярно в церковь ходит, вроде бы даже вступил в организацию «Вера и молодость»… духовный наставник у него, кажется, есть какой-то… Ты знаешь, я считаю это вполне приемлемым вариантом. В таком возрасте ребята сплошь и рядом в банды сбиваются, черт знает чем занимаются, а тут… одним словом, ничего плохого я в этом не вижу! Наоборот…

– Да нет, конечно! – вступила Лорри, – плохого ничего… Только странно как-то! Необычно…

Необычным это казалось Лорри только с точки зрения традиций семьи, в которой до сего времени не было по-настоящему религиозных людей. Из всех только бабушка носила на мизинце перстень с белым камнем и два раза в год (на праздники Обретения Завета Истины и Первого Явления) ходила в церковь. Мадам Моложик знала пару коротеньких молитв, но уже в Венце Истины сбивалась с пятого на десятое, и когда некоторые из верующих подруг упрекали ее в небрежении будничными службами в храме и так называемым домашним ритуалом, она только вздыхала, разводила руками и сокрушенно произносила стандартную формулу: «Бог Един и Светел, Он примет!» И уж конечно, она никогда не пыталась проводить идею какого-либо религиозного воспитания в отношении внуков, особенно, имея ввиду позицию по этому вопросу их отца, которого искренно уважала. Сам Варбоди был скептиком во всем, и уже поэтому, естественно, – не мог не быть атеистом. Не являясь пропагандистом по натуре, он держал свой атеизм при себе, но когда при нем кто-нибудь начинал слишком уж активно и назойливо разглагольствовать о великом даре веры, о всеблагости, всемогуществе и всеведении Господа, о творимых Им чудесах, Варбоди досадливо морщился и мог себе позволить вставиться в речь распалившегося адепта с какой-нибудь ехидной ремаркой.

Лорри почему-то запомнилось, как еще в период их жизни в Кривой Горе к ним в гости пришла одна из тамошних подруг матери. Эта дама после недавнего развода с мужем, как это нередко бывает, с помощью какой-то из своих товарок нашла для себя занятие (к несчастью, она была бездетна) и утешение, погрузившись в практически новый для нее мир веры и церковной обрядности. Как всякий неофит она, разумеется, была неумеренно восторженна и при этом считала себя обязанной дарить светом истинной религии всех, кто попадался ей на пути.

Был выходной день, и дама как раз угодила на традиционный чай семейства Варбоди. Оказавшись перед аудиторией, она тут же, при первом удобном случае повернула разговор на обожаемую тему и, прочно оседлав своего конька, уже не давала никому сбить застольную беседу в какую-нибудь иную сторону. Тут было достаточно обычное в таких случаях попурри из истории о собственном просветлении, о чудесных качествах Святых Предметов, о совершенно очевидной практической пользе Ежедневной Молитвы, о бесконечной глубине и мудрости Завета Истины, о потрясающей душевности, бескорыстии и непорочности всех без исключения священнослужителей, а также о бессилии науки перед Явленными Чудесами…

Госпожа Варбоди, в соответствии с законами, принятыми в женском обществе, достаточно внимательно слушала излияния подруги, временами кивая головой и даже поддакивая. Для детей, особенно для маленького Темара, это было что-то вроде любимой радиопередачи «Приходи, сказка!». Правда, старшие девочки, услышав очередное сообщение о каком-либо чуде, обращали свои взгляды к отцу, являвшемуся для них высшим авторитетом, как бы за подтверждением верности сказанного. Сам инженер вежливо помалкивал, но уже давно сидел, имея на лице маску плохо скрытой иронии, и тосковал. Наконец, когда дама, повествуя о свойствах самой обыкновенной воды, пролившейся через Белый Камень Завета, с восторгом заявила:

– Ведь вы знаете?! Она же никогда не портится!

Варбоди не выдержал и с наигранной убежденностью продолжил:

– И не испаряется!

Дама в запале с восторгом подхватила:

– Да, и не испаряется!!

Продолжая провокацию, инженер незамедлительно и с подъемом довершил:

– И не замерзает!!

Начиная понимать, что здесь что-то не так, дама, тем не менее, по инерции повторила:

– И не замерзает…

Варбоди, чтобы не прыснуть здесь же, за столом, сдавленно проговорил: «Я сейчас!» – и выскочил из комнаты, сопровождаемый мягко-укоризненным взглядом супруги. Девочки, почувствовав атмосферу озорства, стали наперебой предлагать свои варианты: «И не льется! И не мочит! И не капает! И не кипит!» – пока не были остановлены строгим окриком матери, а Темар, по малолетству не почувствовавший юмора ситуации, застыл с открытым ртом, пораженный столь многочисленными и воистину чудесными свойствами волшебной воды…

Что касается самой госпожи Варбоди, то она по складу своего характера могла поверить во что угодно, от Бога – до сельского колдуна, и от гаданий на костях курицы – до инопланетных пришельцев. Единственное, что спасало ее от пагубы тотального суеверия, – была святая вера в собственного мужа, коего она почитала, очевидно, выше всех святых и которого не желала не то чтобы прогневить (она вовсе не боялась супруга), но огорчить своим уклонением в какую-нибудь мистическую или псевдонаучную ересь. Поэтому, имея в запасе заветное кольцо, она никогда не водружала его на собственный мизинец; со сладким замиранием сердца слушая рассказы подружек о приворотах, отворотах и черном глазе, – никогда не делилась этой ценной информацией с обожаемым инженером, равно как и не пересказывала ему содержание статеек из соответствующих изданий, например, об обнаружении в Сопвальских болотах семейства доисторических чудовищ…

* * *

И вот – Темар… «Странно», – повторила про себя Лорри.

И уже вслух:

– Я схожу к нему? – как бы советуясь, спросила она у сестры.

– Конечно, сходи, – отозвалась Адди, – он никогда не злится подолгу, ты же знаешь…

Войдя в комнату брата (первый раз в этот приезд), она сразу обратила внимание на некоторую перемену в ее обстановке. Небольшой письменный стол, ранее стоявший вдоль стены торцом к небольшому простенку у окна, теперь был развернут и придвинут длинной стороной прямо к подоконнику. Исчезли ранее повсюду висевшие большие цветные репродукции с изображениями: Ильтако Нассета, обвешанного с головы до ног фантастическим оружием, из-под которого выпирала мужественная мускулатура (кадр из приключенческого фильма); Слимча Тартифа в боевой позиции «муранис» на борцовском ковре (реклама спортивной одежды); весьма соблазнительной Коруны Котти в смелом купальнике и на велосипеде (настенный календарь) и все остальное в том же духе. В результате этой нехитрой рокировки в комнате освободился довольно значительный кусок стены от пола до потолка. Он-то и был превращен в образцовый домашний алтарь. Ровно посередине этого свободного пространства к стене была привинчена небольшая открытая консольная полка из дерева, на которой расположились Святые Предметы: в центре, на специальной подставке – белый шар с просверленным в нем сквозным отверстием (символ Всевидящего Ока), справа от него – очень хитро и красиво связанный из куска веревки красного цвета узел (свидетельство неразрывной связи с Богом), а слева – небольшая «золотая» (на самом деле – из анодированного алюминия) коробочка, в коей хранился написанный на куске ткани текст Венца Истины. Над полкой, как бы образуя легкую арку, к стене довольно искусно, с несколькими подхватами, была прикреплена полоса белой материи с витиевато вышитой надписью: «Бог Един, Бог Светел!», а на полу, под всей этой композицией и по ее центру стоял простой чугунный светец с закрепленными в нем тонкими палочками, которые, если их поджечь, медленно тлели, ароматно курясь еле заметным дымом.

Темар сидел перед своим алтарем на специальном молельном табурете, сжав коленями стиснутые ладони рук, склонив голову и прикрыв глаза. В такой же позе, согласно традиции, сидел на Камне Завета на вершине священной горы Манторра пророк Инсабер, внимая Господу, дарившему ему слова Первой книги Завета истины. Ну, а в настоящее время, согласно канону, такую позу должен был принимать каждый, исповедующий веру в Бога Единого и Светлого, во время молитвы.

– Ты занят? – осторожно спросила Лорри, готовая тут же уйти.

– Я уже закончил, – спокойно ответил Темар, открывая глаза и поворачиваясь лицом к сестре.

– Я у тебя посижу немного? Можно? – продолжила Лорри, сделав пару шагов по комнате и неуверенно оглядываясь: куда бы сесть? Раньше она, заскочив в комнату к младшему брату, плюхнулась бы на первое, что подвернулось, не раздумывая. А вот теперь эта простота куда-то и как-то сразу испарилась… «Странно…» – опять про себя подумала Лорри.

– Проходи, проходи! – отозвался Темар – Конечно! Садись… вот… прямо на кровать…

– Помну. У тебя все так аккуратно…

– Ерунда! Все равно больше некуда, – ответил Темар, и сам уселся на единственный в комнате стул (молельный табурет он аккуратно поставил сбоку от светца с курительными палочками).

На некоторое время между братом и сестрой возникла несколько даже тягостная молчаливая пауза, и при этом у Лорри было ощущение, что неловкость, в общем-то, испытывает она одна. Темар имел на лице вполне спокойное и даже отчасти снисходительное выражение.

– Ну, ты, братик, меня извини, если я тебя чем-нибудь обидела, – начала, наконец, Лорри натужно – Я не знала, честное слово, что это тебя так заденет… Не обижайся, ладно?

– Все нормально, Лорри, я не обижаюсь… Правда…

Лорри почувствовала, что Темар сказал это вполне искренно. Таким образом, вроде бы мирный договор был подписан и верительные грамоты вручены… но дальше опять что-то не шло.

Им и раньше, по малолетству, приходилось не раз ссориться и даже драться, но после традиционного: «Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…» – как правило, возникало еще более сердечное и обоюдожеланное общение, которое, собственно, и было свидетельством того, что обиды забыты и что каждый из них страстно желает загладить свою, чувствуемую перед другим, вину.

А здесь опять было что-то не так. Они вели какую-то неестественную для них, формальную, «светскую» (только что не о погоде!) беседу:

– Ну, как у тебя дела в школе?

– Спасибо, все в порядке. А как ты закончила курс?

– Все нормально, как всегда. Мне снова подтвердили Президентскую стипендию. Нелегко вам тут с мамой… Адди мне рассказывала, что ты ей очень помогаешь.

– Ничего, справимся. Адди, конечно, молодец…

– Гм-м-м… А как тут бабуля?

– Тоже ничего… Побаливает, конечно… но ничего…

И так далее, в таком же духе. Как-будто кто-то третий, чужой, которого они оба стеснялись, был здесь же в комнате.

Во время этого неловкого разговора Лорри успела заметить, что на столе, за спиною брата, стоит какая-то небольшого формата фотография в рамочке под стеклом. Однако из-за того, что стекло отсвечивало, она никак не могла понять, чье это изображение. «Может быть, папа? – гадала Лорри – А может, девушка? Вот это было бы интересно!»

В какой-то момент Темар чуть сильнее отклонился, так что фотография за его спиной полностью открылась. Лорри, воспользовавшись этим, тоже слегка подалась со своего места вперед и в сторону; блик со стекла при этом ушел, и она совершенно отчетливо увидела на фотографии… Стиллера!

Это был небольшой поясной портрет, на котором Президент был запечатлен в камуфлированной военной куртке и с красным беретом воздушного десантника на лысом черепе. Правой рукой, одетой в перчатку, он то ли подносил к глазам, то ли отнимал от них полевой армейский бинокль и при этом проницательно щурился куда-то вдаль. Возможно, это был просто прищур близорукого человека (знаменитых очков на Стиллере не было), но в контексте фотографической композиции даже это смотрелось чрезвычайно мужественно.

Лорри обалдело уставилась на ненавистное изображение, не зная, что сказать.

Темар перехватив ее взгляд, как-то закаменел лицом, ссутулился на своем стуле, положив сцепленные пальцами руки на колени, потом, глядя в пол, заговорил:

– Я знаю, как ты… как вы все к нему относитесь… особенно, ты… но, как тебе это объяснить? В общем, понимаешь, не в нас дело… Я смотрю на это шире…

Темар с трудом подбирал слова и делал большие паузы.

– У каждого человека в этом мире своя миссия… оттуда все это дано, понимаешь?

Говоря, «оттуда», – он, все так же не поднимая глаз, указал пальцем в потолок.

– И у Стиллера своя миссия. Он – орудие. Его орудие.

Темар так произнес «Его», что сразу стало понятно: это «Его» – с большой буквы.

– Ну и зачем Ему, – Лорри также педалировала это слово и коротко ткнула пальцем в направлении потолка, – нужно бить нас этим орудием по головам? У Него, что, с нами личные счеты?! – она снова почувствовала, что у нее поднимается раздражение против брата.

– Я же тебе уже говорил, что дело не в нас! У Него свои планы, о которых ты., о которых мы даже догадываться не можем… Мы часть Его мира… Его создания… Мы не можем восставать против него… Пойми это, Лорри, и тебе станет легче, правда! Только этим нужно проникнуться… понимаешь? Понять… поверить, что ты часть какой-то неведомой, великой идеи… и чувство обиды, несправедливости уйдет! Когда мне мой наставник это втолковал… когда я, наконец, понял это, Лорри… у меня внутри все как-то осветилось!

Темар говорил горячо, почти захлебываясь словами, а Лорри никак не могла справиться со своим внутренним протестом всему, что он говорил, и тому, что он вообще может говорить такое, не рисуясь оригинальностью, например, и не играя в какую-то глупую игру.

«С ума сойти! – подумала она про себя. – А ведь похоже, он это все серьезно… Только религиозного фанатика нам не хватало!»

– Послушай, Темарчик, – снова попыталась она достучаться до брата своими простыми практическими доводами. – А что, Богу обязательно для своих великих там каких-то целей Стиллера использовать? Вот он – гад… по-моему…

– Да, как ты не понимаешь!! – запальчиво перебил ее Темар, – да говорил же я тебе уже: не можем мы проникнуть в Его замыслы! И способы, которыми Он их осуществляет, – тоже тайна для нас! Наше счастье уже в том, что нас пустили в этот мир! Сделали нас исполнителями великой воли! Пойми ты это, наконец!

– Спасибо, осчастливил! – перехватила слово Лорри и продолжала с напором. – Ничего себе, «великая» воля! Такое месилово дурацкое уже два года идет! Столько людей уже перебили… Тебя бы, дурака, к нам в госпиталь, посмотреть, как твой Бог калек штампует… для «неведомой идеи»! А попы твои все это благословляют… И Стиллеру, уроду этому, задницу лижут!

– Не смей!!! Не смей так говорить!!! – взвился Темар, – ты этого не понимаешь!!! Дура!.. Дура!.. Дура!..

Он вскочил, лицо у него пошло красными пятнами, голос срывался, и было непонятно, что он сделает в следующую минуту: бросится на сестру с кулаками, как случалось в детстве, или зарыдает от обиды…

Но в этот момент в комнату вошла Адди.

– Лорри! – с твердой укоризной заговорила она. – Ну ты для этого сюда пошла, да?! Вы здесь еще передеритесь, родственнички… Темар! Ведь она твоя сестра!

– «И враги человеку – домашние его…» – глухо отозвался Темар.

– Что-о-о!? – озлоблено переспросила Лорри.

– Да, не слушай ты его, – увещевала Адди, – это он все из Завета…

– Да я уже и так поняла! Все бубнит и бубнит… Вон у него на столе фотография… видела? Новый родственник, наверное… Памяти отца бы постыдился… мама, вон, в каком состоянии!

Темар к этому моменту, судя по всему, уже смог взять себя в руки. Он вновь уселся в молельной позе на свой ритуальный табурет. Глаза его пять были закрыты, но из правого – почти выдавилась слеза, застряв между плотно сжатыми веками. Как бы молясь или, может быть, разъясняя самому себе, он напряженно, но негромко произнес:

– «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, тот не достоин Меня».

Лорри, вскочившая было со своего места, вновь опустилась на кровать и упавшим голосом обратилась к сестре:

– Ну, ты послушай, что он несет…

– Оставь его, Лорри! Каждый человек имеет право перебеситься…

– И ты туда же! – среагировал на это Темар. – Никак не можете признать за человеком право на убеждения… на веру!

– Да верь ты ради Бога, во что хочешь, братик, – не могла не ответить Лорри, – но Стиллер – это перебор, кажется…

– Да пойми ты, – опять горячо заговорил Темар, – Стиллер, единственный за два десятилетия политик, который вспомнил о миссии нации, который наш дух, наконец, встряхнул, страну из гнилой спячки поднял! Единственный, кто свет истинной веры поддержал, за братьев наших реально вступился!

– Какая еще миссия? Ты о чем? Дух он встряхнул! Такой дух теперь идет, – дышать темно… Жили не тужили, и – на тебе!

– Лорри! Ты – какая-то ужасная материалистка! Обывательница! Тебе бы только – никто тебя не трогал, лишь бы твое семейство спокойно жило!

– Ну да! Да!! Ты, братик, между прочим, тоже – мое семейство… Вот за тебя я, действительно, переживаю. Да! Больше, чем за каких-то там «братьев»! Да! Вот такая я плохая! А если тебя – моего брата – заберут в армию воевать за этих самых «братьев»?

– Меня не заберут, сестричка!

– Это почему ты так уверен?

– Нельзя «забрать» того, кто идет сам!

– Кто – сам? Как – сам? Адди! Что он говорит такое?! Он же мать совсем убьет!

Адди во время этой последней перепалки стояла в дверном проеме, прислонившись плечом к дверному косяку, и как-то обреченно покачивала головой из стороны в сторону.

Наконец, она решительно сказала:

– Так, все! Дискуссия окончена. Все – по постелям! Время позднее. Не дай Бог, бабушка еще вашу свару услышит…

– Но, как же? – попыталась сопротивляться Лорри. – Ведь ты же слышала? Слышала?! Ведь…

– А, вот так! Пошли, я тебе говорю. Ну! – и она второй раз за последние сутки, твердо взяв Лорри за руку чуть повыше локтя, вывела ее из комнаты. На этот раз – из комнаты брата.

* * *

Лорри подъезжала к Продниппу в довольно паршивом настроении. Тут было все: и чувство вины перед Адди за свое, как ей иногда казалось, дезертирство из семьи в трудную для родных пору; и ужасное впечатление от состояния, в котором находилась мама; и беспокойство за уставшую, все более терявшую силы бабушку; и тяжелый осадок от ссор с братом при ощущении какой-то непробиваемой, выросшей между ними стены, и одновременно мучительная тревога за него, за его жизнь и за те последствия, которые могут возникнуть в случае, если (не приведи Господи!) с ним что-нибудь случится…

Лорри, за те два дня, которые ей оставались до отъезда из Инзо, еще пару раз попыталась поговорить с Темаром в тщетной надежде что-то изменить в нем. При этом, боясь углубить трещину в отношениях с братом, она дала себе слово любой ценой удерживаться от того, чтобы давать какие-либо резкие оценки его таким странным и в общем-то неприемлемым для нее религиозным и политическим взглядам, а также постараться не задевать уничтожительными эпитетами его новых кумиров. И это слово, внутренне скрипя зубами, Лорри сдержала почти до самого конца.

Темар воспринял такую перемену в поведении сестры весьма неожиданным для нее, но, строго говоря, вполне естественным для мальчишки-неофита образом, а именно: он решил, что его религиозная стойкость, а может быть, нечто свыше повлияло на Лорри, и она встала на путь «просветления». Вследствие этого наивного заблуждения он впал в миссионерский экстаз и обрушил на сестру сумбурную и восторженную проповедь. Он вдохновенно пел осанну Церкви Бога Единого и Светлого, – несущей миру единственно верное в каждой своей букве, точке и запятой учение, льющей свет Божественной истины и дающей ключ к пониманию любого явления жизни, наделяющей каждое человеческое существо великой надеждой на «исцеление грехов личных и общих», дарящей покой душе и гарантирующей своим праведникам «покой Великой Вечности» после неизбежного для каждого смертного перехода в «иную суть»… Он с совершенно искренним жаром и огнем веры в глазах, отчаянно жестикулируя, вещал о «предназначении», «миссии», «особом пути Родины и Нации» и, опираясь на эти свои посылки, соответствующим образом интерпретировал все события последних лет, включая идиотизм КРАДов, провалы в экономике и войну. И в этом волшебном (чтобы не сказать – кривом) зеркале искусственно созданные трудности превращались в «испытания, ниспосланные свыше», очевидные катастрофы – в «наказания за грехи», страдания людей – в «искупительные жертвы», а их же подлости – в «исполнение Великой Воли, цели и пути коей непостижимы».

Лорри позволяла себе иногда вставляться с достаточно ехидными, как ей казалось, вопросами в его горячие речи в надежде посеять в голове брата хоть какие-то зерна сомнений в отношении того, что тот проповедовал… но – тщетно. Исполняя данное себе слово, она избегала резких формулировок, которые могли бы без обиняков показать ее настоящее отношение к тому, что говорил Темар, а тот, пребывая в каком-то новом и непонятном для Лорри состоянии сознания, не мог оценить скрытую иронию в ее словах. Напротив, он полагал, что сестра и в самом деле возжелала проникнуться такими замечательными, такими универсальными, такими справедливыми идеями его веры. Достаточно мягкие экивоки, которые Лорри позволяла себе в отношении явных противоречий между маловразумительными картинами бытия, которые перед нею развертывал брат, и реальной жизнью, исторгали из Темара лишь дополнительные потоки слов, в коих доказательность заменялась горячечной вдохновенностью, или подходящей цитатой из Завета Истины, а в наиболее сложных случаях – универсальным: «Это – не умом, это – душой нужно понять! Внутреннее око в себе открыть!» И он все звал ее пойти с ним на очередное бдение Инзонского отделения «Веры и молодости», чтобы встретиться с его обожаемым наставником, после контакта с которым, по святому убеждению Темара, не «просветлиться» было невозможно…

А Лорри все никак не могла взять в толк, каким образом ее брат, выросший в семье, которую никак нельзя было назвать религиозной, где главным авторитетом был такой умный, такой скептичный, такой ироничный отец, смог в столь короткий срок превратиться в слеповера и начетчика, предать, как ей казалось, память об ушедшем родном человеке, встать на сторону тех самых мерзавцев, которые, как она полагала, свели с ума мать и вообще были виновниками всех безобразий, которые творились в стране. Она заранее ненавидела неведомого ей «наставника» Темара и даже внутренне репетировала гневные монологи, предназначенные для ее гипотетической встречи с этим человеком. Однако времени для такой неприятной экскурсии, к счастью, уже не было. Да и если б оно было, – не пошла бы Лорри с братом в его «святой вертеп», как она мысленно окрестила собрание единомышленников Темара. Когда она представляла себя в окружении толпы одетых в униформу «Веры и молодости» – черные туфли, черные брюки (юбки) и белые рубашки со стоячим, под самый подбородок воротником – молодых людей с прижатыми к груди цитатниками «Завета Истины», ей становилось не по себе, буквально до тошноты. Она хорошо понимала, что, имея твердое убеждение собственной правоты, не обладает ни достаточными знаниями, ни даром убеждения или какого-то особого красноречия, чтобы противостоять их организованному напору. Представляла она себе и «наставника» почему-то пожилым, худым, гладко выбритым мужчиной с ежиком седых волос на голове, который с ехидно-сочувственной улыбочкой назидательно выговаривает ей за то, что она по молодости своей судит о том, о чем понятия не имеет, а затем – цитирует, цитирует, цитирует… Она чувствовала, что неизбежно потерпит поражение, но не в том смысле, что вдруг сама «просветлится», а в том, что, не умея нанести противнику существенного урона, даст ему еще большую уверенность в его силе и возможность торжествовать над ее слабостью.

В конце-концов, Лорри все-таки сорвалась и вновь наговорила брату резкостей, получив в ответ соответствующую порцию гнева. На том и расстались.

Лорри училась на четвертом курсе университета, а война шла уже третий год.

Поразительно, но люди довольно быстро свыклись с тем, что на южных границах страны постоянно работает тупая, но упорная мясорубка, беспрестанно засыпающая страну бумажным снегом похоронных извещений и неуклонно повышающая среди населения процент физических и психических калек. Привычными стали постоянная инфляция, мобилизационные меры в экономике, перенапряжение на работе, карточки на продукты первой необходимости и неизбежный черный рынок. Как-то уже казалось, что так было много лет, чуть ли не всегда. Военные действия окончательно приобрели позиционный характер, лишь изредка вспыхивая с новым ожесточением в тех местах, где кто-либо из противников отваживался предпринять еще одну попытку добиться решительного успеха. А вообще, правительства обеих стран больше надеялись на то, что их собственных экономических резервов и политических ресурсов окажется больше чем у противника, и он, изнуренный, пойдет на уступки, чем и будет достигнута победа. О безоговорочной капитуляции супостата уже никто не помышлял ни с одной, ни с другой стороны фронта. Обе страны беднели, постоянно обогащая своих «друзей» за рубежами, охотно поставлявших им все необходимое для взаимного убийства…

* * *

В течение учебного года Лорри почти не бывала в госпитале, лишь изредка забегая туда проведать медсестер из ее смены, с которыми она сдружилась во время патриотического семестра. В начале весны ее отправили на месячную производственную практику в экономический департамент крупной корпорации с государственным капиталом, откуда она также принесла в университет самые положительные отзывы и где была поставлена в резерв на замещение вакантной должности после получения диплома.

В самом начале лета Лорри получила очередное письмо из Инзо от Адди, в котором та с невыразимым облегчением сообщала, что закончила наконец-таки свой колледж и счастлива по этому поводу чрезвычайно. Сочетать и дальше напряженную работу на производстве, постоянный изнурительный труд по поддержанию в порядке дома, заботы о немощных матери и бабушки с необходимостью учиться становилось совершенно невыносимо. В остальном поводов для оптимизма было немного: мама находится все в том же виде, и улучшений не предвидится, бабушка окончательно ослабела и редко встает с постели, Темар, все так же пребывающий в религиозно-патриотическом экстазе, только и ждет окончания школы, чтобы добровольно пойти на фронт. «И с этим ни я, ни ты уже ничего не поделаем. Поверь мне, сестричка», – печально резюмировала Адди.

Лорри все-таки отважилась написать брату послание с увещеваниями, в том смысле, что нехорошо оставлять Адди одну, без помощи, когда мать и бабушка находятся в таком ужасном физическом состоянии. Она, собственно, не очень надеялась на ответ, но получила именно тот, которого втайне больше всего боялась. Темар очень холодно сообщал, что все давно решено, причем «не здесь, а там, понимаешь?» Читая это, Лорри ярко представила себе воздетый к небу палец брата. По поводу трудного положения Адди он имел мнение, что «каждый несет предназначенный ему свыше жребий», после чего довольно язвительно замечал: «Вот ты же, сестричка, не желаешь переменить выпавший тебе удел учиться в университете? А ведь могла бы приехать в Инзо и помогать Адди…» Он ударил в самое больное место. Лорри, находившаяся в этот момент в общежитии, в своей комнате, схватила свою верную подушку, которой вечно за всех доставалось, шарахнула ею об изголовье кровати, а затем, зарывшись в нее лицом, судорожно зарыдала.

От импульсивных и необдуманных шагов ее спасло своевременное вмешательство доброй, самоотверженной и не по годам мудрой Адди. На следующее утро, когда после бессонной ночи Лорри уже готова была отправиться в деканат писать заявление о предоставлении ей академического отпуска по семейным обстоятельствам, к ней в комнату принесли еще одно письмо от сестры, направленное вдогонку за письмом брата.

Адди буквально заклинала:

«Лорри!

Так уж получилось, но я знаю, что написал тебе Темар. Боюсь, как бы ты не наделала глупостей. Хватит с нас одного дурачка. Знай, что если ты вдруг бросишь учебу, я буду считать, что все, что я делала здесь последние годы – делала зря, впустую. Заклинаю тебя памятью отца – не вздумай! После окончания колледжа мне уже гораздо легче справляться с нашими делами. Все здесь будет в порядке, не волнуйся. Если ты бросишь университет – я тебе не сестра. Не знаю, что с тобой сделаю!

Лорри, дорогая, я тебя очень люблю! Только умоляю: учись!!!»

И Лорри снова плакала в подушку. От благодарности и любви.

* * *

А потом начался очередной «патриотический семестр» все в том же госпитале, все с теми же долгими ночными дежурствами, с обычными заигрываниями выздоравливающих воинов, с привычно-неприятным запахом антисептика вкупе с ужасной примесью духа разлагающейся плоти от палат, где лежали «тяжелые»…

* * *

Лорри тащила через двор госпиталя из центральной стерилизационной два здоровенных стальных бикса, набитых перевязочным материалом и медицинскими инструментами, когда недалеко от входа в отделение неврозов на нее буквально налетел какой-то парень в больничной одежде. Он без предупреждения, сказав только: «Позвольте!» – сунул пальцы своей правой руки в транспортировочную металлическую скобу стерилизатора, который Лорри несла в левой руке, прямо поверх ее пальцев и решительно потянул ношу к себе, одновременно пытаясь свободной левой рукой дотянуться и до второго бикса, который девушка несла в своей правой. Тем самым он совершенно заблокировал движение Лорри, и она, чуть не споткнувшись, остановилась.

Парень, мертвой хваткой вцепившийся в первый бикс, все тянулся и тянулся за вторым, а Лорри все отводила руку с грузом за спину, в результате чего они оба закружились в довольно комичном танце.

На стоявшей недалеко в тени дерева скамейке сидели несколько выздоравливающих вояк. Парень, судя по всему, был из их компании. Они, не стесняясь, заинтересованно комментировали его действия и при этом радостно ржали:

– Во, флотский! Во, дает!

– На абордаж пошел!

– Эй, Лидо, главным калибром бей!

– Нет, торпедой!

Лорри, давно привыкшая к нехитрому армейскому флирту, сдобренному непритязательным юмором, относилась к подобным эскападам со снисходительным пониманием. Она не столько смутилась всеми этими обстоятельствами, сколько не желала долее находиться в глупом положении и поэтому решительно остановила нелепое кружение. Настырный Лидо при этом немедленно вцепился во второй бикс опять же поверх пальцев Лорри. Руки у него были сухие и прохладные.

Несколько секунд они простояли друг против друга, разделенные конструкцией из натянутых рук и покачивающихся навесу круглых стальных коробок.

Комментарии и добродушное ржание со скамейки из-под дерева продолжались:

– Лидо, Лидо, а ты попробуй поцеловать!

– Ага! Сестричке же надо будет по морде тебе дать, вот она руки-то и отпустит!

– Сестренка! Не отпускай! Ногой его! Ногой!

– Во-во… по главному калибру!

Лидо, стоявший к скамейке спиной, вывернул шею и сделал в направлении зубоскалов резкое движение головой, скорчив при этом соответствующую гримасу, дескать: «Цыц!»

Лорри формально-строго посмотрела в лицо парня. Оно светилось веселым незлобливым нахальством. Симпатичное такое лицо, можно сказать, красивое. Нос такой аккуратный, прямой – не картошкой, не уточкой, не маленький, не большой – в самый раз; глаза карие, довольно крупные с оригинальным разрезом, как бы слегка поднятым от переносицы к вискам; лоб высокий, чистый; губы… хорошие, однако, губы!; волосы каштановые, немного вьющиеся; ямочка на подбородке… Фигура? Черт его разберет в этом балахоне, какая у него фигура… Но, скорее всего, – ничего себе фигура… Нормальная… Высокий… «На кого-то он похож… Не вспомню…» – подумала про себя Лорри.

Она последний раз, для очистки совести, потянула к себе биксы. Лидо молча покачал головой из стороны в сторону.

Лорри разжала пальцы и вытянула их из металлических скоб, оставив груз в руках у Лидо. Веселая скамейка дружно заорала победный армейский клич.

Лорри, спеша прекратить цирк, развернулась через каблук и решительно пошла в сторону своего отделения. Лидо на шаг в сторону и на два шага позади – за ней.

– Все! Законвоировал! – донеслось со скамейки с новым взрывом хохота.

Люди, вырвавшиеся из очереди на тот свет, в перерыве перед тем, как снова встать в ту же очередь, легко веселятся по любому малозначительному поводу. Дай им Бог!

* * *

Лидо, против ожидания, молчаливо и сосредоточенно дотащил биксы до перевязочной отделения челюстно-лицевой хирургии, в котором в это лето отрабатывала свой патриотический долг Лорри. Он так же спокойно, послушно и без слов вышел из перевязочной в коридор после того, как девушка, приняв от него ношу и поставив ее на стол, тоже молча, но с очевидным ехидством, указала ему пальчиком на дверь и сделала ручкой, дескать: «До свидания!»

Находившаяся здесь же медсестра Слатка не преминула заметить;

– О, ты Лорри опять с хвостом! Симпа-а-а-тичный!

– Ты, Слатка, просто в таком месте работаешь… Здесь любой парень из другого отделения – красавец!

– Да нет, правда, симпотный! Не заедайся, Лоррик!

– Хочешь, поделюсь? Забирай.

– А ты думаешь, ждет?

– Сто процентов. Спорим?

Но Слатка не стала спорить, зная почти наверняка, что Лорри права, и, хихикнув, выскользнула за дверь.

Отделение, в котором работали Слатка и Лорри, действительно было ужасным. Сюда поступали солдаты и офицеры с разорванными и сожженными лицами, без носов, губ, ушей, глаз, ставших добычей огня, пуль и осколков. Были и раненые вообще без лица. Вот так, прямо ниже лба – одно только месиво из рваного мяса, сухожилий осколков костей, зубов… Ни тебе верхней челюсти, ни нижней… Достаточно привыкшая к госпитальным кошмарам Лорри, увидев такое впервые, едва не грохнулась в обморок. Среди раненых, впрочем, большинство – были «ходячие». Но что за «ходячие» это были! Над воротниками больничных курток и халатов либо безликие, забинтованные шарообразные культи с прорезями для глаз, либо одутловатые от послеоперационных гематом, сизые, желто-сине-зеленые маски, иссеченные рубцами и шрамами, перетянутые кожными спайками… И тоже бинты: через нос, через глаз, через подбородок… Лицо войны, одним словом.

Понятно, что среди таких пациентов тяжелые депрессии были обычным делом. Случался и суицид. Работать с подобным контингентом очень тяжело: многие были капризны, обижены (не без основания) на весь свет и вымещали свою обиду на персонале. Балагуры, подобные прошлогоднему одноногому суперинтенденту, здесь встречались редко, а вот настоящая мужская истерика – сколько угодно. В отделении даже не было ни одного зеркала, чтобы лишний раз не напоминать несчастным как они выглядят. Многих, правда, приводили в относительно приличный вид, кому-то в дальнейшем могла помочь пластическая хирургия, но, в общем-то, отделение было фабрикой уродов.

Именно это и подразумевала Лорри, когда говорила, что для Слатки любые парни из других отделений – красавцы.

Однако, этот Лидо в самом деле был симпатичным. И даже очень. Наконец-то Лорри вспомнила, на кого он похож! Ну, конечно! На Ражера Талиффа! [3] Как это она сразу не поняла?

Лорри спокойно разгрузила биксы, рассортировав и разложив по полкам медицинских шкафов стерильный материал, упакованный в пергаментную бумагу, после чего вышла в коридор, застав там ту самую картину, которую, в общих чертах, и ожидала увидеть: Лидо стоял, прислонившись спиной к стене напротив перевязочной, со сложенными на груди руками, наклонив голову несколько набок, а низкорослая полненькая Слатка, едва не подскакивая, что-то оживленно тростила ему в ухо. Видимо, это было забавно, так как Лидо улыбался, а Слатка даже прыскала.

«Ну, ну… – отметила про себя Лорри. – Посмотрим…» – и, скользнув по парочке хорошо поставленным равнодушным взглядом, пошла по больничному коридору в направлении своего поста. Причем не просто пошла, а двинулась той самой походкой, которую в свое время подсмотрела в каком-то фильме у Цеды Ларне, и которую долго репетировала перед зеркалом, но почти никогда не использовала. «Я что, его соблазняю? – неожиданно мелькнуло у нее в голове. – С чего бы это?» Тем не менее, она эффектно завершила роскошное дефиле к своему месту необычайно изящной посадкой на винтовой табурет с круглым сиденьем, и, грациозно склонив голову, одетую в кокетливо сдвинутую к виску белую медицинскую шапочку, уставилась в журнал назначений.

Ей и в самом деле пора было заглянуть в этот журнал, но записей в нем она не видела, поскольку вся сосредоточилась на боковом зрении, в поле которого, на самом краю, находились Лидо и Слатка. «Я что, ревную? – скользнула у нее мысль. – Да нет – чепуха!» Она и в самом деле не боялась конкуренции со стороны Слатки – девушки славной и доброй, но записной дурнушки. Скорее, призналась она себе, ее сильно заинтересовал этот парень – заинтересовал совершенно неожиданно и, очевидно, больше, чем всякий из дежурных госпитальных ухажеров, находящихся на излечении, больше тех из мужского медицинского персонала, которые уделяли ей подчеркнутое внимание, больше любого из ее университетских приятелей.

Лорри не зря была уверена в своем женском магнетизме. Сразу после того как она заняла наблюдательную позицию, ей стала очевидна перемена в поведении Лидо. Судя по всему, он уже слушал Слатку в полуха, так как постоянно вертел головой в сторону Лорри, а в ответ на продолжавшееся тарахтение Слатки формально кивал головой, дескать: «Да, да, понимаю…» Лорри сидела как изваяние (соблазнительное такое, с умом посаженное изваяние!). Наконец, Лидо, поймав какую-то паузу, снял руки со своей груди, мягко прикоснулся ладонями к Слаткиным плечикам, одновременно наклонившись к ее уху и сказав, по-видимому, что-то ласковое; после чего повернулся и пошел по направлению к столу медсестринского поста.

«Готов!» – с удовлетворением отметила Лорри и теперь уже действительно уставилась в журнал назначений.

Слатка постояла самую малость, глядя в удалявшуюся спину Лидо, потом коротко и обреченно вздохнула, скорчив сама себе забавную рожицу, долженствующую означать: «Ну, вот так всегда!» – и вернулась в перевязочную. Она и в самом деле была доброй, славной и независтливой девушкой.

* * *

– Ну, что вы такая строгая, Лорри? Я – хороший! Правда!

– Вы уже знаете, как меня зовут? Слатка разболтала?

– Почему разболтала? Это что – военная тайна? Так, сказала… А вот меня зовут Лидо.

– Это я уже заметила.

Лидо картинно осмотрелся:

– А на мне, наверное, написано? Да?

– Не волнуйтесь, не написано! Но я же не глухая. Ваши приятели так орали: «Лидо, Лидо!»

– Ах, да! Я и забыл. Но вы на них не сердитесь. Они хорошие ребята! Скучно здесь. Засиделись.

– Ага! И застоялись!

– Хм-м-м… Ну и это, конечно…

– Господи! Да не сержусь я, разумеется! Не маленькая, все понимаю… А вы мне, между прочим, все пальцы отдавили!

– Когда?!

– Да когда бикс схватили! У него, знаете, какая скоба неудобная? И так-то руку режет, а тут еще вы – хвать лапищей!

Говоря это, Лорри повернула правую руку ладонью вверх, а другой рукой стала слегка потирать сгибы пальцев, как бы разгоняя болевое ощущение, которое, разумеется, уже давно прошло. Лидо вдруг опустился у стола на одно колено и стал дуть на эти пальцы, как делают маленьким детям, чтобы их успокоить, а потом наклонился еще ниже с явным намерением поцеловать «больное» место. Лорри стремительно убрала руку и ладонью легонько шлепнула Лидо по лбу.

– Прекрати немедленно! С ума сошел! – Лорри судорожно оглядывалась, – не видит ли кто? Она сама не заметила, как перешла с новым знакомым на «ты». Коридор был пуст.

– И вообще, уходи отсюда. Старшая сестра увидит, – скандал будет! И тебе влетит, а уж мне – тем более! Мне раскладку надо делать. Давай, вали!

– Сейчас, сейчас… Уйду! Только ты мне скажи: увидеть тебя еще можно будет?

– Да можно, можно! Господи! Иди отсюда, наконец! Смена у меня через три часа заканчивается… Давай, давай, – подгоняла действительно обеспокоенная Лорри и махала рукой, указывая Лидо в сторону выхода из отделения…

* * *

Уже на третий день знакомства Лорри поняла, что влюбилась.

Чувство это, как известно, строгому анализу не поддается, а также ощущается и проявляется у каждого по-своему. Кому-то хочется буквально сожрать объект своей любви, спалив его в пламени бешеной и неуправляемой чувственной страсти, у другого – то же, вроде бы, чувство проявляется как нежная привязанность и потребность в постоянном общении, как желание иметь опору и быть опорой, у третьего… вариантов не счесть…

Лорри не была излишне страстной натурой. Скорее, наоборот. Случаи, когда эмоции настолько захлестывали ее практичный ум, что она совершала необдуманные поступки, происходили крайне редко, если вообще имели место.

Ее увлечение Лидо в значительной мере было вызвано тем, что он как-то очень удачно заместил возникший у Лорри резкий недостаток в близких, любящих и понимающих людях. Горячо любимый отец – умер; мама – настолько поражена душевной болезнью, что вроде уже и не мама, а другой человек, общение с которым не помогает, не облегчает, не успокаивает, а требует страшного напряжения и терпения; брат, похоже, видит близких для себя только в своем религиозном клане. Адди! Адди – конечно! Но она – далеко, и все общение с ней сводится к редкой переписке.

А с Лидо они совпали, как иногда совпадают и становятся близкими люди, неведомо, почему. С одной стороны, наверное, – необходимая мера схожести во взглядах и реакциях, с другой, – отсутствие полей, на которых возможна конкуренция интересов или борьба амбиций, с третьей, – взаимная внешняя притягательность. Видимо, так, или примерно так… а может, и вовсе не так…

* * *

Перемену в жизни Лорри прежде всего почувствовали ее подружки по университетскому общежитию, куда она теперь приходила только ночевать, да и то не всегда – были ведь и ночные дежурства. Почти все время она проводила в госпитале: либо в отделении – по обязанности, либо в госпитальном парке с Лидо – по душевной склонности.

Девочки любопытничали:

– Послушай Лорри! У вас там что, в госпитале, медом намазано? Ты там, кажется, совсем поселилась?..

– Да влюбилась она! Не видишь? Светится!

– Лоррик, а он как, ничего? Хорошенький?

– А карточка есть?

– А он что, раненный?

– А у него все на месте? Проверяла?

– По истории болезни?! Ну-у-у… так неинтересно!

– Скажи, Лоррик, он рядовой или офицер?

– Моряк?! Ух ты! Здорово…

И так далее…

* * *

В госпитале, тем более, все было на виду:

– Лорри! Смотри, твой опять под окнами мается!

– Лорри! А как он целуется?

– Лорри! Попроси своего эпикриз в морг отнести…

– Лорри, детка! Я все понимаю, сама была молодая, но ты хвостом крути подальше от отделения. Сама знаешь, что у нас за контингент. Не нужно им на больную мозоль давить. Договорились?

…

* * *

У Лидо оказался замечательно легкий характер. Он хорошо понимал и любил юмор, не обижался по пустякам. Может быть, в нем была даже некоторая легковесность. Он не обладал особой эрудицией, принципиально не хотел углубляться в проблемы, которые не касались непосредственно его самого или близких ему людей, не любил философствовать, терпеть не мог обсуждать политику и политиков, стремясь уйти от таких разговоров или перевести их на шутливый тон. Зато у него хватало терпения выслушать человека, он всегда мог найти приятные успокаивающие слова и при возможности старался помочь практическим делом, что, в общем-то, высоко ценится в обществе. Имея много друзей и просто расположенных к нему знакомых, успешно решал с их помощью разного рода свои собственные бытовые вопросы, которые для другого могли бы вырасти в серьезное препятствие.

К женщинам он относился трепетно и искренно их любил. Всех или почти всех. Мягкая ласковость в обращении с ними, в которой чувствовалось не стремление побыстрее затащить в постель, а желание понять, помочь, успокоить, поддержать, вызывали к нему доверие и желание отблагодарить. Говорил он негромко, как правило, обаятельно улыбаясь и чуть ли не влюблено глядя в глаза собеседницы. Все это, бывало, размягчало дамские сердца до самозабвения.

Это последнее качество несколько беспокоило Лорри. Ревнива она была в меру, но чувствовала, что непременное желание ее замечательного, ласкового Лидо понять и обнадежить каждую женщину, в конце-концов, может увести его достаточно далеко, что, собственно, и произошло, правда, много лет спустя. Однако ничего менять в Лидо, тем более ломать его через колено, Лорри не хотела, понимая, что скорее оттолкнет, чем переделает любимого человека, а кроме того, будучи гордой и уверенной в своих достоинствах девушкой, считала ниже себя обычные женские методики, позволяющие заставить мужчину не глядеть на сторону. Скандалы, истерики, мнимые беременности… Фу! Какая гадость! Все это ей претило.

Только однажды ее сердце екнуло.

Лидо как-то принес на их очередную встречу небольшой, уже начавший рваться и по этой причине перетянутый поперек медицинской резинкой черный пакет из-под фотографической бумаги, набитый фотокарточками.

Лорри, разумеется, с неподдельным интересом стала рассматривать эти туманные окошки в прошлую жизнь так увлекшего ее человека.

Вот – Лидо совсем еще мальчик, видимо, в каком-то детском клубе с примитивной моделью корабля в руках, вот – его родители, вот – он в школьной команде пловцов (Господи! Какой тощий и длинный!)… А это – на проводах в армию…

«А это, Лорри, я был на побывке прошлом году… У своих… Мне целую неделю отпуска дали… за участие в десантной операции у Праста… Может, слышала?»

Лорри оторопело смотрела на фотографию. На ней был изображен уже совершенно взрослый, совершенно этот самый (ее!) Лидо, в морской форме. Он радостно улыбался и держал на руках маленькую девочку, лет, может быть, трех или четырех, которая, обхватив Лидо руками за шею, нежно прижималась своей щекою к его щеке.

«Что значит «у своих»? – лихорадочно соображала Лорри, – это что – его ребенок? Он что – женат?! Вот те раз…»

Она перевела взгляд с фотографии на Лидо. Лицо его было совершенно серьезное, даже какое-то, как ей показалось, строгое. Лорри, лихорадочно соображая, какие вопросы ей следует задать и следует ли спрашивать вообще, попыталась улыбнуться. Улыбка получилась гримасистая. Но тут не выдержал Лидо. Напускную строгость с его лица смыло веселой улыбкой, он схватил Лорри за плечи и, заглядывая, по своему обыкновению, ей в глаза, заговорил, похохатывая:

– Попалась, попалась! Как все, попалась! Ну! Лорри! Это же – сестра!

– Какая сестра?

– Моя, разумеется, кто ж мне свою-то отдаст?

– Но, ведь…

– Что? Маленькая совсем? Ну, уж извини! Так вышло! Все вопросы к родителям. Представляешь, она на двадцать один год меня младше! Меня все за папашу принимают…

– Ах ты балбес! – облегченно обругала его Лорри и толкнула шутника ладонью в лоб. – Погоди, я еще разберусь, кто у тебя там раньше на эту удочку попадался… И сколько их было…

Лидо не дослушал и полез целоваться. И очень в этом преуспел.

* * *

Лорри хотя и соврала своим подружкам в общежитии, что изучила историю болезни Лидо, но на самом деле ничего не знала о причинах, по которым он оказался в тыловом госпитале. А он почему-то не распространялся на эту тему, хотя обычно молодые мужчины немного бравировали полученными в бою увечьями, если ранения их, разумеется, не слишком безобразили и не делали тяжелыми калеками. А Лидо с виду был совершенно здоров. Несколько раз, правда, он не приходил на встречи к Лорри, и когда она спрашивала, не случилось ли чего, досадливо отмахивался, объясняя, что был на обследовании, на процедурах, или дежурный врач по какой-то причине запретил ему выходить из палаты.

Но однажды, когда они гуляли по аллее в дальнем конце парка, занимаясь забавной болтовней, Лидо осекся как-то на полуслове, стал тревожно поводить головой из стороны в сторону, увидев недалеко скамейку, двинулся было к ней каким-то расхлябанным шагом, вытянув вперед руку, но так и не дошел, упал на траву и забился в конвульсиях.

От неожиданности Лорри так растерялась, что у нее вылетело из головы все, что она, окончившая медицинские курсы, знала о мерах помощи при эпилептических припадках, а по картине – это был именно припадок эпилепсии. Лорри в отчаянии завертела головой, но вокруг, как назло, никого не было, не зря же они с Лидо выбрали самый укромный уголок парка! Она, правда, крикнула: «Врача! Врача позовите!» – но крик вышел слабым и немедленно растворился в шуме листвы старых деревьев.

И тут она взяла себя в руки. Подбежав к Лидо со стороны головы, опустилась на траву, зажав его виски между своими коленями. Глаза у Лидо закатились, губы посинели; он хрипел и задыхался, давясь собственными слюною и языком. Лорри выдернула из кармана халата торцовый ключ от входной двери в отделение, обернула его тонкий конец своим носовым платком, затем, изогнувшись, большим и безымянным пальцами правой руки безжалостно и что было силы сдавила щеки Лидо у самого основания челюстей. Стиснутые зубы слегка разошлись, и Лорри немедленно вставила в образовавшуюся щель подготовленный ею инструмент. Работая им как рычагом, добилась того, что челюсти разошлись еще шире. Доставать язык не пришлось, Лидо его к счастью не заглотил. Он еще хрипел, изо рта летела слюна и клочья слизи, но синева с губ стала на глазах уходить, лицо порозовело, а дыхание становилось ровнее. Судороги тоже начали стихать, и наконец он вытянулся на траве совершенно спокойно, с закрытыми глазами, дыша ровно и тихо.

Лорри, все еще сидя на коленях, шумно выдохнула, распрямила спину и огляделась. По-близости никого не было. Сколько прошло времени? Пять минут? Десять? Две?

Лорри вгляделась в лицо Лидо, оттянула веко: зрачок был на месте. Она начала слегка шлепать его ладонями по щекам и звать: «Лидо! Лидо! Ну, Лидо! Ну же!..»

Довольно быстро она добилась (а может быть, просто время пришло?), что глаза его открылись, но взгляд при этом оставался бессмысленным. Лорри стала приподнимать его и усаживать, здесь же, на траве. Удалось. Лидо медленно ворочал головой из стороны в сторону, видимо, начиная что-то понимать.

– Ну, как? Как ты? – спрашивала его Лорри – Ну? На скамейку сядем? Сможешь?

Лидо с задержкой кивнул и стал пытаться встать на ноги. Лорри, обхватив его сзади и напрягая все силы, помогла ему подняться, потом перекинула его руку через свою шею, и так они одолели немногие шаги до скамейки.

Лидо несколько минут просидел, откинувшись на спинку сиденья с брошенными вдоль тела руками и с опущенной на грудь головой, поддерживаемый за плечо Лорри, которая свободной рукой то гладила его по волосам, то вытирала ему носовым платком губы, пораненные импровизированным роторасширителем.

– Все нормально… Все хорошо… – приговаривала она, более для себя, чем для Лидо.

Просидели так минут пять.

Лидо поднял голову, посмотрел на Лорри уставшим взглядом и, с трудом растянув губы в кривой улыбке, спросил:

– Ну, что? Здорово я тебя напугал?

* * *

До того как угодить на госпитальную койку Лидо служил акустиком на малом морском охотнике.

…В ту ночь они стояли в родной гавани у стенки, отражая вместе с береговыми зенитными батареями и корабельной артиллерией других судов очередной авиационный налет противника. Как всегда в таких случаях, по боевому расписанию, он находился не на своем акустическом посту, а, облаченный в спасательный жилет, стоял на палубе у рукава пожарного гидранта, готовый в любую секунду приступить к тушению вполне вероятного пожара.

Налет еще не закончился, когда им пришлось срочно сниматься со швартовых и, маневрируя под бомбами противника, выходить из гавани в море, так как на подходе к порту вражеская подводная лодка атаковала крупный военный транспорт и теперь ее, заразу, нужно было искать и, по возможности, топить. Когда морской охотник, только-только миновав заградительные боны, вышел в открытое море, Лидо получил приказ занять свое место на посту акустика, но сделать этого, к своему счастью, не успел.

Небольшой корабль наехал правым бортом на плавучую мину, скорее всего, только что сброшенную с одного из участвовавших в налете бомбардировщиков. Получив огромную, по сравнению со своими размерами, пробоину, морской охотник ушел под воду в течение одной минуты. Успей Лидо занять свое основное рабочее место, находившееся глубоко под палубой, лечение в госпитале ему совершенно точно не понадобилось бы. А так, в числе не более десятка счастливцев, которым суждено было остаться в живых, его сбило с палубы в морскую воду тупой и тяжелой, как чугунная палка, взрывной волной. Там он и болтался бесчувственным поплавком в своем спасательном жилете, пока со стоявшего на внешнем рейде крейсера не подошли высланные на спасение шлюпки.

В отличие от учений, на подобных мероприятиях, совершающихся в реальности, бывает полным-полно бестолковщины и неразберихи, происходящих по большей части от самого искреннего желания спасателей как можно скорее подать помощь спасаемым.

Шлюпки нервно кружили в темноте, пытаясь разыскать живых людей среди плавающих в пятнах мазута обломков. Рулевые постоянно меняли направление, гребцы по их командам отчаянно табанили. Короче говоря, прежде чем быть вытянутым из воды, и без того находившийся в бессознательном состоянии Лидо получил сокрушительный удар лопастью весла по голове, добавивший к общей контузии еще и серьезное сотрясение мозга.

В береговой госпиталь он прибыл недвижимым и невосприимчивым к внешним раздражителям, как полено. Временная глухота прошла в течение пяти дней, еще через неделю он стал более или менее владеть языком. Долгое время во всех конечностях чувствовалось онемение и слабость, но через месяц Лидо начал ходить. Однако остались частые мучительные головные боли, и, наконец, он первый раз свалился в припадке эпилепсии. К сожалению, этот припадок не стал последним.

Прошло еще три месяца, однако дальнейшего прогресса в улучшении состояния здоровья Лидо не наблюдалось. Тогда-то его и перевели в один из центральных военных госпиталей, находившийся в Продниппе, где было сильное неврологическое отделение и где, по стечению обстоятельств, отрабатывала свой патриотический долг Лорри.

* * *

– Как же ты поедешь один? А если что-нибудь случится? Сам знаешь…

– Да нет, я не один поеду… Мама завтра приезжает. Так что не беспокойся, до дома я доберусь… Давай, я тебя с мамой познакомлю? А? Что молчишь?

– Не знаю… Давай как-нибудь после. Сейчас я не готова.

– А что тут готовиться? Не на сцену ведь!

– Ну, это, как сказать… Ну, не могу я сейчас, Лидочка, милый… Не обижайся, ладно?

– Да не обижаюсь я! А, вообще-то, я родителям про тебя писал. Так что они немножко в курсе…

– Ну, вот и хорошо – что немножко, Лидочка! Я, правда, боюсь. Не понравиться боюсь. А времени исправить, если что-то не так пойдет, не будет. Ты, Лидочка просто не понимаешь, какими глазами женщины друг на друга смотрят! Особенно матери на подружек сыновей… Правда, глупенький ты мой!

– Да ну тебя, в самом деле! Ты, что же, и проводить меня не придешь?

– На вокзал? Нет, не приду. Здесь попрощаемся. Не на век же! Или ты меня уже бросить решил? Смотри! Голову оторву!

* * *

Это разговор происходил между Лидо и Лорри ранней осенью на их любимой скамейке, в дальнем углу госпитального парка.

Лорри к этому времени, закончив свой «патриотический семестр», снова училась в университете, теперь уже на последнем курсе. Она продолжала ходить в госпиталь почти каждый день, но теперь исключительно ради встреч с Лидо. Времени для этого было вовсе не так много, как хотелось бы, поскольку, помимо обязанностей, связанных с приобретением знаний, которые Лорри продолжала, несмотря на свою влюбленность, выполнять строжайше, ей приходилось делать массу работы, навязываемой особенностями военного управления. Всякие дежурства: то на улицах, то в бомбоубежищах; то аврал по разгрузке какого-нибудь железнодорожного состава по призыву университетской организации МС, то «добровольный труд в выходные дни» по призыву Президента и Правительства… Шел четвертый год войны, и государство любыми способами пыталось затыкать финансовые дыры, в том числе за счет бесплатного труда, где это было только возможно.

А Лидо в самом начале осени предстал перед военно-медицинской комиссией, коей и был признан временно негодным к прохождению дальнейшей военной службы. Его не демобилизовали полностью, но направили в отпуск для долечивания и назначили явиться на перекомиссию через полгода. Он получил направление для поликлинического наблюдения в одном из столичных госпиталей, а поскольку он сам был столичным жителем, это означало отправку домой, под уже основательно позабытый родительский кров. Мать Лидо, узнав об этом из телефонного разговора с сыном, выразила непременное и непреложное желание сопровождать его в этой поездке, так как вполне естественно и очень сильно беспокоилась за то, что в пути с ним может произойти какая-нибудь неприятность, связанная с приступами болезни.

Поезд увез Лидо в столицу, и эта их разлука с Лорри продлилась до самого Отнарского перемирия, пришедшегося почти ровно на четвертую годовщину войны.

* * *

Вообще-то во всех официальных источниках и в учебниках по истории НДФ эта война называлась шестилетней. Однако реальные боевые действия происходили в течение четырех лет и семи дней. А затем в течение еще почти двух лет государства, по-прежнему находившиеся в состоянии войны, вели долгие, вязкие переговоры в курортном местечке Совиль (Кальгская Республика) при четырехстороннем посредничестве Международной Миротворческой Лиги, Кальгской Республики, Республики Южная Конфедерация и Великого Герцогства Лансор. Наконец, мир был заключен. Этот знаменательный день и по нынешнее время отмечается в НДФ как Праздник Победителей, а в Соединенном Королевстве Великой Равнины – как Праздник Обретения Победы.

* * *

К моменту заключения Совильского мира Президент Стиллер уже два года как покоился на Национальном кладбище в Мемориальном парке столицы, а младший брат Лорри – Темар, скорее всего, лежал в какой-нибудь безымянной могиле в не известном никому месте, если вообще его телу довелось быть преданным земле…

Примерно за полтора месяца до Отнарского перемирия в одном из респектабельных особняков, стоявшем среди небольшого, хорошо ухоженного, надежно огороженного и бдительно охраняемого парка, находившегося на берегу Сарагского озера, что в получасе езды на автомобиле от центра столицы НДФ, состоялась знаменательная встреча двух людей. Один из них (штатский) возглавлял ФБГБ – ведомство внутренней и внешней политической разведки и контрразведки, а другой (военный) был никем иным, как начальником Генерального штаба вооруженных сил страны. Эта их встреча была уже не первой.

– Как наши дела на фронте генерал? Победа близка? – спросил главный разведчик-контразведчик главного стратега таким язвительным тоном, который не оставлял никаких сомнений относительно личного отношения вопрошавшего к перспективам «близкой победы».

– Будет вам острить, господин полицейский! Надоело и не ко времени… – ответствовал генерал, с удовлетворением отметив про себя, что главу ФБГБ от «господина полицейского» передернуло.

– Хорошо, хорошо, Ланцер, не буду, – примирительно сказал штатский, переходя с официального «генерал» на обращение по имени.

– Да уж, давайте не будем… Давайте лучше сразу о деле, Кафорс, – моментально согласился на перемену тона беседы генштабист. – На фронте все то же, и ничего нового не будет. Ресурсов для создания стратегического перевеса в каком-либо месте и для достижения таким образом решительного успеха – нет. Даже если мы переиграем разведку противника, все равно – ресурсов нет. Экономика на пределе. Качество вооружений падает. То, что в начале войны делалось из качественных материалов, – теперь гонят из эрзацев. Броня танков лопается, как яичная скорлупа, бомбы не взрываются, зато оружие разрывается в руках у солдат. Все натянуто как струна. С «боевым духом» – сами знаете как. Лучше меня знаете. По части «духа» у вас информации больше, чем у меня. Так что на энтузиазме не вылезем. Кончать все это надо! Как-то…

– Дух… Да, дух тяжелый… Трупный, я бы сказал, дух… По всей имеющейся у меня информации – одинаково гадкий как на фронте, так и в тылу. Одним вас могу успокоить, Ланцер, у равнинцев дела обстоят не лучше. И с «духом», и с вооружениями.

– А то я сам этого не знаю! Для этого и данных военной разведки достаточно. Послушайте, Кафорс, зачем нам политическая разведка, если и так все ясно?

– То есть вы хотите сказать, что мы хлеб зря едим?

– Эм-м-м…

– Хотите, хотите! Однако, как человек трезвый, общаетесь все-таки со мной, а не с шефом ВР. А знаете, почему? Потому, что понимаете: суперколонель Картэна – верный соратник маршала Венара… А эти два парня только и мечтают о войне до победного конца… А еще они мечтают перевешать всех армейских «голубей», впрочем, как и штатских, чтобы не мешали им покрывать себя неувядаемой славой. Вас, дорогой Ланцер, между прочим, числят в «голубях». Знаете?

– Эм-м-м…

– А я знаю! Хотите повисеть?

– Кафорс, ну что вы, право! Мы же вроде договорились: говорить только по делу…

– Договорились! А что вы цепляетесь?

– Какой вы нервный, в самом деле… Ну, извините.

– Будешь тут нервным! Сидим, как на бомбе…

* * *

Пока два человека в особняке близ столицы играли прелюдию к более серьезной части своего разговора, младший брат Лорри – Темар находился в траншее полного профиля, в трехстах метрах от такой же траншеи, отрытой противником. За неимением молельного табурета, усевшись в предписанной ритуалом позе на поставленный на попа патронный ящик, он мысленно общался с Богом. Темар благодарил Бога за все испытания, которые тот щедро рассыпал перед ним, чтобы проверить крепость его веры, и дать ему окончательно убедиться в своей «посвященности».

«Посвященность» не была степенью в религиозной иерархии, ее нельзя было приобрести даже самым глубоким знанием Завета Истины или освоением всех тонкостей богослужения. Ее можно было найти только внутри себя. Это было потрясающее чувство отрыва от привычных связей материального мира, которые замещались ощущением непосредственного контакта с самим Богом и осознанием того, что «посвященный» является прямым его, Бога, орудием. Может быть, кто-то это чувствовал по-другому, но Темар ощущал это именно так.

С некоторых пор любая невзгода или потеря, которые для обычного человека могли бы стать потрясением и настоящим горем, служили ему только лишним подтверждением того, что Бог, в своей великой милости обрывая сковывающие Темара мирские связи, все более приближает его к себе, подводя к некому итогу, за которым последуют переход в вечность и полное слияние с Великой Сущностью.

Если разрыв с Лорри почти два года назад заставил его переживать и даже страдать достаточно длительное время, то конфликт с Адди, вызванный отказом Темара использовать совершенно реальную возможность отсрочки от призыва на военную службу в связи с необходимостью ухода за тяжело больной матерью и престарелой бабушкой, оставил в его душе только некоторое чувство неловкости, которое, впрочем, быстро потонуло в гордом ощущении своей способности принести любую жертву во имя Святой Веры.

Он легко, с каким-то даже наслаждением, перенес все «прелести» учебной военной части: дурную пищу, вонь казармы, жидкую грязь, дым и грохот штурмовой полосы, пот и кровавые пузыри на ногах от марш-бросков, хамский ор фельдфебелей… Это – от Бога! Бог готовит его для подвига и для встречи с собой!

Попав в окопы, он сразу вызвал невольное уважение старых вояк тем, как совершенно спокойно и даже равнодушно перенес первую для него бомбежку. А ему действительно не было страшно. Он не боялся умереть. Он думал только о встрече с Богом, о том, будет ли он удостоен этой чести прямо сейчас, или Великой Сущности понадобится еще некоторое время подержать его в этом мире для какой-то неведомой цели… И когда бомбежка закончилась, он по свистку субкорнета, только отряхнув со стального шлема и другого своего армейского обмундирования насыпавшуюся землю, одним из первых стал к брустверу, выложил на него свою винтовку и стал деловито ловить в прицел и выбивать из надвигавшейся вражеской цепи качающиеся на бегу звенья человеческих фигурок. Это – Бог! Он – рука Бога!

Ротный командир, который передал ему телеграмму Адди о смерти матери, был поражен не столько спокойствием, с которым Темар принял это известие, сколько его решительным отказом использовать предоставлявшийся в таких случаях солдатам краткосрочный отпуск. Ротный не догадывался о том, что было совершенно ясно Темару. Это – Бог! Бог испытывает его! Бог убирал всех, кто стоял между ним и Темаром.

За три месяца, которые Темар провел на передовой, он заслужил себе авторитет не только отчаянного храбреца, но и опасного счастливчика. Побывав за это время под немыслимым количеством артиллерийских минометных и прочих обстрелов, сходив в десяток смертельных атак и контратак, а также два раза добровольцем вызвавшись в самоубийственный поиск за «языком», он умудрился не получить ни одного даже легкого ранения, в то время как вокруг него людей выкашивало и калечило десятками. В конце-концов, оказаться в цепи или в окопе рядом с Темаром в роте стало считаться дурным знаком.

Снарядный ящик под Темаром качнулся, потому что качнулась земля. Он еще успел почувствовать толчок воздуха, гонимого перед собой сотнями летевших с той стороны фронта фугасных снарядов и услышать истошные команды: «В укрытие!!! Ложи-и-и-и-сь!!!!»… И все. Темар слился с Великой Сущностью.

* * *

Грохот разрывов, убивших Темара, не мог докатится до особняка на берегу Сарагского озера и помешать происходившему там разговору.

– Ну, пособачились, и довольно… – вновь примирительно произнес Кафорс. – Давайте-ка лучше подбивать бабки и принимать решения. Значит так: по моим сведениям, в стране сейчас, по крайней мере, два десятка заговоров, но по-настоящему реальных из них – четыре. Первый – заговор самого президента. Он понимает, что в свое время дал солдафонам (простите, Ланцер!) сесть себе на шею и теперь они погоняют его и в хвост, и в гриву. Но он же не дурак! Ему же ясно, что никакой победы уже не будет, и, в конце-концов, придется либо стреляться самому, либо его пристрелят, когда начнется общий бунт. А что он начнется, если все будет идти так, как идет – очевидно всем. Так что наш Железный Очкарик пока что в совершенной тайне, как ему кажется, во-первых, – зондирует почву для установления перемирия с Королевством, а, во-вторых, ищет союзников, чтобы свернуть шею маршалу Венару и его компании. А это – не просто, так что союзники нужны дельные. Однако, если он шею маршалу свернет, то может предстать как миротворец, а также, при удачном раскладе, приписать себе какие-нибудь победные лавры. Устье Смилты по Большую Ветку все-таки за нами… пока… А по части пропаганды и производства слонов из мух Стиллер действительно мастер. Но, в общем, – здесь у него единственный шанс вылезти из всей этой мерзкой каши с сохранением лица или, хотя бы, жизни. Это, кстати, тоже не так мало.

– А с кем он будет отрывать голову маршалу? – подал голос Ланцер – Уж не со своей ли личной службой безопасности? У него там этот… как его? Хамоватый такой боров… Ну… как его? Черт! Что с памятью делается! – Ланцер болезненно сморщился.

– Жаккор – подсказал Кафорс.

– Да, точно: Жаккор! – с облегчением подхватил генерал.

– Нет, нет! – Кафорс даже замахал рукой. – Очкарик сам понимает, что эта свинья, хоть и корчит из себя преданного пса, но при нынешней ситуации и при полном отсутствии шансов под пули за шефа не полезет. Скорее, сдаст его.

– Кому? – коротко спросил Ланцер.

– Мне, например, – тут же ответил Кафорс, – или, скажем, маршалу… Кому понадобится, тому и сдаст! Собственно, уже начал сдавать. Он уже выходил на меня. Осторожно пока… Дескать: «Надо спасать президента…» – то-се, бла-бла…

– Ну? А вы?

– А зачем он мне. На меня сам Стиллер вышел. Он же понимает, что в случае чего, придется дело иметь как минимум со спецназом военной разведки, да с головорезами из Патриотического Союза Офицеров, а то и с регулярными воинскими подразделениями… Маршал у нас такой – он может!

– Ну, и на какой итог рассчитывает президент? – заинтересованно спросил начальник генштаба.

– Как всегда! Хочет снова сверху оказаться… за наш с вами счет.

– А он, что, знает, что мы… эм-м-м?

– Да нет, что вы, Ланцер! Но он знает меня и предполагает, что я могу иметь какую-то свою игру. А кроме того, Очкарику хорошо известно, что у меня в непосредственном подчинении несколько диверсионных подразделений с первоклассными спецами… И батальон бойцов для групп захвата – тоже, я вам скажу, мастера отменные. Так что ежели не в поле сходиться, а душить друг-друга по штабам и квартирам, то мои орлы плюс его вшивая гвардия – это уже что-то… Это уже неплохой шанс против Венара и Картэны.

* * *

Кафорс, Ланцер, Венар… – эти имена известны Лорри только из газетных публикаций, новостных передач радио и телевидения, военных сводок. В общем-то, какие-то абстрактные фигуры. Лорри ни о ком из них никогда специально не думала. А сейчас, тем более, не до них. Она сидит в читальном зале университетской библиотеки и заканчивает выверять список литературы, использованной ею для написания магистерской диссертации.

Восемь месяцев, прошедшие после выписки Лидо из госпиталя и его отъезда домой, прошли для нее настолько ординарно, насколько этот термин применим к условиям жизни человека в воюющей стране. Так же, как все, Лорри примерялась к этим условиям, испытывала те же, что и все, тяготы, жила теми же, как и у всех, надеждами, и несла обычные в таких случаях (хотя от этого не менее тяжелые для нее) потери.

В конце осени она получила письмо от Адди, в котором сестра сообщила ей, что Темара призвали в армию и что он отказался от отсрочки, которую вполне мог бы получить. Мало того, он очень переживал и порицал себя за то, что не успел подать прошение о зачислении его в армию добровольцем еще до получения повестки из комиссии по воинскому набору. Он, видите ли, считал это нарушением со своей стороны какого-то там «морального обязательства» перед «братьями по вере». Адди, не вдаваясь в подробности, упомянула о состоявшемся у нее с Темаром трудном и даже тяжелом разговоре по этому поводу, который закончился безрезультатно. Я ему говорю, сетовала Адди, что нужно не только о Боге, но и о близких людях подумать. А он, как заведенный, – свое (ты же слышала!), дескать, мы в этом мире гости, а настоящее существование где-то там, у Бога или в Боге (черт его разберет, прости сестричка!). Все говорит, что именно так он проявляет о нас всех высшую заботу, служит за нас всех перед Великой Сущностью и все такое. В общем, только и мечтает о каком-нибудь религиозном подвиге. Это ужасно, Лорри! Добром это не кончится, но ничего, совершенно ничего нельзя поделать!..»

Лорри, понимая, что повлиять на брата невозможно, да и поздно, написала Темару в армию пару довольно формальных писем, вроде того: «Как здоровье? Как дела?» и получила вполне ожидаемые ответы: «Бог Велик и Светел! Слава Ему – все хорошо!»

Госпожа Варбоди во время всей этой истории с призывом ее сына в армию очередной раз находилась на лечении в психиатрической клинике. О том, что происходит в доме, от нее, разумеется, скрывали. Однако в середине зимы, когда Темар, стоически выдержав все сомнительные удовольствия «учебки», готовился к отправке на фронт, его мать выписали из больницы. Не застав сына дома, она все поняла, и никакое самоотверженное вранье Адди о том, что Темара забрали на «общественные работы», помочь уже не могло. У госпожи Варбоди случился тяжелейший припадок депрессивного психоза, в ходе которого она совершала беспрестанные суицидные попытки: пыталась выпить или проглотить все, что в ее больном воображении представлялось ядом, пробовала выбросится из окна, несмотря на то, что в доме было только два этажа, вскрыть себе вены столовым ножом… Адди, собрав все свое самообладание, металась от безумной матери к рыдающей бабушке, которая плакала от бессилья, не будучи в состоянии чем-нибудь помочь, и от них обоих к телефону, торопя и торопя карету скорой помощи. Наконец, несчастную госпожу Варбоди с вывихнутой после падения из окна первого этажа рукой, с истерзанными тупым лезвием запястьями рук, всю в крови, доставили в психосоматическое отделение Инзонской городской больницы. Но, пока больную выводили из состояния психоза, у нее развился приступ острой сердечной недостаточности, который купировать не удалось. Она умерла.

Лорри по телеграмме сестры, как и тогда, когда умер отец, на перекладных рванулась в Инзо. Но это было уже другое время, – транспорт ходил гораздо хуже. Она провела в дороге более трех суток, и маму похоронили без нее…

Она почему-то вспомнила об этом сейчас, сидя за потертым, но добротным столом университетского читального зала. В глазах у нее стало горячо, а в горле колко… Она часто задышала и, желая сдержать рвавшееся наружу рыдание, с тихой яростью коротко стукнула кулачком по краю массивной столешницы. Несколько человек, сидевших в зале, обернулись, библиотекарь поднял голову от конторки… Книжка упала? Бывает…

Как же она ненавидела в этот момент Стиллера! …И попов!

* * *

– А попы? – поинтересовался у своего собеседника Ланцер, продолжая свои переговоры с шефом ФБГБ за тысячу километров от Лорри. – У Стиллера ведь с ними тоже какие-то танцы?

– А что попы? Вы наших попов не знаете? Попы всегда примкнут к победителю и объяснят всем, что провидению было угодно, чтобы все вышло именно так, как вышло.

– Но сейчас-то Первосвященник пока с президентом? – продолжал разрабатывать тему Ланцер.

– Вот именно – пока. Пока не ясно, кто сверху окажется. Первосвященник – старая опытная бестия с постной рожей!

– Однако вы его не любите, Кафорс!

– Завидую, Ланцер, понимаете? Завидую! Ведь мы с ним когда-то, еще до Славного Народного Восстания и Войны за Объединение, вместе начинали в Управлении Охраны Короны… Его уже тогда внедрили.

– Так это что – не слухи?

– Для меня и вот теперь для вас – святая правда. А для всех остальных, по-прежнему – отвратительная и мерзкая клевета еретиков и атеистов. Он, Первосвященник наш, всегда везунчиком был. Картотеку секретных агентов начальник Управления, когда конфедераты столицу захватили, успел спалить. Вот и получилось, что всех кадровых спецов – и молодых тогда, вроде меня, и стариков, вроде самого начальника Управления – кого почикали, кого разогнали с волчьими билетами и без куска хлеба. А вот сексоты, особливо, которые еще не успели себя как-нибудь расшифровать, остались при местах, и некоторые даже – при теплых.

– Так, что получается? Первосвященник у нас… то есть, у вас «на крючке»? – полюбопытствовал Ланцер.

– Черта лысого! Я же вам сказал – все сгорело. Даже куратора его тогда же, во время штурма столицы, шлепнули. Он отлично знает, что на него ничего нет, кроме личных воспоминаний двух-трех человек. А это, сами понимаете, – не серьезно. Поэтому-то я ему и завидую. Он со своей поповской шайкой всегда при деле, при деньгах, в относительной безопасности, да еще и с репутацией святого! И снова, поверьте, мы все в дерьме окажемся, а он – в белом фраке. Сейчас он опять всем нужен будет, прежде всего, конечно, победителю – благословлять итоги драки и убаюкивать растерянное быдло. Чтобы это быдло не полезло, куда не следует…

– Так что у него все-таки со Стиллером? – настаивал Ланцер.

– Очкарик именно через него организовал тайный канал связи с Королевством. Мои информаторы сообщают, что легаты Первосвященника днюют и ночуют в штаб-квартире ВЭК [4] . А ведь раньше он и слышать об экумене не хотел. В чем дело? А в том, что наши попы встречаются там с представителем Экзарха церкви Бога Единственного и Светоносного. А дальше эта цепочка тянется, насколько мне известно, прямо в Кабинет Министров Соединенного Королевства. Собственно, по имеющейся у меня информации, стадия зондажа уже заканчивается. Далее его планы таковы: используя секретное посредничество Первосвященника, согласовать практически все приемлемые для сторон условия мира, а затем, неожиданно для всех выскочить на прямые переговоры и закончить дело в два, три дня, поставив всех перед фактом. Здесь Очкарик видит две основные опасности (это он мне сам изложил!). Первая из них – быстрая реакция маршала Венара и иже с ним. Эти парни, если Очкарик будет в стране, могут просто захватить его, а затем, скорее всего, пришьют. Результаты Переговоров, разумеется, дезавуируют. Если же в момент возможного выступления военных он окажется за границей на переговорах, то здесь просто перебьют всех его клевретов, захватят власть и обратно самого Стиллера уже не пустят… А если пустят, то только для того, чтобы расстрелять…

* * *

Совсем недалеко от заговорщиков, в здании Центрального военного госпиталя, находившемся среди обширного парка на другом берегу Сарагского озера, заседала медицинская комиссия. Предметом рассмотрения комиссии были истории болезни находившихся на излечении военнослужащих и собственно сами военнослужащие, а точнее, тела, которыми они обладали. Целью же рассмотрения было определение пригодности этих самых тел для дальнейшего использования в ходе продолжавшихся военных действий на суше, на море и в воздухе.

Среди недлинной очереди из дожидавшихся вызова в большую светлую комнату, где за длинным столом спинами к высоким переплетам окон торчал частокол фигур, обряженных в белые халаты и увенчанных белыми же медицинскими шапочками, находилось и складное тело Лидо. Точнее, тело в комплекте с душой – в общем, он сам, собственной персоной.

Мама, несмотря на все возражения сына, увязалась провожать его и теперь маялась неизвестностью на лавочке в сквере за оградой парка, ибо на территорию госпиталя посторонних не допускали. Она страшно беспокоилась, что сына, которого по-прежнему мучили сильные головные боли и с которым, хотя и редко, но все еще случались припадки эпилепсии, признают годным к прохождению строевой службы и снова направят под пули и бомбы.

Что касается Лидо, то он был уверен в том, что отправка на фронт ему не грозит. Наблюдаясь и получая лечение в поликлиническом отделении госпиталя он, по своему обыкновению, перезнакомился со всеми хорошенькими и не очень хорошенькими медицинскими сестрами и всех их положительно очаровал. Следствием этих, можно сказать, инстинктивных с его стороны действий было то, что, направляясь на медицинскую комиссию, Лидо заранее и доподлинно знал от загипнотизированных им молодых женщин содержание врачебного заключения. Смысл его состоял в том, что молодому человеку необходимо продолжить лечение в течение еще полугода, после чего видно будет, способен ли он быть пушечным мясом или придется оставить его в покое окончательно. Он, разумеется, поставил маму в известность о своих более чем серьезных шансах избежать новой отправки на фронт, но беспокойная женщина боялась поверить в такое счастье сразу, почему и настояла быть при сыне эскортом во время его похода в госпиталь.

Самого же Лидо, честно говоря, уже больше беспокоило его собственное будущее вне армии. Думать об этом совершенно безмятежно мешала продолжавшаяся война, однако, у него к моменту вызова на медицинскую комиссию сложилось определенное убеждение, что финал близок. Это просто витало в воздухе. За несколько месяцев, которые он провел дома, Лидо сделал для себя некоторые выводы. Будучи человеком общительным, он быстро восстановил старые знакомства и завел новые. Куда бы он ни приходил, с кем бы ни встречался, о чем бы ни беседовал, – всегда и везде в конце-концов заходил разговор о том, что долее воевать невозможно, глупо и даже преступно. Такое отношение к войне, как оказалось, в тылу было распространено гораздо сильнее, чем в армии.

Вначале это обстоятельство несколько удивило Лидо. В самом деле! Кто, как не солдаты, непосредственно рискующие жизнью в военных сражениях, должны бы первыми изнемочь от войны? Ан нет! Люди, жившие в сотнях и тысячах километров от фронта, ни разу не слышавшие разрыва снаряда и не проведшие ну, хоть получаса в бомбоубежище, говорили о тяготах военного времени гораздо чаще и злее, чем, например, его товарищи по экипажу на реально воюющем боевом корабле.

Потом, поразмыслив, он понял (во всяком случае, как ему казалось), в чем дело. Пропагандистский пресс в армии был гораздо сильнее, чем здесь, в тылу, цензура – жестче. Строгая субординация и военная дисциплина также не способствовали развитию критического мышления. Кроме того, там, на войне, люди как-то постепенно отвыкали бояться и начинали думать о себе так, как будто им уже нечего терять. Хуже уже ничего быть не может. А лучше – может! Вот останусь живым – красота!

А здесь, в тылу, – есть, что терять. Можно потерять близких, которых заберут в армию и они там сгинут; могут забрать в армию тебя самого и сгинешь ты сам; или станет еще хуже со снабжением; а еще можно потерять продуктовые карточки; твое имущество могут реквизировать на нужды фронта; могут сорвать тебя с насиженного места и направить на оборонные работы… И вообще, нет никакой возможности просто жить спокойной довоенной жизнью, заниматься любимым или не очень любимым делом, тихонько богатеть или тихонько разоряться, спокойно жениться или разводиться, зачинать и рожать детей, ездить на отдых в южные или приморские кантоны…

Лидо, получивший мирную передышку, через некоторое время сам почувствовал, – у него тоже появилось то, что он стал бояться потерять: относительная безопасность, Лорри, надежды на будущее… И одновременно возникло острое, значительно более сильное, чем когда-либо, желание, чтобы эта чертова война, которая когда-то казалась ему вполне справедливой и даже необходимой, как-нибудь, собственно, все равно как, но, главное, побыстрее закончилась…

Лидо, выслушав от медицинской комиссии практически заранее известное ему резюме, направился к проходной госпиталя, чтобы успокоить истомившуюся волнением мать, а двое людей в особняке на другом берегу озера продолжали свой разговор.

* * *

– Эм-м-м… А Стиллер… он не пытался найти союзников среди радикал-демократов? – спросил начальник Генштаба.

– Хороший вопрос. Это, как раз имеет отношение к другой опасности, которую Очкарик для себя усматривает. Я его, конечно, информировал о планах радикальной оппозиции. Мало того, я организовал ему, по его же просьбе, секретную встречу с Дюрсом. Не лично, разумеется, организовал, а через моего агента. Есть у меня там кое-кто в руководстве их политического крыла. Вообще-то, Дюрс имеет у них репутацию соглашателя, но даже он Стиллера огорчил. То есть, в противостоянии армейским придуркам (простите, Ланцер!) они помочь готовы, но дальше непременное требование: Очкарика – в отставку. И, заметьте – никаких гарантий иммунитета от возможного судебного преследования. О «Боевом крыле» и говорить нечего. Там ребята злые, и о Стиллере даже слышать не хотят. Ни в каком качестве. Вру, однако! В виде мишени для пули или бомбометания – вполне. Счастье, что боевая организация молодая, в стадии становления, так сказать, и выработки программы. Реально крови еще не хлебнули и во вкус не вошли. Я им, как могу, мешаю. Ссорю между собой, наиболее активных выдергиваю, да по тюрьмам рассовываю, несколько тайников с оружием ликвидировать удалось. Но долго это так не протянется. Растут ребята. Руководство политического крыла для них – ничто. Двух моих людей недавно у себя вычислили и пристрелили. Еще немного, и в нас с вами, генерал, пулять начнут. А в общем, повторяю, ни у кого из радикал-демократов места для Очкарика в будущем не предусмотрено. Они готовят всеобщую стачку, акции гражданского неповиновения, а боевики – террор против наиболее одиозных стиллеровских администраторов. В армии у них в союзниках «Офицеры за Демократию». Слышали, Ланцер, про такую организацию? Или Генеральному штабу это не интересно?

– Генеральный штаб, Кафорс – это… эм-м-м… военное планирование, сами знаете. А тайные армейские организации… эм-м-м… – дело ваше и военной жандармерии, если хотите… Впрочем, о такой организации – слыхал. Мало того, недавно получил предложение в нее вступить.

– Что вы говорите, генерал! Так, может, вас заагентурить? Кстати, а кто вам предложил?

– Обойдетесь без меня, Кафорс. Как-нибудь… И, между прочим, почти одновременно я получил предложение примкнуть к Патриотическому Союзу Офицеров. Эм-м-м… хотите, скажу от кого?

– Вы же сами сказали, Ланцер – обойдусь! Вот уж среди «патриотов» у меня агентуры выше крыши. Ну да дело не в этом, а в том, что «Офицеры за Демократию» постепенно превращаются в силу, которую опасно сбрасывать со счетов. По моим данным даже маршал авиации к ним тяготеет.

– Он не столько к ним тяготеет, Кафорс, сколько… эм-м-м… не переносит маршала сухопутных войск. Поэтому и ищет себе другую компанию.

– Вот это нам очень на руку, Ланцер! Его нужно перетаскивать к нам. У меня с ним не очень… а вы, генерал, я знаю, друзья. Вызывайте его на решительный разговор. А я буду дожимать адмирала. Мы с ним пока еще экивоками разговариваем… Он осторожничает, но человек умный, без идеологических заморочек, и все это ему тоже порядком надоело. А особенно, Стиллер с Венаром.

– Хорошо бы еще найти общий язык с танкистами и десантниками… – раздумчиво произнес Ланцер. – К сожалению, у меня с их командующими сугубо субординационные отношения. Никакой доверительности. А у вас, Кафорс… эм-м-м… есть к ним какие-нибудь ходы?

– Ходов, строго говоря, нет. Есть только информаторы в их окружении. Одним словом, то, что ко мне поступает, дает основание, в лучшем случае, рассчитывать на их нейтралитет.

– Эм-м-м… Ну, хотя бы…

* * *

Адди в это же самое время шла домой после окончания длиннющей двенадцатичасовой смены. Она не очень торопилась. После ухода Темара в армию и смерти матери домашних дел у нее сильно поубавилось. Бабушка, конечно, была плоха и требовала постоянного внимания, но тут Адди получила неожиданную и весьма эффективную помощь от старой бабушкиной подруги – Гирзы Мемеш. Почтенная женщина, будучи бездетной, уже почти год как овдовела, и приходилось ей весьма трудно. Мало того, что навалились вполне обычные в таких случаях тоска и одиночество, так еще и элементарно прокормиться на более чем скромную пенсию в условиях всеобщего военного оскудения и безумства черного рынка – представляло из себя серьезную проблему.

Гирза Мемеш периодически навещала свою ослабевшую подругу и приняла деятельное участие в похоронах ее дочери – госпожи Варбоди.

Однажды, вскоре после похорон, она сидела в комнате у мадам Моложик, почти не встававшей с постели, и выслушивала неизбежные в таких случаях печальные сетования старой больной женщины. Как это нередко бывает с пожилыми людьми в подобных ситуациях, бабушка Адди тяжело переживала свою беспомощность и винила себя в том, что является тяжелой обузой для внучки.

– Гирза, дорогая! – причитала мадам Моложик. – Бедная девочка с утра до ночи работает, чтобы добыть нам обоим на пропитание, а после работы, вместо того, чтобы отдохнуть, должна возиться со мной – старой гнилой колодой! У нее из-за меня – никакой личной жизни! А ведь ей уже двадцать четыре! Война еще эта проклятая! Девочка может без мужа остаться…

И вот тут в голову Гирзы Мемеш пришла счастливая и при этом вполне практическая мысль.

– Адди, милая! – обратилась она при первом удобном случае к внучке своей подруги, – а если я поживу некоторое время у вас в доме? Как вы думаете? Я присмотрю за нашей дорогой Моложик и помогу вам по хозяйству… А питаться мы будем из общего котла, ведь это гораздо выгоднее! Я буду вовремя отоваривать ваши продуктовые ордера… У вас, милая, появится гораздо больше свободного времени, поверьте! Да и мне полегче будет: и не так одиноко, да и, прямо скажу, экономия, – ведь я не буду платить за отопление, электричество и водоснабжение…

Адди согласилась, почти не раздумывая.

И вот теперь она шла просто так, никуда не спеша, по вечерним, почти пустым улицам провинциального Инзо, мимо небольших домиков с декоративными кустарниками и цветниками в низких оградах перед ними, вдыхая теплый, насыщенный запахами молодой листвы и цветения воздух раннего лета.

Ей почему-то было очень спокойно в этот день. С какой-то стати отпустило вечно терзавшее ее беспокойство за жизнь младшего брата. Вдруг она поняла, что с ним все будет в порядке, что все пули и осколки минуют его и что он вернется с войны живым и здоровым… и помирится с Лорри… От сестрички с неделю назад пришло письмо. Она молодчинка! Вот-вот получит диплом магистра, притом, наверное, с отличием. И с парнем у нее с этим, с Лидо, все в порядке. Счастливая! Только бы война закончилась поскорее! А то: сегодня – счастливая, а завтра – соломенная вдова… Не дай бог! На комбинате только и разговоров о том, что война всем поперек горла. Стиллера костерят во всех тяжких уже почти открыто. «Старую газету» передают из рук в руки. Листовки появились с призывами к политической забастовке. Упорные слухи ходят, что вроде бы и мирные переговоры уже где-то идут. Дай Бог, дай Бог!.. Уж как-нибудь поскорее бы эта дрянь закончилось. Ей-ей сама приму участие в забастовке, если что… А Стиллеру, похоже, президентом больше не быть… Не совсем уж люди – идиоты?

* * *

Послушайте, Кафорс, а сами вы не думали об альянсе с радикал-демократами? – допытывался Ланцер, – хотя бы временно?

– Думал, разумеется. Не годится! Лично мне не годится.

– Почему?

– Вы знаете, Ланцер, кто у них главные авторитеты в области политической теории?

– Эм-м-м… Глаер, кажется, и еще этот, соллиец с невероятной какой-то фамилией: Кардж… Карлр… Убейте, не вспомню, а главное – не произнесу!

– Калрд-жыж-ныж – по слогам, но без запинки отчеканил Кафорс.

– Господи! Как вам это удалось? – искренне восхитился начальник Генштаба.

– Куда деваться… Работа такая! – с наигранной скромностью отозвался шеф ФБГБ. – Дело, однако, не в фамилиях, а в том, что эти господа проповедуют. Одна из их проповедей такова: «история творится энергией масс». В моей терминологии – толпой. И, в общем-то, они правы. Если толпу спустить с цепи, обязательно выйдет какая-нибудь история. Однако, не для всех интересная и приятная. Достаточно вспомнить Великую Калгьгскую революцию или наше Славное Народное Восстание… А Большая Смута в Соединенном Королевства, разве лучше?.. Могу продолжить…

– Нет, Кафорс, эм-м-м… экскурсов в историю не нужно. Вы, пожалуйста, в применении к поставленному мною вопросу…

– Хорошо, хорошо генерал! Сейчас поясню… Видите ли, концепция политического переворота, которой придерживаются радикал-демократы, подразумевает возбуждение этих самых масс (простите за эвфемизм!) и снесение с помощью данной силы всей нынешней политической структуры. В общем, метод весьма эффективный. Однако, этому процессу обычно, а точнее – всегда, сопутствуют явления, которые лично меня никак устроить не могут. Вы замечали, генерал, что «гнев народа» в таких случаях обращается, прежде всего, на два объекта, а именно – на памятники, водруженные прежним режимом, а также на полицию и спецслужбы? Снос памятников я еще как-нибудь переживу, а вот уже второе за мою жизнь уничтожение ведомства, которому служу верой и правдой – вряд ли. Возможно, даже в самом прямом, физическом смысле этого выражения. Ведь вас генерал, если вы вовремя, как это называется, «встанете на сторону восставшего народа», будут приветствовать радостными кликами и носить на руках. В будущем учебнике истории назовут как-нибудь… «генерал революции» там… или что-то в этом роде… Солдатам вашим, если вы им прикажете не стрелять, цветочки в стволы автоматов будут засовывать, а в стволы танковых пушек – так целые букеты… И пойдете вы благополучно служить новым хозяевам. Плавали – знаем! А меня, простите, по одному месту мешалкой! Я для них – жупел. Меня на новую работу никто не пригласит. В лучшем случае опять выгонят на улицу без средств к существованию. В худшем – посадят или пристрелят. И все это за то, что я, как и вы, заметьте, честно исполнял свой долг. Потом, почти сразу, новой власти потребуется своя собственная спецслужба, чтобы давить политических противников и как минимум иностранных шпионов обезвреживать. И они срочно начнут ее городить, еще мощнее и страшнее… Но для меня это будет слабым утешением, потому: либо – могила, либо – узилище, либо – люстрации и прочие демократические изыски… Я осторожно зондировал этот вопрос. Слышать ничего не хотят маргиналы паршивые! Есть там, конечно, и люди взвешенные, но, пребывая в стае, маневра не имеют. «Вы же понимаете, господин Кафорс, меня не поймут… К сожалению, гарантировать ничего нельзя…» И все такое… В общем, положение у меня, Ланцер, хуже президентского, во всяком случае – не лучше. Вот и приходится играть свою игру. Искать надежных людей и надежных гарантий. Другого мне не дано. Кстати, генерал, не очень-то надейтесь на радостные перспективы, которые я нарисовал вам в очередном «демократическом будущем». Вы можете и не угадать. Или опоздать… Или поспешить… И тогда в будущих учебниках истории про вас напишут совсем другое…

– Эм-м-м… Оставьте свою пропаганду, Кафорс, я свой выбор уже сделал. Излагайте ваш план.

– Лады! Основная идея: столкнуть три заговора – президентский, маршала Венара и радикал-демократов, чтобы выиграл четвертый – наш с вами.

– Конкретнее, пожалуйста!

– Хорошо, хорошо! Разумеется! Венара я неплохо обставил своими людьми и могу похвастаться, отлично знаю, что у него там делается. План у него простой, как лом в поперечном разрезе: захватить президента, принудить к отставке и передаче власти военному диктатору (самому Венару, разумеется!). В случае, если окажет сопротивление – пристрелить. Оппозицию и армейских «голубей» – к ногтю, а дальше всласть повоевать во славу Великой Родины до последнего солдата и победного конца. От себя добавлю – до полного самоуничтожения, до хаоса, до новой гражданской войны, скорее всего. Активы: военная разведка со своим спецназом, Патриотический Союз Офицеров, мотострелковый полк, который находится на переформировании в пригороде столицы. Кроме того, Венар активно пытается привлечь на свою сторону командующего десантными войсками. Поэтому я и говорил, что нейтралитет десантуры – это действительно самый лучший для нас вариант. В ином случае маршал сможет ввести в дело резервный десантный полк. Это сила. Однако, его еще нужно будет перебросить из прифронтовой зоны. И вот здесь решающее слово может оказаться за маршалом авиации. Дожимайте его, Ланцер! Это – как воздух! К нашему счастью, обстановка на фронте сейчас такова, что у Венара нет возможности снять с позиций такое количество войск, которое обеспечило бы ему безусловный успех. Самое слабое место в его плане – отсутствие идеологической подкладки. Он, хотя и дубоват, как политик, но понимает, что, если просто так захватить власть и пришить президента, то это не всем понравится. Основное обвинение у него для Стиллера какое? Очкарик хочет мира! Очкарик готов «сдаться»! Но сейчас слишком многие хотят мира и «сдаться», в смысле, наплевать на «братьев по вере» в устье Смилты и замириться с Королевством. Короче, как мне доносит мой информатор, маршал реально боится, что солдаты его самого поднимут на штыки, когда разберутся, что почем.

– Эм-м-м… – Ланцер жестом руки остановил речь Кафорса. – Так, может, дать процессу развиваться так, как он идет? Пусть маршал… эм-м-м… устранит президента, а солдаты – прирежут маршала… А?

– С кем я разговариваю, генерал? Вы действительно начальник генерального штаба? У вас там что, все операции так планируются: «пусть идет, как идет»? Я же вам объяснял, что может произойти и, наверняка, произойдет, если процессом не руководить! Меня не интересуют неуправляемые процессы. Иначе я бы в это дерьмо не полез. Сходил бы к гадалке и спокойно ждал, когда быдло, возглавляемое подонками, припрется оторвать мне голову!

– Ну, ну! Кафорс! Не кипятитесь! Все понимаю, но… эм-м-м… так не хочется мараться… Однако, легкого выхода и в самом деле нет. Продолжайте, прошу вас!

– …Ну, значит, так: мой человек, находящийся в доверии у маршала, подбрасывает ему идею провокации. Провокация состоит в том, чтобы помочь «Боевому крылу» радикал-демократов совершить покушение на Очкарика. Разработка комбинации, естественно, будет поручена Картэне, поскольку кроме ВР с такого рода работой никто не справится.

При этом другой мой человек, но уже у боевиков, будет стараться, чтобы люди Картэны как можно больше наследили при установлении контактов с радикалами. Далее. Самая суть провокации, как это внушается маршалу, состоит в том, что он должен подхватить власть у президента в результате, так сказать, «подавления путча зарвавшихся радикалов». А президента, дескать: «Эх жаль!» – не удалось спасти. Тут и мотивировки для широких репрессий в отношении внутренней оппозиции, и возможности приписать погибшему Очкарику любые патриотические подвиги, вроде завета войны до победного конца… Ну, разумеется, козни врагов из-за рубежа и все такое… В общем, конфетка, а не провокация!

– Эм-м-м… Кафорс, – снова прервал шефа ФБГБ начальник Генштаба – как-то неприятно, что мы говорим о живом человеке, как… эм-м-м… о покойнике…

– Ничего, ничего, Ланцер, привыкайте! Когда вы там у себя планируете наступление и заранее списываете на счет потерь человек так с тысячу, или две… или десять – это ведь вам не кажется излишне циничным?

– Злой вы человек, Кафорс!

– Конечно, дорогой мой Ланцер! Просто ужасный! Но я продолжу, с вашего позволения.

Так вот, именно тут, когда маршал Венар уже сидит в президентском дворце и подписывает первые свои ордонансы, на сцену выходят честные, либерально, можно сказать, почти демократически настроенные офицеры, возглавляемые, ну, скажем, вами, Ланцер, или, там… маршалом авиации… Это мы еще решим… И вот эти честные офицеры подавляют путч беспринципных армейских честолюбцев, которые, в союзе с самой маргинальной частью радикал-демократов, пошли на убийство президента, каковой уже стоял в шаге от заключения справедливого и почетного мира. Затем, значит, Очкарику – ореол мученика, портреты с крепом и истуканы на площадях; радикалам – обещание свободных демократических выборов через год-полтора, мир – народам, хлеб – голодным, а нам с вами – относительно спокойное существование при своих должностях и регалиях. Впрочем, вы, если хотите, можете и на место Очкарика… А?

– Эм-м-м… подумаем, подумаем… Правда, из ваших уст «на место Очкарика» – звучит… эм-м-м… несколько двусмысленно… Но, в общем, ничего, остроумно даже, хотя и… эм-м-м… мерзко-вато. Ну, да ладно! Моя задача?

– Ваша задача, как всегда – военное планирование: первая колонна – тогда-то и туда-то, вторая – там-то и сям-то, третья – обходит с тыла… Как пишет наш знаменитый комедиограф Волифат: «Мы за то тебя и держим!..»

«Как же сердце бухает, будь оно не ладно! – раздраженно и даже как-то неприязненно подумалось о самом себе Ивасту. – Не думал, что буду так дергаться… Ну, не как гимназистка, конечно, но все-таки… Ведь не боюсь же я? Нет! Точно не боюсь! Наоборот! Хочется скорее в дело – под пули, под гранаты, под что угодно… Но вот волнение это дурацкое! С эмоциями никак не сладить! Натура, понимаешь, артистическая… Точно, как перед первым выходом на сцену когда-то, еще в школьном спектакле… То же самое: в груди – наковальня, в горле – кол, ладони – в поту… Только теперь ставка другая… Только бы с прицелом не подгадить! Первой же гранатой нужно попасть! И именно в переднее колесо…»

Полтора года назад Иваст окончательно понял, что ему до чертиков обрыдла болтовня, которой бесконечно и совершенно бесполезно, по его мнению, занималось руководство столичной организации Радикально-демократической партии, в которую он вступил, будучи еще университетским первокурсником. В ЦК РДП творилось то же самое. Эти старые ослы никак не хотели понять, что легальные методы себя исчерпали. Они все еще думали, что кто-то их пустит к власти через выборы! Хрен-то!!! За все время, пока Стиллер был у власти, им ни разу не дали преодолеть проходной процентный барьер. И как они ни чирикали о нарушениях при подсчете голосов – это чириканье произвело на власть точно такое впечатление, какое и должно было произвести… Никакого. Ну, кроме глумления в официозах, разумеется! «Истерика, вызванная слабостью», и тому подобное. Кое-где по одномандатным округам позволили избрать пару-тройку депутатиков от оппозиции. Но это – так… Для порядка… Чтобы была возможность врать, особенно, на экспорт… Как так: у нас нет оппозиции?! Да вот она! Чирикает в Народной палате на свое здоровье!

* * *

А потом его подцепил Кастел. Он сразу произвел на Иваста впечатление. И злобой какой-то остервенелой, и внешним видом: поллица – сплошная маска грубых шрамов и спаек после термического ожога; правого глаза как такового – нет… Что-то там, в глубине изуродованной глазницы ворочается осклизло-белесоватое… Ивасту сначала трудно было на это смотреть: все взгляд отводил, но потом ничего, привык.

Кастел ненавидел Стиллера и войну с такой же силой, с которой когда-то их любил. В прошлом у него был и патримол со шнурами и нашивками, и битье морд противленцам, и истерический порыв поотрывать головы всем, кто «наших режет» в устье Смилты…

Потом вместо романтического освободительного похода – бесконечная окопная бестолковщина: дикие лобовые атаки с минимальными результатами, если не считать за результат основательное количество своих и чужих трупов; грязища, вечная нехватка еды, воды, обмундирования и зарядов на фоне ставшего притчей во языцах разбоя интендантских служб; и бомбежки, бомбежки, бомбежки, вперемежку с минометными и артиллерийскими обстрелами, а затем тоска и безысходность затишья… Заурядная война, в общем.

Наконец, был последний для него, и, как ему представлялось, особенно бессмысленный штурм какой-то идиотской укрепленной высоты в голой степи. И он, Кастел, проклиная все на свете и рыча все ругательства, которые только знал, чтобы заглушить собственный страх, по свистку ротного командира поднял свое отделение и побежал вместе со всеми к доту, поливавшему наступающую цепь крупнокалиберным свинцом.

Он плохо помнил, как они добыли это чертов дот, сколько своих трупов отдали в уплату за него, сколько гранат забросили в его проклятые амбразуры… Ярко вспоминалось почему-то одно: он, Кастел, стоит уже внутри закопченной бетонной коробки, полной пороховой и тротиловой вонью, и все поливает из автомата какие-то бесформенные кучи лохмотьев, лежащие вдоль стен… И почти сразу – контратака. И огнеметный танк. Кастел успел выскочить из захваченного с таким трудом дота в ход сообщения за секунду перед тем, как туда влетела жирная огненная струя. Потом огнеметчик плеснул пламенем вдоль траншеи, по которой бежал Кастел. Ему почти повезло – он успел прыгнуть за фортификационный зигзаг, но камуфлированный комбинезон у правого плеча все-таки облепило сгустком напалма. Кастел, отшвырнув автомат, беспорядочно замахал горящей рукой и дико крича от рвущей боли, перевалился через бруствер. Он теперь катился вниз по изрытому воронками склону высотки, на которую еще недавно с остервенением лез, подавая пример солдатам своего отделения. Теперь у него была единственная мысль: найти (нет, не воду!) кучу рыхлого песка! И он попал прямо в нее (опять повезло!) на краю вывороченной снарядом воронки и, воя от боли и ужаса смерти, стал зарываться в этот песок рукой, лицом, всем телом, как, наверное, зарывается пустынная ящерица, спасающаяся от хищника. А потом пришло благодатное беспамятство…

* * *

Кастел так никогда и не узнал, удалось ли ему погасить липкое пламя самому, или кто-то успел прийти на помощь. Он не знал, кто и каким образом вытащил его из-под обстрела и доволок до первого медицинского поста. Зато он хорошо запомнил несколько недель постоянной адской боли и самоубийственное желание содрать с себя собственную палящую кожу, вернее, то, что от нее осталось. Сделать этого, однако, он не сумел, поскольку все эти жуткие недели, пока боль не стала утихать, был надежно привязан к койке. Потом еще несколько недель в ожоговом центре, затем – в отделении челюстно-лицевой хирургии в крупном тыловой госпитале в Продниппе, где ему кое-как слепили подобие правой половины лица. Правая рука – от плеча до кисти – тоже была не подарок: спайки рубцы; пальцы двигались плохо…

Наконец, его отправили домой, признав полностью негодным к дальнейшей военной службе, присовокупив в качестве признания его боевых заслуг «Звезду отваги и мужества» на голубой муаровой ленте…

Кастел шел из госпиталя по направлению к вокзалу, втянув голову в поднятый воротник армейского бушлата и низко надвинув на правый глаз (бывший глаз!) форменное суконное кепи с большим козырьком. А в голове у него стучало: «Ну, глядите, дождетесь! Ну… я вам!!!!»

* * *

С такими настроениями Кастел недолго искал себе единомышленников и очень скоро оказался в «Боевом крыле РДП».

В общем-то, «Боевое крыло» организационно к РДП никак не относилось с самого момента своего создания. ЦК РДП сразу же открестился, как мог, от группы опасных чудаков, объявивших о переходе к силовым методам борьбы с режимом. Оно и понятно – под «ответный» удар властей могла попасть вся легальная политическая работа радикалов.

Всех новоявленных боевиков тут же поисключали из партийных организаций, однако неистовым ребятам из «Боевого крыла» было на это глубоко плевать. Они имели наглость даже сохранить в составе названия своей организации аббревиатуру РДП, довольно цинично рассчитав, что это действительно может явиться основанием для репрессий в отношении партии. Расчет был провокационен и прост: чем больше режим будет давить на РДП, тем скорее сила обстоятельств заставит партийных болтунов согласиться с новыми методами борьбы.

Кастел пришелся боевикам очень кстати. Настоящих спецов, умевших держать в руках реальный ствол, палить из гранатомета или резать горло врагу подходящим ножом, среди тех, кто составлял «Боевое крыло», почти не было. Зато имелись довольно беспечные, организационно беспомощные и не имевшие понятия о настоящей конспирации энтузиасты, страстно желавшие стрелять и взрывать. В общем, Кастелу поручили боевое обучение. Легко сказать – боевое обучение! Оружия – нет, тренировочной базы – нет… ничего нет.

Кое-как наладили теоретические занятия по тактике нападений и отступлений, арендовали спортивный клуб, где под видом общей физической подготовки стали обучаться приемам рукопашного боя. С миру по нитке начали добывать стволы, клинки и взрывчатку, скупая или попросту воруя; искали подходы к интендантствам… И почти сразу пошли провалы. Практически все собранное с таким трудом оружие было изъято в ходе обысков и арестов. Провалы не испугали главарей боевиков. Они восприняли это даже с некоторой гордостью – как первое боевое крещение организации, как первый жертвенный взнос на «алтарь борьбы» с режимом. Жертвы, однако, приходилось приносить с завидным постоянством, а реальных результатов деятельности «Боевого крыла» в виде подготовленных и осуществленных акций не наблюдалось. И тогда среди боевиков нашлось несколько трезвых голов (среди которых была и голова Иваста), в которые пришла мысль о том, что боевая организация работает под контролем (известно чьим!). Мысль была отвратительна своей простотой и, в общем-то, очевидностью. Необходимо было искать предателей среди своих, решительно менять принципы набора в организацию, систему конспирации, связи…

В вот тут-то, что называется, явочным порядком, и создалась новая головка «Боевого крыла» – Иваст, Кастел и Брокада. Они, хорошо зная друг друга, приняли за аксиому, что никто из них провокатором не является, и резко оборвали все связи со старой, фактически развалившейся организацией, а затем стали крайне осторожно подбирать новых людей, подвергая каждую вновь приобретаемую связь тщательной проверке. Было решительно покончено с вольным братством и доверием всех ко всем. Организация перешла на классическую пятерочную структуру, где каждый рядовой боевик знал только руководителя пятерки и никого более. Даже среди руководящего триумвирата было условлено: всего не знает никто, а желание получить дополнительную информацию вне собственной компетенции – основа для подозрения в предательстве.

Брокада в этой системе стал главой разведки, постановщиком задач и разработчиком общего плана акций, за Кастелом осталась военная подготовка боевиков и определение тактики нападений, а Иваст, неожиданно для самого себя, стал казначеем и чем-то вроде службы внутренней безопасности.

Провалов стало меньше, наконец-то удалось накопить по разным тайникам такое количество стволов и взрывчатки, которое позволяло надеяться хотя бы на техническую возможность осуществления серьезной террористической акции.

Иваст также отметился успехом как контрразведчик. Он провел примитивную, можно сказать, хрестоматийную комбинацию, сообщив под тем или иным предлогом и, разумеется, под секретом большому кругу членов организации информацию о месте закладки крупной партии оружия. Каждому, попавшему в разработку, было указано, конечно, свое место.

Двое попались. По адресам, которые стали им известны, прошли обыски.

Иваст тут же сообщил о результатах проведенной на свой страх и риск комбинации Кастелу и Брокаде.

– Что будем делать? – спросил Иваст.

– Убирать! – отрезал Брокада.

– Кто убирать будет? – поинтересовался Иваст, внутренне холодея от надвигавшейся страшной реальности.

– Я, – спокойно и мрачно отозвался Кастел, – давай имена и адреса.

* * *

Убийство двух Кафорсовских сексотов (в общем-то, глупых мальчишек) стало первой реальной акцией «Боевого крыла». Ивасту и Кастелу после этого показалось, что их организация приобрела некое новое качество, укрепилась и стала представлять из себя реальную силу. А вот Брокада – опытный кадровый сотрудник ФБГБ, отлично знал, что Кафорс может прихлопнуть «Боевое крыло» в любую минуту, но держит его, как шулер держит в рукаве запасную карту, чтобы в нужный момент выбросить ее на стол джокером или сбросить под ноги, если расклад будет другим. Это как звезды встанут…

Звезды встали так, что «Боевому крылу» назначили роль джокера.

У боевиков пошла настоящая полоса удач. Иваст и Кастел решили, что нудная и кропотливая организационная работа наконец-то стала давать свои так долго ожидаемые плоды. Брокада, на словах призывавший к осторожности и предостерегавший от переоценки успехов, доподлинно знал, что в дело запущена провокация Кафорса.

* * *

Сначала по наводке одного из агентов Кафорса в Военной разведке заглотавший наживку Картона осторожно подвел к Ивасту своего человека. Что это был за чудесный человек! Молодой отпрыск очень богатой и влиятельной семьи, связанной с крупным бизнесом в цветной металлургии – он чрезвычайно сочувствовал идее силовой борьбы с режимом, однако честно признавал, что не чувствует в себе достаточной отваги и внутренней силы для личного участия в боевых акциях. Зато он был готов, ни о чем не спрашивая и не требуя никаких отчетов, снабжать боевиков значительными, ну просто очень значительными суммами денег. Это была настоящая удача! Иваст был в восторге, теперь появилась совершенно реальная финансовая возможность вооружиться до зубов, добыть необходимый транспорт и средства связи… Можно было, как казалось, ставить перед собой любые задачи, в том числе главную, на которой настаивал «стратег» Брокада и которой грезил Кастел, – устранение Стиллера.

Кастелу также неожиданно и крупно «повезло». О нем вдруг вспомнили в комиссии по воинскому набору и предложили «как ветерану, герою и патриоту» пойти инструктором военной подготовки на базу Добровольного общества вспомоществования вооруженным силам (ДОВВС). Дескать, там он будет помогать приобретать боевые навыки лучшим представителям патриотически настроенной молодежи, не достигшей пока призывного возраста. Первым побуждением Кастела было – запустить по тыловым крысам отборной руганью, но тут он сообразил, что в его руки сама собой плывет настоящая база для подготовки его собственных бойцов. Он согласился к полному удовлетворению суперколонеля Картэны. Военная разведка играла с «Боевым крылом» в наглые поддавки, на тонкости времени не было. Но Иваст с Кастелом, зачарованные стремительным продвижением их дела к заветной цели, не замечали подозрительной легкости, с которой это происходило.

Кастел целые дни проводил на полигоне ДОВВС, с утра до вечера гоняя по полосе препятствий и стрельбищу каких-то прыщавых юнцов, присылаемых то ли комиссией по воинскому набору, то ли какими-то добровольческими организациями. Это Кастелу было совершенно безразлично. Зато под прикрытием толпы юнцов, он умудрялся вполне серьезно и качественно натаскивать нескольких своих самых надежных ребят, включая Иваста. Они вволю за казенный счет палили из гранатометов по макетам танков и бронетранспортеров, валили мишени из всех видов стрелкового оружия… Суперколонель Картэна тоже был очень доволен.

Между тем Брокада буквально заваливал заговорщиков качественной разведывательной информацией, исправно поставляемой ему человеком все того же Картэны. Это были прежде всего сведения о системе охраны и маршрутах передвижения президента.

Наконец, опять же очень кстати, удалось «наколоть» достаточно пропойного и продажного интенданта с воинского склада. Он, формально поломавшись, за хорошие деньги, полученные все от того же Картэны через упомянутого сочувствующего молодого «олигарха», продал «Боевому крылу» два гранатомета с комплектом бронебойных, фугасных и зажигательных выстрелов, пять армейских автоматических винтовок и несколько пистолетов (все это с изрядным количеством боезапаса). Достаточное число ручных гранат Кастел лично натаскал со своего полигона за счет мелких махинаций с отчетностью…

Все. Все у них теперь было: оружие, связь, транспорт, точные данные об охране и передвижениях Стиллера, умение стрелять и, главное, попадать… Осталось только реализовать задуманное. Этого желали все: террорист-романтик Иваст и мстительный безжалостный Кастел; Брокада, честно и толково работавший на всю эту кафорсовскую провокацию; маршал Венар, полагавший, что именно он держит в руках все нити заговора; суперколонель Картэна, видевший себя на месте Кафорса при диктаторе Венаре; сам Кафорс и его армейский союзник Ланцер, видевшие, в отличие от Картэны, совсем другие последствия покушения на президента… Можно упомянуть еще о нескольких миллионах людей, к заговору, конечно, никакого отношения не имевших, но вспоминавших о Стиллере с непременным присовокуплением доброго пожелания: «Чтоб он сдох»…

Только Стиллер был, как говорится, «не при делах», а находился, так сказать, в страдательном залоге. Зато у него в портфеле лежал практически согласованный проект мирного соглашения с Соединенным Королевством Великой Равнины – его последняя надежда сохранить власть и, возможно, жизнь…

«Только бы с прицелом не подгадить…» – вновь и вновь навязчиво прокручивалось в мозгу… Иногда тело Иваста пробивала крупная дрожь. «Что такое? Замерзаю что ли? Земля-то, в общем, холодная… Нет… Нервы, все нервы! Черт! Да где же он?… Скорее бы».

Засада была организована в Красном лесу, через который проходил один из обычных маршрутов президентского кортежа. Красный лес – старинный и действительно очень большой (самый большой!) столичный парк, занимавший склоны нескольких невысоких холмов на северной окраине города и переходивший еще дальше к северу уже в самый настоящий лес. Территорию парка пересекали несколько автомобильных дорог, одна из которых вела в сторону правительственных резиденций на берегу Сарагского озера. Южная часть парка когда-то в мирное время весьма активно посещалась жителями прилегающих кварталов. Там любили устраивать маленькие семейные или дружеские пикники, бегать трусцой, забавляться нехитрыми спортивными играми, ну и, разумеется, назначать любовные свидания. Теперь, в конце четвертого года войны, не принесшего с собою ничего кроме тяжких забот и всеобщего оскудения, милые парковые забавы как-то сами собою забылись и только мамаши да няньки продолжали регулярно появляться в окраинных аллеях парка, выгуливая собственных или порученных попечению чад, которых, кстати, тоже стало заметно меньше: война не способствовала рождаемости. В глубине парка, основательно запущенного за последние годы, царили безлюдье и разбойничья тишина.

Иваст занимал удобную позицию между крупными камнями, когда-то из соображений украшения и романтизации ландшафта положенными на склоне холма почти посередине небольшого паркового луга, нижнюю часть которого огибала крутая петля узкого шоссе.

Камни заросли кустарником (его последние два года никто не подрезал и не прореживал), а луг, давно не кошеный, был во власти высоченной, чуть ли не в рост человека, травы. Позиция для нападения и отхода – почти идеальная.

Но кортежа все не было… Абсолютно точного времени, когда президент, следуя из Главной Государственной Резиденции в свой загородный дом на Сарагском озере, должен был оказаться в секторе обстрела, порученном Ивасту, знать, разумеется, никто не мог. Однако, временное окно в полтора часа, когда это с очень большой вероятностью могло произойти, Брокада назвал. Вся информация, в последнее время добываемая Брокадой через одному ему известных информаторов, отличалась очень высокой точностью и всегда была достоверна. Поэтому Кастел, непосредственно занимавшийся тактикой и техникой нападения, не сомневался в выборе времени и места ни на йоту.

И вот – на тебе! Уже десять минут, как время, назначенное для появления цели, истекло, а сигнала о приближении кортежа все нет. «Еще полчаса, – с беспокойством думал Иваст, – и начнет темнеть. Ночных прицелов у нас нет. Стрелять… точно стрелять – станет невозможно… А надо только точно! Кастел предупреждал, если не удастся с первого выстрела остановить Стиллеровский лимузин – то, скорее всего, он уйдет… У его водителя строгая инструкция: в случае нападения – по газам и на предельной скорости уходить… А нам останется никому не нужная свалка с прикрытием… Нет – в темноте бесполезно! Неужто – отбой? Ну, в общем-то, – пробовал успокоить себя Иваст, – с первого раза провернуть такое дело вряд ли где-нибудь, когда-нибудь и кому-нибудь удавалось… Однако, утешение слабое… Для другой попытки может не хватить времени. Брокада предупреждает, что на хвосте у нас уже повисли. Брокаде можно верить… Брокада в таких вещах не ошибается. Да и то надо сказать, везло нам последнее время просто невероятно… Опасно как-то везло… Ну что? Не все коту масленица?»

И тут трижды коротко и тонко пропищало портативное сигнальное радиоустройство в нагрудном кармане.

Ага!!! Едет!!!

Ивасту сразу стало жарко, и всякая дрожь прекратилась. «Только бы с прицелом не подгадить! – опять пришло ему в голову. – Если промажу, тогда надежда только на Кастела. Он где-то здесь, слева, в зарослях у опушки, дальше по ходу движения кортежа…»

Машины шли где-то уже совсем недалеко, но за деревьями их не было видно. Шум моторов быстро приближался.

* * *

Первой на петлю шоссе, охватывавшую основание наклонного луга, вылетела неприметная с виду серая машина сопровождения. «Господи, – быстро-то как! – мелькнуло в голове у Иваста, когда она пулей проскочила через рамку прицела. Однако, тут же раздался звук яростного торможения: машина гасила скорость на крутом повороте. «Молодец Кастел, точно место выбрал», – успел отметить Иваст и сразу увидел выкатившийся из-за деревьев черный президентский лимузин. Почти вплотную за ним держался скоростной броневик сопровождения. Иваст, как учил его Кастел, сосредоточился только на лимузине, на его передних колесах. Ничего другого не существует! Давая необходимое упреждение, Иваст сопровождал стволом гранатомета огромный автомобиль, замедляющий движение перед опасным изгибом шоссе. «Пора!» – скомандовал он сам себе и надавил гашетку. Оглушительный хлопок, дымная струя реактивного выхлопа, и почти сразу взрыв на шоссе.

«Попал или не попал – не разглядывай, да и не дадут! Бросай трубу и отходи – ты свое дело сделал! Опоздаешь на секунду – труп», – так Кастел перед акцией наставлял Иваста, объясняя ему его задачу.

Иваст едва успел откатиться метра на два от своей позиции в высокую траву, как по камням, только что служившим ему укрытием, застучали крупнокалиберные пули, во все стороны полетели каменные осколки, воздух вокруг наполнился противной пылью. Это пулеметчик броневика обрабатывал место, откуда был произведен выстрел. Иваст, вдавившись в землю, замер. Немедленно ползти к недалекой опушке он не решился, так как понимал, что его могут засечь по движению травы и накрыть огнем. В то же время он знал, что почти сразу после его выстрела в дело должны войти другие участники засады и тем самым отвлечь внимание президентской охраны на себя. «Вот тут-то я и рвану!» – успокаивал себя Иваст.

Для человека, находящегося под обстрелом и знающего, что слепые куски металла, рвущие воздух над самым затылком, ищут именно его тело, время растягивается неимоверно. Уткнувшись лицом в землю, Иваст не видел, что творилось на шоссе, и мог ориентироваться только по слуху. Ему показалось, что он пролежал очень долго, пока, оглушенный грохотом выстрелов, не осознал, что по нему (именно по нему!) больше не стреляют, хотя около шоссе, судя по всему, начался настоящий бой. Иваст, строго следуя инструкциям Кастела, даже не сделав опасной попытки посмотреть на результаты своего выстрела, со всей возможной скоростью пополз в сторону ближайших деревьев, под ветвями которых уже начинал накапливаться вечерний сумрак.

Между тем, с того мгновения, как Иваст выпалил из своего гранатомета и попал под обстрел сам, до того момента, как с другой стороны шоссе трое боевиков с трех разных позиций открыли огонь по президентскому лимузину, прошло всего лишь секунд восемь или десять. Граната была пущена Ивастом просто блестяще! Она угодила точно в колесную арку, выворотив подвеску левого колеса. Тяжелая, основательно забалластированная машина, хотя и подпрыгнула на взрывной волне, но не перевернулась, а лишь, кроша асфальт бронированным днищем, протащилась еще несколько метров и, наехав на бортовой камень, остановилась. Дым взрыва, перемешанный с поднятыми клубами пыли, на некоторое время закрыл президентский лимузин от боевиков, находившихся в засаде, почему они и открыли огонь с некоторой задержкой.

Командир броневика сопровождения быстро понял, что плотный и сосредоточенный огонь ведется по охраняемому им объекту уже с другой стороны шоссе, развернул пулемет и стал поливать свинцом недалекие парковые заросли. Одновременно он приказал водителю поставить броневик справа от подбитого президентского лимузина, чтобы своим бортом прикрыть его от огня. Пальба пошла вовсю. Тяжело грохотал пулемет, часто и наперебой тявкали автоматические винтовки террористов, трое стрелков у амбразур бронеавтомобиля, не жалея патронов, остервенело жали на гашетки автоматов, пытаясь скорее нащупать позиции нападавших. Слева от шоссе, после того как оттуда вылетела единственная граната, никто не стрелял…

В это время к месту стычки задним ходом (разворачиваться времени не было) подлетела передовая машина сопровождения. Около двадцати секунд понадобилось сидевшим в ней людям для того, чтобы осознать факт нападения, принять решение и вернуться к своему подопечному. Дверцы машины распахнулись на левую сторону, и из них в буквальном смысле кувырком выкатились четверо телохранителей во главе с начальником службы охраны президента Жаккором. Трое охранников выстроили подобие стенки из своих тел, возведя ее между задней дверью подбитого лимузина и негостеприимным парковым лугом. Не обращая внимания на ожесточенную перестрелку на правой стороне шоссе, они хладнокровно контролировали лежавшее перед ними потенциально враждебное пространство, держа его под прицелом своих мощных многозарядных пистолетов. Жаккор не знал, что именно отсюда последовал первый выпад, но воочию наблюдал отсутствие обстрела с этой стороны и поэтому решил эвакуировать Стиллера именно этим путем. Распахнув дверь президентской машины, он увидел там ровно то, что ожидал: Стиллер – на полу в широком пространстве между задним сиденьем и перегородкой, отделяющей пассажирские места от кабины водителя, а поверх президента, прижимая его к полу и закрывая своим телом от вероятной пули или осколка – телохранитель; второй телохранитель – здесь же, напружинившись для возможного броска, сжимает в руке пистолет и, судя по всему, готов отдать жизнь, защищая своего шефа.

– Президент? – коротко спросил Жаккор.

– В норме, – не менее лапидарно отозвался телохранитель с пистолетом.

– Выходи, становись в прикрытие! – приказал Жаккор и посторонился, чтобы дать дорогу…

В это мгновение, сидевший в засаде Кастел нажал на гашетку. Жаккор только начал инстинктивно поворачивать голову в сторону вспышки и звука выстрела, когда фугасная граната влетела в открытую дверь лимузина. Внутри коротко блеснуло, автомашину раздуло изнутри; вслед за вылетевшими бронированными стеклами на волю вырвались густые клубы серо-белого дыма, а сразу вслед за ними и сквозь них из всех бывших окон бывшего роскошного автомобиля стремительно высунулись яркие языки горячего пламени…

* * *

Кастел хорошо видел, что попал и что попал – хорошо. Телохранителей, находившихся у машины, тоже разбросало взрывной волной: очухаются не скоро, если вообще очухаются… Даже пулемет на броневике поперхнулся, видимо, от неожиданности, а может, – и броневику досталось… Ну да любоваться некогда, трубу гранатомета – долой и скорее туда – через чащу парка к условленному месту на Первом Парковом шоссе, где ждет машина.

Уже делая первые шаги на пути отхода, Кастел нажал на кнопку радиопередающего сигнального устройства, и в эфир пошел условленный сигнал: «Конец операции. Всем отходить».

* * *

Иваст только-только успел доползти до густого кустарника, росшего вдоль опушки, протиснуться сквозь него и встать на ноги за спасительной зеленой стеной, когда в нагрудном кармане раздался длинный писк сигнального приемника. Отбой? Через несколько секунд писк повторился снова: один длинный сигнал. Потом еще раз… «Точно, отбой», – подтвердил сам себе Иваст и побежал в сторону Первого Паркового, все дальше от истерически заливавшегося пулемета и продолжавшегося треска автоматных очередей.

Иваст не был человеком безумного риска и инструкцию Кастела: «Не вставать на ноги и не оглядываться, пока не окажешься под прикрытием деревьев» – выполнил досконально. Даже грохот второго взрыва, настигший его уже самых кустов, не заставил Иваста оглянуться. Зато теперь он понятия не имел, каковы же итоги нападения. На бегу Иваст постепенно успокаивался и начинал соображать: «Так, сигнал отбоя мог дать только Кастел… Значит Кастел, по крайней мере, жив… Выстрел из гранатомета, кроме того, который сделал я, был только один… Если это, конечно, был гранатомет… А что же еще? Кастел не дал бы отбоя, не сделав всего возможного, чтобы добить лимузин… Не такой он человек! Он бы все заряды израсходовал, если бы в этом была нужда! Пока жив, конечно… Но ведь жив! Значит, другие заряды не потребовались? Неужто – вышло?!»

В парке начинало заметно темнеть, когда минут через семь непрерывного и утомительно бега по чащобе, Иваст выскочил на известную ему и заранее изученную на рекогносцировке тропинку. Она должна была привести в его в точку рандеву. Иваст остановился перевести дух и тут услышал стремительно приближающиеся шаги еще одного бегущего через лес человека. «Это, наверняка, Кастел!» – тут же решил Иваст, но на всякий случай отошел с тропинки в кусты и взвел затвор пистолета, который держал в руке во все время своего забега по лесу. Шаги бегущего замедлились, потом все затихло, и, наконец, совсем близко, метрах в десяти перед Ивастом на парковую тропинку, осторожно оглядываясь, вышел человек. И тоже с пистолетом в руке. Несмотря на сгущавшиеся сумерки Иваст узнал его: действительно Кастел!

Фигура, походка, повадка – не перепутаешь.

– Кастел! – негромко позвал Иваст.

Кастел немедленно отпрыгнул с тропинки в сторону за ближайшее дерево и оттуда спросил:

– Иваст?

– Да, да! Я!!

– Не ори! Ты что здесь торчишь? За мной! Ходу, ходу! – и Кастел ринулся по тропинке вперед.

Иваст не без труда догнал его и на бегу, задыхаясь, спросил:

– Как?

Кастел, сразу понял, что от него хотят, и выдохнул:

– Готов!

– Точно?

– Точно!

Дальше они бежали молча. Торжествовать было некогда. Наваливались другие заботы: удастся ли уйти от преследования, если таковое будет, надежны ли укрытия, сколько времени придется отсиживаться, что с товарищами, которые были на другой стороне шоссе…

* * *

А на другой стороне шоссе все складывалось тоже до невероятности удачно. Только один из трех боевиков получил легкое ранение: в щеку ему воткнулась отбитая пулей от засохшего дерева щепа. Но ведь не в глаз! Ребята отлично выполнили свою задачу, поставленную перед ними Кастелом: «Как можно больше нашуметь и отвлечь на себя огонь охранения». «Стрелять особо прицельно от вас не требуется, – инструктировал Кастел, – все равно лимузин не пробьете. Это не ваша работа. Поэтому чаще меняйте позиции, не давайте себя засечь!»

Получив сигнал о завершении операции, они не промедлили ни секунды и дисциплинированно начали отход в сторону Третьего Паркового шоссе, на котором их также должна была ждать машина.

Пулемет и автоматы из броневика сопровождения все еще продолжали стричь опустевшую опушку струями металла, когда все трое уже встретились в безопасном распадке. Он начинался метрах в ста позади их позиции и, постепенно углубляясь, уходил на запад. Это был замечательный путь для отступления. Они бежали по каменистому дну оврага, сначала сухому, а затем – по выступившей из-под камней воде, образовавшей ручей. Отлично! Никаких следов! Только бы не успели перекрыть дороги! В том, что радист из броневика сопровождения давным-давно поднял тревогу, сомнений ни у кого не было. Зато была надежда на собственную быстроту. Вся схватка заняла не более трех минут; пятнадцать – двадцать минут на отход до шоссе. Итого, все вместе максимум – двадцать пять. Нет, не успеют! Пока солдат поднимут по тревоге, пока посадят на машины, пока доедут, пока организуют оцепление… Сорок минут, а то и час! Нет, не успеют!

Русло ручья через пятнадцать минут вывело боевиков к арке старинного каменного моста, по которому через овраг перебиралось Третье Парковое шоссе. Им оставалось только пробежать под этой аркой и по каменной лестнице, прилепленной к опоре моста с другой стороны, подняться на дорогу. Там их должна была поджидать машина. А дальше – ищи-свищи!

Уже заметно стемнело. Как по команде, они остановились перед аркой моста, внутри которой сгустилась мрачная тень и, наклонившись над водой, стали ополаскивать водою из ручья разгоряченные бегом лица… Это было последнее в их жизни действие. Из-за ближайших к ручью деревьев по ним ударили сразу несколько автоматов. Трое террористов в какие-то мгновения были буквально разорваны пулями.

Водитель, дожидавшийся их в машине, еще раньше был убит выстрелом в висок из пистолета с глушителем.

Тела боевиков подняли на шоссе. Из-за недалекого поворота подъехала машина. Из нее вышел человек в штатском костюме, который, молча осмотрев трупы, взял протянутую ему из окна автомобиля трубку радиотелефона и произнес в нее: «Да, господин суперколонель! Все – наповал! Да, все, как вы приказали!»

Суперколонелю Картэне живые террористы были не нужны. Живые могли заговорить.

* * *

Еще одна смертельная ловушка была устроена Картэной для Иваста и Кастела. Информация о плане акции и путях отхода ее участников приходила к главе ВР через связника от самого Брокады.

Вербовку одного из руководителей Боевого крыла Картэна считал своим большим достижением. Надо сказать, что Брокада сумел очень тонко и естественно подставиться под вербовочную комбинацию ВР, а Картэна не сумел понять, что его основательно водят за нос и что он сам уже некоторое время является разменной картой в чужой колоде. Если разведчика обманывают, – он за это платит. Информация о способе и пути отхода Иваста и Кастела с места покушения была ложной. Агенты Картэны совершенно напрасно сидели в засаде в полутора километрах от того места, к которому в действительности направлялись боевики. Брокада, а если быть точным, Кафорс, был намерен использовать этих людей по собственному плану и в своих целях.

* * *

Последние метров пятьдесят, оставшиеся до шоссе, Иваст и Кастел преодолели не бегом, а очень осторожно, крадучись, и не по парковой тропинке, а прямо через заросли деревьев и кустарника. С минуту они осматривали практически пустую дорогу и убедились, что на другой ее стороне, на обочине, рядом с транспарантом дорожного указателя (как и было условлено) действительно стоит поджидающая их автомашина. Они пропустили мимо себя два каких-то шальных автомобиля, проехавших в сторону города с уже зажженными по сумеречному времени фарами, а затем рывком перемахнули полотно шоссе.

Быстро обогнув машину, Кастел открыл переднюю дверь и, заглянув внутрь, на секунду оторопел. За рулем сидел совсем не тот человек, которого он, лично разработавший весь план операции, ожидал увидеть.

– Ты?! Почему?! – изумленно спросил Кастел.

– Садись!! Быстрее!!! – заорал на него сидевший за рулем Брокада. – Потом объясняться будем!

Кастел занял сидение рядом с водителем, а Иваст расположился на заднем. Машина рванула по шоссе в сторону от города.

Минуты полторы они ехали молча, после чего Кастел, повернув голову к Брокаде, уставившемуся на летящую навстречу разметку шоссе, довольно раздраженно спросил:

– Ну?! Рассказывай! И почему мы едем в эту сторону?

Брокада на вопрос Кастела ответил своим:

– Что Стиллер?

– Стиллер – покойник!

– Точно!?

– Абсолютно! Как и то, что ты не ответил на мои вопросы.

Брокада, бросив косой взгляд на Кастела, снова сосредоточился на дороге. Он, конечно, и без Кастела уже знал, что покушение удалось. В багажнике автомашины, в нише для запасного колеса, прикрытая ветошью лежала портативная рация, через которую Брокада еще четверть часа назад получил информацию о том, что президент убит. Демонстрировать раньше времени свою осведомленность он, как профессионал, разумеется, не собирался.

Вздохнув, Брокада весьма назидательным тоном стал растолковывать Кастелу причину изменений, внесенных в разработанный план акции:

– Я тебя предупреждал, что гэбэровцы висят у нас на хвосте и вот-вот вцепятся?

– Да, предупреждал. Дальше.

– Так вот, за час до начала акции, когда ты уже шел на позицию, мне по эстафете сообщили, что Сурдика сегодня утром попытались взять на квартире. Он отстреливался и был убит. Подбирать из наших ребят нового надежного водителя и вводить его в суть задания было некогда, понимаешь? Абсолютно! Совершенно некогда! Поэтому я сел за руль сам…

– Сурдик убит… черт… – эхом отозвался с заднего сидения Иваст.

– Но ты же понимаешь, – с досадой заговорил Кастел, обращаясь к Брокаде, – что, если сейчас нас накроют… всех втроем…. то организации, считай, крышка!

– Кастел! Да некогда… некогда было! Сколько тебе объяснять! Да, понимаю… Риск! Но наше дело, вообще – риск! Но ты пойми! Пойми! Какую штуку мы провернули! Ради одного этого стоило огород городить… Разве нет?

– Черт его знает… – чуть более расслабленным тоном произнес Кастел – А куда мы все-таки едем? Почему не в город? Чтобы ложиться на дно, лучшее место – большой город.

– Понимаешь, Кастел, в городе какая-то непонятная суета. Какое-то усиленное передвижение военных. Выезд и въезд из города под усиленным контролем. У меня проверили документы и обыскали машину. Хорошо, что с собой не было ничего подозрительного… Еле выпустили…

Здесь Брокада почти ничего не соврал, но только умолчал, конечно, что ему, для того чтобы проехать через выставленный на шоссе заслон, пришлось предъявлять секретный жетон и таким образом частично расшифроваться. Правда, комбинация шла к развязке, и можно было играть ва-банк…

– Честно говоря, эта самая твоя идея… – продолжал Брокада, – ну, насчет того, что отсиживаться лучше в городе, мне всегда казалась сомнительной. Я тебе даже говорил об этом. Помнишь? Правда, настаивать не стал, раз уж мы договорились не лезть в чужие функции… Но, поверь, если сунемся в город сейчас, то сразу попадем под хороший шмон. Это всегда рискованно. А если у них уже есть информация про наш фейерверк, а она уже, наверняка, есть, то хватать будут всех без разбора…

– Что ж… может быть, ты и прав, – прикусывая зубами верхнюю, основательно изуродованную ожоговыми рубцами губу, вымолвил Кастел. – Но все же, куда именно мы едем?

– На запасную точку. Помнишь, месяца полтора назад я вам с Ивастом говорил, что приобрел на подставное лицо хутор недалеко от деревни с таким смешным названием – Хромая Утка? Я еще спросил тогда тебя и Иваста, поедете ли смотреть, а вы меня оба послали, дескать, некогда…

– А, да, помню… Было.

– Далеко еще? – спросил с заднего сиденья Иваст.

– Нет, не очень: километров пятнадцать.

– Ну, и что за поместье? – поинтересовался Кастел.

– Хутор как хутор. Расположен удобно – у самого леса, от деревни километра полтора. Дорога туда не через деревню, а в объезд, и только одна. Так что на хутор можно проехать незаметно для местных. Ну, если только случайно кто увидит. А вот из хутора контролировать подъезд очень просто.

– Нормально, – резюмировал Иваст.

* * *

За время пути машина, ведомая Брокадой, раза три на развилках и перекрестках меняла шоссе и, наконец, свернула с асфальта на узкую грунтовую дорогу, шедшую сначала по полю, а затем тонувшую во тьме леса.

– А деревня-то где? – поинтересовался Иваст, – что-то даже огней не видно.

– И не увидишь! – отвечал Брокада. – Хотя отсюда она совсем рядом – метров семьсот. Поворот шоссе и язык леса закрывают… Вон там, слева темная полоса.

– А-а-а! Понятно…

Машина, плавно качаясь на пологих неровностях дороги, медленно ехала в зеленом туннеле, пробитом в густом сумраке леса светом фар. Через несколько минут под колесами коротко пророкотал бревнами настила маленький мостик, переброшенный через ручей. Еще немного, и автомобиль остановился почти вплотную перед воротами, закрывавшими проезд в деревянной ограде. Ворота были самые простецкие: две дощатые рамы, перекрещенные также дощатыми укосинами, с натянутой на них металлической сеткой. Сквозь сетку в глубине двора просматривался дом, темные окна которого мутно бликовали, возвращая в темноту отблески автомобильных ламп.

Брокада вышел из машины, распутал тонкую заржавленную цепь, которой были стянуты воротные створки, и толкнул их внутрь двора. Вернувшись, он снова сел за руль. Машина вползла во двор и остановилась на травянистой площадке перед домом.

* * *

При свете электрического фонарика Брокада отпер дверь и, поскольку она была несколько перекошена, не без труда открыл ее. Внутри – темнота, ощущение сырости и какой-то затхлый с кислинкой запах. Такой запах часто бывает в домах, где достаточно долгое время не жили люди.

– А свет-то здесь есть? – спросил Иваст.

– Тут в сарае – движок. Но сейчас с ним разбираться не буду, устал. Завтра организуем… – отозвался Брокада. – Подождите, сейчас достану лампу.

Он пошарил где-то в темноте, потом раздалось шипение, тихий щелчок пьезоэлектрического запала, и в его руке ярко вспыхнул газовый светильник.

– Заходите, – пригласил Брокада и первым вошел внутрь помещения.

Пройдя холл и открывшийся за ним коридор, они оказались в большой квадратной комнате, довольно замусоренной и убого обставленной.

– Ну, и как мы здесь будем обитать? – обратился к Брокаде Кастел. – Здесь какая-нибудь еда есть? Да, и покажи, где спать. Я спать хочу больше, чем есть!

– Ну, все это, – Брокада широким жестом обвел окружавшее их убожество, – в общем-то, маскировка. Там, внизу – он топнул ногой по полу, – прилично оборудованное убежище. Отличный бетонированный подвал, сухой и хорошо вентилируемый. Еда, постели, оружие на всякий случай… Ну-ка, отодвиньте в сторону стол! Ага! Так. А теперь, Иваст, отверни посильнее половик! – Брокада командовал, освещая поле деятельности поднятой над головой газовой лампой.

Под половиком открылся большой квадратный люк с утопленной в специальном углублении металлической скобой-ручкой.

– Поднимай! – продолжал руководить Брокада, обращаясь к Ивасту.

Иваст с усилием вырвал одну сторону тяжелой крышки из гнезда и привел ее в вертикальное положение. В темном, почти квадратном отверстии были видны первые ступени крутой металлической лестницы.

– Спускайтесь, – предложил Брокада и передал газовую лампу Кастелу.

Кастел стал погружаться в люк, унося из комнаты свет.

– Иваст! – призвал Брокада. – Давай за Кастелом, а я – вторую лампу достану.

Пока Иваст медленно и осторожно спускался по крутым ступеням вслед за Кастелом, Брокада отступил на два шага в темноту и отстегнул от пояса две ручные осколочные гранаты.

– Чем-то здесь пованивает! – донесся из подвала немного приглушенный голос Кастела.

– Наверное, мышь где-нибудь сдохла, – немедленно отозвался Брокада и, возвращаясь к люку, выдернул из гранат обе чеки. Хладнокровно отсчитав про себя две секунды, он бросил бомбы в освещенный снизу прямоугольный проем и тут же обрушил на него крышку люка, а сам кинулся в угол комнаты. Внизу грохнуло, пол под ногами основательно содрогнулся; звякнули и посыпались оконные стекла, в комнате что-то с сильным шумом упало, а воздух наполнился отвратительной пылью и удушливым запахом сгоревшей взрывчатки.

Брокада, подсвечивая себе почти бесполезным в такой ситуации электрическим фонариком, кинулся вон из дома.

* * *

Минут пять он просидел на крыльце, периодически откашливаясь, отплевываясь и отсмаркиваясь. Потом вздохнул и взялся за дело. Работа – есть работа!

Брокада достал из-под переднего сидения автомашины пистолет с глушителем, а из багажника – противогазную маску. После этого он, на всякий случай осторожно ступая и стараясь не шуметь, вернулся в дом. В комнате, откуда Брокада проводил Иваста и Кастела навстречу их судьбе, фонарик высветил картину разгрома: осыпавшиеся оконные стекла, перевернутый стол; крышка люка, оторванная от петель, лежит рядом с черным отверстием, в котором, как пар над прорубью, лениво колышется все еще не осевшая пыль вперемешку с дымом от недавнего взрыва.

Погасив фонарик, Брокада аккуратно, почти что ощупью, приблизился к люку. Он лег прямо на грязный, усыпанный каким-то колким мусором пол и несколько минут, осторожно приблизив к прямоугольному провалу ухо, слушал. Затем он снова включил фонарик, направил его луч в черный проем и все также осторожно заглянул внутрь. Увиденное его, видимо, удовлетворило, потому что Брокада поднялся на ноги, скорее инстинктивно, чем по необходимости, отряхнулся, натянул на лицо противогазную маску и, сжимая в одной руке фонарик, а в другой – пистолет, полез в подвал.

Металлическая лестница выдержала напор огня, ударной волны и осколков, а у людей, оказавшихся в подвале, шансов, похоже, не было. Иваст и Кастел лежали на полу, среди обломков какой-то нехитрой мебели, пробитые рваным железом, обожженные и изуродованные взрывом.

Аккуратный Брокада, внимательно осмотрев тела, убедился, что боевики мертвы, после чего направился к дальней стене подвала, вдоль которой лежали два длинных и объемных предмета, накрытые брезентом и тоже иссеченные осколками гранат.

Под брезентом были до времени спрятаны еще два трупа. Одно тело принадлежало искусно отравленному несколько часов назад связнику Картэны. При нем имелись документы, которые позволяли неопровержимо установить преступные контакты шефа военной разведки с «Боевым крылом». Второй труп, с изуродованным до неузнаваемости лицом, неизвестно кому принадлежавший, должен был изображать «погибшего» Брокаду.

Брокада криво усмехнулся под маской противогаза и разложил свое гражданское удостоверение личности и автомобильные права по карманам куртки, в которую был наряжен мертвец. Кряхтя и обливаясь потом, он оттащил тела от стены, разложил их поживописней и скептически осмотрел место побоища. Да! Неосторожное обращение с боеприпасами! Затем Брокада спешно покинул подвал.

– Туфта, – думал он про себя, – жуткая туфта! Задачка для любого начинающего детектива, не говоря уже о судмедэспертизе… Ну да ничего. Расследовать, если все пойдет так, как надо, будут наши, а значит, и выводы будут нужные!

Он снова подошел к машине, открыл багажник, извлек рацию и стал настраиваться на нужную волну.

– Гнездо, Гнездо! Ответьте Ежу!

– Еж! Слышу вас. Докладывайте!

– Исполнено. Исполнено, по плану!

– Принято. Уходите.

– Господин суперколонель! Те двое не вышли в точку и блокпостами на въездах в город не зафиксированы.

– То есть вы их потеряли?

– Да, господин суперколонель, но ведь мы не могли организовать плотное оцепление всего района. Да и задачи такой нам не ставилось. Нам было приказано прикрыть конкретную точку. А они там не появились.

– Что вы думаете?

– Полагаю, может быть, почуяли что-то и решили уходить по другому варианту. Скорее всего, он у них был.

– А может быть, ранения? Может быть, дойти не смогли? Валяются где-нибудь в кустах и подыхают?

– Не исключено, конечно, но до утра внимательно осмотреть местность и организовать прочесывание не удастся. Да и некем пока прочесывать: людей не хватает.

Ну да, ну да… – Картона досадливо поморщился. – Ладно, не уйдут! Если все и дальше будет идти, как идет, – никуда не денутся.

* * *

А все шло как нельзя лучше.

Все въезды-выезды из столицы, а также ключевые пересечения ее улиц, железнодорожные и автовокзалы были плотно обложены блокпостами и патрулями, составленными из курсантов пехотного и артиллерийского военных училищ, а также из солдат третьего и четвертого батальонов расквартированного в городе мотострелкового полка, командир которого, колонель Даартс – активный участник Патриотического Союза офицеров, состоял в Венаровском заговоре.

Сам Венар с первым батальоном все того же мотострелкового полка уже через пятнадцать минут после получения от Картэны известия о смерти Стиллера прибыл к Главной Государственной Резиденции и вызвал к себе начальника караула. Сообщив ему «трагическую весть», он заявил, что армия берет ситуацию в столице под свой контроль «во избежание антигосударственных выступлений, беспорядков и хаоса», и предложил сдать посты командиру прибывшего с маршалом воинского подразделения. Подозревать в подвохе самого Венара, явившегося во всем блеске своего военного величия, осиянного сверкающими ромбами и золотым шитьем маршальского достоинства, скромному интенденту службы охраны государственных учреждений даже в голову не пришло. Главная Государственная Резиденция ощетинилась стволами мотострелкового батальона, занявшего на всякий случай круговую оборону. Всему обслуживающему персоналу, кроме дежурного инженера ремонтной бригады и двух буфетчиц, было приказано покинуть здание.

Венар в сопровождении трех автоматчиков, двух адъютантов, офицера связи и радиста с портативной армейской радиостанцией вошел в президентский кабинет и с видимым удовольствием погрузился в главное кресло страны.

Автоматчики заняли свои посты: двое – в широком коридоре у двери президентского кабинета, один – в проходной комнате секретаря. Там же расположились адъютанты. Офицер связи и радист остались при маршале, развернув свою технику на длиннющем столе для совещаний.

– Соедините меня с Картэной! – немедленно потребовал Венар от своих связистов.

Не прошло и минуты, как офицер связи доложил:

– Суперколонель Картэна на связи, господин маршал!

Венар, выбравшись из-за стола, подошел к рации, надел наушники и взял в руку микрофон.

– Картэна! Переходите ко второй части операции!.. Да! Да… Во-первых, – Государственный телерадиоцентр… Я думаю, что особых сложностей там будет. Любое сопротивление подавлять немедленно и жестко. В случае необходимости возьмите роту из резервного батальона у Даартса Я отдам необходимые распоряжения. Считайте, что они уже у вас в подчинении…. Это уже ваши проблемы! Я не хочу заниматься мелочами!.. Потом выловите! Сейчас главное – телерадиоцентр! Чтобы через полчаса мы там владели положением! Я высылаю туда своего адъютанта с текстом Заявления Чрезвычайного Военного Комитета… Да! Да! Конечно! По обстановке!.. И не забудьте немедленно отключить от антенны все частные каналы… Во-вторых, – эти две гниды… Да! Да!.. А где он сейчас?… Ах, отдыхает?! Господин жандарм устал?! Отлично!.. Блокируйте его там! Отрежьте от связи. Попытается вырваться – уничтожьте!.. А второй? И этот там?! Вот это удача, так удача! Оба вместе!.. Совершенно не обязательно! Даже лучше, если сразу. Меньше возни потом будет… Используйте ударников из Союза Офицеров Патриотов… Не нойте, – знаю, что мало людей! Прибудут десантники – всех скрутим! Все, выполняйте! Конец связи.

Венар снял наушники и положил на стол микрофон. Судя по всему, он был очень доволен.

– Теперь соедините с командиром резервного десантного!

Офицер связи, заглянув в секретный блокнот, назвал радисту условленную волну и позывные.

На этот раз прошло не менее пяти минут, прежде чем маршал услышал в наушниках очередную приятную весть: полк в воздухе, расчетное время прибытия на Центральный аэродром – через пятьдесят минут. Полторы тысячи отборных, отдохнувших бойцов! Все возьмем под контроль! Всех передушим!

Избавившись от наушников, Венар приказал офицеру связи:

– Книста ко мне!

Адъютант Книст, всем своим видом выражая готовность расшибиться в лепешку ради маршала, стремительно вошел в кабинет, лихо козырнул и щелкнул каблуками:

– Слушаю, господин маршал!

Венар в это время уже сидел за столом и один за другим быстро подписывал какие-то документы.

– Вот что, Книст! – сказал он, засовывая подписанное в поданный ему офицером связи большой конверт из плотной бумаги. – Возьмите связную бронемашину и немедленно в Телерадиоцентр. Передадите этот пакет Картэне. Он там. Ему, и только ему! Понятно?!

– Так точно!

– В случае невозможности передать лично Картэне, – свяжитесь со мной и ждите распоряжений. В случае отсутствия связи и невозможности возвратиться, или при угрозе… Нет! При намеке на угрозу того, что бумаги могут попасть в чужие руки, – немедленно уничтожить! Как поняли?

– Так точно! Понял! – и Книст слово в слово повторил инструкцию маршала.

– Выполняйте!

– Есть! – откозырял адъютант и почти выбежал из кабинета.

Венар хлопнул в ладоши и довольно потер их одну о другую.

* * *

И напрасно.

Книст все так же стремительно и целеустремленно прошел по коридору до лифта. Можно было бы ожидать, что, войдя в кабину, он нажмет кнопку с надписью «1», спустится на первый этаж и, миновав помпезный вестибюль, устремится к стоявшему у подъезда бронеавтомобилю… Однако адъютант поступил по-другому. Против ожидания, Книст нажал на кнопку с надписью «-3», что означало – «подземный этаж, третий уровень». Маршал очень удивился бы, узнав, что его посыльного понесло куда-то в преисподнюю. Еще более удивительно было то обстоятельство, что бравый адъютант уверенно ориентировался в подземном лабиринте.

Пройдя по полутемным, освещенным лишь редкими дежурными лампочками, невысоким коридорам с проложенными под потолком какими-то коробами, трубами и жгутами проводов, он остановился перед самой примитивной металлической дверью, за которой находилось, видимо, некое техническое помещение.

Для порядка оглянувшись, Книст постучал в железное полотно условным стуком. Дверь приоткрылась, и адъютант скользнул в темноту за ней. За его спиной почти неслышно лязгнул запор, и только после этого зажегся неяркий свет.

Помещение оказалось довольно обширным, напоминало небольшой низкий зал и, скорее всего, было складом чего-то, поскольку довольно значительную площадь его занимали нагроможденные друг на друга деревянные ящики и картонные коробки разных размеров.

Кроме значительного числа неодушевленных предметов здесь же находились и вполне живые лица, а именно, – двадцать два бойца специального штурмового подразделения Службы силовой поддержки Седьмого департамента ФБГБ. Одетые в «рабочие» комбинезоны черного цвета, с лицами, вымазанными маскирующей мастикой, они почти сливались с густыми тенями, скопившимися по углам скудно освещенного помещения, в ущельях между штабелями ящиков и сами казались мрачными, капризно-причудливыми выростами этих самых теней.

Возглавлял штурмовиков Ксант Авади, тот самый, который почти четыре года назад выполнял мелкое и неприятное («дурацкое» – по его собственным словам) поручение об удалении из столицы горного инженера Варбоди, досаждавшего своими несвоевременными претензиями вице-министру недр и добычи. С тех пор умный, распорядительный и в меру честолюбивый субинтендент успел дослужиться до суперинтендента, занять должность заместителя начальника Службы охраны высших должностных лиц, попасть на заметку к самому Кафорсу и стать одним из тех немногих офицеров, которым глава секретного ведомства мог поручать самые щекотливые и ответственные дела. Именно Ксант Авади, детально знавший по роду своей работы все закоулки и тайные тропы Главной Государственной Резиденции, провел штурмовое подразделение через подземную коммуникацию в самое подбрюшье штаба маршала Венара, который, огородившись плотным частоколом из бойцов мотострелкового батальона, все еще полагал себя в полной безопасности.

– Ну, что? – без церемоний обратился Ксант к адъютанту.

– Венар в эйфории, очень доволен. Ну, и вот… – ответил Книст, протягивая Ксанту пакет, который должен был передать Картэне («ему и только ему»).

– Ну-с! И что здесь у нас? – заинтересованно спросил Ксант, извлекая из пакета бумаги. – Ну-ка! Подсвети, Книст… Вот фонарик… Ага! Отлично! Великолепно! Воззвание… Приказ об аресте шефа… Ланцера… декрет об отставке кабинета… декрет о роспуске парламента…. Замечательно!! Ну, Книст! Ты и отличился! Крути дырку для ордена. С этими бумагами шеф из Венара колбасу сделает и собакам ее скормит!

– Дырки в мундире не только от орденов бывают, – осторожно отозвался адъютант. – Как бы их нам десантура не насверлила. Насколько я могу судить, они уже на подлете. Да и Венар уж больно уверен и доволен…

– Ну, это он зря! – отрезал Ксант.

* * *

Ксант знал, что говорил. Он сам участвовал в итоговых переговорах Кафорса с маршалом авиации и выполнял роль доверенного связника между главными участниками заговора.

Большинство военных летчиков души не чаяли в своем военном предводителе и между собой с почтительным обожанием именовали его Ураганом. Отвага и напор, в идеальной пропорции смешанные с пилотажным мастерством, еще во время Войны за Объединение позволяли ему рвать в клочья боевые порядки вражеских самолетов и неизменно приводить к победам в воздушных боях свою эскадрилью. Столь же стремительно и виртуозно он поражал и завоевывал женщин, унося их в смерче неподдельной, но, как правило, короткой страсти в заоблачные выси чувственных наслаждений. Одно слово – Ураган! Эффектный внешне, жизнелюбивый, веселый и общительный, он, вне боевой обстановки, был неожиданно осторожен, не лез на рожон и знал: кому, где и что можно сказать. Его боевые и прочие личные таланты были замечены и должным образом оценены. Он быстро продвигался по служебной лестнице: командовал авиационным полком, воздушной дивизией, армией, и вот – маршал авиации.

Ланцер довольно долго вытанцовывал вокруг Лаарта (как на самом деле звали Урагана), прежде чем удалось достичь с маршалом авиации необходимой степени откровенности, без которой детальная разработка его роли и степени участия в заговоре была бы немыслима. Отважный Ураган довольно долго осторожничал, стараясь использовать все доступные ему возможности для того, чтобы убедиться, во-первых: не является ли вся эта история просто провокацией; во-вторых: достаточно ли сильны его потенциальные партнеры, чтобы к ним можно было примкнуть в расчете на победу, а не на дырку в голове; и в третьих: какие дивиденды он, и без того достигший высшего командного звания, сможет получить, если вся эта история выгорит? В самом деле – нужно же чем-то оплатить степень риска. Чего ради просто так лоб расшибать, если у маршала авиации и без того почти все есть?

Кафорс правильно рассчитал, что критически необходимый союз с Лаартом можно купить, пожалуй, только одним – предложив честолюбивому Урагану венец «спасителя Отечества». Ланцер с этим согласился – мера его честолюбия не была столь высокой. Маршал авиации против соблазна, подкрепленного, разумеется, достаточно трезвым расчетом, не устоял и вошел в заговор.

Заговорщики в свое время довольно долго обсуждали способ, которым можно парировать выпад резервного десантного полка, коему маршал Венар отводил роль главной ударной силы собственного военного переворота. Казалось, проще всего было бы отдать командиру соответствующего подразделения военно-транспортной авиации приказ не предоставлять в день «X» самолетов по запросам командующего десантными войсками или самого маршала Венара. Однако и в этом, с виду совершенно ясном вопросе, Лаарт, несмотря на свою репутацию отчаянного рубаки, проявил необходимую осторожность и дальновидность.

– Вы, господа, – заявил он, – не преувеличивайте моего влияние на моих орлов. Это когда-то, до войны, они поголовно готовы были меня на ругах носить и в рот мне смотрели. Сейчас уже не то! Не то, господа! Четыре года мясорубки. Не только у пехтуры в головах каша. У моих летунов тоже бродит с пузырями. Мне доносят: до мордобоя и стрельбы доходит между «голубями» и «ястребами». У меня там такие есть деятели из «Союза Офицеров Патриотов» – только держись. Заикнись я о чем-нибудь, кроме войны до победы, – в куски порвут. Будьте уверены! И я так думаю, что у Венара через этот самый Союз уже достаточно сорвиголов навербовано, чтобы посадить, в случае чего, за штурвалы. А аэродромная охрана десантуру, сами понимаете, не удержит и минуты. Так что полетят они как миленькие и придется нам: либо лапки вверх, либо сбивать своих же – своими же истребителями. Оно, конечно, можно, и даже, наверняка, получится, но представьте, господа, если мы для начала возрождения Отечества перебьем с полторы-две тысячи его верных защитничков. Причем, заметьте, большинство из них о наших с Венаром играх ничего не знает… Просто выполняют солдатики приказ вышестоящего начальства. Как вы полагаете, эта кровь нам с рук сойдет?

– Э-м-м-м… – промычал по своему обыкновению Ланцер – Резоны есть в этом… Как вы думаете, Кафорс?

– Ну, в общем, да… – отозвался тот. – Хотя… победителей не судят… А у вас, Лаарт, что? Есть конкретные предложения?

– Есть. Давайте-ка вот что сделаем… Давайте-ка я, с подачи Генштаба, разумеется, переброшу военно-транспортный авиационный полк, что базируется на аэродроме рядом с венаровскими десантниками, куда-нибудь в другое место, или даже в тыл… на отдых там или на переобучение… не важно! А на его место пришлю другой, укомплектованный экипажами, в которых я уверен на все сто. Дружками своими рискну, если хотите знать. Снабжу их соответствующими инструкциями. Они десантников на борт возьмут, полетное задание от венаровской шантрапы примут, но привезут их не сюда, в столицу, а туда, куда я им скажу. А уж встречу обеспечить, – это я вам, дорогой Кафорс, уступаю!

– Хм… Хм! – заинтересовался Кафорс. – А ведь интересно может получиться! А, Ланцер?

* * *

Ксант, в отличие от возглавляемых им штурмовиков, был одет в обыкновенную полевую форму пехотного суперинтендента. В таком виде, вместе с адъютантом Книстом, он и возглавил тихую атаку ударного подразделения секретного ведомства на штаб маршала Венара.

Оба офицера ФБГБ, выйдя из временного укрытия в подвале Главной Государственной Резиденции, направились к лифту. За ними из помещения склада профессионально тихой и пластичной черной струей вытекла вся штурмовая группа.

Просторная кабина способна была вместить двенадцать человек, то есть как раз половину атакующих. Вторая половина пока осталась в подвале в ожидании сигнала. Лифтовый холл на третьем этаже, где располагался президентский кабинет, был по-прежнему пуст. «Ну, ей богу! Как дети! – отметил про себя Ксант. – Маршалу давно было пора Картэну в шею гнать. Работничек!»

Все складывалось как нельзя лучше. Вот, если бы пришлось прорываться через какой-нибудь дополнительный заслон, задача могла бы осложниться.

Бойцы штурмовой группы быстро распределились по полутемному помещению, проверив и взяв под прицел выход на запасную лестницу с одной стороны, а с другой стороны – арочный проем, за которым тянулся широкий коридор, куда выходили двери кабинета, где, собственно, и находилась дичь, на которую они в настоящее время охотились.

Ожидавшим в подвале штурмовикам был дан условный радиосигнал на выдвижение, и пустая кабина с почти неслышным гудением тихо пошла вниз, кстати сказать, мимо выставленного кем-то из Венаровских офицеров часового, бессмысленно сторожившего вход в лифт из парадного вестибюля на первом этаже.

Автоматчиков, охранявших вход в президентский кабинет, разумнее всего было бы просто снять снайперским огнем из бесшумной винтовки и, если бы ход операции складывался как-нибудь более сложно, Ксант не задумываясь отдал бы соответствующий приказ. Однако, при сложившихся обстоятельствах он решил проявить гуманизм, которого, в общем-то, принципиально не отвергал. Продырявить без острой необходимости головы двум молодым парням, бывшим в этой игре даже не пешками, а так – бессмысленным расходным материалом, который один из игроков весьма цинично использовал в своих целях, представлялось Ксанту не вполне изящным действом, не достойным присущей ему квалификации и не соответствующим склонностям его характера.

Быстро обменявшись с Книстом и командирами отделений штурмовой группы несколькими словами, сказанными на ухо, и несколькими профессиональными жестами, он определил диспозицию. Все, в том числе только что прибывшее из подвала подкрепление, замерли на исходной позиции.

Книст и, уступом на шаг позади него, – Ксант спокойным деловым шагом вышли из лифтового холла в коридор. Каждый из них сжимал в руке миниатюрный баллончик с нервно-паралитическим газом – недавней разработкой технической лаборатории ФБГБ. Один из командиров штурмового отделения наблюдал за ними из-за угла в специальный миниатюрный перископ, готовый в любую секунду дать своим людям команду на бросок.

Автоматчики у дверей президентского кабинета сначала насторожились, увидев приближающихся к ним офицеров, но, узнав адъютанта маршала, расслабились и вновь приняли довольно вольные позы, явно свидетельствовавшие о том, что особых подвохов внутри плотного кольца оцепления, созданного вокруг Главной Государственной Резиденции, они не ждут.

Книст и Ксант, подойдя к беспечным часовым, синхронно вскинули к их лицам свое тайное оружие и, задержав дыхание, чтобы самим случайно не хватануть газа, нажали на клапаны. Автоматчики, как снопы, повалились на застланный ковром пол, а нападавшие отскочили от них на пару шагов, опять же для того, чтобы не попасть под действие отравы.

В это же мгновение из-за угла лифтового холла в коридор выплеснулась бесшумная черная волна штурмовой группы. Находившихся в бесчувственном состоянии часовых, мгновенно оттащили от дверей, чтобы не мешались под ногами. Восемь бойцов тут же изготовились к прорыву в приемную президентского кабинета, еще одиннадцать – перекрыли парадный лестничный марш, а трое – остались контролировать лифтовый холл и запасную лестницу.

В следующую минуту штурмующие ворвались в помещение приемной. Находившиеся там автоматчик, офицер связи и второй адъютант ничего не успели понять и среагировать. Никто не кричал им: «руки вверх!», или «лежать!», или что-нибудь в этом роде. Всякое желание и возможность сопротивляться были изначально пресечены умелым применением грубой, молчаливой и чрезвычайно напористой силы. Профессиональные, безо всякого предупреждения и мгновенно «вырубающие» удары решили дело в течение трех-четырех секунд. Путь к маршалу Венару теперь был совершенно свободен.

На этом заключительном этапе захвата из-за спин спецназовцев снова выступили Ксант и Книст. Через двойную звукопоглощающую дверь они, один за другим, вошли в кабинет.

Ничего не подозревавший маршал сухопутных войск и новый, как он сам полагал, диктатор, поднял к ним свое лицо. Он явно удивился такому скорому возвращению своего посланца, который к тому же объявился в сопровождении незнакомого пехотного суперинтендента и двух до зубов вооруженных людей с разукрашенными черной маскирующей мастикой лицами. Один из этих – в черном, немедленно подошел со спины к находившемуся перед рацией связисту и сорвал с его головы наушники. Затем он одной рукой, положенной на плечо растерявшегося солдата, прижал его к стулу, а второй – приставил к затылку радиста пистолет. Вежливо и спокойно произнесенное вслед за этим: «Спокойно! Не двигаться!» – только усилило ощущение уверенной силы.

Венар еще только пытался осознать мизансцену, когда Ксант Авади, успевший обойти огромный президентский стол, подошел вплотную к маршалу и весьма обыденным голосом произнес: «Вы, господин Венар, арестованы. Затруднитесь, пожалуйста, встать из-за стола и пересесть вот на этот диванчик. И, пожалуйста, сдайте оружие, если оно у вас есть».

Видимо, пораженный неожиданностью и скоростью произошедшего события, а также обыденностью тона, которым ему объявили об аресте, Венар механически встал со своего места и направился к небольшому диванчику для отдыха, на который ему указал Ксант.

Пред диванчиком он оцепенело остановился. В тишине кабинета, казалось, было слышно, как в голове у маршала со скрипом пытаются провернуться застопорившиеся мысли. Аккуратный Ксант воспользовался этой заминкой и ловко выдернул из кобуры на маршальском поясе пистолет.

Это прикосновение, наконец, вывело Венара из ступора. Он резко повернулся и оттолкнул от себя Ксанта, но тут же сам получил мощный толчок в грудь от немедленно выросшего перед ним дюжего спецназовца, в результате чего малоизящно плюхнулся на мягкое сидение. Попытка вновь встать была пресечена столь же решительно и безапелляционно.

– Господин маршал! – на этот раз рявкнул Ксант. – Еще раз повторяю, вы арестованы! У меня четкие инструкции: при малейшем сопротивлении – стрелять! Понятно?!

При этих словах стоявший напротив Венара боец в черном штурмовом комбинезоне решительно поднял ствол своего автомата на уровень глаз маршала.

Венар обмяк и больше не делал попыток вставать, но, зато, заговорил, обращаясь к стоявшему за спиной Ксанта своему адъютанту, роль которого в совершавшихся действиях уже стала для него очевидной:

– Книст! Вы – сволочь! Сволочь и предатель! Вас же повесят, Книст! Вместе с этими подонками! Понимаете?! Десантный полк сейчас будет здесь… Понимаете?! Мы же всех вас передавим! Как тараканов!

Книст в ответ только пожал плечами, а Ксант счел необходимым ответить:

– Насчет того, кто здесь предатель, – будет разбираться суд, я так полагаю. К слову, подписанные вами и находящиеся в нашем распоряжении документы полностью изобличают именно вас в государственном преступлении. Впрочем, это не мое дело. Мое дело изложить вам предложения моего руководства…

– И кто же вами руководит?! Кафорс, небось, старая гнида! И его повесим! Не сомневайтесь!!! – злобно перебил Ксанта Венар.

Ксант, со свойственной ему выдержкой, переждал маршальскую эскападу и продолжил:

– Суть предложения в следующем: если вы хотите иметь надежду на относительно благополучный для себя исход из этой неприятной ситуации, – отдайте приказ всем подчиненным вам воинским подразделениям, участвующим в перевороте, вернуться в места их постоянной дислокации. Захваченные гражданские и военные объекты сдать под контроль Временного военного комитета в лице назначенных им представителей.

– Идите к черту с вашими предложениями! – выпалил в ответ Венар. – А Комитету вашему – тоже висеть! В полном составе! Кто, кстати, в него входит? Кафорс? Да? Ланцер, небось? Да? Еще кто?!

– Маршал авиации Лаарт, адмирал Троост, – с удовольствием дополнил Ксант.

– Висельники! Все – висельники! – не унимался Венар. – Еще полчаса, и десантники будут здесь! Вот тогда посмотрим, что вы будете делать со своими дурацкими черными куклами!

– Господин маршал! Ваше превосходительство! Уймитесь. Не будет десантников ни через полчаса, ни через час, ни даже завтра. Еще раз: сотрудничать будете?

– Нет!

– Решительно?

– Подонок!!!

– Ну-ну… – вполне миролюбиво отозвался Ксант. – Справимся и без вашей помощи. Книст! Свяжитесь со штабом, доложите ситуацию и сообщите, что маршал Венар от сотрудничества отказался.

* * *

Маршал Венар, около получаса назад получивший сообщение о том, что до прибытия верного ему десантного полка на Центральный аэродром столицы осталось пятьдесят минут, не знал, конечно, что к этому времени четыре тяжелых транспортных самолета уже разделились и летели каждый по своему маршруту, определенному Лаартом, и ни один из них не летел к столице.

Самолет, на котором находилось почти все командование полка во главе с колонелем Бастигом, сел на военном аэродроме в степном поселке Воля Рурская уже в полной темноте. Выкатившиеся по аппарели два штабных вездехода встретил офицер в открытом военном автомобиле. Он, убедившись, что имеет дело с кем надо, предложил командиру десантного полка со штабом проследовать в здание диспетчерской службы, где, по его словам, их ожидал эмиссар маршала Венара. Командир полка дал десантникам приказ разгружаться и быть готовыми к немедленному маршу, а сам со своим штабом последовал за офицером в автомобиле, указывавшим дорогу. Весь недлинный путь до невысоких построек с торчащей над ними башней управления колонель Бастиг недоуменно вертел головой: как-то не так он себе представлял Центральный аэродром столицы. И где, черт возьми, остальные самолеты? Что-то их не видно на рулежных дорожках…

Решив, прежде всего, выяснить этот вопрос у диспетчера, он – насупленный и сосредоточенный, вслед за сопровождающим офицером вошел в небольшой, тускло освещенный вестибюль в приземистом стилобате под башней. За ним в широко открытые двери плотной группой вошли офицеры его штаба и двое из четырех командиров батальонов.

В то же мгновение в помещении вспыхнул яркий свет и десантники увидели, что они находятся в плотном кольце вооруженных людей. Это было одно из подразделений спецназа ФБГБ.

Сопровождавший десантников офицер немедленно развернулся и, обращаясь к колонелю Бастигу, без предисловий заявил: «Господин колонель! Вы и офицеры вашего штаба арестованы! Предлагаю сдать оружие и…» – докончить он не успел. У Бастига была отличная реакция, он моментально понял, что оказался в ловушке, и сделал отчаянную попытку дать бой неожиданно возникшему перед ним врагу. Его рука рванулась к кобуре, он даже смог почувствовать в своей ладони рубчатую рукоятку пистолета… и на этом все закончилось. У спецназовцев была четкая инструкция стрелять при малейшем намеке на сопротивление. Раздался глухой, совершенно не слышный за пределами здания хлопок выстрела из винтовки с глушителем, и полковник рухнул на пол с простреленной головой. Почти одновременно с ним таким же образом были застрелены еще три офицера, схватившиеся за оружие. Оставшиеся пять из попавших в засаду десантных командиров успели осознать, что шансов нет, и предпочли сдаться.

Водителей вездеходов и штабного радиста совершенно бесшумно захватили на территории хозяйственного двора, куда автомобили отогнали, как только из них вышло десантное начальство.

Триста пятьдесят десантников, сидевшие сейчас на аэродроме, не знали о конечной цели своего броска. Младшие командиры были предупреждены только о том, что конкретные боевые задачи будут поставлены им по прибытии на место. Триста пятьдесят десантников, не подозревавшие, что уже остались без руководства, которое должно было эти самые задачи поставить, продолжали дисциплинированно сидеть на летном поле до самого утра. Утром они узнали, что у них – новый командир полка. Новый командир поставил новую задачу: погрузиться в самолет и отправляться к месту постоянной дислокации. Даже плечами не пожали десантники. На войне еще не то бывает!

Три других самолета были приземлены на глухих запасных аэродромах, ближайший из которых отстоял от столицы на четыреста километров. Везде повторилось практически одно и тоже: стихли турбины… и все. Ни приказаний о высадке, никаких движений на аэродроме… Кабины летчиков закрыты, и никто оттуда не отзывается. Отдраили люки, поскольку аппарели открывались только по команде из кабины летчиков, и выпустили наружу разведгруппы. Тишина, чистый воздух глухомани, никакого движения. Стало очевидно, что летчики смылись по запасному трапу через штурманский отсек. Зачем?! Непонятно… Других самолетов нет, штаб полка неизвестно где… В убогом посту управления только какая-то инвалидная команда из перестарков гражданской авиации. Жмут плечами, объяснить толком ничего не могут: «Ну, приказали принять борт… Ну, приняли… Летчиков ждала машина, и они сразу уехали… Куда? Да Бог их знает… Нам не докладывают… Столица? Какая столица?! До столицы отсюда три месяца на собаках, а потом еще два дня на паровозе…» Бред!

Один из двух батальонных командиров, летевших не со штабом, а другим бортом, минут через сорок такого дурацкого мыканья сообразил, что все это неспроста и является чьими-то кознями. Он был верным и даже фанатичным членом Союза Офицеров Патриотов и достаточно хорошо знал о целях ночной десантной операции. Даже в этой идиотской ситуации он считал необходимым действовать, хотя бы и на свой страх и риск. Но как действовать? Лететь в столицу? Летчиков – нет. Горючего – нет. Связи с командованием – нет. Захватить власть в поселке недалеко от аэродрома? Это для анекдота: население одна тысяча человек, свиноферма, бетонный заводик, лесопилка, две бензоколонки, мэрия, почта, аптека… Стратегический объект! Дождавшись утра и узнав по радио о провале Венаровского путча, он застрелился.

Другой батальонный командир, приземлившийся со своими солдатами в такой же глуши, был славным воякой, хорошим службистом, но человеком совершенно аполитичным. Он был осведомлен, что летят они в столицу, и догадывался, что там придется заниматься чем-то таким, что, в общем-то, десантникам не свойственно… И неизвестно, что из этого выйдет… Попав, явно не по своей воле, в неизвестную отдаленную от столицы местность, он принял мудрейшее решение – известить командование по имевшейся гражданской линии связи о вынужденной временной дислокации батальона и ждать соответствующих распоряжений. Много лет спустя он вышел в отставку суперколонелем.

Еще один батальон, где на время перелета за командира был оставлен толковый суперкорнет, в результате странного ночного приключения расположился лагерем вблизи аэродрома на берегу чистой лесной речки. Его солдаты провели три чудных дня отдыха, питаясь из имевшегося у них пятидневного запаса продовольствия, пока новое командование десантных войск не возвратило их к родным и изрядно надоевшим пенатам казармы по месту штатного расположения.

Заговор маршала сухопутных войск обваливался, как карточный домик.

Когда Венару оставалось сидеть в президентском кресле и чувствовать себя полновластным военным диктатором еще минут тридцать, Картэна сделал попытку установить контроль над государственным телерадиоцентром. Попытка эта сразу и с треском провалилась.

Глава военной разведки прибыл на место, имея под своей рукой бронетранспортер, три десятка бойцов из специального диверсионного отряда, полроты солдат из резервного батальона и человек двадцать ударников Союза Офицеров Патриотов. В общем-то, приличная сила, если иметь дело со стандартной наемной охраной и несколькими полицейскими, которые обычно стерегли входы-выходы и территорию телерадиоцентра.

Однако Картэна опоздал.

В тот момент, когда Иваст из своей засады еще только выцеливал президентский лимузин, под главную антенну страны уже прибыли несколько небольших автобусов с плотно зашторенными окнами. Из головной автомашины вышли три человека в штатском и направились к главному входу. Они, предъявив свои удостоверения сотрудников ФБГБ довольно высокого ранга, сопровождаемые старшим смены охраны, прошли прямо в кабинет председателя совета директоров государственной телерадиокомпании. Организация, которую представляли визитеры, пользовалась у этого руководителя большим авторитетом, и он хорошо понимал, что по причине военного времени с дурацкими розыгрышами к нему не придут. Он не ошибся.

– Господин председатель совета директоров! – несколько торжественно обратился к нему офицер, возглавлявший неожиданное посольство. – Вполне возможно, что в ближайшие часы стране предстоит пережить серьезное испытание, и от того, какую позицию займет каждый из нас в предстоящих событиях, зависит и судьба страны, и, в конечном итоге, его собственная судьба.

В довольно высокопарной фразе гэбэровца председателю совета директоров особенно не понравилась та ее часть, в которой упоминался некий «конечный итог». Он, не раз тертый жизнью калач, внутренне напрягся и, разумеется, сразу сообразил, какую позицию ему следует занять «в предстоящих событиях», имея ввиду то обстоятельство, что эта самая позиция, олицетворяемая тремя мрачными типами с военной выправкой, но в штатских костюмах, уже сама ввалилась в его кабинет.

– Да, да! Конечно! – заспешил господин председатель, – можете рассчитывать на мое полное сотрудничество! А что собственно произошло?

– Только вам и пока совершенно конфиденциально! – продолжил гэбэровец, переходя с тона торжественно-тревожного на торжественно-доверительный, – органам государственной безопасности стало известно о том, что уже сегодня группой радикально настроенных военных может быть совершена попытка государственного переворота. Наше ведомство, по поручению президента, разумеется, принимает меры, чтобы расстроить преступные замыслы и сохранить в стране с таким трудом завоеванные демократические институты.

– Да, да! Понимаю! – счел необходимым отметиться господин председатель, а про себя подумал: «Чего он мне эту пропагандистскую пургу гонит? От меня-то что нужно?»

– Государственная телерадиокомпания, – продолжал вещать как из репродуктора гэбэровец, – должна стать в этот решающий момент одним из оплотов порядка и народного единства перед лицом надвигающейся угрозы».

– Разумеется! Ну, разумеется!!! – с некоторой даже горячностью воскликнул господин председатель и вновь, но уже с раздражением, подумал про себя: «Да когда ж ты дело-то начнешь говорить?!»

В это самое мгновение гэбэровец осекся, как если бы внутри него щелкнули переключателем, и перешел на совершенно сухой, спокойный и деловой тон.

Господину председателю была разъяснена следующая диспозиция:

Первое – охрану телерадиоцентра берет под свой контроль и обеспечивает ФБГБ, для чего господин председатель должен отдать соответствующие распоряжения начальнику смены штатной охраны во избежание ненужных и вредных недоразумений.

Второе – никаких преждевременных или панических заявлений в эфир. Режим военной цензуры не только остается неизменным, но и усиливается за счет дополнительного контроля со стороны представителей ФБГБ.

Третье – сам господин председатель временно переходит на казарменное положение и до разрешения чрезвычайной ситуации остается на своем посту в помещении телерадиоцентра.

– Вы же понимаете, господин председатель, что без вас мы как без рук, и надеемся на вашу высокую гражданскую ответственность, – завершил гэбэровец, посчитавший необходимым закончить деловую часть разговора вновь на патетической ноте.

– Да. Да! Конечно! Все понимаю! – ответствовал господин председатель, заключив про себя по своему обыкновению: «Только этого мне не хватало! Черт! А куда деваться?!»

За прошедшие во время этих кратких переговоров пятнадцать-двадцать минут в стране действительно успели произойти серьезные события: президент Стиллер уже догорал среди обломков бронированного лимузина, маршал Венар приступил к решительной стадии своего плана, а Кафорс и компания только ждали момента, чтобы окончательно подсечь соперника, как глупую жадную рыбину, кинувшуюся, очертя голову, на подставленного ей живца.

Перед автобусами с зашторенными окнами открылись ворота просторного и скрытого от глаз публики служебного двора телерадиоцентра, и они тихо всосались туда, не вызвав своим вторжением никакого ажиотажа. Рабочий день для основной массы сотрудников телевизионных и радиостудий закончился еще около часа назад, и здание значительно опустело. Из автобусов высадился и мгновенно занял все стратегически важные точки телерадиоцентра десант, состоявший из двух отделений спецназа ФБГБ и роты морских пехотинцев, снятых адмиралом Троостом с охраны штаба ВМФ и предоставленных в распоряжение Кафорса.

Когда Картэна со своими бойцами прибыл на место, его встретил рык громкоговорителя, установленного над главным входом в здание телерадиоцентра:

– Внимание! Внимание! Ввиду сложившейся чрезвычайной ситуации и по распоряжению Временного военного комитета телерадиоцентр объявлен особо охраняемой зоной и взят под контроль силами безопасности! Допуск на территорию телерадиоцентра возможен только по специальному распоряжению Временного военного комитета! Предлагаю командирам, приведшим военные подразделения к зданию Государственного телерадиоцентра, немедленно вернуть подчиненных военнослужащих, и вернуться самим в места постоянной дислокации, и ожидать там распоряжений Временного военного комитета. В случае неподчинения, имею полномочие открывать огонь на поражение! Виновные в неподчинении будут привлечены к строгой ответственности по законам военного времени!

После такого заявления в стане, возглавляемом Картэной, немедленно произошел внутренний и пока еще незаметный раскол. Солдат резервного батальона и командовавшего ими пехотного субинтендента, в общем-то, использовали «в темную». Им в самых общих чертах успели только разъяснить, что президент убит, Отечество в опасности, и что надо это Отечество под руководством некого Чрезвычайного военного комитета спасать, вроде бы от каких-то террористов-радикалов… А тут, вместо террористов-радикалов, неизвестно откуда взявшийся Временный военный комитет…

«Чрезвычайный… Временный… Бес их разберет!» – крутилось в голове у пехотного субинтендента, когда он, по требованию Картэны, отдавал своим солдатам приказ рассредоточиться и занять позицию за чугунной оградой сквера напротив входа в телерадиоцентр. «Хрень какая-то творится! – продолжал молчаливо переживать пехотный командир. – Так удачно получилось попасть на переформирование в глубокий тыл, а тут – на тебе, снова лоб подставляй! Да еще, глядишь, в государственные преступники запишут… Ну их всех!»

Картэна, будучи военным разведчиком, не мог не понимать, что бросаться на неизвестного врага, о численности и вооружении которого он ровным счетом ничего не знает, – суть чистая авантюра. Однако, с другой стороны, каждая минута промедления играет против команды маршала Венара. Нерешительность и топтание на месте при захвате власти – верный проигрыш. И он, помня о наставлении, полученном от маршала во время сеанса радиосвязи, полагал, что следует атаковать как можно быстрее. Ва-банк – так ва-банк!

Тем не менее, Картэна все-таки попытался связаться с Венаром, чтобы поставить его в известность о сложившемся затруднении и о появлении какого-то непонятного «Временного военного комитета». Безуспешно. На его нетерпеливые вызовы штаб Венара упорно не отвечал, а время стремительно уходило. И тогда Картэна решился.

Под прикрытием стальных бортов бронетранспортера на прорыв ринулись ударники «Союза офицеров патриотов» и диверсионная группа армейской разведки. Полурота пехоты должна была следовать за этим передовым клином, прикрывая его огнем. Должна была… но не стала этого делать. Когда навстречу атакующим из окон телерадиоцентра ударил убийственный автоматический огонь, не проникнувшийся патриотическими идеями маршала Венара пехотный субинтендент вместо того, чтобы поднять своих солдат в атаку и подержать огнем и маневром гибнущий авангард, дал своему подразделению сигнал на отход. Солдаты подчинились этому неожиданному решению командира немедленно и с большим энтузиазмом.

Через пять минут у телерадиоцентра все было кончено. Бронетранспортер, взгромоздившийся на низкие ступени перед главным подъездом телерадиоцентра, но так и не успевший протаранить его запертые двери, скупо горел, подбитый кумулятивной гранатой, запущенной из окна второго этажа. Вокруг него лежало не менее полутора десятков тел убитых и раненых… Председатель совета директоров телерадиокомпании в своем кабинете, находясь в полуобморочном от ужаса состоянии, судорожными глотками запивал водой какое-то сердечное снадобье…

Остатки разбитого Картэновского авангарда отступили через сквер в ближайший переулок и сосредоточились за углом какого-то дома, вне зоны действенного огня защитников телерадиоцентра. Рация, находившаяся в горевшем бронетранспортере, была разбита. Картэна остался без связи.

* * *

Улицы вокруг казались вымершими. Обыватели, и без того уже давно привыкшие к ограничениям военного времени на передвижение по городу в темное время суток, услышав в непосредственной близости от своих норок грохот боя, затаились за закрытыми дверями и занавешенными окнами. Некоторые из них, правда, собирались осторожными стайками на лестничных площадках или в вестибюлях подъездов, пытаясь выяснить друг у друга, что же такое происходит. Отдельные и наиболее отчаянные из них рисковали даже высовывать головы из парадных на улицу, в тщетной надежде узреть информированного прохожего, который мог бы сказать хоть что-нибудь определенное. А как быть? Радио и телевидение неожиданно замолчали около часа назад, телефоны также, как по команде, перестали работать. Было отчего испугаться.

Один из таких смельчаков, выглянув из-за приоткрытой двери подъезда, увидел в свете продолжавших, к счастью, гореть ночных фонарей, две недлинные цепи вооруженных людей, которые осторожно, но при этом достаточно быстро передвигались по обеим сторонам неширокой улицы, готовые, в случае необходимости, прикрыть друг друга огнем. Среди них было несколько человек в офицерской форме, а также три-четыре – очевидно, легко раненных в наспех сделанных перевязках.

– Господин офицер! Господин офицер! Пожалуйста! – просительно обратился отчаянный обыватель к одному из военных с отличительными знаками суперколонеля. – Скажите, ради Бога, что происходит?

– Телефон? – вместо ответа грубо и довольно недоброжелательно спросил офицер.

– Что – телефон? – испугано промямлил обыватель, уже пожалев о своей давешней смелости.

– Телефон работает? – резко уточнил мрачный суперколонель.

– Нет, нет, нет! Не работает! Уже с час или больше… – затарахтел было обыватель, но офицер оборвал его, закрыв дверь подъезда злым толчком и едва не прищемив смельчаку голову.

Это был Картэна, направлявшийся с остатками своего отряда к штабу колонеля Даартса, находившемуся в здании артиллерийского училища. Шеф ВР рассчитывал получить там необходимое ему подкрепление и вновь попытаться овладеть телерадиоцентром. Картэна был зол, как черт. Во-первых, он просто мечтал найти и немедленно лично расстрелять предателя субинтендента, уведшего свою полуроту в самый решающий момент атаки. Во-вторых, он был взбешен очевидным бардаком и неразберихой в стане соратников маршала Венара. Потеряв бронетранспортер с рацией и не имея возможности переговорить со штабом хотя бы по гражданской телефонной линии, Картэна рассчитывал получить связь на ближайшем из установленных вечером блокпостов, но не сумел даже приблизиться к нему, так как был немедленно обстрелян. Его должны бы были опознать по паролю, но для сообщения тайного слова как минимум требовалось подойти к заставе, а сделать этого не представлялось возможным, так как солдаты оттуда тотчас открывали огонь. Картэна пошел на совершенно противоестественную вещь, а именно, – стал орать этот самый пароль через площадь, но то ли акустика не позволяла людям, контролировавшим перекресток, расслышать, что он, собственно, кричит, то ли им вовремя не сообщили пароля, то ли уже успели его сменить… Все, чего он смог добиться, так это лишней пулеметной очереди, коротко и зло пущенной наугад в направлении выкриков.

Зло плюнув, Картэна повел своих людей в обход. Ну, не атаковать же их в самом деле! Можно бы, конечно, но где гарантия, что удастся захватить рацию неповрежденной? Да и шума – бестолкового, ненужного, бесполезного и даже вредного шума и так уже сверх всякой меры.

* * *

А вот на берегу Сарагского озера, где один из отрядов путчистов по распоряжению Венара обложил Кафорса и Ланцера, была тишина. Машины, привезшие и того и другого в загородный особняк, стояли во дворе дома, несколько окон которого светились уютным теплым светом. У входа уныло маячили двое охранников. Несерьезно! Командир диверсионного подразделения ВР, которому была поручена операция, уже обнаружил коммуникационный колодец, и один из его специалистов подключился к телефонной линии, ведущей из особняка, готовый в любую секунду перерезать ее. Телефонная линия пока молчала. Недалеко от дома был установлен и включен портативный, но достаточно мощный постановщик радиопомех. Похоже, однако, что радиопереговоров из дома никто не вел.

Диверсионное подразделение, подкрепленное двумя десятками ударников СОП, успешно выполнив первую часть операции, скучало в ожидании приказа на захват.

Приказа все не было. Да и Кафорса с Ланцером в особняке не было тоже. Они в это время находились в штабе ВМФ. Венара с Картэной и здесь провели. В хорошо известных шефу ВР автомобилях в загородный особняк приехали два офицера ФБГБ, довольно искусно загримированные под Кафорса и Ланцера. Обманутый «хвост» дал неверную информацию Картэне, а тот, купившись на дешевую блесну, послал своих лучших бойцов заниматься совершенно бесполезным делом.

* * *

Между тем план Кафорса, напротив, успешно развивался. В город входили танки учебного полка Академии бронированных войск. Их было немного – не более полутора десятков, но на их броне и в нескольких следовавших за ними грузовиках находился десант в составе батальона морской пехоты, только-только прибывшего по приказанию адмирала Трооста с военно-морской базы в Тардиффе-Северном. Это обстоятельство окончательно изменило соотношение сил в столице.

Колонна шла к центру города, минуя выставленные еще Венаром блокпосты. Эти заслоны совершенно не могли противостоять столь серьезному военному соединению, да и задачи такой они не имели. Венар, начиная свою авантюру, вообще не предполагал серьезного противостояния с хорошо вооруженной силой. Рассеянные по периметру и ключевым точкам города два батальона резервного полка и курсанты старших курсов двух командных училищ должны были демонстрировать жителям столицы мощное присутствие военной силы на улицах города, обеспечить эффективную фильтрацию штатского населения и задержание отдельных лиц по указанию штаба заговорщиков. Каждый из этих заслонов, в случае необходимости, мог бы разогнать толпу каких-нибудь возмущенных шпаков и, как максимум, отразить нападение не очень большого вооруженного отряда, который вдруг, по какой-то причине, рискнет оказать сопротивление перевороту. А тут – нате! Танки и морпехи!

* * *

По мере продвижения колонны от окраины к центру к командиру резервного полка Даартсу, все еще находившемуся в здании артиллерийского училища, стала поступать соответствующая информация по радио с блокпостов.

Даартс и без того уже сильно нервничал. Около часа назад он получил из штаба Венара замечательно бодрое сообщения о занятии Главной Государственной Резиденции и по его же указанию направил в распоряжение суперколонеля Картэны полуроту солдат из находившегося у него в резерве батальона. И все. Как отрезало. Больше никаких сообщений ни из штаба Венара, ни от Картэны. Первые полчаса колонель не особенно переживал, полагая, что штаб молчит, так как, по-видимому, все идет идеально. Но потом с одного из блокпостов, поступило сообщение, что со стороны телерадиоцентра доносится звук интенсивного боя. Даартс попытался вызвать Картэну. Безрезультатно. Попробовал сам связаться с маршалом Венаром. Вновь без успеха. Но, если молчание Картэны можно было объяснить горячкой боя, то безмолвие штаба маршала представлялось необъяснимым. А теперь еще и не известно, чьи танки с десантом!

Потерпев очередной раз неудачу в попытке связаться непосредственно с Венаром, Даартс вызвал по радио командира батальона, державшего оцепление Главной Государственной Резиденции. Этот отозвался немедленно.

– Что у вас там происходит? – обеспокоенно спросил Даартс.

– Все спокойно, господин колонель! Но слышу шум тяжелой техники, видимо, в нескольких кварталах от нас.

– Понятно. Немедленно изготовьтесь к отражению атаки. Черт его знает, откуда взялась эта техника. И еще: от маршала вам поступали какие-либо распоряжения?

– Никак нет. С тех пор, как мы заняли Главную Государственную Резиденцию, господин маршал никаких дополнительных распоряжений не отдавал.

– Немедленно пошлите кого-нибудь или поднимитесь к маршалу сами! У них там что-то со связью. Пусть проверят. Одновременно доложите, что, по моим сведениям, в город вошла крупная воинская часть в составе пятнадцати танков и до батальона пехоты. Передайте, что я жду указаний. По исполнении немедленно доложите мне. Понятно?

– Так точно!

– Выполняйте!

* * *

Между тем танковая колонна, спокойно обойдя Главную Государственную Резиденцию в нескольких кварталах от нее, выкатилась на площадь Свободы, где располагались здания Парламента и Дом Правительства.

Здесь тоже был блокпост. Молоденький, только что выпущенный с младших командирских курсов субкорнет, еще ни разу не побывавший под обстрелом (и, надо сказать, особо к этому не стремившийся), обалдело взирал на неизвестно откуда свалившуюся стальную армаду, а также на направлявшегося прямо к нему матерого офицера в форме суперколонеля танковых войск.

Шагов за десять до блокпоста танкист остановился.

– Субкорнет! Ко мне! – скомандовал он.

Субкорнета сорвало с места. Он подлетел к суперколонелю, вытянулся в струну и отрапортовал.

– Субкорнет Кремал! Выполняю приказ колонеля Даартса! Командую данным блокпостом!

– Вот что, субкорнет, – неожиданно домашним тоном сказал танкист (только что руку на плечо не положил мальчишке), – с этой минуты переходишь в мое подчинение. Ясно?

– Так точно, ясно! Разрешите доложить по радио колонелю Даартсу!

– Нет, не разрешаю. Колонель Даартс от командования отстранен. Рацию передайте моим связистам.

– Но, господин суперколонель… – замямлил было субкорнет.

– Что-о-о!!! – взревел танкист – Ты еще здесь?! Выполнять!!!

Субкорнета сдуло.

* * *

– Господин колонель! На связи командир первого батальона.

Даартс нервно и нетерпеливо схватил наушники и микрофон.

– Здесь Колонель Даартс! Вы дольше там возиться не могли?! Докладывайте!

– Ерунда какая-то, господин колонель, – услышал Даартс из прижатого к уху динамика, странно неуставную речь явно растерянного батальонного командира, – маршал Венар куда-то исчез!

– Не понял! Повторите! Что значит, исчез?!

– Господин колонель! Его нет в президентском кабинете…

– Что значит, нет?! Может, вышел куда-нибудь? Мало ли!

– Да нет, господин колонель! Там вообще никого нет! Ни адъютантов, ни охраны, ни связистов… никого!

– Что за чушь вы несете? Вы, что, пьяны?!

– Никак нет, господин колонель! Но мы осмотрели все кабинеты, – никого нет.

Даартс ошалело замолчал, впервые почувствовав настоящую растерянность. Он всю сознательную жизнь прожил в координатах: начальник – подчиненный, и неожиданная, необъяснимая, противоестественная какая-то утрата руководителя на некоторое время повергла его в ступор.

И тут ему доложили о прибытии шефа военной разведки с остатками его побитого воинства.

– Оставайтесь на связи! – приказал Даартс командиру первого батальона и вышел к Картэне.

* * *

Маршала Венара и в самом деле уже не было в Главной Государственной Резиденции.

Штурмовой отряд Ксанта Авади максимально быстро эвакуировал из здания всех захваченных в ходе операции – от маршала до автоматчиков охраны. Для этого послужила все та же проторенная дорога: лифтовый холл, лифт, подвал, подземный коммуникационный ход…

Целый батальон солдат охранял пустой дом, который по факту уже некоторое время перестал быть штабом переворота.

* * *

Офицер связи при маршале был захвачен вместе со своим секретным блокнотом. Несколько минут весьма интенсивного разговора с офицерами ФБГБ не оставили ему никакого выбора, кроме того как однозначно убедиться в том, что его шеф, маршал Венар – государственный преступник. Одновременно к связисту пришло понимание такой простой вещи, что только полное сотрудничество с этой вполне очевидной, напористо и грубо давившей на него силой дает шанс не расстаться с жизнью немедленно. А там – видно будет… Он был хорошим служакой и даже за компанию состоял в «Союзе офицеров патриотов», но, к счастью для него самого и его семьи, не являлся фанатиком.

Таким образом, «Временный военный комитет», номинально возглавляемый маршалом авиации Лаартом, а фактически руководимый Кафорсом и Ланцером, обрел ценные сведения о частоте волны и кодах, посредством которых Венар отдавал приказы находившимся в его распоряжении воинским подразделениям.

Заработали радисты. Офицеры, подчиненные «Временному военному комитету», связывались с командирами блокпостов и передавали им сообщение о раскрытии антигосударственного заговора, об аресте маршала Венара и отстранении от командования полком колонеля Даартса. Далее следовало требование выполнять приказы, исходящие только от главы «Временного военного комитета» маршала Лаарта, причем под страхом предания военно-полевому суду по законам военного времени.

Большинство командиров, получивших столь неожиданную новую вводную были вполне аполитичными вояками, привыкшими подчиняться. «Если один маршал перестал командовать, а второй (кстати, симпатичный мужик!) командует, – мое дело маленькое: «бери больше – кидай дальше», – так или почти так рассуждал почти каждый из них. Только несколько оголтелых СОПовцев приняли это известие как личную трагедию. Ну и что? Делать-то нечего. Штаб переворота явно разгромлен, командовать некому… Стиснули зубы, затаили злобу…

* * *

Картэна по-сумасшедшему орал на Даартса, как будто тот лично увел от телерадиоцентра полуроту солдат в кульминационный момент атаки.

Колонель пока молчал, но все наливался и наливался ответной злобой. Он был готов уже совершить святотатственный для него поступок – начать в ответ орать на старшего по званию шефа ВР, а может, даже дать Картэне в морду, но тут Даартса позвали к рации.

Колонель круто развернулся и, не слушая больше истерического ора, вышел из комнаты…

– На связи глава «Временного военного комитета» маршал Лаарт! – несколько испуганным голосом доложил радист.

Колонель, уже начиная понимать, что, по-видимому, произошла катастрофа, замедленным движением взял со стола наушники и микрофон…

– Здесь колонель Даартс.

– Вот что, колонель! – в несколько расхлябанной и не очень военной манере, характерной для общения в ВВС, заговорил Лаарт, – вы вляпались в отвратительную историю! Если не будете дергаться и мешать, или не дай Бог сопротивляться, гарантирую вам относительно почетные условия сдачи. А когда эта история чуть подзабудется, даже обеспечим вас военной пенсией. Идет?

Даартс молчал.

– Вы что там, любезный, язык проглотили? Да! Чтобы не было детских иллюзий: Венар – у нас, десантуры, которую вы ждете, – не будет… Вы это, наверное, и так поняли, а полчок ваш в большинстве своем уже на нашей стороне. Ясно? A-а?! Колонель! Вы будете маршалу отвечать?!

– Да. Ясно… – почти лишившись голоса, выдавил из себя Даартс. – Жду распоряжений.

– Сейчас к вам прибудет колонель Контин, сдайте ему командование. Сами будете считаться под домашним арестом. И без фокусов! Контин с танковым дивизионом прибудет… Как поняли?

– Так точно, понял.

– Ну и славно!

* * *

Со скомканной и раздавленной душой, растирая рукой как будто затекшее, потерявшее чувствительность лицо, Даартс снова вышел к Картэне.

Тот сразу понял, – произошло, что-то из ряда вон…

– Ну? Ну! Что? – натянутым голосом, готовым снова сорваться в крик, спросил он у колонеля.

Злоба на Картэну у Даартса уже прошла. Он чувствовал только усталость и эмоциональное отупение.

– Все, – тускло отозвался он, – совсем все… Бегите. Если успеете.

«…и сорвали попытку захвата власти. «Временный военный комитет», взявший на себя в эти трудные часы ответственность за сохранение в стране демократических институтов, в свою очередь призывает всех граждан Народно-демократической Федерации проявить выдержку и сознательность, не поддаваться на провокационные призывы и оказывать максимум содействия властям в поддержании общественного порядка и спокойствия, жизненно необходимых в условиях продолжающейся войны.

Трагическая смерть Президента и предпринятая вслед за нею попытка государственного переворота вынудили ответственных военных лидеров, объединившихся во «Временный военный комитет», выступить гарантами функционирования в стране демократических процедур.

«Временный военный комитет» призывает депутатов Парламента срочно собрать совместное заседание обеих палат для выработки консолидированной позиции по текущему моменту.

Все указы самозваного военного диктатора – маршала Венара – о роспуске Парламента и Правительства «Временным военным комитетом» отменены. Войска, подчиненные «Временному военному комитету», взяли под усиленную охрану здания Парламента, Правительства, других государственных учреждений и готовы пресечь любые новые попытки атак на демократию. Временный военный комитет берет на себя ответственность за обеспечение личной безопасности депутатского корпуса и фактическую возможность осуществления народными избранниками своих полномочий…»

Это обращение «Временного военного комитета» к населению без конца передавалось возобновившим свою работу Государственным телерадиоцентром с самого раннего утра по всем каналам телевидения и радио. Затем новости, и снова обращение.

Из его текста и из новостных передач плохо спавшие в эту ночь жители столицы и пребывавшее в счастливом неведении население провинции узнали массу подробностей о «трагическом противостоянии Президента, стремившегося к окончанию войны путем заключения почетного и справедливого мира, шайке оголтелых военных авантюристов, возглавляемых маршалом сухопутных войск Венаром». Тут были и леденящие душу обстоятельства покушения, и шокирующий рассказ об участии в этом деле военной разведки, и подлинное возмущение двурушничеством радикальной оппозиции, вошедшей в альянс с самыми реакционными и антидемократическими силами. Люди буквально присыхали к радиоприемникам и прилипали к экранам телевизоров, которые демонстрировали жестокие картинки с шоссе в Красном Лесу, а также из логова террористов на хуторе близ деревни со смешным названием Хромая Утка в часе езды от столицы…

* * *

Депутаты «Объединенного отечества», привыкшие за многие годы послушно голосовать по президентскому мановению и под дирижирование руководителей партийной фракции, физически лишившись главного источника инициативы в лице Стиллера, чувствовали определенную растерянность. Верхушка фракции, оказавшись в положении невольной самостоятельности, тоже еще не успела освоиться со своим новым положением и лихорадочно искала какую-нибудь опору, как не умеющий плавать человек испугано ищет ногами дно, боясь оказаться на глубоком месте.

«Просите и дано будет вам, ищите и найдете» – сказано в Завете Истины.

Опору немедленно и очень кстати предложил «Временный военный комитет» в лице Лаарта и Ланцера. Кафорс предпочел оставаться в тени. Уже рано утром, едва разделавшись с Венаровским путчем, маршал авиации и начальник Генерального штаба по-военному напористо и очень результативно провели переговоры с растерявшимися партийными бонзами. В итоге, к моменту открытия чрезвычайного совместного заседания Народной и Федеративной палат Парламента была намечена программа соответствующих экстраординарных мер.

Немногочисленных депутатов от радикал-демократов со счетов пока вовсе сбросили, ибо эти уже были всецело заняты тем, чтобы отмыться от обвинений в терроризме и связях с путчистами. Дело это серьезное и, в зависимости от тех, кому это выгодно, – может быть очень долгим. Словом, вмешаться в раздел пирога они пока не могли.

А вот «Временный военный комитет» во всей этой истории представлялся в качестве некой, практически безукоризненной благодати.

Лаарта, выступившего перед депутатами с энергичным сообщением о разгроме путчистов и поддержке «линии президента Стилллера на заключение скорого и справедливого мира», приветствовали бурными, искренними аплодисментами и даже вставанием.

Тут же, на волне свежего энтузиазма, лидеры фракций правящей партии в палатах Парламента, как исключительно свою инициативу, предложили только-только согласованный с военными проект чрезвычайного Конституционного закона. Лаарт становился исполняющим обязанности Президента страны и Верховным главнокомандующим до окончания военных действий. Ему поручалось довести до завершения «мирный процесс, начатый трагически погибшим Президентом», и, не позднее, чем через полгода после подписания мира, назначить парламентские и президентские выборы. Закон был принят на ура.

Населению давно и тяжело воюющей страны Временный военный комитет тоже сразу понравился. Еще бы! Выскочивший, как «бог из машины», он сразу принес с собой надежду на то, о чем уже давно грезили все, – на скорый мир. А импозантный, мужественно красивый лидер в эффектной форме маршала ВВС, к тому же пользовавшийся в народе репутацией «нормального мужика», увенчивал неожиданно возникшую благостную картину, как роскошный цукат увенчивает верхушку соблазнительного десерта.

Первосвященник Церкви Бога Единого и Светлого, лично служа перед объективами теле– и кинокамер торжественный молебен «во славу миротворцев», прикидывал, какие дополнительные преференции следует теперь потребовать от светских властей для возглавляемой им иерархии – и за слова, которые он может сказать, и за молчание, которое он способен сохранить.

Пресса купала героев событий в лучах славы. И только «Старая Газета» все цеплялась и цеплялась к какой-то ерунде: к каким-то там статьям Конституции, которые вроде бы были нарушены при назначении Лаарта, к неким неясностям в деле о покушении на Президента, все намекала и намекала на возможность заговора спецслужб… В общем, «Старая Газета» – в своем репертуаре. Но, кому она нужна, в конце-то концов?

* * *

Через девять дней в Отнаре, небольшом горном курорте на территории Великого Герцогства Лансор, воюющие стороны заключили перемирие.

Уже сам факт столь скорого выполнения взятых на себя обязательств подняли популярность и авторитет Временного военного комитета и самого Лаарта на невиданную высоту. Восторг первых дней после неудавшегося (или удавшегося?) переворота и объявления перемирия был столь велик, что возбужденные радостными вестями люди останавливали на улицах людей в офицерской форме и целовали их, а порою, если собиралась подходящая компания, – качали на руках…

Но с заключением окончательного мирного соглашения дело застопорилось.

Политики Королевства, учитывая неординарную внутреннюю обстановку, сложившуюся в НДФ, решили пересмотреть в свою пользу согласованные еще на тайных переговорах с эмиссарами Стиллера пункты договора. Чем черт не шутит? Возможно, новому руководству в стане противника необходим мир любой ценой? Ну, так следует эту цену взвинтить!

И пошло! Переговорщики шантажировали друг друга, грозили разрывом перемирия, покидали мирную конференцию для консультаций, взывали к посредникам… но воевать по новой не было сил ни у тех, ни у других. Переговоры продолжались, а жизнь в НДФ начала потихоньку возвращаться в мирное русло.

* * *

Лидо не имел никакой специальности, кроме военной. Однако, гидроакустики в столичном городе, расположенном в нескольких сотнях километров от моря, были ни к чему. Сохранялась и некоторая неопределенность в будущем положении молодого человека, связанная с небольшой вероятностью того, что очередная медкомиссия признает-таки его годным к военной службе, но явный дрейф общей ситуации от перемирия к окончательному миру сводил такой риск к минимуму. Потери на фронте прекратились, и комиссии по воинскому набору уже перестали грести в ряды вооруженных сил всех подряд, несмотря на хвори и недуги. Поговаривали о готовящейся массовой демобилизации.

За неимением ничего более подходящего, недавний военный моряк поступил на работу в качестве инструктора по плаванию при бассейне, находившемся в городском «Гидропарке». Одновременно он стал готовиться к поступлению на юридический факультет столичного университета. И хотя время, проведенное им на войне и в госпиталях, основательно выветрило из его головы знания, полученные еще в школе, он мог рассчитывать поступить в это славное учебное заведение (причем, на казенный кошт!) в случае преодоления вступительного испытания с минимальным проходным баллом. Это было его право – право ветерана войны.

* * *

Война – великая разлучница. Но, иногда, по какой-то ее же странной и редкой прихоти, люди, которые должны были бы в мирное время пройти мимо друг друга, прочно сводятся судьбой среди неисчислимого множества безнадежных и невосполнимых потерь, выпадающих да долю другим.

Так вышло у Лидо с Лорри. Так они познакомились, и как-будто некая сила продолжала толкать их одного к другому.

В стране все еще действовали законы военного времени, и место работы специалистов, выходивших из стен средних и высших учебных заведений, определялось до поры до времени не их собственным желанием, а потребностями мобилизационной экономики.

Лорри, как единственную круглую отличницу на курсе, к тому же, с блеском защитившую магистерскую диссертацию, направили на работу в столицу по заявке Министерства военной промышленности.

Лорри сообщила в письмах к Лидо и Адди о своем, довольно неожиданном, и в то же время лестном, и очень порадовавшем ее назначении.

Сестра, получив весточку, пришла в состояние гордого восторга. Она сама, будучи от природы совершенно независтливой и нечестолюбивой, искренно радовалась достижениям окружающих. А успех родной сестры делал ее просто счастливой. Он казался ей долгожданным знаком конца бесконечной цепи несчастий, сыпавшихся на их семью в течение многих лет, последним из которых было ужасное известие о том, что младший брат – Темар пропал без вести в ходе одного из последних сражений теперь уже явно подходившей к своему финалу войны.

Лидо тоже был рад. Он соскучился по Лорри. И вот – проблема разделявшего их расстояния, бывшая совершенно очевидным препятствием к дальнейшему развитию отношений, решалась сама собой совершенно восхитительным образом. Единственное, что оставалось сделать до приезда Лорри, – это срочно прекратить маленькую романтическую интрижку, возникшую между ним и весьма пикантной молоденькой преподавательницей танцевального клуба, находившегося все в том же «Гидропарке» (Лидо любил, чтобы у него все было под рукой).

Практичная Лорри на всякий случай не стала делать из своего приезда в столицу сюрприза или испытания для возлюбленного. Ей, за ее недлинную еще жизнь, уже приходилось пару раз почувствовать, каково это, – неожиданно свалившись кому-нибудь на голову, получить в награду какое-либо печальное знание, ставившее крест на приятных и безоблачных до того отношениях. Поэтому, прежде чем высадится на вокзале в административном сердце страны, она, умница, точно проинформировала своего дорогого Лидо о том: когда, куда и насколько приезжает, – обретя за это бурную и счастливую встречу с возлюбленным, ожидавшим ее прямо на перроне с потрясающим букетом осенних цветов и приложенными к сему воистину страстными объятиями и поцелуями…

* * *

В министерстве Лорри сразу назначили младшим аудитором в одном из отделов ревизионного управления и положили неплохое жалование, позволившее ей снять крохотную, без кухни, но зато отдельную квартирку вблизи Центрального Парка, всего в двадцати минутах ходьбы от места службы. Это уже не комната в университетском общежитии, и не скамейка в дальнем углу парка, и не простреливаемый со всех сторон глазами любопытствующих медсестринский пост в отделении госпиталя и даже не квартира родителей! Это – гнездо!

Последствия обретения гнезда не замедлили сказаться. Через три месяца Лорри забеременела и немедленно получила от обалдевшего от радости Лидо предложение выйти за него замуж. Собственно, и без того к этому шло. Лорри, взяв фамилию мужа, стала госпожой Тиоракис.

Правда, первый родительский опыт вышел у молодых супругов горьким. Ребенок умер едва родившись. К счастью, с такими потерями люди мирятся достаточно быстро. Привязанность и любовь не успевают еще возникнуть и развиться, не рвут душу и сердце неотвязными воспоминаниями.

Второй ребенок – девочка, родилась в счастливый день, когда, наконец, был подписан Совильский мирный договор, окончательно поставивший точку в кровавом военном столкновении между НДФ и Объединенным Королевством Великой Равнины. Вдвойне восторженные родители назвали свою дочь несколько странным, но нежно звучащим именем – Совиле.

Лидо к этому времени уже перешел на второй курс университета. Крутился как мог, зарабатывал, где только удавалось. Лорри умоляла его только об одном: «Учись! Только учись! Ничего, проживем на мое жалование! Да и родители твои хорошо помогают…» Однако, со вторым ребенком (а Лидо так хотел сына!) решили повременить до того, как он окончит обучение на юридическом факультете.

Все вышло, как они хотели, и весной 7340 года по декретному летоисчислению Лидо вынес из родильного отделения городской больницы завернутого в трогательный кулек из шелкового одеяла своего сына, носившего его фамилию – Тиоракис!

Семнадцати лет, после окончания лицея, Тиоракис поступил на тот самый юридический факультет того самого университета, где в свое время учился и его отец.

В начальной и средней школе у него не было столь же очевидных достижений в учении, какие в свое время имела его мать. Слишком много воображения, разбросанности и, прямо скажем, – лени даже при наличии заметных способностей, прежде всего по части гуманитарных дисциплин, не давали ему подниматься выше средних баллов при сдаче итоговых тестов. Это обстоятельство огорчало материнское честолюбие Лорри, однако она успокаивала себя тем, что ее бывший супруг и отец мальчика – Лидо тоже в свое время не отличался большим усердием в постижении наук, что никак не мешало ему слыть умным парнем, быть всеобщим любимцем и быстро двигаться по служебной лестнице. Видимо, успокаивала себя мать, у мужской ветви Тиоракисов есть какой-то секрет, который позволяет им быть вполне успешными, не вылезая из кожи вон в школярские и студенческие годы.

Однако, средние аттестационные баллы сына создавали проблемы иного рода, – финансовые: пришлось платить за обучение Тиоракиса в университете (он же не был ветераном войны, как его отец!) А это было нелегко, тем более, что одновременно пришлось решать проблему, связанную с возможным призывом отпрыска на военную службу. Родители Тиоракиса, к тому времени уже давно находившиеся в разводе, пришли, тем не менее, к согласованному решению, что их сыну в армии делать нечего и, поднапрягшись, наскребли весьма значительную сумму на уплату так называемого «налога на освобождение от воинской повинности». В НДФ еще десять лет назад поняли, что за счет тех, кто, по какой-то странной прихоти, не хочет идти в казарму, можно хорошими деньгами привлекать к армейской службе другую часть граждан, у которой этот образ жизни аллергии не вызывает.

Как бы то ни было, родители дали возможность Тиоракису, без особых проблем надеть себе на голову знаменитую круглую шапочку – отличительный знак всех студентов столичного университета.

К чести Тиоракиса, он смог понять, что легкость, с которой ему до сего времени давалась жизнь, с одной стороны, – не является его собственной заслугой, а, с другой, – не дает никаких гарантий, что и в будущем все будет столь же просто и беззаботно. Тут, видимо, дали себя знать гены материнской линии. Некоторая толика тревожности психики провоцировала в Тиоракисе смутное предвидение каких-то неизбежных трудностей в будущем, тем самым избавляя его от риска безоглядного погружения в сиюминутные радости молодой жизни и обусловливая необходимую меру ответственности по отношению к учению и вообще к устройству своей судьбы.

Поэтому он не примкнул к довольно многочисленной компании «золотой молодежи», полагавшей университет своего рода увеселительным центром, служащим для демонстрации разгульной доблести, а оказался среди студентов, серьезно интересовавшихся, кроме всего прочего, также и получением знаний.

Отличная память и аналитические способности позволяли ему быстро усваивать и, что очень важно, с пониманием размещать в своем мозгу значительные объемы учебного материала. Кроме того, почти все, что предлагалось к изучению университетским курсом на юридическом факультете, представлялось ему просто-напросто интересным. Некоторые учебники, например, такие, как «Всеобщая история государства и права» или превосходно написанную «Логику» профессора Виина он проглотил как беллетристику.

Сдав экзамены по окончании первого семестра, Тиоракис с удивлением обнаружил самого себя в числе первых по успеваемости студентов факультета. Это обстоятельство повысило в нем чувство самооценки и привело в состояние сдержанного восторга его мать. Отец, не без честолюбивого умысла извещенный бывшей женой об успехах их сына, тоже был явно удовлетворен.

* * *

Как-то утром, проходя через беломраморный университетский вестибюль, Тиоракис увидел на одном из стендов, встречавших студентов при входе в альма-матер, довольно большую рукописную афишу: «Сегодня вечером встреча студентов университета с сотрудниками ФБГБ! Приглашаются все желающие. После окончания встречи – новый художественный фильм из жизни разведчиков!» Далее были указаны время, а также место проведения мероприятия – Клубный Зал.

Тиоракис сразу решил, что пойдет. Среди массы приключенческой литературы, перечитанной им еще в стенах лицея, он особенно выделял книжки о подвигах разведчиков. Среди них были не только авантюрные романы с соответствующим сюжетом, но и мемуары нескольких всамделишных рыцарей плаща и кинжала, как отечественного розлива, так и иностранных. Этот род писаний, хотя и был несколько скучноват для подростка (недоставало в них закрученности интриги и перестрелок с погонями), но зато давал Тиоракису ощущение прикосновенности к реальной кухне тайных операций спецслужб.

Тайна… Обладание тайной и тайное обладание… Тайная власть… Все это будоражило и без того яркое воображение юноши и влекло его к себе, как смертельная высота нередко влечет человека, стоящего на краю бездны. Чего там больше? Полета или смерти?

Тиоракису казалось, что полета – больше. Не обладая пока еще достаточным жизненным опытом, он, с одной стороны, был склонен идеализировать увлекательность и благородство такого рода деятельности, а, с другой, – почему-то считал ее вполне соответствующей собственным склонностям, дарованиям и убеждениям.

Да, да! И убеждениям! Несмотря на почерпнутую от своей матери стойкую неприязнь к некоторым персоналиям, ныне украшавшим знамя официальной пропаганды НДФ, и на отчетливое осознание (опять же не без помощи матери) очевидных идиотизмов в экономической и политической системе своей страны, он, тем не менее, продолжал полагать, что Родина – это Родина, и любить ее необходимо всякую. И не только любить, но и служить ей, делая все, что, по его мнению, может вести к исправлению нравов и совершенствованию правления в родном Отечестве. Наивно? Но в юном возрасте такая наивность, скорее, правило, чем исключение…

И вот, представляя себе будущее поприще, Тиоракис все чаще видел себя сотрудником секретной службы, причем, именно ее иностранного отдела, то есть политической разведки.

Кроме упомянутых уже книг, огромное впечатление на него произвели несколько талантливых кинофильмов, посвященных шпионажу вообще, и конкретным шпионам – в частности. Кинодрамы воспроизводили эпизоды тайных схваток в военное и в мирное время. К чести авторов, эти ленты не были примитивными агитками, какие снимались, например, во времена Шестилетней войны, и в которых до отвращения правильный и благородный – «наш» – лазутчик неизменно натягивал нос олигофренам из вражеской контрразведки. Нет, тут были и психологизм, и картина тяжелых провалов, и достойные противники, и вынужденная жестокость, и необходимость переступать через родственную привязанность, дружбу и даже любовь во имя исполнения долга…

Тиоракис мысленно ставил себя в положение тяжелого нравственного выбора, в котором герои оказывались по милости сценаристов и режиссеров, и ему казалось, что он к такому выбору готов. Как подобный выбор происходил в реальности, он, разумеется, знать не мог.

* * *

Тиоракис числил за собой еще два качества, которые, по его убеждению, должны были бы оказаться очень полезными в работе сотрудника секретной службы.

Одно из них – способность к лицедейству. Причем это не было страстью изображать кого угодно, где вздумается и по любому поводу, что могло бы составить счастье и карьеру какому-нибудь будущему актеру. Нет! Это была именно способность сыграть необходимую эмоцию или надеть на себя маску какого-нибудь состояния или характера в силу практической надобности. Тиоракис активно пользовался таким, замеченным им за собой еще в детстве, умением, чтобы решать свои маленькие ребяческие проблемы. Он мог сыграть раскаяние, когда его не было, отчаяние, когда для него не имелось оснований, грусть, святое неведение или непонимание, злобу или ласковость… все, что угодно, если к тому была достаточная мотивация. Нельзя сказать, чтобы Тиоракис от рождения был записным лжецом… Вряд ли он врал больше любого другого ребенка, просто – врал более талантливо. Но сей талант иногда позволял мальчику получить, например, от родителей не вполне заслуженные поощрения, или помогал избегнуть наказаний, которые, по всей справедливости, он должен был бы огрести полной мерой. Природная эмоциональность, которую Тиоракис в нужный момент вполне расчетливо выплескивал на «зрителя», создавала у последнего ощущение полной искренности и правды…

Второе качество, относимое Тиоракисом к своим активам, состояло в умении хранить свои и чужие тайны.

Есть немалая категория людей, для которых обладание каким-либо секретом – пытка. Само по себе тайное знание не может их удовлетворить. Таким людям жизненно необходимо, чтобы ну хоть кто-нибудь знал, что им известно нечто, неизвестное прочим. Тайна жжет их изнутри, грызет и рвется наружу, пока (как правило, довольно быстро) не находит себе самый легкий выход. Правда, миг наслаждения до обидного краток – его сладость исчезает одновременно с перетеканием секрета в уши благодарного слушателя.

Что касается Тиоракиса, то его-то как раз пленяло само обладание не разделенной ни с кем тайной. Носить, лелеять ее в себе, не доверяя никому и испытывая при этом тихое торжество посвященности, доставляло ему подлинное наслаждение. Наслаждение это было тем более ценно, что могло длиться месяцами, годами и десятилетиями. Гордыня? Да, своего рода.

Тиоракис как-то поймал самого себя на том, что в стремлении вновь и вновь получить это своеобразное удовольствие он способен облекать в ризы тайны и то, что другой молодой человек его возраста носил бы как победное знамя, демонстрируя всем окружающим.

* * *

Так уж случилось, что в одной группе с Тиоракисом училась Летта. Она была настоящей красавицей. Именно красавицей, а не просто обладательницей очаровательной и, как правило, очень кратковременной девичьей «милости», которую находящиеся в плену собственных гормонов молодые (и не очень молодые) самцы сплошь и рядом принимают за красоту. Летта обладала точеным, очень пропорциональным и одновременно ярким лицом, на котором светились, казалось, какой-то внутренней лаской крупные серо-голубые глаза. Пышные, густые и очень светлые с золотистым отливом волосы составляли достойную раму изысканному портрету, в комплект к которому прилагалась соответствующего качества фигура с восхитительной талией, изумительной грудью, а также длиннющими и стройнющими ногами. В общем, богиня женской прелести и любви из Кальгского эпоса – покровительница всех влюбленных, какой ее изображают на подарочных открытках. Неудивительно, что она, едва поступив в университет, стала его достопримечательностью, притчей во языцех и предметом вожделений значительного круга особей мужского пола как из числа студентов, так и из рядов профессорско-преподавательского состава.

Тут надо непременно заметить, что, несмотря на ангельскую внешность и излучаемую глазами ласковость, Летта в своем весьма молодом возрасте была уже довольно порядочной стервой. Наверное, это качество не было присуще ей от рождения, а, скорее всего, являлось благоприобретенным. В ее характере чувствовался некий, непонятный окружающим, внутренний конфликт, который вызывал резкие перепады настроения, довольно часто заканчивавшиеся вздорными и даже истерическими выходками. Общаться с ней было нелегко. Тем не менее мужчины (здесь под этим термином подразумевается вся палитра – от только что вышедших из подросткового возраста юношей до так называемых «старых козлов»), которых она удостаивала чести носить за собой шлейф, стоически сносили ее припадки и шли к ней в добровольное рабство – настолько сильна была ее женская «манкость». Повальный мужской ажиотаж усиливало также то обстоятельство, что она, охотно разбрасывая во все стороны крючки своего необыкновенно соблазнительного кокетства, умудрялась оставаться равно недоступной для всех. Никто не мог похвастаться обладанием ею. Это интриговало чрезвычайно! К тому же, будучи всего на один год старше Тиоракиса, Летта уже почти год была замужем. По университету ходила масса версий относительно столь раннего брака первой красавицы. И не все из них были благожелательны, особенно, если исходили от неизбежно ревнующей к ее популярности женской части университетского сообщества.

* * *

Тиоракис носил в себе вполне стандартное мужское начало. Поэтому экстерьер Летты не мог не произвести на него ошеломляющего впечатления. Но далее вступили в действие особенности воспитания и характера Тиоракиса, которые, по идее, должны бы были оставить его в аутсайдерах гонки за прекрасным миражем, но, в итоге, парадоксальным образом принесли ему первый приз.

Тиоракис слишком трепетно относился к женщинам. Напор в завоевании избранницы, которым хвасталось большинство его сверстников, представлялся ему диким и стыдным действом. Наверное, это было следствием того, что, начиная с девятилетнего возраста, когда отец ушел из семьи, он являл собой продукт так называемого «женского воспитания». Мать и старшая сестра, были в этом процессе главными фигурами. И вот теперь каждое женское существо, вызывавшее в нем вполне мужской интерес, непроизвольно и подсознательно ассоциировалось у него с родными семейными образами. Поэтому и к подружкам, которые в положенное время стали у него появляться, Тиоракис проявлял, наряду с нежной, но очень уж братской привязанностью, прямо-таки сыновнее почтение. Это вначале приятно поражало его избранниц, но через некоторое время начинало утомлять и даже раздражать. Ведь бремя развития отношений целиком ложилось на плечи обескураженных девиц, толкало именно их к проявлению инициативы в весьма щепетильных вопросах, а далеко не все девушки это любят и могут.

Словом, придя в круг университетских друзей, Тиоракис не мог, в отличие от многих из них, похвалиться сколь-либо большим числом любовных побед, и даже был уверен, что не имеет к тому достаточных талантов.

И тут – Летта!

Тиоракиса поразила красота девушки, но, наблюдая коловращение вокруг нее соискателей любви, он сразу вычеркнул себя из их числа, вполне искренно полагая, что при такой конкуренции шансов у него нет никаких.

Если угодно, можно считать это недостатком, но собственная эмоциональность перегорала внутри Тиоракиса как-то странно и однобоко – давая пищу богатому воображению, но, не разжигая страсти. Точнее, это было для него вопросом достаточно регулируемым: страх разочарования мог заставить его придержать развивающееся чувство и даже совсем заглушить его.

Так вышло и в этом случае. Решив, что дело ему не по зубам, Тиоракис не позволил себе распаляться понапрасну. Ведь нельзя же серьезно (если ты не идиот, конечно) влюбиться, например, в какую-нибудь кинодиву с настенного календаря? А тут – что-то подобное…

Он и вел себя соответствующе. Встретив Летту в аудитории, в коридоре или в университетской библиотеке, формально-приветливо здоровался с ней и, даже взгляда не задерживая, проходил мимо для того, чтобы заняться своими делами. Никаких попыток заговорить, пошутить, завязать знакомство… При этом Тиоракис активно интересовался и с явным удовольствием общался с другими девушками, не носившими, по его мнению, на себе столь очевидной печати небожительства и недостижимости.

Такое поведение не могло не затронуть самолюбия красавицы. Что за безобразие, черт побери! Почему она не получает законной доли восхищения, обожания и поклонения от этого весьма интересного внешне и, судя по всему, неглупого парня?

* * *

В какой-то из ничем не отмеченных дней Тиоракис сидел в комнате факультетского комитета МС и двумя пальцами выстукивал на пишущей машинке заметку для издаваемой студентами стенной газеты.

– Давайте я вам помогу, – услышал он над собой очень характерный нежного тембра голос, – я умею очень быстро печатать, десятью пальцами…

Тиоракис поднял голову. Это действительно была Летта. Она, как всегда невероятно красивая, стояла над ним и едва заметно улыбалась, больше глазами, чем губами. От девушки исходил легкий, очень приятный и чрезвычайно подходивший ко всему ее облику аромат духов.

Тиоракис смутился и заторопился с ответом:

– Нет, нет! Что вы! Спасибо, я сам… мне уже немного осталось.

– А то смотрите, мне действительно не трудно, – повторила свое предложение Летта, с явным интересом глядя на Тиоракиса, на его смущение.

– Нет, нет! – снова повторил Тиоракис. – Не беспокойтесь! Не нужно…

Летта сделала неопределенное движение головой и пошла из комнаты, а Тиоракис, борясь со страшным искушением посмотреть ей вслед, снова уткнулся в лист, торчавший из каретки пишущей машинки.

Даже если бы он специально готовился к завоеванию внимания Летты, более точно ему поступить бы не удалось. Красавица была явно заинтригована.

Дальше – больше. Через два дня, стоя в очереди к раздаче в студенческой столовой, Тиоракис вновь услышал тот же голос:

– Можно я к вам присоединюсь?

Тут уж не могло быть никаких оснований для отказа.

– Да, да! Разумеется!

Они обедали за одним столом, болтали о чем-то… Летта постоянно отвлекалась от еды и разговора, поскольку было очень много желающих поприветствовать ее, а Тиоракис при этом ловил на себе заинтересованные взгляды приветствующих.

Потом это стало повторяться каждый день, и уже сам Тиоракис, стоя в очереди к раздаче, махал Летте рукой, обозначая свое местонахождение, лишь только она входила в обеденный зал.

Как-то среди разной болтовни он завел разговор о городской архитектуре, упомянув творчество одного из известных мастеров, построивших несколько замечательных домов в столице.

– А вы сможете мне их показать? – спросила Летта.

Они все еще оставались на «вы». Дело в том, что Тиоракис вообще с трудом переходил на «ты», но в данном случае и это играло ему на руку! Слишком много мужчин пытались навязать Летте близкое знакомство, и поэтому церемонность Тиоракиса казалась ей особенно милой и к тому же – стильной.

– Конечно! Когда? – с готовностью отозвался Тиоракис.

– Сегодня не могу… С мужем уже договорились в кино пойти, – раздумчиво сказала Летта. – Тогда завтра. Сможете?

* * *

Они долго ходили по весенним улицам города. Летта стерла себе ногу не очень подходящей для длительных прогулок туфлей, и Тиоракис поймал такси. Во время всей экскурсии он не сделал даже попытки притронуться к Летте, взять ее под локоть или приобнять. А тут, сидя на довольно тесном заднем сидении небольшого автомобиля, он невольно чувствовал тепло ее бедра, и голова у него не то, чтобы кружилась, а как-то странно немела, как если бы он ее отлежал.

Когда они доехали до места, Летта попросила не провожать ее дальше, но зато, произнося: До свидания! – так нежно прикоснулась к руке Тиоракиса, что он переживал это прикосновение до самого утра…

Как-то само собой получилось, что с этого момента Тиоракис стал сопровождать Летту до ее дома почти каждый день, продолжая вести себя в обычной для него манере – то есть предельно почтительно и целомудренно.

Однажды, заметив недалеко от их пути цветочницу, он попросил у своей спутницы извинения, отошел и купил небольшой букет обычных весенних цветов.

– Можно вам подарить? – спросил он Летту.

– А можно вас поцеловать? – спросила Летта принимая цветы.

– Запросто! – ответил Тиоракис, пытаясь скрыть за бравым тоном замешательство, а Летта, не говоря больше ни слова, положила ему на шею под затылком свою умопомрачительную руку и, наклонив его голову к своей, спокойно, как бы пробуя, поцеловала в губы… Потом они шли молча, и она, взяв его под руку, слегка прижималась к нему… Потом они долго целовались в подъезде…

Через несколько дней они стали любовниками.

* * *

Явное предпочтение, которое первая красавица университета отдавала Тиоракису, не могло остаться незамеченным. Университетские друзья стали одолевать Тиоракиса нескромными вопросами, но он, пуская в ход все свое лицедейство, охлаждал их любопытство совершенно «искренними» рассказами о том, что Летта именно потому позволяет ему чаще прочих находиться подле себя, поскольку точно знает, – с этой стороны никогда не будет никаких поползновений установить власть над ней. Он был столь убедителен в разыгрываемой им перед товарищами роли преданного и не рассчитывающего ни на что пажа королевы, что только у самых недоверчивых оставались слабые подозрения по поводу невинности его отношений с Леттой. Некоторые даже сочувствовали ему. А Тиоракис получал высшее наслаждение – наслаждение от тайного обладания. И расставаться с этой тайной ради каких-то там дурацких лавров примитивного соблазнителя (пусть даже соблазнителя первой красавицы) он не собирался.

* * *

Эта склонность к тайному обладанию проявлялась у Тиоракиса и в отношении к власти.

Вообще, властность одно из свойств личности, которые проявляются у человека довольно рано. Свою способность быть повелителем дети, как правило, испытывают в играх со сверстниками еще в самом нежном возрасте. Древний инстинкт требует обрести первенство, а с ним и власть, для начала, хотя бы в пределах песочницы. Те, кому по силе и сообразительности трудно выбиться в вожаки ребячьей ватаги, охотно властвуют над кукольной семьей или армией оловянных солдатиков…

По мере взросления и обретения опыта инстинкты уступают место разуму (люди все-таки!), и уже далеко не все, по здравому рассуждению, сохраняют желание непременно руководить действиями других людей или, не дай Бог, их массами. Слишком хлопотно. Добиться своего, если только честолюбие не стало самоцелью, можно и более скромными инструментами.

Тиоракис в детстве никогда не был лидером. При неплохом физическом развитии ему для этого явно недоставало инициативы, напора, отчаянности, реакции… Он осторожно уклонялся от участия в жестоких или рискованных забавах, где выковывается авторитет маленьких сорванцов. Драться он тоже не любил и, скажем прямо, боялся, но, будучи прижат к стенке, мог дать достойный отпор. В общем, никогда не был он ни маленьким жестоким вождем (какие часто руководят дворовыми или школьными ватагами), ни забитым парией, каковые тоже являются непременным атрибутом своеобразной детской иерархии.

* * *

Как-то в шестом, кажется, классе лицея он получил возможность испытать меру своего честолюбия и амбиций.

Было время выборов «Командиров соколиного крыла» – так назывались предводители отрядов детской патриотической организации «Соколята» разного уровня. В эту организацию, надо сказать, входили практически все школьники в возрасте от десяти до четырнадцати лет.

Вот и однокашники Тиоракиса выбирали Командира соколиного крыла своего отряда. Выборы происходили, разумеется, под патронатом представителя лицейской организации «Молодых Соколов», в которой состояли многие старшеклассники. Здесь же совершенно непременно присутствовала и классная дама. При таком идеологическом и административном обеспечении избирательной компании у неформального лидера класса шансов на избрание не было никаких. Низший балл в четверти по «Родной литературе» и три записи в штрафном журнале у самого директора лицея делали его кандидатуру заведомо непроходной.

Кто-то предложил Тиоракиса. Успеваемость – в пределах нормы, начитан, язык подвешен, поведения не то чтобы примерного, но и не буйного. Тиоракису, чего скрывать, – было лестно. Особенно ему нравилось, что можно будет нашить на рукав форменной лицейской куртки желтый шеврон. К внешним атрибутам власти он был неравнодушен.

В общем, выбрали.

Свое назначение Тиоракис почти сразу отметил административным подвигом. На первом же заседании лицейского «Совета командиров», в котором ему довелось участвовать, он выдал «на гора» столько талантливой и не по годам витиеватой демагогии, что под ее напором классу вручили переходящий поощрительный вымпел.

Избиратели были восхищены, и Тиоракис некоторое время купался в лучах славы.

Но потом оказалось, что свалившуюся на него малую толику власти и причитавшийся к ней красивый желтый шеврон нужно отрабатывать. Получалось, что право диктовать волю другим неизбежно связано с потерей части собственной свободы. Нужно встраиваться в систему. А разбросанной натуре Тиоракиса строгая система претила. Ну, что это, в самом деле? Когда хочется играть в мяч или просто носиться с товарищами в ближайшем к лицею парке, – тебя зовут на очередное заседание совета; хочется почитать интересную книжку, – а тут сиди и выдумывай какой-нибудь занудный «план мероприятий»; а то – вместо беззаботной болтовни с друзьями – заставляй их выполнять какое-нибудь скучнейшее «поручение»… Тоска!

Короче, успешно «завалив» уже к концу следующей учебной четверти порученное ему дело, Тиоракис лишился первой и последней в своей жизни руководящей должности. Он не особенно расстроился по этому поводу, сожалея лишь о необходимости спороть с рукава куртки так нравившийся ему желтый шеврон.

Потом Тиоракис как-то заметил для себя, что даже среди сугубо вымышленных литературных героев и среди исторических персонажей, так или иначе препарированных тою же литературой, его гораздо более интересуют и привлекают разного рода «тайные советники вождей», «серые кардиналы» и прочие загадочные личности, определявшие судьбы стран и народов, действуя исключительно интеллектом, из-за кулис, чем очевидные титаны силы и духа, увенчанные за свои подвиги коронами повелителей империй или лаврами непревзойденных полководцев, застывшие в бронзе и камне величественных монументов. Отсюда, наверное, выросло упомянутое уже увлечение юноши разного рода повествованиями о хитроумных дипломатических и тайных шпионских схватках, что, собственно, почти одно и тоже…

Вот с таким нехитрым багажом Тиоракис и отправился на первую в своей жизни встречу с вполне реальными людьми из секретного ведомства.

Администрация университета никак не рассчитывала, что возможность пообщаться с «гэбэровцами» может вызвать у студентов ажиотажный спрос. Следствием такого заблуждения было то, что для упомянутого мероприятия выделили не здоровенный актовый зал, а относительно небольшой – Клубный.

В результате, уже минут за пятнадцать до начала встречи это, в общем-то, тоже не маленькое помещение заполнилось под завязку.

Своеобразная архитектура главного университетского здания определила довольно необычное, не очень удобное и даже не вполне безопасное устройство входов в Клубный Зал. К его дверям нужно было подниматься по лестницам, находившимся внутри облицованных белым мрамором туннелей. Туннели начинались из широкого коридора, подковой обнимавшего все пространство зала снаружи.

Придя на место минут за пять до обозначенного в афише времени, Тиоракис сразу понял, что опоздал. Порталы всех трех туннелей были перекрыты распорядителями из числа студентов. Они с трудом сдерживали напиравшую из коридора веселую толпу, также состоявшую из студентов, которые на данный момент распорядителями не являлись. Внешне все это напоминало какую-то силовую игру – вроде перетягивания каната. Все с азартом исполняли свои роли. Те, кто, сцепившись руками, изображали из себя живые плотины, одновременно пытались разъяснить напиравшей на них многоголовой волне, что мест в зале уже нет и прорываться туда бесполезно. Тех, кто был волной, судя по всему, уже давно привлекало не столько счастье увидеть физиономии «гэбэровцев» и услышать их откровения, сколько интересовал сам процесс прорыва через оцепление. Толпа явно развлекалась: из недр ее слышались радостные взвизгивания девчонок и грубоватые шутки взрослеющих мальчиков.

Неизвестно, сколько времени могло бы продолжаться такое, вполне спортивное, противостояние, но дело решили примитивные технические средства. Видимо, в расчете на буйный контингент, мудрые архитекторы предусмотрели возможность перекрытия входов в тоннели прочными двустворчатыми решетками. Задача распорядителей, таким образом, сводилась к тому, чтобы на короткое время оттеснить напиравшую на них толпу за пределы секторов, в которых происходил поворот решеток, затем свести створки, и – дело в шляпе! Так и произошло, последовательно в каждом из туннелей.

По мере возникновения перед штурмующими явно непреодолимых преград, большинство из них смирялось, хотя и с некоторой долей огорчения, с необходимостью прекратить столь увлекательное состязание. Постепенно остывая и живо обсуждая перипетии только что завершившейся борьбы, они шумными стайками разбредались по лабиринтам огромного здания. Но около одного из уже запертых решеткой тоннелей остались спортсмены иного рода. Они относились к той категории людей, для которых главный интерес состоит не в соревновании мускулов, а в противостоянии администрации – любой, всегда, везде и по каждому поводу. Из таких, при наличии подходящих условий, нередко получаются революционеры. К этой компании примкнул и Тиоракис. Не исключено, что он был единственным из них, для кого главным призом борьбы была возможность присутствовать на самой встрече с сотрудниками ФБГБ. Для прочих основной задачей являлось принуждение администрации к той или иной уступке. Из принципа!

Было их, всех вместе, человек двадцать пять. Для начала они потребовали от распорядителей, находившихся с другой стороны решетки, позвать заведующего Клубным Залом. Распорядители отрицательно качали головами и нагло улыбались. Тогда фамилию заведующего стали скандировать в двадцать с лишним глоток. Тоже без особого успеха. В коридоре, правда, шуму было много, но пробиться в зал по круто поднимающемуся тоннелю и сквозь звукопоглощающие двойные двери эти вопли не могли. Попробовали раскачивать решетку. Это настолько озаботило распорядителей, что они пригрозили вызвать наряд полиции. Угроза была вполне серьезной. Она не только охладила наиболее горячие головы, но и способствовала сокращению группы инсургентов человек на десять. Церберы скептически и ехидно взирали через, казалось, непреодолимую стальную преграду на сокращающиеся ряды искателей справедливости.

Но тут один из наиболее инициативных и сообразительных молодых людей, находившихся с другой стороны барьера, заметил: в верхнем ярусе решетки прутья приварены таким образом, что на стыке створок образуют пространство, в которое можно попытаться протиснуться. Он тут же обезьяной взлетел под свод тоннеля и, извиваясь как червяк, действительно пролез через узкую щель. Стража была обескуражена, но что она могла поделать? Какая-то сила вдруг дернула Тиоракиса (с ним такое случалось), и он тут же, обдирая бока грубым железом и рискуя расколотить себе череп о мраморные ступени при спуске практически вниз головой с другой стороны решетки, повторил путь первопроходца. Когда третий студент вслед за Тиоракисом уже заканчивал преодоление препятствия, на верхних ступенях туннеля появился бригадир распорядителей. Это был кто-то из старшекурсников, а может быть, даже из младших преподавателей. Он, величественно сложив руки на груди, полупрезрительно осмотрел запыхавшийся от физического напряжения авангард правдолюбцев и мрачно произнес, обращаясь к своим подчиненным:

– Почему до сих пор не вызвана полиция? Здесь явное нарушение общественного порядка! Хотят люди посидеть в участке – нужно им помочь!

Тиоракис ничего не мог сказать за двух других находившихся рядом с ним смельчаков, но сам он вдруг остро ощутил, что, пожалуй, погорячился со штурмом решетки. Видимо, такие ощущения были не только у него, поскольку в коридоре перед туннелем к этому моменту осталось человек семь или восемь, не больше.

Насладившись произведенным впечатлением, бригадир распорядителей осмотрел поле боя и, убедившись, что от армии противника остались жалкие ошметки, неожиданно сменил гнев на милость.

– Ну, ладно, – сказал он, – вот этих, что остались, пропустите! Только, тихо чтоб!

Заветная решетка на несколько секунд раскрылась, пропустив гордых своей «победой» борцов к дверям зала. Коридор окончательно опустел.

* * *

Когда Тиоракис, наконец-то, умостился на одной из ступенек круто поднимающегося амфитеатра, от начала встречи прошло уже около получаса.

На сцене, на стульях, стоявших позади невысокого столика, сидело трое ничем не примечательных людей. Момент, когда их представляли аудитории, Тиоракис пропустил и поэтому понятия не имел, какое положение занимают эти лица в ФБГБ.

Один из них, видимо, уже довольно давно излагал достаточно хорошо известную Тиоракису по литературе и документальным фильмам историю создания отечественной секретной службы. Это разочаровывало: ничего сенсационного, захватывающего или хотя бы просто нового. Тиоракис даже порадовался, что не пришлось слушать с самого начала. Выступление, к счастью, быстро закончилось, и слово взял второй «гэбэровец». Он рассказал о своем участии в одной, ставшей по какой-то причине широко известной диверсионной операции времен Шестилетней войны. Тоже ничего нового. Об этой истории даже художественный фильм был снят, и Тиоракис его видел. Ну, правда, самому посмотреть на человека, о котором до этого знал только понаслышке, было интересно.

После этого сидевшие на сцене разведчики (или контрразведчики, или, кем они там были) предложили студентам задавать вопросы в письменном виде. По залу поплыли записки. Тоже ничего выдающегося:

– Кто, по-вашему, самый лучший наш разведчик?

В ответ – всем известная и растиражированная фамилия героически провалившегося шпиона (А что вы хотели? Чтобы вам действующего назвали?)

– Понравился ли вам мультипликационный фильм «Шпионские ужасы»?

Ответ: «Не понравился» – Тиоракиса удивил. У них там, что? С чувством юмора плохо?

– Правда ли, что Первосвященник Цеттл IV (Миротворец) начинал в качестве агента спецслужбы?

Иерарх, разумеется, оказался выше столь мирского дела (и как такое только на ум приходит!).

Все прочие вопросы и ответы были примерно в таком же ключе. Если и присутствовал на этой памятной встрече какой-нибудь иностранный разведчик, вряд ли он смог пополнить свой шпионский улов сколь-либо ценной информацией.

Правда, на один вопрос последовал совершенно четкий и определенный ответ. Тиоракис впоследствии предполагал что, скорее всего, этот вопрос был заранее заготовлен самими «гэбэровцами» и, возможно, именно из-за него была затеяна вся эта встреча.

– Расскажите, пожалуйста, как можно попасть на работу в ФБГБ?

– Если кого-нибудь действительно интересует этот вопрос, то по окончании нашей встречи можно обратиться за разъяснениями в кабинет номер четырнадцать административного сектора. Там будет наш представитель в течение всей следующей недели. Милости просим.

Зал отозвался оживлением и смешками.

* * *

Фильм, который показали в завершение мероприятия, оказался полной ерундой, хотя авторы явно пытались подражать лучшим образцам жанра. Тиоракис ушел, не досмотрев.

Сейчас его мучил вопрос: стоит ли идти в четырнадцатый кабинет административного сектора?

Перед ним вроде бы приоткрылась дверца в тот скрытый мир, который так влек его к себе. Воспользоваться ли случаем? И посоветоваться в таком деле не с кем. «С мамой? – соображал Тиоракис. – Я ее отношение к этому ведомству знаю… С отцом? Переписку затеять по этому поводу? Или по телефону: «Как ты думаешь, папа, что если я пойду в шпионы?» Глупо как-то… С сестрой… Ну, ее-то ответ мне заранее известен! Она у нас вечная оппозиционерка. Будет плеваться и пугать меня страшными историями. С Леттой? Это вообще – бред! Летта – по другой епархии. С друзьями? Вот почему-то мне особенно не хочется, чтобы об этих моих планах знали друзья!»

В конце-концов, он окончательно понял, что выбор придется делать самому. Несколько дней Тиоракис ходил вокруг решения, как кот ходит вокруг холодильника, когда обоняние живописует ему, сколь вкусный кусок свежей печенки хранится в проклятом белом ящике. Три раза он даже поднимался в административный сектор и с деловым видом проходил мимо двери с обозначением: № 14. Два раза в длинном коридоре кроме него были какие-то люди. Ему казалось, что они во все глаза смотрят на него, и он сосредоточенно следовал мимо, как бы имея в виду совсем другую цель. Третий раз в коридоре не было никого, и Тиоракис… снова прошел мимо.

Нет, не решился. Почему – точно не мог объяснить сам. Не дозрел, наверное. Опять же где-то слышал… может быть, читал, что к так называемым «инициативникам» в службах такого рода относятся с большим подозрением…

Урочная неделя прошла, и проблема отпала сама собой, оставив легкий след сожаления об упущенной возможности.

* * *

Тиоракис продолжал с охотой и очень хорошо учиться, в связи с чем, уже на втором курсе был освобожден от платы за обучение. Он же стал одним из «золотых перьев» университетской многотиражки, чем приобрел широкую известность среди студентов, студенток и преподавателей, став таким образом довольно заметной личностью.

Его отношения с Леттой, дойдя до определенного уровня, как бы застыли в своем развитии и начали приобретать характер привычки. Тиоракис разрешил себе довольно сильно влюбиться в эту женщину. Первое, о чем он с удовольствием вспоминал, просыпаясь каждое утро, и последнее, о чем с наслаждением думал, засыпая, – была Летта. Что это такое, если не любовь? Однако окунуться в пучину страсти он себе не позволил и рабом своей любви не стал. Летта попробовала выкинуть с ним несколько своих обычных истерических коленец, но не тут-то было. Тиоракис в таких случаях просто разворачивался через каблук и уходил, даже не пытаясь вдаваться в так называемое «выяснение отношений». Он подсознательно чувствовал, что в этом виде военных действий женщины непобедимы. Навязав мужчине сражение такого рода, они непременно достигают триумфа и приобретают себе вечного пленника с клеймом собственницы на лбу.

Да, он переживал и даже страдал в таких случаях. Ощущения этого страдания были порою настолько сильны, что становились сродни физической боли. Но он перетерпливал. И каждый раз побеждал. Летта неизменно первая начинала наводить мосты. Тиоракис при этом никогда не пытался получить с нее контрибуцию в виде каких-нибудь признаний вины или обещаний быть «хорошей девочкой», поскольку это было сопряжено с риском вляпаться в то самое «выяснение отношений», коего он столь тщательно избегал. Он просто вычеркивал время размолвки из своей памяти, делая вид, что ничего и не произошло.

И он продолжал наслаждаться тайной их связи. Сохранять ее в секрете было тем более легко, что Тиоракис никогда не пытался сосредоточить все внимание Летты на себе. Он совершенно спокойно переносил то обстоятельство, что многие мужчины в его присутствии выказывали ей свое внимание, а она по своей привычке напропалую кокетничала с ними. Такое поведение Тиоракиса служило для большинства любопытных подтверждением того, что у него с Леттой ничего «серьезного» нет и быть не может. Ибо, по всеобщему убеждению, влюбленный мужчина просто обязан ревновать.

В отношениях с Леттой проявилось еще одно своеобразие натуры Тиоракиса. Состояние влюбленности не закрывало его глаза непроницаемой пеленой, как это случается с действительно страстными личностями. Для них предмет обожания заслоняет, делает невидимыми, незначимыми всех остальных. Нет, Тиоракис в то же время и весьма охотно общался с другими молодыми женщинами, находя даже дополнительное удовольствие от сравнения их качеств с качествами своей главной избранницы. Летта несомненно была самой красивой! Когда он видел ее или даже только еще предвкушал встречу с ней, кровь начинала бить толчками где-то там, у него внутри… Но при этом он отчетливо видел, что, скажем, Тарра явно умнее и способнее, а Клеста, несомненно, более приятна в общении, потому что добрее, терпимее… Любовь не делала его слепым.

Ну и, разумеется, он умудрялся общаться и с Леттой, и с Таррой, и с Клестой таким образом, что ни одна из них не знала о существовании другой. И это тоже чем-то было сродни работе двойного и даже тройного агента. Нужно было всегда помнить кому, что и при каких обстоятельствах сказал, где, когда и с кем договорился встретиться, какие у кого вкусы и пристрастия… Трудно! Однажды он попробовал добавить в эту компанию еще и четвертый компонент, но понял, что не потянет. Получалось слишком уж напряженно и могло закончиться «провалом».

* * *

И все-таки Тиоракис не даром чувствовал, что у него есть своя звезда!

Однажды, проверяя ящик для корреспонденции на двери своей квартиры, он обнаружил среди обычной кучи рекламных объявлений и счетов за телефонные переговоры адресованный ему простой почтовый конверт.

Зайдя в квартиру, он вскрыл его и извлек оттуда небольшой листок со странным текстом:

«Уважаемый господин Тиоракис!

Свяжитесь, пожалуйста, с нами по телефону ++2 74 28.

Суть вопроса будет Вам разъяснена во время телефонного разговора».

И все. Тиоракис ошалело вертел бумажку: ни подписи, ни печати, ни даты, ни номера, ни штампа учреждения… На послание от частного лица тоже не похоже: «свяжитесь с нами», понимаешь… И конверт без каких-нибудь намеков на отправителя: только отметка почтового отделения, принявшего письмо, и отметка доставившего.

И тут Тиоракиса осенило. Номер телефона! Он уже давно знал (собственно, это и не для кого не было секретом), что с двух плюсов начинались номера телефонов многих центральных государственных учреждений. Например, когда Тиоракис в прежние времена звонил своему отцу, работавшему в одном из управлений Федерального Надзора, то всегда начинал набор с этих самых плюсов. Да что Федеральный Надзор! Даже номера телефонов Министерства экономики, где служила мать, начинались точно также. Кто-то (может быть, даже отец) в свое время объяснил Тиоракису, что все соединения таких абонентов проходят через отдельный телефонный узел, где переговоры могут фиксироваться, прослушиваться и даже записываться.

Так! Это уже несколько проясняло ситуацию. «Значит, – рассуждал Тиоракис, – мною интересуется какое-то государственное ведомство. Какое? Тот же Федеральный Надзор? По поводу отца? Это вряд ли… Министерство экономики? Что-нибудь связанное с мамой? Маловероятно. Не могу себе представить, зачем бы я мог понадобиться и тем и другим. Какая-нибудь полиция или суд? Может, я был свидетелем чего-нибудь, сам того не зная?

Ну, нет! Прислали бы обычную повестку. Правда, одного моего товарища приглашали похожим образом на разговор в управление кадров городского полицай-президиума… Но там, в письме, было четко указано, от кого приглашение исходит и даже кратко обозначена цель вызова: «собеседование в связи с предложением поступить на работу». А тут – больно много туману».

И как-то само собой у Тиоракиса возникло предположение, что столь таинственную записку могли прислать только из ФБГБ.

Оттолкнувшись от этой гипотезы, он попробовал прикинуть, чем его персона могла заинтересовать славное ведомство: «С государственными секретами я не работаю? Нет. Так. С иностранцами напропалую не общаюсь? Тоже нет. Переписку с зарубежными корреспондентами не веду? Не веду. В террористических или антиправительственных организациях, насколько я помню, не состою… Что же еще? А что, если они меня хотят завербовать? Нет… завербовать, как-то некрасиво… пригласить! Да, пригласить на работу! А что? Может быть, и так… Вот будет смешно, если на самом деле – это цидулька из какого-нибудь подотдела налоговой статистики городского магистрата! А дело идет об уточнении данных налогоплательщика или еще о какой-то такой же ерунде!»

* * *

– Здравствуйте, вас слушают!

– Здравствуйте… Видите ли, я получил довольно странное письмо… и там был указан этот телефон. Я, право, не знаю…

– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию и адрес.

– Тиоракис. Да, Тиоракис. Юго-Западный дистрикт, Солнечные Поля, пятый квартал, блок 72, квартира 543.

– Благодарю вас. Подождите, пожалуйста, я сверюсь… Да! Мы действительно направляли вам письмо. Мы хотим пригласить вас для беседы. Разговор пойдет о вашей возможной будущей работе. Это вас интересует?

– Ну, в общем… Да, конечно, интересует! Но, хотелось бы знать… э-э-э…

– По какому мы ведомству? Да?

– Да!

– Ну, пока что я вам скажу, что организация у нас государственная. У вас нет принципиальных возражений против работы в государственной организации?

– Нет. Но… э-э-э..

– Ну, вот и поговорим. Здесь все и узнаете. Если поймете, что вам не подходит – силой никто вас заставлять не будет. Идет?

– Да!

– Тогда запишите адрес…

* * *

Идя на встречу, Тиоракис уже практически на сто процентов был уверен, что на свидание его пригласила кадровая служба ФБГБ. Единственное, что несколько смущало – названный ему в телефонном разговоре адрес, на первый взгляд, не имел никакого отношения к известному практически всем месту расположения штаб-квартиры легендарной службы. Тиоракис, однако, сообразил, что приглашение прямо в святая-святых – это, наверное, слишком много чести для него. Скорее всего, у «гэбэровцев» есть какие-то подразделения и на местах… Что-то вроде полицай-президиумов там… или полицейских участков, может быть…

Ехать особенно далеко не пришлось. Названный адрес находился в том же Юго-Западном дистрикте, правда, значительно ближе к центру города. Небольшая тихая улица, трехэтажный, аккуратно отремонтированный, вековой, наверное, постройки дом, из тех самых – принадлежавших к так любимому Тиоракисом «новому стилю». Тяжелая, лакированного дерева со вставками из цветного рифленого стекла в верхней части, двустворчатая дверь подковообразной формы. Потрясающая художественно исполненная латунная ручка мягко-текучих форм, даже просто взяться за которую понимающему стиль человеку доставило бы истинное наслаждение. Справа от двери круглое окно-люнет, задекорированное (слово «зарешеченное» для этого никак подходит!) замечательно тонкой, тоже текучих линий решеткой с элементами художественной ковки в виде цветов и листьев. И никаких вывесок на двери. Только маленькая, похоже, латунная плашка с кнопкой вызова, перфорацией для микрофона и динамика, а также с глазком телекамеры.

Тиоракис нажал на кнопку, – и ему ответили. Он назвал себя, а также фамилию пригласившего его человека, – и ему отворили.

* * *

Они разговаривали уже минут пятнадцать.

– …вы довольно наивно представляете себе работу разведчика. Сейчас так уже никто не делает. Это даже чисто технически почти невозможно при нынешнем уровне идентификационного учета и контроля за личностью. И это, заметьте, – практически в любом более или менее цивилизованном государстве. Вы представляете себе, что такое сейчас – натурализовать агента в другой стране? Тут совершенно недостаточно просто присвоить себе чужую биографию, назваться иноземным именем и знать в совершенстве язык страны пребывания. Как, кстати, у вас с языком?

– Экзамен по кальгскому я сдал на отлично. Немного могу читать по-соллийски.

– Но, ведь факультет-то у вас вовсе не языковый?

– Нет, конечно!

– Дополнительные занятия? Языковая практика?

– Нет.

– То есть, строго говоря, в лучшем случае, вы сможете через пень-колоду поговорить на общие темы с тем же кальгцем, пугая его при этом вашим ужасным акцентом? Так?

– Не, знаю, не пробовал… Но я думал, что есть какие-то специальные школы, что ли… Я слышал, при желании, язык можно поставить очень быстро…

– Х-ха! Не очень-то быстро… Но, в конце концов, можно. Ну, и что? Я же вам сказал: во-первых, – натурализация. Во-вторых, – доступ к информации. Времена, когда разведчику достаточно было переползти на брюхе границу и начать считать воинские эшелоны на железнодорожной ветке, давно прошли. С потоком нелегальных эмигрантов мы можем хоть к кальгцам, хоть к равнинцам, хоть в Южную Конфедерацию тысячи агентов засылать. Ну и что они там будут делать? Днем работать ассенизаторами, а ночью прятаться от миграционного контроля? А просто считать вагоны на путях – это сейчас никому не нужно. Это из космоса отлично видно. Значит, нужно нашего человека сделать натуральным кальгцем или, там, равнинцем… обеспечить ему соответствующую карьеру. Это, если очень постараться, тоже, наверное, можно. Но, на процесс вживления и заметание всех следов уйдет минимум лет семь, а то и десять. А сколько еще времени пройдет, пока он к нужной информации подберется! Да он от старости помрет! Чувствуете, к чему я клоню?

– Неоправданно высокие издержки?

– Ну, да! Конечно! И как вы полагаете: каков выход?

– М-м-м… Если не это… Тогда остается только вербовка на месте… Да? Ну и технические средства разведки? Нет?

– Разумеется! Разумеется, господин Тиоракис. Соображаете. Поэтому нам нужны аналитики. Люди, умеющие слушать, сопоставлять, делать выводы, понять сильные и слабые стороны человека, влезть в его шкуру, а также и ему в душу… ну и так далее…

– Понимаю… м-м-м… А мне-то вы, что сейчас предлагаете?

– А вам я предлагаю попробовать с нами посотрудничать. На первое время. Давайте приглядимся друг к другу. Мы – к вам, вы – к нам. Ну, как?

– То есть в штат вы меня не берете?

– Слышу в вашем голосе горькое разочарование, господин Тиоракис! Но, видите ли, сразу в штат мы берем только технических сотрудников, или, скажем, бойцов групп захвата, или, например, следователей… поваров и посудомоек в столовую, тоже сразу в штат берем… После соответствующей проверки, разумеется. Но вас же интересует агентурная работа? А это не специальность, знаете ли… Это – талант, дар, если хотите. Нет такого университета, где бы вам написали в графе специальность – «шпион» или «контрразведчик». Самые известные специалисты такого рода кем только не были! Юристов, кстати, среди них, как мне кажется, меньше всего. А так – инженеры, научные сотрудники, писатели, журналисты, бизнесмены, актеры, военные… Тут же склад ума и характера важнее, чем знание стандартных приемов конспирации. Этому-то, в конце-концов, и медведя можно научить. А вот, например, умению и, главное, желанию жить двойной и даже тройной жизнью – научить нельзя. Это – от Бога, которого, говорят, и нет вовсе. Это я все к чему? А вот к чему: мы, знаете ли, в поисках соответствующих талантов поступаем, примерно, как поступают при подборе артистов в труппу – конкурс проводим. Только там конкурс – гласный, а у нас, по понятным причинам, – тайный… Вы, кажется, что-то спросить хотите?

– Это я так. Про себя.

– А все-таки?

– Да, вот думаю, о чем вы меня попросите: спеть, сплясать или басню прочитать?

– Х-ха! Шутить изволите, господин Тиоракис? Это отлично! В нашем деле без юмора и, простите, некоторой доли веселого цинизма – нельзя. Это вам плюс. Но, нет. От песен и басен пока воздержимся. Всему свое время. Пока же посмотрим на вас, как на аналитика.

– И что же я должен проанализировать?

– А вот вам домашнее, так сказать, задание…

Тиоракис возвращался домой со смешанным чувством.

С одной стороны, ему было весьма лестно, что ведомство, о котором он так много читал, слышал и в честолюбивых мечтах иногда даже видел себя его высокопоставленным сотрудником, само проявило к нему интерес. Подумать только! К нему, оказывается, уже некоторое время присматривались, о нем собирали какие-то сведения, и его потенциальные возможности были неплохо оценены. Настолько неплохо, что вот теперь ему сделали соответствующее предложение. Перед ним приоткрывалась тайная дверь, в которую он сам давно хотел войти.

С другой стороны, эта самая дверь отворялась не совсем так, как он это себе представлял. Никто никаких гарантий или хотя бы обещаний того, что он непременно станет штатным сотрудником секретного ведомства, ему не дал. Сначала, дескать, зарекомендуйте себя, господин Тиоракис! Походите-ка, любезный, пока что у нас на сворке! А положение «внештатника» отдавало чем-то унизительным. Первое, что всплывало в памяти – «внештатный осведомитель».

– Ну что вы, господин Тиоракис! – возразил ему «гэбэровец». – Примитивных доносчиков у нас более, чем достаточно. И вербуем мы их, я вас уверяю, совсем по-другому. Обратите внимание, я же не пытаюсь вынудить вас к выполнению вашего первого задания. Не пробую вас, упаси Боже, шантажировать. Верно? Да и нечем вас шантажировать… Деньгами тоже не соблазняю. Правильно? Та работа, которую я предлагаю вам выполнить, никоим образом на донос не похожа. Это анализ. Но анализ, выполняемый человеком, являющимся естественной частью некой общественной среды. А это очень ценно, если о состоянии, реакциях и движениях такой среды необходимо получить объективную информацию… Нет, подождите, не возражайте пока! Дослушайте меня, господин Тиоракис! Вам же приходилось слышать в обывательских разговорах, что вот, дескать, президент, правительство… верхи, так сказать, не знают истинного положения дел в стране? Не ведают «потребностей общества», не прислушиваются к «голосу народа» и из высоких кабинетов вообще ничего не видят? Слышали? Ну, вот! А как, собственно, они вообще могут составить себе обо всем этом представление? Я, надеюсь, вы не придерживаетесь наивных народных мнений, что, скажем, государь… простите, президент, прицепив накладную бороду, должен сам ездить в общественном транспорте, или ходить за покупками на базар, или наниматься инкогнито в артель грузчиков? И все это для того, чтобы быть в курсе общественных настроений в стране. А?…Верно! Не должен он этим заниматься! Никакого президента на это не хватит… А вот с аналитическими материалами он знакомиться должен. Чем точнее и объективнее материал, – тем вернее решение. Ну, если, конечно на плечах у президента голова, а не пень. Вы, как? Не считаете для себя зазорным внести свою лепту в это вполне благородное дело?…Ну и отлично!..И не нужно нам в данном случае конкретных имен! Достаточно, если вы в своем анализе будете пользоваться абстрактными буквенными определениями… «X» – сказал, «Y» – ответил, «Z» – прокомментировал, а общее мнение по поводу данного мероприятия правительства такое-то… Ошибиться не бойтесь. Во-первых, ваш отчет, так сказать, пробный. Во-вторых, – вы у нас не один такой…

Доводы вкрадчивого «гэбэровца» показались Тиоракису, в общем-то, достаточно убедительными, и он решил, что попробовать можно. Тем более, что никаких «обязательств сотрудничества» подписывать от него никто не требовал. «Все зависит только от вашей доброй воли и инициативы, – увещевал вербовщик. – Если в течение месяца от вас не будет никаких известий, будем считать, что наше сотрудничество не состоялось. Только и всего».

Тиоракису даже не пришлось заполнять анкету, какую обычно оставляют у предполагаемого работодателя. «Все, что нам необходимо на данном этапе, мы и так о вас знаем», – пояснил «гэбэровец».

Тиоракис думал, что придется давать какую-нибудь подписку о неразглашении содержания беседы и самого факта визита, но даже этого делать не пришлось. «Ну, что вы, что вы! – замахал рукой вербовщик на недоуменный вопрос Тиоракиса. – Трепаться, простите, о нашей встрече вы ведь сами не заинтересованы? Государственных тайн от меня вы тоже пока не узнали. Так что, если решите похвастаться, мы просто будем считать, что сильно ошиблись в господине Тиоракисе. А это может оказаться очень неудобным для вас. Верно, ведь?»

В общем, никаких дьявольских клейм.

Единственное, что формально отличало Тиоракиса, вошедшего в двери без вывески, от Тиоракиса, вышедшего из них, – это выбранный им самим для себя оперативный псевдоним: «Ансельм». И еще – он получил первый простейший инструктаж по очередной связи.

* * *

Тем не менее, придя на следующий день в университет, Тиоракис в полной мере ощутил то самое сладостное для него чувство посвященности в сокрытое. Теперь для этого рода гордыни у него появились новые основания. Он уже мог считать себя до некоторой степени принадлежащим к могучему и влиятельному тайному ордену, по поручению которого ему надлежит выполнить первую секретную миссию.

При этом Тиоракис очень точно определил для себя: самое глупое, что можно сделать в его новом положении, это дать кому бы то ни было почувствовать произошедшую в нем перемену. Поэтому он сразу пресек всплывшее откуда-то из недр его собственного честолюбия острое желание напустить на себя выражение таинственной значимости и снисходительного всезнания. Ему вполне хватило ума и самоиронии, чтобы сразу задавить в себе этот примитивный порыв. Для всех он должен оставаться тем же Тиоракисом, каким был ранее. Ни больше ни меньше. А маленькие радости от причастности к тайной власти – это только для откровений с самим собой.

* * *

По предложенной ему для освещения теме, связанной с введением правительством некоторых ограничительных мер для средств массовой информации (с первого взгляда вполне законных и социально-оправданных), Тиоракис имел собственное, достаточно определенное мнение, а также предполагал, что более или менее знает отношение к вопросу в университетских кругах, как среди студентов, так и среди преподавателей. Он хотел было сразу усесться за то, что для себя решил именовать «отчетом», и окончить дело в два-три дня, но потом передумал. «Если уж играть в шпионов по-серьезному – то и отнестись к этому делу нужно посолиднее», – настраивался Тиоракис.

Он даже принудил себя сделать то, что никогда делать не любил, а именно, – составил план «исследования», которое можно будет положить в основу «отчета». План был изложен им на бумаге, хотя и таким образом, что, кроме самого Тиоракиса, никто бы не смог понять о чем, собственно, идет речь.

А дальше он методично, но не без азарта, стал реализовывать задуманное. Центральной позицией его плана было активное общение. В течение следующих двух с половиной недель Тиоракис охотно соглашался на предложения принять участие в любых студенческих компаниях и мероприятиях, если только там можно было найти и вызвать на откровенность хотя бы одного-двух собеседников. Он придумал себе и провел через редакцию университетской многотиражки журналистское задание и стал охотиться за преподавателями и администраторами университета якобы для того, чтобы взять у них интервью. И всегда, под тем или иным предлогом, он выходил на ту самую тему, которая интересовала его куратора из ФБГБ. Причем старался максимально «завести» собеседника, действуя по обстоятельствам, с различных позиций: то, подставляясь под удар оппонента, как явная жертва промывания мозгов со стороны правительственной пропаганды, то высказывая весьма радикальные, можно сказать, бунтарские суждения, характерные для определенной части его знакомых, то напуская на себя вид циничного созерцателя, который в равной степени презирает и почти неизбежную тупость власти, и наивную глупость оппозиционерствующих маргиналов.

Он настолько увлекся этой новой для него игрой, ее тайной составляющей, что в какой-то из дней неожиданно обнаружил, что даже прекрасный образ Летты, уже почти два года заполнявший его мысли в любую свободную минуту, вдруг отступил куда-то на второй план. Он даже нашел в себе силы дважды отказаться от встречи с любимой женщиной ради совершаемого им дела и достаточно легко перенес это. Мало того, – Тиоракису понравилось это его новое состояние. Последнее время он начинал ощущать себя слишком уж зависимым от своего чувства к Летте. И вот теперь нашлось неожиданное противоядие. Если раньше сама мысль о возможном разрыве с ней причиняла ему страдание (тем более, что неуравновешенный характер Летты давал для этого массу поводов), то теперь ему пришло в голову: случись им разбежаться, он, пожалуй, найдет, чем заместить пустоту в душе, даже не прибегая к известному всем рецепту «лекарства от любви».

Еще неделю Тиоракис составлял «отчет». При этом он убедился в правильности своего решения углубиться в тему. Часть из тех суждений, которые он в свое время имел по этому вопросу сам, при более тщательном рассмотрении оказались поверхностными и неаргументированными. Действия правительства по части урезания языков щелкоперам, как оказалось, значительно сильнее задевали чувства и интересы обывателя, чем Тиоракис себе это ранее представлял. И реакция на ходы власти в этом направлении со стороны более или мене образованного слоя общества, к каковому смело можно было отнести университетскую публику, во всяком случае на словах выглядела против ожидания острой.

Тиоракис, не смягчая выражений при цитировании чужих высказываний («X» – сказал, «Y» – ответил, «Z» – прокомментировал), довольно убедительно показал, что физиономия правительства в данном вопросе по результатам предпринятого им исследования выглядит весьма отвратительно.

С тем он и вышел на встречу с куратором.

* * *

Они сидели в кафе, и Тиоракис, осторожно прихлебывая из небольшой чашки так любимый столичными жителями горячий и пряный «травяной коктейль», искоса наблюдал своего визави – человека лет шестидесяти, немного полноватого, с редкими седыми волосами на голове, с водруженными на ноздреватом некрасивом носу старомодными очками, одетого в отнюдь не щегольской серый костюм, и вообще, своим заурядным видом более всего напоминавшего неудачника, засидевшегося в младших клерках городского магистрата. Тот, возложив локти на пластиковые подлокотники утилитарного общепитовского полукресла, сцепив в замок пальцы рук на небольшом животе и слегка подавшись вперед, читал выложенный перед ним на круглой столешнице труд Тиоракиса – пять машинописных листков, сколотых степлером. Когда нужно было перевернуть страницу, невзрачный человек расцеплял пальцы, производил необходимое действие и, вновь приведя себя в первоначальное положение, нависал над текстом. У него было подвижное лицо, на котором отражались реакции от прочитанного, каковые он, видимо, не считал нужным скрывать: то щека с углом рта уползала куда-то наверх придавая физиономии саркастический вид, то весь рот, сжавшись в «куриную гузку», начинал бегать из стороны в сторону, как у жующего зайца, то брови из-под допотопной оправы очков совершали какие-то загадочные пассы…

В целом вся сцена выглядела вполне обыденно и невинно, например: молодой аспирант принес на встречу со своим руководителем проект статьи… или что-то в этом роде…

– А, вы знаете, – начал куратор Тиоракиса, закончив чтение, – неплохо. Нет, ей Богу, не плохо! Главное, без халтуры и верхоглядства, насколько я мог заметить… Чувствуется желание работать серьезно.

Тиоракису было приятно это слышать.

– Мне, собственно, самому было интересно осветить эту тему, – пояснил он, – разобраться: что по этому поводу думают разные люди… И почему они думают именно так… Поэтому я… – тут Тиоракис начал было излагать методику, которую он разработал для подготовки своего отчета, чтобы у куратора не оставалось сомнений в добросовестности его подхода к выполнению задания, но тот, видимо, поняв это, прервал своего молодого собеседника.

– Это лишнее… Простите! У меня нет никаких сомнений, что вы подошли к работе очень ответственно и заинтересованно, иногда даже артистично. А в некоторых случаях, может быть, и слишком артистично…

– М-м-м… Не совсем понял… Что вы имеете ввиду? – насторожился Тиоракис.

– Нет, нет! Не беспокойтесь, ничего серьезного. Просто, пытаясь вызвать на откровенность некоторых ваших собеседников, вы так вживались в бунтарский образ, что один наш бдительный информатор уже написал на вас небольшой доносик. Дескать, некто Тиоракис имеет мысли весьма опасного направления и активно их пропагандирует. Х-ха!

– И кто же это? – задал совершенно неуместный вопрос оторопелый Тиоракис, но получил в ответ такой красноречивый взгляд из-под старомодных очков, что тут же спохватился. – Ах, да! Конечно! Что это я, в самом деле…

– Вот именно, вот именно! – примирительно заговорил куратор. – Но, ничего страшного. Привыкайте! Информация только тогда имеет истинную ценность, когда может быть подвергнута перекрестной проверке… Давайте-ка подытожим! Опус ваш я передам по назначению, а свой отзыв о вашей работе, разумеется, доложу своему руководству. И я надеюсь, до скорой встречи? У вас еще не пропало желание работать?.. Ну вот и отлично!

* * *

«Вот те раз! – несколько позднее обдумывал ситуацию Тиоракис. – И что стоят мои иксы, игреки и зеты, если зашифрованные под этими буковками люди вполне легко, видимо, вычисляются при той самой перекрестной проверке… Ну, собственно, и что? В конце концов, именно я дал обобщенную информацию и именно я высказал острую оценку всей этой достаточно очевидной для большинства неуклюжести правительства. Значит, и ответственность на мне. Пусть знают, что о них люди думают! Может быть, в этом и есть мое назначение? Может быть, именно таким образом подготовленная объективная информация действительно лучше усваивается властью? Когда исходит, так сказать, от своего, а не от раздраженного и озлобленного противника…»

Такой взгляд показался Тиоракису вполне приемлемым и дающим ему моральное право продолжить свое сотрудничество с ФБГБ, тем более, его деятельность не имела, пока, во всяком случае, никаких последствий для тех людей, высказывания которых он цитировал в своем отчете.

В течение следующих полутора месяцев по просьбе своего куратора и снова под прикрытием «журналистской» работы он провел еще одно «исследование», на этот раз по вопросу распространенности сепаратистских настроений среди студентов из национальных кантонов. Такой интерес со стороны ФБГБ был вполне понятен. Сепаратизм в свое время, еще в годы стиллеровского правления и шестилетней войны, загнанный в глухое подполье весьма жесткими репрессивными мерами, в последние годы снова стал поднимать голову. В нескольких национальных кантонах возродились и даже были официально зарегистрированы политические партии явно националистического толка. Мало того! Они уже стремились создать единое, в рамках всей страны, движение, при этом, разумеется, резко оппозиционное федеральному правительству. А вот в традиционно самом беспокойном национальном кантоне Баскен – впервые за последние несколько десятков лет был совершен целый ряд террористических актов против представителей органов власти, полиции и армии. Это уже вовсе никуда не годилось!

* * *

Тиоракис за этот свой второй опыт получил некое вознаграждение, «гонорар», как выразился куратор, передавая ему конверт с купюрами. Деньги были не бог весть какие, но и не символические. Тиоракис попытался было поотнекиваться, но куратор очень вежливо объяснил, что традиции их ведомства не позволяют использовать секретных сотрудников без вознаграждения. Работа без вознаграждения вызывает подозрение. Это ненормально. Бывают, конечно, случаи, когда агенту вовсе не платят денег. Но это значит, что с ним расплачиваются другим. Молчанием, например. Или, напротив, агент сам сильно задолжал каким-либо образом и вынужден отрабатывать. «Пусть лучше чаша сия вас, мой молодой друг, минует», – заключил Стаарз (так звали куратора, или, во всяком случае, он таким именем счел возможным назваться).

* * *

Из отчета Тиоракиса вытекало, что сочувствие националистическим и даже сепаратистским движениям в кантонах довольно широко распространено среди версенцев, соллийцев, маами и, разумеется, баскенцев, обучавшихся в университете. Последнее время они начали активно объединяться в землячества, чего в прошлые годы как-то не наблюдалось. В частных разговорах и спонтанных дискуссиях многие представители «некоренных национальностей» высказывали недовольство «засильем федерального центра» и были склонны оправдывать даже террористические эксцессы, допускаемые национал-радикалами. Среди членов землячеств ходили непонятно кем изданные статейки да брошюрки, в которых совсем не канонически излагались некоторые моменты отечественной истории, прежде всего «Войны за объединение», ставились под большое сомнение благие итоги федерализации, а также делались весьма обидные для титульной нации выпады по части чуть ли не насильственной ассимиляции «малых народов», гонений на национальные культуры и экономическое обирание национальных кантонов. Тиоракису удалось выяснить, что некоторые собрания землячеств проходят в совершенно закрытом режиме, но, что там делается, – осталось для него тайной. Он пробовал порасспросить некоторых своих знакомых и приятелей, бывавших на таких собраниях, о чем это они там секретничают, но ничего конкретного узнать не смог. При всей мутности и уклончивости ответов, основным их посылом было: «А твое какое дело?» Правда, один из его приятелей – баскенец, учившийся в параллельной группе, выразился чуть более определенно. «Понимаешь, брат, – сказал он с оттенком некоторой снисходительности, – там мы решаем наши баскенские дела. Вот последний раз к нам интересный дядька с родины приезжал. Очень верные и нужные вещи говорил… Какие? Извини, брат, я же тебе сказал, – это наши баскенские дела. Когда-нибудь узнаешь… Все узнают!»

Что касается Тиоракиса, то он, хотя и с некоторыми оговорками, являл собой вполне оформленный продукт официальной идеологии и поэтому впитал идеи федерализма всеми порами своей патриотической души. Ему всегда казалось, что жить в большом и сильном своим единством государстве – очевидное и неоспоримое благо для любого человека любой национальности. И ему представлялось, что так же думает абсолютное большинство граждан НДФ. Но вот теперь, когда он по заданию своих новых руководителей нырнул в тему чуть поглубже уютного и теплого пропагандистского слоя, его поразило, насколько наивными были такие его представления. Разговоры и дискуссии по этому вопросу, которые он сам старательно провоцировал, проходили неожиданно остро и неприятно, нередко заканчиваясь на грани конфликта. Здесь было все: и обвинения представителей титульной национальности по адресу «нацменов» в неблагодарности, иждивенчестве, государственном недомыслии; и яростные нападки другой стороны на «вековых угнетателей», «эксплуататоров национальных окраин», великодержавников с тупым имперским мышлением…. Получалось, что вот теперь, после того как со времени «Войны за Объединение» прошло уже более пятидесяти лет, после того как, казалось, в стране сложилась некая новая общность (пропаганда твердила о братстве!) людей, – откуда-то и непонятно по какой причине снова стали всплывать старые и вроде бы давно забытые взаимные обиды и, как следствие, – призывы поделить горшки и игрушки… А горшки, как известно, где делятся – там и бьются.

Тиоракис был неприятно поражен. Одно дело бытовые анекдоты и кухонные сетования на жмотство версенцев, или на ледяной практицизм маами, или на нахальство баскенцев, а другое дело, когда твой товарищ, умный и эрудированный парень, приехавший на учебу в столицу из национального кантона, распаляясь в споре, с пеной у рта и безумными глазами талдычит тебе, что твоя страна, твоя Родина, которую ты с детства привык любить как мать родную, для него (подишь ты!) вовсе и не мать, а дурная мачеха и вообще – «тюрьма народов».

* * *

– Вы знаете, – решил поделиться своей обеспокоенностью с куратором Тиоракис, – мне все это действительно очень не нравится. Я как-то раньше с этим до такой степени не сталкивался… не копался в этом… Оказывается, такая пропаганда сепаратизма идет! Что-то делать нужно! Я вот думаю по этому поводу и на основе имеющегося у меня материала большую статью в нашей университетской многотиражке написать. Может быть, мне под это целый разворот дадут. Я поговорю с главным редактором, он должен понять важность проблемы. Нужно по этой теме говорить… с аргументами… А то получается, что с одной стороны – сепаратистская пропаганда, а с нашей стороны – ничего. А я читал эти брошюрки! Там столько откровенной ерунды и вранья! Опровергать это все нужно, а не отмалчиваться! Вы как думаете?

Стаарз сидел на стуле, сложив по своему обыкновению сцепленные пальцами руки на животе, и немного исподлобья внимательно и серьезно смотрел на Тиоракиса. Губы его были поджаты, и он часто и как бы механически кивал головой, что можно было расценить как выражение полного и безоговорочного подтверждения произносимых Тиоракисом слов. Но данное куратором резюме оказалось не вполне ожиданным.

– Вот что я вам скажу, мой молодой друг! – как всегда несколько церемонно начал он. – Ваши мысли по этому поводу я, будьте уверены, разделяю, но от публикации и даже от отчетливого декларирования своей позиции по данному вопросу пока воздержитесь. Даже среди друзей и близких! Хорошо?

– Но, почему? – удивился Тиоракис.

– Есть кое-какие мысли… – раздумчиво ответил куратор. – Вы ведь, кажется, наполовину всерсенец?

– Скорее, на четверть. У меня только бабушка – версенка. А что?

– Это я так, пока только для себя… Мысли… Возможно, нам с вами предстоит серьезная работа. Так, что? Договорились? Пока что в этом вопросе никакой инициативы! Замрите!

Тиоракис не представлял себе, что это будет так трудно.

Написать статью для газеты с точки зрения неофита от национализма было еще туда-сюда и даже, отчасти, интересно. Здесь была игра, но игра пока еще только с собственным интеллектом. А вот сыграть эту роль перед знающими тебя людьми, перед друзьями и близкими – оказалось, ох, как трудно. И не по тонкости рисунка роли, а по нравственному напряжению и моральным мукам.

Первый, кого он буквально огорошил своими новыми «убеждениями», был главный редактор многотиражки, закаленный боец идеологического фронта, давний и верный член «Объединенного Отечества» и уже хотя бы поэтому – записной федералист.

Тиоракис припер ему свое творение с таким комментарием, что он, дескать, решил посмотреть на проблему роста националистических и сепаратистских настроений среди молодежи с нового, может быть, неожиданного ракурса. Не ждавший подвоха редактор одобрительно потрепал одного из своих лучших авторов по плечу и, принимая рукопись, огульно пообещал, что поставит статью в ближайший номер. Тиоракис «искренне» поблагодарил его, но тут же отметил про себя, что не смог сыграть эту самую «искренность» достаточно искренне, настолько ему было не по себе. Редактор явно выделял Тиоракиса и замечательно относился к нему. И вот теперь богатое воображение рисовало Тиоракису реакцию этого славного дядьки на то, что ему предстояло прочитать. Вот он усаживается за своим редакторским столом, вот – надевает на нос очки, вот – погружается в чтение, вот – брови его поднимаются вверх от изумления, вот – глаза вылезают из орбит… Как он – Тиоракис – сможет завтра с ним разговаривать, смотреть ему в глаза? А ведь это только начало…

* * *

Около недели тому назад Стаарз предложил Тиоракису встретиться в Красном Лесу недалеко от мемориала на месте гибели президента Стиллера. Куратор был очень серьезен и даже несколько торжественен. Они шли по ухоженной парковой дорожке, освещенной весенним солнцем, процеженным через нежно-зеленый фильтр молодой листвы. Нехолодный уже ветер уютно шумел высоко на их головами в ветвях старых деревьев и играл бегучими тенями на небольших лужайках, покрытых молодой травой.

Давайте посидим! – предложил Стаарз, указывая скамейку, одиноко стоящую несколько в стороне от дорожки прямо под деревьями – Возраст, знаете ли, дает себя знать. Ноги гудят что-то…

Посидели немного. Помолчали. Послушали спокойную бессмыслицу птичьей переклички, отдаленные, невнятные, но вполне беззаботные крики и визги детской игры, поскрипывание качающегося дерева…

– Вот что, Ансельм! – впервые используя оперативный псевдоним, обратился к Тиоракису Стаарз. – Хотим использовать вас в очень непростом деле… И, прямо скажу, небезопасном. Как думаете, потянете?

Тиоракис посмотрел на куратора, недоуменно пожал плечами.

– Как я могу ответить, если даже не знаю, о чем идет речь?

– Верно, верно! Да-а… Но, прежде чем вводить вас в курс дела, хотелось бы выяснить принципиальную позицию. Вот, допустим, сейчас я вам предложу выполнить сложное и рискованное задание. Настоящее. Можно сказать, на аттестат зрелости. Возможно, придется вывернуть себя наизнанку, возможно, – с кем-то поссориться, разойтись, возможно, – показаться кому-то идиотом… или сволочью… Можно просто получить по морде, а можно и на пулю нарваться… Понимаете? Готовы или нет? Вот что мне нужно знать для начала.

Тиоракис молчал.

– Может быть, подумать хотите? Недельку я вам могу дать.

– Я уже думаю… – сдержанно отозвался Тиоракис и снова замолчал.

Он действительно думал: «Вот оно! Вот, собственно, то самое, чего он хотел. Вот – возможность попробовать себя по-настоящему и, судя по всему, шанс стать действительно кадровым сотрудником… Так, так… А в минусе? В минусе – масса «удовольствий», вплоть до возможности копыта отбросить… А ты, что хотел? – мысленно разговаривал сам с собой Тиоракис. – Ты, что? Не знал, что рано или поздно придется этот вопрос для себя решать? И ведь решал! Когда дело только фантазиями ограничивалось, конечно… Когда только фантазии, – это легко! А вот теперь – попробуй! Может быть, действительно недельку подумать? Только хуже будет. А то я себя не знаю, что ли? Мне или сейчас надо – головой в омут, или отказываться сразу, потому что за неделю я себе таких страхов надумаю, что точно – откажусь! Ну, и тогда – все! Цена мне одна будет – обыкновенный информатор, а по-честному – доносчик!»

Тиоракис специально не пытался как-то округлить для себя название той не очень завидной роли, которую ему придется играть в будущем, если он не решится на «серьезную работу». Тем самым он хотел подтолкнуть себя к принятию кардинального решения. В нем боролись два начала: одно – очевидное желание стать-таки полноправным членом секретной корпорации и почувствовать себя реально значимой фигурой, непосредственные действия которой меняют судьбы людей и, может быть, даже влияют на принятие глобальных решений, на политику…; второе – осторожное стремление к бесконфликтному существованию и… страх – страх за собственное благополучие, за жизнь, страх ответственности за то, что его непосредственными действиями могут быть изменены (сломаны?) судьбы людей или, может быть, даже оказано неотвратимо губительное влияние на принятие глобальных решений, на политику…

Все решил импульс. С ним так неоднократно бывало в прошлом, когда все его существо, все его чувство самосохранения говорило, что нужно воздержаться от резких решений или действий, но какая-то неведомая сила, какое-то непонятное чувство необходимости соблюсти некий принцип толкали на совершение поступка, неприятные последствия которого были совершенно очевидны и предсказуемы.

Еще в детстве, не будучи по природе храбрым или хотя бы просто драчливым, он, как правило, старался всячески избегать мальчишеских стычек, рискуя прослыть трусом. Но иногда что-то щелкало у него внутри, переполнялась какая-то мера конформности, или, наоборот, голод справедливости становился совершенно невыносимым, и тогда он, очертя голову и чуть ли не с закрытыми глазами, бросался на обидчика, своего или чужого, молотил кулаками куда ни попадя, разбивал носы и рты своим супостатам и сам огребал от них полной мерой синяков, кровавой юшки и расшатанных зубов… Неоднократно случалось ему принимать на себя ответственность за коллективные шалости, за которые могло последовать коллективное наказание. Среди угрюмо-упорного молчания ватаги в ответ на допрос директора лицея, что-то толкало его вперед, и он признавался в том, что именно он один совершил то-то и то-то… Чего было в этом больше: действительного чувства правды или желания сыграть в героя? Черт его знает! Он и сам не мог в таких случаях ответить себе на этот вопрос.

– А вы сами-то, как полагаете? У меня получится? – спросил Тиоракис куратора скорее просто для того чтобы подкрепить уже выскочившее (именно, высочившее, а не созревшее) у него решение. И ожидаемый ответ не замедлил воспоследовать:

– Не был бы уверен – не предложил бы.

А как еще мог ответить куратор? Задача Стаарза состояла в том, чтобы ввести в игру эту новую пешку. А будет ли она бита уже через один ход или пробьется в ферзи – это покажет игра.

* * *

Куратор поставил перед Тиоракисом задачу внедриться в землячество студентов-версенцев, пробиться по возможности в его актив, а еще лучше – в руководство, с тем чтобы далее проникнуть в так называемый «Конгресс Вольных Кантонов» (КВК), – активно пытающийся объединить разношерстную националистическую оппозицию. Особенно интересовали ФБГБ любые сведения о возможной подготовке националистами террористических актов.

И тот же Стаарз посоветовал Тиоракису начать со скандала.

– Напишите апологетическую по отношению к националистам статью. Попробуйте опубликовать ее в вашей университетской многотиражке. Напечатать ее могут только по ошибке, насколько мы знаем вашего редактора. Однако помогать напечататься не станем. Нужно, чтобы все было как можно естественнее. Напечатают – замечательно. Будет большой скандал. Не напечатают – будет маленький скандальчик, который мы попробуем немного раздуть. Нужно создать вам ореол борца, понимаете? Легче будет войти в доверие землячества и занять там выгодную позицию. Так?..

* * *

Ошибки не произошло, статью не напечатали. Зато разговор с редактором, которого Тиоракис рад был бы избежать, состоялся. Тиоракис сначала попытался оттянуть это «удовольствие». Когда встретившая его в коридоре университета секретарь редакции многотиражки сообщила, что «шеф очень хочет с ним поговорить», он промямлил в ответ, дескать, занят, но как появится время, обязательно зайдет. И первым побуждением было не ходить к редактору вовсе, затаиться, так сказать. Однако, анализируя свой поступок, Тиоракис резонно рассудил, что такой образ действий похож на то, как ребенок пытается спрятаться от неприятностей под одеялом. Его-то новая работа как раз и должна бы состоять в том, чтобы пойти на спровоцированный им же конфликт, да еще и максимально обострить его. В ином случае нужно просто признать себя негодным к новому поприщу и отказаться от задания. Со всеми вытекающими…

«Нет уж! – распалял сам себя Тиоракис. – Нужно сразу! Как в омут! Главное… Что главное? Главное – в образ войти! До самозабвения… И играть, играть… Да! Я версенец! Мы – древний самобытный народ! У нас было свое государство! Потом автономия! А вот теперь, в результате этой самой федерализации, кинули как кость собакам – «национальный кантон»! Какая к черту разница административный или национальный? Да никакой! Таблички на государственных учреждениях на двух языках… Подумаешь! А языка-то своего, версенского, уже никто и не знает. Почему? Федерализация, тудыть ее! Лес наш скоро весь повырубят и за валюту за границу сплавят! А в кантональный бюджет от этого – шиш! А ядерные и химические отходы куда? К нам! На наши земли! А компенсации никакой! А во время Войны за Объединение какую бойню федералы устроили! Захваченных в плен бойцов «Армии национальной самообороны» на старых баржах вывозили на середину Белого озера и топили! Живьем! А… Ну, ладно, достаточно… А то я себя, пожалуй, так накручу, что в драку полезу…»

* * *

К концу разговора, который редактор планировал провести как дружеское увещевание, они с Тиоракисом уже дико орали друг на друга. Настолько дико, – что сидевшие в соседней проходной комнате немногочисленные сотрудники редакции прекратили свою работу и скорее испуганно, чем просто недоуменно, переглядывались.

В какой-то момент Тиоракис решил, что он свое отыграл, и вообще, что для начала с него довольно. Тогда он повернулся, решительно направился к выходу и, ударом кулака с грохотом открыв дверь редакторского кабинета, вышел вон. Вслед ему вместе с «дураком», «сопляком» и «болваном» вылетели в редакционную комнату и осыпались короткой белой метелью листы злополучной статьи…

«Я смог! Я это сделал! Значит, и дальше смогу! Но, Боже мой, как трудно-то… Ну, ничего! Главное – решился. Мосты сжег. Дальше – пойдет легче. Наверное… Но, трудно… Ой, трудно! Это тебе не в кино злодея разыгрывать!» Так думал Тиоракис по дороге домой; так думал – сидя за ужином, когда мать, озабоченно поглядывая на него, накладывала ему тарелку («У тебя все в порядке?» – «Да, мамуля, все в совершенном порядке!»); так думал – ворочаясь в постели и ощущая приближение, может быть, первой в жизни бессонницы.

* * *

Кто-то действительно хорошо позаботился, чтобы причина конфликта между редактором многотиражки и его недавним любимчиком не осталась в рамках междусобойчика. Уж слишком быстро среагировала факультетская организация МС.

Сначала с Тиоракисом возжелал побеседовать заместитель секретаря ячейки.

– Послушай, Тиоракис! Что за ерунду про тебя рассказывают?

– Не понял?

– Ну, будто бы ты чуть ли не в националисты подался?

– А что, национализм – это ругательство? Чувствовать причастность к своему народу – это преступление?

– Как тебе сказать… Одно дело… ну, например, связь с культурными корнями, что ли… фольклор, там… язык… все такое… А другое дело – ревизия принципа федерализма!

– Да?! А что такое этот ваш федерализм, как не топор, которым как раз-таки и рубят те самые культурные корни? Петля, которой все самобытное, все национальное душат? Ну, конечно, кроме гордыни «титульной» нации! Этим-то все можно! И государство свое – можно! И политику только в своих интересах – можно! И из национальных кантонов все для центра высасывать – можно!..

Тиоракис уже по испробованному сценарию накручивал сам себя и уверенно вел дело к хорошей сваре. Он выстреливал в собеседника одну инвективу за другой, конструируя их из того, чего еще недавно сам наслушался, проводя свое исследование по заданию Стаарза. Только добавил в это несложное блюдо побольше агрессии и безаппеляционности. Для остроты и скорости воздействия.

– Ты что, правда, сдурел? – обалдело уставился на него зам. секретаря ячейки. – Это не твои слова! Ты подумай, что ты несешь? Тебя-то кто обидел? Тебе-то чего недостает? Живешь в столице, учишься в лучшем университете…

– Ага! Вот все вы так! Ишь, нашел, чем попрекнуть! Дескать, сиди спокойно и грызи свою кость! Вот, вот это самый первый способ оторвать людей от родной почвы… А я так не могу – только о себе. Мне за мой народ обидно!

– Бред какой-то! Чего-то ты раньше про свой народ не вспоминал. Какая муха тебя укусила? Чего там твоему Версену не достает?

– Чего не достает? А самому тебе догадаться трудно? Имперское мышление мешает? Да?

– Чего ты мелешь? Какое там еще имперское мышление? Ты конкретно говори!

– А такие понятия, как самоопределение, независимость или хотя бы автономия – тебе знакомы?

– А тебе, Тиоракис, соратнику МС, между прочим, уставные требования нашей организации известны? Верность принципам федерализма, например?

– Да иди ты со своим федерализмом!

– А не пойти ли тебе из МС?..

* * *

В течение следующей недели Тиоракис доблестно довел свою обструкцию до того, что вопрос о возможности его дальнейшего пребывания в рядах МС был вынесен на заседание факультетского бюро организации.

Одновременно он неприятно ощутил некоторую толику изгойства. Не то чтобы от него отвернулись все бывшие друзья и приятели (хотя были и такие), но в их отношении к нему происходила определенная эволюция. Прежде всего, никто из них не мог понять причин произошедшей во взглядах и даже в поведении Тиоракиса столь резкой перемены. Особенно удивляла та агрессивность, с которой он бросался отстаивать свои новые националистические убеждения. Кто-то решил, что это – оголтелость неофита, кто-то сделал для себя вывод, что парень оказался вовсе не таким умным, как представлялось, кто-то объяснил для себя странную перемену в Тиоракисе самым простым способом, к которому люди нередко прибегают в подобных случаях: да крыша у него поехала, вот и все!

А результат был один – Тиоракис почувствовал вокруг себя зону отчуждения: его стали реже приглашать в компании, опасаясь, что он может испортить беззаботную обстановку какими-нибудь неуместными спорами; осторожничали с ним в разговорах, не желая нарваться на резкость в случае, если будет задета больная для него тема; и просто сторонились, как человека, зачем-то обозначившего самого себя чужаком.

Даже Летта, бывшая вполне в курсе всех факультетских сплетен, попыталась как-то повлиять на него, однако Тиоракис, будучи весьма последовательным, и здесь отлично разыграл маленький спектакль. Они здорово поссорились и после этого не общались, наверное, больше месяца, что, разумеется, было замечено наблюдательным университетским обществом.

Слава Богу, мать пока еще не была в курсе происходивших с Тиоракисом перемен. Она лишь почувствовала, что с настроением у сына… что-то не очень. Какое-то в нем сильное внутреннее переживание… Стала допытываться все ли у него в порядке, но, разумеется, получила в ответ самые горячие заверения в абсолютном благополучии. Вот только долго ли удастся продержать ее в неведении?

* * *

Зато Стаарз был доволен.

Он сам вызвал Тиоркиса на встречу. На этот раз он не хотел получить от Тиоракиса никаких сведений или озаботить его новыми заданиями. Просто старый агентурщик посчитал необходимым оказать ему моральную поддержку. А то еще, чего доброго, парнишка не выдержит пребывания в совершенно чужой для него шкуре, не вынесет начавшей сгущаться вокруг атмосферы неприятия и отчуждения, да и сорвется. Хорошо, если по-тихому отойдет в сторону и просто скажет: «Не могу больше!» – а, ну, как болтать начнет? Бывало же такое. И не раз. Нет, хороший агент – существо тонкое, инструмент хрупкий… Его нужно долго и осторожно создавать, обрабатывать, настраивать, и вот тогда – будет толк, будет результат, отдача. Иногда очень важно вовремя показать подопечному насколько он ценен, насколько важен, насколько… любим, что ли? Им, агентам, иногда этого очень недостает, в силу специфики работы. Вовремя сказанные слова одобрения, поддержки, особенно для тех, кто работает из «идейных» соображений, вообще могут быть решающим фактором. «А этот Тиоракис, – рассуждал про себя Стаарз, – как раз такой парнишка. Наивен, конечно… Но, это – пока. Оботрется! А так – данные отличные! Жалко будет потерять…»

– Вы взвалили на себя тяжелую ношу, Ансельм… Никто не поймет вас так, как я, поверьте! Проходил через такое. Где-нибудь в открытом бою первым броситься в атаку, знаете, легче бывает. Особливо, ежели на нервном подъеме… да на виду у всех… да еще со знаменем каким-нибудь… Да-а… Красиво!

Они вновь сидели на лавочке в тихом углу парка. Стаарз, был похож на старого нахохлившегося воробья. Он сгорбился и, уставившись глазами в вытоптанный перед сидением пятачок земли, одновременно с произносимыми словами чертил на нем длинным прутиком какие-то бессмысленные узоры.

– А в нашем деле, – продолжал он, – внутренняя сила нужна. И немалая. Тут одного порыва недостаточно. Тут – мужество иного рода. Без надежды на немедленное признание и безмерную благодарность соотечественников… Х-хе!.. Но, у вас получится, Ансельм! У вас это есть!.. Подождите возражать! Я знаю, что говорю! И еще… Когда трудно становится, вспоминайте, что все это не для себя и не потому, что вас кто-то вынудил, и даже не за деньги. Именно так, простите за выспренность, вы служите своей стране и, кстати, всем тем людям, которые сейчас могут смотреть на вас с непониманием или даже с неприязнью… а, возможно, и с ненавистью. В общем, с высоты своей миссии на это взирайте. Будет легче. Мне, во всяком случае, в свое время, легче становилось…

Стаарз, произнося все это, действовал точно. Это было как раз то, в чем сейчас остро нуждался Тиоракис, что он подспудно сам желал услышать от своего куратора: одобрение и признание от старого воина тайного ордена, а, значит, и со стороны всей могущественной секретной организации… Эта была совершенно необходимая подпитка для той своеобразной формы честолюбия, которое в значительной степени руководило действиями Тиоракиса.

– А вы знаете, что меня, скорее всего, попрут из МС? – спросил Тиоракис у своего куратора.

– А как же! Всенепременно и очень натурально попрут! Это для нашей игры тоже на руку. Ореол «мученика» за идею – это эффектно. Не Бог весть какой, правда, ореольчик, но все же…

* * *

И выперли.

К своему удивлению Тиоракис пережил эту неприятную, в общем-то, процедуру довольно легко. Он оказался к ней готов. Несомненно, помогла и психологическая поддержка, которую в нужный момент ему оказал Стаарз.

Находясь на «лобном месте», Тиоракис с интересом почувствовал в себе некую отстраненность по отношению к тому, что происходило на собрании. Как если бы он сидел в театре и смотрел постановку. Правда, здесь имелось то своеобразие, что в этом спектакле главную роль играл он сам и ему единственному были заранее ясны ее рисунок и сверхзадача, как, впрочем, и те партитуры, которые разыгрывались остальными участниками действа. Эти остальные – вдруг представились ему какими-то куклами, примитивно управляемыми едва скрытыми за ширмой тростями, концы которых находились именно в его – Тиоракиса – руках. Да и большинство реплик, которые произносили персонажи пьесы, казались неожиданно банальными и, разумеется, известными еще до того, как были произнесены.

Одновременно он испытывал род неудобства перед всеми этими людьми, в основном, его сверстниками, которых приходилось совершенно бессовестно надувать.

«Вот этот – неплохой парень… Не злой, но недалекий и – наив. Он же совершенно искренно переживает за меня, «отступника», и, похоже, надеется, что именно его сбивчивая, горячечная и бестолковая речь приведет меня в чувство и заставит с повинной головой вновь кинуться в объятия «соратников МС». Себя узнаю. Правда, лет пять назад. Вот привязался, понимаешь: «Ну, что же ты молчишь?! Ответь товарищам!» Я б тебе ответил, если б мог! Скажи спасибо, что молчу. Работа у меня теперь такая… Ну, а этот – другое дело. Этот действительно на меня зол. Он же у нас главный идеолог. Самый правильный из правильных. И метит высоко. А я ему такую свинью подложил. Это же он вовремя ренегата не разглядел! Во! Поглядите на него: бичует, так сказать, меня, а сам следит за реакцией представителя бюро Объединенного Отечества. Ничего, не волнуйся, нормальная реакция. Годика три тебе еще попеняют при каждом удобном случае, что ты меня проглядел… Тьфу, как надоело-то!.. Ну, наконец-то!.. Точно! Не место мне, такому, в рядах!.. Вон меня из них!.. Господи! А ты-то куда еще? Дурочка! Ну что ты, в самом деле! Какой там еще шанс ты мне хочешь предоставить? Ты что мне игру портишь?!. Ну, ничего! Сейчас тебе вот этот растолкует… Правильно… Правильно… Нечего со мною миндальничать… Зарвался… Веду себя, как враг… Ого!.. Ну, наконец-то… Голосование… Единогласно? Нет?! Да что же ты, дурочка, воздержалась? Неужто и вправду думаешь, что меня исправить можно? Или я тебе просто нравлюсь?.. Все! Уф-ф-ф-ф…»

* * *

«А вот это уже будет потруднее, – размышлял Тиоракис сам с собою несколько дней спустя, – пошла, покатилась волнишка – и добежала-таки до близких… Главное, конечно, – мама. В ужасе. Другого слова не подберешь. Она, конечно, могла ожидать от меня какого-нибудь оппозиционерского выбрыка (с кем не случается по молодости?), но только не в этом направлении! Дядьку вспомнила… Дескать, того понесло ни с того ни с сего в какую-то дурь религиозную, а вот теперь и меня с какой-то стати заворотило в радикальный национализм, которого и духу никто в нашей семье не слыхивал. Сорвалась и наорала на меня, что для нее, в общем-то, большая редкость. Довел… «Кстати, – говорит, – чем Темар кончил, помнишь?» Что я мог ответить? Это же не на собрании соратников МС… С матерью-то такие спектакли разыгрывать незачем, да и вообще – свинство. Тут одна игра – в молчанку. До победного конца… Ох, тяжеленько!

Маму жалко до боли. Узнала она, конечно, не от меня. Как-то там по партийной линии информация дошла. И довольно быстро. Представляю! «Ну, как же так! Вы – старый член партии, активист… А сын ваш из МС исключен… Националист… Антифедералист… Куда же вы смотрели? И кто же ему это все внушил? Бу-бу-бу… Бла-бла-бла…» Тьфу! Ну, по административной линии ей, разумеется, ничего не грозит. Это мне Стаарз твердо пообещал: «Если там, какие очень усердные и бдительные найдутся, мы их нежно и под благовидным предлогом успокоим…» Но маме-то что? Она же не за себя и не за карьеру переживает… Она за меня боится. А сказать правду нельзя! «Это проклятие нашей профессии, Ансельм! Близкие люди поневоле участвуют в игре и часто страдают. А куда деваться? Все должно быть натурально… Иначе – крышка. Крышка – делу, а возможно, и нам с вами – крышка… Противник у нас серьезный. Так что, страдая от неведения, наши родные нас же и спасают…» Оно, может, и правильно, и даже наверняка – правильно, но даже на словах – нелегко…

Отец… Ну, с отцом – полегче. Человек он мне, разумеется, родной, но в смысле близости – с мамой не сравнить! А, следовательно, и болячка поменьше. Хотя, тоже, всполошился… Наверняка, мама позвонила. Вряд ли мелкий скандал с моей мелкой персоной докатился до Приморских кантонов. У отца давно другая семья. Там, в его окружении, вообще могут не знать, что у господина Регионального представителя Федерального надзора имеется сбившийся с верного пути сын от первого брака. Но, все равно – осторожничал и по телефону со мною говорил экивоками. Однако, общий смысл вполне определенный: «Ты, что сдурел?! Немедленно прекрати! Жизнь переломаешь и себе и всем вокруг!» В общем-то, верно, если не принимать во внимание превходящие обстоятельства.

Сестра… Совиле смотрит на меня не столько с осуждением, сколько с непониманием. Причем с раздраженным непониманием. Сама-то она, едва войдя в юношеский возраст, стала демонстрировать не то чтобы реальную и сознательную оппозицию, но, скорее, модную фронду по отношению к политической системе в родном отечестве. И я с ней по этому поводу и по мальчишеской глупости в свое время только что не дрался. Она, кстати, тоже в урочное время вступила по настоянию матери в соратники МС, но всегда относилась к этому своему членству с несколько показной брезгливостью человека, силою обстоятельств вынужденного в чистой обуви идти по основательно унавоженной дороге. Эдак, знаете: на физиономии гримаса отвращения, ногу ставит подчеркнуто осторожно… но идет. Ей совершенно непонятен мой загиб в национализм. Она-то считает себя космополиткой. Все эти народные штучки: национальные костюмчики, песни-пляски, преданья старины глубокой и прочее в таком роде – для нее только сувенирная мишура.

«Ты все это серьезно, братик? Я думала – ты умнее! А ты, оказывается, – дурак». Извини, сестренка!

– …Ты все это очень здорово написал, но излишне резко. Такая постановка вопроса может только переполошить власть и даже спровоцировать ее на репрессии. Вот тебе уже дали по шапке?

– Ну, меня-то власть, как таковая, пока еще не трогала…

– Да погоди ты! Не перебивай! Ты что, ребенок? Партийные структуры – это первый эшелон власти. Тебе что, это не ясно? Не поверю! Дали по мозгам пока что так. Кроме того, взяли на заметку, приняли меры к социальной и политической изоляции. Ты что, не понимаешь? Куда тебе сейчас дорога со всеми твоими отличными оценками? Нет, ну, конечно, куда-нибудь в частную лавочку тебя возьмут и, может быть, даже с удовольствием, но государственная карьера в рамках существующей политической системы для тебя закрыта. Понимаешь? Если не покаешься, конечно… И то – не факт! Покаявшихся, конечно, любят, как пропагандистский козырь, но и ходу особенно не дают. Так – водят как мартышек на веревке, да кормят подачками.

– Я каяться не собираюсь… Мартышки из меня не выйдет.

– Ну и гордись теперь этим до конца жизни! Блестящий результат! Чего тебя понесло впереди лошади? Тебе в землячество придти, что, гордость не позволяла?

– Да ну вас, с этим вашим землячеством! Сами напустили туману: «Прием только по рекомендации…», все такое… Что, я должен у дурака Паасто рекомендацию просить, чтобы иметь право на ваших дурацких собраниях песни на староверсенском разучивать? На хрена мне это? Не вижу смысла! Никакого отношения песни на староверсенском и соломенные шляпы с ленточками, которые вы там на себя напяливаете, к независимости Версена не имеют. Игры с ряжеными все это…

– Смотри ты, какой нашелся! Много ты понимаешь, что имеет отношение к независимости, а что – не имеет! Песни и, кстати, шляпы, на которые ты так взъелся, – есть, между прочим, элементы национальной самоидентификации. Хотя и не самые главные. Но для национальной консолидации ничем пренебрегать нельзя. Культурная автономия – первый шаг в сторону независимости.

– Во-во! Вы для этого шага ногу занесли, да так на одной другой и стоите… Ни вперед ни назад. Уржаться!

– Ну, ты, Тиоракис и бестолочь! Твоя-то тактика, чем лучше? Герой одиночка нашелся! Королевич Карри! Квакнул погромче – получил веником и сидит гордится!

– Да! Хотя бы квакнул! А вы-то? Квакнули? Или на старо-версенском не квакается? Или кишка тонка?

– Послушай, Тиоракис! Откуда в тебе столько самомнения и высокомерия? Ты же про нас ничего не знаешь! У тебя же самое поверхностное впечатление о нашей работе… Из сплетен. Ты пойми, чудило, в одиночку совершенно точно ничего не сделаешь. Нужно собирать силы. Объединяться, понимаешь? А для этого игры с культурной автономией… с ряжеными, как ты выражаешься, самое надежное прикрытие. Федеральная власть на культурную автономию смотрит точно так же как ты, – дескать, пусть играются… И отлично! А мы под эту сурдинку людей сплачиваем, средства собираем, агентов влияния расставляем, общественное мнение готовим… Ну? Доходит?

– Что-то уж больно в обход…

– А ты как хотел, горячая голова? Бац, бац – и в дамки? Есть у нас в землячестве такие. Но ты же умный парень, должен понимать… Это же, если хочешь, революция! Ее долго готовить нужно, силы собирать, оружие, так сказать, копить… Ну, это, конечно, фигурально! Наша секция насильственные методы борьбы считает крайне нежелательными… Ну, как?

– Не знаю… Можно попробовать… Хотя…

– Ну, вот и попробуй! Нам хорошие головы нужны… И хорошие перья – не в последнюю очередь. Хотя тут ты сам себе и, тем самым, нам – подгадил! Выскочил раньше времени! А ведь на такой хорошей позиции был! Ну, да ладно! Чего уж теперь! Значит, завтра приходи на заседание… Я тебе сам рекомендацию дам!

* * *

– …Ну, и как тебе наше болото, Тиоракис? Ты уже месяца три, наверное, тут с нами барахтаешься? Разобрался, что к чему?

– М-м-м… Мне, собственно, Самас еще перед вступлением в землячество обрисовал наши задачи. В общем-то, незатейливо. Чего тут особенно разбираться? Работать нужно.

– Ага… Долго, упорно, последовательно… На дальнюю светлую перспективу… Так что ли?

– Ну, да… А что?

– А то, что мы все здесь фигней занимаемся, тебе в голову не приходило?

– Приходило. Еще до того, как я сюда сунулся. Но в программе Самаса есть своя логика… Звучит во всяком случае убедительно и реально. Делать-то что-то надо…

– Ну да, ну да… «Медленным шагом, робким зигзагом, марш-марш вперед, версенский народ!» Всю эту чушь вовсе и не Самас придумал. Этой помойкой из нашего «Национального центра» и из КВК несет! Дерьмо все это, я тебе скажу…

– У тебя, что, настроение паршивое? Чего ты разбухтелся? Тоже мне – открытие сделал: «Это не Самас придумал…». А то я не знаю! Мало ли, что мне не нравится! Но это организация! Это – сила! Еще раз повторяю тебе: работать нужно. Авторитет завоевывать, если уж тебе самому приспичило политику организации определять. Пробиваться в руководство и там права качать… Понятно?

– У, ты какой! Ты еще скажи – карьеру делать!

– А ты не передергивай! Я не про карьеру говорил. А про возможность реально определять стратегию и тактику деятельности организации. Хочешь рулить – зарекомендуй себя, докажи, что твои слова чего-то стоят… Это элементарно. А бухтеть мы все умеем: «То не эдак, это не так!»

– Нет, тебе, серьезно, нравится, что нам наши руководы втюхивают? Мне-то показалось, что ты мужик решительный… Я-то подумал тогда: во, парень дал! Послал всю эту эмэсовскую шушеру с их поганым федерализмом… Это, думаю – поступок! А ты, оказывается, к нашим собственным бюрократам прибился! Они же только и мечтают, как бы во власть врасти. Они же соглашатели! У них же предел мечтаний – самая куцая автономия! И чтоб в этой поганой автономии сидеть домашними моськами и хлебать из хозяйской миски… Уж лучше бы ты оставался там, где был…

– Х-х-х… Слушай, Увендра! Какая муха тебя укусила? Чего пристал, ей Богу? Тебе что, пятнадцать лет? Вроде уже за двадцать перевалило! Должен же ты уже что-то понимать? У НЦ и КВК хоть какая-то программа есть… Хоть какие-то реальные шаги… А у тебя, что, кроме голых лозунгов и сотрясения воздуха? «Долой тюрьму народов!» – понимаешь, – «свободу Версену!» Ну и что? Каким именно образом «долой»? А? Ты знаешь? Вот я честно говорю – не знаю! Да, я патриот своего края, да, я хочу видеть Версен независимым, и чем скорее, тем лучше… Но собственной программы на этот счет у меня нет. Понимаешь? Нет! Зато я хороший и дисциплинированный исполнитель. И этим могу быть хоть как-то полезным общему делу. Появится у кого-то более радикальная программа – посмотрю, насколько это серьезно и по делу, и, возможно, примкну… А слушать твои пустопорожние разглагольствования, извини, не хочу. Надоело!

– Да? Пустопорожние? А между порочим, такая программа есть. И организация под нее есть. И люди там покруче наших краснобаев. И дела – посерьезнее. Можем это обсудить… Если хочешь, конечно…

* * *

– Так значит, Ансельм, там всем заправляют баскенцы?

– Другой вариант трудно себе представить… Но меня ведь еще не допустили туда. Только прощупывают.

– Ну, разумеется, разумеется… И как, вы говорите, эта лавочка у них называется?

– «Фронт освобождения Баскена».

– А-га! Мелькало, мелькало уже такое… А Версен и прочее тут, каким боком?

– Понимаете, они нечто… ну, вроде гегемонии, что ли, со своей стороны имеют ввиду…

– Ну, ну… дальше… Как это?

– Ну, дескать, баскенское национальное движение наиболее последовательное, непримиримое и деятельное… У них есть решимость пойти на такие действия, которые в короткие сроки покажут всем слабость федерального центра и заставят его уступать. Только от этих их действий, как они полагают, федеральный центр может развалиться. Ну, и тем самым они, видите ли, принесут свободу всем «угнетенным народам». А поскольку они такие храбрые ребята и как бы за всех отдуваются, то и считают возможным принимать к себе наиболее радикальных антифедералистов других национальностей… В общем: хотите быстрее освободиться сами – помогайте нам. Независимость Баскена – путь к независимости для всех… Эдакий националистический интернационал.

– Интересно. Очень интересно! Ну, и что за методы они предлагают? Террор, я полагаю?

– Вы же понимаете, со мною пока еще только экивоками разговаривают… Но, судя по всему, – именно так.

– Слушайте. Ансельм! Вы – молодец! Это хорошая ниточка именно туда, куда нам нужно. Я, ей Богу, не ожидал, что дело пойдет такими темпами. Давайте-ка прикинем, что нас с вами может ожидать…

– Прежде всего, нас может ожидать, что меня отлучат от версенского землячества. Там собрались люди, в общем-то, умеренные. Для них высшая планка противостояния – демонстрации и акты гражданского неповиновения. Они радикалов боятся и называют их провокаторами. Дескать, дают повод властям прихлопнуть движение…

– Ну и?

– Ну и… Самас уже предупреждал меня, в частности от всяких контактов с баскенцами. Да и на мою «дружбу» с Увендрой смотрит косо. Он у нас там слывет за ненадежного и неуравновешенного типа. Я пока отговариваюсь тем, что от парня отворачиваться нельзя, а то у него вовсе крышу снесет… Типа, контролирую его… Пока проходит. Но если меня понесет к баскенцам – выпрут из землячества совершенно точно. И тогда, ни НЦ, ни, тем более, КВК, нам не видать.

– Да и Бог с ними! Я по начальству, конечно, немедленно доложу, но более чем уверен – этот самый «Фронт» нам значительно интереснее, чем Версенский НЦ и КВК вместе взятые. Потому как, черт знает, что натворить может. А КВК далеко не уйдет, да и ходов к нему больше. Однако, вы понимаете, Ансельм, что уровень опасности для вас в этом деле неизмеримо возрастает?

– Догадываюсь…

– Так вот, наша сегодняшняя встреча в таком, относительно свободном, режиме последняя. Все последующие – по варианту «Крыша». Мы его с вами недавно подробно обговаривали. Все помните?

– Да.

– Ансельм, дорогой! Все до мельчайших деталей исполняйте точно. От этого теперь зависит не только судьба комбинации, но и ваша жизнь. Поверьте, я очень ценю вас, и мне будет очень больно, если с вами что-то случится. Баскенцы ребята грубые. Вы меня понимаете?

– Да.

– Ну, ладно, дальше. Для начала немножко информации для вас… ну, чтобы чуть-чуть сориентироваться в этой баскенской каше… В общем, нам уже известны две баскенские организации такого направления, но только строго мононациональные. Для каждой из них характерна опора на определенный семейный клан. Вы, я надеюсь, в курсе, что в Баскене клановые связи очень сильны и часто определяют все?

– Ну, это ни для кого не секрет. Да и со слов Гамеда что-то такое можно было понять…

– Гамед? Ах, да… Это тот баскенец, который с вами контактировал… Так вот, каждый клан стремится во благовременье оказаться на самом верху и управлять всем Баскеном. Так что дружбы между ними нет. Это нам на руку. Этот ваш «Фронт» только-только начал мелькать. Что-то новенькое. Да еще и с такой оригинальной «интернациональной» концепцией. С одной стороны, чем больше таких групп, тем легче их мордами сталкивать. С другой, – труднее всех одновременно контролировать. То там, то сям рваться будет. Теперь следующее: пока этот самый «Фронт» еще в стадии становления, внедриться в него легче. Потом, когда оперятся и собственную контрразведку всенепременно соорудят, станет ох, как трудно! Так что нужно соблюсти золотую середину. С одной стороны, не рыпаться, не навязываться, не проявлять излишней заинтересованности, с другой, особо тянуть нельзя – пока не научились вычислять чужаков. Тонкая игра, я вам скажу, нужна! Но я в вас верю. И последнее: если допустят в организацию (что еще не факт!), не активничайте. Вот у вас есть хорошая маска: «я никуда не рвусь, я свое место знаю, я хороший исполнитель». Этого рисунка пока и придерживайтесь. Если возможно, постарайтесь понять… Подчеркиваю, не вызнать, не выяснить, а именно понять, на какой клан опирается «Фронт». Я полагаю, что это как-нибудь обязательно всплывет в ходе ваших контактов с баскенцами. Ну, пока все! Вопросы есть?

– Нет.

– С вами все в порядке?

– Да.

– Тогда до связи. Помните: вариант «Крыша». И умоляю, Ансельм! Осторожнее!

* * *

– Вот от тебя, Тиоракис, я этого никак не ожидал. Ну, ладно, – Увендра! Он точно – с придурью. Но ты-то! Я надеялся, ты его в чувство приведешь, а ты сам туда же!

– Слушай, Самас, не читай мне нотаций! А? Я не маленький, и сам могу сообразить, что почем…

– Можешь, можешь… Кто спорит! Только думается мне, – просчитаешься! Это – дорога в никуда! В лучшем случае… Ну, подумай ты хорошенько! У тебя же светлые мозги! Ты же догадываешься… ты же знаешь, чем они занимаются! Это же безумие!

– Что ты квохчешь, как наседка? Что-то я не помню, чтобы… ну, вот хотя бы после последней акции Свободного Баскена вы все особо возмущались. Напротив! Чего это ты там молол на собрании? «Можно понять отчаянные поступки баскенских боевиков… Чаша терпения угнетенного народа переполнилась… Бу-бу-бу… Сю-сю-сю…»

– Здесь нет противоречия, Тиоракис! Ты же не дурак! Это даже не союз! Это же просто использование принципа «враг моего врага». Все, что ослабляет центр, – нам на руку!

– Это – лицемерие и подлость! Чужими руками жар загребать и ждать пока испеченный другими плод можно будет с удовольствием сожрать. Я так не могу.

– Подумаешь, какой принципиальный! Ты бы эти красоты стиля лучше для своих статеек поберег! Мне, собственно, твоя личная судьба – по барабану! Но такие, как ты и Увендра подставляют под удар наше национальное движение! Как я раскаиваюсь, что рекомендовал тебя!

– Как мне жаль, что я воспользовался твоей рекомендацией! Кстати, Самас, у тебя есть еще одна возможность «спасти» меня… Совсем просто: донеси, куда следует.

– Иди ты!

– И тебя тем же концом по тому же месту!..

Такой чести – сразу стать бойцом «Фронта освобождения Баскена» – Тиоракиса никто не удостоил. Сей привилегии нужно было добиваться и доказывать свое право на нее.

Баскенцы вообще отличались наивным высокомерием, и в своем большинстве относились ко всем прочим представителям человеческого рода, как, наверное, кошки относятся к людям: дозволяют себя кормить, терпят ласку, когда им этого самим хочется, считают выше своего достоинства придерживаться установленных двуногими бестолочами дурацких порядков и, ежели получилось против шерсти, могут, в лучшем случае, нагадить вам в тапки, а в худшем – изодрать когтями и зубами так, что – мама не горюй!

Баскен занимал почти всю территорию довольно обширного приземистого плоскогорья на юго-западе страны. Плоскогорье это более всего напоминало основательный кусок совершенно засохшего мелкодырчатого сыра. Из конца в конец его поверхность пробили глубоченные каньоны, а плоские каменистые пространства между ними были пронизаны несчетным числом запутанных карстовых ходов, проточенных потоками древних вод в прошлые геологические эпохи.

Предков нынешних баскенцев когда-то в незапамятные времена занесло сюда невесть откуда одной из волн переселения народов. Тут, в этом каньоно-пещерном дуршлаге, они и застряли на века. Застряли и стали вечной занозой в заднице сначала у окружавших плоскогорье разных царств, королевств и герцогств, потом у Великой Северной Империи, потом – у сменившей ее НДФ.

Величественный, но скудный водой и растительностью ландшафт позволял поселившимся здесь людям содержать небольшое количество скота и разводить тощие огороды на редких пригодных для обработки террасах, лепившихся по бортам каньонов. Правда, жилья было навалом! Занимай любую пещеру, любого размера! Так что самый последний бедняк среди баскенцев «крышу» над головой всегда имел. Разница была только во внутренней обстановке.

В общем, роды неведомого племени, проживавшие в пещерных городках, прозябали бы себе в нищете и безвестности, воруя друг у друга скот и женщин, если бы через высохшие вены каньонов Баскена не пролегли пути торговых караванов между севером и югом континента. Тут баскенцы сообразили, что грабить можно не только своих соплеменников.

На долгие века они превратились в бич трансконтинентальной торговли, обложив ее обороты огромной и, нередко, кровавой пошлиной. С ними пытались бороться, но безрезультатно. Дисциплинированные фаланги, сносившие могучие империи, всесокрушающая мощь стальных рыцарских клиньев, фантастическое умение имперских лучников, или регулярный натиск гренадерских каре, способные смирить любых варваров, – все было совершенно бесполезно и беспомощно против засевшего в каком-нибудь «кошачьем лазу» баскенца, обороняющего одному ему известные лабиринты своего подземного царства.

Карательные экспедиции приходили и уходили, вытоптав в отместку несколько жалких клочков обработанной земли, да прирезав с десяток коз, которых не успели спрятать в подземных укрытиях. Случалось захватить, посадить на кол, повесить или расстрелять (в зависимости от меры грубости нравов, характерной для той или иной исторической эпохи) несколько баскенцев. На этом все кончалось, и пещерные сидельцы продолжали нападать на торговые караваны, щедро платя своей и чужой кровью за захваченные богатства.

За прошедшие века сформировался национальный характер баскенца – отчаянного храбреца и головореза, не знающего и не признающего никакой регламентации, кроме родовой, готового отстаивать свое право на свободу и волю (в собственном, разумеется, понимании) перед любой силы противником и, несмотря ни на какие потери.

С ними пытались договориться на довольно унизительных для гордых своей цивилизованностью народов условиях. Но согласие одного или даже нескольких баскенских князьков получать регулярное отступное взамен отказа от нападений на торговые пути совершенно не означало, что на это же согласятся остальные. Централизованной власти Баскен никогда не знал. Кроме того, уже «замирившийся» князек мог в любую минуту на что-нибудь «обидеться», посчитать договор нарушенным и возобновить нападения.

Между самими баскенцами тоже не все было гладко. Они весьма остро соперничали за наиболее добычные места на караванных путях и резались друг с другом беспощадно в случае нарушения сложившихся границ «охотничьих владений». В результате братоубийственных схваток постепенно сложилась система родовых кланов, державших каждый свою территорию, зло конкурирующих друг с другом, но всегда объединявшихся для отпора попыткам извне прекратить их разбойничью вольницу.

А прекратить это безобразие очень хотелось, ибо другие пути с севера на юг были значительно более длинными или гораздо менее удобными. Кроме того, страна (тогда еще Империя) в то время устремилась распространять свое влияние на те территории, которые ныне стали Южными кантонами. Их освоение, а также необходимость противостояния встречной экспансии Королевства Великой Равнины (тогда еще не Соединенного), требовали коротких и надежных коммуникаций. А тут чертов Баскен! Снова началась бесконечная и безнадежная, как ее называли, «Пещерная» война. Она была проклятием до такой степени, что правительство стало использовать постоянно действующую зону боевых действий в качестве своего рода смертельной каторги, куда под пули и клинки баскенских головорезов ссылались разного рода вольнодумцы, светские забияки, излишне отличившиеся на стезе благородных дуэльных убийств, проштрафившиеся солдаты, добровольцы из числа закоренелых преступников, решившие обменять жизнь в тюремном замке на сомнительную свободу военного строя и призрачную надежду купить себе волю кровью, прочие сыны отечества, для которых начальство почему-либо посчитало непокорный Баскен наилучшим пристанищем. Залетали туда, конечно, и неисправимые романтики, вроде мушкетерского суперкорнета Вела Йолттсо, начавшего свое восхождение к лаврам великого писателя с написания небольшого рассказа «На конопатке». «Конопаткой» называлась придуманная одним из стратегов Пещерной войны тактика выдавливания баскенцев из их подземных крепостей. Она состояла в том, что, придя в зону предполагаемого расположения подземного поселения, солдаты начинали последовательно взрывать пороховыми зарядами и плотно забивать камнями («конопатить») любые самомалейшие ходы и щели, ведущие в недра плоскогорья. Баскенцы, понятное дело, этому всячески препятствовали. «Конопатка», как правило, приводила к перестрелке и схватке, что, собственно, и составило сюжет занимательного рассказа, который представил публике суперкорнет Вел Йолттсо.

* * *

Никакая «конопатка», которая скорее была шагом отчаяния, чем ума, и ничто другое, из испробованного имперскими сатрапами в Баскене, не могло отбить вольный полуразбойничий народ от привычного ему образа жизни. Конец своеобразной благодати баскенцев положил прогресс.

Пока пещерные удальцы, занимаясь грабежом, приятно паразитировали за счет конечного продукта чужих достижений, окружавшие их народы, упорные, как муравьи, продолжали развивать экономику, науку и управление. И, разумеется, искали пути снижения своих издержек. Их суда становились быстрее и вместительнее, вследствие чего, длинный морской путь вокруг огромного Землагского полуострова, в обход проблемного Баскена с запада, как бы значительно сократился. Кроме того, заинтересованные правительства, послав несколько успешных карательных экспедиций в окружавшие полуостров моря, основательно зачистили акваторию от многочисленных в прошлом пиратов.

С востока от Баскена началась прокладка дорог через ранее почти непроходимую из-за безводья Черную степь. При этом оказалось, что под этой безжизненной, прокаленной солнцем поверхностью лежат на значительной, правда, глубине целые озера пресной воды. Их научились находить и пробуривать к ним скважины. В пустыне стали возникать оазисы, на которые опирались новые пути к югу (в настоящее время бывшая Черная степь вообще – цветущий край). Тут подоспела и паровая тяга. Паровозы тоже, разумеется, нуждались в воде, но, уж конечно, не до такой степени, как вьючные животные архаических караванов, которым жизненно необходимы были хотя бы редкие родники Баскенского плоскогорья. Сена паровозы не ели. Зато здесь же, в оживавшей Черной степи, в местности, носившей унылое название Кривая Гора, нашлись залежи углей, дававшие изобильную пищу локомотивным топкам. Прямые как стрелы железные дороги, связавшие север империи с недавно завоеванным югом, убили старые транспортные пути через величественные каньоны мимо опасных пещер с их воинственными жителями. В течение каких-то двух десятилетий, казавшаяся вечной масленица, для баскенцев совершенно закончилась, и почти весь свободолюбивый баскенский народ, от последнего оборванца до родовых князей, оказался перед необходимостью искать иные способы добычи хлеба насущного.

Разжиревшие на богатой военной добыче и привыкшие к роскоши военные вожди, неожиданно оказавшиеся на совершенно бесперспективной мели, стали сами предлагаться чиновникам центрального правительства в качестве гарантов безопасности торговых путей через Баскен – за вознаграждение, разумеется! Но не тут-то было. Старые каньонные колесные дороги и вьючные тропы совершенно утратили свое значение и перестали быть хоть кому-то нужными. После многих десятков лет благоденствия в виде паразитического сосальщика Баскен оказался на строгой диете, определявшейся тем, что когда-то, в забытые уже времена, составляло его скудную долю в этом мире – убогим скотоводством и недоразвитым земледелием. При этом наиболее благополучными оказались как раз те баскенцы (в прошлом почти презираемые), которые с непонятным упорством отвергали соблазн легкой добычи и быстрого обогащения ради сохранения своих трудных крестьянских навыков. Их, разумеется, стали грабить свои же, но источник сей был не только предельно скуден, но и опасен, – Баскену грозила кровавая голодная междуусобица.

Стремительная смена роли важного геополитического узла на положение нищего анклава в глубине страны бросила высокомерных князей воинственного народа к ногам империи. А с ними и всех их соплеменников. Не имея теперь за душой почти ничего другого, кроме отчаянной храбрости, умения выслеживать, красться, лихо и умело резаться с любым противником, баскенские мужчины, способные держать оружие, целыми поселениями стали наниматься на военную службу в императорские войска. Из них формировали национальные соединения, великолепно несшие боевое охранение и разведку, а также замечательно выполнявшие карательные операции внутри страны. Выполнение этой последней функции облегчалось тем, что баскенцы не были единоверцами ни для какого из народов, населявших империю. Они, единственные из всех, придерживались одной из разновидностей шаманизма, и злобные домашние духи, вызываемые родовыми колдунами, охотно одобряли жестокости прирожденных воинов в отношении каких-нибудь мятежников, поклонявшихся единому Богу.

А потом разразилась Война за Объединение. Это была по своей сути самая ужасная гражданская война, в ходе которой рухнула императорская власть и установилось республиканское правление, а бывшее строго унитарное государство превратилось в федерацию.

Самое любопытное, что во время всей этой кровавой свары, грозившей развалить огромную страну на почти десяток мелких и не очень мелких государств, Баскен всегда выступал против сепаратистов за сильную центральную власть: сначала императорскую, а затем, после отречения императора и его бегства со всей семьей в Соединенное Королевство – за федеральную. Оно и понятно, – баскенцы, более чем за полстолетия привыкшие к положению военно-служилого народа и опять же не приобретшие никаких полезных мирных навыков, не хотели расставаться со своим прочным и достаточно обеспеченным положением привилегированных воинов и надсмотрщиков, что было возможно только в крупном и едином государстве.

Приличная гражданская война, как правило, превосходит жестокостями любую войну с внешним врагом. Но даже здесь баскенцы умудрились отличиться. Сепаратисты боялись их как огня, и в нескольких военных операциях силы федералистов действительно были обязаны успехом исключительно этому жутковатому воинству. Официальные мифы НДФ о Войне за Объединение аккуратно обходили омерзительные жестокости, грабежи, насилия и безудержное мародерство баскенских отрядов, сосредоточиваясь на их военной доблести, беззаветном мужестве и верности делу объединения, что, строго говоря, тоже было совершеннейшей правдой.

* * *

Ужасы Войны за Объединение отходили в прошлое… В стране обозначился промышленный подъем, происходивший на фоне какой-то очередной научно-технической революции. Рост производства требовал сырья и полезных ископаемых, полезных ископаемых и сырья… Во все веси и пустоши необъятной НДФ потянулись геологические экспедиции. Именно тогда, например, были открыты богатства Нефтяных Островов, золотые жилы Пуотского кряжа и газовые озера под бездонными трясинами Сопвальских болот… А на плоскогорье Баскена геологи наковыряли ни много ни мало – по сути, единственное в стране и одно из крупнейших в мире месторождение алмазов, а также солидные залежи урановой руды.

Собственно и алмазов было вполне достаточно. Клановые вожди пещерного народа не могли со спокойствием долго наблюдать, как забившие из недр плоскогорья денежные фонтаны отяжеляют карманы пришлых предпринимателей и заполняют пустоты федерального бюджета. Баскен срочно припомнил метрополии все старые обиды и вновь страстно возжелал самостоятельности. Одним словом – отдайте нам наши алмазы, уран и прочее. То малое обстоятельство, что открытие месторождений и приведение их в эксплуатационное состояние к заслугам баскенцев практически никак не относились, маленький гордый народ попросту игнорировал. Древний разбойничий инстинкт безошибочно подсказывал: все, все, что на моей охотничьей территории – МОЕ!

Вот на этой-то чудесной закваске и стал стремительно всходить баскенский сепаратизм. Брожение происходило бурно, с громким бульканьем и большими пузырями… Федеральному центру все это, конечно, понравиться не могло, – алмазы и уран нужны всем, – но только попытались прижать особо активных отцов местных родовых кланов, как тут же нарвались на массовые беспорядки и погромы федеральных учреждений и в том числе отделений полиции. Хорошо… Усилили полицейские силы, ввели в кантон дополнительные подразделения внутренних войск, арестовали и засудили пару десятков самых известных забияк. В ответ – сотни полезли в забытые, уже казалось, пещеры, – и началось! Старая песня – засады, нападения, теракты… Добро бы еще вся эта каша варилась только в самом Баскене. Так нет! Пытаясь оказать давление на центральное правительство, баскенские сепаратисты стали совершать нападения по всей территории НДФ, чему весьма способствовало то обстоятельство, что за почти уже целое столетие интеграции баскенцев в жизнь государства их динамичная и весьма напористая диаспора разбросала свои гнезда практически во всех уголках страны.

Единственное, что в какой-то мере могло облегчить задачу ФБГБ по противодействию этому весьма многочисленному, отважному и одновременно коварному воинству, было то, что баскенцы (ну вот совершенно никак!) не были способны преодолеть свои внутренние клановые противоречия. Каждый клан в итоге гипотетической победы видел себя и только себя во главе независимого алмазно-уранового национального рая. Быть на вторых ролях – гордые воины и помыслить себе не могли. Поэтому организованные по (ну, конечно же!) клановому принципу группы сопротивления ревниво следили друг за другом и крайне неохотно шли на контакты или совместные акции, подозревая конкурентов в кознях…

Одной из таких боевых организаций был «Фронт освобождения Баскена», состоявший, в основном, из представителей рода Ранох, пращуры коего когда-то заселили окрестности Серединного каньона Баскенского плоскогорья. То обстоятельство, что они с большим, правда, разбором допускали в свои ряды некоторое незначительное число инородцев и иноверцев, говорило лишь о том, что, в случае гипотетической победы, мятежные туземцы не видели в такого рода человеческом материале хоть какой-то опасности с точки зрения возможной конкуренции для баскенцев в будущем независимом Баскене.

Зато это давало дополнительные шансы ФБГБ…

– Послушай, Увендра! Прекрати дергаться! Ты нас обоих спалишь и все дело завалишь! – злобным шепотом внушал Тиоракис своему спутнику, когда они шли по грязноватому перрону Восточного вокзала среди громко шаркающей и оживленно галдящей толпы, составленной из пассажиров прибывшего поезда, а также из тех, кто этих самых пассажиров встречал.

Тиоракис с Увендрой специально выбрали кружной маршрут, чтобы заехать в столицу не с южного направления, находившегося под особо бдительным вниманием постов полиции и военной жандармерии, а с востока, который не был у властей на таком сильном подозрении. Однако поведение Увендры, будто бы специально демонстрировало всем окружающим: у этого парня в самом обыкновенном на вид основательно потасканном бауле наверняка спрятано что-то такое… ну, как минимум, части расчлененного трупа. Увендра поминутно судорожно оглядывался и вздрагивал в случае, если поблизости раздавался случайный громкий оклик; во время остановок для отдыха он суетился, тщетно пытаясь запихнуть свою тяжелую и весьма объемную ношу в какое-нибудь укрытие; проходя в потоке людей по бесконечным путанным коридорам, переходам и залам громадного вокзала, резко изменял траекторию движения, если только замечал на пути своего движения форму случайного полицейского или даже что-то просто похожее на форму полицейского…

Тиоракис бесился. «Нет! – думал он про себя. – Этот придурок точно добьется того, что какой-нибудь другой придурок, только в форме, остановит-таки нас для проверки… И тогда мой придурок, в лучшем случае, начнет убегать от придурка-полицейского, а в худшем (что по его придурочному характеру вполне возможно) – достанет свою дурацкую пукалку и начнет изображать из себя героя-подпольщика… И вот тогда все будет совсем хреново… Черт! Что это я, в самом деле! Опять воображение разыгрывается… туда его растуда! Нервы. Чем тогда я лучше? Просто Увендра психует по-своему, а я – по-своему… Кстати, и оснований психовать у него поболе моего… Он-то думает, что рискует (и, в общем-то, действительно – рискует!) свободой, а, может быть, и жизнью… А я? Вот в этой, собственно, ситуации? Провалом операции?… Ну, слава тебе Господи!.. Такси! Эй! Такси!!!.. Северо-Западный дистрикт, седьмой блок, пожалуйста!»

* * *

Уже полтора месяца, как Тиоракис стал кандидатом в бойцы «Фронта освобождения Баскена». Рекомендацию ему дал Гамед – вполне толковый баскенский парень, учившийся на философском факультете университета. Гамед ни в коей мере, во всяком случае, внешне не производил впечатления фанатика-националиста: не заводил по всякому поводу или без оного разговоры на тему об обидах и несправедливостях, чинимых титульной нацией в отношении маленького, но гордого баскенского народа, не носил ритуальной косицы над правым ухом, не наскакивал с кулаками на любого, кто своим поведением или хотя бы взглядом мог позволить заподозрить себя в неуважении к достоинству природного воина… На самом деле, как довольно быстро осознал Тиоракис, Гамед представлял из себя гораздо худший и более опасный тип экстремиста. Его внутренняя убежденность в избранности баскенцев и их врожденном превосходстве над всеми прочими народами, населявшими НДФ (да и прочие страны мира), была настолько велика, что позволяла ему подниматься выше мелочных эксцессов, нередко свойственных представителям национального меньшинства и являющихся, в конечном итоге, всего лишь той или иной формой проявления комплекса неполноценности. Гамед был способен в полной мере оценить достоинства интеллекта, способности организовывать производство жизненных благ, или творческую одаренность иного народа, но все эти замечательные качества, по его, Гамеда, убеждению могли и должны были использоваться во славу и благополучие Баскена, также и на том же основании, как когда-то служили ему сокровища, вытрясаемые из проходивших опасными каньонными тропами торговых караванов. Он считал естественным и заслуженным правом баскенцев занять в своеобразной «пищевой цепи», созданной человечеством, то самое место, которое только и было достойно сильного и приспособленного хищника. Быть хищником Гамеду представлялось вполне благородным и богоугодным (в соответствии с традиционными национальными верованиями) занятием.

Основу такого отношения к внешнему миру когда-то заложил в юную еще душу Гамеда вожак ватаги баскенских подростков, проводивших летние каникулы в детском лагере на морском побережье.

В течение первых двух-трех дней пребывания в лагере маленькие баскенцы очень быстро выделили друг друга среди разноплеменной массы детей и тут же сбились в небольшой, но весьма организованный кланчик, в котором очень быстро, через посредство нескольких яростных кулачных разборок, установилась вполне четкая иерархия, как всегда у баскенцев, основанная на преимуществе силы и ловкости. В результате ватагой стал верховодить не самый крупный, но самый способный в битве подросток. Он был самый наглый, самый напористый, самый быстрый по реакции. Жилистый и достаточно физически сильный, он одновременно обладал и выносливостью, и умением терпеть боль, и способностью не слишком вникать в возможные неприятные последствия своих отчаянных поступков, когда речь шла о поддержании своего достоинства и престижа, в его собственном, конечно, понимании. В общем, типичный баскенский военный вождь.

Детей из лагеря каждый день водили на морской берег для купания и иных пляжных радостей. Путь колонны, составленной из лагерных отрядов, проходил мимо частных владений, из-за невысоких заборов которых ветви субтропических фруктовых растений демонстрировали всем, следующим мимо, свои отчаянно желанные плоды. Эта желанность определялась не столько недокормленностью детей фруктами, сколько кажущейся легкостью действия, – можно сказать, протяни руку и возьми сколько хочешь, или, скорее, – сколько можешь! Однако большинство детей, уже основательно пропитанных в своем возрасте самыми простыми моральными установками общества, проходя мимо вызывающего соблазна, ограничивались лишь нескромными замечаниями, вроде: «Эх, залезть бы туда!» – и все. Баскенцы – не то! Уже на пятый день после начала смены в колонне, проходившей мимо пресловутых садов, раздался гортанный боевой клич, и все баскенские мальчишки, в каком бы отряде они ни были, как один кинулись через забор.

Вожатые отрядов, не говоря уже о руководителе колонны, прозевали начало внезапной атаки, и оставалось им в этой ситуации только смешно подскакивать с внешней стороны забора в тщетной попытке рассмотреть за ним поле битвы и отозвать назад маленьких паршивцев.

Акция была стремительна и совершенно успешна. Пазухи юных налетчиков, перемахивавших через забор обратно на дорогу, были набиты разнообразными плодами…

Об инциденте, естественно, было доложено начальнику лагеря. Он, разумеется, потребовал представить бандитов пред свои ясные очи. Будучи человеком весьма либеральным и снисходительным к детским шалостям, начальник лагеря не позволил себе сразу начать орать на юнцов или угрожать им всякими административными санкциями. Он попытался увещевать (Дети все-таки! Не ведают, что творят!).

Но на понятный упрек, обращенный к молчаливой и сосредоточенно сопящей ватаге: дескать, воровать нехорошо! – наш моралист получил неожиданно яростную и твердую отповедь от ее вожака.

– Кто ворует?! Мы?! Баскенцы не воры!!! Нам наша религия запрещает воровать! Это у вас здесь по тумбочкам тырят! А у нас в Баскене даже двери не запирают! Кошелек на улице, если кто найдет, – то на месте схода выложит и все! И будут там любые деньги или любая вещь спокойненько лежать, пока хозяин их не заберет! Вот как у нас!

– А что же вы позволяете себе здесь воровать?

– Вы нас оскорбляете! Какое же это воровство?! Это – набег!!!

– Да разница-то какая?

– Да как же вы не понимаете? Воруют – воры! А набег – это дело воинов!

– !!!

Так что Гамед, при всем своем внешнем лоске и почти законченном высшем гуманитарном образовании, смотрел на окружающий мир, как на склад потенциальной добычи, которую пантеон подземных духов предназначил для потребления избранному народу. Правда, духи родовой религии баскенцев, будучи весьма суровы и воинственны, предпочитали, чтобы опекаемый ими народ получал причитающееся ему содержание не просто в качестве дара за хорошее поведение, а добывал оное по праву сильного: отвагой, военной доблестью, кровью своей и чужой. Из этого же источника питался своеобразный, чисто баскенский цинизм Гамеда, строившего свои отношения с разного рода иноверцами и инородцами, прежде всего, с точки зрения возможности их использования в качестве орудий или, коли угодно, оружия, пригодного для достижения собственных целей. Если человек годился для такого использования, – Гамед его ценил и берег в меру того, сколь совершенным и сильным это оружие было. Однако при возникновении необходимости и сам Гамед, и его баскенские земляки из «Фронта» бестрепетно жертвовали такого рода материалом, ибо таков удел боевого снаряжения. В жарком деле ломаются самые лучшие клинки, разбиваются самые прекрасные ружья, разрываются или тонут на гибельных переправах самые лучшие пушки. Что делать! Поцокали языком, посетовали разок: «Ай, какой был кинжал! (ружье, пушка..), да и забыли.

* * *

Орудие по имени Тиоракис, даже на первый взгляд, было явно более высокого качества, чем орудие по имени Увендра.

Увендру просто распирало от какого-то примитивного авантюризма, который, скорее всего, был следствием недалекого ума, сочетавшегося с грубой, несколько истеричной эмоциональностью и тупым упрямством. Роковое сочетание этих качеств не позволяло их обладателю в необходимых случаях вовремя отыгрывать назад, даже когда он чувствовал свою неправоту, или безнадежность и неоправданную опасность какого-либо предприятия. Вбив однажды что-то себе в голову, он тупо пер по выбранной колее, что со стороны часто принималось за целеустремленность и отчаянную храбрость. Сам он считал себя очень независимо мыслящим человеком и чрезвычайно гордился тем, что никакими доводами его нельзя сбить с собственной точки зрения. То обстоятельство, что такого рода «независимость» есть просто-напросто ограниченность, Увендра, разумеется, постигнуть не мог.

Однажды, с чьей-то подачи, он вдруг проникся «версенской национальной идеей». Забыв то мелкое влияние, которое положило начало его национальному просветлению, Увендра решил, что откровение пришло в его голову в результате длительного самостоятельного осмысления. А решив это, встал на, в общем-то, случайно обретенный путь, как на рельсы, и покатил по нему до самой крайности. Умеренность и буржуазная солидность университетского версенского землячества с его ограниченными целями и осторожной, рассчитанной да длительные сроки стратегией, не могли удовлетворить порывистого максимализма Увендры. Он жаждал результатов в ближайшем будущем, а свойственная ему истеричность подталкивала его к немедленным действиям. В то же время радикализм баскенцев по тем же самым причинам ему определенно импонировал, а грубовато-провокационная идея «националистического-интернационала» в рамках «Фронта освобождения Баскена», подкинутая Увендре все тем же Гамедом, показалась ему необыкновенно оригинальной и вполне соответствующей его собственному (по его же убеждению) нестандартному мышлению. А раз так – только вперед!

Имевший хорошую голову Гамед, вербуя Увендру, достаточно точно оценил потенциал этого человека в качестве инструмента для целей «Фронта». Так себе. Одноразового использования. Камень для пращи. Может мимо цели пролететь и вновь стать обыкновенным булыжником. Но если пращник искусен, – удачно запущенный бестолковый обломок может решить судьбу сражения. Был такой юный герой в баскенском народном эпосе, уложивший наповал удачным броском из пращи главного бойца какого-то древнего племени. Пращник потом стал царем. У Гамеда, между прочим, тоже были свои честолюбивые мысли. А вот булыжник, непосредственно причинивший смерть врагу, неразличимо слился с прочим земным прахом…

Мысленно Гамед сразу же отвел Увендре место самого дешевого расходного материала для использования, как правило, «в темную», на самой грязной и опасной работе: курьер для доставки опасных посылок, подстава в проверочной комбинации, живая бомба, наконец…

Тиоракис в глазах Гамеда выглядел инструментом гораздо более тонким и ценным. Он был явно умнее и глубже Увендры. То, что Тиоракис примкнул к «Фронту», не выглядело порывом импульсивной натуры. Для того чтобы пойти на контакт с эмиссаром «ФОБ», он достаточно долго эволюционировал, продумывал свой шаг, да и приняв решение вступить в организацию, не скрывал, что не идеализирует ни задачи, ни методику движения. При этом он четко продемонстрировал, что отлично понимает: жесткая дисциплина и единоначалие – главные условия эффективности подобного рода деятельности вообще. Если решение принято руководящим органом, – согласен ты с ним или не согласен, – исполняй! В противном случае, все обращается в болтовню и внутренние дрязги.

Казалось бы, наиболее логичным было использовать Тиоракиса именно в том направлении, на которое указывали его естественные склонности, – хорошее перо и явные способности к анализу.

Но партийная журналистика для сугубо боевой организации не имела особой актуальности, а использование аналитических способностей кандидата подразумевало допущение его в святая-святых – к организации и планированию акций, к функциям разведки и контрразведки. А вот это для человека, не рожденного от матери-баскенки, по мнению самого Гамеда и его соратников, – было слишком. Пока, во всяком случае. Нет, если орудие «Тиоракис» действительно покажет себя ценным и абсолютно надежным боевым инструментом, его можно будет использовать и в таком почетном качестве. Потом, когда придет время и надобность в нем отпадет, этот инструмент можно будет просто уложить поглубже и с надлежащими почестями в какую-нибудь красивую шкатулку… чтобы не мешал цвести истинно национальным силам. А пока испытаем материал на прочность, попробуем его закалить. Черт его знает! Это, как иной боевой клинок. Может быть, только с виду красив, но в первом же мало-мальски серьезном деле предательски обломится или согнется… А может, – окажется по-настоящему хорош, хотя и чужой работы… Тогда можно будет смело пустить его в серьезную драку.

Так Увендра с Тиоракисом оказались на одном задании. Первый – по основному своему предназначению, а второй – для проверки и закалки.

* * *

Уже когда они с Увендрой ехали в поезде, Тиоракис, оставив своего напарника контролировать груз, на одной из промежуточных станций сумел сделать со всеми необходимыми предосторожностями и, разумеется, самый безобидный звонок «маме» по междугородному телефону. Набор внешне совершенно обыкновенных семейно-бытовых фраз на самом деле содержал в себе просьбу о срочной встрече со связником. Период поездки был весьма удобным с точки зрения безопасности, чтобы дать знать о себе и о своем задании Стаарзу. До самого вокзала Тиоракиса с Увендрой и их грузом совершенно открыто вели баскенцы из «ФОБ». На вокзале в столице также можно было ожидать явных или скрытых встречающих. В поезде тайное сопровождение тоже, конечно, могло быть, но организовать его, с учетом двух пересадок, было значительно сложнее, а вот высчитать и обмануть слежку, напротив, – значительно проще.

Вечером того же дня Тиоракис стоял в проходе, куда выходили застекленные двери купе, и наблюдал обычную вагонную жизнь.

Вот – в том же проходе, только через два окна, стоит парочка, плечо к плечу и даже голова к голове… Делают вид, что поглощены проплывающими за окном скромными видами, а на самом деле заняты только друг-другом и время от времени украдкой целуются… У туалета маются в очереди два каких-то страдальца… В резко отворившуюся дверь купе слева со смехом выбежала явно шалящая девочка лет пяти, а за ней – столь же явно рассерженная мать… Изловила, отшлепала, уволокла…

Вот – из тамбура в вагон вошла типичная представительница вечно кочевого племени заг, вся мохнатая от густой бахромы, состоящей из несчетного числа тонких кожаных полосок, нашитых на неопределенной формы платье, и бряцающая почти столь же бесчисленными амулетами, монетками, значками или просто блестящими железками, вплетенными в эту самую кожаную бахрому… Ага! Не тут-то было! Проводник не пускает! Не беда: короткие переговоры, почти неуловимые движения. Что-то переходит из рук в руки, и проводник, отчасти глумливо, отчасти презрительно улыбаясь, пропускает чудище в вагон, а заганка немедленно и бесцеремонно сует голову в первое же купе, что-то спрашивает… Собственно, хорошо известно, что… Ну ее к бесу!..

Вот – Увендра дрыхнет на своем месте, приткнувшись головой к специальному выступу в верхней части спинки кресла. Сторожит их баулы, уложенные в багажном ящике под сидениями. О том, что именно находится среди клади, им, разумеется, не сказали, но из тех предосторожностей, которыми была обставлена передача груза, и из тех инструкций, которыми была оговорена его перевозка, вывод напрашивается сам собой, – они везут взрывчатку. А раз так, – «ФОБ» затевает в столице что-то серьезное и весьма опасное…

– Хочешь, судьбу открою, молодой? – услышал над самым ухом Тиоракис. Вздрогнув от неожиданности, он понял, что, уйдя в свои мысли, как бы выпал на время из окружающего мира и не заметил, что к нему подобралась-таки заганка. Заганок и заганских детей Тиоракис недолюбливал. Про заганских мужчин он ничего сказать не мог, поелику последние всегда оставались вне его поля зрения и вроде как в стороне от деяний их подруг и отпрысков. Тиоракис не страдал ксенофобией, и само по себе упоминание имени этого народа не вызывало у него никакого отторжения, но наиболее распространенный среди заганцев промысел – циничное обирание окружающих с помощью обмана, сколь отвратительного, столь и изощренного, – облекал всякую реальную встречу с ними тенью вынужденной подозрительности и неприятных ассоциаций, подкрепленных личным негативным опытом.

* * *

Когда Тиоракису исполнилось четырнадцать лет, мать, вняв чаяниям любимого сына, решила исполнить давнюю лютую мечту мальчишки и выдала ему сто восемьдесят рикстингов на приобретение легкого мотоскутера. Осчастливленный подросток чуть что не бегом полетел к соответствующему магазину, находившемуся всего в нескольких кварталах от дома. Когда до заветных дверей оставалось метров пятьдесят или шестьдесят, его окликнули: Сударь! Помогите нам, пожалуйста! Обращение исходило от женщины несколько провинциально, но вполне обычно одетой, занимавшей пассажирское сидение рядом с шофером в ярко-оранжевом автомобиле такси, припаркованном у тротуара. И передняя, и задняя двери автомашины были открыты. На заднем сидении в самой глубине салона сидела девочка лет, наверное, семи и широко раскрытыми, одновременно доверчивыми и наивными глазами неотрывно смотрела на Тиоракиса. Видимо, мама с дочерью, – успел подумать Тиоракис. И еще он успел предположить, что перед ним, скорее всего, приезжие откуда-нибудь с юга: лица обеих пассажирок были смуглы и носили в себе не слишком определенные черты какой-то иной народности.

Обращение – «сударь» – приятно потрафило самолюбию мальчика, поскольку, повертев вокруг головой, других «сударей» поблизости от себя он не обнаружил.

– Да, мадам! – с достоинством и подобающей для такого случая церемонностью отозвался Тиоракис – Чем могу служить?

– Да вот, никак не могу разойтись с таксистом: у него нет сдачи…

Тут Тиоракис заметил, что дама держит в руке и слегка размахивает перед собою зеленовато-синей бумажкой в пятьдесят рикстингов. Вспоминая достоинство купюр, которые мама выдала ему для покупки заветного мотоскутера, Тиоракис прикинул, что, по-видимому, сможет оказать маленькую услугу женщине с ребенком, попавшей в затруднительное положение, и достал из нагрудного кармана куртки, в которую был одет, небольшую пачку денег, упакованную в полупрозрачный пластиковый пакетик. Бумажника у Тиоракиса в то время еще не водилось.

– Да вы садитесь, садитесь… сюда, пожалуйста, – стала неожиданно настаивать женщина, неудобно перегнувшись назад через спинку своего кресла и похлопывая по сидению рядом с девочкой. Девочка продолжала неотрывно смотреть на Тиоракиса, и в глазах ее теперь явно читались мольба о помощи и надежда на спасение.

Настойчивая просьба старшего по возрасту человека (а уважение к старшим Тиоракису прочно внушили и в семье, и в лицее) и трогательно доверчивый взгляд маленькой девочки (а необходимость помогать маленьким питала чувство долга Тиоракиса из тех же источников) заставили его неловко сунуться в открытую заднюю дверь автомобиля и деликатно присесть на краешке сидения, так, что даже одна нога осталась снаружи на бортовом камне тротуара.

Тиоракис уже был готов приступить к процедуре размена, но тут был озадачен новой просьбой женщины:

– А двести рикстингов разменять сможете? – в руке дамы, извернувшейся к нему, с переднего сидения так, что он буквально физически ощущал неудобство ее позы, неожиданно расцвели веером уже четыре зеленовато-синих бумажки.

– Да нет, что вы! – поспешил предупредить услужливый Тиоракис, – у меня всего сто восемьдесят…»

– Ничего, ничего, сколько получится! Я сама посчитаю! – быстро затараторила женщина, одновременно всовывая в левую руку Тиоракиса свой купюрный веер и забирая из его правой руки пластиковый пакетик с деньгами.

Водитель такси при этом оставался поразительно безучастен к происходившим событиям, ни разу даже не обернулся и сидел, уставившись вперед и положив руки на руль, будто вел машину по напряженной трассе.

Женщина достала из пакетика тиоракисовы капиталы и начала их пересчитывать ловко и как-то мудрено вертя в пальцах. Одновременно она засыпала Тиоракиса мелкими вопросами.

– Ой, забыла, а какое сегодня число?

– Пятое.

– А час который?

– Да у меня часов нет! Наверное, минут двадцать одиннадцатого…

– А как вас зовут?

– М-м… Тиоракис…

– А по три рикстинга разменять сможете?

– Что?!

– Ну, двести рикстингов – по три рикстинга?

– Да, что вы! Я же сказал: у меня всего восемьдесят… Да там и трояков почти нет…

– А где можно разменять?

– Ну, не знаю, в банке, наверное…

– А где ближайшее отделение?

– Ну, это… – Тиоракис, засыпанный градом вопросов, оторопело соображал, – в общем… надо выехать с бокового проезда на сам проспект… потом… потом проехать два квартала вперед, повернуть налево… ну, и там… справа будет большой такой дом, а в нем, с другой, правда, стороны банк… а как прямо к банку подъехать я не знаю…

Пока Тиоракис напряженно вымямливал все это, женщина ловко сунула его купюры обратно в пакетик, а пакетик вложила в нагрудный карман его куртки и тут же забрала у него свои четыре бумажки, которые он во время всего разговора продолжал по-дурацки держать перед собой, как бы говоря всем своим видом: «Не беспокойтесь, – вот они, ваши деньги, на виду и никуда не денутся».

Вслед за этим женщина без малейшей паузы вновь затрещала:

– Ой, спасибо, спасибо! Какой же вы любезный! Ну, мы поедем тогда, очень спешим. Спасибо!

Рассыпаясь в благодарностях, женщина, вроде бы одобрительно, хотя и несколько фамильярно, похлопывала Тиоракиса по левому плечу, но при этом и совершенно определенно подталкивала его из машины.

На мгновение ему в голову пришла разумная мысль – пересчитать деньги. Но тут он снова увидел чудесные, широко открытые глаза девочки, вновь излучавшие наивность и доверие.

«Неудобно вот так взять и начать пересчитывать деньги прямо у них на глазах. Шкурнически это как-то… Неблагородно…» – пронеслось в голове у Тиоракиса, и он вылез из машины. Дверцы тут же захлопнулись, и ярко-оранжевое такси тронулось с места.

Тиоракис сунул пальцы в нагрудный карман и извлек наружу пластиковый пакетик. Нехорошее ощущение тот же ударило его поддых. Даже на ощупь пачечка денег стала заметно тоньше. Он запоздало поднял глаза вдогон уже отъехавшей на значительное расстояние автомашине. Номера было не разобрать.

Ревизия наличных средств показала полную катастрофу: из ста восьмидесяти рикстингов мошенница оставила Тиоракису только сорок пять.

Да, они с мамой отправились в полицейский участок. Да, они написали формальное заявления. Да, у них его приняли и даже завели какое-то розыскное дело. Ну, и что?

– Что же ты, парень, не понял, что это заганка?

– Да нет, господин офицер. Она была одета обыкновенно… ну, как все… Потом, ведь такси муниципальное… водитель… Правда, я номер не успел запомнить…

– Да что, такси! Таксист с нею в сговоре, – ясный пень! Обычное дело. А номер… Номер – ерунда! Номером его, скотину, если он с заганцами работает, к стенке не прижмешь…

– Значит, все бесполезно?

– Ну, как – все? Наука тебе будет полезная… Наука тоже денег стоит…

Тиоракис тогда впервые испытал острую, слепящую ненависть к человеку, к этой чертовой заганке, не просто лишившей его материализации мальчишеской мечты, а грубо, мерзко, безжалостно и абсолютно цинично использовавшей для того, чтобы отобрать у него деньги, его же самые хорошие качества – отзывчивость, уважение, сочувствие… И впоследствии, всякий раз, когда ему приходилось по какому-либо случаю вспоминать об этом, казалось бы, мелком происшествии, память выносила на поверхность не сожаление о потерянных деньгах, а тяжелое ощущение изнасилованной в лучших качествах души…

* * *

– Уйди! – нарочито грубо, как всегда, когда он имел дело с заганками «при исполнении», отозвался на приглашение открыть завесы будущего Тиоракис.

– Судьбу не хочешь? Купи амулет! – не отставала та.

– Уйди, сказал! – вновь прорычал Тиоракис.

Ведьмоподобная зараза, против ожидания, и теперь не убралась, а с укоризной и нараспев продолжала так неудачно для нее начинавшийся контакт:

– Ма-а-ладой какой, а зло-ой! Сма-а-атри! На злых воду возят! Помоги бедной женщине – купи вот это! – и заганка, сдернув с какого-то своего кожаного охвостья небольшой аляповато-цветной жетончик, сунула его под нос Тиоракису.

Тиоракис дернулся головой, но при этом инстинктивно уставился на протянутый ему предмет и почти мгновенно понял, что это такое.

Внешне это был обыкновенный, из самых простых и дешевых, значок с названием и эмблемой какого-то иностранного города. Такие значки продаются почти в любом захолустье, куда заносит хотя бы с десяток случайных туристов в сезон. Особенность конкретно данного значка была в том, что города (или городка) с таким гербом и названием в природе вообще не существовало. Этот значок, скорее всего, в одном или двух экземплярах, был сфабрикован в специальной мастерской ФБГБ и служил удостоверением именно для связника Тиоракиса. Действие этого своеобразного пароля было ограничено во времени, после чего он терял свою силу, и следовало ориентироваться на другие знаки связи. Все это предусматривалось и регламентировалось конспиративным вариантом «Крыша», который с полгода назад вдалбливал в голову Тиоракиса его наставник Стаарз…

Тиоракис тут же собрался, можно сказать, автоматически, в соответствии со свойствами своей натуры, прикинул рисунок игры и без дальнейшего промедления в нее включился.

– Черт с тобой! Дай посмотрю!

– А денежку?

Тиоракис достал из кармана самую мелкую монетку, какую только смог найти, и сунул ее «заганке».

– Дай еще!

– Обойдешся! – ответил Тиоракис и почти вырвал из ее пальцев яркий кругляшок, нацепленный на простую булавку. Со стороны все это было похоже на то, что самоуверенный молодой человек решил поиграть в рискованную игру с отпетой мошенницей по ее же правилам.

Вышедший из соседнего купе пожилой пассажир даже счел своим долгом предупредить Тиоракиса:

– Вы бы, молодой человек, с ней не связывались – обворует!

– Кто обворует?! Я?! Сам вор, черт плешивый! – огрызнулась «заганка».

Плешивый обиделся и пошел жаловаться проводнику.

За это короткое время Тиоракис, тщательно осмотрев значок (хотя по виду весьма небрежно вертел его в пальцах), окончательно убедился, что это именно ТОТ предмет, которые ему демонстрировали во время инструктажа, и вернул его «заганке», залихватским жестом воткнув длинную булавку в клапан ее поясной сумки.

– Не надо. У МЕНЯ ТАКОЙ УЖЕ ЕСТЬ В КОЛЛЕКЦИИ. ВОТ, ЕСЛИ БЫ СИНИЙ ИЛИ КРАСНЫЙ…

Это была контрольная фраза, по которой уже связник мог убедиться, что продемонстрировал пароль, кому следует.

В это время из служебного купе нехотя вылез проводник, сопровождаемый что-то наговаривающим ему из-за спины плешивым пассажиром. Еще за несколько шагов до Тиоракиса и «заганки» он стал делать рукой презрительно-выпроваживающие жесты, приговаривая:

– Давай, давай, отсюда! А то поездного шерифа вызову!

– Ладно, ладно, касатик, ухожу, – примирительно забормотала заганка, суетливо подхватилась в сторону дальнего тамбура, но не забыла при этом вцепиться в рукав Тиоракиса и потащила его за собой, непрерывно тараторя: «Ты парень хороший, добрый. Я тебе бесплатно судьбу открою! Пойдем, пойдем, милый! От глаза вредного пойдем!»

Тиоракис позволил утащить себя «на заклание», а на беззаботно ухмыляющейся его физиономии читалось явное желание молодого человека хоть каким-то приключением скрасить вагонную скуку.

Плешивый пассажир печально смотрел ему во след и укоризненно качал головой.

Дверь отворилась, и грохочущий тамбур поглотил нелепую парочку, громко клацнув металлическими зубами пружинной защелки.

В течение полугода Тиоракис совершил еще несколько курьерских путешествий из разных кантонов, в которых «ФОБ» имел подпольные мастерские по производству взрывчатки и оружия, или где удалось то или другое добыть иным способом: украсть, купить у потерявшего совесть спивающегося каптенармуса, откопать в местах былых сражений… Свои вояжи он совершал в компании все того же Увендры, а также с другими напарниками, или даже один. И всегда удачно. Оно и понятно: ФБГБ, контролировавшее через Тиоракиса значительную часть опасного транспорта «ФОБ», давало ему «зеленую улицу», взамен получая ценнейшую, часто прямую информацию о складах боеприпасов, созданных террористами в столичном регионе и, как минимум, косвенные данные о местах их производства и способах приобретения, осведомлялось о системе конспирации заговорщиков, пополняло списки имен функционеров террористической организации… Непосредственного участия в планировании и проведении акций Тиоракиса, к этому времени уже ставшего из кандидатов «действительным бойцом Фронта», его руководители из «ФОБ» все еще не допускали. Однако аналитики ФБГБ на основе того, что им предоставлял Тиоракис, могли довольно точно вычислять возможные цели террористов.

Вожди «ФОБ» тоже были довольны. Их идея о привлечении к работе на баскенцев «националистического интернационала» совершенно очевидно приносила неплохие плоды.

К преодолению обычной этнической и клановой замкнутости подтолкнуло то простое обстоятельство, что природные баскенцы отличались слишком яркой внешностью, легко выделявшей их в любой толпе. Это были, в подавляющем большинстве, люди значительно ниже среднего роста, обладавшие при этом очень плотной коренастой фигурой; лицо стандартного баскенца резко выделялось широкими скулами, коротким, приплюснутым носом и очень часто необыкновенно светлыми, водянисто-голубыми глазами, создававшими поразительный контраст с довольно темной, оливкового оттенка, кожей. К этому совокупному портрету следует добавить очень густые, очень прямые и очень черные волосы, к тому же, как правило, собранные в странную прическу, представлявшую из себя косицу, пущенную поверх правого уха. Но даже без этого ритуального экзота почти всякий баскенец легко узнавался всяким, даже самым неискушенным физиономистом во всякой, даже самой прозаической одежде.

Если бы баскенцы ограничили свою сепаратистскую бузу только рамками исконной территории, все было бы ничего. Белая ворона в стае белых ворон в глаза не бросается. Но, решив давить на федеральную власть в ее собственном логове, они неизбежно попадали в заведомо сложное положение: полицейскому или жандарму достаточно было заметить в потоке людей характерные черты коренного обитателя пещерно-каньонного края, чтобы тут же подвергнуть его проверке документов, досмотреть принадлежавший баскенцу багаж и транспорт, произвести личный обыск… Беда была, конечно, не в том, что от частого употребления удостоверения личности баскенцев за полгода превращались в лохмотья, а в том, что боевые группы постоянно несли тяжелые потери, как в материальной части (трудно добываемой и легко попадавшей в руки противника), так и в личном составе, – захваченные боевики регулярно пополняли ряды тюремных сидельцев или погибали при попытках уйти от преследования.

Верховодам клана Ранох, первым и единственным среди вождей четырех основных баскенских родов, пришла в мудрые головы мысль о том, что для «дела освобождения от гнета поработителей» можно и следует использовать представителей человеческой породы, не носящих на себе столь разительного клейма баскенской исключительности. Ради святого дела, решили они, можно нарушить обычаи предков и религиозные запреты, строго ограничивавшие допуск инородцев и иноверцев к внутренним баскенским делам, а также поступиться некоторой частью будущей славы баскенского племени в пользу небольшого числа иноплеменников. Родовые шаманы раскопали в древнем изустном эпосе какой-то подходящий эпизод, а также перетерли это дело с родовыми подземными духами. Духи, задобренные полагающимися жертвами и славословием, поддержали полезную инициативу.

Представители диаспоры рода Ранох, состоявшие во «Фронте освобождения Баскена», начали осторожный поиск и вербовку подходящих кандидатур среди других, обиженных федеральной властью нацменов…

В результате, боевая эффективность «ФОБ» значительно возросла, он стал выходить на первые роли среди других баскенских сепаратистских организаций, а значит, и весь клан Ранох мог рассчитывать в случае победы на самый большой и самый жирный кусок алмазно-уранового пирога.

* * *

И только Тиоракис ощущал внутренний разброд, чувство беспокойства, точнее, некоторого неуютства совести и… и… обманутости ожиданий, что ли? Он ясно понимал, что эти ощущения не связаны с опасностью разоблачения, провала и, возможно, смерти. Со всем этим он сумел сжиться (иначе бы просто не смог работать) и от всего этого научился отключаться, не теряя, однако ни грана бдительной осторожности (иначе он бы уже вышел из игры или погиб)… Нет! Червоточина коренилась в мотивации сделанного им в свое время выбора.

При всей значимости мотивов честолюбия, в той своеобразной законспирированной форме, в которой они были свойственны натуре Тиоракиса, – все-таки главной причиной его сотрудничества с ФБГБ были не карьерные устремления и не жажда наград за возможные подвиги, а весьма романтическое, воспитанное системой желание послужить Родине. Именно так – с большой буквы, хотя Тиоракис, даже наедине с собой, стеснялся выспренности подобных своих мыслей.

Он вспоминал свою первую курьерскую поездку, женщину-связника, выряженную заганкой (а может, и бывшую самой натуральной заганкой), короткий разговор в громыхающем тамбуре… Он тогда впервые передал своим руководителям из «конторы» точные и действительно важные сведения о маршруте, месте назначения и почти несомненном содержимом сопровождаемого им груза, а также уже совершенно достоверную информацию о баскенском клане, на который опирался «ФОБ», и о ставшем ему известном, хотя и очень еще небольшом круге функционеров и пособников.

Разумеется, ему хотелось бы поскорее узреть результат своей работы… Тем самым, в собственных глазах Тиоракиса, правильность сделанного им жизненного выбора нашла бы окончательное подтверждение и прочную нравственную опору. Следствием его действий, как он полагал, могла стать, например, ликвидация склада оружия, арест какой-то части боевиков, предотвращение очередного теракта… ну, и благодарность от своих, какая-никакая.

Ничего подобного. Никто из окружавших его людей не был тронут, склад остался на месте и продолжал пополняться. Мало того, именно доставленная Тиоракисом взрывчатка, как ему намекнул Гамед, была использована при взрыве у мемориального комплекса президента Стиллера в Красном Лесу. Акция была в большой степени рекламно-демонстрационной и не ставила себе целью уничтожение людей, но, тем не менее, при взрыве обломком отлетевшего от постамента гранита был тяжело ранен рабочий парка.

Вместо морального удовлетворения от честно проделанной работы Тиоракис обрел неприятную основу для раздумий о том, насколько он виноват в увечьях совершено невинного человека. Особенно его расстроило, что он получил-таки своего рода благодарность, но не от того, от кого хотел бы. Гамед сообщил ему, что руководство боевой организации очень довольно споро и чисто проделанной работой по пополнению арсенала. Однако показать, что достигнутый боевиками успех его вовсе не радует, Тиоракис тоже не мог. Поэтому он отреагировал на слова Гамеда маской спокойного достоинства: дескать, суровый боец не придает особого значения мелкому делу и не преувеличивает своей роли в нем.

Достаточно быстро Тиоракис смог сбалансировать свое душевное состояние, найдя оправдания и для себя, и для дела, служить которому он взялся, несомненно, по собственному желанию. «Операция еще только развертывается, – объяснял он сам себе, – мне удалось осветить для «конторы» только самый краешек «Фронта». Если за него дернуть, – краешек оборвется и только. Большая часть террористической сети останется неповрежденной, не говоря уже о ее ядре, о котором я практически ничего не знаю. А вот продолжение моей миссии, как разведчика во вражеском лагере станет, скорее всего, невозможной. Высчитать виновника провала в этом случае сможет и полный дурак. А баскенцы вовсе не дураки. Другого агента в «ФОБ» у «конторы», возможно, и нет, а следовательно, боевики в будущем могут причинить гораздо больший вред… И ни в чем не повинных людей в итоге может пострадать гораздо больше… И гораздо сильнее….»

Эти рассуждения, скорее всего, были абсолютно верны, но картинку из теленовостей: фигуры в медицинских комбинезонах деловито загружают в машину скорой медицинской помощи носилки с окровавленным, стонущим человеком, – не удавалось окончательно свести из памяти, и она постоянно напоминала о себе, как некое размытое, но вполне узнаваемое клеймо.

Тиоракис продолжал таскать каштаны из огня для баскенцев (во всяком случае, так баскенцы из «ФОБ» думали), зарабатывая себе авторитет идеального связника и курьера. Ему все больше доверяли, тем самым неизбежно засвечивая все большее и большее число звеньев своей организации.

* * *

Гамед дал понять Тиоракису, что его очень ценят и пекутся о безопасности своего ценного помощника. Гамед даже не рекомендовал, а потребовал, чтобы Тиоракис прекратил где-либо и как-либо высказывать идеи сепаратистского характера и вообще изобразил бы, если и не деятельное раскаяние в своих «националистических заблуждениях», но, как минимум, полную потерю интереса к этой теме. Афишировать связи с баскенцами ему было запрещено с самого начала, ибо это был самый прямой путь попасть под пристальное наблюдение спецслужб и сводило на нет почти все преимущества использования иноплеменника в баскенских делах. Сам Гамед общался с Тиоракисом по лично разработанной конспиративной схеме и чрезвычайно гордился ее эффективностью: никаких признаков, что его протеже попал в поле зрения гэбэровцев, не обнаруживалось. Оно и понятно.

В какой-то мере Тиоракису стало, если не легче, то, во всяком случае, проще работать. Ему теперь не требовалось на людях постоянно держать себя в тонусе и демонстрировать свой «националистический радикализм». То есть, хотя бы в этой части своей жизни он мог оставаться почти что самим собой.

На подколки университетских товарищей, интересовавшихся, куда так быстро улетучился его политический запал, он только вымученно усмехался и вяло отшучивался: мол – ничто не вечно под звездами. Даже до предела обозленный на него редактор многотиражки сам как-то остановил Тиоракиса, пытавшегося с виноватым видом проскользнуть мимо, и, отечески потрепав за плечо, произнес несколько примирительных фраз: «Я слышал, вы взялись за ум, молодой человек? Ну, ну! Не переживайте так, по молодости случается… Зайдите как-нибудь., поговорим. Может быть, снова попробуем сотрудничать?» Тиоракис кивал, сокрушенно вздыхал и думал: «Подпустить или не подпустить для него слезу? Хотя нет, лишнее… наигрышем отдает…»

Мать тоже подуспокоилась. Уж дома-то он с особенным удовольствием дал понять, что его националистическим эскападам пришел конец, А когда, в связи с этой темой, его на язычок подцепила сестра, пришедшая в материнский дом со своим супругом (она недавно вышла замуж), Тиоракис довольно резко оборвал ее: «Все, Совиле! Это забыто! Если не хочешь поссориться, – не вспоминай».

Свои довольно частые и довольно длительные отлучки из дома Тиоракис объяснил для близких весьма благородным образом. Он нашел себе подработку – подменяет заболевших или находящихся в отпуске сопровождающих вагонов-рефрижераторов. Разного рода временные заработки вовсе не были редкостью, а скорее являлись традицией для студентов университета. Ею не брезговали даже дети весьма состоятельных родителей. Это считалось хорошим началом жизненной школы. Поскольку «подработка» и связанные с ней отлучки никак не повлияли на успехи Тиоракиса в обучении, и он успешно перешел на предпоследний курс, госпожа Тиоракис недолго беспокоилась по этому поводу. Наоборот, ей было приятно, что мальчик начал сам зарабатывать какие-то деньги. А деньги у Тиоракиса водились. Его настоящая работа регулярно и уже очень неплохо оплачивалась.

* * *

Роман с Леттой все более и более принимал вялотекущую форму. В один прекрасный день Тиоракис почувствовал, что отношения с ней стали его несколько тяготить.

Впоследствии, не раз и не два поймав себя на этом же, он убедился, что ощущение не случайно, и попробовал как-то проанализировать возникшую ситуацию. В результате, Тиоракис честно признался себе, что его чувство к Летте вовсе не так сильно, как он это полагал некоторое время назад. Не готов он был идти ради него на такие жертвы, на которые способны пойти по-настоящему любящие люди. И все это потому, понял Тиоракис, что есть человек, которого он любит больше. И этот человек – он сам.

Тиоракису хватало и того, что приходилось сопротивляться стрессу, в основе которого лежала неизбежная нервная дерготня, связанная с выполнением опасной тайной миссии. Поэтому, переживания, коими Летта могла в изобилии снабдить (и исправно снабжала) жизнь любого находившегося рядом с нею мужчины, для психики Тиоракиса становились совершенно лишним дополнением.

Эти переживания не имели никакого отношения к ревности, хотя Летта, в силу своей, продолжавшей оставаться неодолимой, привлекательности для представителей иного пола, давала (и даже старалась давать) для этого массу поводов. Однако Тиоракис именно этого чувства был лишен, по-видимому, начисто. Его основательно раздражало и даже злило не то, что любимая женщина является предметом вожделения для других мужчин (это ему как раз-таки нравилось), и не то, что она позволяет себе кокетничать со своими многочисленными поклонниками, а то, что она стала проявлять какую-то неаккуратность… или небрежность, что ли, в отношениях с ним, Тиоракисом. В собственных его глазах это ставило под сомнение факт обладания любимой женщиной в том, конечно, весьма своеобразном понимании «обладания», какое было ему присуще.

Тиоракис не стремился быть ни собственником, ни повелителем, ни даже просто ощущать себя единственным мужчиной своей избранницы.

Ему, кстати, уже пришлось пару раз столкнуться с такой ситуацией, когда он, по неведомой для него самого причине, в сознании и чувствах какой-нибудь женщины и на какое-то время затмевал собою все и всех. Ему предлагали себя безраздельно, активно демонстрировали всем своим поведением, что он, именно он – единственный; смотрели в рот, принимая, как истину, каждое его слово; караулили у подъезда дома или у выхода из университета, донимали признаниями… А Тиоракису это казалось какой-то болезнью, диковатой и непонятной формой добровольного рабства, которого он принять не желал и не мог. Наверное, такое же неприятие вызвал бы у него неожиданно и по неясным мотивам врученный дорогой подарок. Неловкость, неудобство, навязанное чувство некой ответственности по отношению к «дарительнице» и невесть откуда берущееся муторное ощущение вины (с какой такой, скажите, стати?!) перед влюбленной женщиной – вот, что испытывал Тиоракис в подобных случаях.

Нет! Такое ему нравиться не могло. Его больше привлекала равная и всегда интригующая игра-борьба с женщиной, знающей себе цену, а также честное соперничество с теми конкурентами, которые также могли претендовать на ее внимание. Для него это было своего рода спортом, где каждый участник за исход состязания отвечает только перед собой, успехом обязан только себе и, что есть победа, определяет сам. А вот здесь Тиоракис имел значительную фору, потому что для большинства мужчин победить – означало стать единственным, а для Тиоракиса – лучшим. То, что именно он в данный момент – лучший, можно было легко определить по поведению женщины. А раз лучший, – позволительно присвоить себе заслуженный титул победителя и обладателя. То, что такой успех, скорее всего, будет временным, Тиоракиса нисколько не смущало, а, наоборот, казалось ему вполне естественным. Тут он находил вполне уместным сравнение с достижениями альпиниста. Одоление вершины – есть несомненная победа. Счастью восходителя в этот момент нисколько не мешает осознание того, что он здесь не первый и, почти наверняка, не последний. Но жить вечно на покоренной горе, – как и на пике чувств, на пике влюбленности, на пике страсти, – невозможно. К тому же, есть и другие вершины…

* * *

И вот теперь Тиоракис почувствовал, что в подчеркнуто особом отношении к нему Летты что-то изменилось.

Может быть, она просто привыкла к нему? Обычных выражений любви – обожания, нежности, преданности и тому подобного, – чтобы надолго привязать ее к себе, было явно недостаточно. Она была всем этим слишком избалована. Чтобы преодолеть такую пресыщенность и завладеть всем ее вниманием, хотя бы и ненадолго, Летту требовалось как-то особо заинтриговать. В свое время Тиоракису это совершенно нечаянно удалось. И вот теперь кредит интереса к нему со стороны первой красавицы университета, по всей видимости, стал подходить к концу.

Нельзя сказать, чтобы Тиоракис покидал завоеванную им вершину с легким сердцем. Напротив, осознание того факта, что он перестал быть для Летты первым, довольно сильно ударило его по самолюбию. Но, прежде всего, именно по самолюбию, – отметил он сам для себя. За прошедшие с начала его отношений с Леттой почти три года он привык чувствовать себя «лучшим», и потеря (хотя бы и вполне ожидаемая) венца победителя ощущалась Тиоракисом весьма болезненно. «Вот, кстати, еще одна положительная сторона тайного обладания, – рассуждал он, обдумывая сложившееся положение, – мое отступление никем не будет замечено. Для всех я по-прежнему романтичный паж королевы, не более».

А еще было очень жаль того приятно-возбуждающего чувства влюбленности, которое в течение всего этого времени так замечательно расцвечивало эмоциональную составляющую его существования и которое, очевидно, придется в себе задавить. «Опять же, – с интересом и весьма самокритично заметил про себя Тиоракис, – мне более жалко расставаться с моим чувством к Летте, чем с самой Леттой… Все-таки я в этом отношении – урод какой-то!»

Опять же, что такое – «расстаться с Леттой»? Для Тиоракиса это вовсе не означало никаких специальных выяснений отношений, расставлений точек над i и других подобных церемоний. Просто он перестанет по своей инициативе предлагать ей свое общество, в котором Летта, по его же наблюдениям, в последнее время перестала остро нуждаться. С глаз долой – из сердца вон. Постепенно все само собою сойдет на нет. Нужно только проявить выдержку и в течение некоторого времени перетерпеть неизбежную боль в месте хирургической ампутации чувства…

Желания бороться за восстановление прежних отношений с Леттой у Тиоракиса не было. Ослабление любви как всегда способствует более трезвому и критичному взгляду на совсем еще недавно, казалось, безупречный предмет обожания. Вдруг в глаза начинают буквально лезть очевидные пороки и недостатки, которых еще совсем недавно то ли вовсе не было, то ли они представлялись мелкими и не заслуживающими внимания побочными продуктами достоинств избранника.

А Тиоракиса последнее время стали очень раздражать обычные для Летты истерические капризы, тем более, что, попривыкнув к Тиоракису и, видимо, переоценивая чувство его привязанности к себе, она перестала придерживать при нем свой характер. Неожиданно для себя Тиоракис стал замечать, что женщина, в которую он был влюблен, не только вздорна, но и не слишком интересна, как человек. Она мало читала, скучала за «умными» разговорами, зато могла бесконечно рассказывать о перипетиях своих калейдоскопически меняющихся отношений с подружками, родственниками, поклонниками… Причины своих успехов или трудностей она сплошь и рядом выводила из каких-то, казавшихся Тиоракису дремучими, суеверий, и при этом всегда была самоуверенно-безапелляционна… Тиоракиса вечно подмывало раскритиковать подобные благоглупости, но это почти всегда означало очередную размолвку. Короче, душевного контакта, основанного на общности интересов, жизненных установок и реакций, не выходило. Вместо приятного расслабления, которое наступает от общения с близким по духу человеком, Тиоракис, находясь рядом с Леттой, все чаще испытывал напряжение от необходимости сдерживаться, подвергать внутренней цензуре то, что ему хотелось высказать, придерживать про себя готовые возражения на ее слова, пропускать мимо ушей несправедливые, на его взгляд, оценки…

Кроме того, Летта любила выпить, причем, чем дальше – тем больше. Само по себе это не было катастрофично (мало ли, кто любит!), но во хмелю она становилась вовсе неуправляемой. «Я пьяная – дурная!» – с некоторой даже гордостью предупреждала Летта, однако вооруженность этим знанием для того, кто был с нею рядом, не приносило никакого облегчения. В таком состоянии она на пустом месте могла спровоцировать скандал или даже драку… С пьяным азартом участвуя в сваре сама, требовала полного одобрения и поддержки своих действий от тех друзей или знакомых, которые имели злополучие оказаться в этот момент в одной с ней компании.

Тиоракис и сам неоднократно оказывался по милости Летты в подобных ситуациях, любителем которых отнюдь не был. В последний раз, в канун дня ее рождения, ему даже пришлось драться с какими-то первыми встречными-поперечными на ночной улице, по тому только дурацкому основанию, что в это безобразие его втянула любимая женщина, которая сама же все и спровоцировала. Морально он чувствовал себя ужасно. Поэтому, когда Летта, post factum, начала свои очередные воинственные разглагольствования, виня всех и вся в неправильном поведении, Тиоракис не выдержал и довольно резко указал ей на то, что в основе события лежала ее собственная безобразная выходка. Летта, разумеется, встала на дыбы и в самых площадных выражениях высказала свое мнение и о данной позиции Тиоракиса, и о нем самом, а он, как всегда, не пожелав участвовать в бесплодных разборках с подвыпившей женщиной, развернулся через каблук и, не отвечая на брань, ушел.

После этого случая трещина, возникшая в его отношениях с Леттой, стала как-то особенно заметна, не давала о себе забыть, а в душевном состоянии Тиоракиса нарушился некий баланс. Теперь, при мыслях о встрече с Леттой, былые ощущения нетерпения, нежного трепетания, сладкого предвкушения все чаще перебивались, явно неуместным для расцвета чувств, привкусом беспокойства, тревоги, ожидания каких-нибудь неприятностей… И еще всплывала крамольная мысль: а не будет ли мне лучше, если на этот раз мы обойдемся друг без друга?

При той эмоциональной нагрузке, которую Тиоракис и без того испытывал, разыгрывая по заданию ФБГБ свою тайную партию, капризная, взбалмошная и часто неадекватная подруга становилась дополнительной тяжелой и даже небезопасной обузой.

«Мне это надо?» – откровенно спросил себя Тиоракис, и резюмировал. – «Обойдусь!»

– …Можно подумать, что кроме Ансельма у нас там никого нет!

– Есть. Но Ансельм продвинулся дальше всех. И шансы пойти дальше, на мой взгляд, – только у него.

– А что так? Неужто такой уникум?

– Ну, не уникум, конечно, но мальчик талантливый. А главное…

– Что главное? Не тяните кота за хвост!

– Что вы такой нервный сегодня, шеф? Главное, – что так уж карта легла.

– Нервный я, дорогой мой, потому, что на меня давят! С самого верха давят. Это для вас, кажется, не секрет? А вы мне – «так карта легла»! И что мне с этим картежным фатализмом делать прикажете? Туда докладывать? Яснее, пожалуйста!

Директор Пятого департамента ФБГБ, флаг-коммодор Ксант Авади, обычно очень выдержанный и корректный, сегодня действительно был не в духе, сам это понимал и еще больше раздражался от того, что ничего не мог с собою поделать. Когда-то ему самому казалось, что нервы у него веревочные, причем вервие сие выполнено даже не из натуральных материалов, а из какого-то совершенно уж бесчувственного синтетического волокна. Это позволяло Ксанту Авади оставаться невозмутимым, быстро и машинно-расчетливо соображать в любых самых отчаянных ситуациях. А такого рода ситуациями (особенно, в годы войн и смуты) в самом широком ассортименте и в совершеннейшем изобилии снабжало его выбранное им самим для себя поприще.

Однако ныне он на другой позиции. Позиция, с виду-то ничего, удобная. Рисковать собственной шкурой, например, уже не приходится. Координация, планирование, контроль…Однако прежние лихие годы, порою, вспоминаются с ностальгией. Опаснее было, но… проще! Вот у тебя – присяга, вот – отец-командир, вот – противник, на которого тебе указали… Действуй! А теперь? Присяга-то, конечно, осталась. Но даже она приобрела некую двусмысленность. А почему? Да потому, что он, флаг-коммодор Ксант Авади, попал, наконец, на ту самую кухню, где изготавливают и Родину, которой присягают, и врагов, от которых ее защищают, и великие цели, на которые указывают, и даже «вечные ценности», про которые попы врут, что уж это-то – прямо от Бога. Вот уж воистину справедливо сказано в Завете Истины: «кто умножает познания, умножает скорбь». Беда только в том, что директор Пятого департамента ФБГБ на этом предприятии не шеф-повар и даже не его главный помощник, а так – то ли поваренок, то ли, хуже того, – мойщик котлов… Все кухонные секреты на глазах: от того, что закладывается в кастрюли и салаты, иногда тошнит, но, будь любезен – нарезай, заваливай, помешивай, выгребай… И порасторопнее, а не то – подзатыльник. Да еще, ежели когда возмущенные клиенты, обнаружив в супе таракана или мышиный хвост, припрутся требовать сатисфакции, то – кто виноват? Понятное дело, – поваренок (не то накрошил) или, скажем, котломой (плохо почистил)…

Вот и теперь, с самого утра достал флаг-коммодора, этот прилизанный слизняк – шеф аппарата президента. «Вы понимаете, господин Авади, что сама по себе интенсивность работы вашего департамента нас не устраивает? Нам результаты нужны! Или вы не знаете, что начинается избирательная компания? Вы же нам все рейтинги обваливаете! Это позволяет задуматься о вашем профессионализме и о профессионализме ваших сотрудников… «

«Сволочь! – яростно и с удовольствием выругался про себя флаг-коммодор. – Что он понимает в нашем деле? Рейтинги у них обваливаются! А то я не знаю, кто и как вам эти рейтинги в два счета поправит! И вообще, нужны вам эти рейтинги при таком административном прессе, как рыбке зонтик! Так нет, подонки, вам еще хочется, чтобы вас искренно любили! А уголья из огня голыми руками мои ребята должны для вас таскать? Главный наш – тоже хорош! Замкнул эту гниду прямо на меня. Кафорс, помниться, себе такого никогда не позволял. Ответственность всегда брал на себя. Но, он и фигурой был настоящей. Лаарт всегда помнил, кто его президентом сделал. И, наверное, именно поэтому, когда Кафорса «после тяжелой и продолжительной» зарыли на Национальном кладбище, оказавшийся не в меру сообразительным национальный герой, красавец и бывший маршал авиации, ввел новую практику, при которой на должность начальника ФБГБ стали назначаться партийные функционеры от Объединенного Отечества. Никто из них по-настоящему нашего дела не знал, плотью от плоти нашего ведомства не становился, зато исправно играл роль погонялы, с помощью которого нами, как подходящим дубьем, били туда, куда это казалось нужным очередному президенту и его очередной камарилье. Нередко били в спешке, без разбору, глупо…»

Все эти мысли, проносившиеся в голове Ксанта Авади, ничуть не мешали ему воспринимать доклад своего заместителя, курировавшего работу нескольких управлений и отделов, так или иначе занимавшихся сепаратистами. Не мешали, наверное, потому, что сия болезненная тема в прошлом уже раз сто (а может, и больше) была им внутренне проработана, все инвективы наедине с собою были отточены и в том же составе высказаны и выслушаны. То, что в данное утро они вновь всплыли в его голове, означало уже не более чем стандартный рефлекс на очередной неприятный раздражитель.

– Яснее? М-м-м… – слегка замялся заместитель. – Расклад такой: в ФОБ, как я вам уже докладывал, мы имеем четырех агентов – Председателя, Спицу, Заморозка и Ансельма. Председатель, с вашего позволения, – женщина. Агент она просто замечательный, в прошлом не раз отличалась, и в данном случае внедрение прошло успешно. Но дальше низовой работы ее не пустят. И даже не потому, что она не баскенка, а маами, но потому – что женщина. Вы же знаете баскенцев! У них ведь менталитет такой. Удел женщины – постель, кухня, огород, хлев… Они ее даже командиром звена не поставят! Ее потолок при всех талантах, – быть связником или стоять на стреме. Это очевидно по ее же отчетам. Далее – Спица. Спица объект сколь интересный, столь и подозрительный. Он у нас инициативник. Тоже маами. Инженер-металлург. Полгода назад примкнул к ФОБ, а три месяца спустя вышел на наше управление по Рудному Поясу с предложением о сотрудничестве. Работа с ним, сами понимаете, деликатная. Может быть, он просто – авантюрист и честолюбец, а может быть, только изображает авантюриста и честолюбца, а на самом деле нам его пытается подставить Дадуд. Рвется в бой. Слишком рвется. Это, возможно, проблема психического статуса, а возможно, топорная работа Даудовской контрразведки. Опыта-то у них еще нет, а человека у нас в тылу иметь хочется. Одно ясно, и в том и в другом случае это не та фишка, на которую можно сделать главную ставку.

– Чтой-то, у вас, милый мой, – вставился в речь своего заместителя с ремаркой Ксант Авади, – сегодня лексика какая-то игорно-картежная? Ну-ну! Не обижайтесь, продолжайте!

– Продолжаю, – с укоризной поглядев на начальника, возобновил свою речь заместитель. – Так вот, если мы… кгхм… поставим на Спицу, то можем сильно пролететь. В случае провала операции по вине энтузиаста-дилетанта, как минимум, все придется начинать сначала, только с еще большими сложностями. А вот если мы через Спицу нарвемся на встречную комбинацию Дадуа, то вот тогда нас с вами с дерьмом смешают…

– Короче, – вновь перебил заместителя флаг-коммодор, – Спицу еще проверять и проверять?

– Да!

– Хорошо. Дальше.

– Дальше у нас Заморозок. Этот – природный баскенец. Мало того, – входит в одно из аристократических семейств клана Ранох. В основе вербовки – любовь к мальчикам. К маленьким мальчикам. Мы ему подложили нашего Паршивца. Он хотя и совершеннолетний, но в кино до сих пор четырнадцатилетних подростков играет. Заморозку понравилось. Опять же – богема! Сильная сторона Заморозка та, что он имеет непосредственные выходы на верхушку клана и ФОБ. По-семейному, так сказать. И тем не менее, Заморозок для предполагаемой комбинации совершенно не годится, поскольку – психопат и к тому же наркоман. Информацию о том, кто есть кто и кто чего в клане стоит, он нам исправно сливает, но для акции «физического воздействия», повторяю, – абсолютно не годится. Крайне ненадежен: может в самый ответственный момент загулять, обкуриться… Да и вообще, такое задание поручать столь неустойчивому агенту, да еще под давлением – это непрофессионально. Он же может, если на него посильнее нажать, все, что угодно выкинуть: зарезаться, или там передозу себе устроить, или, наконец, своим сдаться… Нет, на него… кгхм… ставить нельзя.

– Так значит, – только Ансельм?

– Да, шеф, только Ансельм.

– Но у вас же с ним тоже какие-то проблемы?

– Да, психологического свойства. Однако они, на мой взгляд, преодолимы.

– Давайте поподробнее.

– Видите ли, шеф, Ансельм – человек идейный. У него для работы есть разные мотивации, но, в основном, – вполне искреннее желание послужить отечеству. Это без всякой иронии. Сами знаете, – лучшие агенты те, которые работают ради идеи. Кроме того, он умен и артистичен. В меру смел. Инстинкт самосохранения в норме, поэтому – осмотрителен и осторожен. В совокупности это делает его очень ценным материалом. Основной недостаток (для нас, конечно!) в том, что он не только идейный, но и идеалист.

Очень трудно ему понять, что на нашей работе ни при каких условиях белые одежды сохранить не удастся. Тут не недомыслие, а именно идеализм. Его куратор докладывает, что Ансельм последнее время сильно нервничает…

– А кто его курирует? – поинтересовался Ксант Авади.

– Стаарз.

– Стаарз?! Ну, это фирма. Старая гвардия. У него ведь какие-то проблемы с этим делом были? – и флаг-коммодор помотал сомкнутыми пальцами правой руки у себя под горлом.

– Были. Но года два назад он в нашем госпитале прошел курс лечения и с тех пор держится в рамках.

– Ну, и что Стаарз говорит по поводу Ансельма?

– Основная психологическая проблема Ансельма в том, что он не видит результатов своей работы… В том смысле и в том виде, как ему бы этого хотелось… Как он это себе представляет, исходя из собственных идеологических и моральных установок. Ему начинает казаться, что он в большей степени работает на врагов, чем своих. У него комплекс вины развивается. Особенно, после теракта в казарме жандармерии. Там ведь два человека погибли. Совершенно случайные жертвы. Вы ведь помните, мы предприняли все меры…

– Да, да, помню, – досадливо отозвался начальник департамента, – однако, чем нам мешают переживания агента? Не слишком ли большое значение вы им придаете?

– Стаарз считает, – продолжил заместитель, – что, если не обеспечить Ансельма дополнительными мотивациями, – это может привести к психологическому срыву и отказу от работы.

– Отказ сотрудника от работы? – изумился Ксант Авади. – Вы это серьезно? Бывает, конечно, но ведь это ЧП! И вы еще говорите, что он ценный агент!

– И буду говорить! Я за свои слова отвечаю. Дело в том, шеф, что Ансельм, строго говоря, до сих пор формально не наш сотрудник. Он внештатник, доброволец. Такой возможности для самооправдания, как, например, обязанность подчиниться приказу, он лишен. Кроме того, в задуманной комбинации мы его до сих пор используем практически «в темную». Он бы, может, и рад оправдать средства целью, но цели-то мы ему не указали. Что в таких случаях делает интеллигент? Он ведь интеллигент? Рефлексирует! Иногда с тяжелыми последствиями.

– Ах, вот оно что! – с некоторым сомнением произнес флаг-коммодор. – И чего только вы у нас делаете? Вам бы – в психоаналитики! Это я так… не обращайте внимания… М-м-м… Ну так дайте ему дополнительные мотивации, если считаете, что это поможет делу!

– Нужна ваша санкция, шеф!

– Ладно. Что там у вас? Подпишу…

* * *

Зазвонил телефон. Тиоракис поднял трубку. Любезный девичий голос сообщил, что заказанная им книга – «Вольнодумцы Завета Истины» – поступила в магазин, и ее можно выкупить в течение десяти дней. Это был сигнал о вызове на контакт.

Такое случалось редко (обычно Тиоракис сам просил связи) и означало, скорее всего, какие-то изменения в задании. «Может быть, – размышлял он, – предстоит операция по захвату боевиков, и меня хотят предупредить?»

На конспиративную квартиру Тиоракис прибыл после скрупулезного исполнения всех предусмотренных мер предосторожности, в число которых входило даже приобретение тех самых «Вольнодумцев» в соответствующей книжной лавке. На месте его ожидал Стаарз.

Стаарз, как обычно, начал разговор, казалось бы, с пустопорожней болтовни: справлялся о самочувствии, о делах в университете, дома… Ни дать, ни взять – заботливый родственник. На самом деле, старый оперативник зондировал меру напряженности своего подопечного. И по тому, как Тиоракис все более деревенел, отвечая на самые обычные «бытовые» вопросы, Стаарз убеждался, что агент очень неспокоен: явно ждет чего-то иного, действительно важного, теряет терпение от бесполезного, на его взгляд, разговора.

Что касается Тиоракиса, то он уже некоторое время замечал за собой, что относится к Стаарзу с какой-то неожиданной для самого себя теплотой. Ему нравилось встречаться со старым оперативником, и обычно он был не прочь потрепаться со своим куратором на любые темы, не имеющие никакого отношения к работе. Склонный к самоанализу, он достаточно быстро нашел этому причину. Стаарз был, по существу, единственным человеком, в обществе которого Тиоракису не нужно было надевать никаких масок, не нужно было играть какую-то роль, не нужно было контролировать всякое произносимое слово… Только в обществе завербовавшего его сотрудника спецслужбы Тиоракис мог внутренне расслабиться и побыть самим собою. Гэбэровец поразительным образом стал для него тем, чем обычно для человека бывают друзья и близкие…

Но сегодня попытка куратора начать деловой разговор с беззаботной прелюдии вызывала у Тиоракиса раздражение, которое он мог бы при иных обстоятельствах скрыть за привычной игрой, но в обществе Стаарза не считал необходимым этого делать.

Стаарз, внимательно наблюдавший за реакциями Тиоракиса, понял, что нынче следует без долгих обиняков переходить к делу.

Он сделал небольшую паузу, вследствие чего между ним и Тиоракисом, явно не настроенным поддерживать легкую беседу, на некоторое время образовалось натужное молчание. За время тайм-аута Стаарз забраковал пару показавшихся ему фальшивыми и ненужными продолжений разговора, вроде того: «Вас что-то тревожит, Ансельм?..» или «Я, чувствую, вас что-то мучает, расскажите…» Он и без того знал, что тревожит и мучает Тиоракиса, и поэтому не стал провоцировать агента на излияния, а решил укреплять дух своего подопечного, опираясь на обретенные новые средства.

– Ансельм! – начал он. – Как вы, наверняка, и сами догадались, наша нынешняя встреча отнюдь не ради выяснения состояния ваших личных дел.

Тиоракис подобрался, а Стаарз продолжил:

– Мы переходим к важнейшей части нашей операции против ФОБ, и вам в ней отведена заглавная роль. Я не слишком патетичен?

– Нет, ничего… Я слушаю.

– Коротко. Ваше внедрение, по всем нашим сведениям, прошло успешно. Добытые вами материалы весьма хороши и позволяют нанести сильный удар по этой организации.

Тиоракис вдруг почувствовал необходимость глубоко вздохнуть, что и сделал, сильно втянув в себя воздух носом.

– Однако, просто сильный удар нас не устраивает, – продолжал рубить Стаарз, – нам нужен удар – решающий, а еще лучше, окончательное закрытие этой темы.

Тиоракис выдохнул и вопросительно уставился на куратора.

– А для этого, мой милый Ансельм, нужно свернуть шею головке клана. Вы меня понимаете?

– В общем…

– «В общем» – не годится. Поясняю: свернуть шею – следует понимать буквально. Еще определеннее – физически уничтожить. М-м? Понятно?

– Ну да… да… понятно… – на самом деле не понимая, куда клонит Стаарз, ответил Тиоракис. – Известно, ведь: «если враг не сдается, – его уничтожают». Собственно, при оказании сопротивления, никогда не церемонились…

– Все-таки не до конца вы меня поняли, мой друг, – с коротким вздохом снова вступил Стаарз. – Никто не собирается Васоду, Рамаху или тому же Дадуду предлагать сдаваться. Во-первых, потому, что баскенцы не сдаются. Баскенец на тропе войны – фанатик. А если в редких случаях он и сдается, то, как показывает весь наш опыт, лишь для виду, чтобы обмануть. Нарушить слово, данное врагу, – у бакенцев признается родом военной доблести. Во-вторых, чтобы предложить им сдаться, и, чтобы это предложение воспринималось серьезно, нужно названных мною господ, как минимум, загнать в какой-нибудь угол, из которого они бы не могли вывернуться и где их можно было бы заставить выслушать наш ультиматум. Опять же, весь наш прошлый опыт военных соприкосновений с баскенцами говорит о том, что с помощью войсковой операции поставить их в такое положение, когда они окопались в своих катакомбах, практически невозможно. Что прикажете делать?

Этот вопрос был, разумеется, риторическим. Тиоракис напряженно слушал, не перебивал и не встревал, а Стаарз продолжал доверительным, мягким, почти воркующим тоном излагать весьма жесткие вещи.

– Никакая «конопатка», даже при применении самоновейшей техники, не поможет. Можно было бы попробовать запустить в систему хорошую порцию отравляющего газа… Но, тут опять же два обстоятельства. Первое – чисто техническое. Объем, протяженность и топография пещерной системы для нас все еще темный лес. Сколько нужно газа? Куда его заливать? Черт его знает! Будет ли эффективной атака – бабушка надвое сказала. А то выдует все каким-нибудь сквозняком неизвестно куда и с неясными для нас же самих последствиями. Другое обстоятельство – политическое. Сохранение нашего лица в семье, так сказать, цивилизованных народов. Ведь упомянутые мною деятели сидят там почти со всем своим табором: с женами, детьми и прочими, якобы мирными, гражданами… Можете себе представить, какой вой поднимут за границей, если массированная газовая атака пройдет успешно? Геноцид, понимаете, преступление против человечности… и все такое… Следовательно? А? Правильно! – сам себе на очередной риторический вопрос ответил Стаарз. – Нужна спецоперация. Точечное воздействие.

Здесь Стаарз сделал короткую паузу и, в упор глядя на Тиоракиса, резюмировал:

– Вот это-то мы и предполагаем доверить вам, Ансельм. Уничтожение личными действиями штаба врага – не идет вразрез с вашими моральными принципами, господин суперконет ФБГБ?

Нет! Предупредить своих он никак не успеет! Даже для экстренной связи нужно некоторое время и хотя бы какая-то свобода маневра. А тут – ни того, ни другого. План акции предложил Гамеду он сам. И разработать все ее детали поручили ему. Доверие оказали! А вот теперь, совершенно неожиданно для него, реализацию перенесли на завтра. «Дадуд распорядился – завтра! – отрезал на его изумленный вопрос Гамед. – Тебе-то какая разница? Ты молодец! Все отлично подготовил. Тем и хорош твой план, что его можно привести в действие в любое время».

Тиоракис чувствовал, что его приперли к стенке.

Если хотя бы командовать боевым звеном поручили ему, то, пользуясь своим положением, он сумел бы выкроить несколько минут, чтобы остаться одному и сделать необходимый звонок… Но командиром боевого звена поставили Вагда, без ведома которого нельзя отлучиться ни на секунду. И другой боевик, мрачный и молчаливый маами, с которым придется идти на дело и которого Тиоракис раньше вообще никогда не видел, не сводит с него глаз. Это Тиоракис чувствует совершенно отчетливо, хотя и изображает, что не чувствует…

А вот кнопку, суки, доверили нажимать именно ему, Тиоракису. Откуда у этого «доверия» ноги растут – понятно. Еще одна проверка. Окончательная? Кровью повязать хотят. Именно этого он и боялся более всего, хотя такой вариант развития событий и обсуждался в качестве весьма вероятного во время памятной встречи со Стаарзом.

Вообще, эта встреча, как он теперь отчетливо видел, была одним из главных событий в его жизни. Ему предложили принять посвящение, и он его принял. Ему дали понять, что он последний раз стоит в точке возврата, и он решил идти дальше…

* * *

Когда Стаарз неожиданно титуловал его суперкорнетом ФБГБ, Тиоракис одновременно и изумился, и тут же с некоторым самодовольством подумал: «Ну, наконец-то!» Ему никто ничего определенного не обещал, но сам-то он уже некоторое время полагал, что заслужил быть причисленным к лику штатных сотрудников ведомства, которому по сию пору служил в качестве доброхота.

И все равно, – это был сюрприз. Приятный сюрприз. Своевременный. Это сбывались посещавшие Тиоракиса с самого детства героические мечты. Это давало удовлетворение его честолюбию. Это была оценка его работы (оценка, на которую он надеялся и которую ждал). Это давало ощущение плеча, ощущение настоящей опоры на всю мощь секретного ордена…

Стаарз рассчитал совершенно правильно. Тиоракис почувствовал эмоциональный подъем. Это чувство как-то сразу пригасило то тяжелое впечатление от результатов собственных поступков, которое давило на Тиоракиса все последнее время. Становилось ясным, что, во всяком случае, с точки зрения высшей государственной целесообразности, те жертвы, которые неизбежно составляют некоторую часть следа, оставляемого им на пути служения Родине, – не напрасны. Да и вообще, как бы сама Родина, в лице представлявшего ее государства, явно поощряла Тиоракиса (не субкорнет, не корнет, а суперкорнет!) и тем самым делила с ним тяжкую моральную ответственность за все то, что приходится проделывать во имя ее…

Обычному человеку свойственно искать те или иные оправдания собственной вине, будь она действительная или только мнимая. Это часть инстинкта самосохранения. Тот, кто начисто лишен данного качества, обречен быстро сойти с ума, либо покончить с жизнью. Тиоракис, во всяком случае, в этом отношении был человеком вполне обыкновенным.

Кроме того, как человеку вполне обыкновенному, с вполне обыкновенными реакциями, ему захотелось поподробнее узнать о причинах своего внезапного посвящения в «рыцари» и о связанных с этим новых обстоятельствах.

Стаарз охотно удовлетворил все его запросы.

– Видите ли, Ансельм! Касающееся вас распоряжение подписано еще несколько дней назад. На нем не хватает только номера и даты. Это естественно, поскольку необходимо ваше согласие. В конце концов, насильно мы в «солдаты» (а штатный сотрудник это, согласитесь, солдат) никого не «забриваем». Тем более, что поступление в «солдаты» (уж извините, для полной ясности я буду использовать этот термин) налагает на вас определенные обязательства и совершенно иную ответственность в случае их нарушения. Вы меня понимаете?

Тиоракис кивнул. Он действительно это понимал. Хорошо понимал. Время подумать на эту тему в прошлом было достаточно.

– Так вот, – продолжал Стаарз, – все будет зависеть от вашего «да» или «нет», сказанного сегодня. Если «да», – то вы полностью в нашей команде и в нашем распоряжении, потому как – присяга и все такое. Причем как всегда у нас никаких формальностей. Расписки-подписки, целование знамени с колена… ничего этого не будет. Но ваше «да», просто сказанное мне, – равнозначно тому, как если бы все это имело место. Оправдания, вроде того: там нет моей подписи – не пройдут… Их, собственно, негде и некому будет предъявлять. Вы меня понимаете?

Тиоракис вновь кивнул. На это тему он тоже много думал.

– А если – «нет»? – все-таки посчитал необходимым спросить он, хотя внутренне уже принял решение.

– В этом случае, – раздумчиво отвечал Стаарз, глядя куда-то над головой Тиоракиса и делая большие паузы между фразами, – мы, скорее всего, удовлетворимся достигнутыми вами результатами. Несомненно, воспользуемся ими. А вас постараемся максимально осторожно вывести из этой игры. Видимо, сохраним с вами самые добрые отношения. При наличии вашего желания будем и дальше использовать вас в том качестве, в котором вы себя так хорошо зарекомендовали. Но, настоящей фигурой вы никогда не станете. Сами понимаете, не тот спрос, не та мера доверия… ну, и не то место в системе, разумеется…

* * *

И вот, как теперь ему, солдату, быть?

Что делать солдату в подобной ситуации – понятно. Это они со Стаарзом тоже обговаривали. Точнее, Стаарз его четко проинструктировал: выполнять любые («Абсолютно любые – вы понимаете, Ансельм?») задания руководства ФОБ, даже в том случае, если это может повлечь человеческие жертвы. Если по какой-то причине нельзя проинформировать о задании контору, все равно – выполнять. Исключений, которые допускают в такой ситуации самостоятельные действия и самораскрытие, только два: реальная угроза теракта на ядерном объекте и реальная угроза совершения акции с использованием мощного химического или бактериологического оружия.

– Но, это так, Ансельм! – успокаивающе добавил Стаарз. – Это чисто гипотетически. На это у них силенок пока нет. А если вы хорошо поработаете, то никогда и не будет!

Успокоил!

А вот как все-таки быть ? Как быть с самим собой? Когда завтра, возможно… Да что там – возможно! Наверняка!..Придется убить своих?

Такой вопрос он тоже задавал Стаарзу…

– Ансельм, ваш отец воевал, насколько мне известно?

– Да.

– Он вам ничего не рассказывал о ситуациях, когда приходится стрелять по своим?

– Это, когда огонь на себя вызывают?

– Нет! По своим – в смысле по согражданам, по мирному населению…

– По ошибке, что ли?

– Нет, не по ошибке. Специально. В силу военной необходимости.

– Нет, ничего подобного он мне не рассказывал.

– Ну, правильно, об этом не любят рассказывать. Это всегда есть и всегда за кадром.

– Не понимаю!

– Очень просто, Ансельм! Проза любой войны! Ну, вот смотрите: враг захватил наш город, или деревню, там… все равно… нашу территорию, в общем… Нужно его оттуда выбивать? Нужно. А он там оборону организовал… Значит, что мы делаем? Наводим орудия, поднимаем бомбовозы и утюжим эту самую оборону в хвост и в гриву. И под нашими же бомбами неизбежно гибнут наши же люди: и женщины, заметьте, и дети (да, да! и дети!), и немощные старики… словом, все те, кто в силу неудачно сложившихся жизненных обстоятельств оказался на земле, захваченной врагом… в зоне боевых действий… Что делать? Не воевать прикажете? Знаете, Ансельм, мой брат во время войны был командиром огнеметного танка. Ему пришлось отбивать у равнинцев Корокту. Есть такой городок западнее Смилтинской дельты. Так вот, на одном из перекрестков наступление захлебнулось. Равнинцы зацепились за крепкий каменный дом. Подвал – что твой дот! Пулеметчик у них там был – виртуоз, и снайпер тоже был. Полторы роты наших уложили. Попробовали пушку на прямую наводку выкатить. Хрен-то! Снайпер всю прислугу перестрелял. Потом минометами пробовали их достать… Кое-как обрушили верхние этажи, а подвал-то остался. Еще надежнее под завалом стал. Авиацию не вызовешь – соприкосновение слишком плотное. Ну, тогда вызвали огнеметчиков. Подкатил мой братец на своей боевой колеснице и залил этот самый подвал напалмом. А когда потом весь этот крематорий разбирали, нашли там, в одном из дальних отсеков подвала, хозяйку дома с тремя детьми. Трупы, разумеется. Они даже не слишком обгорели, поскольку основная порция напалма к ним не дошла… Ну, и что было делать моему брату? Не жечь этот подвал? На войне такое – сплошь и рядом. Это я все к чему? Мы на войне, Ансельм. Эту войну нам навязали… А вы, Ансельм, – солдат. Теперь уже солдат. И должны смириться с тем, что в некоторых случаях придется стрелять по своим. Думайте не о том, сколько своих погибнет в силу военных обстоятельств, а о том скольких вы спасете в итоге…

* * *

Искусственно… Искусственно это все как-то… Про войну… Похоже, конечно. Если хочешь, чтобы было похоже, но – не то. Не на фронте же я завтра буду! Не перед стеной врагов, за которой своих-то и не видно… и некогда о них думать. Завтра я буду в своем родном городе, где нет вражеской обороны… Или все-таки она есть, но просто невидима? Слабое утешение… И мне нужно будет нажать кнопку. Если не нажму – ее нажмет другой. Результат будет тот же, но я никогда не доберусь до штаба ФОБ… И все будет продолжаться… Могу попробовать помешать. При благоприятном раскладе – помешаю и даже, может быть, останусь жив… А кто за меня полезет в логово? А сколько времени понадобится для подготовки нового человека? А если и он не сможет ради цели переступить через что-то… через кровь, прямо скажем, не сможет переступить, в нужный момент… Как взвесить все это? Эту кровь, которую я завтра пролью (или не пролью?), и ту, которая прольется, если я не приму на себя кровавое причастие?..

* * *

Они переночевали на съемной квартире: документов не требуется никаких, плата почасовая. Приют коммивояжеров и любовников. Каждый друг у друга на виду, возможности для посторонних контактов отсечены.

Рано утром Вагд сообщил, где именно заложено взрывное устройство. Выезжать на место для проведения акции следовало немедленно.

Для боевиков ценность плана, предложенного Тиоракисом, как раз и состояла в том, что радиомину можно было скрытно и очень быстро поставить в любую из более чем двадцати точек на пути следования автобуса, который каждое утро развозил смену жандармов из семейных казарм по охраняемым объектам и одновременно собирал домой тех, кто заканчивал суточное дежурство. В качестве вероятных мест закладки взрывного устройства были определены мусорные урны, колена водосточных труб, колодцы ливневых сливов… Рекламируя свой план перед представителем штаба ФОБ, Тиоракис напирал на то, что возможность установки мины в последний момент практически сводит на нет вероятность предотвращения теракта гэбэровцами, а в случае, если им это все-таки удастся, то вычислить предателя не составит труда, настолько узким будет круг посвященных.

И вот теперь Тиоракис попался в расставленную собственными руками ловушку. Он-то рассчитывал (и не без основания), что, доверив ему детальную разработку операции, штаб ФОБ и непосредственное руководство акцией также поручит ему. Это следовало из всех предварительных обсуждений предстоящего дела. Пользуясь такой вводной, Тиоракис полагал, что именно он определит и конкретную дату, и конкретное место подрыва. Это означало бы несомненную возможность своевременно предупредить «контору», и уж контора-то, зная все общие и частные детали плана, смогла бы предпринять нужные действия, чтобы, с одной стороны, – избежать жертв, а с другой, – обеспечить столь необходимую для продвижения своего агента видимость успеха террористов. Наработки такие были…

«Все! Все к черту полетело! Переиграли его. Вот интересно… подозревают? Или действительно – последняя проверка? Самая жестокая и верная?» – крутилось в голове у Тиоракиса, когда он шел к раннему трамваю, который должен был доставить его в район, где пролегал путь следования обреченного автобуса. В кармане куртки лежал врученный Вагдом пульт управления радиовзрывателем. Метрах в пятнадцати позади следовал «дублер» (или соглядатай? или и дублер-соглядатай?) – мрачный маами, которого Тиоракису представили только по кличке – «Крюк».

Надо сказать, подстраховка исполнителя дублером тоже входила в план, разработанный Тиоракисом. Вот только он не рассчитывал быть исполнителем. Во всяком случае, при таком раскладе, какой сложился теперь.

Внешне Тиоракис продолжал оставаться спокойным. Некоторую внутреннюю натянутость «товарищи по борьбе», разумеется, почувствовать могли и, наверное, даже почувствовали, но вряд ли обеспокоились: в конце-концов далеко не всякий с легким сердцем и несмятенной душой способен взрывать живых людей… Особенно, по первому разу.

А вообще, он чувствовал какую-то телесную отупелость. Как-будто его всего обкололи анестезирующим средством.

Временами Тиоракису все еще казалось, что он сможет под каким-то благовидным, с точки зрения боевиков, предлогом уклониться от участия в убийстве. Однако, любое рассуждение возвращало его к тому, что тем или иным образом спасая жизни жандармов, (которые сейчас, наверное, завтракают последний раз в своей жизни перед тем, как в последний раз отправиться к уже ожидающему их автобусу, который последний раз вывезет их за ворота семейной казармы) он, Тиоракис, обрекает на смерть несравненно большее число людей, которым неизбежно придется погибнуть, потому что все тот же Тиоракис, приложивший столько сил, набивая баскенские арсеналы взрывчаткой, не сделает того, ради чего ему все это было позволено, – не нанесет удара по штабу ФОБ. Да и отвести удар от жандармов вряд ли удастся. У Крюка – резервный пульт.

«Сдать Крюка прямо сейчас? – мелькнула на какое-то мгновение мысль в голове Тиоракиса – Как!? Руки ему заламывать? Это вряд ли… Такая здоровая скотина! Скорее он меня заломает. Кинуться к полицейскому? «Дяденька, хватайте террориста!» Глупее не придумаешь. Прежде всего потому, что Крюк грамотно держит дистанцию, и любая попытка моего контакта с представителем власти будет им совершенно правильно оценена. Но даже если и получится, – это, в любом случае, провал. Полный провал всей операции. «Фронт» закопается еще глубже, и все жертвы, которые уже положены на алтарь поставленной цели, окажутся совершенно напрасными… Что? Что делать?..»

Выйдя из трамвая в Старом городе недалеко от площади Четырех Святых, он направился к стойке уличного телефона, накрытого стеклянным навесом и, как было предусмотрено планом, уселся на находившуюся рядом лавочку. Ему в голову пришла отчаянная мечта: эх, если бы какая-нибудь болтливая дура да заняла сейчас телефон минут на сорок! Причем не просто дура, а скандальная дура, чтобы никакие доводы и просьбы освободить средство связи на нее не действовали! Тогда он не сможет получить финишную информацию, и акция, глядишь, отложится, а там – видно будет… Нет! Стойка свободна, и в такую рань никто не собирается занимать ее хотя бы на минуту.

Раздался резкий звонок, которым были снабжены вызывные устройства всех уличных телефонов. Тиоракис нехотя (со стороны, казалось – спокойно) поднялся и зашел под навес.

«Все идет по плану. Точка номер одиннадцать. Как понял?» – услышал Тиоракис голос Вагда и глухо отозвался: «Понял. Одиннадцать», – после чего мембрана телефона пропела ему отбой.

«Позвонить? – опять мелькнуло у него в мозгу. – Это все равно, что просто уйти. Вон, Крюк стоит в десяти метрах, делает вид, что изучает витрину… Куда ни кинь – везде клин, то есть, провал. А путь к победе, если она вообще возможна, только через убийство…»

И тут ему в голову пришло некое решение.

«Можно попробовать свести к минимуму число жертв… А может быть, и вовсе их избежать…. В одиннадцатой точке это, пожалуй, возможно, если взорвать бомбу в то, и только в то мгновение, когда кабина автобуса с жандармами едва поравняется… Нет! За полсекунды до того как она поравняется с местом закладки… Тогда основная энергия взрыва ударит в моторный отсек и даже у водителя, который окажется прикрытым всем этим железом, будет шанс (хотя бы только шанс!) остаться живым… В то же время никакая сволочь не сможет сказать, что я не захотел взрывать жандармов.»

Тиоракис ускорил шаги. Теперь он хотел поскорее прибыть на место, чтобы успеть получше осмотреться и приготовиться.

* * *

Довольно широкая для Старого Города улица в этом месте пролегала в выемке, когда-то прорытой специально для нее в теле небольшого, вытянутого почти точно с юга на север, плосковерхого холма.

В совсем древние века язычники выбрали свободную от растительности каменистую плешь этого поднятого места для своего капища, потом здесь было погост, куда население округи свозило подать в пользу владетеля здешнего феода, потом тут образовался конский торг, затем – просто базар, заваливавший своими отбросами наступавшие со всех сторон кварталы подраставшей столицы… Около ста лет назад городской магистрат, не без нажима, правда, со стороны Его Императорского Величества Дворцовой канцелярии, ликвидировал оказавшееся почти в самом центре города отвратительного вида торжище – царство воров, источник вони, питомник крыс и тараканов…

Освободившуюся территорию, опять же, учитывая эстетические воззрения императорской семьи, заботившейся о пристойном виде своей столицы, не стали отдавать под застройку, а учредили на ней небольшой, но довольно милый парк, который с тех пор так и назывался – Парк-на-Холме.

Улицу, разрезавшую холм и парк поперек почти посередине, с двух сторон ограничивали довольно высокие, наверное, в полтора человеческих роста, подпорные стенки, выложенные живописным «камнем-дикарем». В нескольких местах с поднятых по отношению к улице парковых лужаек сбегали к вымощенной гранитными торцами проезжей части широкие и спокойные каменные ступени…

Бомба была заложена внутри металлического ящика, в котором находился коллектор соединения проводов уличного освещения. Емкая железная коробка, покрытая за долгие годы службы многими слоями грязно-серой краски, была прикреплена к подпорной стенке на уровне груди и запиралась на примитивный торцовый ключ треугольного сечения. Изготовить такой – для боевиков не представляло никакого труда. Достаточно было обколотить молотком с трех сторон подходящего диаметра металлическую трубку.

Тот, кто закладывал мину, должен был оставить дверцу незапертой, чтобы всю энергию взрыва выплеснуло без помех из ящика, как из короткоствольной мортиры в борт назначенного на заклание автобуса.

Подобное размещение взрывного устройства давало еще одно преимущество. Оно обеспечивало относительную безопасность самого подрывника. Дело в том, что радиовзрыватели, имевшиеся в распоряжении боевиков, обеспечивали надежное срабатывание, если пульт, приводивший их в действие, находился на расстоянии не более семидесяти метров от мины. Иными словами, боевик, нажимавший на кнопку, вынужден был сам пребывать в зоне поражения, особенно, если хотел произвести подрыв движущегося объекта точно и под визуальным контролем.

То, что Парк-на-Холме и проходившая через него улица располагались в разных уровнях, давало, с одной стороны, – возможность очень хорошо наблюдать проезд автобуса, высокая крыша которого, поднимаясь над краем подпорной стенки, отлично демонстрировала траекторию движения наблюдателю, затаившемуся на приподнятой над проезжей частью парковой территории; с другой, – подрывник оказывался прикрытым от действия взрывной волны и возможных осколков своеобразным эскарпом, каковым, фактически, являлась стена каменного уличного русла. К тому же, и пути отхода, пролегавшие через территорию парка, имевшую выходы сразу в несколько кварталов Старого Города, давали нападавшим великолепные шансы уйти от возможного преследования.

* * *

…По дорожке, вымощенной состарившимся, уже основательно выщербленным и местами замшелым, когда-то красным, а теперь – грязно бурым кирпичом, Тиоракис вышел из-под деревьев на зеленую лужайку. Всего в сорока метрах перед ним аккуратно подстриженная трава резко ограничивалась низким каменным парапетом, за которым зиял провал улицы. Ее проезжая часть была настолько широка, что противоположная подпорная стенка, над которой симметрично нависал газон другой части парка, просматривалась почти донизу. Поверхность неширокого тротуара под ней не была видна, но фигура случайного, проходившего по нему пешехода скрывалась от глаз Тиоракиса меньше чем на половину.

«Вот только пешеходов мне еще не хватало!» – с беспокойством подумал Тиоракис, хотя по результатам рекогносцировок знал, что горожане редко пользуются этим путем, тем более в такое раннее время. По утрам старый город был всегда пуст, здесь не было ни административных зданий, ни промышленных предприятий, а время досужих туристов приходило гораздо позже.

Тиоракис быстро осмотрел хорошо изученный им участок местности и прежде всего определил точное расположение совершенно невидимого для него металлического ящика с миной. Это было просто. Из коллектора вертикально вверх уходила железная труба, внутри которой был проложен кабель, подававший напряжение на парковые фонари. Труба торчала над парапетом, отделявшим газон от улицы, метра на два, а дальше подвешенный к тросу пучок проводов продолжал свой путь до ближайшего фонаря уже по воздуху. Более точного указателя места закладки заряда трудно было бы придумать. Точно такая же труба торчала над каменной стенкой и с другой стороны улицы. Вместе они представляли собою идеальный створный знак или прицел, позволявший произвести подрыв с самой высокой точностью.

Тиоракс нашел позицию, в которой ближний к нему металлический шест зрительно перекрывал дальний и оглянулся. Как специально, в трех метрах позади него, в декоративном полукружье подстриженного куста оказалась выкрашенная зеленой краской скамья. На нее он и уселся.

Где-то рядом, это Тиоракис знал совершенно точно, затаился Крюк, потерянный им из виду во время прохода через парк…

До появления автобуса оставалось минут пять-семь, не более.

* * *

«Значит, так… – еще раз продумывал свои действия Тиоракис, – … как только крыша автобуса окажется… ну, примерно… на большой палец перед трубой – нажимаю на кнопку… Тогда часть взрывной волны и осколков ударит влево, в противоположную подпорную стенку, и только часть, может быть, даже меньшая, достанется автобусу, причем, скорее всего, моторному отсеку… Может быть… может быть….»

Откинувшись на спинку скамьи и держа руку с зажатым в ней пультом подрыва в кармане куртки, Тиоракис, сощурив один глаз, другим – все ловил и ловил линию своего прицела, пытаясь поточнее определить тот момент, когда ему будет нужно замкнуть цепь… Он хотел мысленно как-то отрепетировать подрыв, но проезжавшие в ущелье улицы редкие легковые автомашины оставались невидимыми за высокой подпорной стенкой, что не позволяло примерить их к выбранным Тиоракисом ориентирам…

Он так сосредоточился на этом занятии, что не сразу выделил из негромких шумов утреннего города нарастающий звук двигателя медленно едущего автобуса и, бросив взгляд вправо, – сразу увидел, причем совсем близко, метрах в ста, ярко-желтую крышу, как бы плывущую за срезом каменного парапета…

Теперь, взгляд влево… Черт!!! Откуда она взялась!?

Слева, по противоположной стороне улицы, по невидимому тротуару, неумолимо приближаясь к роковой линии, неспешно двигалась полускрытая препятствием фигура молодой женщины… «Как-то странно она держит руки перед собою… Толкает что-то? – что она толкает, Тиоракис не видит, но с ужасом догадывается… – Только не это!» Он встает со скамьи, увеличивая угол обзора: «Точно! Детская коляска! Да куда ж ее понесло в такую рань!?»

А желтая крыша, как теперь кажется, просто стремительно летит навстречу, не оставляя времени для поиска выхода…

Мысли Тиоракиса понеслись в карьер: «Из пункта А… а навстречу из пункта Б… Где они встретятся?… Если взрывать так, как я рассчитывал, женщина и коляска… и тот (та?) в коляске – обречены… Значит, надо как-то по-другому… Как!? Не взрывать! Не взрывать? Задание – к черту… Все жертвы – напрасны… Сколько их теперь еще будет?… Что делать?! Цугцванг…»

Желтая крыша полностью закрывает от Тиоракиса и женщину и коляску… Теперь мягкое брюхо автобуса точно напротив заряда…» Ну, что ж… Они – солдаты…» – мелькает в мозгу у Тиракиса, одновременно с тем как он судорожно давит на кнопку…

«…Ну, конечно, вы, именно вы спасли ее, Ансельм! И ее, и ребенка. У женщины – только легкая контузия, а ребенок вовсе не пострадал. Всю силу взрыва принял на себя автобус…

…Ансельм! Я понимаю ваше состояние. Сам бывал в таких ситуациях. У всех у нас нелегкий выбор…

…Мы прекрасно понимаем, что у вас не было другого выхода. Вы четко и совершенно верно выполнили все наши инструкции. Вас никто не обвиняет. Вы выполняли приказ…

…Они – солдаты, как и мы. Поступая на службу, мы все знаем, на что идем. А если бы они погибли в перестрелке? Ведь это могло быть? Они – трагическая и, к несчастью, неизбежная военная жертва, открывающая путь к победе. Все они будут посмертно награждены, а семьи их полностью обеспечены…

…Самое ужасное преступление против памяти этих людей, Ансельм, вы совершите, если окончательно расклеитесь, не сможете выполнить задание и сделаете их гибель совершенно напрасной…

…Ансельм! Вы здорово держались. Я понимаю, как это было трудно. Здесь, со мной, вы можете позволить себе любой эмоциональный выплеск. Даже истерику. Я пойму. Пожалуйста. Сколько угодно. Но только здесь! А потом берите себя в руки и за работу. Помните о цели. Ничто не вернет вам внутреннего равновесия так, как осознание выполненного долга и перед погибшими, и, главное, перед теми, кого вы спасете…»

* * *

Первые несколько дней после того, как он взорвал автобус, состояние Тиоракиса было ужасным. Ему никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Хорошо, что в это время не пришлось общаться ни с кем из боевиков. Он мог бы наделать глупостей. Однако, элементарные правила конспирации требовали после совершения теракта затаиться по норам и избегать каких-либо контактов. Только отлеживаться и осматриваться: не обкладывают ли берлогу охотники, – что его «товарищи по борьбе» выполняли неукоснительно.

На счастье Тиоракиса время было летнее, в университете – каникулы, мать – в отпуске (уехала в Инзо навестить свою сестру – Адди). Он мог позволить себе запереться в квартире и предаваться собственным переживаниям в одиночку. Тем более, что и облегчить душу ему было не перед кем – ни перед родственником, ни перед другом, ни перед любовницей… Не имел он на это права.

Оставался, конечно, Стаарз… Но Стаарз – не скорая психологическая помощь. К нему на прием так запросто не попадешь. Каждой встрече нужно обеспечить надежное прикрытие. А на это требуется время.

Первое, что сделал Тиоракис, придя домой, – позвонил по телефону на связной номер и попросил о срочной встрече с куратором. Даже если бы кому-то удалось подслушать этот разговор, то такой человек смог бы лишь понять, что Тиоракис заказал доставку на дом успокоительного лекарства, а на другом конце провода его заказ вежливо приняли, обозначили цену, которую нужно будет уплатить курьеру, и назвали время доставки. Тиоракиса это время не устроило и он, извинившись, снял заказ.

На самом же деле все условные фразы были произнесены, вся необходимая информация – получена.

После этого Тиоракис сел на середину дивана, стоявшего в гостиной комнате как раз напротив телевизора, который страшно было включить. Он и не стал включать. Медленно повалился на широкую лежанку, затем, тоже медленно повернулся к диванной спинке, а там, уткнувшись лицом в собственные ладони и подтянув под себя колени… нет, не заснул, но замер без движения на долгие часы…

* * *

На следующее утро, после почти бессонной ночи ему пришлось проделать длинный и трудный путь до конспиративной квартиры. Длинный, потому что маршрут следовало проходить таким образом, чтобы было время несколько раз провериться: нет ли слежки? – а трудный, потому что для такой работы требуется сосредоточенность и внимание, которые очень тяжело давались Тиоракису в его нынешнем состоянии.

Город казался встрепанным, горожане – нервными. На лотках газетчиков орущие заголовками и фотографиями листы. Усиленные полицейские и жандармские патрули на улицах и в общественных местах: надвинутые каски, автоматы, настороженные, щупающие взгляды, собаки на поводках…

Мрачный, невыспавшийся Тиаракис, по-видимому, не вызывал никакого подозрения у стражей порядка и потому добрался до места назначения, ни разу не подвергнувшись хотя бы формальной проверке документов. Никакого «хвоста» за собою он, как и следовало ожидать, не обнаружил. Да и вряд ли баскенцы смогли бы в период полицейского усиления организовать серьезное наблюдение за Тиоракисом, даже если бы имели в отношении него серьезные подозрения. Однако конспиративные правила следовало соблюдать всегда. В этом залог продолжительной и успешной работы агента, как, впрочем, и условие его долгой жизни.

* * *

Стаарз внимательно и очень серьезно слушал доклад (боевое донесение?) Тиоракиса о несчастных обстоятельствах, лишивших его возможности известить «контору» о точном месте и времени совершения теракта, а также вынудивших стать непосредственным исполнителем убийственной акции. Старый оперативник не стал останавливать своего подопечного, когда того с сухого изложения обстоятельств дела снесло в область собственных нравственных терзаний, граничащих с настоящей истерикой.

Вообще-то Стаарз совершенно иначе, чем Тиоракис оценивал произошедшие накануне события. Совершившаяся в нем за многие годы агентурной работы профессиональная нравственная деформация позволяла назвать сделанное Тиоракисом в Парке-на-Холме, скорее, успехом, чем несчастьем. Погибших и пострадавших жандармов (четыре человека убито и еще пять – ранено) было, конечно, жалко, но это, по его мнению и по мнению всех немногих, посвященных в цели операции, должно было обеспечить, в конечном итоге, решение главной задачи – ликвидацию верхушки ФОБ. А то, что на этом пути проходной пешке приходится совершать поступки, являющиеся, с точки зрения обычной человеческой морали, мерзостью, а с точки зрения закона – преступлением, представляет из себя неизбежное зло, обойтись без которого нельзя, если государство действительно имеет волю противостоять вызовам терроризма или организованной преступности. Ни одна из спецслужб мира (если говорить об эффективных спецслужбах) иного решения, кроме как согласиться с вынужденным участием своих агентов в преступной деятельности в период разработки какого-нибудь бандитского сообщества или вражеской агентурной сети, по сию пору не нашла…

С точки зрения Стаарза, тут не было технической проблемы. А вот психологическая – была. Точнее, она оставалась. Тиоракис довольно долго, как, впрочем, многие в его положении и со сходным типом психики, проходил период адаптации к новым нравственным стандартам, совершенно необходимым, чтобы иметь возможность продолжать работать на выбранном им для себя поприще. Иными словами, он еще только был на пути к упомянутой уже профессиональной нравственной деформации, которой вполне достиг его куратор и которая давала людям их профессии необходимую защиту от тяжелых психических срывов, неизбежно грозивших человеку, вынужденному ежедневно, ежечасно и ежеминутно в течение многих лет жить двойной и тройной жизнью в пустыне лжи, где он, пусть даже во имя самых высоких целей, своими руками городит для окружающих, в том числе для родных, для друзей, для любимых, один мираж на другой, практически без какой-либо возможности утолить жажду полной искренности хоть в каком-нибудь самом завалящем оазисе.

Стаарз вполне объективно считал самого себя и большинство своих коллег некоего рода моральными чудовищами. Правда, он полагал добровольное превращение определенной части вполне порядочных, по его мнению, людей в монстров, разновидностью подвига во имя общественного блага и для целей борьбы с уже самым настоящим зверьем, таковым уродившимся или так воспитанным. Попробуйте справиться с хищником-людоедом увещеваниями, уговорами и ссылками на общечеловеческие ценности… Это – вряд ли! Придется выслеживать, хитрить, подставлять ему живца, убивать…

Стаарз и сам прошел весь этот путь небезболезненно. Почему-то особенно запомнилось ему, как уже почти тридцать лет назад пришлось своими руками и совершенно по-предательски убить в подвале заброшенной фермы двух, по сути своей неплохих молодых людей, считавших его другом и соратником. Черт побери! Они были ему симпатичны! Он и сам успел к ним до определенной степени привязаться: и к изуродованному напалмом озлобленному герою войны – Кастелу, и к романтичному идеалисту, единственному сыну своих родителей – Ивасту. И все-таки он выполнил приказ и принес их в жертву, только ради того, чтобы понадежнее завалить маршала Венара со всей его кодлой. Стаарз, в те времена носивший в соответствии с легендой имя Брокада, прекрасно понимал (не мальчик уже был!) что участниками всех заговоров и контрзаговоров, состоявшихся в ту пору, двигали в основном не самые чистые помыслы. Однако, жуткое пойло, сваренное тогдашним шефом ФБГБ из совокупности страхов, амбиций, честолюбий, низких корыстей, предрассудков и прочих подобных ингредиентов, поразительным образом позволило быстро прекратить дикую бойню, ежедневно сжигавшую в своей жадной топке десятки, сотни, а иногда и тысячи жизней. А если бы Венару не поставили такой надежный, такой хитрый, такой жестокий капкан? Если бы ему удалось обойти западню? Сколько Кастелов и Ивастов ушли бы в небытие тогда?

И каждый раз, когда на Стаарза накатывало мучительное чувство вины или терзания от моральной ущербности совершавшихся им во имя служебного долга поступков, он пытался взвешивать на мысленных весах и погубленные им жизни, и те, спасение которых можно было поставить себе в заслугу. Нелегко это было. Погубленные всегда были конкретны: у них были имя, возраст, пол… – а вот спасенные черпались из области абстракции. Поэтому иногда помогало, а иногда – нет. Когда не помогало, – Стаарз начинал пить. Последний рецидив случился с ним года три назад. Пришлось лечиться.

* * *

В данном случае Стаарзу самому пришлось играть роль психотерапевта. Он и сказал Тиоракису все, что хотел бы услышать сам, если бы оказался в подобной ситуации. И не просто сказал, а сказал с чувством: то мягко, даже не по отцовски, а, скорее, по-матерински уговаривая и жалея, то, гремя словами, как полководец, вдохновляющий бойцов перед сражением, то, как ученый, спокойно и логично выкладывая перед слушателем отточенные аргументы… Сказанное пришлось терпеливо и неоднократно повторить, вновь и вновь отвечая на запрос пораженной совести Тиоракиса.

Это была тяжелая работа, как тяжело любое по-настоящему глубокое вторжение в чужие переживания. Иногда легче подвигнуть скрытного, но лично вам безразличного человека, начать выворачивать наизнанку свою душу, чем выдержать поток спонтанной и искренней исповеди того, кто страстно желает, чтобы вы (именно вы!) взяли на себя хотя бы часть груза его собственных нравственных страданий, его стыда, его страха, сняли бы страшную тягость предстоящего ему нового морального выбора…

Стаарз справился. Он добился главного: помог Тиоракису обрести то состояние, которое позволяло продолжить выполнение возложенной на него миссии. Миссия – ключевое слово. Возведение цели в степень миссии позволяет переступить через многое.

Используя сведения, отчасти добытые Тиоракисом, отчасти – другими агентами, а также полученные из иных источников, гэбэровцы начали наносить планомерные удары по периферии Фронта освобождения Баскена. При этом, однако, старательно обходили и даже берегли то звено сепаратистско-террористической сети, которое, после устроенного ему памятного кровавого испытания, возглавлял сам Тиоракис.

Этому возвышению суперкорнета ФБГБ в иерархии инсургентов помогла неожиданная и для несведущего человека совершенно естественная смерть Вагда, руководившего баскенскими террористами в столице.

Два месяца спустя после взрыва автобуса с жандармами, в те дни, когда большой город начал подвергаться обычным в эту пору первым атакам северных циклонов, наполнившим его каменные морщины мокрой и холодной промозглостью, – первым свидетельством приближения неотвратимой зимы; когда горожане, выходя на улицу, уже привычно надевали на себя теплые куртки или пальто, вооружались зонтиками и при порывах ветра поглубже нахлобучивали на голову шляпы, а также натягивали на уши разного рода вязаные приспособления; когда в плотно заполненные людьми клетки жилых кварталов на плечах осенних ледяных сквозняков и всепроникающей сырости ворвались первые сезонные эпидемии простудных заболеваний, Вагд почувствовал себя нехорошо.

Это было досадно. Он всегда гордился своим отменным здоровьем и простужался крайне редко. Тем не менее – простужался. Так что ничего экстраординарного в легком покашливании и присовокупившейся к нему головной боли не было, – треть города уже ходила в соплях. Например, Крюк, с которым Вагд встречался три дня назад, за короткое время контакта несколько раз успел слазать в карман за очередным бумажным носовым платком. А Тиоракиса Вагд видел вчера. Этот хотя и не болел пока, но, судя по всему, был настороже: дышал через шарф, как через марлевую повязку, а руки держал в перчатках… Передал «посылку» из Баскена и тут же убыл. Удивительно толковый парень, хотя и не баскенец. Осторожный и одновременно решительный. К тому же безжалостный, как показала операция в Парке-на-Холме. Вагд использовал его на этот раз, как особо доверенного связника. И Тиоракис, как всегда, выполнил задание быстро и чисто…

На вид – обычная посылка с родины для правоверного баскенца, живущего вдали от родных пенатов: домашнее соленое печенье; сухой, резко кислый и одновременно соленый козий сыр, редко кому нравящийся с первой пробы, но оставляющий чудесное послевкусье, рождающее желание пробовать его вновь и вновь, пока не привыкнешь; глиняная бутылочка с ритуальным хмельным напитком «хомус», дарившим мужчинам пещерного народа силу и защиту от злых чар, и бывшим столь своеобразным на вкус, а также готовившимся баскенскими шаманами из столь своеобразных компонентов, что практически никто из иноплеменников не рисковал к нему прикасаться, разве что на спор или из любви к экстремальным развлечениям; и, наконец, пространное письмо от родственников с изложением домашних обстоятельств и перечислением огромного количества приветов от близких и далеких.

В письме – самая соль. Подробная шифрованная инструкция из штаба ФОБ, написанная симпатическими чернилами между строк «весточки с родины». Новые связи, пароли, явки, задания.

Внимательно, с использованием увеличительного стекла, осмотрев пакет, в который было уложено послание, Вагд убедился в его неприкосновенности. Все известные только ему и тому, кто паковал письмо, метки были целы.

В спецлаборатории ФБГБ, где конверт с шифровкой пробыл около трех часов, его действительно не пытались вскрывать. Дальнейшее продвижение своего агента для «конторы» было гораздо важнее любых сведений, которые могли содержаться в задержанном пакете. Зато разработчикам операции было известно, как Вагд будет вскрывать послание: он будет подносить его близко к глазам, оглядывать с разных сторон, просматривать обе его поверхности в косом свете… и при этом непременно будет дышать в непосредственной близости от столь тщательно изучаемого объекта…

* * *

Все время, пока «посылка из Баскена» пребывала в лаборатории, Тиоракис пробыл на конспиративной квартире. Стаарз вернул ему картонную коробку, содержавшую нехитрые гостинцы, и оставшееся нераспечатанным письмо в плотно завязанном полиэтиленовом пакете.

– Вы в перчатках, Ансельм? – с ходу спросил он.

– В смысле? – отозвался Тиоракис.

– В самом простом. Вы перчатки носите сейчас? Холодно ведь…

– Да нет… Пока нет еще. Я, знаете, теряю их часто. Поэтому надеваю только в самые холода.

– Возьмите тогда эти, – заявил Стаарз, вынимая из кармана пальто новую пару кожаных перчаток.

– Спасибо, за заботу, конечно, – изумленно и даже умиленно стал возражать Тиоракис, – но, право, не стоило так беспокоиться!

– Берите, говорю вам! – озабоченно и тоном, не терпящим возражений, почти рявкнул Стаарз, а потом продолжил мягче – Это я даже не о вашем здоровье, а о вашей жизни забочусь. Там внутри посылки конверт. Он обработан спецсоставом. Гадость эта обладает летучестью. Ее там немного, но меры предосторожности нужно принять по максимуму.

Тиоракис, умевший понимать с полуслова и даже с полнамека, внимал, не прерывая.

– Значит, так, – продолжал Стаарз, – встреча с Вагдом у вас через час. Отправляйтесь туда пешком. Побудьте с этим лучше на открытом воздухе. Я не думаю, что это так уж опасно, пока оно упаковано, и не слишком близко к лицу, но… все-таки… Я за вас отвечаю и, признаюсь, искренно переживаю. Так что перчатки наденьте обязательно. Где-нибудь за квартал до места встречи пластиковый мешок снимите и выбросьте… куда-нибудь… в урну, скажем… Когда отдадите посылку, перчатки тоже… от греха… в урну. Вы меня понимаете?

Тиоракис все прекрасно понял. И… почувствовал прилив самой настоящей радости! Такой подъем, наверное, испытывает уже достаточно пропитавшийся ненавистью к врагу воин, когда после долгого сидения в засаде, наконец-таки, получает в руки оружие и слышит приказ атаковать противника. Так и Тиоракис готов был выплеснуть на Вагда столь долго сдерживаемую в себе ярость, хотя бы и в тихом, внешне совершенно не эффектном, но от этого не менее смертельном нападении. Он впервые чувствовал в себе отчетливое желание убить человека. В этом действии, обращенном против совершенно очевидного, несомненного, не достойного жалости врага, ему виделось некое искупление… или хотя бы частичное оправдание тех жертв, которые он вынужден был принести для того, чтобы возложенная на него миссия могла начать совершаться. Вагд, некоторое время назад непосредственно отдавший Тиоракису роковое распоряжение, поставившее его в безвыходное положение и заставившее лишить жизни четырех людей, был для этого самым подходящим объектом.

Тиоракис не без труда согнал со своего лица неожиданно вспыхнувшую и, по ситуации, вроде бы совершенно неуместную злую улыбку. Он поймал себя на том, что готов схватить пакет с опасной начинкой, как ребенок радостно и с нетерпением хватает традиционный мешочек с подарком на День Начала Сезонов. И, поймав, сдержался, а также посчитал необходимым расчетливо поинтересоваться:

– А не будет ли картина… м-м-м… происшествия… ну, которое может произойти с Вагдом… как бы это поделикатнее выразиться… слишком очевидной, что ли? Не наведет ли это моих «товарищей по борьбе» на определенные мысли?

Стаарз с интересом и некоторым внутренним удовлетворением наблюдал эволюции мимики на лице Тиоракиса, которые тот не считал необходимым скрывать от своего руководителя.

– Очень рад, Ансельм, что вас никогда не оставляет осторожность. Горжусь вами, если хотите! – это прозвучало несколько напыщенно, но далее Стаарз перешел на совершенно деловой тон. – Данный спецсостав новая разработка. Если все пойдет так, как надо, объект почувствует все симптомы сильной простуды, которые более всего будут походить на картину пневмонии. Ему придется обратиться к врачу, и госпитализация будет неизбежна. Ну, а дальше «контора» позаботится, чтобы исход болезни был таким, который нас устраивает. Содержание эпикриза также будет безукоризненным. Вы меня понимаете?

* * *

Вагд почувствовал себя нехорошо. Кашель усиливался, головная боль не проходила, к тому же начала подниматься температура. «Черт бы подрал этого Крюка! Наверняка от него подхватил! – озлобленно предположил Вагд. – Если дело пойдет таким вот образом и дальше, придется обращаться к врачу».

Особых оснований беспокоиться по этому поводу, в общем-то, не имелось (у Вагда были хорошие документы и нахождение его в столице было вполне легальным), но он, по понятным причинам, старался избегать всякой дополнительной засветки и лишних контактов… А тут – медицина! Анкеты, подписи, документы медицинской страховки, история болезни, посторонние люди в его жилище, и, вообще, его физиономию, возможно, запомнят слишком много совершенно лишних людей…

Но, делать нечего. Болезнь явно прогрессировала, и Вагд попытался, для начала, обойтись «малой кровью» Он, преодолевая разбитость во всем теле и начавшуюся отвратительную ломоту в костях, доплелся до телефона, порылся в справочнике и, отметив, что боль добралась даже до глазных яблок, набрал номер частного врача.

Через полтора часа, когда прибывший по вызову доктор, позвонил в дверь его квартиры, Вагд с трудом нашел в себе силы, чтобы подняться, отпереть замок и впустить визитера.

Врач с удовлетворением отметил, что оговоренная сумма гонорара заранее ожидает его на столике, придвинутом к дивану. Он очень ценил такого рода щепетильность в пациентах и, как всегда в таких случаях, ощутил симпатию к больному. А Крюк, едва возвратившись от входной двери, грузно и обессилено обрушился на упомянутый диван. Без каких-либо обиняков терапевт приступил к осмотру. По мере измерения пульса, давления, осмотра дыхательных путей, пальпации, аускультации, перкуссии (доктор честнейшим образом отрабатывал полученные деньги) лицо медика приобретало все более озабоченное выражение.

– Давно это у вас началось? – обратился он к Вагду.

– Сегодня… С утра… А, может, и ночью… уже… – с трудом выдыхая из себя слова ответил Вагд.

Врач сокрушенно покачал головой из стороны в сторону.

– Вот, что сударь! – решительно продолжил он. – Мое мнение – срочная госпитализация!

И слушать ничего не желаю! – немедленно пресек он попытку Вагда каким-то образом возражать на это крайне нежелательное для него утверждение. – Судя по всему у вас очень… неприятная пневмония. Развивается, если верить вашим же словам, как-то уж слишком быстро. Тем более – нужно скорее в стационар, где есть необходимое оборудование, лабораторная база и медицинский персонал для постоянного мониторинга. Даже не предлагаю вам свою личную клинику, хотя, с великим бы удовольствием… Просто мы вас можем не вытянуть, простите…

Вагд, осознавший меру опасности своего состояния, сделал слабый жест рукой, означавший согласие, и устало отвернул лицо к спинке дивана.

Пока доктор вел переговоры с какими-то медицинскими службами о срочной госпитализации больного, Вагд, с трудом собирая пытавшиеся произвольно разбегаться мысли, раз за разом пробовал сообразить: не оставит ли он в квартире, после того как его увезет карета скорой помощи, каких-либо улик, способных указать на причастность жильца к подпольной организации и дать в руки вероятных преследователей какие-нибудь опасные нити, ведущие в террористическую сеть.

«Так, письмо… Письмо… – вертелось у него в мозгу – Шифровка… Что я сделал с шифровкой… Я ее сжег? Да, я ее сжег… Сразу после расшифровки и прочтения… И конверт… Сжег. Что еще? Ключ шифра… Ключ шифра у меня там… в книге… Хрен-то кто поймет, что это там за пометки! А если и поймет… все равно… мертвому припарка – шифровки-то нет… Других опасных записей нет… Не держу я их! Все в голове… Бредить бы не начать, однако… Пистолет… Ах, пистолет! В тайнике… Более или менее надежный тайничок. Если конечно не с металлоискателем… А что, у меня есть основания думать, что будут искать с металлоискателем? Откуда это у меня? Ах, да… Шифровка из штаба… Нехорошие новости… «Драконы» ячейки давят одну за другой… Потери растут. Потери… Хрен бы с ними! Активность падает… Давление ослабляется… Только мы еще по-настоящему шевелимся. Просят активизироваться, а тут – такое… Эх, не вовремя! А если я «коня двину»? Кто тут за меня? Тиоракис? Лучше бы, конечно, баскенца… Но, по-настоящему толкового баскенца на это место сейчас нет… Гамед? Гамед – конечно… Но, Гамеда штаб в это дело не пустит. Гамед – вербовщик… Гамед вращается в сферах… Гамед – политическая разведка… Гамед образ нам создает… Ну, тогда Тиоракис. Толковый парень… Реально умный. И злой. Хрен его знает, почему он злой… Но – злой. И проверенный. Крюк – тоже злой. Может быть, даже злее… Но – дуб. Про Увендру, вообще, говорить нечего… В общем-то, со штабом и так оговорено, что, в случае чего – Тиоракис…»

Доктор сообщил, что машина из госпиталя Северного дистрикта прибудет минуть через пятнадцать-двадцать, и что он (доктор) дождется приезда медицинской бригады, чтобы передать пациента с рук на руки. Кроме того, добросовестный медик тут же извлек из своего несессера шприцы, какие-то ампулы и сделал Вагду два укола, пояснив: «Нужно поддержать сердце и сбить температуру».

Вагд попросил доктора о любезности, и тот подтянул на диван к больному телефон на длинном шнуре. Почувствовавший после введенного ему лекарства некоторое облегчение Вагд вытащил из своей памяти номер связного телефона и застучал кнопочным набором.

Когда на другом конце провода отозвались, он попросил передать «маме», что заболел и что найти его можно будет в таком-то госпитале, после чего с чувством выполненного долга откинулся на подушку. Головная боль вроде бы на время отпустила, и Вагд был готов даже задремать, но тут раздался звонок в дверь. Доктор пошел открывать. Это прибыла медицинская карета.

* * *

Примерно в полутора километрах от квартиры, где старательный доктор беспокоился о спасении Вагда, в одном малоприметном здании без вывески шла обычная монотонная, рутинная, можно сказать, работа. Было там несколько довольно обширных помещений, густо заставленных стеллажами с разного рода электронной аппаратурой, от которой за стены и перекрытия невзрачного дома тянулись многожильные кабельные пуповины. Некоторые из этих пуповин высасывали информацию прямо из скрытой в теле города паутины проводных каналов связи, другие – присоединенные к ловушками антенн, установленных на крыше, впитывали информацию из вовсе неосязаемого эфира…

У одного из рабочих столов, стандартно притиснутых к стеллажам с приборами, за спиною оператора, равнодушно следившего за комбинацией индикаторов и равномерным вращением бобин стационарного магнитофона, стоял некий господин среднего возраста, вполне ординарного вида, одетый в не менее ординарное штатское платье. Левой рукой он придерживался за спинку операторского стула, а правой – прижимал к уху один из наушников. Услышав, наконец, то, что было ему особенно нужно и важно, он вернул пружинную дугу с динамиками сидевшему за столом сотруднику, а сам отправился в свой кабинет. Там ординарный господин снял трубку служебного телефона и набрал необходимый номер. На том конце провода ему ответил другой (но также совершенно штатского вида) господин, находившийся на своем рабочем месте в одном из кабинетов другого здания несколько более яркой архитектуры (но тоже без вывески).

– Здесь колонель Книст. Слушаю.

– Господин колонель! Объекта повезли в госпиталь Северного дистрикта.

– Это уже окончательно?

– Полагаю да. Врач, прибывший с медкаретой, звонил с телефона объекта в приемное отделение и просил, чтобы к их приезду был рентгенолог.

– Отлично. Благодарю за службу, – удовлетворенно произнес в трубку колонель Книст и дал отбой.

Главное было сделано. Теперь можно спокойно и не вызывая ни у кого особенных подозрений добить террориста, задействовав секретного сотрудника в госпитале. С медицинской точки зрения все должно выглядеть безупречно. Сейчас Вагду столько уколов и вливаний назначат – только держись. Ах, какая замечательная, какая своевременная, какая опасная эпидемия!

* * *

Через четыре дня Гамед вызвал Тиоракиса на конспиративную встречу, благо организовать ее, не вызвав ни у кого особенных вопросов, двум студентам старшего курса одного и того же университета было проще простого: условный знак о случайной встрече в условленном месте в условленное время – и все.

Тиоракис с большой долей вероятности предполагал, можно сказать, знал, о чем пойдет речь. И не ошибся.

Они нашли друг-друга в кофе-баре университетской библиотеки. Очень естественное дело, – оба начали готовить материалы для магистерских диссертаций. Гамед выглядел подавленным.

Тиоракис играл безмятежное неведение.

– Позавчера в больнице умер Вагд, – почти обыденно сообщил Гамед.

«Ну-ка! Какие у меня там заготовки на этот случай? – понеслось в мозгу у Тиоракиса. – Так, так, так: я в предлагаемых обстоятельствах… Никакой экзальтации, никаких «ахов» и «охов». Вот я внутренне напрягся… Вот я немножко бессмысленно (нервно?), но тихонько постучал средним пальцем по поверхности низкого столика, стоящего между моим креслом и креслом Гамеда… Вот я поджал нижнюю губу и начал слегка защемлять между зубами и покусывать образовавшуюся на ней складку эпителия… Теперь отвожу взгляд влево, в сторону… Это, дескать, перевариваю новость… Так. Переварил. Теперь возвращаю взгляд на лицо Гамеда, как бы за подтверждением переваренного: действительно ли? Правильно ли понял? Получил молчаливый ответ: понял правильно. Отлично! Так… Убедился в реальности тяжелого известия… И теперь… вдох! Не скорбный, не отчаянный, а эдак, короткий с плотно сомкнутыми губами, через нос. Сосредотачивающий такой вдох: подводящий черту под отринутым и подчеркивающий твердое решение идти вперед… Каково?»

Отыграв весь этот этюд в течение десяти примерно секунд, расчетливо помрачневший Тиоракис спросил у Гамеда:

– Это слишком серьезно. Можно поподробнее? При каких, собственно, обстоятельствах он попал в больницу? Что там, в конце-концов: травма, аппендицит, огнестрел? Ну, не томи! Ты понимаешь, что все это может значить?

– Да нет! Не то! Все не то, что ты думаешь… – досадливо отмахнулся Гамед. – Полная глупость, Тиоракис, понимаешь? Вирусная пневмония. Редкий… этот, как его… Да! Штамм! Так у них, кажется, это называется. Во время осенней эпидемии три-четыре таких случая в городе почти каждый год случаются… Понимаешь? Невезение какое?

– Послушай, чушь какая-то, ей Богу! – снова вступил Тиоракис. – Я же с ним пять дней назад виделся: он здоров был, как бык! Какая пневмония? Когда он успел?

– Да вот бывает, оказывается… Я даже у наших, с медицинского, интересовался. Такая уж гадость… Индивидуальная реакция тоже много значит… А так – ураганный отек легких, и – привет! За сутки люди сгорают.

И снова Тиоракис показывает Гамеду небольшой этюд – «Раздумье»: опершись локтем правой руки на подлокотник кресла и касаясь большим пальцем виска, потирает четырьмя другими стиснутыми в последних фалангах пальцами лоб… потом медленно опускает ладонь вдоль лица, охватывает ею подбородок… Так, достаточно.

– Ты извини, Гамед, что я, при таких обстоятельствах… как бы это сказать… слишком по-деловому, что ли? Однако, и лицемерить не считаю нужным. Вагд крепкий специалист… В смысле – был. Но он мне не родственник и даже не друг. Изображать рыдания, извини, – не буду. Меня, действительно, дело волнует. Там точно ничего нет? Я же не только о своей безопасности пекусь. Сам ведь знаешь. Щипать нас стали сильно.

– Да ладно тебе! – немедленно отозвался Гамед. – Все правильно. Я тебя не сопли размазывать позвал. История с Вагдом, судя по всему, чистая. За телом уже родственники прилетели. Выдали без вопросов и проволочек. Если бы там что-то такое было, вряд ли это бы удалось сделать так просто. Там из наших… кто надо… вместе с родичами Вагда побывали на квартире, которую он снимал. Пошерстили… Тоже вроде все чисто. Ни «жучков», ни признаков обыска… Нормально, в общем.

– Ну, дай-то Бог! – неопределенно-сухо прокомментировал услышанное Тиоракис. – А дальше что?

– А дальше, – Гамед чисто инстинктивно огляделся по сторонам (поблизости от них в почти пустом помещении кофе-бара по-прежнему никого не было) и, все-таки понизив голос, сказал, – боевую ячейку возглавишь ты.

«Контора» старательно расчищала для Тиоракиса путь к штабу ФОБ, делая из него незаменимого и непревзойденного организатора терактов.

Тогда как большинство боевых ячеек Фронта освобождения Баскена испытывали на себе все более сильный пресс полицейско-жандармского усиления и несли ощутимые потери, вследствие реализации оперативных разработок «гэбэровцев», группа, возглавляемая Тиоракисом, успешно уклонялась от ударов могучего противника и сохраняла свой боевой потенциал. В то время, когда основная часть ФОБовских террористов вынуждена была залечь на дно и существенно снизить свою активность, в надежде пересидеть неблагоприятное время, одна лишь группа Тиоракиса не только продолжала совершать нападения, но и умудрялась увеличивать их дерзость.

Тиоракис организовал и провел (не без помощи соответствующих подразделений ФБГБ, разумеется) три успешных акции по подрыву железнодорожного полотна в Центральном административном кантоне, приведших к заметным срывам графика движения поездов, а также – две отчаянно смелые атаки на военные объекты, после которых официальные власти были вынуждены признать потери (своя рука – владыка) среди личного состава вооруженных сил.

К сожалению для Тиоракиса, в этих инсценировках, проходивших под полным «гэбэровским» контролем, не обошлось без случайных жертв. В ходе спектаклей использовалась вполне реальная взрывчатка, а бывшие не в курсе сценария Крюк, Увендра и прочие совершенно настоящие боевики поливали своих противников отнюдь не игрушечными пулями. Однако Тиоракис уже переступил ту самую грань, которую в какой-то момент переходит, наверное, всякий участвующий в настоящей войне человек. И неважно: открытая это война или тайная. Но за этим рубежом каждая следующая, отнятая у кого бы то ни было жизнь все меньше язвит даже самую больную совесть, и каждая очередная посеянная смерть все легче оправдывается необходимостью достижения маячащей где-то там, впереди, высокой цели. А если цель представляется искусительно близкой, трудно заставить себя не идти по головам, чтобы побыстрее воздеть к небу знамя искупления всех оставленных за спиною жертв.

Однако, активность боевой группы неизбежно должна была иметь свою цену и для самих террористов. Полное отсутствие потерь и постоянный, безусловный успех могли навести кое-кого на подозрения.

* * *

Первой жертвой, которую боевики положили на алтарь своего успеха, стал Крюк. Он очень нервировал Тиоракиса. От Крюка буквально веяло неприязнью и подозрительностью по отношению к новому руководителю боевой группы, и Тиоракис всем нутром ощущал скрытую в этом человеке угрозу. И чем бы это не было вызвано: ревностью честолюбца обойденного в иерархии подпольщиков более способным и оборотистым соратником, или прямым заданием штаба ФОБ быть соглядатаем при Тиоракисе, – все представлялось одинаково опасным.

Поэтому, когда при очередной попытке минирования железнодорожного полотна боевики случайно нарвались на жандармский патруль, Крюк был аккуратно и очень умело ранен снайпером из спецподразделения ФБГБ. Тиоракис не только смог увести группу от преследования (сценарий представления в этой части был тщательно проработан), но и лично, «рискуя жизнью», вытащил из-под огня и спас от плена раненного «товарища».

Сначала просто помогая идти подстреленному Крюку, а затем, когда тот начал терять силы, практически неся его на себе несколько километров по болотам и руслам ручьев, героический командир боевой группы доволок своего бойца до пустующего дачного домика на краю почти необитаемого в это холодное время года дачного поселка. Столь удачно подвернувшееся убежище также было заранее предусмотрено драматургами из секретной службы.

Почти сутки, пока Тиоракис добирался до города (оно и понятно – оцепления, усиленные патрули и все такое), пока связывался с Гамедом, пока Гамед добывал надежного доктора-баскенца, пока они все вместе, с большими предосторожностями прокрадывались в найденное Тиоракисом временное укрытие, кое-как перевязанный Крюк, не имевший ни еды, ни питья, боролся со смертью. Ранение могло бы считаться легким (пуля снайпера пробила ляжку навылет, не задев кости), если бы не началось заражение крови. Во всяком случае, так расценил состояние, терзаемого жестокой лихорадкой и периодически впадающего в забытье Крюка, доктор. Он сделал все, что мог сделать врач в таких условиях. Более или менее прочистил рану, сделал грамотную перевязку, вколол антибиотики, антипиретики и болеутоляющее… А дальше?

– А больше я ничего не могу, – поведал он Тиоракису и Гамеду. – Здесь не могу. Нужна больница или, как минимум, очень хорошие домашние условия, постоянный медицинский пост… Вывезти его отсюда можно?

– Через неделю, может быть, и можно будет, – подавленно отозвался Гамед, – а сейчас… – он безнадежно махнул рукой, – с раненым-то нас на первом же посту сгребут. Сами видели – каждую машину досматривают. О больнице и думать нечего. Огнестрел. Тут же застучат.

Тиоракис согласно и озабоченно кивал головой.

Возвращаясь к раненому, он не рассчитывал застать своего «боевого товарища» живым, поскольку знал, какую пулю послал в Крюка снайпер. Вообще-то Крюка можно было бы просто застрелить еще там, на железнодорожной насыпи, но «контора» решила, ничем, собственно, не рискуя, разыграть более сложную комбинацию, чтобы, наряду с устранением опасного для своего агента человека, представить тем, кто в будущем мог определять значение и место Тиоракиса в структуре ФОБ, самые убедительные доказательства его беззаветной преданности делу борьбы с федеральным центром. Попытка «спасения» одного из самых опытных боевиков и, предположительно, приставленного к Тиоракису соглядатая, зафиксированная Гамедом, должна была, по мысли разработчиков операции, окончательно растопить в баскенцах лед недоверия к своему иноплеменному соратнику.

Крюка, переодетого в привезенную с собою чистую одежду, поместили на найденную в одной из комнат дачи кровать. Ни матраса, ни, тем более, белья на ней не было. Чтобы сделать ложе больного хоть в какой-то степени удобным, на дощатый каркас положили несколько слоев старых газет (целый ящик этой макулатуры нашелся в чулане), а поверху застелили сорванными с окна занавесками.

Тиоракис, Гамед и доктор, стоя в углу комнаты, продолжали тихо обсуждать сложившуюся отчаянную ситуацию, когда совершенно неожиданно услышали тихий голос Крюка:

– Подойдите…

Они переглянулись и подошли. Крюк, еще недавно находившийся в полубредовом состоянии, глядел на них неожиданно осмысленным взглядом.

– Нельзя меня сейчас отсюда трогать… Прав Гамед. Застукают. Здесь мне надо пока остаться…

– Но, как же? – с удивлением отозвался Гамед и, посмотрев на доктора, спросил у него. – Как вы полагаете?

Доктор не ответил, однако, выражая крайнюю степень сомнения, покачал головой и пожал плечами.

– Все равно нет другого выхода… – снова раздался тихий голос Крюка, говорившего теперь с закрытыми глазами. – Попробую отлежаться. Авось, не загнусь.

– А вдруг прочесывание, облава? – с беспокойством стал возражать ему Гамед. – Тебя же, беспомощного, сразу возьмут!

– Ну, тогда молись, чтобы я вовремя помер… – приоткрыв глаза, тихо отозвался мрачный маами. – Или пристрели меня сам… Пистолет есть? Нет… Ну, тогда придуши…

– Что ты ерунду говоришь! – вроде бы горячо воскликнул Гамед, но Тиоракису показалось, что эта горячность была не слишком искренней. Ему пришло в голову, что Гамеду подобный выход из положения не кажется столь уж неприемлемым.

– Вот что! – решительно вступил в разговор Тиоракис. – Крюк верно говорит. Нужно его оставить здесь. Я завтра снова сюда приеду. Со всеми предосторожностями, конечно. Привезу все лекарства, какие доктор скажет, еду, воду, уколы сделаю, если надо…

– А вы сумеете? – спросил доктор.

– Чего там уметь! – Тиоракис раздраженно дернул плечом. – Меня мать в свое время научила, она медсестрой в госпитале во время войны была…

– А он здесь не замерзнет? – предложил новое сомнение Гамед.

– Может, и замерзнет! А может, и так помрет! – не стесняясь Крюка резко оборвал Гамеда Тиоракис. – Чего ты кудахчешь без толку? Или, может, действительно, придушишь его? Нет? К чему тогда напрасные разговоры. Крюк прав. Другого выхода нет. Пусть остается. Повезет – выживет. Не повезет… так мы все знали, на что шли. А я сделаю, что смогу, конечно, чтобы выжил. Поезжу сюда… один. Больше никого в это дело посвящать не надо. А ты Гамед… и доктор… сидите пока по норам. Незачем вам здесь светить своими баскенскими рожами. Без вас справлюсь…

Крюка устроили настолько удобно, насколько это было можно при имевшихся скудных средствах: одели в дополнительный свитер, еще один – снятый с Гамеда, натянули на ноги до колен; накрыли старым пальто, обнаруженным среди прочей одежной рухляди на вешалке за дверью, выходившей на веранду; под голову положили его же, вывернутую наизнанку, куртку; вытащили из-под летнего умывальника не слишком опрятного вида ведро и поставили рядом с кроватью, чтобы раненый мог справить нужду… Из еды не было ничего кроме пачки сухого печенья. Литровую бутылку воды догадались купить еще по дороге к дачному поселку. Теперь в ней оставалось не более стакана жидкости. Это было все, с чем Крюк мог попытаться выжить.

Перед уходом доктор еще раз пощупал у раненого пульс, приложил ладонь к его лбу и как-то удивленно скривил губы. А когда троица «спасателей» направилась к выходу из дома, Крюк негромко позвал:

– Тиоракис!

– Я догоню, – сказал Тиоракис в спину Гамеду и возвратился к изголовью кровати.

– Спасибо, Тиоракис, – совершенно несвойственным непробиваемому маами тоном произнес Крюк и с трудом выпростал из-под импровизированного одеяла кисть руки.

Тиоракис с удивлением понял, что тот хочет пожать ему руку, и неловко сунул свои пальцы в подставленную ладонь. Крюк пожал эти пальцы слабо, но, вне всякого сомнения, искренно. Это было неожиданно.

Когда доктор уже гнал свою машину по шоссе обратно, в сторону города, после долгого молчания он, обращаясь к сидевшим на заднем сидении Гамеду и Тиоракису, как бы удивляясь собственным словам, сказал:

– А ведь температура у него упала… И пульс почти в норме… И хорошего наполнения… Может, и выживет? А?

* * *

– Ну, это совершенно никуда не годится! – возмущался Стаарз когда выслушивал доклад Тиоракиса, прибывшего на явку, чтобы определиться в дальнейших действиях. – Что за халтура! Спецлаборатория называется! Он должен был загнуться, максимум, через двадцать часов! А теперь за ними подчищать придется!

Тиоракис молчал.

– Навскидку, есть два варианта, – деловым тоном продолжал куратор. – Первый: и в самом деле устроить прочесывание, да и кокнуть Крюка окончательно. При оказании сопротивления, так сказать. Это громкий вариант. Кое у кого… У того же Дадуда, могут мысли возникнуть: а зачем мы его кокнули? Или не кокнули, а так – кино показываем? А чего засаду не оставили? Или оставили? А чего в нее никто не попался? Или попался? Я бы на его месте задумался.

Тиоракис молчал.

Стаарз встал со своего места и продолжал рассуждать, медленно расхаживая по комнате:

– Второй вариант, сразу скажу, мне нравится больше. Вы ведь с доктором его лечить собрались? Ему ведь под этим соусом вколоть все, что угодно, можно. А, Ансельм? Я вас таким средством снабжу, что наш террорист сольется, как любят говорить верующие люди, с Великой Сущностью в сладком сне, испытывая истинное наслаждение. Сам бы так помереть хотел. Во благовременье, разумеется. Вы меня понимаете?

Тиоракис молчал.

Стаарз остановился и резюмировал:

– В этом случае все будет шито-крыто: «подвиг» ваш четко засвидетельствован Гамедом, обстоятельства и причины смерти абсолютно ясны. Вы же не светило медицины, а холодная дача – не реанимация! Товарищам по борьбе останется только погрести тело павшего, а нам с вами пожинать плоды новой ситуации. Что молчите? Или трудно самому? Ну, давайте пошлем к нему кого-нибудь… А вы только засвидетельствуете кончину. Приехал, дескать, а он уже готов. Тоже вариант.

– Нет, я не потому молчу, – наконец подал голос Тиоракис. – Мне кажется, что тут есть возможность для неожиданного продолжения, если Крюк выживет, конечно…

* * *

Доктор поставил диагноз неправильно. Оно и неудивительно. Беглый осмотр в полутемном помещении, с самым примитивным медицинским снаряжением, при наличии более или менее выраженной симптоматики, давал определенные основания к выводу о начавшемся сепсисе: огнестрельная рана в мякоть бедра, возможно, загрязненная, сильная лихорадка, периодическое выпадение сознания… Никаким «верхним чутьем» доктор не мог предположить, что настоящей причиной всех этих внешних проявлений болезни было отравляющее вещество, внесенное в тело боевика специальной пулей, посланной из снайперской винтовки. Яд был нарочно подобран таким образом, чтобы убить Крюка не сразу, а с оттяжкой на несколько часов, дававшей Тиоракису время отыграть весь сценарий с попыткой спасения «товарища». Затем этот самый товарищ должен был умереть самым естественным при подобных обстоятельствах образом, то есть, вроде бы, от сепсиса. Ошибку диагноза могли бы показать тщательное исследование трупа и лабораторные исследования, но все разработчики комбинации понимали абсолютную невозможность такого развития событий. Не обращаться же террористам за назначением судебной экспертизы?

Однако, произошла какая-то накладка. То ли были как-то нарушены условия хранения быстроразлагающегося яда, то ли он вступил в некое неучтенное взаимодействие с ружейной смазкой, то ли еще что, но в результате Крюку досталась значительно меньшая доза активного вещества, чем та, которую предназначили ему специалисты по отравляющим веществам из пресловутой лаборатории.

Крюк выжил. Причем выжил, как он сам в это свято уверовал, исключительно благодаря Тиоракису. И, в общем, он был недалек от истины. Тиоракис смог убедить Стаарза в том, что оставить Крюка в живых в сложившейся ситуации выгоднее, чем убить.

На том и порешили.

Целую неделю Тиоракис ежедневно пробирался к спасенному им боевику в холодную дачу, привозил ему еду и питье, делал необходимые медицинские процедуры: уколы, перевязки. Баскенский доктор, усиленно консультировавший Тиоракиса по вопросу лечения больного, был бы очень удивлен, узнав, что заочному пациенту даются совсем не те лекарства, которые назначил он в соответствии с поставленным им же самим диагнозом. Однако, судя по докладам добровольного брата милосердия, лечение проходило успешно, «сепсис» явно отступал, и доктору было, чем гордиться.

На очередь выходили другие проблемы, решать которые нужно было быстро и кардинальным образом.

Первая из них носила, скорее, медицинский характер. Ослабленному организму раненого грозила самая банальная, но от этого не менее опасная простуда. Хотя широта, на которой находились столица и ее пригороды, не отличалась суровыми зимами, и даже снег, обычно таявший уже на следующий день после выпадения, был здесь не частым гостем, однако, ветра, ледяные дожди и постоянная слякоть делали это время чрезвычайно неуютным и трудным для здоровья периодом. Особенно, если у вас незажившая рана в ляжке, и вы вынуждены сидеть (а точнее, лежать) без тепла и света в оставленной дачниками до ближайшей весны халупе.

Крюк мерз, несмотря на то, что теперь был упакован в доставленный ему Тиоракисом спальный мешок. Уже на третий день он начал подкашливать и мучиться сильным насморком. Дело могло завершиться ангиной или воспалением легких, которые, если бы пришлось оставить все, как есть, скорее всего, добили бы Крюка окончательно.

Второй тревожный звоночек поступил Тиоракису от Стаарза. Оказалось, что кто-то из очень немногих остававшихся в поселке на зиму обитателей умудрился заметить ежедневные визиты Тиоракиса, и уже на четвертый день после их начала стукнул в отделение полиции. К счастью, в участке, в связи с проводившейся ФБГБ операцией, постоянно дежурил сотрудник сего ведомства. Его обязанностью было следить, чтобы до поры до времени полицейские не делали никаких резких движений, которые могли бы спутать «гэбэровцам» розданные карты. Это присутствие, не очень приятное для местных полицейских, было залегендировано необходимостью координации силовых ведомств, в связи с недавней попыткой подрыва железнодорожного полотна в данном районе. Поэтому обо всех мало-мальски подозрительных движениях в зоне ответственности полицейского участка сообщалось «гэбэровцу», а он, не будучи, конечно, в курсе всех деталей операции, просто передавал информацию своему руководству. В итоге, оберполицейский участка в кратчайшие сроки получил от вышестоящего полицай-президента указание о том, что проверкой подозрительного визитера заниматься не следует, так как это уже поручено оперативникам ФБГБ.

Все это давало некоторый выигрыш во времени, но не устраняло того самого факта, что Тиоракис может сильно «засветиться», поскольку его систематические наезды в пустующий дачный дом перестали быть тайной для местного населения. Крюка нужно было куда-то девать. Но вот куда? И тут, именно в этом пункте, интересы Дадуда, возглавлявшего нечто вроде контрразведки Фронта освобождения Баскена, и интересы Пятого департамента ФБГБ совершенно неожиданно совпали.

Крюк был человеком Дадуда. Не самым умным, не самым способным, но самым верным, решительным и непреклонным. Дадуд его очень ценил, особенно в тех случаях, когда нужно было проводить проверку привлекаемых к сотрудничеству с ФОБ иноплеменников.

В конгломерате народов, населявших НДФ, маами имели довольно противоречивую репутацию. С одной стороны, – ледяной практицизм, обстоятельность, безупречная аккуратность и пунктуальность, с другой, – не то, чтобы тугодумие, но инерция мышления что ли, не позволявшая им своевременно переменять (хотя бы во имя той же практичности) однажды усвоенные взгляды и пристрастия, и делавшая их пленниками раз и навсегда избранной линии поведения вопреки всему и всем.

Еще в феодальные времена маами снискали себе славу самых верных вассалов, никогда не изменявших однажды (но вдумчиво, обстоятельно, с учетом всех практических резонов) избранному сюзерену. Нередко из них составлялась личная гвардия королей, герцогов и прочих крупных и мелких венценосцев. Нередко случалось сходиться в поле воинам маами в битве за интересы разных господ. Нередко закованному в латы бойцу приходилось узнавать в облитом кольчужным доспехом и накрытом стальным шлемом противнике своего единоплеменника, земляка, соседа, дальнего или даже близкого родственника… Но и тогда сила взятого на себя обязательства не давала приостановить бег летящего в атаку боевого коня или ослабить удар расчетливо бьющего меча.

В недоброй памяти годы Войны за Объединение отряды, сформированные из маами, одинаково стойко и умело бились как на стороне федералистов, так и на стороне сепаратистов. Просто некоторые из сражавшихся однажды и навсегда решили для себя, что единое государство – это как раз то, что им нужно и необходимо в чисто практическом смысле. Другие пришли к выводу и окончательно утвердились в убеждении, что федерализм вещь весьма сомнительная, неудобная и в целом вредная для настоящего процветания самобытного народа. Видимо, и те, и эти были в чем-то правы…

Победили, как известно, – федералисты. Те маами, которые встали на нужную сторону, обстоятельно пользовались плодами победы. Они весьма ценились, как чрезвычайно деловые, дисциплинированные, педантично точные работники и поэтому достигали весьма высоких должностей в госаппарате, армии и полиции, в спецслужбах, наконец.

Иные – хлебнувшие на финише гражданской войны вместе со своими вождями-сепаратистами горечь капитуляции, хотя и смирились с очевидностью (из практических соображений), но остались в большинстве своем скрытыми или явными инакомыслящими (из верности когда-то избранным идеалам). Эти на госслужбу, как правило, не шли из принципа. Простора для деятельности и приложения своих способностей хватало и без того. Из них получались превосходные медики, особенно хирурги, ученые-экспериментаторы, инженеры… в общем, представители всех тех профессий, где требуется методичность и скрупулезность в сплаве с твердостью и решительностью. Из них же, как вполне можно было ожидать, при определенных обстоятельствах выходили замечательные подпольщики – борцы с режимом.

* * *

Крюк в своей семье представлял уже третье поколение, принявшее эстафету сепаратистских убеждений от своего патриарха, – бывшего присяжного поверенного, бывшего члена регионального комитета националистической партии Путь маами, бывшего заместителя командира добровольческого ударного отряда, воевавшего во время Войны за Объединение в составе Западного фронта против армии федералистов.

Убеленный сединами и отмеченный шрамами нескольких ранений воинственный адвокат приходился Крюку дедом. Держа на коленях внука, он вдохновенно вливал в уши юного отпрыска своей фамилии гремучую смесь из мрачного маамского национального эпоса, героических рассказов о подвигах составленного из отважных маами ударного отряда, а также из утопически прекрасных набросков несуществующего пока национального государства – Маамисата.

Отец Крюка – отличный инженер-электрик, горячо любимый и почитаемый сыном, продолжил воспитательную линию деда, методично внушая мальчику свое собственное мнение, состоявшее в том, что любая экономическая или политическая неудача страны, любая невзгода, так или иначе задевавшая их семью, есть прямое или косвенное следствие соединения несоединимого в ненавистном федеральном государстве.

В приснопамятные годы Стиллеровского «патриотического подъема» он, только что окончивший политехнический колледж, тут же угодил в «противленцы», долгое время просидел без работы, а потом, когда жизнь едва-едва начала налаживаться, был призван в армию, так как случилась Шестилетняя война. На передовую он не попал, а всю войну проработал в армейских мастерских ближайшего тыла, ремонтируя танки, самоходки и другую военную технику. Ему удалось избежать пуль и осколков, хотя мастерские неоднократно попадали под обстрелы и бомбежки, однако выскочить из войны без увечья не удалось. При монтаже электрооборудования на восстанавливаемый танк плохо закрепленный техником тяжелый генератор сорвался с тельфера и упал с приличной высоты на ногу проверявшего сборку электрических цепей инженера. Открытый перелом берцовой кости, небрежная хирургия военных лет, отсутствие действенных реабилитационных мероприятий – привели к пожизненной хромоте, а Крюк из рассказов отца еще в детстве твердо усвоил: если бы национальный Маами-кантон не был кантоном в составе НДФ, а представлял бы из себя суверенный Маамисат, никаких неприятных историй с его отцом не произошло бы. Стиллер оказался бы президентом другого государства, а территориальных споров с Соединенным Королевством Великой Равнины у Маамисата не могло образоваться в принципе…

* * *

В школе Крюк не показал никаких особенных талантов и, несмотря на проявляемое старание, учился средне и даже очень средне. По получении аттестата он подал, по совету отца, документы для поступления в электротехнический колледж, но не одолел вступительного теста для того, чтобы занять место государственного стипендиата. Практичный родитель, не видя особого рвения сына к получению высшего образования, не посчитал нужным оплачивать его обучение из собственного кармана и смирился с тем, что отпрыск, по крайней мере некоторое время, будет знакомиться с взрослой жизнью, осваивая какой-нибудь более простой род практической деятельности во имя добывания хлеба насущного. А там видно будет… И Крюк определился на работу в муниципальный таксопарк.

Водителем такси его, конечно, сразу не назначили, хотя удостоверение на право управление легковым автомобилем у молодого человека к тому моменту уже было, и он весьма уверенно пользовался отцовской машиной. Около четырех месяцев Крюк проработал учеником автослесаря и даже был доволен, что смог неплохо освоиться в таком качестве. Навык для профессионального шофера, каковым он намеревался стать, был нелишним. Затем его направили на курсы подготовки водителей муниципального такси, и через некоторое время он занял место у руля в автомобиле, на крыше которого красовался световой транспарант, убедительно подтверждавший потенциальным пассажирам, что они имеют дело с вполне легальным и умелым автоизвозчиком.

Националистические инстинкты Крюка в то время не могли найти особой поддержки в окружавшей его рабочей среде. Глубоко задумываться по поводу этнической идентичности и искать в этой области основания для самореализации – дело почти сугубо интеллигентское. А люди менее замысловатые, добывающие себе пищу и благополучие простым трудом, вспоминают о собственной национальности и о национальности окружающих, как правило, только в тех случаях, когда этой самой пищи и благополучия перестает хватать на всех. Вот тут-то и происходит трогательное слияние высоколобой мысли обо всяких там «особых путях», «исторических миссиях», «культурной феноменальности» и прочем с сугубо практическим желанием оттеснить чужака от скудеющей кормушки. Вожди и толпа сливаются в едином порыве, но всяк удовлетворяет свои насущные потребности. Одни – стремятся насытиться властью, славой, признанием, другие, что попроще, – обеспечить собственное пастбище от действительных и мнимых посягательств со стороны всякого рода пришельцев, а также натаскать в личную нору побольше запаса.

Крюк начал рабочую карьеру в годы послевоенного экономического подъема. Работы, еды, радужных надежд в ту пору хватало всем, и националистические настроения в среде сотрудников автопарка имели своей границей иногда веселые, иногда довольно едкие, а иногда просто глупые анекдоты из жизни народов и народцев, населявших НДФ. Попытки Крюка найти себе единомышленников среди единоплеменников (кроме него в шоферах числились еще двое маами) не увенчалась успехом. Они оказались, как назло, твердых федералистских взглядов и, будучи постарше возрастом, в ответ на подходцы Крюка, тут же, когда хором, а когда – порознь начинали учить его жизни.

«Ищите и обрящете» – сказано в Завете Истины. И Крюк искал. Он скупал и прочитывал брошюрки с трудами маамских историков и культурологов, как из академической среды, так и из числа примитивных демагогов, ища (и находя) в них явные или косвенные подтверждения правоты собственных взглядов на явно несправедливую историческую судьбу славного народа маами, вынужденного силою обстоятельств в давние годы принять навязанный Северной Империей жесткий протекторат, а затем – продолжить подневольное существование в новой «тюрьме народов» под названием Народно-Демократическая Федерация. Он записался в городское землячество маами и даже стал его активистом, но деятельность сего почтенного собрания не могла удовлетворить натуру Крюка, алкавшую действия и борьбы. Люди там собрались весьма умеренные и лояльные власти: их интересы не простирались далее организации фольклорных мероприятий. Он охотно вступил бы, подобно своему деду, в партию «Путь Маами», но она была запрещена в НДФ еще со времени окончания Войны за Объединение и имела свою легальную структуру только среди старой национальной эмиграции, обосновавшейся после разгрома на родине в Соединенном Королевстве Великой Равнины.

Вообще, Крюка буквально бесило безразличное отношение большинства знакомых ему маами к проблеме национального самоопределения. Они, видите ли, вообще не считали это проблемой! Крюк задавал себе вопрос: «Отчего так?» – и объяснял себе этот парадокс, следствием долгой жизни части единоплеменников среди очевидного большинства представителей титульной национальности. Из этого он сделал вывод, что недостаток национального самосознания у оторванных от родной почвы маами, является очевидным результатом неизбежного в такой ситуации убийственного ассимиляционного процесса.

В попытке прочнее прирасти к отеческим корням и испить от нетронутых родников национальной души Крюк каждый свой отпуск отправлялся в Маами-кантон. Он путешествовал по стране предков, посещал небольшие уютные, аккуратные, почти игрушечные города, краеведческие музеи, старинные рыцарские замки, если случалось, участвовал в сельских праздниках…, но, вступая в общение с аборигенами, не видел главного для себя: хоть сколь-нибудь явного и массового желания людей добиваться выхода из состава федерации. Ну, было некое глухое ворчание по поводу «понаехавших» в кантон чужаков, приносивших с собой иной быт, иную культуру, иные привычки, однако, по-настоящему, большинство коренных обывателей Маами-кантона не волновались ни о чем, кроме собственного благополучия. Мало того, многие из них видели значительные преимущества для себя в том, что являлись гражданами крупного государства. Какие возможности для реализации серьезных амбиций! Какие горизонты для карьерного роста! И плевать им было с высоты своих личных честолюбий на утрату национальной идентичности. Ужас!

Объяснение этому кошмару Крюк нашел в одной брошюрке, изданной в Соединенном Королевстве и врученной ему школьным учителем, преподававшим (ну, конечно же!) историю и литературу в гимназии небольшого маамского городка. Труд, рожденный умом довольно известного эмигранта, возлагал всю вину за существенную утрату национального духа народом маами на безусловно подлую политику федеральной власти. «Целенаправленная колонизационная деятельность центра, – писал возмущенный автор, – всячески поощряет и стимулирует разрушение мононационального демографического статуса Маами-кантона, за счет интенсивного переселения туда инонационального элемента под предлогом завоза рабочей силы и специалистов для обеспечения весьма сомнительной нужды в индустриализации региона» Там же были (как обойдешься?) громы и молнии в адрес «компрадорской буржуазии», спевшейся и слившейся с монополиями, «тянущими свои щупальца к горлу национального кантона прямо из столицы НДФ», и филиппики, обращенные к купленной за чечевичную похлебку творческой интеллигенции, «охотно разменивающей традиционные народные ценности маами на личное финансовое благополучие и дешевый успех в безликой и безродной массовой культуре, насаждаемой фактическими оккупантами». А в выводах теоретик, несколько с бухты-барахты, выдвигал довольно простое утверждение: пробудить национальный дух «маами» могут и должны несомненно уже рожденные в народной толще герои, которые, «не убоясь преследований, тюрем, пыток…», и чего-то там еще, «поднимут знамя борьбы» и все такое…, ну, и, в общем, «так победят». Одновременно автор, делая краткий исторический экскурс по части упущенных народом маами возможностей к обретению независимости, сетовал на неблагоприятный, по его мнению, исход Шестилетней войны. Если бы НДФ, вследствие столкновения с Соединенным Королевством Великой Равнины, потерпела вполне заслуженное поражение, то, по утверждению писателя, «противоестественный конгломерат насильственно объединенных народов» неминуемо бы распался. Из этого уже как-то само собой вытекало, что каждый маами, желающий независимости и процветания своей родины должен приветствовать, а при возможности и раздувать любой военный конфликт, внешний или внутренний, в который может быть втянуто центральное правительство, и делать все возможное для его (правительства) поражения. Потому как поражение правительства – есть прямой путь к потере управления страной, ее развалу на национальные образования и, в частности, к созданию на месте ублюдочного Маами-кантона вожделенного Маамисата…

Крюку понравилось. Он, наконец, понял, кто он есть: тот самый герой из толщи народной. Оставалось только найти способ, которым следует исполнить свое предназначение и подобрать подходящее место для подвига. Истинно маамский характер Крюка не оставлял сомнений в том, что и то и другое, рано или поздно, будет отыскано.

* * *

Однажды у железнодорожного вокзала Крюк посадил в свою автомашину пассажира, в котором даже самый невнимательный наблюдатель без труда опознал бы чистокровного баскенца.

Дело было в канун Дня Объединения, и город, в котором жил и работал Крюк, демонстрировал всем желающим уже надетое праздничное убранство. На мачтах освещения реяли марьяжи из государственных флагов и флагов административного кантона. Яркие перетяжки провозглашали здравицы по адресу семьи братских народов. Красочные плакаты в эпическом ключе представляли хрестоматийные моменты исторических событий: знаменитое рукопожатие отцов-основателей НДФ, портреты Тельрувза в форме бойца-федералиста, репринтные воспроизведения призывов записываться добровольцем в Объединительную Армию, и, наконец, воздвижение группой солдат-победителей знамени над обрывом к морю, у которого сложили свое оружие последние отряды сепаратистов…

Отчасти из любопытства, отчасти по привычке, Крюк время от времени через зеркало заднего вида бросал взгляды на лицо сидевшего на заднем сидении пассажира. Все выражение этого лица – от прищура льдисто-голубых глаз до натянутости плотно сжатых губ – выражало брезгливое неприятие вакханалии политического украшательства, мелькавшего за стеклами автомашины. Даже ритуальная косичка, пущенная, как и положено, поверх правого уха баскенца, казалось, презрительно вздрагивала всякий раз, когда колеса такси подскакивали на незначительных неровностях городского асфальта.

Крюку пришло в голову, что именно в баскенце ему, возможно, удастся найти себе единомышленника по части отношения к федерализму, и он изменил обычной для маами привычке помалкивать. «У меня ведь, в отличие от баскенца, национальность на роже не написана, – пронеслось у него в голове – а таксист-болтун дело, как раз-таки обычное».

– И как вам это нравится? – для затравки произнес Крюк таким тоном, который никак не позволял заподозрить вопрошавшего в том, что ему самому хоть сколько-нибудь нравится то, о чем он спрашивал, что бы это ни было.

– Что вы имеете ввиду? – весьма холодно откликнулся баскенец.

– Ну, вот это… все… – Крюк мотнул головой в сторону очередного, проплывавшего мимо транспаранта.

Баскенец коротко и недовольно дернул плечом, но отделаться какой-нибудь формально лояльной фразой от навязавшегося собеседника не пожелал.

– Это – не мой праздник, – отозвался он настолько неприязненно, что в любой иной ситуации привело бы к прекращению разговора. Однако здесь был как раз тот самый случай, когда явный выпад прозвучал для вопрошавшего сладкой музыкой.

– И не мой! – с мрачным подъемом сообщил Крюк. – Меня ото всего этого, – он снова мотнул головой в сторону, – тошнит!

– Что так? – саркастично, но, вроде бы без прежней неприязни поинтересовался баскенец.

– Я – маами! – ответствовал Крюк столь напыщенно, как если бы сообщал, что является наследным принцем.

На баскенца такое признание не произвело особого впечатления. Он несколько скривился лицом и высказал свое суждение по поводу услышанного откровения:

– Я знаю тыщу маами, которые «от всего этого», – и баскенец, передразнивая Крюка, мотнул головой, – в восторге. Мало того, они часть системы, и даже ее опора…

– Знаю, – перебил Крюк. – Но я не из таких. Мой дед воевал против федерации. А отец в свое время работы лишился за сепаратистские убеждения. И таких как я – много!

– Что-то не видать! – все еще иронично, но уже почти весело подхватил баскенец. – Вы, маами, вообще, странные какие то… Духа в вас единого нет. Вот мы, баскенцы, всегда едины.

– Ага! – не преминул осадить возгордившегося пассажира Крюк, – Во время объединиловки, помнится, все как один к федералистам кинулись! Мне дед рассказывал, как резаться с вашими приходилось…

– Ты язык-то попридержи, – озлобился баскенец, забыв про обращение на «вы», – на дорогу, вон, лучше смотри! – но, немного помолчав, посчитал необходимым подвести теоретическую базу под отступничество предков. – Мы, баскенцы, всегда исходим из собственного интереса. Это высшая национальная политика. Когда выгодно – заключаем союз хоть с Черным Духом, когда не выгодно – бьем кого угодно, хоть тех же федералов, и в хвост и в гриву! Мы, между прочим, последними в состав империи вошли – помнишь? Вы, маами, к тому моменту уже лет триста под пятой сидели. И еще триста лет просидите! А мы… Наверняка ведь знаешь, что у нас сейчас твориться?

Собственно, все знали. И Крюк, конечно, знал. Поэтому и заговорил с баскенцем.

Будучи истинным маами, Крюк не стал горячиться в ответ на вспышку собеседника и предложил примирительный тон, впрочем, также отказавшись от дистанцирующего «вы».

– Ну, в общем, в чем-то ты прав, брат… Меня наши тоже иногда бесят. Такие кули бывают – не растолкаешь. Все с оглядкой. Дождутся, пока их на тачку всех погрузят и свезут куда-нибудь. Я вам, баскенцам, прям завидую. Дела хочется. А у нас в землячествах – болото какое-то… Тьфу!

Между разговором такси достигло пункта назначения, и Крюк с искренним сожалением подытожил:

– Ну вот… Приехали… Даже жаль. А то и поговорить по душам не с кем. Одни верноподданные кругом…

Баскенец, не отвечая, молча отсчитывал деньги. Но, уже передав Крюку купюры и мелочь, он не спешил открыть дверь и уйти.

– Вот что, хм… брат! – обратился он к Крюку. – Ты, вообще-то, гляди, не откровенничай так уж слишком с первым встречным: нагореть может. Сечешь?

– У меня вообще-то мозги есть. Я редко с кем откровенничаю. Но с тобой – можно. Или я не прав? – поддел Крюк.

– Да прав, прав…

Как бы сомневаясь в чем-то, как бы принимая какое-то решение, баскенец на короткое время замолк, а потом, видимо, определившись, заговорил вновь:

– Хочешь, я поговорю кое с кем, насчет тебя? Насчет настоящего дела?

– Да. Хочу! – без раздумий и совершенно искренно ответил Крюк.

– Ну ладно… – вновь будто бы медленно соображая что-то проговорил Баскенец. – Тебя где найти можно?

– Ну, я, когда свободен, на муниципальной стоянке бываю, у вокзала. Да что я, в самом деле! Вот! – и Крюк протянул баскенцу карточку с телефоном диспетчерской и своим домашним номером.

– Понятно… – вновь раздумчиво протянул баскенец и подытожил, – если что, тебе позвонят и скажут, что от меня.

На прощанье он протянул таксисту руку и коротко назвался:

– Дадуд!

О неудаче группы Тиоракиса на железной дороге Дадуд узнал в тот же день из теленовостей и… испытал некоторое облегчение.

Неуязвимость этого отряда боевиков на фоне тех трудностей, которые испытывали все остальные, начинала его настораживать. Было в этом что-то не вполне естественное. Что-то вроде идеально ровной и картинно-зеленой полянки посреди неопрятного полусгнившего леса. И ступать всей ногой на эту соблазнительную, с виду совершенно твердую и удобную поверхность не хотелось.

Вообще-то, Тиоракис нравился Дадуду. Нравился заочно, поскольку лично они не встречались. Из отчетов нелепо погибшего от дурацкой болезни Вагда вырисовывался почти идеальный образ бойца: рассудительный, обстоятельный, аккуратный, умелый, имеющий по любому вопросу собственное взвешенное мнение, но при этом вполне управляемый, в меру смелый, а в необходимых (действительно – необходимых!) случаях и очень смелый… Да и «послужной список» Тиоракиса говорил сам за себя: безупречно точный курьер, непреклонный исполнитель акций, а вот теперь и отличный руководитель группы… Вроде бы все прекрасно. Однако Дадуду не были вполне понятны мотивы, приведшие Тиоракиса к столь активному участию в баскенском сопротивлении.

Ну, версенец, хотя и не чистокровный (по словам самого Тиоркиса – наполовину), ну, какие-то там семейные обиды на власть еще со Стиллеровских времен, ну, постоянное интеллигентское раздражение от великодержавных идиотизмов президента вкупе с «Объединенным Отечеством» и… все? Неубедительно это было как-то для Дадуда. Вот Увендра ему был понятен. Увендра был дурак и притом – с идейным заскоком. Такого может занести, куда угодно. А Тиоракис – другое дело. У Тиоракиса просто обязана быть какая-то сверхзадача. Может быть, честолюбие? Может, он рассчитывает сорвать куш в случае победы? Это Дадуду было бы вполне понятно. Он и сам надеялся сорвать куш. А вот Гамед, например, считает Тиоракиса отчаянным игроком. Есть такой род игроков: умелые, расчетливые, удачливые, могущие обуздать любые движения своей души и в то же время отдать все во имя главной страсти – самой игры. А не играть – не могут. Это часть натуры. Такая версия Дадуда тоже устраивала, но зато подразумевала вполне определенные сомнения: черт его знает, в какую игру и на чьей стороне может играть подобный тип?

Тем не менее, в силу объективно продемонстрированных Тиоракисом качеств, штаб Фронта рассматривал его как кандидата в командиры боевой группы. Дадуд не возражал, но попросил не спешить. Он направил в группу, тогда еще возглавлявшуюся Вагдом, Крюка, которого сам завербовал несколько лет назад, успел неоднократно лично проверить и убедиться в его безусловной преданности. Маами – есть маами!

Крюк ни в коей мере не был глубоким аналитиком, но исправно доносил Вагду, а после его смерти – Дадуду обо всех шагах Тиоракиса, которые казались ему хоть в какой-то степени подозрительными. Ничего, что позволило бы уличить испытуемого в двойной игре, пока не находилось, но Крюк упорно и тщательно продолжал порученное ему дело.

И вот теперь он ранен.

И не только ранен, но и спасен. Спасен все тем же Тиоракисом.

* * *

«То, что Тиоракис, в конце-концов, споткнулся и провалил операцию, это, в общем-то, нормально – рассуждал Дадуд, – это когда-то должно было произойти, если мы имеем дело не с подставой. То, что Крюк попал под пулю, тоже вполне естественно. Страхового полиса ему на этот случай никто не выписывал. Если предположить, что Тиоракис «перекрашенный» и понял, что Крюк к нему приставлен, то самое верное – было бы уложить его наповал, в ходе возникшей с жандармами перестрелки. Такое дело очень легко можно устроить. Самое большое, чем Тиоракис рисковал бы в таком случае – так это остаться у нас на подозрении. Не более того. Но ведь он же пер Крюка, можно сказать, на себе несколько часов! А ведь мог попросту добить, опять же, ничем не рискуя. Остался бы без присмотра и в том же положении. Отстранять его от руководства группой никаких оснований нет. Нормальная была бы игра, если бы он работал против нас: все то же – только без контроля. Очень удобно. Но он вытаскивает Крюка! Зачем? Если рассматривать его как «перекрашенного», – зачем? Какая-то более глубокая комбинация? Однако все это, как бы сказать… да, не алгоритмизируется. Ранение с неясным исходом, теперь вот болезнь с неясным прогнозом… Вообще, кто такой Крюк, чтобы на нем какие-то расчеты строить? Что-то больно сложно. Надуманно как-то для комбинации… А вот в концепцию «игрок» – такие действия, пожалуй, укладываются, да и в концепцию «куш в случае победы» тоже…

Или все-таки «перекрашенный»? Хотя, с другой стороны, где-то должен быть предел недоверию? Парень прошел все проверки, в том числе кровью… Конечно, мог бить по своим, чтобы завоевать доверие у нас… Однако, сколько же надо пролить крови и какое время безупречно работать на нашу организацию, чтобы я, к примеру, посчитал человека окончательно проверенным и полностью своим? Тогда и Крюка можно вечно считать на подозрении, да и кого угодно, кроме себя, конечно. Правда, если быть достаточно последовательным, то и себя надлежит поставить под вопрос. Можно ли абсолютно гарантировать, что меня самого не используют, допустим «в темную»? Эдак, до полной паранойи можно дойти! Нет, наверное, с проверкой Тиоракиса пора заканчивать. Достаточно. Нет у меня ничего против него… Так, предубеждение какое-то неясное – не более. А Крюка хорошо бы оттуда вытащить. Заслужил. Да и с Тиоракисом нужно познакомиться лично. И не только мне. Тоже заслужил. Если он скрытый честолюбец, пусть почувствует, как и на каком уровне его ценят. Пусть увидит возможные перспективы. Честолюбцам это полезно. Землю рыть будет. Если игрок – тоже хорошо. Его игра признана мастерской и теперь предлагается новое поле, новый кон, новая ставка. Это должно ему понравиться. А если он и то и другое – вдвойне хорошо!»

* * *

Парализованный астматик, прибывший на посадку в кресле-каталке, вызвал у проводников спального вагона неподдельное сочувствие. Поскольку каталка не проходила в узкое пространство вагонного коридора, они помогли молодому человеку, сопровождавшему больного, довести инвалида, с трудом опиравшегося на, по-видимому, очень больные ноги, до двухместного купе. Туда же занесли два небольших чемодана и скорбное колесное сидение, которое в сложенном виде засунули на багажную полку, пристраховав для верности специальным ремнем.

Из билетов, которые спутник инвалида предъявил кондуктору, усматривалось, что оба пассажира следуют в Баскен на довольно известный курорт для астматиков. Какие-то там пещеры были уникальные: ровная температура, воздух, насыщенный молекулами подходящих минералов, отсутствие аллергенов, подземные горячие источники… и все такое.

Здравница, несмотря на то, что находилась на мятежной территории, тем не менее, считалась довольно безопасным местом. Этому парадоксальному обстоятельству способствовали два фактора. Во-первых (или во-вторых?), – она была расположена в непосредственной близости от главного алмазодобывающего предприятия, чрезвычайно плотно прикрытого подразделениями жандармерии и частной охранной службы. А, во-вторых (или во-первых?), – сам курорт, как бизнес, принадлежал выходцам из какого-то баскенского клана, которые под себя, разумеется, не гадили и другим не давали.

Проводники заверили Тиоракиса (именно он сопровождал инвалида), что заранее предупредят о приближении к пересадочной станции и помогут ему и его подопечному выгрузиться из поезда. Ветка рельсового пути, уходившая в сторону Баскена, начиналась от железнодорожного узла, лежавшего в бывшей Черной степи, всего в трех десятках километров от Кривой Бэры, того самого города, из которого когда-то был вынужден бежать дед Тиоракиса вместе со всей своей семьей. Тиоракис почему-то вспомнил об этом, когда, устроив совершенно непритворно больного (хотя и не астмой) Крюка на спальное место, вышел из купе и стал от нечего делать изучать вывешенную между вагонными окнами схему маршрута с указанием станций, времени прибытий, стоянок и отправлений. Ему пришло в голову, что можно будет как-нибудь и когда-нибудь заехать в это место, посмотреть на декорацию, так сказать, в которой имела начало семейная сага, неоднократно слышанная им в изложении матери. «Хотя, какая там декорация! – подумал Тиоракис. – В Кривой Горе, наверное, все десять раз переменилось за прошедшую пропасть лет. Это с мамой надо ехать. Вот она-то сможет сказать, похож нынешний город – на город ее детства или нет».

За окном вагона, медленно проворачивалось пространство. Однако плавного его перетекания вдоль черты горизонта Тиоракис не замечал, хотя со стороны казалось, что он зачарованно смотрит на абсолютно не стоящий такого внимания пейзаж. На самом деле его взгляд был совершенно невидящим, а сам он витал где-то в своих мыслях. Если бы кому-нибудь пришло в голову спросить у него, что он видел, скажем, минуту или десять минут назад, Тиоракис не нашелся бы, что ответить.

Было о чем поразмыслить. Последние недели, насыщенные событиями вновь потребовали напряжения всех физических и душевных сил и снова поставили его в ситуацию трудного выбора.

* * *

После всех приключений, связанных с «неудачной» диверсией на железной дороге, нужно было организовать и, что самое сложное, безошибочно и убедительно сыграть нелегкий спектакль с эвакуацией Крюка из его временного убежища.

Когда при разработке операции старую и самую занюханную дачу на краю поселка определяли в качестве места, куда будет доставлен раненный боевик, предполагалось, что он там и загнется. А, собственно утилизация трупа должна была стать проблемой «баскенцев». Утащат они его в подступавший прямо к даче лес и там зароют, или оставят на месте до весны (в качестве сюрприза настоящим хозяевам дома) – для целей комбинации в изначальном ее виде значения не имело. Ни мешать, ни помогать боевикам в этом деле никто не собирался.

Зато теперь, когда Крюк остался в живых и планы в отношении него изменились, задача как-то поестественнее обставить его вывоз в более безопасное, с точки зрения боевиков, место легла на плечи гэбэровцев.

Просто подлететь к даче на машине, быстро сунуть туда Крюка и также споро ретироваться, возможности не представлялось. К убогой обители не было нормальной дороги. Асфальт заканчивался у въезда в поселок, примерно в полукилометре от злополучного дома. Здесь была разворотная площадка автобуса и маленький магазинчик, которым в летнее время пользовались дачники, а зимой – редкие постоянные жители поселка. От этого места к домику вела неотсыпанная грунтовая дорога, раскисшая от бесконечных дождей и с каждым поворотом становившаяся все более неухоженной и непроезжей.

Оставить машину на площадке перед любопытствующими взорами скучающего продавца, а также навещающих его старожилов, и отправиться вглубь поселка с носилками, означало обеспечить себе совершенно нежелательную встречу с полицейскими на выходе. Приехать поздно ночью? Опять же – магазинный сторож при телефоне, да еще пост жандармерии как раз в месте примыкания к автотрассе ответвления до дачного поселка. Наверняка, остановят и проверят. Можно, конечно, предупредить полицейских, но это означает совершенно лишнюю, даже в этой среде, огласку того факта, что ФБГБ проводит какую-то комбинацию. Да и слишком много посторонних для дела глаз увидят, кого не следует. Так что – это только в самом крайнем случае! Кроме того, слишком явная «зеленая улица» могла вызвать подозрения и у самого Крюка (он дураком отнюдь не был), и у тех из боевиков, которых Тиоракису придется привлечь для помощи. Не жандармов же просить носилки тащить!

Оставалось делать все таким образом, как если бы «гэбэровцы» в этом вовсе не участвовали.

Утром, едва рассвело, Тиоракис на взятой напрокат машине отправился по ставшему уже привычным за последние дни маршруту. На выезде из города он подхватил поджидавшего его в условленном месте Увендру. Свою помощь предлагал и Гамед, но Тиоракис отказался, справедливо заметив, что наличие в компании очевидного баскенца при возможных проверках может усложнить отношения с жандармами, которые начнут землю рыть и, не дай Бог, накопают чего, особенно на обратном пути, когда в машине будет раненый. Хотя, конечно, тащить по лесу на носилках немаленького Крюка втроем было бы не в пример легче.

Примерно через час после выезда из города Тиоракис свернул с трассы на довольно большую асфальтовую площадку, предназначенную для отдыха автомобилистов, и поставил автомашину в ее дальнем от дороги углу, неподалеку от кирпичной будки туалета и мусорного контейнера. Здесь оказалась еще одна машина, и Тиоракис почувствовал, как Увендра, по своему обыкновению, напрягся. За время, прошедшее с их первого совместного дела, он стал дергаться гораздо меньше, тем более, что вроде бы уверовал в счастливую звезду Тиоракиса, но побороть себя до конца не мог.

«Эта машина действительно некстати, – подумал Тиоракис, – но, будем надеяться, что ненужный свидетель быстро уберется».

– Сходи-ка в туалет, – обратился он к Увендре.

– Мне не нужно, – механически ответил тот.

– Ты что?! Дурак совсем?! – тихо взбесился Тиоракис. – Сходи проверь!

– А… да, да! – спохватился Увендра и полез из машины.

Подойдя к будке, Увендра брезгливо взялся за дверную ручку и потянул на себя. Дверь была закрыта изнутри. Тогда он отошел на несколько шагов и стал ждать. Через полминуты из туалета вышел мужчина, на лице которого были написаны все его мысли по поводу дорожной службы, должной обеспечивать санитарное состояние мест общественного пользования. Предварительно омыв подошвы ботинок в ближайшей луже, он уселся в свое авто и немедленно укатил. На площадке, кроме Тиоракиса и Увендры, более никого не осталось. Мимо по мокрой трассе проносились редкие машины. Перенасыщенный влагой воздух был готов разродиться очередной чахоточной моросью.

Площадка находилась, метрах в восьмистах не доезжая до жандармского поста и тупикового ответвления к дачам. Некрутой поворот трассы делал и само место отдыха, и подъезд к нему совершенно невидимыми для блюстителей порядка. Это было очень удобно. От площадки в лес под прямым углом уходила узкая и не очень хорошо прочищенная просека. Примерно через семьсот метров ее подрезала полузаросшая лесная дорога, которая, попетляв километра полтора по лесу, выводила в тылы дачного поселка в непосредственной близости от халупы, где отлеживался Крюк. Этот путь был известен Тиоракису еще с того времени, когда он, готовя вместе со Стаарзом спектакль на железной дороге, изучал по карте место своего будущего «подвига». Этой же дорогой он воспользовался, когда привозил к раненому Крюку доктора и Гамеда, и по ней же совершал свои тайные визиты к больному в течение следующих пяти дней.

Тиоракис открыл дверь багажника машины, выгрузил складные медицинские носилки, добытые все через того же баскенского доктора, запер автомобиль, и они с Увендрой, не мешкая, двинулись к месту назначения.

Немного менее чем через час лесная дорога вывела их на опушку леса за дачным поселком. Искомый дом был совсем рядом – метрах в тридцати. Тем не менее, Тиоракис несколько минут внимательно осматривал все доступное его взгляду пространство, памятуя о том, что в какой-то из предшествующих визитов он умудрился попасть на глаза некоему бдительному аборигену, который не преминул донести в полицию, что и послужило причиной нынешней срочной эвакуации.

Не заметив ничего подозрительного, Тиоракис рывком преодолел открытое пространство до двери и скрылся в помещении. Увендру он оставил в кустах, заранее строго проинструктировав о действиях на случай, если в доме окажется засада. «Ждешь ровно минуту, – внушал он напарнику, когда они еще ехали по шоссе, – по часам, понимаешь? Если через минуту я тебя не зову, немедленно уходишь и сообщаешь по связи, что я засыпался. Если засада проявит себя раньше, само собой, смываешься немедленно. Все понял?»

Тиоракис, разумеется, знал, что никакой засады в доме не будет, но игра требовала достоверности во всех деталях.

Увендра часто переводил взгляд с секундной стрелки ручных часов на дверь и обратно. Напряженно прислушивался. Секунды капали вязко, как мед с ложки. На тридцать пятом скачке стрелки дверь в дом спокойно приотворилась, из проема наполовину высунулся Тиоракис, быстро огляделся и сделал приглашающий жест в сторону Увендры. Увендра разложив носилки, оставил их на более или менее ровном месте за кустами, а сам, так же, как и Тиоракис, рывком кинулся к дому.

* * *

Тиоракис хотел было перед дорогой сменить Крюку повязку на ноге, но бинты присохли к ране, и это долгое дело пришлось оставить до лучших времен и до более безопасного и удобного места. Они быстро надели на раненого принесенную с собою теплую спортивную куртку и помогли ему обуться.

– Я попробую идти сам, – предложил Крюк.

– Ну, попробуй… – с сомнением ответил Тиоракис и подставил ему плечо.

Крюк, обхватив Тиоракиса за шею, поковылял к выходу. Он был явно слаб и раскоординирован, у него кружилась голова, а присохшие к ране на ноге бинты сильно тянули, причиняя мучительную боль. Уже за дверью стало окончательно ясно, что пройти более чем двухкилометровый путь по лесу Крюк не сможет. Он и сам это понял. Тиоракис и Увендра взяли раненого на сцепленные руки, как это им приходилось проделывать в молодежных летних лагерях, имитируя переноску «пострадавшего» в соревнованиях на «полосе препятствий» и, тяжело отдуваясь, почти бегом преодолели открытое пространство до опушки леса, где за кустами поджидали носилки.

Несмотря на то, что они очень торопились, обратный путь до автомашины занял больше двух часов. Идти по лесной дороге с тяжелыми носилками по разъезжающейся под ногами влажной глинистой почве, обходя поваленные деревья, или лавируя между стволами, было очень нелегко. Приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дух.

Не доходя метров пятидесяти до устья просеки, Тиоракис и Увендра занесли носилки немного в сторону и опустили их между деревьями. Увендра остался с Крюком, а Тиоракис осторожно двинулся к площадке, чтобы убедиться в отсутствии на ней лишних наблюдателей.

Наблюдатели были. И какие!

Прямо перед радиатором автомашины Тиоракиса, как бы загораживая дорогу, боком стояла патрульная автомашина дорожной жандармерии. Один из жандармов оставался за рулем, а второй, склонившись к стеклу задней пассажирской двери запертого автомобиля, пытался рассмотреть его внутренности. «Вот это именно то, чего мне сейчас особенно недоставало!» – с ненавистью глядя на непрошенных гостей, подумал Тиоракис. Однако, нужно было что-то решать. Одна за другой полетели мысли, предлагая варианты: «Вернуться в лес, пока они меня не заметили? Переждать? Черт его знает, сколько они будут здесь торчать. Сколько они уже здесь торчат? Что у них за мысли по поводу моей машины? Может, они думают, что она угнана и брошена? Подождут-подождут, да вызовут эвакуатор! И что мы тогда делать будем? В общем-то, это дорожная жандармерия. Вряд ли что серьезное. Нет, надо выйти и разрулить ситуацию! В конце-концов лично мне ничего не угрожает. Решено!»

Однако вначале Тиоракис быстро и бесшумно вернулся к носилкам. На всякий случай сделав Увендре и Крюку предостерегающий жест рукой, – тихо! – заговорил почти шепотом:

– Там, на площадке – дорожная жандармерия. Интересуются нашей машиной. Думаю, ничего серьезного. Я к ним сейчас выйду и разберусь. Вам сидеть тихо, что бы ни случилось. Даже если они меня заберут с собой, для какого-нибудь выяснения, – сидеть и не дергаться. Ничего подозрительного у меня нет. Отпустят – вернусь. Если, вдруг, не вернусь до темноты, – вот тогда выкручивайтесь сами. Ясно?

Увендра в ответ напряженно кивнул, а Крюк закрыл глаза.

Тиоракис поднялся и, заранее настраивая себя на нужный лад, вновь вышел на просеку, по которой гуляющим шагом направился к площадке.

* * *

Вот идет праздный человек: руки в карманах куртки, отсутствующий взгляд, изредка поддает ногою влажную опавшую листву. Вот он вышел на открытое место, как бы очнулся, нашел себя в пространстве, увидел около своей машины жандарма, осознал, что это именно жандарм, удивленно повел бровью и, отнюдь не суетливой, но несколько более сосредоточенной походкой, подошел к одетому в форменную одежду человеку, который к этому времени тоже внимательно его рассматривал.

– Здравствуйте, господи офицер! Что-нибудь не так?

– Здравствуйте! – два пальца к козырьку каскетки – Я субкорнет жандармерии Гибд. Это ваша машина?

– Да, а что? – на лице Тиоракиса выражение беззаботного интереса.

– У вас все в порядке? – следует профессионально провоцирующий на беспокойство вопрос жандарма.

– Вашими молитвами, господин Гибд! Неужели я произвожу впечатление человека нуждающегося в помощи? – чуть-чуть иронии, чтобы не обидеть, а то докапываться начнет.

– Дело в том, что за последние полтора часа мы трижды проезжали здесь. А пустая машина все стоит и стоит. Решили проверить, – испытующий взгляд из-под каскетки.

– Благодарю вас, все в порядке, – успокаивающее доброжелательство в ответ.

– Можно посмотреть на ваши документы? – вопрошает корректная бдительность.

– Да, да! Разумеется! – отвечает лояльное законопослушание.

Тиоракис не спеша достает из внутреннего кармана куртки документы и протягивает их жандарму. Жандарм погружается в многозначительное изучение.

– Вы один?

– Нет. С товарищем. Но он еще в лесу.

– А что он там делает?

– А это имеет отношение к правилам дорожного движения, господин офицер?

– Господин Тиоракис! В наши обязанности входит следить за тем, чтобы придорожная зона не замусоривалась и, – жандарм бросает красноречивый взгляд на кирпичную будку туалета, – тому подобное…

– Ах, вот вы о чем! Упаси Боже, господин офицер! Мы приличные люди. Просто вышли размяться, погулять. Зимний лес, знаете ли, совершенно особенный: тишина, запах прелой листвы… Жалко снег растаял! Договорились встретиться у машины.

– А ваш товарищ не заблудился? – спрашивает до омерзения заботливый жандарм.

– Не думаю. Он хорошо ориентируется. Если через пятнадцать минут не покажется, я ему погужу.

Жандарм явно настроен пообщаться, но в это время в патрульной автомашине пищит радиовызов, раздаются треск и шипение эфира, а затем – неразборчиво гулкий текст какого-то сообщения. Сидящий за рулем напарник Гибда опускает стекло и лапидарно сообщает:

– У эстакады авария. Поехали!

Субкорнет жандармерии Гибд спешно возвращает Тиоракису документы, затем, автоматически вскинув пальцы к козырьку, желает ему всего хорошего и ныряет в недра патрульной автомашины. Та срывается с места.

Все.

* * *

Далее пошло без заминок и происшествий. Тиоракис подогнал машину боком поближе к устью просеки и отправился за Увендрой и Крюком.

– Ну, что там? – напряженно спросил Увендра.

– Ерунда, как я и думал. Делать им не хрена! Берись!

Они почти бегом преодолели последние метры до машины и помогли Крюку устроиться на заднем сидении. После этого Увендра сложил носилки и оттащил их метров за сто в лес, где положил на дно какой-то оплывшей канавы и закидал опавшей листвой. Оставлять такой странный предмет в мусорном контейнере почему-то не хотелось, тащить с собою – тоже.

Нигде, даже на въезде в город, их больше не останавливали и не проверяли. Впрочем, такой проверки Тиоракис и не боялся. Документы у всех были в порядке. А чтобы увидеть в сидящем на заднем сидении пассажире боевика с огнестрельным ранением, – это нужно было быть ясновидящим. В ясновидение Тиоракис не верил.

* * *

Несколько дней до отъезда в Баскен Крюк провел дома у Тиоракиса, только не в родительской квартире, а в другой, в Северо-Восточном дистрикте, снятой Тиоракисом еще весной по совету Стаарза.

Причиной к тому послужила некая семейная проблема, которой Тиоракис поделился со своим куратором…

Госпожа Тиоракис проявляла все большее беспокойство относительно образа жизни сына, который слишком часто, и слишком надолго, по ее мнению, исчезал из дома. Она была вполне современной женщиной и понимала, что молодой человек в таком возрасте уже не особенно нуждается в материнской опеке и может оказаться полностью погруженным в собственные интересы, связанные и с женщинами, и с друзьями, и с зарабатыванием денег… Однако, материнское чувство так просто не отринешь. Трудно привыкнуть к неожиданным, иногда без предупреждения, многодневным отлучкам даже вполне взрослого чада, тяжело заснуть, пока не услышишь хлопок входной двери, возвещающий, что ребенок (Да, да! Для нее он всегда – ребенок) вернулся в родные стены из такого опасного внешнего мира; нелегко выслушивать уклончивые ответы сына на вопросы, рожденные беспокойным материнским сердцем; непросто принять даже самые горячие заверения мальчика (Да, да! Именно мальчика!) от том, что с учебой в университете у него все в порядке, когда решительно невозможно понять, как он находит время для занятий, подолгу пропадая неизвестно где и неизвестно с кем.

Тиоракис со своей стороны хорошо понимал, что мучает мать, но посвятить ее в секреты своей жизни тоже не мог.

– Вы знаете, Ансельм, – после некоторого раздумья посоветовал Стаарз, – вам нужно уехать от матери. Ну, я имею ввиду, – жить отдельно.

– Да она с ума сойдет! – возразил Тиоракис.

– Скажем так, будет нелегко, – продолжил развивать свою мысль старый оперативник, – но это будет один раз. А потом ваша мама неизбежно смирится с тем, что вы живете своим домом, и ей станет легче. Этим как бы многое выносится за скобки. Некоторым образом, снимается инстинкт ответственности за птенца, вставшего на крыло и покинувшего гнездо. Вы меня понимаете?

– Смутно.

– Ну, это от недостатка семейного опыта. Скажу по себе. Пока мой собственный сын жил дома, моя жена ни ему, ни мне покоя не давала. Все воспитывала, контролировала и дознавалась: что, где, когда и с кем. Пока он не свинтил. А как свинтил, попричитала, конечно, но через неделю уже – как рукой сняло. Нет и нет. Только когда приедет изредка в гости – в почетный угол его, кормить и никаких лишних расспросов. В общем, настоятельно рекомендую…

У «конторы» нашлась на этот случай подходящая квартирка, с виду самая обыкновенная и не больно-то презентабельная, но зато надлежащим образом оборудованная, в которой и сам Тиоракис мог чувствовать себя, хотя и не очень приватно, однако, в относительном покое, а все ходы его возможных и весьма опасных гостей оказывались под наблюдением и контролем.

И в самом деле, госпожа Тиоракис поначалу восприняла идею сына кинуться в самостоятельное плавание по бытовому морю – в штыки. Прежде всего, ей стали мерещиться разного рода хищницы, только и мечтающие завладеть ее таким наивным, таким способным, таким красивым и таким желанным для всех особей женского пола мальчиком. Причем это наглое завладение, как ей мыслилось, неизбежно должно было причинить ущерб успешному окончанию любимым сыном университетского курса и хорошему началу его карьеры. Кроме того, совершенно самостоятельная жизнь могла поставить под удар здоровье ребенка. Опасность сия простиралась от заурядного гастрита, который он непременно должен был заработать, будучи отлучен от материнского стола, до разного рода неприятностей, кои могли проистекать от неосторожного общения все с теми же хищницами. Наконец, снимать жилище, – это просто дорого и совершенно непрактично, при наличии, можно сказать, целыми днями свободной родительской квартиры. Были и другие более мелкие возражения.

В отсутствие хоть какой-то возможности рассказать матери все как есть, Тиоракису пришлось разыграть для нее небольшое представление, как он это неоднократно делал в детстве, когда ему хотелось чего-то добиться от родителей.

Во-первых, он «оскорбился»(настолько сильно, чтобы дать маме почувствовать серьезность своей «обиды», но не настолько, чтобы просто уйти, хлопнув дверью). Затем он стал давить на все доступные ему рычаги: от довольно грубой, но при этом вполне искренней (такой парадокс возможен) лести, до обращений к родительскому честолюбию. Вкратце, получалось что-то вроде: ты – такая умная, такая прогрессивная, такая все понимающая и такая любящая мама, – и вдруг отказываешь в элементарном доверии взращенному тобою же и в твоих же замечательных принципах чаду, каковое чадо, кстати, за последние годы, ничем не посрамило чести семьи, являя всем образом своей жизни и поведения самые веские доказательства собственной совершенной взрослости и ответственности, что в совокупности дает все основания благословить его (чадо) на несколько большую степень самостоятельности.

Во-вторых, он основательно успокоил терзания госпожи Тиоракис по поводу уязвимости ее сына со стороны охотниц за неопытными молодыми людьми. С некоторой (хорошо отмеренной!) долей смущения, он несколько шире, чем когда-либо ранее, приоткрыл перед матерью дверцу в тайное хранилище его собственных альковных тайн и, оценив ее реакцию, добавил в это блюдо пару щепоток легкого цинизма. Результат оказался вполне положительным. Мать, как бы осуждающе, но, по сути, одобрительно покачав головой из стороны в сторону, ласково толкнула сына ладонью в лоб и произнесла: «Котяра! Вот ты кто! Весь в отца!» Похоже, она поверила, что несвоевременный семейный плен отпрыску не грозит.

Дальше пошло легче. Тиоракис довольно быстро убедил мать, что медицински он весьма просвещен и хорошо знает, как следует избегать разного рода сопутствующих активной мужской жизни болезней, включая нежелательные беременности подружек. Что касается гастрита, – то он скорее заработает сей недуг, будучи вынужден постоянно сбегать из родительской квартиры, которая хотя и свободна почти весь день (как справедливо заметила мама), но вот вечером и ночью семейное гнездо столь же регулярно занято, в то время как он, Тиоракис, именно днем добросовестно учится в университете, а вот на все остальное (тут он позволил себе отчасти смущенную, но не лишенную некоторой глумливости улыбку) у него остаются как раз-таки вечер и ночь. «Не будучи анахоретом, – подытожил Тиоракис, – я хочу иметь место, где бы мог свободно и в удобное для меня время встречаться с моими друзьями. Свободно и для них, и для меня, и для тебя, мама. У меня нет желания причинять тебе лишнее беспокойство. Мне представляется, что для всего этого я уже достаточно взрослый. Не уподобляйся, мамуля, женщинам, которые опекают своих сыновей до старости. Это недостойно ни тебя, ни меня. Что касается денежной стороны вопроса, то ты знаешь – я умудряюсь неплохо подрабатывать и как-нибудь справлюсь. Ну, а не справлюсь – вернусь к тебе под крылышко. Примешь?»

В общем – уговорил.

Стаарз, как водится, оказался абсолютно прав. Оторвавшись от родительского дома, Тиоракис получил гораздо большую свободу действий и избавился от докучливой необходимости всякий раз придумывать для обеспокоенной матери оправдания тому труднообъяснимому со стороны образу жизни, который диктовало ему его же тайное поприще…

* * *

Именно в эту квартиру со всеми необходимыми по игре предосторожностями Тиоракис привез раненного Крюка.

Крюк был образцовым, мужественным больным. Он терпеливо сносил болезненные перевязки, не капризничал и не требовал к себе никакого дополнительного внимания, железно соблюдал все требования конспирации, так, что никто из соседей Тиоракиса не мог заподозрить, что в помещении находится еще кто-то, кроме квартиросъемщика. Тиоракису пришло в голову, что Крюк в целом ведет себя так, как мог бы вести, ну, скажем, заболевший старший брат, которому неудобно, что он свалил на голову младшего заботы о себе, и делает все возможное, чтобы эта обуза не была слишком обременительной и не очень мешала братишке жить. На второй день пребывания у Тиоракиса Крюк даже инъекции антибиотика стал делать себе сам и высказал беспокойство, что необходимость ухода за ним может помешать Тиоракису в учебе. Тиоракис мысленно выпучил глаза от удивления, а вслух довольно холодно заметил, что его уже и мать достала своими причитаниями по этому поводу и что, дескать, не хватало еще только выслушивать нотации в этом смысле от товарищей борьбе. На самом же деле он был до определенной степени тронут подобным отношением к себе человека, которого сам до настоящего времени, скорее всего, ненавидел и числил в ряду главных для себя опасностей. Одновременно Тиоракис начинал понимать, что, по-видимому, не ошибся, выбрав для своей партии неожиданное продолжение, и что та зловредная вражеская пешка, которая раньше чудовищно мешала ему, создавая постоянную угрозу и закрывая путь вперед, теперь может превратиться в союзника и открыть дорогу для прорыва прямо в тыл противника, на последнюю горизонталь доски.

Поезд качнуло на стрелке, и он стал ощутимо замедлять ход. Навстречу плавно набегали, постепенно останавливаясь, фонари платформы и небольшое, ярко освещенное изнутри станционное здание. Перестук колес все замедлял и замедлял свой темп, пока не был вовсе прекращен низким стоном тормозов.

Приехали.

На этот поезд местной Баскенской линии Тиоракис и Крюк пересели еще днем. Здесь не было так комфортно, как в спальном вагоне «Южного Экспресса», но в шестиместном купе они все равно оказались вдвоем. Маршруты в Баскен последние годы вообще не пользовались популярностью, а зимой – тем более.

Проводники помогли Тиоракису выгрузить на платформу чемоданы и кресло-каталку, в которую тут же усадили выведенного из вагона Крюка. Налетел соскучившийся по заработку носильщик, подхватил багаж, и короткий кортеж двинулся к почти игрушечному вокзалу, где около самых дверей их и еще несколько пассажиров, сошедших с поезда, поджидал уже совершенно не игрушечный жандармский патруль. Никакой неожиданности в этом не было: в Баскене все более или менее значимые дороги и транспортные узлы, объекты промышленности и энергетики находились под плотным полицейским и военным прикрытием.

Небольшая очередь, составившаяся перед жандармами из прибывших на станцию пассажиров, деликатно пропустила вперед инвалида и сопровождавших его лиц. Старший патруля внимательно изучил документы Тиоракиса и Крюка (документы были в абсолютном порядке), для проформы взглянул в альбом с фотографиями, фотороботами и приметами разыскиваемых, а также поинтересовался целью приезда проверяемых граждан в данный населенный пункт. Тиоракис с готовностью ответил, что они здесь проездом, следуют на подземный солевой курорт, и протянул офицеру медицинское свидетельство с приложенной к нему путевкой.

Крюк, не показывая никакого волнения, спокойно сидел в кресле, равнодушно смотрел перед собою куда-то сквозь жандармов и даже сквозь здание вокзала, периодически совершенно непритворно кашляя. Бронхит, обретенный за несколько дней, проведенных в холодном убежище, мучил его нещадно, но одновременно предоставлял прекрасную маскировку. Гулкий, булькающий мокротой кашель лучше всякой медицинской справки свидетельствовал любому проверяющему, что здесь имеется самый настоящий легочный больной. Видимо поэтому жандарм жестом отклонил протянутые ему документы, но все-таки задал несколько обычных контрольных вопросов:

– Вы родственник? – обратился он к Тиоракису.

– Нет, просто сопровождающий. По найму. Я студент университета… Подрабатываю.

– Понятно. Оружие, наркотики, иные запрещенные в гражданском обороте предметы везете? – кивок в сторону чемоданов.

– Нет, нет, что вы! Показать?

– Не надо. Как добраться до курорта знаете?

– Благодарю, нас должны встретить.

– Проходите! – жандарм отступает в сторону, освобождая проход, и механически козыряет. – Будьте осторожны!

* * *

На маленькой площади перед вокзалом, как водится в небольших городках, под самым ярким фонарем стояло несколько праздных такси, а у навеса автостанции, светя стеклянными боками и дыша двигателем на холостом ходу, бил копытом городской автобус (вокзал-рынок-центр), согласованный расписанием с прибытием поездов. Горстка приезжих, пройдя через жандармский пост, распределилась обычным образом: большинство заняло место в поджидавшем общественном транспорте, двое или трое составили счастье кого-то из таксистов, некто скрылся пешком в темноте слабоосвещенных ближайших улиц.

– Вас где будут встречать? – обратился к Тиоракису носильщик, слышавший диалог своего клиента с жандармом, – Куда чемоданы прикажете?

– Где-то здесь, рядом, на ближайшей, вроде улице, должна быть почта… – ответил Тиоракис, вертя головой и будто бы осматриваясь.

– Как же, как же! Конечно, есть! Туда прикажете? Только она сейчас уже не работает. Поздно! – поспешил проинформировать носильщик.

– Туда! – решительно скомандовал Тиоракис и, предводительствуемый аборигеном с чемоданами, покатил коляску с молчаливым Крюком через площадь.

Едва они успели повернуть в самую ближнюю улицу, как носильщик возвестил о прибытии в точку назначения, остановившись у скромного одноэтажного строения с вывеской почты над дверью. Перед почтой торчал фонарь, обеспечивший скупым светом денежные расчеты Тиоракиса и провожатого. Прочие фонари (похоже, они горели через один, а может, и через два) уходили куда-то в темноту улицы, о длине которой трудно было судить при таком освещении, тем более, что перспективу окончательно сбивали вблизи – зелено-черные, а далее – просто черные массы кустов и невысоких деревьев, выпиравших из палисадников. Недалеко за спиной осталось значительно более светлое пространство привокзальной площади. Однако, ни самого вокзала, уже проводившего поезд, ни автостанции, также покинутой автобусом, ни таксомоторов, сохранивших верность своей стоянке, отсюда видно не было. Хорошее место. Никаких лишних глаз.

Едва облагодетельствованный приличными чаевыми носильщик исчез за углом, направляясь к своему посту на платформе, как где-то в глубине темной улицы зажглись фары ранее совершенно невидимого автомобиля. Тот, кто готовил встречу, основательно позаботился, чтобы свидетелей у нее было возможно меньше.

Автомашина мягко подкатила и остановилась на другой стороне улицы, немного не доехав и не поравнявшись с тем местом, где стоял Тиоракис и сидел в своем инвалидном кресле Крюк. Елядя из освещенной уличным фонарем зоны в темноту, да еще практически против света фар, нельзя было понять не только, кто сидит в машине, но даже точно определить ее цвет и марку.

С полминуты из машины никто не выходил. Видимо, оттуда тщательно разглядывали прибывших. Потом клацнул замок открываемой автомобильной двери…

* * *

Семь дней назад Тиоракис по конспиративному каналу запросил срочную встречу со Стаарзом.

– Что-то чрезвычайное, насколько я понимаю? Да, Ансельм? – без обычных подходцев спросил куратор, когда агент еще только снимал куртку в передней.

– Да, – коротко ответил Тиоракис, проходя в комнату, а затем, умостившись на краешке кресла в довольно напряженной позе (видимо, это отвечало его эмоциональному состоянию), продолжил, – меня вызывают… или приглашают… не знаю, как точнее, в штаб ФОБ, в Баскен…

– Ну, ну! Дальше! – Стаарз, наверное, впервые за время их знакомства проявил признаки азартного нетерпения, весь подался вперед со стула, на котором сидел, и сквозь его бухгалтерскую внешность отчетливо проглянули щипцы челюстей борзой собаки, идущей в угон за волком. Казалось, еще чуть-чуть, и он зальется длинным лаем.

– Вчера встречался с Гамедом, – излагал Тиоракис, – он мне сообщил, что штаб считает необходимым временно снизить активность моей группы и даже прекратить пока всякие акции. В общем, как сказал Гамед, они нас там очень ценят и считают эту меру в данное время необходимой. Чтобы сберечь, так сказать, поскольку полагают, что после всех последних «подвигов, за нами должна идти самая серьезная охота. А потерять нас – боятся. У них совсем немного боеспособных групп осталось. Считают, что сейчас – самый момент залечь на дно, «дать успокоиться противнику, притупить его бдительность, расслабить»… Самим же в этой паузе сгруппироваться и через некоторое время ударить сильно и неожиданно. Меня призывают… ну, не знаю… судя по словам Гамеда, чуть ли не для повышения в статусе. Новую тактику какую-то хотят обсудить… и вообще познакомиться. Я там «в авторитете», оказывается. Так что – дослужился, если хотите…

Обычно сдержанный Стаарз вскочил со своего места и, резко щелкнув тыльной стороной кисти правой руки об ладонь левой, эмоционально и коротко резюмировал:

– Есть! – после чего обуздал сам себя, вновь уселся на стул и заговорил почти в обычном для себя ключе, хотя и несколько приподнято. – Надо полагать, наша комбинация выходит на финиш. Теперь остается не самое трудное в чисто техническом плане, но зато самое опасное. Вы меня понимаете?

– Понимать-то, понимаю… – отвечал Тиоракис, чувствуя, как его обдает изнутри нервным жаром. – Но, вот только не рано ли? Может, стоит с такой позиции еще поиграть? Если все это вообще не ловушка, конечно…

Стаарз с искренним беспокойством вскинул взгляд на своего агента:

– Что-нибудь серьезное, Ансельм? Какие признаки?

– Да нет… Просто мои обычные сомнения: некоторая вероятность всего, чего угодно присутствует во всякий момент времени.

– А-а… – отмахнувшись рукой, с явным облегчением и неподдельной уверенностью прокомментировал Стаарз. – Нет! Не думаю. Если бы у них что-то было на вас, разборку организовали бы прямо здесь. Зачем тащить подозреваемого в святая-святых? Потрошить? Для этого дела не нужно перемещать человека через полстраны… Светить новые каналы, явки…. Лишнее это. А для длинной комбинации с перевербовкой у них нет ни возможностей, ни времени. Так что, очень вряд ли! Однако, в любом случае, при каком-либо подозрении на провал, вы, Ансельм, на любой стадии операции соскакиваете и уходите любым доступным по ситуации ходом: конспиративным или через обращение в официальные структуры с полным самораскрытием, все равно. Это понятно?

– Понятно, – несколько вяло отвечал Тиоракис.

Его продолжало как-то очень неприятно палить изнутри, а будущее распахивалось зияющей пустотой, в которой не виделось надежной опоры. «Это самый настоящий страх, – подумал он про себя. – В общем-то, я подставляю шею под колесо поезда в надежде, что оно никогда не покатится. А на самом деле, кто его знает: может быть, машинист уже положил руку на контроллер…»

Тиоракис и раньше крупно рисковал, но до нынешнего момента у него сохранялось хотя бы впечатление, что он действует на своей территории, ощущение постоянной и близкой поддержки от своих, надежда на быструю, действенную помощь и возможность, в случае чего, выйти из игры без необратимых потерь. Но вот на этот раз, говоря военным языком, предстояло идти в глубокий поиск в самое логово врага, где ни нянек из «конторы», ни прямой поддержки, ни возможности переиграть неудачный ход у него не будет. Он сам долго готовил свое появление в этом финале, добросовестно проходил все трудные шаги на пути к нему, кроваво следил при этом… и вот теперь – отчаянно страшно броситься в последний финишный рывок.

Он как-то механически, более по привычке, чем из необходимости, анализировал свои ощущения. С одной стороны, – им сделано все, чтобы добиться успеха. Это стремление было четко мотивировано и чувством общественного долга, как он его понимал, и порывами личного честолюбия, и жаждой самореализации, и данью свойственной молодости романтической авантюрности. «С другой, – признавался сам себе Тиоракис, – подсознательно я всегда боялся, что, в конце концов, смогу достигнуть искомого результата, после чего неизбежно придется принимать новые тяжелейшие решения. И подспудно желалось, чтобы что-то мне помешало… Что-то такое, от меня не зависящее… И чтобы это бремя как-то само собой упало именно с моих плеч. Такая вот, несколько детская надежда… Однако я оказался (чтоб меня!) очень способным и удачливым. И вот теперь – пожалуйте бриться! Нужно принимать окончательное и быстрое решение: класть или не класть шею на рельсы. Ну, очень не хочется класть. И не класть нельзя… Нет, в общем, можно… Но, тогда всю оставшуюся жизнь придется считать себя дерьмом и подонком. Самым настоящим. Осмелившимся забрать ради некой высокой цели чужие жизни и отказавшимся рискнуть ради нее же – своей собственной… Фу, какая гадость! Так все же: класть или не класть?»

Стаарз, успевший очень неплохо узнать Тиоракиса за время их совместной работы, сумел совершенно верно уловить настроение и внутреннее состояние своего агента. И старый гэбэровец хорошо понимал, что почти никак не может в этой ситуации помочь Тиоракису или каким-нибудь иным образом подтолкнуть к принятию нужного решения. Нужного – прежде всего для дела, разумеется! Ни шантаж (не тот случай и не тот объект), ни игра на честолюбии (все, что можно, – уже отыграно), ни патриотические воззвания (фальшиво они прозвучат в этой ситуации), ничто другое не годится в этот поворотный момент, когда человек взвешивает свои шансы на жизнь. Решение он может и должен принять только сам. Заставлять идти на такое силой, против воли – нельзя. Насильно загоняемый на смертельно опасную работу человек в состоянии запредельно трудного нравственного выбора вполне может повернуть и против своего загонщика. А вот это будет уже самый страшный провал! Нет, только сам!

Поэтому Стаарз, как бы оставляя за скобками внутреннюю борьбу, которую, совершенно очевидно, вел сам с собою его подопечный, максимально деловым тоном продолжил высказывать свои суждения по поводу вопросов, обозначенных Тиоракисом. При этом он понимал, что вопросы эти, скорее всего, возникли из продолжавшей теплиться где-то в глубине души его сотрудника полузадавленной надежды на счастливое и, можно сказать, чудесное избавление, с одной стороны, – от смертельной опасности, а, с другой, – от моральных терзаний, в случае получения команды «отбой» от вышестоящего руководства.

– Что касается продолжения игры, – рассуждал Стаарз вслух, – то здесь есть некая граница, определяемая поставленной конечной задачей. Наша задача дальнейшего развития комбинации не требует. Она требует ее завершения. А продолжение… Технически и исполнительски это, разумеется, интересно, но есть риск сделать за наших противников всю их работу… Вы меня понимаете, Ансельм? Самим полностью разрушить свою же крепость, – это хотя и эффективный, но несколько странный способ лишить врага удовольствия взять наши укрепления штурмом. Нас не поймут. Нас и так уже торопят. С самого верха. Они там, – Стаарз небрежно боднул большим пальцем правой руки воздух в направлении потолка, – общественного мнения опасаются… Особливо, в преддверии грядущих выборов. А мы с вами, Ансельм, играя, по необходимости, в поддавки с террористами, основательно потратили имевшийся у них кредит общественного доверия и, тем самым, повредили им в общественном мнении. В общем, ныне они хотят получить по счетам и, желательно, с большими процентами. А для этого нужна эффектная концовка. Я немного ерничаю, Ансельм, чтобы избежать патетики, но, в конечном итоге, речь действительно идет о доверии людей к государству, о стабильности режима и, следовательно, о благополучии нашей с вами Родины, кое вижу в отсутствии социальных бурь и революционных перемен. Вот так уж узко и примитивно я это самое благополучие понимаю…

Он говорил, не ожидая от своего задумчивого слушателя какой-то специальной реакции. Стаарз следил только за тем, чтобы в его речи не было слишком резкого давления в нужном направлении, которое иногда вызывает отторжение у самостоятельно мыслящих натур и может привести к обратному результату. В этих словах должна была присутствовать лишь некоторая тенденция, которая, войдя в дополнительный резонанс с движениями души и мысли Тиоракиса (хотелось бы верить!), поможет победить тем из них, что приведут к необходимому решению…

– А что будет с моей диссертацией? – совершенно неожиданно прервал разглагольствования куратора Тиоракис.

– М-м… Простите? – поперхнувшись каким-то словом, переспросил Стаарз.

– Неизвестно сколько я пробуду в Баскене, неизвестно сколько времени понадобится на завершение операции, неизвестно, когда я смогу появиться в университете. Ни Васода, ни Рамаха, ни Дадуда вопрос получения мною диплома, насколько я понимаю, не интересует. А меня – беспокоит. Что по этому поводу думает родное ведомство?

Несмотря на неожиданность вопроса, Стаарз испытал облегчение и радость. Сам вопрос и манера, в которой он был задан, свидетельствовали о том, что Тиоракис окончательно утвердился в том решении, которого от него ждали: он пойдет до конца.

– Вот уж по этому поводу, Ансельм, будьте абсолютно спокойны. Любой вариант: от отложения защиты на любой срок, если вы принципиально хотите писать магистерскую диссертацию сами, до заочной закрытой защиты. Сама диссертационная работа для этого последнего варианта, я вас уверяю, будет подготовлена по любой названной вами теме на самом высоком уровне. Можете не сомневаться.

– Хорошо. Тогда об этом после, – полностью входя в деловую колею, заключил Тиоракис. – Через четыре дня меня и Крюка будут ждать в Камне-на-Солях. Дорога туда занимает около полутора суток, так что времени для подготовки у нас в обрез.

– Понято, – очень сосредоточенно зафиксировал Стаарз и тут же спросил, – явки и пароли вам уже дали?

– Пока что только место встречи: у почты рядом с вокзалом. А в качестве пароля у меня Крюк. Будет встречать кто-то, кто хорошо его знает…

* * *

Против ожидания, явка, куда после встречи у почты, доставили Тиоракиса и Крюка, оказалось самой обыкновенной наземной фермой, располагавшейся километрах в десяти от городской черты.

Расхожий, опиравшийся на старую литературу стереотип рисовал баскенцев почти исключительно подземными жителями, в то время как подавляющее большинство из них давно имели постоянные жилища на поверхности, сохраняя родовые пещеры в качестве некоего вида дач. Этот процесс начался давно, сразу после окончания полуторавековой давности Пещерной войны, и грозил завершиться в ближайшие десятилетия, оставив подземный образ жизни лишь в качестве этнографического аттракциона для туристов.

Однако квашня баскенского сепаратизма, взбухшая на известном алмазно-урановом интересе, не только притормозила исход аборигенов из царства пещерных духов под вольные небеса, но и вернула многих из них, ставших на путь открытого вооруженного сопротивления федеральной власти, в старые крепости, созданные их предками в земных недрах.

Фермер, как и следовало предполагать, принадлежал к роду Ранох и активно помогал террористам ФОБ, занимаясь ближней разведкой и предоставляя свое хозяйство в качестве прикрытия для одного из промежуточных пунктов связи между подпольем, действовавшим на поверхности, и его руководителями, засевшими уже в самом настоящем подземелье. Этот человек, играя назначенную ему роль, демонстрировал максимальную лояльность властям, поддерживал самые добрые отношения с местной администрацией и военным персоналом всех ближайших блокпостов. Он сам и рабски послушные ему члены его многочисленной семьи являлись как бы привычным дополнением к унылому пейзажу каменистого плоскогорья и не вызывали особых подозрений у жандармских и военных патрулей, по десять раз на дню перемещаясь в наблюдаемой зоне со своими овцами, козами, расхристанными от нещадной эксплуатации грузовыми пикапчиками, груженными то сеном, то тюками с шерстью, то бидонами с молоком, то емкостями с водой… Грузы и их перевозчиков изредка и довольно формально обыскивали, но никогда ничего предосудительного не находили. Подвергаясь профилактическому обыску, баскенцы с фермы от мала до велика то ли доброжелательно, то ли издевательски скалились, вопрошая у мрачных солдат: «Чего ищешь, служивый? Может, помочь?»

Иногда на ферму наезжал зональный уполномоченный ФБГБ («зонуп»), который мало очаровывался внешней лояльностью хозяина, полагая, что гражданин сей, как минимум, «себе на уме», а то и чего похуже. Впрочем, зонуп подозревал в этих грехах любого баскенца. А фермер сажал «гэбэровца» в красный угол и отдавал приказ домашним принести ненавидимого «зонупом» баскенского национального хмельного пойла, основным сырьем для которого служили плоды какого-то местного кустарника и сыворотка козьего молока. По слухам, туда же, то ли для крепости, то ли для консервации, добавлялся помет местного эндемика – пещерной синей крысы. Уполномоченный подозревал, что над ним издеваются, но уличить в хозяина в подвохе не мог: гадость эта действительно была знаком баскенского гостеприимства. Правда, наиболее образованные и тактичные баскенцы, общаясь с иноплеменниками, лишь для проформы выставляли на стол сосуд со своим невероятным напитком, не стараясь навязать его употребление гостю. А фермер, быть может, разыгрывая наивную деревенщину, а, быть может, и в самом деле являясь таковой, стремился, чтобы зонуп обязательно отведал этой мерзости, намекая, что уклонение от угощения весьма обидно для гостеприимного баскенского дома.

Гэбэровец мстил хозяину тем, что, ведя с ним полубеседу-полудопрос, задавал массу провокационных вопросов с самыми изощренными подковырками, мечтая, что когда-нибудь чертов баскенец чем-либо себя выдаст. Иногда он неожиданно просил, например: «А покажи-ка мне свой молочный склад!» – и фермер, светя своей двусмысленной улыбкой под холодными льдисто-голубыми глазами, вел зонупа в одну из ближайших приспособленных под хранилище молочной продукции пещер, в которой, разумеется, ничего предосудительного, помимо молока свежего, молока кислого, сыров и творогов не находилось. Оперативник иногда чувствовал полное бессилие, понимая, что по настоящему неожиданного визита в это вражье гнездо (если это, действительно, было вражьим гнездом) ему нанести не удастся. Вон, над строениями фермы торчит решетчатая конструкция с баком наверху – водонапорная башня, куда воду накачивают из какого-то подземного русла. А на баше вечно маячит кто-либо из фермерских мальчишек. Башня невысока, но в условиях плоскогорья пылящую по проселку машину можно заметить за несколько километров. Пока доедешь, можно полк увести в пещеры или перепрятать поглубже то, что лежало близко. Ночью тоже врасплох не застанешь. Все вокруг позагорожено колючей проволокой с подвешенными на ней пустыми жестянками из-под консервов, а внутри бегают здоровенные и лютые собаки. И все это – от каменных волков. Не придерешься!

Вот, если бы выскочить из-под земли! Но для этого нужно знать лабиринты. А их не знает никто, кроме самих баскенцев. Там, где расположены военные и полицейские базы, небольшие участки пещерной сети изучили и от греха законопатили, но освоить все это подземное царство в масштабах всего Баске – на нечего и думать. Как-то зонуп с небольшим отрядом своих оперативников попытался найти поземный путь к одному из баскенских хуторов, тоже бывшему на подозрении, но ничего не получилось. Они несколько часов проплутали по лабиринту, ежесекундно опасаясь неожиданного нападения из враждебной глухой тьмы, а в результате вылезли на поверхность еще дальше от того места, куда хотели попасть, когда спускались под землю…

* * *

На стол перед Тиоракисом и Крюком тоже выставили глиняную бутыль с «хомусом», однако хозяин, прочитав в глазах гостей искренний ужас перед угрозой употребления напитка, не стал настаивать на отдаче долга вежливости дому, предоставившему им кров.

«Пусть стоит, так положено…» – лишь прокомментировал он. В остальном стол был не сказать, чтобы скудным, но совершенно традиционным и обыденным: разваренная козлятина, домашний сыр, какой-то из видов кислого молока, похоже, только что сбитое масло, еще горячие хлебные лепешки, травяной чай и какие-то нехитрые домашнего изготовления сладости на основе муки.

Кроме гостей, за утренним столом сидел сам фермер, его жена и трое сыновей (на вышке на этот раз дежурил живший в доме племянник хозяина). Девочки, тоже имевшиеся в выводке баскенца в числе трех штук, от самой старшей, лет шестнадцати, пытавшейся «делать глаза» Тиоракису, до самой младшей, лет десяти, просто утолявшей жажду новых впечатлений, постоянно торчали головами из двери в кухню и по знаку матери или отца немедленно и молчаливо восполняли недостаток какой-либо из выставленной в качестве угощения снеди.

* * *

Глава семейства за столом не светил своей фирменной улыбкой, предназначенной для зонупа и прочей жандармско-солдатской братии, но, отрываясь иногда от еды, бросал испытующие взгляды на привезенных ему накануне постояльцев. Вчера поздно вечером он не успел их хорошенько рассмотреть. Гости, явно вымотанные длинной и нервной дорогой, отказались от ужина и, едва выпив по чашке чаю, сразу запросились спать.

Оба они были «хоимами» – то есть иноплеменниками и, скорее всего, иноверцами, иными словами, – людьми, которых коренной баскенец, находящийся на своей территории, редко видит у себя в доме желанными гостями и тем более – друзьями. Однако насчет этих двоих хозяин фермы получил приказ от самого Дадуда: «Принять в лучшем виде!»

Один из них – крупный жилистый мужчина лет тридцати-тридцати пяти, немного скуластый, с прямыми, светлыми, неаккуратно подстриженными волосами и карими глазами на грубоватом лице. Он, очевидно, болен (часто глухо и влажно кашляет, прикрываясь платком) и, к тому же, явно ранен: до завтрака его спутник менял ему перевязку на ноге. Больной почти не ест, неловко ковыряя вилкой в миске с едой. Вилку эту хозяева извлекли из закромов специально для гостя и по его же просьбе (вообще-то большинство своих блюд баскенцы употребляют прямо руками или при помощи ложек).

Второй – совсем молодой еще человек. Ему, наверное, нет еще и двадцати пяти, тоже кареглазый, темно-русый, с мягким овалом и не очень резкими чертами лица. Впрочем, все иноплеменники кажутся хозяину фермы похожими.

Ни тот, ни другой, как и следовало ожидать, не назвали своих имен – только клички. Старший – Крюк, младший – Еретик.

Удивительно, но старший «хоим» ведет себя по отношению к младшему, как подчиненный, и демонстрирует к нему подчеркнутое уважение.

Крюк за столом не проронил почти ни слова, ограничиваясь лапидарными: «Да, спасибо» и «нет, спасибо, не надо», – в ответ на предложения подложить в тарелку или налить в чашку. Все остальные вопросы, так или иначе касавшиеся дела, связанные с планами дальнейшего продвижения к штабу ФОБ и даже о своем собственном физическом состоянии, он переадресовывал Еретику, всякий раз тыкая вилкой воздух в его направлении и подкрепляя этот жест ремаркой: «Это все к нему. Он решит». Мрачный тип.

Еретик тоже не был многословен, но по сравнению со своим товарищем выглядел вполне приветливым и относительно словоохотливым. Он не без аппетита позавтракал, с особым удовольствием обсасывая мягкие хрящи молочного козленка, а затем, перейдя к чаю, вежливо поддерживал светско-деревенскую беседу с хозяином дома. При этом он, видимо, механически снял с руки очень крупные и какие-то диковинные наручные часы с целой кучей циферблатов и стал вертеть их в пальцах, побрякивая звеньями солидного стального браслета. Хозяин сразу обратил внимание на этот привлекающий внимание предмет, а его мальчишки уставились на него, как завороженные. Подобные броские вещи в баскенской глубинке любили.

– Это что за часы такие? – полюбопытствовал глава семейства. – Можно посмотреть?

– Пожалуйста! – отозвался гость и охотно передал часы фермеру.

Тот, взвесив на руке диковину, покачал головой и, продолжая рассматривать ее, поцокал языком. Младшие сыновья, не выдержав искушения любопытством, встали со своих мест, сгрудились за спиною отца и пытались рассмотреть необычные часы поближе, глядя поверх его плеч, а более солидному – старшему, сидевшему одесную, достаточно было просто повернуть голову.

– Наверное, дорого стоят? А? – поинтересовался хозяин.

– Если честно, не знаю, – отвечал Еретик, – это подарок отца. Часы для спортсменов подводников. Совершенно водонепроницаемые, на десять атмосфер. С глубиномером. Но, думаю, недешево стоят… Тем более, это не наши – лансорские.

Если бы Еретик своевременно не отпустил замечание про подарок отца, то, скорее всего, предложение: «Продай!» – последовало бы немедленно. Покрасоваться с подобной штукой на родовом сходе хозяин считал, по местным понятиям, очень большим шиком.

Но, подарок! Тем более, подарок отца – дело святое, после чего оставалось только с достоинством вернуть искус его владельцу. Правда, Еретик великодушно позволил поиграть блестящим стальным сокровищем хозяйским мальчишкам. Беспокойство их отца по поводу ущерба, который при этом может быть нанесен ценному прибору, он успокоил тем утверждением, что данный экземпляр, в соответствии с гарантией фирмы, можно без особого вреда положить чуть ли не под гусеницы танка.

На вопрос, когда гости будут готовы двигаться дальше, Еретик ответил в том смысле, что, чем скорее, тем лучше. Заботливое сомнение хозяина относительно состояния здоровья Крюка он отмел, заявив, что его товарищ крепкий парень, который способен выдержать и не такое. Кроме того, Еретик резонно заметил: долгое сидение на явке повышает риск ее провала в случае какого-нибудь неожиданного визита со стороны того же зонупа, например. Хозяин с некоторым удивлением подумал про себя, что парень, видимо, не по годам опытен, осмотрителен и, скорее всего, не зря командирствует в этом дуэте.

* * *

До подземной крепости, в которой угнездились главари Фронта, добирались по эстафете еще два дня. И не то, чтобы это было далеко – в обычное время хватило бы и нескольких часов. Однако теперь в зоне активной военно-полицейской операции на то, что раньше требовало нескольких минут (например, пересечение каньона), теперь приходилось тратить до полусуток, потому что с обеих сторон единственного на многие километры моста стояли военные или жандармские заставы, и соваться к ним с более чем подозрительной компанией не следовало.

В результате приходилось задействовать тайные баскенские тропы. А для этого нужно не менее чем за пару километров до каньона, дабы не попасть в зону видимости с блокпоста, свернуть с дороги и нырнуть в какую-то уводящую под землю дыру, а затем медленно тащиться, пригибаясь и со свернутой набок головой узкими и низкими подземными переходами, местами проползая даже на коленях. И все это, заметьте, имея в компании больного и при этом раненного в ногу человека, который и по дому-то пока еще передвигается при помощи костыля! Через полтора километра мытарств карстовая труба приводит к своему концу, срезанному отвесным обрывом каньона на высоте метров пятнадцати или двадцати от его дна. Теперь нужно дождаться условного знака, который подаст баскенский партизан, засевший в одной из нескольких десятков, казалось, совершенно одинаковых дыр, украшающих вертикальную, в целом совершенно гладкую и с виду такую близкую (десятка три метров – не более!) противоположную стену. Получив сигнал, что путь свободен, следует дождаться темноты, поскольку по краям каньона периодически ходят патрули, которые стреляют без предупреждения, если замечают признаки несанкционированной переправы.

Уже в густых сумерках начинает работать сколь примитивная, столь и эффективная баскенская механизация. Из дыры высовывается простейшая деревянная стрела с блоком, тихо скрипит лебедка и подвесное ременное сидение опускает на дно каньона тайного путешественника. Переход через мелкий ручей, бывающий в паводок могучим потоком, и вот – почти такая же стрела поднимает свой груз вдоль другой стены каньона. За напряженной и опасной работой часы уносятся стаей стрижей. Затем снова несколько сотен метров подземного лабиринта ценою, примерно, в два часа… Линия постов (пока еще только одна!) обойдена, а полусуток – как не бывало!

Вот, скажем, многие баскенцы, в период посещающей их задумчивости перебирают в пальцах зубы каменного волка, нанизанные на связанную в кольцо суровую нить. Всякий из зубов посвящен какому-то из подземных духов. Дорогие экземпляры подобных памятных связок имеют на каждом костяном звене соответствующую тонкую гравировку.

А Тиоракис – «хоим». Ему местные верования «до лампочки». Собственно, Тиоракису «до лампочки» любые верования. Но повертеть что-то в пальцах во время напряженного раздумья или нервного разговора – так естественно для многих людей. Вот и вертит Тиоракис в своих пальцах здоровенные часы на массивном стальном браслете – «подарок отца». Часы эти всем тут за неделю уже примелькались, а сама манера гостя снимать их с запястья во время бесед и совещаний и крутить в пальцах, изредка щелкая крохотными кнопочками или поворачивая кольца каких-то визиров, ни у кого раздражения не вызывает. То, как бы спохватываясь, он кладет их на стол и даже отодвигает от себя, но, спустя несколько минут, снова прибирает к рукам… Никакой реакции у присутствующих. Ну, и отлично!

* * *

В подземном, созданном природой и лишь слегка подправленном человеком, бункере Тиоракиса приняли со сдержанным, но вполне очевидным радушием. Это был тот максимум, на который вообще мог рассчитывать в Баскене «хоим». С абсолютным радушием здесь принимали только единоплеменников, если они, к тому же, были из своего клана.

Кроме радушия чувствовалось и уважение воинов к воину. Никто не сомневался в истинности подвигов Еретика (именно под этим прозвищем большинство здесь знало Тиоракиса). Даже крайне подозрительный Дадуд после обстоятельного доклада, полученного от Крюка, утратил почти все остатки сомнений в отношении столь ценного союзника.

Что касается Васода и Рамаха, двоюродных братьев, входивших в клановую верхушку и руководивших «Фронтом освобождения Баскена», то они, с одной стороны, полностью доверяли Дадуду, а, с другой, – признавали, что лучше Еретика никто сейчас не знает обстановку в столичном регионе, и никто из природных баскенцев, руководивших боевыми группами, не достиг таких впечатляющих результатов, как этот «хоим».

А раз так, нужно использовать это оружие в полную силу, бросить его в самое отчаянное дело. И пусть Еретик погибнет, но главное, чтобы успел нанести врагу смертельную рану.

* * *

Тиоракис очередной раз брякнул свои часы на стол и решительным жестом отодвинул их от себя.

– Да вы, кажется, не представляете насколько это сложно! – обалдев от услышанного возразил он. А про себя ему вспомнилось мнение Стаарза по поводу реальности угрозы теракта на ядерном объекте: «Это чисто гипотетически. На это у них силенок пока нет. А если вы хорошо поработаете, то никогда и не будет!» И вот – на тебе! Приехали! Они уже обсуждают это дело в практической плоскости!

– Спокойно, спокойно, Еретик! – как бы заслоняясь от Тиоракиса поднятыми перед собой ладонями, примирительно заговорил Рамах. – Мы разумные люди. Не фантазеры, и воображаем себе трудность задачи. Но вы же сами видите: пока мы занимались мелкими диверсиями, «гэбэровцы» вытянули значительную часть нашей сети. А для нас? Какой результат для нас? Только, что муравьиную кучу разбередили. Забегали все, напряглись… А реально? Реально что-нибудь сдвинулось? Правительство зашаталось? Беспорядки, бунты начались? Нет! Это я, Еретик, не вам в упрек. Вы все делали, как надо. Это я себе фитиль вставляю. Это мы здесь со стратегией промахнулись. Менять ее надо! Стратегию.

Сидевшие здесь же Васод и Дадуд молчали, но согласно кивали головами.

Между тем, Рамах продолжал развивать свою мысль перед Тиоракисом.

– Вы не обижайтесь, Еретик, к вам это не относится, но там, за пределами Баскена, подавляющее большинство населения – кули какие-то! Их с места просто так не сдвинешь. Это надо из основания у них… из-под них самих что-то такое выдрать… Вот тогда они посыпятся! Короче, пока мы обывателя за самые потроха не возьмем, – нам систему не расшатать. В общем, надо их по-настоящему испугать. Либо в самый кошелек поразить, либо – за жизнь заставить трястись… А лучше, все вместе… И вот, когда они дурными толпами начнут шарахаться по улицам, – тогда правительству не до нас станет. Тогда мы из него что хочешь выжмем. А если мы, баскенцы, выжмем, – то и все остальные выжмут. Хоть версенцы, хоть маами, хоть кто! Если захотят, конечно, и смелости хватит…

Рамах вещал сбивчиво и вдохновенно. Он, похоже, искренно верил, что нашел, наконец-таки реальный рычаг, с помощью которого можно выковырять баскенский камень из кладки федерации, а то и развалить все ее здание. Возможные катастрофические последствия его, совершенно очевидно, не волновали. Не до того. Свободный алмазно-урановый Баскен с кланом Ранох во главе и, предпочтительно, с ним – Рамахом у кормила! Вот цель, которая оправдывает все!

Тиоракис вновь взял со стола свои часы и завертел их в пальцах.

«Все это только на первый взгляд кажется бредом, – думал он про себя, – сколько революций, опрокидывавших царства и империи, проливавших реки крови, начиналось с обыденных идиотизмов власти, с демонстрации ее мелкого бессилия, с голодных бунтов домохозяек, с доведенных до отчаяния обывателей, которых, разбуженный тем или иным страхом или соблазном инстинкт, сгонял в агрессивную толпу, сносившую остатки закона и порядка… Если эти уроды сделают, что задумали, – черт его знает, что может получиться… Может быть, просто массовое убийство… Ни хрена себе – просто! Интересно я стал думать! Ну да ладно… А может быть, действительно, столкнут хоро-о-оший камень с вершины осыпи, – и покатится лавина! Могу себе честно признаться, что предпочитаю жить в болоте, имея призрачную надежду, что когда-нибудь какой-нибудь неспешный мелиоратор превратит его в цветущее поле, чем оказаться под грохнувшей с горы кучей камней, из которых некто обещает построить в очень скором времени роскошный дворец».

Придя к этому решительному заключению, Тиоракис вновь включился в обсуждение.

– Вот эта ваша идея, Рамах, – просто идея? Или есть какие-то практические наметки?

– М-м-м… Идея? – ответил за запнувшегося брата Васод. – Это уже, наверное, замысел. Так что, как хотите, Еретик, так и расценивайте. А замысел такой: для начала, в качестве объекта мы предлагаем Вторую Центральную АЭС. Это девяносто километров на северо-восток от столицы. Так кажется?

– Почти, – подтвердил Тиоракис.

– Ну, так вот, – продолжил Васод, – если рвануть ее хорошенько? Так, чтобы разрушить оболочки реактора… А? Да, к тому же осенью, когда ветер оттуда… А? Представляете, что начнется? Помните, что было в Кальгской Республике, когда там опытный реактор взорвался?

– Вы представляете, какие могут быть жертвы? – довольно обыденным тоном поинтересовался Тиоракис.

– Среди наших? – Васод удивленно вскинул брови, – мы готовы к любым потерям ради такого дела!

– Нет… – несколько замялся от непонятливости баскенца Тиоракис, – я имею ввиду – среди населения…

– Еретик! Вы что, в самом деле, не понимаете?! – ворвался в разговор Рамах, – в этом же и идея! Только так их можно расшевелить… испугать… нет, ужаснуть! Пусть они убедятся в неспособности властей их защитить! Нужно вызвать организационный и политический хаос! Ну?! Еретик! А жертвы среди населения… Ну, что – население? На войне, как на войне! Когда во время войны бомбят города, о населении кто-нибудь думает? Наоборот! Чем больше убьют, тем лучше! Быстрее противник сломается – скорее мир наступит…

«Что-то подобное я недавно уже слышал, – с тоской подумал про себя Тиоракис. – Только от других людей, в других стенах и немного другими словами. Но, по сути – то же».

А вслух он произнес:

– Ну, да, ну, да… Конечно… Логично…

Тиоракис раздумывал, привычно перекручивая в пальцах тихонько бряцающий браслет часов, которые он недавно вновь взял со стола.

– Вы знаете, друзья, – уже совершенно твердым тоном произнес он, – я человек деловой. Если вы, как руководство Фронта, для себя это решили, значит, далее надо все это переводить в практическую плоскость. И начну, уж извините, с перечисления, пока еще только навскидку, тех трудностей, которые вижу уже сейчас…

* * *

Обсуждение вышло долгим.

Прежде всего, Тиоракис высказал свое мнение о том, что вообще не видит реальной возможности для прямой вооруженной атаки объекта. На это нужны очень большие силы и очень много времени. Сколько бы боевиков они не привлекли для нападения, все равно сил окажется недостаточно для быстрого прорыва охраны станции. Это означает, что на подмогу, даже при организации отвлекающих засад, успеют подойти полицейские и армейские подкрепления. Кроме того, необходимо будет тащить с собою огромное количество взрывчатки. Парой-тройкой шашек здесь не обойтись, – потребуются десятки, если не сотни килограммов. Минировать такую махину нужно со знанием дела. Тут необходим грамотный инженер, досконально знающий данный проект АЭС. А где его взять? И даже при наличии такового, к нему в компанию следует добавить не просто взрывника, а взрывника-виртуоза, которого в подполье тоже пока, во всяком случае, не имеется. Да и само минирование потребует большого времени…

Против ожидания, с этой частью отповеди, представленной Тиоракисом, баскенцы легко согласились. Видимо, обсуждение подобного варианта среди них уже имело место и привело к сходным выводам.

Тогда Тиоракис на пробу выдвинул и тут же сам раскритиковал, как негодный и практически неосуществимый, вариант агентурного внедрения своих людей в персонал электростанции для проведения акта саботажа, способного привести к катастрофической аварии. Для этого нужно было бы ввести своего агента в элиту инженерного состава предприятия, чтобы он был допущен к управлению самыми главными технологическими процессами. Чисто теоретически такая комбинация была возможна, но требовала для своей подготовки, минимум, лет пять-шесть, а, скорее всего, – больше. При этом, чем дольше длится комбинация, – тем больше вероятность ее раскрытия спецслужбами, которые вряд ли будут спать все эти долгие годы.

И с этим баскенцы охотно согласились.

– Вы, Еретик, очень хорошо подтвердили наши собственные сомнения, – сказал Дадуд, когда Тиоракис сделал паузу, – у нас другая идея: бомба.

– Бомба? – удивился Тиоракис. – Но ведь ее нужно сначала заложить… Чего ради я распинаюсь здесь уже не знаю сколько времени?

– Нет! Не такая бомба… не заложенная, а такая, которая упадет на станцию сверху…

Тиоракис некоторое время ошарашено соображал.

– Вы что, бомбардировщик хотите захватить? Так… Так… Ну… допустим… захватили… Допустим, нашему пилоту хватило квалификации поднять эту дуру в воздух… Допустим, его не успел сбить истребитель… Допустим, он сумел сориентироваться и найти на земле станцию… Допустим, разобрался и нажал на нужную кнопку… или что у них там? На сброс, в общем… Теперь осталось допустить, что он попал куда надо, и мы – в шоколаде! Вы, кстати, знаете, что даже очень хорошему военному летчику далеко не всегда удается положить бомбы точно в цель? Мое мнение: при всей совокупности этих самых «допустим» – нереально!

Тиоракис посмотрел на баскенцев и с изумлением обнаружил, что Васод и Рамах радостно переглядываются, а Дадуд снисходительно улыбается.

– Все что вы говорите, совершенно правильно, Еретик, – голос и тон Дадуда излучал полное довольство, – и это означает, что придуманный нами ход будет достаточно неожиданным. Бомба бывает разной. Например, можно набить взрывчаткой спортивный или маленький транспортный самолет. Захватывать его не нужно. Его достаточно просто купить. Произвести скрытую загрузку в него требуемого количества пластида в условиях какого-нибудь частного аэродромчика – плевое дело. Какое-то беспокойство у ПВО может возникнуть только при непосредственном подлете нашей бомбы к объекту. Пока будут разбираться: заблудился или не заблудился, – пока поднимут истребители, все уже будет кончено. Для страховки можно подготовить даже две или три таких штуки. Есть и еще один вариант – захватить в воздухе крупный пассажирский самолет и обрушить его на реакторный зал. В обоих случаях самая основная проблема – это точность попадания в цель. Однако первый вариант представляется мне наиболее простым, надежным и эффективным. Как вы думаете, Еретик?

Тиоракис оценил. Все было до дурноты элементарно. И ужасно.

– А все-таки, как быть с наведением? – немного помолчав, спросил он, хотя почти наверняка знал ответ. – Радиоуправление? Мне кажется, это очень сложно технически.

– Нет! – отрезал Рамах, – только пилот! Радиоуправление не надежно.

Тиоракис понимающе покачал головой.

– И вы уверены, что найдете…. м-м-м… добровольца?

– Вот уж на этот счет, – с запалом произнес Рамах, – будьте спокойны! Вы забыли, с кем имеете дело! Так что эту заботу оставьте нам.

– Хорошо, – согласился Тиоракис, – а какова будет моя забота?..

* * *

«Ну, что ж! Завтра мы встретимся снова… – обдумывал свои планы на будущий день Тиоракис, бредя по подземному, усыпанному мелким песком коридору в направлении выхода на вольный воздух. – Вот тогда я и приведу в действие машинку.

Приведу, заметьте, с легким сердцем и даже с некоторым удовольствием. Ухлопать трех нормальных людоедов во время обсуждения ими меню большого каннибальского пиршества – это не потребует слишком больших нравственных усилий. С нравственными усилиями, по случаю необходимости лишить кого-нибудь жизни, у меня вообще стало проще, надо сказать».

Тиоракиса нервно передернуло. Но не от отвращения к себе (до этого он еще не дошел), а от раздраженного осознания глубины собственной наивности, так славно поспособствовавшей когда-то выбору им своего пути в этом мире. Ох, уж этот путь! Путь, на котором постоянная ложь – обычное лицо долга и блага, а убийство – лекарство от грызущей совести…

Сегодня Тиоракису в общих пока чертах определили его задачи, как руководителя группы обеспечения Большого Теракта. Вот так, с больших букв, он именовал теперь для себя задуманную Рамахом, Васодом и Дадудом операцию.

По мысли штаба, он, Тиоракис, должен был организовать доставку и хранение в доступном месте для быстрого и скрытного извлечения необходимого количества взрывчатки. Следовало под прикрытием подходящей легенды завязать плотные отношения с каким-нибудь авиационным клубом, базирующимся на аэродроме, максимально близко расположенном к объекту нападения. Необходимо было провести скрытную разведку местности вокруг АЭС для выявления системы ее наземной охраны и подбора мест для размещения постов наведения на цель летающей бомбы. Желательно было внедрить на саму электростанцию агента, хотя бы и на самую малозначительную должность, для уточнения плана объекта, и по возможности установления в непосредственной близости от главной цели приводного радиомаяка. Тиоракису предстояло приобрести на свое имя или на имя какого-либо добропорядочного гражданина спортивный или легкий пассажирский самолет (а то и два) и обеспечить техобслуживание, горючее и, вообще, все, что позволит в любую нужную минуту поднять машину в воздух. Наконец, нужно было подготовить надежную квартиру для летчика-самоубийцы, из которой тот отправится в свое последний полет…

«К счастью, – продолжал обмысливать ситуацию Тиоракис, – ничем из этого мне заниматься не придется. А нужно мне подумать о том, как выскочить из этой истории живым».

С чисто технической точки зрения все складывалось очень удачно. Совещания с руководителями фронта проходили в относительно небольшой подземной комнате.

Вообще, отдельные комнаты здесь создавались очень просто: либо тупиковый ход отделялся плотной войлочной занавесью на примитивной деревянной раме, и тогда возникала изолированная камера; либо подземный коридор просто перегораживался двумя последовательно расположенными такими же завесами, вследствие чего образовывалось проходное помещение. Реже подземные сидельцы возводили стенки путем сухой кладки из обломочного материала.

Штабная комната располагалась в одном из тупиков и была отделена аж тройной войлочной занавесью, обеспечивавшей отцов-командиров тишиной и уверенностью, что обсуждаемые ими секреты не будут услышаны снаружи.

Перед входом в штаб, разумеется, имелся пост охраны, но он был отнесен метров на двадцать от войлочной перегородки и находился вне зоны прямой видимости, за некрутым поворотом подземного коридора, у самого его пересечения с большим поперечным ходом.

Здесь всегда дежурили два боевика, имевшие связь по полевому телефону, как со штабной комнатой, так и с постами у выходов из лабиринта на поверхность.

Васод, Рамах и Дадуд, задумав Большой Теракт, стремились до поры до времени удержать всю связанную с ним информацию в максимально узком круге посвященных и поэтому никого, кроме Тиоракиса, к обсуждению не привлекали. Охране были даны самые строгие инструкции никого постороннего в штабной отсек не допускать без предварительного согласования по имевшейся телефонной связи.

Условия для уничтожения чохом всей верхушки ФОБ создавались идеальные. Оставалось позаботиться о путях отхода и уповать на то, что «машинка» сработает безотказно.

* * *

Тиоракис подошел к выходу из лабиринта. Почти круглая дыра в две трети человеческого роста открывалась в задней стенке обширного и очень высокого грота на высоте метров трех от его пола. Спускаться из нее нужно было по приставной деревянной лестнице. Под портал самого грота мог свободно въехать грузовик. Там, за неровным каменным краем свода со свисающими с него корнями какого-то мелкого кустарника и пучками травы просматривалось гаснущее небо.

Выход на лестницу контролировался вооруженным постом.

«Ну, и как их отсюда выкуривать в случае чего? – механически отметил Тиоракис, – ни обойти, ни сверху напасть, ни обстрелять… Безнадега!»

Охранявшие лаз боевики довольно почтительно поприветствовали Тиоракиса. Им было понятно, что это птица довольно высокого полета. Его не раз видели в компании с руководителями Фронта в самой доверительной обстановке. Одним словом, что этот «хоим», в известном смысле, «свой», и при этом осободоверенный «свой», ни у кого сомнения не возникало. А свои – имели свободный вход-выход из подземного лагеря. Жители тайного лабиринта поддерживали регулярные связи с родственниками, жившими на легальном положении на поверхности, а также занимались под открытым небом теми хозяйственными делами, которые никак нельзя было делать внизу: пасли скот, работали на скудных огородах, просто дышали вольным воздухом и ловили лучи дневного светила, в той или иной мере необходимые любому человеку.

Тиоракис каждый день, когда выпадало свободное время, старался выйти из лабиринта на прогулку, поскольку твердо знал, что когда-то ему нужно будет быстро и по проторенному пути покинуть подземное поселение. Желание «хоима» почаще бывать на поверхности ни у кого подозрений не вызывало. Хорошо еще, что он не страдал клаустрофобией! Вот и гулял Тиоракис по каменистой корке плоскогорья, вдыхая свежие запахи уже начинавшейся здесь весны. Пару раз он был вежливо остановлен сидевшими в секретах боевиками. Нет, они не преграждали ему путь, а просто предупреждали, что «вот там, за тем распадком «можно нарваться на жандармский патруль» и что «пока светло, может налететь военный вертолет, с него могут запросто обстрелять любого, кто покажется пилотам подозрительным». Тиоракис благодарил, но, тем не менее, каждый раз удалялся от поста в сторону «противника», чтобы через короткое время обязательно вернуться тем же путем. Таким образом он усиленно создавал у окружавших его людей впечатление обыденности своих уединенных прогулок в окрестностях подземного лабиринта.

* * *

Почти весь следующий день Тиоракис провел в довольно томительном безделье. Еще накануне Дадуд предупредил его, что они с Васодом и Рамахом появятся только к вечеру.

В поземном капище, находившемся где-то в одном из соседних лабиринтов, собиралось какое-то совершенно обязательное для правоверных шаманистов религиозное мероприятие.

Тиоракису даже было предложено отправиться туда за компанию, но он достаточно твердо отказался.

– Это я только по прозвищу «Еретик», – сказал они Дадуду, – а на самом деле, самый что ни на есть прожженный атеист. А у вас там священнодействие. Зачем вам при этом скептик, насмешник и зевака?

Дадуд согласился, что насмешник им ни к чему, и убыл.

Тиоракис воспользовался лишней представившейся ему возможностью и отправился на прогулку. Отправился не один, а предварительно зашел в подземный лазарет и захватил с собою выздоравливающего Крюка. Этот уже ходил без костыля и только слегка опирался на палку. Да и кашель у него почти прошел.

Боевики с поста у выхода помогли Крюку преодолеть трудную трехметровую ступень до дна грота, и оба «хоима» покинули лабиринт.

На этот раз Тиоракис не стал отходить далеко, будучи скован все еще малоподвижным спутником.

Они сидели на крупном, черном, уже нагретом на свете дня камне, подставляя лица несильному теплому ветру.

– Слушай, Тиоракис, я так понимаю, что штаб что-то новое и серьезное затевает… – полуутвердительно-полувопросительно произнес Крюк, называя при этом своего собеседника настоящим именем, а не по прозвищу. Он всегда так делал, если рядом не было посторонних.

Тиоракис пристально посмотрел на него в упор и, ничего не ответив, вновь уставился на горизонт.

– Ну, да… Все правильно… – несколько извиняющимся тоном продолжил Крюк, – я ничего не хочу вызнать! Но слухи-то разные тут ползают… Это я только в том смысле, что в случае чего… я готов… в общем, с тобой… Если тебе люди для дела нужны… Если группу собирать будешь, ты про меня не забудь. Хорошо?

– Будь спокоен, – хмыкнув, ответил Тиоракис, – уж тебя-то ко мне даже против моего желания впихнут! А то я не знаю!

– Да ладно тебе, – досадливо поморщившись, возразил Крюк, – то было одно, а теперь другое… Сам понимаешь…

Тиоракис снова не ответил, но тоже поморщился.

– Чего кривишься? – укоризненно спросил Крюк. – Уж так я тебе поперек горла?

– Да нет, ты здесь вообще ни при чем, – ответил Тиоракис и снова покривился лицом, – с кишками, понимаешь, беда какая-то: то ли сожрал чего-то, то ли от перемены воды…

– А… Это бывает, – подтвердил Крюк, – еда у них здесь непривычная для нас, конечно…

– Слушай, – сказал Тиоракис не переставая болезненно морщиться, – пошли-ка обратно. До сортира бы мне добраться без приключений…

– Что, прихватило? – сочувственно поинтересовался Крюк, – так чего мучиться? Давай прямо здесь…

– Уж извини меня за неуместную разборчивость, – ответил Тиоракис, решительно направляясь назад к пещере, – но изображать степного орла я здесь не буду, не в моем это вкусе. К тому же я не обучен обходится без средств гигиены…

Крюк не мог, разумеется, знать, что Тиоракис уже начал разыгрывать перед ним небольшой этюд, именуемый: «У меня болит живот», – который должен был лечь маленьким, но необходимым штрихом в создаваемое агентом ФБГБ батальное полотно под названием «Ликвидация руководителей ФОБ».

* * *

Троица главарей прибыла под сень родного подземелья, когда наверху уже начинало темнеть.

В комнату к Тиоракису вновь зашел Дадуд и предложил:

– Давай пойдем сейчас кое-чего обсудим, самое основное, а то Рамаху завтра нужно уехать в родовой поселок… Отец у него там, понимаешь… плох. Да и вообще, не так много времени у нас. Нужно с планированием заканчивать и переходить к практическим действиям. Как полагаешь? Нет? Чего кривишься?

Тиоракис, отметив про себя, что Дадуд перешел с ним на «ты», подхватил соответствующий тон:

– Такая ерунда, понимаешь! С самого утра какая-то чертовщина с кишками! Стараюсь от сортира далеко не отходить…

– Ну-ну! Бывает, – успокоил Дадуд, – это, наверное, от жирной козлятины. Хомус надо пить! Здоров, как каменный волк, будешь!

– Вот только про хомус не надо! – страдальчески поморщился Тиоракис.

Дадуд с удовольствием хохотнул.

Когда они вместе шли по подземному коридору, освещенному редкими, горевшими вполнакала, лампочками (электричество подавалось от дизельного движка), Тиоракис сделал извиняющийся жест и, сказав Дадуду, что догонит его, свернул в короткое ответвление, в тупике которого находилось отхожее место – чудо природной канализации.

Как во всяком порядочном сортире в полу пещеры имелась круглая дыра. В какие загадочные глубины улетали попадавшие в эту дыру экскременты науке пока не известно, но за несколько столетий интенсивной эксплуатации резервуар не переполнился. Мало того, естественная вентиляция (воздух тянуло прямо в дыру) и дезодорация (видимо поглощающее свойство окружающих пород), делали подземный туалет почти идеальным в санитарном отношении.

Тиоракис пробыл за войлочной занавеской необходимое, по его мнению, время и отправился догонять Дадуда.

У поворота в штабной отсек один из боевиков, стоявших на посту, кивнул ему и подтвердил, что его ждут.

* * *

– …и обязательно нужен хороший картографический материал, – дополнил список задач Тиоракис. – То, что мы имеем сейчас, не годится! Вот смотрите: на этой карте на территории станции какие-то дурацкие прямоугольнички со штриховкой… По этой ерунде пилот не сможет определить, куда нужно направить удар.

– А вот посмотрим, что у нас есть! – торжественно произнес Дадуд и достал из шкафа небольшой бумажный рулон.

Когда он раскатал бумагу на столе, все увидели довольно значительного размера обзорный снимок АЭС, сделанный явно с воздуха и отпечатанный типографским способом.

– Это откуда такое? – удивился Тиоракис.

– Вы будете смеяться, но это всего-навсего настенный календарь, – поведал Дадуд, – просто я срезал с него чисельник и логотип.

– Так… И где же здесь реакторный зал? – поинтересовался Тиоракис.

– Наверное, вот это, – Дадуд ткнул пальцем в какое-то строение и при этом упустил край фотографии, которая тут же скаталась в рулон.

Тогда снимок вновь распяли на столе, прижав все четыре его угла тяжелыми предметами: стаканом с водой, складным ножом Рамаха, пистолетом Васода и очень пришедшимися кстати здоровенными часами Тиоракиса, которые тот, во время обсуждения по своему обыкновению крутил в пальцах.

Все склонились над снимком.

– В общем, лучше, чем ничего, но тоже не слишком хорошо, – подал голос Тиоракис. – Вот это, например, что такое? Это перед главным корпусом или пристроено к нему?

Тиоракис взял со стола лупу и посмотрел.

– Нет, так еще хуже! – с досадой сказал он, – кроме растра, ничего не видно.

И тут он слегка дернулся, а лицо его исказила болезненная судорога. Глаза Торакиса беспокойно забегали, и очередной сделанный им выдох получился с легким стоном.

Васод и Рамах вопросительно посмотрели на него, а Дадуд понимающе спросил:

– Что? Опять?

Тиоракис, слегка закусив нижнюю губу, напряженно кивнул.

– Ну, давай иди, мученик! – добродушно напутствовал Тиоракиса Дадуд.

Уже у самой войлочной завесы Тиоракис задержался и, разыгрывая полную увлеченность темой, предложил:

– А вообще, идея отличная! Имея самолет и подходящую легенду, мы сможет сами организовать съемку с помощью хорошей оптики… – и тут он снова дернулся.

– Иди, иди, – подогнал его Дадуд, – а то грех случится!

Когда Тиоракис запахивал последнюю войлочную завесу штабной комнаты, он все еще слышал насмешливое гыканье обреченных людей, оставшихся там, в подземной норе, наедине со своей смертью.

* * *

Тиоракис предельно рисковал сам. Пытаясь свести к минимуму всякие случайности, он выставил механизм машинки всего на пять минут. Какое-то время заняло обсуждение снимка, какое-то – разыгрывание приступа кишечной колики. Сколько теперь у него времени на отход? Три минуты? Одна? Десять секунд?

Раздумывать, во всяком случае, было некогда. Быстрым деловым шагом (не бегом!) он миновал штабной пост охраны и повернул в сторону выхода. Однако, дотуда еще целых семь минут быстрым шагом! При неблагоприятном течении событий его встретят по полной программе. Можно, конечно, попытаться прорваться (пистолет имеется), но это – почти без шансов… Что он такое против проверенных пещерных бойцов?

…У последнего поворота, за которым начинался прямой низких ход, выводивший к лазу на поверхность, Тиоракис замедлил шаги, успокоил дыхание, снял с предохранителя заткнутый за пояс штанов пистолет и, вынужденно пригнув голову под нависающим потолком, двинулся к посту.

Там было все спокойно. Знакомые часовые, привычно поприветствовав его, посторонились и пропустили к лестнице.

– Послушайте, уважаемый! – напутствовал Тиоракиса один из них. – Темно уже… Смотрите, аккуратнее! В темноте можно в дыру какую-нибудь провалиться, кости переломать…

– Спасибо, – приостановившись, поблагодарил Тиоракис и добавил, – я здесь недалеко с часочек посижу, подышу и вернусь.

Выйдя из грота, он выбрал себе азимут на две ладони правее хорошо знакомого ему северного созвездия и очень медленно, «гуляющим» шагом, двинулся в выбранном направлении. Это направление было им намечено в ходе прошлых рекогносцировок и лежало как раз посередине между двумя известными Тиоракису наблюдательными постами боевиков. При самом благоприятном раскладе он рассчитывал просто миновать их, не вступая ни в какие контакты; при менее благополучном исходе – полагался на то, что к его спонтанным прогулкам здесь уже привыкли и никаких причин задерживать его не будет; ну, а в самом пиковом случае – придется прорываться. Тут, на поверхности, как полагал Тиоракис, некоторые шансы у него имелись. Это уж, как повезет!

Ему повезло. Повезло по максимуму. Никто его не остановил. После трех часов очень медленного и предельно осторожного передвижения в почти полной темноте, слегка разреженной свечением звездного неба, Тиоракис решил, что отдалился, по крайней мере, километра на полтора от грота, Это означало, что, скорее всего, он уже миновал секреты боевиков и, следовательно, может позволить себе двигаться более шумно но, зато, и более быстро.

Тиоракис хорошо понимал, что каждая очередная, преодоленная им сотня метров, все более осложняет задачу боевиков, если они спохватятся и попытаются организовать преследование. В такой темноте обнаружить его почти невозможно и придется ждать до утра. А со светом он может спрятаться в любой из тысяч имеющихся здесь дыр, ведущих под землю, и пересидеть там до следующей ночи. Вряд ли подземный гарнизон решится организовывать массированное и детальное прочесывание открытой местности при огромном риске попасть под удар боевых вертолетов и быть атакованным жандармами или военными. «Так что теперь, – рассуждал Тиоракис, – главная моя задача, действительно, не сломать себе ноги».

Под утро стало заметно холоднее. Тиоракиса спасло то, что под землей в этом смысле тоже был не курорт, – без свитера и теплой безрукавки не проживешь. В этой униформе он и кинулся в свой побег.

Наступившие утренние сумерки, при отсутствии признаков погони, Тиоракис решил использовать для ускорения своего передвижения и с удовольствием побежал, выдерживая примерный азимут уже не по звездам, а по наземным ориентирам. На восходе он пересек грунтовую дорогу, проложенную вдоль одного из многочисленных каньонов, рассекавших Баскенское плоскогорье. Возможно, именно эту огромную каменную трещину две недели назад ему довелось форсировать по тайной тропе, проложенной боевиками.

Тиоракис выбрал группу из нескольких приземистых и близко расположенных друг к другу скальных останцев и спрятался между ними, наблюдая горизонт, из-за которого он пришел сюда, а также дорогу, обещавшую вывести его к своим.

Предельное нервное возбуждение начало спадать. Тиоракис впервые за прошедшие многие часы почувствовал и усталость, и голод, и жажду, и боль в ногах, которые он несколько раз сильно ушиб, налетая в темноте на камни… Он обтер грязной ладонью потное лицо. Руки, ободранные при падениях, тоже саднили. И все равно Тиоракис был доволен. Во-первых, – жив. Во-вторых, – имеет неплохие шансы дойти до своих: дорога – вот она. Нужно только найти убежище на день понадежнее. А без еды и питья пару суток продержаться можно.

Тиоракис стал высматривать в округе что-нибудь, похожее на лаз под землю, и почти сразу услышал звук приближающейся машины. Тяжелой машины.

Сначала над петлей дороги, скрывавшейся в неглубоком распадке, показался пыльный шлейф, а затем, впереди него на открытое место выскочил бронированный вездеход с пулеметной установкой над люком в крыше. За пулеметом качалась голова в каске. Еще немного, и на капоте автомашины стала различима эмблема корпуса жандармов.

Тиоракис глубоко вздохнул и, вынув из кармана пистолет, сунул его подальше в расселину между камнями (а то еще пристрелят сгоряча!). После этого, высоко подняв руки, он медленно вышел на дорогу.

* * *

На самом деле, у Тиоракиса оказалась огромная фора. Если бы он был в состоянии каким-то фантастическим образом наблюдать, что творилось в покинутом им подземном лабиринте, ему бы не пришлось так сильно спешить…

* * *

– Вот эта штуковина, – около трех недель назад объяснял Стаарз Тиоракису, – только с виду произведение фирмы «Крадиг». Хотя корпус – их. По-настоящему здесь работают только часы. Глубиномер, альтиметр и прочее – фикция. Вместо них там капсула с газом. Что за газ не знаю, но пробовать не советую. Часовым механизмом можно установить время срабатывания пиропатрона. Он маломощный, по звуку чуть громче, чем щелчок при открывании банки с пивом. Пиропатрон разрушает оболочку капсулы, и газ, находящийся в ней под избыточным давлением, вот через эти отверстия… видите?., в течение двух-трех секунд распыляется в радиусе трех-четырех метров. Газ очень летуч и прекрасно перемешивается с воздухом. Разумеется, чем меньше объем помещения и чем оно более замкнуто, тем выше эффективность. Вы меня понимаете?

Тиоракис тогда спросил: «А хорошо ли руководство операции понимает, что трудно рассчитывать на одновременную ликвидацию Васода и Рамаха?»

Стаарз ответил, что большой удачей будет ликвидация даже одного из них. А дальше – есть ходы, чтобы столкнуть лбами группировки внутри клана, бросить тень подозрения на того, кто останется в живых, и вообще, в любом случае этот будет очень сильный психологический удар по баскенскому подполью, по их убежденности в неуязвимости подземных баз.

Именно Стаарз посоветовал Тиоракису постоянно вертеть в руках свои потрясающие часы и периодически выкладывать их перед собою на стол, чтобы приучить к такой своей манере окружающих. Это должно было позволить в нужный момент и не вызывая никаких подозрений пустить «машинку» в дело.

То, что в итоге удалось сделать Тиоракису, превзошло все самые смелые ожидания разработчиков операции.

«Машинка» сработала через сорок пять секунд после того, как он покинул штабную комнату и устремился к выходу. Васод, Рамах и Дадуд, в этот самый момент, рассевшись вокруг стола со смертельным сюрпризом на нем, как раз плоско юморили по поводу «несчастья», поразившего Тиоракиса, и представляли из себя идеальную мишень для газовой атаки. Поэтому, когда «часы», прижимавшие один из углов аэрофотоснимка, издали резкий щелчок и яростное шипение, никто из них не успел толком понять что, собственно, произошло. Потеря сознания наступила, практически, мгновенно. Некоторое время повалившиеся тела заговорщиков сотрясали остаточные конвульсии, но подать сигнал о случившейся беде или даже просто крикнуть, возможности у них не было. До поста охраны из-за поворота коридора и тройной войлочной завесы не дошло ни звука.

Через час с небольшим, когда Тиоракис уже подбирался к линии секретов, пришло время смены караула у штабного отсека.

– Ну, что они там? – спросил один из двух заступавших на пост боевиков.

– Совещаются… – неопределенно пожав плечами, ответил тот, который сдавал смену. – Приказали не беспокоить и никого не впускать. В самом крайнем случае – после предварительного доклада по телефону.

– Чего-то долго сегодня, – вроде бы посетовал его сменщик.

– А тебе какая разница? – вяло возразил отправлявшийся на отдых боевик, – с поста все равно не уйдешь…

Миновал еще час, пока на пост заглянул повар, удивленный тем, что в такое позднее время им еще не получено никаких распоряжений по поводу ужина. Узнав, что в штабе уже более трех часов идет какое-то сверхважное заседание, он мимикой изобразил понимание, но просил часового связаться по проводу с кем-либо из заседавших и спросить: не подать ли им по крайней мере чаю или козьего молока с соленым печеньем?

Часовой, немного помявшись, снял трубку и нажал на кнопку вызова. Ответа не последовало.

– Не берут! Заняты, наверное, – сообщил он повару и пообещал, – если через полчаса не закончат, я еще раз вызову и, если что, за тобой пошлю…

Прошло тридцать минут, и караульный действительно повторил вызов, но вновь не дождался ответа. Через десять минут он еще раз снял телефонную трубку и опять с тем же результатом.

– Может, связь оборвалась? – спросил его напарник.

Подергали провода у клемм подсоединения к аппарату. Все оказалось в норме.

– Может, обрыв там, у них? – вновь предположил младший наряда.

– Да, – ответил старший караульный, – похоже, что-то не в порядке. Сунусь-ка я туда. Авось, не съедят!

Поправив на плече автомат, он вразвалку пошел к войлочной завесе.

Тиоракис в это время уже давно миновал линию баскенских секретов и со всей возможной в темноте скоростью увеличивал разрыв между собою и станом врага.

* * *

Подойдя к штабному отсеку, караульный остановился и громко известил тех, кто мог находиться за перегородкой, о своем прибытии и о необходимости проверить связь. Не получив никакого ответа, он вновь воззвал к тишине за войлочной завесой и опять безрезультатно. Наконец, он решился и, раздвигая одну пелену за другой, вошел внутрь.

Картина, которую караульный увидел в штабной комнате, естественное желание помочь и полное неведение о причинах случившегося решили его судьбу роковым образом.

Помещение имело некоторую естественную вентиляцию, однако, не настолько сильную, чтобы за прошедшее, уже довольно значительное время радикальным образом снизить содержание отравляющего вещества в воздухе. Часовой бросился к лежащему на полу, рядом со столом, Дадуду, потом – к Васоду. Убедиться, что Рамах тоже мертв, он не успел. Какая-то невидимая сила стала перекрывать дыхание боевика. В глазах начало темнеть, и у него возникло паническое ощущение, что в легких больше не осталось воздуха. Инстинктивно широко раскрытым ртом он вдохнул, что было силы, и тем окончательно убил себя…

Некоторое время напарник погибшего часового не проявлял особого беспокойства, но, когда со времени ухода товарища прошло около часа, а телефонная трубка на том конце провода по-прежнему продолжала молчать, он начал понимать, что за поворотом подземного коридора происходит что-то незаурядное. Первым побуждением оставшегося в одиночестве человека было пойти и посмотреть, в чем же там, наконец, дело, но неожиданно и очень кстати накативший на него мистический ужас спас ему жизнь.

Часовой просто сообщил по другой телефонной линии начальнику отряда охраны о непонятном молчании штабной комнаты и невозвращении оттуда старшего караульного…

Боевики потеряли еще два часа и пять человек, пока поняли, что входить в комнату без противогаза нельзя. Часа три ушло на преодоление суеты и неразберихи в результате одновременной потери всего высшего руководства подземного гарнизона. Когда управление, наконец, было кое-как восстановлено, когда удалось, с горем пополам, определить, что участвовавший в совещании командир боевой группы Еретик покинул штаб вполне живым и отсутствует в какой-либо из частей лабиринта, машина жандармского патруля уже подвозила Тиоракиса к зональному отделу ФБГБ, располагавшемуся километрах в пятидесяти от места смерти главарей ФОБ.

Зонуп сиял, как новая монета в пятнадцать рикстингов. Уже целую неделю он был почти совершенно счастлив.

Счастье свалилось на него в образе того самого типа – пыльного, ободранного и выряженного, как типичная «пещерная крыса», – которого семь дней назад приволок к нему в отдел механизированный жандармский патруль.

Жандармы с удовольствием отвезли бы добычу к себе, чтобы потрошить ее самостоятельно, однако дичь пожелала иметь немедленный контакт с представителем ФБГБ и умело грозила всевозможными служебными и карьерными неприятностями старшему патруля в случае проволочки в исполнении такого ее требования. Жандармский субкорнет благоразумно решил не связываться – и правильно сделал!

По одежде – «пещерная крыса», а по физиономии – типичный северянин, этот тип, даже не попросив снять наручники, назвался спецагентом Пятого департамента и потребовал немедленно поставить свое руководство в известность о прибытии в расположение зонального отдела. При этом он назвал телефон столичного коммутатора, хорошо известный зонупу, а также некий добавочный номер и свой оперативный псевдоним, что в совокупности не позволяло отнестись к такому требованию с пренебрежением.

С интересом глядя на все еще скованного наручниками пришельца, зонуп по закрытой телефонной линии связался с названным абонентом.

Едва на том конце провода услышали имя «Ансельм», как приказали немедленно передать трубку задержанному. Зонуп механически выполнил приказание и только тут сообразил, что еще не расковал своего гостя. Ансельм уже говорил по телефону, неудобно оперируя руками, плененными короткой цепью, а зонуп, виновато и суетливо пытался попасть ключом в прыгающий замок металлических браслетов…

Из разговора мало что можно было понять: только то, что какое-то задание выполнено, но для оценки его действительной эффективности нужны дополнительные подтверждения. После этого уже освобожденный от браслетов Ансельм возвратил трубку зонупу. Именем аж самого флаг-коммодора Ксанта Авади зональному уполномоченному приказали обеспечить для спецагента все возможные бытовые условия, полную безопасность, максимальную секретность пребывания в расположении части и ближайшим военным бортом отправить его в столицу. После этого зонуп проникся к своему гостю, оказавшемуся совсем еще молодым человеком, совершенно настоящим и вполне искренним почтением.

Не прошло и суток после того как самолет унес таинственного Ансельма в уже весеннее баскенское небо, как из секретного сектора на стол зонупа повалили листки оперативных сообщений, красноречиво говоривших о настоящем наступлении на ФОБ. В числе многого прочего, там было предписание о задержании за пособничество террористам того самого фермера, который пичкал гэбэровца своим омерзительным хомусом.

Зонуп с наслаждением провел эту операцию, имея подо всеми своими действиями то твердое основание, что хуторянин совершенно изобличен в контактах с «пещерными крысами» показаниями спецагента ФБГБ, которого «фермер» лично провел по значительной части тайной тропы, связывавшей подземелье с прочим миром.

Без стеснения пуская в ход все методы: от аккуратного, не оставляющего следов мордобоя, до вполне бесчеловечного шантажа, основанного на страхе баскенца лишиться всего своего многочисленного выводка, – зонуп выколотил из него сведения аж о трех тайных тропах, о проводниках, о паролях и системе сигнализации. Используя эти данные, гэбэровец немедленно организовал засады в самых уязвимых местах на переходах через каньоны и получил богатейший улов. После этого, пройдя по короткой цепочке ставших ему известными «маяков», он смог плотно обложить четыре наиболее удобных входа в главную подземную крепость, занятую Фронтом Освобождения Баскена. Взять ее штурмом он, разумеется, не рассчитывал, но вот сношения подземных сепаратистов с наземными – существенно затруднил. Теперь следовало ожидать вполне заслуженных поощрений: благодарностей руководства, денежных и прочих наград, возможно, повышений в чине или открытия новых возможностей для карьерного роста, – в общем, разных приятных вещей, которыми совсем не богата жизнь честного служаки…

На четвертый день после отбытия Ансельма в столицу из центра пришло осторожное оперативное уведомление о том, что по поступающим из разных источников данным, удалось уничтожить сразу трех руководителей ФОБ. «Контора», конечно же, не раскрывала своих информаторов, но самый узкий круг людей знал, что первым феноменальный успех подтвердил агент Заморозок, любитель маленьких мальчиков и один из очень немногих этнических баскенцев, работавших на ФБГБ.

Надо сказать, что к этому времени зонуп уже сам стал получать подобные сведения от захваченных им на тайных тропах пленных, но боялся в это поверить. И вот теперь радостные для гэбэровца вести стали находить перекрестное подтверждение. Со своей стороны он также направил в центр выдержки из допросов захваченных боевиков, в которых они давали показания о смерти Васода, Рамаха и Дадуда, и при этом сообщали, что ликвидировал этих лиц, скорее всего, некий «хоим» по кличке Еретик…

«Это же надо понимать!» – восторгался зонуп. Ему-то было хорошо известно, что подобного рода удар по тайной организации, по крайней мере, способен на длительное время дезорганизовать ее действия и на порядок снизить активность всех подпольных ячеек. А есть в истории спецопераций и такие примеры, когда последовательная ликвидация одного за другим нескольких руководителей какого-нибудь подполья вообще приводила к его полному развалу… «Дай-то Бог Единый и Светлый!» – подумал зонуп и с чувством поцеловал белый камень в перстне на мизинце своей левой руки…

* * *

Контора по делу о Фронте Освобождения Баскена практически одномоментно реализовала все имевшиеся у нее наработки.

В руки гэбэровцев попали самые крупные арсеналы, накопленные боевиками при деятельном участии Тиоракиса. Были арестованы многие, ставшие известными в ходе глубокой оперативной разработки, функционеры ФОБ и их пособники, действовавшие в нескольких национальных и административных кантонах и в том числе в столичном регионе. Среди многих прочих, в силки угодили и Гамед, и баскенский доктор, и Увендра…

Как всегда бывает в таких случаях, кто-то из попавших в плен смог удержать язык за зубами, а кто-то заговорил, и пошедшие кругами волны провалов потопили почти всю периферийную сеть подполья.

В течение каких-то двух недель от Фронта остался только изолированный корень, сидевший глубоко под землей в темных пещерах Баскена. В таком состоянии ему было предельно сложно разбрасывать свои опасные плоды, и он, как это нередко случается в подобных обстоятельствах, начал загнивать, отравляя сам себя.

Сначала сработал страх перед привлеченными к работе «хоимами». Все поголовно иноплеменники, завербованные для террористической работы, попали под подозрение. Ситуацию подогрело обнаружение еще одного, кроме Еретика, агента ФБГБ, работавшего в структурах ФОБ. Эта была женщина из маами. Ликвидировать ее боевики не смогли. Она вовремя скрылась, но не успела уничтожить явные доказательства своей связи с гэбэровцами. Баскенцы не знали, что раскрытие этого агента также входило в планы «конторы». Хорошо понимая, что «хоимам» в баскенском подполье теперь веры не будет, сотрудницу секретной службы умышленно вывели из игры и демонстративно «провалили», чтобы еще более усилить разброд и панику в стане врага.

Первой жертвой этой паники стал Крюк. Наутро после гибели Васода, Рамаха и Дадуда он, прибывший в подземелье вместе с Еретиком и убедивший всех в безусловной надежности этого человека, был просто застрелен в припадке ярости начальником отряда охраны штаба ФОБ.

Потом на фоне борьбы за упавшую военную власть начались долгие разборки относительно того, кто первым выдвинул идею и благословил привлечение всех этих «хоимов» к участию в баскенских делах. На сходе клана перессорились между собою две ветви большой аристократической семьи. Отпрыском одной из этих ветвей был Рамах, другой – Васод. Родственники переругались: каждый сваливал все грехи на «чужого» покойника, и дело дошло до поножовщины, которую едва удалось остановить. Однако после этого гордые баскенцы никак уже не могли договориться, кто возглавит военную организацию клана. Каждая из сторон проваливала кандидата соперника. Вот тут-то и возникла компромиссная фигура стоявшего в стороне от свары представителя другого, но тоже аристократического по баскенским понятиям семейства. Таксен – так звали молодого человека, не пользовался среди своих соплеменников славой воина и был фигурой откровенно слабой. Именно это обстоятельство неожиданно устроило тяжущихся. Каждая сторона надеялась держать временщика под своим влиянием и в первый же подходящий момент вовсе отодвинуть его в сторону. За захватывающей внутренней борьбой все как-то упустили из виду, что в боевых условиях слабое военное руководство – прямой и быстрый путь к поражению. Опять же не одни баскенцы собирались управлять Таксеном. В секретных анналах ФБГБ этот молодой человек числился как агент «Заморозок».

* * *

Очень довольны были и Президент, и вся президентская рать. Выборы были на носу, и крупный успех власти в борьбе с сепаратизмом и терроризмом пришелся как нельзя кстати.

Не то, чтобы Президент и правящая партия боялись потерять существенное количество голосов. Боже упаси! Технологии в этой области за многие годы были отработаны до совершенства и всегда давали кандидату от Объединенного Отечества необходимое преимущество перед любыми другими претендентами при соблюдении всех минимальных приличий, разумеется. Когда-то созданная Стиллером полумаргинальная партия давно превратилась в корпоративный орган, выражавший волю самых широких слоев бюрократии, и несла на своих знаменах могучие лозунги защиты стабильности и крепкого «народного» государства. И как-то само собой получалось, что кандидаты на президентский пост вылуплялись почти непременно из числа военных и штатских служилых людей достаточно высокого ранга. Собственно, первым и единственным исключением из этого правила был сам Стиллер, в свое время совершенно неожиданно воспаривший на политический олимп из адвокатской конторы под парусами своей фантастической демагогии, в которые дули попутные ветры экономического и политического кризиса. А потом… Потом начала работать самовозобновляющаяся система, состоящая из связки двух элементов, неизбежно работающих друг на друга: с одной стороны, – партия бюрократов, с другой (или с той же?), – прямое порождение этой же среды – Президент. Основное требование к кандидату выдвигалось одно – преемственность, которая мыслилась как не имеющая альтернативы гарантия экономической и политической стабильности и, следовательно, всеобщего благополучия. В таком виде все это и преподносилось электорату. Впрочем… может, оно так и есть?

Подобная система неизбежно грешила авторитаризмом со всеми его издержками. Довольно резкие, порой, колебания курса внутренней и внешней политики в большой степени зависели от умственных способностей и личностных качеств человека, бравшего руль, и от того, как он сам понимал ту самую преемственность. Иногда везло (и даже очень), иногда – нет…

В общем, выборы, не готовившие властям каких-то особых сюрпризов, тем не менее, расценивались как весьма ответственное мероприятие. Потому как даже очень смирной лошадью нужно управлять. А ну, как ее (лошадь) кто испугает, и она понесет, сбросив кучера и круша все на своем пути? Бывало, знаете…

Опять же, избирательная компания становилась для аналитиков во властных структурах своего рода моментом истины, когда можно было почувствовать настоящий пульс общественного мнения, понять, кто реально может испугать лошадь, определить с какой стороны вожжи нужно натянуть, а с какой ослабить, и, в конце-концов, чем сегодня следует кормить животное – овсом или соломой?

С пропагандистской точки зрения мощный удар по террористам был даже не овсом, а морковью с сахаром!

Президент с удовольствием подписывал указы о поощрениях и наградах отличившимся.

* * *

Был награжден и Тиоракис. Правда, Слава Отечества, о которой он когда-то мечтал в детстве, ему не досталась, но «Звезду Отважных» – один из самых высоких и почетных военных орденов – он получил. Такого не было даже у его отца, прошедшего почти всю Шестилетнюю войну. Впрочем, не только отец, но также никто из друзей отца – ветеранов войны, не мог похвастаться подобной наградой!

А Тиоракис поймал себя на мысли, что ему полученным орденом хвастаться не хочется. И на этот раз вовсе не потому, что тайное обладание – слаще. Причина коренилась в другом. Когда он спрашивал сам себя: «А за что, собственно, награда?» – на него накатывало чувство некой чрезвычайно неприятной неловкости…

Несколько лет назад в одной из книг Тиоракис прочитал, как главный герой повести на вопрос одного из персонажей: за что он схватил военный орден, – отвечает: «Было там что-то такое, убил, наверное, кого-нибудь…» В то время Тиоракису подобный ответ показался некоторой натяжкой со стороны авторов. Неестественным представлялось совсем еще неискушенному тогда молодому человеку такое отношение бывшего солдата к оценке своих боевых заслуг. А ныне он сам, подводя итог собственным деяниям, видел на первом месте не выполненный долг перед Родиной, не разгром вражеского стана, не благо, скорее всего, принесенное им энному числу сохранивших свои жизни соотечественников, а оставленные там, за спиной, трупы – трупы своих, трупы врагов…

«Да, действительно, – меланхолично констатировал Тиоракис, глядя на красивый и очень спокойный пейзаж за окном, – «убил, наверное, кого-нибудь»… А то, что труп врага пахнет сладко, кажется, врут…»

* * *

После возвращения из Баскена Тиоракис не вернулся ни под родительский кров, ни, тем более, на «хитрую» гэбэровскую квартиру.

«Контора» временно поселила своего отличившегося сотрудника в небольшом коттедже на территории охраняемого ведомственного поселка, где-то в тылах правительственных резиденций, что на берегу Сарагского озера. Это было сделано, прежде всего, для безопасности самого Тиоракиса. Руководство Пятого департамента не без основания полагало, что может найтись немало желающих свести счеты с агентом, провалившим крупную террористическую сеть и лично уничтожившим нескольких руководителей подполья, занимавших, к тому же, видное место в родовой структуре одного из наиболее влиятельных баскенских кланов. Одновременно Тиоракис являлся для кого-то – ценнейшим, а для кого-то – опаснейшим свидетелем в ходе идущего на полных парах следствия, и должен был остаться таковым на предстоящем судебном процессе. Во всяком случае, на весь этот период времени к нему приставили постоянную охрану и, насколько это было возможно без пластических операций, переменили его внешность.

Строго говоря, Тиоракис оказался в положении почетного узника того самого ведомства, которому он служил уже несколько лет. Условия заключения, правда, были весьма комфортабельными.

Чисто промытое и поэтому практически невидимое стекло больших окон его «камеры» открывало скромный, но очень уютный вид на подстриженную лужайку, которую живописно пересекали несколько вольных линий садовых дорожек, вымощенных плитняком. Лужайка ограничивалась ровно подстриженным кустарником, за которым начинался редкий, хорошо прочищенный лес, круто спускавшийся к берегу невидимой отсюда маленькой речки, скорее, даже ручья, приятный звук которого на миниатюрном перекате можно было услышать в тех редких случаях, когда ветер совершенно прекращал свои игры с кронами деревьев. Сквозь ветви, еще не одетые в это время листвой, и поверх них проглядывал широко раскинувшийся на противоположном, пологом склоне долины луг, отделенный от неба прихотливо изогнутой лентой дальнего леса. Все это создавало ощущение простора и свободы, но Тиоракис хорошо знал, что там, совсем близко, за лужайкой и кустами, ниже по склону, деликатно поставленный в мертвой зоне и по этой причине не уродующий пейзаж, находится сплошной трехметровый забор, снабженный охранной сигнализацией и системой телекамер слежения. Изнутри этого барьера, строгим ошейником охватывавшего весь периметр закрытого поселка, шла тропа, которую каждый час обходил патруль с собакой.

Еще более тюремные ассоциации Тиоракиса подстегивала необходимость максимально ограничить, а в некоторых случаях даже полностью прервать все контакты с друзьями и близкими.

Он исчез, как бы испарился для всех или почти для всех.

* * *

Матери, сестре и отцу Тиоракиса пришлось пережить тревожное изумление по причине неожиданных открытий, связанных с неизвестными им ранее тайными сторонами жизни ближайшего родственника.

Это всегда сложно – осознать, что человек, о котором, казалось бы, знаешь все, на самом деле нечто совершенно иное.

Завесу секретности над родом занятий Тиоракиса для самых близких ему людей лишь едва приподняли. Никто не собирался увеличивать круг посвященных в какие-либо подробности дела. Вместе с тем, новое положении Тиоракиса потребовало серьезных перемен в жизни тех, кто был с ним тесно связан.

«Контора», стремясь обеспечить полную безопасность своего агента, позаботилась о том, чтобы вывести из-под возможного удара его самых близких родственников. Делалось это не столько из абстрактного гуманизма, сколько из совершенно прагматических соображений. Гэбэровцам было хорошо известно, как можно сломать человека, оказывая давление на родных ему людей. Посему сочли целесообразным заранее лишить противника такого шанса.

С госпожой Тиоракис все было достаточно спокойно. Разумеется, она была поражена, когда от специального посланца из соответствующего ведомства узнала, что ее сын является субинтедентом ФБГБ (Тиоракиса в порядке поощрения подняли еще на одно звание) и что он только-только вернулся с выполнения в высшей степени ответственного и более чем опасного задания. Но когда начальный шок прошел, ее первой и вполне ожидаемой реакцией стало мгновенно вспыхнувшее беспокойство за сына, за его жизнь и здоровье. Это составило благоприятный фон для привлечения матери к сотрудничеству в деле сбережения собственного ребенка (Да, да! Ребенка!).

Госпоже Тиоракис объяснили, что во имя ее безопасности и, главное, – безопасности сына необходимо на какое-то время всего-навсего переменить имя, работу и место жительства. В первый момент от этого «всего-навсего» она ужаснулась, но в следующее мгновение материнский долг и материнский страх сделали свое дело. Она всегда была практичной женщиной и понимала, что ради шутки строгое и весьма недолюбливаемое ею ведомство делать подобные предложения никому не будет.

Госпожа Тиоракис побывала на свидании с сыном, тоже подумав про себя: «Как в тюрьме!» Встреча состоялась на какой-то квартире, куда ее доставили с соблюдением массы предосторожностей, чем еще больше напугали, и где она увидела своего мальчика, не сразу узнав его за отросшей бородой и усами.

Она не стала корить сына за совершенный им втайне от нее столь радикальный шаг, понимая, что в сложившемся положении это сколь смешно, столь и бесполезно. Матерям природой дана способность быстро смиряться с самым необычным выбором, который делают на своем пути их дети (может быть, только за исключением выбора жен и мужей). Она несколько успокоилась, узнав, что сын живет в прекрасных, прямо-таки санаторных, условиях, на природе, и не испытывает нужды ни в чем. Она была растрогана его искренним беспокойством за безопасность матери, хотя уже вполне осознала, что под возможный удар поставлена именно любимым чадом, ввязавшимся в какое-то отчаянное дело, не спросив у нее ни совета, ни согласия. Наконец, она решилась во имя безопасности сына на некоторое время напялить на себя шапку-невидимку, предложенную ей спецслужбой.

Под именем госпожи A-Умо госпожа Тиоракис отправилась в административный кантон Клегас на востоке страны, где ей предоставили на весь срок ее вынужденного пребывания там хорошую квартиру и работу по специальности почти без потери в заработке. Письма от друзей и родственников, приходившие на ее имя по столичному адресу, она получала через управление ФБГБ по Клегасу и через него же отвечала своим корреспондентам.

С переменой фамилии для сестры Тиоракиса возиться не пришлось. Она давно сделала это сама, когда вышла замуж. Несмотря на всю свою фронду по отношению к власти и, особенно, к спецслужбам, неожиданное известие о том, что ее любимый братик заделался самым, что ни на есть, гэбэровцем, Совиле перенесла спокойно. Гены версенского практицизма давали себя знать. Она даже не слишком возмутилась, когда направленный к ней для беседы сотрудник Пятого департамента сообщил о насущной необходимости на некоторое время переменить место жительства. Ощущение реальной опасности и страх за собственную семью отводили протестным настроениям место где-то в самом конце очереди действительно важных дел. Тем более, чертова лавочка предлагала соблазнительные условия.

Муж Совиле, прекрасный специалист в области электроники, которого в курс событий, связанных с тайными делами шурина, вообще никто не вводил, совершенно неожиданно для себя получил предложение, о котором мечтал со студенческой скамьи. Его позвали на работу в центр аэрокосмических исследований, работавший под эгидой правительства и обслуживавший, по преимуществу, интересы обороны. Там было поистине великое поле для приложения его способностей, по-настоящему высокая зарплата и прекрасные бытовые условия. Недостатком являлась необходимость жить в полузакрытом научном городке и находиться под постоянным присмотром спецслужб. Но, что это все такое, по сравнению с предложенным ему настоящим делом – делом, о котором он мечтал столько лет? К тому же и жена поразительно легко согласилась покинуть старое гнездо и отбыть к новому месту жительства по срочному вызову, поступившему из столицы космических технологий…

С отцом Тиоракиса, по-прежнему служившим Региональным представителем Федерального надзора в далеких Приморских кантонах, поступили еще проще. Его поручили попечению Департамента Государственной охраны. В общем-то, по должности, которую он занимал, телохранители и сопровождение не полагались (не хватало одной ступени), но в данном случае сделали исключение.

Лидо Тиоракис, в отличие от своей бывшей жены и дочери от первого брака, и в соответствии с собственными жизненными установками, воспринял новость о том, что его сын делает карьеру в спецслужбе, если не с восторгом, то, по крайней мере, с законной гордостью. Он, правда, терялся в догадках, что такого мог наделать его отпрыск, отчего отец получил неположенную по статусу привилегию… И о награждении сына он тоже еще не знал. Почти никто об этом, пока, не знал.

* * *

В университете исчезновение Тиоракиса заметили не сразу. Редкое появление в альма-матер старшекурсников, вышедших на написание магистерских диссертаций, было обычным делом. Они пропадали в специальных библиотеках, корпели над собранными материалами по домам и лишь изредка выходили на контакт с руководителями защиты. Вот, например, Гамед с философского факультета, славный компанейский парень и без пяти минут магистр, тоже куда-то запропастился. Ничего, полагали многочисленные знакомые, – к защите все отыщутся…

Но где-то в середине весны по университету быстро распространилась весть о том, что Гамед затерялся не в лабиринтах библиотечных стеллажей, а, представьте себе, уже несколько недель как арестован за принадлежность к террористической организации. Это выяснилось после визита судебного следователя, который изъял из университетской канцелярии его личное дело и запросил характеристику на попавшего под следствие студента. После этого на допросы в Следственный департамент стали вызывать всех, кто тем или иным образом контактировал с Гамедом, а особенно, членов землячества студентов-баскенцев. Результаты не заставили себя ждать: еще три студента угодили в следственный изолятор.

Университетскому сообществу, как и всей стране, было хорошо известно о последнем крупном успехе спецслужб в борьбе с террористическим подпольем. Примерно месяц назад о мощном ударе по Фронту освобождения Баскена громко раструбили все средства массовой информации, а многочисленные комментарии по данному поводу с тех пор продолжались почти ежедневно. Но вот то, что одно из своих гнезд это самое подполье сплело в стенах славного и почтенного учебного заведения, стало большим сюрпризом. Неудивительно, что скандальная тема дебатировалась среди учащихся и учащих самым оживленным образом. Мнения при этом случались самые разные: кто-то считал, что арестованные – всего лишь малая часть террористической ячейки, пустившей разветвленные корни среди этнических групп студентов, а кто-то полагал, что и этих-то похватали под горячую руку и по чистому произволу, что является признаком начавшейся «охоты на ведьм» в преддверии очередной избирательной компании. Между этими полюсами, понятное дело, был полный спектр версий промежуточного типа.

Живой общественный интерес к горячей теме не мог не задеть личности Тиоракиса, исчезновение которого с университетского горизонта в контексте происходивших событий выглядело, как минимум, интригующе.

Припомнили, кстати, что Тиоракис одно время высказывал и даже пытался пропагандировать радикально-сепаратистские идеи. Как же, как же! Его даже из Молодых Соколов исключили за это самое! Да! И ведь с Гамедом он общался! Не часто, скорее, редко, но ведь общался! С другой стороны, – личное дело Тиоракиса оставалось, пока, во всяком случае, на своем месте в канцелярии. Это обстоятельство особо любознательные не преминули выяснить через не менее любопытную даму, работавшую делопроизводителем кадрового сектора. Хотя результат несколько разочаровал, но интрига оставалась и даже как бы закручивалась стараниями энтузиастов раскрытия чужих тайн. Например, девицы из секретариата декана юридического факультета выяснили и, конечно же, распространили среди широкой публики информацию о том, что домашний телефон в квартире Тиаракиса не отвечает. То есть совершенно. Ни рано утром, ни днем, ни поздно вечером.

Университетские товарищи, хотя и отвергали с негодованием гулявшую по университету версию о возможной причастности Тиоракиса к террористическому подполью, но как-то разумно объяснить его длительное и безвестное отсутствие не могли.

Кто-то набрался наглости и подъехал с этим вопросом к Летте, но нарвался на откровенную грубость, которая особенно удавалась главной красавице университета, когда она была не в настроении. Двумя словами – полный туман.

Многие хотели бы знать позицию ректора. Он был руководителем старейшего государственного университета и, следовательно, государственным человеком. Ситуация меж тем для него складывалась весьма двусмысленно. Ну, представьте себе: под самым носом у государственного человека – гнездо террористов. Он, конечно, не жандарм, но все равно – нехорошо. Особенно, если найдутся небескорыстные желающие преподнести всю эту историю, где следует и при этом соответствующим образом. Вот хотя бы с тем же Тиоракисом: выгнать его надо было из университета еще тогда, почти три года назад. А государственный человек почему-то слиберальничал: дескать, молодо-зелено, дескать, способный малый, дескать, вообще, наше дело преподавать, а не мозги вправлять…

Одно время стало заметно, что ректор вроде бы даже стал нервничать, но вот когда скользкая тема всплыла на совместном заседании бюро университетской организации Объединенного Отечества и Межфакультетского Совета МС, он вдруг продемонстрировал какую-то совершенно неожиданную и не соответствующую ситуации уверенность.

Ректор весьма снисходительно и даже с иронической полуулыбкой выслушал нападки на себя со стороны секретаря Совета МС, которого в бытность его заместителем по идеологии так сильно подвел своей националистической эскападой Тиоракис.

– Не горячитесь так уж сильно, мой юный друг, поберегите ваш обвинительный запал для других случаев, – вальяжным тоном прервал он политически грамотные разглагольствования молодого карьериста, – вот вы мне все нелюбимого вами Тиоракиса в вину ставите, а между тем от официальных органов в отношении него никаких претензий пока не поступало.

– Ну, это пока, только пока! – запальчиво продолжил секретарь МС.

– Вот, пока и помолчим. Верно я говорю? – спросил ректор, обращаясь к декану юридического факультета.

– Разумеется! – весьма благодушно ответствовал тот. – Презумпция невиновности… и все такое, знаете ли…

Уверенность ректора и спокойное благодушие декана объяснялись легко. Не далее как в это утро в кабинете руководителя университета состоялась согласованная еще накануне по телефону аудиенция. Чего-нибудь хорошего от этого мероприятия ожидать было сложно, поскольку о конфиденциальной встрече попросил достаточно высокопоставленный представитель известного ведомства. Ректор не без основания полагал, что речь, скорее всего, пойдет о малоприятных обстоятельствах, связанных с участием студентов университета в террористическом подполье. Однако, он ошибся, хотя и не в полной мере, как выяснилось несколько позже.

Господин в штатском, после непременного предъявления «верительных грамот», подтверждавших его солидное положение в ФБГБ и широкие полномочия, сразу предупредил, что сведения, которые станут известными высокочтимому господину ректору в ходе их беседы, не подлежат разглашению. К решению деликатного вопроса, суть которого будет изложена чуть позже, может быть привлечен лишь необходимый и при этом максимально узкий круг людей, от которых к тому же будет отобрана соответствующая подписка.

Ректор понимающе кивал, хотя не понимал ни черта. Наконец, закончив свою довольно мутную прелюдию, посол спецслужбы приступил к изложению сути вопроса.

– Мы обращаемся к вам, прежде всего, как к председателю диссертационного совета и руководителю экзаменационной комиссии университета. Видите ли, господин ректор, в государственных интересах, детали которых я по понятным причинам не могу перед вами раскрыть, необходимо организовать закрытую и при этом заочную защиту магистерской диссертации нашего сотрудника.

– Простите, – изумился ректор, никак не ожидавший такого поворота в разговоре, – а ваш сотрудник прослушал курс какого-то высшего учебного заведения?

– Несомненно! Он вполне успешно отучился на юридическом факультете вашего университета. Его фамилия Тиоракис. А вот его диссертационная работа, – и господин в штатском выложил на стол красиво переплетенную пачку бумаги с отпечатанным текстом…

Некоторое время спустя в кабинет ректора зашли приглашенные по внутренней связи декан юридического факультета и начальник канцелярии университета, – с которыми и были согласованы все главные технические детали деликатного дела…

Ректор был не только государственным человеком, но и стрелянным воробьем. Он умел сопоставлять. «Пожалуй, – сделал он для себя вывод, – этот Тиоракис действительно имел отношение к террористам. Я даже догадываюсь, какое именно… И вряд ли кто сможет воткнуть это лыко мне в строку!»

* * *

А Тиоракис в это самое время глядел из окна своего временного убежища на спокойный пейзаж… Точнее, не глядел, а просто уставился в ту сторону. Обращенный внутрь себя, он никак не мог дать окончательной оценки некому существенному, требующему итога, этапу своей жизни. Вдоволь поблуждав за последние три года между трудноразделимыми берегами добра и зла, он все никак не мог определить: к которому из краев ближе лег его след? И какое расписание назначено ему на будущее? Тиоракис, Ансельм, Еретик… далее везде?

– Вот вам допуск к делу, – сказал Мамуля, протягивая Тиоракису небольшую светло-зеленого цвета карточку из тонкого картона, – отправляйтесь в «шкатулку», знакомьтесь… Ознакомитесь – ко мне! Обсудим.

«Шкатулкой» на употреблявшемся в «Пятерке» жаргоне назывался сектор, в котором хранились секретные служебные материалы и в том числе досье на разрабатываемых лиц. Выносить из «шкатулки» ничего не разрешалось. Для ознакомления с хранящимися там документами (разумеется, только с письменной санкции руководителя Департамента!) допущенному сотруднику выделялась одна из специальных кабинок, не имевшая окон и оборудованная только небольшим столом, рабочим креслом, а также верхним и местным светом. На дверях каждой из таких ячеек красовалась предупреждающая табличка: «Ведется прослушивание и видеонаблюдение!» Украшение это было, скорее, данью традиции, чем практической надобностью, поскольку любой вменяемый сотрудник (а невменяемых на службу не принимали – за этим кадры следили строго) и без того понимал, что постоянно находится под пристальным вниманием службы внутреннего контроля (СВК).

Рядом с дверью, ведущей в «шкатулку», находилось небольшое сооружение – нечто вроде маленькой кафедры или трибунки – рабочее место поста охраны. Тиоракис предъявил внутренний пропуск и картонку допуска дежурному офицеру, которого до этого видел и которому демонстрировал свою личность уже, наверное, раз сто. Раз сто видевший и, наверное, знавший его в лицо не хуже родной мамы, офицер охраны внимательно сличил физиономию Тиоракиса с фотографией на документе, бегло глянул на зеленую картонку, кивнул, вернул Тиоракису верительные грамоты, сделал необходимую запись в дежурном журнале и нажал кнопку, отпирающую электрический замок. Тиоракис, поднеся пальцы правой руки к воображаемой тулье воображаемой шляпы, слегка кивнул и вошел в святая-святых.

За дверью открывался преизрядный коридор, в который выходили двери кабинетов с упомянутыми предупреждающими табличками, а в конце его располагалось собственно хранилище. Это было большое вытянутое помещение также без окон, почти сразу за входом перегороженное поперек элементарной деревянной стойкой. К стойке с внутренней стороны прирос здоровенный письменный стол, за которым царил в лучах вечного искусственного света один из старейших и вернейших, всех пересидевший и переживший, проверенный из проверенных сотрудник Пятого департамента ФБГБ, кавалер ордена «За тридцать лет беспорочной службы», бессменный начальник «шкатулки», суб-колонель Едд Рыйста по кличке Бинокуляр. За его спиной тянулись длиннющие и высоченные, почти под потолок, секции металлических шкафов-ячеек, в которых хранилось главное достояние «Пятерки» – своеобразная Книга Судеб – оперативные дела секретных агентов, досье на граждан, чем-то задевших интересы Родины и по этой причине попавших в разработку, отчеты о проведенных операциях и все, что с этим связано: протоколы слежения, сообщения бдительных обывателей (в просторечии – доносы), вербовочные расписки и расписки в получении денег, аналитические обзоры, копии личных документов и личных писем, фотографии (скромные и не очень), расшифровки телефонных переговоров, и так далее, и тому подобное…

Пятый департамент, когда дело касалось проникновения в чужие секреты, охотно использовал последние достижения науки и техники, но в части сохранения собственных тайн – демонстрировал махровый консерватизм. Во всяком случае, секретные папки, содержавшие сведения о личности агентов, работавших на спецслужбу, и наиболее скандальные досье на видных людей не переводились на электронные носители и не упаковывались ни в какие, пусть даже самые труднодоступные файлы. Случившиеся в родном отечестве и за рубежом несколько громких историй, связанных с проникновением электронных взломщиков в самые охраняемые базы данных, положили некий предел распространению компьютерной революции в шпионско-контрразведывательном ведомстве. Шкафы с примитивными папками под присмотром въедливого старого прыща и вымуштрованный военный на входе в хранилище высших секретов представлялись местному начальству гораздо более надежными средствами, чем неосязаемые и, в случае чего, не несущие никакой ответственности программы, призванные не допустить чужаков за заповеданные двери к кладезям закрытой информации. Даже если найти самого очкастого умника, который с легкостью раскалывает по тридцать три электронных сторожа на день, что он сможет сделать против того же Бинокуляра, вооруженного допотопной инструкцией по секретному делопроизводству?

* * *

Бинокуляр, бросив строгий взгляд на удостоверение личности уже давно примелькавшегося ему Тиоракиса, опустил с залысого лба на нос очки с толстенными стеклами (за которые, видимо, получил свою кличку) и погрузился в изучение зеленой картонки допуска. Он буквально обнюхал подпись и личную печать Мамули, тщательно осмотрел пустую обратную сторону карточки и, не найдя к чему прицепиться, с каким-то даже разочарованным вздохом сунул оба документа в небольшой сейфик, помещавшийся в тумбе стола, коротко лязгнул замком, поднялся со стула и, одернув на своей коротенькой и плотненькой фигурке основательно поношенный, но тщательно вычищенный и выглаженный мундирчик, отправился вглубь одного из проходов между секциями, позванивая на ходу здоровенной связкой ключей.

Где-то в глубине прогромыхала дверца металлического шкафа, и Бинокуляр вновь вынырнул из глубин своей таинственной пещеры к деревянному прилавку, отделявшему его от посетителя. Он выложил на стойку перед Тиоракисом прямоугольный бокс из толстого и очень твердого картона, оклеенного к тому же поверху плотной серой тканью.

Бокс (как и любой другой в этом хранилище) был опломбирован. Бинокуляр, строго следуя инструкции, продемонстрировал Тиоракису целостность шнура, продернутого через петлю застежки, а также отсутствие повреждений в двух рельефных оттисках на пластичном материале, с помощью которого этот самый шнур был прилеплен к специальной бирке. Один оттиск принадлежал личной печатке самого Бинокуляра, другой – печатке того оперативного сотрудника, который последний раз обращался к материалу. Сам хранитель и никто из его сотрудников допуска к содержанию папок не имели, что и обеспечивалось такой системой пломбирования.

Тиоракис расписался в шнуровой книге за полученную коробку и отправился в ближайшую рабочую кабину, в «сортир», если на жаргоне. Пожалуй, единственное сходство с этим заведением маленькому кабинету придавал запор на двери. Войдя внутрь Тиоракис повернул т-образную вертушку, и в специальном окошке на внешней стороне двери синий транспарантик «СВОБОДНО» сменился красным транспарантиком «ЗАНЯТО», ну, точно, как у туалета в поезде или, скажем, в самолете. Отдельные остроумцы, правда, находили еще одно сходство с отхожим местом, а именно – содержимое, извлекаемое в этих кабинках из большинства опломбированных боксов.

Усевшись в кресло, Тиоракис положил коробку перед собой, еще раз осмотрел бирку с рельефными печатями и механически отметил, что последний раз материал смотрел Мамуля: печатка № 77 – его (довелось как-то подглядеть). Вторая – № 349 – Бинокуляровская, это знал любой, кто более или менее регулярно посещал «шкатулку». Коробка внешне более всего была похожа на толстый фолиант. В правом верхнему углу крышки-обложки – какие-то канцелярские индексы-фигиндексы, в правом нижнем – разумеется, надпись: «Хранить постоянно», а посередине – титул: Дело № 1336/25/71. Материалы по фигуранту «Чужой».

Тиоракис, уничтожая печати, сорвал шнур с бирки, выдернул его из петли застежки и открыл бокс. Внутри находилось уже самое обычное прошитое дело, формирование которого (подшивка новых материалов, опечатывание и пополнение описи) являлось прерогативой допущенных оперативников. Тиоракис с изумлением отметил, что дело сшито лично Мамулей. Двести пятьдесят листов! Лично шил. Демократ. Герой!

– Ну-с! Что у нас здесь?

* * *

Содержание папки, впрочем, было совершенно обыкновенным для дел такого рода, все то же: анкетные данные, характеристики, чуть ли не с роддома, выписки из личных дел и даже медицинских карт, ну и (как без этого!) – прослушка, проследка, подсадка, подводка, отчеты и рапорты оперов и сексотов под псевдонимами, консультации экспертов, схемы связей и прочее, и прочее.

А вот личность фигуранта, действительно, вызывала интерес.

Последнее время этот человек стал уж слишком известен, популярен и в определенном смысле влиятелен, чтобы Пятый департамент обошел его своим вниманием, – это Торакис хорошо понимал. Мало того, вполне очевидный факт принятия разработки под свое крыло лично Мамулей свидетельствовал, что интерес к Острихсу Глэдди в определенных сферах уже перешел какую-то значимую грань.

Тиоракис и сам, чисто по-человечески, был чрезвычайно заинтригован феноменом влияния этого человека на других людей, слухами и странными легендами, которыми постепенно начинало обрастать его имя. Так что поручение по службе, в данном случае, совпало с личным интересом Тиоракиса, и он с энтузиазмом погрузился в изучение досье.

* * *

Год рождения – 7340 по декретному летоисчислению.

«Так мы же одногодки! – отметил Тиоракис, – только он зимой родился, а я – весной».

Место рождения… Ага… Вот тут и начинаются семейные тайны… Так… Справка из приюта Св. Бруслэ для детей, оставшихся без родительского попечения: «доставлен дежурным нарядом полиции, каковой изъял ребенка, мальчика, ориентировочно, двухнедельного возраста с железнодорожного вокзала города Аузентир (национальный кантон Версен)». Мы, что? К тому же еще и земляки? У меня ведь мать версенка! И бабка… Впрочем, на вокзале мог оказаться кто угодно… Дальше. Выписка из рапорта старшего патрульного: «…был вызван дежурным по вокзалу в связи с поступлением сигнала от граждан о наличии на скамейке бесхозного (Тьфу! Лексикончик!) младенца. Опросом близлежащих (Ха!!! В каком смысле!?) граждан установить родителей не удалось». В общем, не сказать, чтобы уникальная история… Так, что еще? Состояние здоровья ребенка удовлетворительное… среднего питания… анализы… Чушь! Несущественно. Это, по всей видимости, понатаскано из приютского личного дела.

Ага, вот – поинтереснее! Справка об усыновлении. Приемные родители: отец – Фиоси Глэдди, хозяин небольшой мебельной фабрики (справка о благонадежности, справка о доходе, заключение опекунского совета); мать – Ямари Глэдди – домохозяйка (справка о благонадежности, справка о нахождении на иждивении, заключение опекунского совета).

Место жительства: улица Звезды, 15, Ялагил, административный кантон Лиазир (Нет – не земляки!)

Ну, вот, наконец, и первые агентурные данные:

Агент «Клипса»: «В ходе беседы Д. пояснил, что он был домашним врачом супругов Глэдди в период их проживания в Ялагиле. Д. сообщил, что Фиоси Глэдди страдал мужским бесплодием, длительное лечение которого не дало результатов. Ввиду того, что супруги очень тяжело переживали бездетность, было решено прибегнуть к усыновлению, но таким образом, чтобы создать у окружающих впечатление естественного рождения ребенка. На этом пункте супруги Глэдди были просто помешаны. Д. – единственный, кто был посвящен в семейную тайну, поскольку без его помощи обойтись было невозможно. Супруги решили симулировать беременность у Ямари и одновременно найти вариант усыновления. В случае неудачи, при помощи Д. все можно было списать на выкидыш, или на смерть новорожденного, а затем повторить попытку.

Д. «диагностировал» беременность у госпожи Глэдди и, усмотрев «осложнения», по договоренности с супругами, «порекомендовал» будущей матери уехать в Приморские кантоны, якобы для наблюдения в одной из частных клиник у известного специалиста. При благоприятном стечении обстоятельств Ямари должна была вернуться в родной город уже с «новорожденным».

Каким-то чудом все удалось с первого раза. Фиоси оставил дело на опытного помощника, а сам носился по соседним кантонам, подыскивая подходящий вариант усыновления. Все родные и знакомые при этом были уверены, что он ездит навещать беременную жену, и принимали его суету и беспокойство как вполне естественную вещь: так долго ждал!

За неделю до срока «родов», установленного Д., Фиоси нашел подходящий вариант усыновления в соседнем кантоне Версен. В своем городе или дистрикте, и вообще в пределах своего кантона, Глэдди поисков вообще не предпринимали, так как резонно опасались огласки. В Версенском департаменте общественного призрения Фиоси сообщили, что буквально три дня назад в приют св. Брусле доставлен подброшенный на вокзал Аузентира вполне здоровый младенец не более двух недель отроду. Фиоси кинулся в Аузентир, посмотрел ребенка и срочно вызвал к себе жену. Пакет документов на усыновление у них был подготовлен заранее, да и в то время такие вопросы решались очень просто. Судя по всему, Фиоси как-то дополнительно простимулировал чиновников из опекунского совета, и усыновление было решено в три дня. В свидетельстве о рождении ребенка, нареченного Острихсом, была указана та самая дата, назначенная Д. Разница между фактическим и юридическим возрастом ребенка была настолько незначительна (по-видимому, не более месяца) что ее никто не заметил, тем более, что счастливая мать вернулась в Ялагил только через полгода после «родов». Таким образом никому и никогда не приходило в голову, что Острихс не родной, а приемный сын Фиоси и Ямари.

* * *

«Интересно, – заметил про себя Тиоракис, – на чем этот самый (или эта самая?) «Клипса» подловил (или подловила?) уважаемого доктора? Да так, что тот стал вываливать доверенную ему личную, а также и врачебную тайну… Вероятно, удалось отыскать в шкафу у господина Д. какой-то очень солидный и дурно пахнущий скелет. Или через альков? Да мало ли методов у нас, у поганцев, на вооружении…

Но, так или иначе, это уже не сведения о детских прививках или мере упитанности. Это уже серьезная информация, которая может пригодиться, если придется играть против объекта. А может, и не пригодится… Это как звезды встанут. Но в копилку ее, в копилочку!

Дальше информационная лакуна. Практически никаких сведений о том, что представлял из себя Острихс-ребенок в возрасте до пятнадцати лет. Видимо, тихим был и спокойным. Таких не помнят ни воспитатели, ни учителя, ни однокашники. Запоминаются, как правило, непоседы, драчуны, сорвиголовы или особые бестолочи, то есть, те, с кем пришлось помучиться, хлебнуть неприятностей. Так сказать, фантомные боли не дают забыть.

А вот, когда объекту исполнилось пятнадцать лет, информация о нем начинает бурно прибывать, пополняясь сразу из многих источников. И это, совершенно очевидно, связано с тем, что окружавшим Острихса стал заметен его Дар.

Агент «Штиль»: «Имея задание при возможности собирать любую информацию по известному Вам фигуранту, мне удалось навести на разговор о нем инженера нашего завода С., с которым я поддерживаю приятельские отношения и о возможном знакомстве которого с фигурантом я получил информацию от моего инструктора. Контакт носил характер коллективной беседы в ходе корпоративной вечеринки сотрудников технических служб завода. В беседе участвовали еще пять человек (список прилагается). Ниже привожу изложение рассказа С., составленное на основе расшифровки аудиозаписи (фрагмент).

«… А школьное прозвище у него было – Остик. Я тогда был учащимся девятой ступени. У меня была, скажу прямо, нехорошая репутация в школе. Парень я был сильный и довольно наглый. Собрал вокруг себя небольшую шайку таких же сорванцов, и стали мы изображать из себя эдакое бандитское братство. Кино насмотрелись. Один – за всех, все – за одного, закон молчания и тому подобная чепуха. Да! Ну, покуривали и даже немножко попивали… Подлавливали и своих соучеников, и ребят из других гимназий… Брали у них «взаймы» деньги, которые давали чадам родители… Разумеется, без отдачи брали… Стыдно вспомнить… Сейчас… А тогда! Остика, правда, не задевали. Черт его знает, почему. Не попадался он нам как-то. Невидимым он был каким-то для нас. Уж как ему это удавалось – не знаю.

Но однажды мы… ну, я с компанией, здорово влипли…

Захаживала нередко к нам в гимназию одна дамочка из попечительского совета. Ну такая правильная, ну такая нудная, ну такая, к тому же, активная… до рвоты. Ух и не любили мы ее… Скачешь ты это, бывало, на переменке по своим делам в приятном тебе темпе и при уютном для тебя внешнем виде, и тут, не дай бог, эта зараза… И, как всегда, при эскорте кого из педелей, а то и при директоре. И вот останавливает она тебя, голубчика, и начинает, закатив глаза, нудным голосом тебе вычитывать: и вид-то у тебя неаккуратный, недостойный, значит, звания гимназиста, и продвижение-то у тебя по почтенному заведению недостаточно чинное, и взгляд-то у тебя без должной меры робости, и надо-то тебе обратить внимание на такие-то и такие-то примеры, и только тогда ты сможешь достичь того-то и того-то, а если не внемлешь – то станешь таким-то и таким-то и попадешь туда-то и туда-то… Кошмар! А переменка-то кончается, а курнуть-то ты по тихому в сортире не успел, а сыграть-то в «три деньги» с приятелями не удалось, а тиснуться слегка в темном углу у раздевалки спортзала с девчонкой из параллели не получилось, так как простоял ты все это замечательное время столб столбом пред очами этой дуры, демонстрируя удрученный вид и, временами, механически кивая, дескать: понял, осознал…

Короче, однажды в конце урока, как сейчас помню, – истории Отечества, заявилась она к нам в класс вместе с директором. Просидела с умным видом минут десять – тут и звонок. Большая перемена. Все из класса вывалили, а последними – эта мымра с педелем и директором. Остановились они недалеко от двери в класс и о чем-то разглагольствуют. А я вижу, что на педельской кафедре стоит ее сумка (большая такая, почти с портфель), в которой она вечно бумаги какие-то таскала. Вот я и говорю своим дружкам Клеце и Винту: «Давайте ей «таракана» в кошелку сунем! У меня есть – только зарядить». «Таракан» – эта такая совсем надо сказать безобидная шутка, по сравнению с теми, которые у нас в арсенале были. Такой примитивный механизм из металлической скобки резинки и пуговицы. Натянутая между усиков скобы резинка взводилась вращением пуговицы, сквозь дырки которой эта резинка была продернута. Чтобы зафиксировать завод, устройство заворачивалось в импровизированный конвертик из первой попавшейся бумажки. Затем этот конвертик преподносился, или просто подкладывался тому, кого хотели разыграть. Особенно здорово это получалось с девчонками. Разворачивает это она конвертик, и вот тут зажатые бумагой пуговица и скоба освобождаются и начинают бешено вращаться вокруг оси, которую представляет из себя закрученная резинка. Ощущение чего-то живого, рвущегося из бумажки и при этом тарахтящего – замечательное. Девчонки визжали, как резанные. Особенно классно было, если «таракана» на пол бросали, а сами со страху на стул запрыгивали, да еще юбку поддергивали…

Мы, конечно, не надеялись увидеть, как мымра на стул запрыгнет, но даже представить себе это было приятно. Короче, выдрал я у себя из какой-то тетрадки первый попавшийся лист и зарядил «таракана». Клеца с Винтом на глазах у мымры затеяли какую-то мелкую возню. Она, понятное дело, такое удовольствие упустить не могла и погрузилась в процесс нравоучения. Директор и педель, само собой, поддакивают. А я в это время у них за спиной, шасть в класс, «таракана» – в кошелку, и тем же манером – обратно. При начале следующего урока мымра вплыла в класс, забрала свою суму и благосклонно с нами попрощавшись, удалилась. А мы с Клецей и Винтом погрузились в приятные размышления о возможных последствиях нашей шалости… И совершенно напрасно. То есть последствия, конечно, не замедлили явиться, но совершенно не те, которых мы ожидали.

На следующее утро, уже через десять минуть после начала первого урока, меня вызвали к директору. Причем даже не через школяра из дежурного класса вызвали, а явился за мной лично куратор административной части – второй после директора человек в гимназии. Я бодро так улыбнулся классу – дескать, какая честь, – и пошел, хотя у самого уже где-то под желудком замутило от предчувствия: что-то мы не то сделали… Хотя, с другой стороны, – подумаешь! «Таракан»! Не бомба ведь…

Присутствие оскорбленной общественницы в кабинете у директора меня не поразило (этого-то я ожидал), а вот то, что там же присутствовал заместитель начальника нашей полицейской части, – меня не просто удивило, а испугало. Все-таки я, хотя и паршивец был порядочный, но все же – мальчишка, сопляк. А тут такой серьезный дядя по мою душу! И вот этот дядя при мундире и каскетке с лаковым козырьком привстает из-за стола, упираясь в столешницу кулаками и сверля меня профессиональным взглядом, как рявкнет: «Деньги сюда!!!» Я с перепугу стал карманы выворачивать, мелочь, что у меня была, вперемешку с дрянью какой-то и мусором на стол высыпать. А дядя в каскетке: «Ты дурака тут не валяй!!! – и уже тихо шипящим голосом: «Деньги, которые из сумки у мадам Вектроны украли, где?»

В общем, оказалось, что в сумке у мымры должна была быть немалая сумма денег – тысяч двадцать рикстингов, вырученных накануне на каком-то благотворительном аукционе и предназначенных для передачи по назначению. Она перла деньги из дома, чтобы положить их до времени в банк, а по дороге заглянула покрасоваться к нам в гимназию. Покрасовалась, это значит, и приходит в банк, а денег – нетути! Вывалила она на банковскую стойку содержимое своей кошелки, перебирает его по листику, и тут… конвертик из бумажки в клеточку. Она его торопливо так (понять можно!) разворачивает, а там… мой «таракан»!!! Срабатывает он по полной программе (это все я, конечно, только из рассказов знаю). Когда «таракан» затарахтел, мымра с воплем отскочила от стойки, а его инстинктивно от себя отшвырнула и прямо на банковскую девицу, а та – по классическому варианту: визг на ультразвуке, с ногами на стул и юбку вверх, чуть не до пояса… Охрана сбежалась, не знает, что делать: то ли хватать кого, то ли каплями отпаивать, то ли на девицыны коленки любоваться…

Смех-смехом, но, между прочим, двадцать тысяч монет – это вам не мелочь, отобранная у школяра, это – чистая уголовка. Пылит наша мымра к полицай-президенту со всеми уликами. Так, мол и так: дома положила деньги в сумку, по дороге зашла в гимназию, затем – в банк, и вот, вместо денег – это безобразие (то есть – мой «таракан»)!

Полицай-президент, само собой, связался с нашим околотком и поручил в этом деле срочно разобраться. При осмотре бумажки в клеточку, в которую был завернут таракан, выяснилось, что выдрана эта бумажка из школьной тетрадки, и содержит она хвост решения какой-то школьной задачки с проставленной под ним зелеными чернилами оценкой. Одним словом, дельце для начинающего сыщика. Педель по математике, отысканный уже в собственном доме, тут же признал свою зеленую закорюку и припомнил, что задачка-то из контрольной, которую он проводил в классе девятой ступени. Посмотрел свои записи и выяснил, какой это был вариант и кто из учеников его решал. Взяли пачку тетрадок из нашего класса, бывших на проверке, сравнили почерки… и вот он – я, собственной персоной! Тот, кто залезал в сумку! А, следовательно, – вор.

Клецу и Винта тоже потянули, поскольку вся гимназия была в курсе, что все шкоды мы делали вместе. Им быстренько объяснили, дескать «дружок ваш все уже рассказал про то, как деньги воровали», и они, понятное дело в штаны наложили, потому, что «кино кином», а реально с легавыми дело иметь – совсем другая история. «Да, – говорят, – мы ему (мне, то есть) помогали, насчет «таракана», но про деньги ничего не знали, – это он (я, то есть) сам…» Короче говоря, дело можно сказать, готово, и катиться бы мне для начала в специнтернат для малолетних правонарушителей, но тут происходит совершенно фантастическая вещь…

Остик (не друг мне, не приятель, между прочим, а так – соученик) идет в кабинет к директору гимназии. Директор в это время лично поит каплями госпожу Вектрону, которая из гимназии не уходит, так как надеется, что в результате скорого и справедливого следствия к ней вернуться общественные денежки. Остика туда (что тоже удивительно) впускают, ибо он заявляет, что имеет сообщить госпоже Вектроне нечто очень важное. И там, проникновенно так, глядя ей в глаза произносит ровным таким голосом свое знаменитое: «Поверьте! Поверьте, – говорит – уважаемая госпожа Вектрона, что они (это он нас с Клецей и Винтом имел ввиду) денег не брали. Пропажа произошла, вероятно, где-то в другом месте». И все. Совершенно дурацкая, ничего не значащая, ни на что не опирающаяся фраза, произнесенная каким-то мальчишкой. И, несмотря на это, и сама мымра, и директор, и пара педелей, которые тоже были там (сочувствовали), безо всякого перехода начинают обсуждать вопрос: а где, в каком месте могли пропасть деньги, если не в гимназии. Дальше – больше: мымра идет к заместителю начальника полицейского участка, который в учительской продолжает брать объяснения у всех, кто может хоть что-нибудь рассказать, и чуть ли не силой забирает свое заявление, утверждая, что у нее возникло твердое убеждение, что деньги исчезли не здесь, не в гимназии. Пораженный и отчасти разозленный легавый убирается восвояси. Директор провожает мымру до дверей, говоря: «Но за эту выходку, за «таракана» этого, мы их строго накажем! Будьте уверены! Это, знаете ли, дерзость! Этого так оставлять нельзя!» Меня выпускают из кабинета куратора по административной части, где я находился во временной изоляции под его же присмотром, с запиской к родителям прибыть в школу для обсуждения моего дерзкого поведения. Фигня какая-то! Я ничего не понимаю, кроме того, что обвинение в краже с меня, похоже, снято. Зато в гимназии все уже, конечно, все знают, и до моего сведения картину событий доводят в деталях частью реальных, частью (не без того) придуманных. Как это Остику удалось, я, как собственно и все остальные, не понял, но почувствовал, что есть в нем какая-то чертовщинка. И появилось у меня к нему (да и не только у меня) не то чтобы даже благодарность, а какая-то, замешанная на сладкой жути почтительность что ли… Я уже его как ровесника не воспринимал. Смотрел на него снизу вверх и при этом не чувствовал себя униженным, а скорее, наоборот, гордым знакомством… Как если бы он был каким-нибудь знаменитым артистом, там, или спортсменом…

Да, а деньги, между прочим, через несколько дней, нашлись. Тиснул их воспитывавшийся в доме мадам Вектроны племянник, страдавший легкой олигофренией. Он видел, как она положила деньги в сумку перед выходом из дома, и, пока тетка на минутку забежала в сортир, тиснул их. Через три дня его, как несовершеннолетнего, задержала полиция нравов за посещение игорного зала и сдала на руки родственнице. Ну, она на него нажала, и тот, напустив порядочно соплей, признался, и деньги, припрятанные здесь же, в доме, вернул. К счастью, потратить он успел только какую-то мелочь. Между прочим, эта старая клизма Вектрона – была жутко набожная тетка. Так она прямо и стала считать, что Остик – перст божий, который отвел ее от греха ложного обвинения…

* * *

В досье имелось еще не менее двух десятков такого же рода рассказов одноклассников Острихса, его учителей, а также тех, кто в пору его юношества встречался с ним по самым разным поводам, или просто знал его, как мальчика с соседней улицы.

И из всех этих рассказов выходило, что Острихс обладал весьма своеобразным даром, который можно было бы назвать даром убеждения, если бы не то обстоятельство, что он никогда никого ни в чем не убеждал, в том смысле, как об этом принято говорить. То есть ему не нужно было оперировать какими-нибудь логическими конструкциями, чтобы опровергнуть чьи-либо аргументы, или, скажем, приводить доказательства, ссылаться на научные факты или авторитет уважаемого человека, чтобы заставить тех, с кем он общался, воспринять его точку зрения. Нет! Ему было достаточно произнести свое волшебное: «Поверьте!» – и все, что он произносил после этого, большинством людей по совершенно непонятной причине воспринималось, как истина в последней инстанции и, нередко, как руководство к действию.

Очевидцы почти в один голос рассказывали, что сказанное Острихсом каким-то образом входило в сознание и воспринималось даже не как привнесенное со стороны новое, а как собственное давнее убеждение, как совершенно очевидная вещь, против которой и возражать-то странно… Это наваждение, в зависимости от каких-то персональных качеств человека, могло продолжаться короткое время (несколько часов) или тянуться довольно долго (недели, месяцы). Затем впечатление проходило, и человек с удивлением думал, как это он так запросто переменил свое мнение и образ действий по тому или иному вопросу.

Так что, скорее, дар Острихса можно было бы назвать даром внушения веры.

Из тех же рассказов можно было заключить, что сам Острихс какое-то время своего дара, по-видимому, не замечал, и, во всяком случае, им не злоупотреблял. То есть никто не мог сказать, что он когда-либо попытался целенаправленно поставить под свой контроль какого-нибудь человека или группу людей и руководить ими в своих интересах.

Но те, кто понял и оценил силу, а также потенциальные возможности этого феномена, вскоре нашлись.

* * *

Зима в Ялагиле довольно хлипкая: достаточно крепкие морозы могут продолжаться от силы дней семь-десять в году. За это время на нескольких озерах и прудах, находящихся в черте города, образуется ледовый покров. То он слабее, то – крепче, но по-настоящему надежным не бывает никогда. И хотя все это прекрасно знают, некая неизъяснимая страсть, сочетанная с извечной человеческой беспечностью и неистребимым убеждением в собственной удачливости, заставляют значительное число жителей города, даже взрослых, не говоря уже о малолетках, испытывать свою судьбу, снова и снова выходя на неверную опору. Кто-то не в силах справиться с азартом рыбака, кто-то не может преодолеть искушения пролететь несколько сот метров на коньках по ледяной поверхности, кто-то удовлетворяет детскую, счастливую и одновременно роковую потребность познания окружающего мира: а вот, например, как близко можно подойти к краю во-о-о-он той полыньи?

Этот период времени всегда был бедствием для Ялагильского муниципалитета, полицейского управления и пожарных, на которых было возложено проведение спасательных операций. Не проходило зимы, чтобы человек тридцать не проваливались под лед, причем четыре или пять из них обязательно и при этом окончательно тонули. Никакие предупредительные таблички на берегах водоемов, разъяснения по радио и телевидению, в местной газете и на родительских собраниях в гимназиях и лицеях не действовали.

И вот тогда та самая мадам Вектрона, вездесущая общественница, на полном серьезе заподозрившая Острихса (после известной истории) в принадлежности к ангельскому чину, на совместном заседании общественного совета при муниципалитете и руководителей муниципальных служб, посвященном приближающейся эпидемии утоплений, предложила, чтобы именно он, «этот удивительный мальчик», выступил хотя бы по радио с предупреждением об опасности ледяных забав. Председатель муниципалитета воспринял это предложение более чем скептически, полицай-президент пожал плечами, а вот директор гимназии, в которой учился Острихс, неожиданно горячо поддержал почтенную матрону.

– Знаете, действительно очень, очень необычный юноша. В смысле способностей влиять на товарищей, прежде всего. Мне, как педагогу и детскому психологу, даже непонятно, на чем это влияние основывается. Как-то все с ним очень нестандартно… но совершенно определенно в этом что-то есть. В конце концов, все равно же мы будем проводить обычную разъяснительную кампанию. Даже если мальчик сможет повлиять хоть на какую-то часть аудитории, я имею ввиду, прежде всего, детей, это уже будет хорошо. Даже если на одну трагедию станет меньше.

Вступил начальник пожарного управления:

– Может быть, действительно? Может быть, пацаны пацану больше поверят, а? Хуже-то не будет?

– Да я, собственно, не против, – сказал председатель муниципалитета, – давайте попробуем… Господин референт! Обеспечьте время на городском радио– и телевизионном каналах. Записали? Ну, а с мальчиком этим, как его… Острихсом? Да, с ним вы, господин директор, и вы, госпожа Вектрона, организуйте все сами, договорились? Так, двигаемся дальше по плану мероприятий…

* * *

Острихсу тогда только-только исполнилось семнадцать лет, и через полгода он должен был закончить обучение в гимназии. Предложение директора принять участие в разъяснительной компании его сначала удивило. Но ненадолго. Он к этому времени уже сам начинал понимать, что кое-что действительно может. Кроме того, он не был юношей, совершенно лишенным честолюбия, и предложение выступить не где-нибудь, а по радио и телевидению вызвало в нем, если и не восторг, то, во всяком случае, приятный подъем.

Конечно же, он согласился. При записи в студии он только прибавил в нескольких ударных местах в составленный муниципалитетом текст обращения-предостережения свое любимое «поверьте»: «Поверьте, это очень опасно!.. Поверьте, прежде чем выйти на лед, необходимо убедиться… Поверьте, в этом случае выходить на лед нельзя…» Все время, пока на водоемах Ялагила держался лед, обращение два раза в день, утром и вечером, повторялось в блоках городских новостей.

Кроме того, в городе как обычно была создана небольшая пропагандистская группа из чинов полиции и пожарной охраны, которая выезжала в гимназии и лицеи с соответствующими разъяснениями, поскольку в муниципалитете обоснованно полагали, что школьники вряд ли увлекаются новостными программами, а если их собрали в актовом зале школы (лучше, вместо какого-нибудь урока!) то, хоть и вполуха, они информацию прослушают. Острихса, по настоянию мадам Вектроны, включили в состав этой бригады, и он выступил «от имени старших учащихся» по тому же вопросу почти во всех гимназиях и лицеях города, после чего сделался знаменитостью среди школяров.

А к концу зимы он сделался и городской знаменитостью, потому что статистика происшествий в том сезоне приятно ошеломила всех.

Конечно, же нашлись чудаки, которые все-таки провалились под лед, но таких было всего семь, а утонул только один!

Реклама, как известно – двигатель торговли. Однако, не так-то легко убедить бестолкового потребителя, что предлагаемый ему новый стиральный порошок с запахом чего-то там такого на семьдесят процентов эффективнее «обычного», а туалетная бумага от данного производителя – до пяти раз мягче прежней, а моторное масло от «НВШ» продлит жизнь двигателю автомобиля до начала следующей геологической эпохи…

Первым, кому пришло в голову воспользоваться даром Острихся в своих целях, оказался торговец. Торговец мороженым.

Впрочем, господин Тупсар не был просто продавцом чужой продукции, он пытался продвигать на рынок свою. А дело это весьма трудное, если приходится соперничать с крупными фирмами, можно сказать, со сливочно-молочными империями. Посмотришь на первый попавшийся холодильный прилавок: там названий и сортов мороженого – туча, а стоит за всем этим какой-нибудь один концерн. Вот и поконкурируй с ним! Крупное производство – цены, понятное дело, ниже, а на рекламу денег, как грязи. Постеры на стенах, огромные красочные щиты у дорог, ролики на телевидении в прайм-тайм… Что может помочь мелкому производителю? Чудо?

* * *

Свой скромный автомобиль господин Тупсар припарковал напротив входа в гимназию.

В Ялагиле весна была в разгаре и даже вроде бы начинала переходить в лето: небо ясное, ветер теплый, листва молодая. Самое время увеличивать выпуск мороженого, если удастся обеспечить сбыт, разумеется.

Господин Тупсар покинул уютный, но душный салон машины и расположился тут же, стоя в свободной позе: ноги скрещены, одна рука в кармане брюк, локоть другой – опирается на крышу авто, а кисть расслабленно свисает вдоль стекла.

С грохотом распахнулась дверь гимназии, и из нее вышибло восторженно орущую ватагу школяров, наверное, четвертой или пятой ступени. Подобно стае рыб, они шарахнулись в одну сторону, тут же – в другую, провернулись вихрем вокруг какой-то невидимой оси, не забывая при этом лупить друг-друга портфелями и ранцами, а затем с нечленораздельными воплями устремились на свободу, как раз мимо господина Тупсара.

Ребята! Ребята! – воззвал к пролетающей стае сорванцов господин Тупсар и даже попытался заступить им дорогу, выйдя на середину тротуара с расставленными руками. – Ну, хоть кто-нибудь! Постойте!

Почти вся мелкая рыбешка, проворно уклоняясь от неумелого ловца, лихо просвистела, можно сказать, между пальцами у господина Тупсара. Только одного, сосредоточенно пыхтящего самым последним, толстоватого и поэтому не слишком юркого шалуна удалось зацепить за длинный ремень школьной сумки, которая неудобно висела у него на плече и нещадно била пацана под коленку, мешая ему бежать.

– Ну-у-у! Чив-о-о-о?! – немедленно заныл отловленный.

– Одну минутку, молодой человек! Пожалуйста! – просительно обратился к нему господин Тупсар. – Ты Острихса Глэдди знаешь?

– Ну… – невразумительным междометьем откликнулся мальчишка.

– «Ну» – означает – знаешь? – продолжал допытываться Тупсар.

– Ну! – вновь ответил пострел и, удивляясь непонятливости допросчика, на всякий случай утвердительно кивнул.

– А показать мне его сможешь? – выставил новую задачу соискатель звания короля мороженщиков.

– Не-е-е! – немедленно запел неуклюжий школяр, натягивая ремень за который его удерживали на месте. – Мне некогда! Это старшаки! Их еще минут тридцать ждать надо! Пустите, дяденька!

– А рикстинг заработать хочешь? – перешел на деловой тон господин Тупсар.

На рикстинг пацан среагировал мгновенно и перестал рваться с привязи. Он шмыгнул носом, оценил внешний вид просителя, его автомашину и, с учетом все привходящих обстоятельств, выдвинул встречное предложение:

– Три!

– Что, три? – на всякий случай переспросил господин Тупсар, уже оценивший деловую хватку представителя подрастающего поколения.

– Три рикстинга, дяденька! Целых полчаса ждать, а может, и больше… А мне уроки надо делать! – пояснил свои претензии юный контрагент.

«Так я тебе и поверил, паршивец! Уроки!» – одобрительно подумал про себя господин Тупсар и предложил вымогателю полтора рикстинга. В конце-концов, стороны, каждая удовлетворенная собственной стойкостью, сошлись на рикстинге с тремя четвертаками.

После завершения переговоров мальчишка уже никуда не спешил и, выбив себе четвертак в задаток, охотно удовлетворял, в меру обладания сведениями, любопытство своего нанимателя.

По словам юного информатора Острихс Глэдди был «старшак как старшак, ничего особенного», однако «у своих он, вроде, в авторитете», и еще «Бульдозер с компанией его не трогают, а наоборот…» (что «наоборот» молодой человек не пояснил), а, кроме того, «педели его за что-то шибко уважают».

– А так, – подытожил школяр свой вариант аналитического портрета Острихса, – чел, как чел!

– Хм-м-м… – промычал господин Тупсар.

Его начали одолевать сомнения по поводу разумности замысленного им дела. «Впрочем, что это я? – оборвал он сам себя, – с каких это пор мнение какого-то младенца стало иметь для меня значение?»

– А вот он по радио даже выступал и по телевизору его показывали, знаешь? Это же не каждому школьнику доверят! – все-таки подкинул господин Тупсар тему своему малолетнему собеседнику.

– Га-а-а! – разочаровано протянул тот. – Так это же про лед было! Не, мы, конечно, смотрели! Все-таки из нашей гимназухи чел! А так – лажа! Вот, если б его в кине показали…

– В кино, – механически поправил господин Тупсар и вбросил следующий вопрос, – а сам-то ты, что думаешь по поводу льда? В смысле того, чтобы зимой по озерам гулять?

– Ну, ясный пень, нельзя! Опасно, понимаете? – начал растолковывать непонятливому дядьке элементарные вещи умный мальчик, но был озадачен новым вопросом:

– И ты никогда-никогда на озера зимой не ходил?

Мальчишка, как будто налетев на невидимую стеклянную дверь, задумался на некоторое время, но потом несколько смущенно заулыбался и доверительно сообщил:

– Не-е! Ходили с пацанами позапрошлой зимой! Но с тех пор времени-то сколько прошло! Как мой отец говорит: «тумколка заработала»!

И в качестве иллюстрации к этим своим словам парнишка раскрыл рот, выпучил глаза и, слегка наклонив вихрастую голову, притворно постучал себя костяшками согнутых пальцев по макушке.

– Опасно, понимаете? – счел необходимым еще раз напомнить он.

Что касается его слушателя, то, оценивая полученные ответы, господин Тупсар произнес про себя только: «А-га!»

В это время школяр, маловоспитанно вытянув в направлении входа в гимназию руку с указующим перстом, возвестил:

– Во-о-он! Вот он, Острихс! С клетчатой сумкой! Полтора ракстинга, дядь!

Спешно сунув в алчную ладошку заранее заготовленные бумажку и монетку, господин Тупсар переключил свое внимание на нового героя, выдвигавшегося к рампе из глубины авансцены…

* * *

Так интересовавший господина Тупсара юноша имел самую заурядную внешность. Роста среднего, худощавый и не очень складный, совершенно очевидно – не атлет, кожа лица в полном соответствии с возрастом, не слишком чистая, темно-русые волосы, широковатые скулы, слегка обсыпанные еле заметными веснушками, нос какой-то маловыразительный, немного приплюснутый в средней части и заостренный к кончику, глаза – то ли светло карие, то ли серо-желтые. Одним словом: не киногерой. Не самая лучшая фактура для рекламной картинки.

Однако, господина Тупсара гораздо в большей степени интересовало не то, какое впечатление производит Острихс Глэдди своим экстерьером, а то, какое влияние на аудиторию оказывают произносимые им слова. Именно это необычное свойство юноши, если оно, конечно, подтвердится на деле, должно было пробить дорогу на рынок новому мороженому местного производства, вопреки всем преимуществам, которые имели старые и раскрученные брэнды.

Господин Тупсар сам удивлялся тому, что мысль об использовании чудесного дара (если это не миф), для воздействия на мозги потребителя, до сих пор никому не пришла в голову. Ведь первый, кто сумеет приспособить подобный феномен по назначению, непременно получит хороший куш!

Между тем, Острихс, ничем не выделявшийся среди молодых людей, выходивших из гимназии, приблизился, и господин Тупсар выступил ему навстречу…

* * *

– Прошу прощения! Вы Острихс Глэдди, если не ошибаюсь? – максимально учтиво и, даже приподняв изящным жестом шляпу, осведомился у молодого человека хорошо одетый мужчина, стоявший на краю тротуара спиной к небольшому, синего цвета, автомобилю.

Юноша растерянно огляделся, как будто рядом мог находиться еще кто-нибудь, обладавший таким же именем, однако, убедившись, что обращаются именно к нему, вежливо подтвердил вопрошавшему, что тот не ошибся.

– Тупсар. Рийго Тупсар. Собственная фирма «Натуральное молоко», – церемонно отрекомендовался мужчина и, протянув удивленному Острихсу солидную визитную карточку, осведомился. – Не смогли бы вы уделить мне минут пятнадцать-двадцать вашего времени? У меня к вам деловое и в высшей степени интересное предложение!

Чутье не подвело господина Тупсара, он нашел совершенно верный тон. Судя по всему, Острихс был польщен, причем – не столько самим фактом обращения к нему некого мелкого капиталиста, сколько манерой, в которой это обращение было исполнено.

Острихс обернулся, махнул рукой какому-то молодому человеку, выходившему из дверей гимназии, крикнул, чтобы тот его не ждал и, устремив взор на обладателя красивых визитных карточек, в стиль ему ответил:

– Буду весьма рад быть вам полезен, господин Тупсар!

Эта фраза всплыла в памяти Острихса, видимо, из гимназического курса «Этики» (раздел «Правила хорошего тона»). Затем, он сбился на более обычную для молодых людей его возраста лексику и фразеологию:

– В общем, да, конечно! У меня время есть… А что такое?

Господин Тупсар предложил проехать на его автомобиле до ближайшего кафе, где и обсудить имевшуюся у него идею. Острихс согласился, и через пять минут они уже занимали столик на летней площадке, всего несколько дней назад выгороженной декоративным плетнем на широком тротуаре перед витриной небольшого заведения, предлагавшего своим посетителям несколько сортов горячих напитков, легкие алкогольные коктейли, три-четыре популярных ликера, выпечку, скромный ассортимент закусок и, разумеется, довольно богатый выбор мороженого.

Как и предполагал господин Тупсар, Острихс решительно отказался от формально предложенного ему винного коктейля, но согласился на кофе и шоколадный пломбир.

Заполучив потенциальную козырную карту в свое распоряжение, осторожный Рийго не спешил брать быка за рога и, покуда официантка выполняла его заказ, развлекал своего молодого собеседника пустой болтовней о погоде, а также какими-то достаточно целомудренными анекдотами. И только когда Острихс успел отправить в рот несколько ложечек холодного десерта, господин Тупсар нашел, что настал момент переходить к делу.

– Вам нравится это мороженое, господин Глэдди? – спросил он вкрадчиво.

Острихс смутился и попросил:

– Зовите меня просто Острихс, господин Тупсар… Пожалуйста! А то мне неудобно как-то… Непривычно.

– Как вам будет угодно, Острихс! – немедленно отреагировал Тупсар. – Если хотите, можете называть меня тоже, просто Рийго.

Острихс, разумеется, отказался, сославшись на разницу в возрасте и на то, что ему «это уж совсем неловко», но, когда все церемонии были завершены, господин Тупсар вновь повернул на нужные рельсы:

– Ну, так как насчет мороженого, Острихс?

Не понимая, куда гнет Тупсар, Острихся осторожно пожал плечами и ответил вполне искренно:

– Нормальное мороженое, вкусное…

– А вы знаете, Острихс, из чего его делают?

Вопрос был произнесен тоном злостного провокатора и как бы заранее подразумевал, что наиболее вероятный ответ будет неверным. Так и произошло. После того как Острихс, почуявший подвох, весьма неуверенно, предположил, что потребляемый им в данный момент продукт изготавливается в основном из молока, сливок и сахара, господин Тупсар с сардонической улыбкой падшего ангела стал выливать на слушателя яд горьких истин, касавшихся секретов производства столь популярного лакомства.

По его словам, выходило, что крупные корпорации, переработчики молока, захватившие рынок мороженного и завалившие его своей дешевой и, признаться, внешне очень красивой продукцией, скармливают населению, в том числе, совершенно беззащитным детям, жуткую смесь из молочных суррогатов, искусственных подсластителей и белковых добавок, сырьем для которых являются растительные жмыхи. Этот, как выразился господин Тупсар, «корм», для придания ему товарного вида, сдабривается огромным количеством вредных для здоровья синтетических эссенций и насквозь пропитывается не менее синтетическими красителями. Обличитель пороков монополизма во время своей речи обильно сыпал цифрами, процентами и даже какими-то химическими формулами, демонстрируя серьезное владение темой. К середине его выступления Острихс стал значительно реже употреблять содержимое своей креманки, а к концу экспресс-лекции уже только опасливо помешивал ложечкой растаявшую коричневатую массу.

– А я, – перешел к мощному заключительному аккорду Рийго Тупсар, – использую для своего мороженного только самое натуральное молоко и сливки, приобретенные в окрестностях Ялагила у местных, хорошо известных мне своей добросовестностью фермеров. Никакой «химии» в качестве ингредиентов! Никаких консервантов! Только настоящий сахар! Только лучшие какао-бобы! Только фрукты с деревьев и ягоды с грядки! Вот! Понимаете?

Острихс не понимал. То есть, он, конечно, понимал, что господин Тупсар, наверное, делает хорошее мороженое, но не мог связать изложенные ему технологические подробности с тем интересом, который возник к нему, гимназисту старшей ступени, у столь добросовестного капиталиста.

Видя явное затруднение, которое испытывал Острихс, господин Тупсар не стал дожидаться от него какого-нибудь спонтанного ответа, а предпочел расставить все точки на «i» самостоятельно:

– Поймите, мой дорогой друг! Только я могу обеспечить горожан действительно полезной, питательной и экологически чистой продукцией! Но пробиться с ней на рынок практически невозможно! Все завалено вот этой, – тут господин Тупсар гневно указал рукой на стоявшую перед Острихсом креманку, – синтетической отравой!

После этого за столиком на некоторое время воцарилась многозначительная пауза.

Наконец, Острихс, покоренный порывом своего нового знакомого спасти сограждан от красиво упакованной пагубы и облагодетельствовать их поистине достойным продуктом, счел возможным высказаться по обсуждаемой теме:

– Ну, так нужно просто рассказать людям о том, какое у вас хорошее мороженое… Вот и все!

– Вот и все! – скорбно и, одновременно, иронически воскликнул господин Тупсар. – Во-первых, мой, так сказать, рассказ о продукте или, как об этом принято говорить, моя реклама, просто потонет в море рекламы мощных конкурентов. Знаете, какие деньги они на это тратят за один только день? Все мое производство столько не стоит. Во-вторых, – на них работает то, что, как ни крути, мое мороженое дороже. Да, дороже! Сами понимаете, все натуральное, сроки хранения короткие, довольно большая доля ручного труда, в общем, огромные издержки. Но, я вас уверяю, оно того стоит. Тут выбор, понимаете ли, между нормальной пищей и эффектно поданной отравой…

– Ну, так вот! – снова посчитал нужным вступить в разговор со своим авторитетным мнением Острихс. – Вот именно это и нужно всем разъяснить! В смысле, что крупные корпорации гонят всякую дрянь!

Господин Тупсар посмотрел на Острихса почти что нежно и голосом, в котором слышалась грусть обреченности, вновь разочаровал своего молодого собеседника:

– Вы не представляете себе, что такое – только попытаться разоблачить жульничество корпораций! Меня тут же съедят. Для начала обвинят в недобросовестной конкуренции, предъявят мне тыщу исков во всех судах, наймут продажных экспертов, которые дадут нужные заключения… Нет, это бесполезно! Разорят! Там же такие деньги!

Человек хорошо знавший господина Тупсара непременно уловил бы в его последнем возгласе плохо скрытую зависть, но Острихс лишь проникся еще большим сочувствием к трудной доле честного предпринимателя. А, проникнувшись, искренний юноша произнес ту самую фразу, которую и хотел от него услышать расчетливый собеседник:

– Но, ведь должен же быть какой-то выход?

* * *

Рийго Тупсар всю последнюю неделю был предельно сосредоточен и, при этом, его не покидало чувство совершенно явного самодовольства.

Ему в голову пришла чудесная идея, он нашел пути к ее воплощению и воплотил! Теперь осталось дождаться результатов, которые, если способности мальчишки таковы, как о них говорят, не замедлят воспоследовать. А если нет? Если это очередной дурацкий миф? Ну что ж, катастрофы не случится: он смог обтяпать дельце по дешевке. Бывало, терял и больше…

Сам парнишка оказался – прелесть. Никакой деловой хватки. Купился на одни красивые слова. Еле-еле согласился взять плату, какие-то, двести рикстингов, да и только в том случае, если господин Тупсар сам сочтет, что акция удалась.

Идея была проста как лом в поперечном разрезе. Раз людей нельзя соблазнить более низкой ценой мороженого, если нет возможности перебить рекламу конкурентов и, при этом, слишком опасно публично обгадить качество их продукции, хорошо бы сделать так, чтобы потенциальные потребители как-то сами собой поняли, что фирма «Натуральное молоко» – лучший выбор. Нереально? В общем, да, если не иметь дело с феноменом внушения веры.

А первым, кто оценил возможную коммерческую ценность такого феномена, оказался он – Рийго Тупсар. Слава ему за это! И доход!

Пришлось, конечно, потратиться: рекламный ролик и время на местном телевизионном канале – это деньги. Но не слишком большие. Ролик – самый примитивный, какой только можно себе представить: слегка подгримированный и правильно освещенный Острихс на фотографическом фоне заурядного сельского вида около минуты рассказывает, какое замечательное мороженое выпускает фирма «Натуральное молоко», демонстрирует ее логотип и на финише задушевно так произносит: «Поверьте! Это действительно очень вкусный и полезный вам и вашим детям продукт!» Все.

Время на телеканале господин Тупсар тоже закупил не самое дорогое. Ролик будут пускать в первой половине дня, когда телевизор смотрят в основном домохозяйки и только что возвратившиеся из гимназий школьники, в то время, когда мать на кухне или в столовой наливает им в тарелку суп. Но зато это как раз та самая аудитория, которая определяет спрос на мороженое.

Все было готово к решительному наступлению. Первое испытание рекламной бомбы конструкции Рийго Тупсара завтра…

* * *

В то же самое время, Острихсу все эти события вовсе не представлялись сколь-либо значимыми и, тем более, судьбоносными.

Острихс не был вундеркиндом в смысле обладания каким-то особо мощным или рано развившимся интеллектом и, за исключением непонятного ему самому дара, представлял собою вполне обычного юношу, вчерашнего подростка с неплохими способностями, которые, в зависимости от обстоятельств, могут либо раскрыться, либо остаться втуне. По этой причине и просто в силу своего возраста, отсутствия опыта, недостатка знаний, он не мог заглядывать далеко вперед, предусмотрительно рассчитывать собственные шаги и расшифровывать скрытые интересы людей, вступавших с ним в контакт.

Не видел он ничего особенного в просьбе некого господина Тупсара помочь убедить жителей города в том, что лучше есть хорошие продукты, чем плохие. Он даже не до конца понял, что его вовлекают в рекламную компанию, и легко дал себя убедить, что совершаемое действо есть, скорее, просветительская акция, наподобие той, в которой он участвовал несколько месяцев назад, отговаривая земляков от опасных забав на зимних озерах. И уж тем более Острихс не осознавал, что с точки зрения честной конкуренции, задуманный Рийго Тупсаром ход не вполне чист.

С другой стороны, юноше и самому было интересно еще раз по-настоящему проверить свою способность влиять на людей. Ту самую способность, которую он начал смутно ощущать в себе года три или четыре назад.

* * *

Все началось, с каких-то детских пустяков, с какого то мальчишеского спора, в котором Острихс с гимназическими дружками обсуждал животрепещущую тему взаимоотношений с миром взрослых людей. Большинство мнений сводилось к тому, что взрослые – существа, прежде всего, недоверчивые, лишенные нормального воображения, зачастую, не способные понять насущных потребностей подрастающего поколения, и крайне трудно поддающиеся убеждению самыми разумными, с детской точки зрения, доводами. В подтверждение данного тезиса, участники диспута приводили массу примеров несправедливостей, самого обидного непонимания или недоверия, с которыми пришлось столкнуться лично им. Получалось так, что родителям или тем же воспитателям совершенно недостаточно простого честного изложения картины какого-нибудь, как правило, неприятного события: драки там, скажем, или прогула занятий, или случайной поломки имущества… Нет! Приходится

долго, нудно и унизительно доказывать свою правоту или невиновность, чтобы, в итоге, все равно остаться под подозрением либо даже подвергнуться незаслуженной репрессии. Все были согласны, что взрослые в этом отношении – люди совершенно ужасные.

И только Острихс позволил себе усомниться в вынесенном приговоре. По его личному опыту выходило, что родители и педагоги, да и вообще, люди старшего возраста, всегда верили ему, когда он честно или, во всяком случае, искренно излагал собственную версию какого-либо события. Он готов был даже признаться, что в некоторых из таких случаев не говорил абсолютной правды. Детям ведь легко удается убедить самих себя в том, будто дело обстояло именно так, как им подсказало их же воображение. В таком случае искренность замечательно подменяет истину.

Друзья сначала обсмеяли Острихса, заподозрив его в попытке выпендриться, но когда он, обиженный подобной оценкой, повторил свой спорный для приятелей тезис, с жаром прося поверить ему, они… поверили. Очень легко и непритворно, без какого-то дальнейшего нажима. Кто-то при этом высказал вполне подходящую версию: дескать, Острихс известный тихоня, жутко послушный и, видимо поэтому, пользуется безоговорочным доверием у взрослых.

Тихоня – не самая лучшая репутация для мальчика-подростка, но таким уж был Острихс, если и не по сути своего характера, то по факту. Наверное, это впечатление о нем проистекало из того, что ему проще, чем кому-нибудь другому, удавалось избегать обычных в жизни любого человека конфликтов.

Ссора, даже между детьми, редко начинается прямо с драки. Как правило, она проходит вербальную фазу. Сначала – несогласие по какому-то, кажущемуся принципиальным, пункту, затем – не требующая аргументов ругань, и, наконец, – мордобой. В случае с Острихсом конфликт гасился как-то сам собой, в самом зародыше. Ему легко удавалось добиться согласия почти по любому, пусть самому идиотскому вопросу, даже по такому, который выдвигался оппонентом единственно с целью спровоцировать потасовку….

Как бы то ни было, упомянутый детский спор и его результат, скорее всего, впервые в жизни натолкнули Острихса на догадку о том, что ему дана некая сверхспособность. Впрочем, многие дети склонны подозревать у себя чудесные свойства. Первичное освоение окружающего мира идет у них через мифы, нарисованные им собственным воображением, в попытке как-то попроще объяснить сложные связи бытия. А самое простое объяснение самому сложному – чудо. В этом смысле дети – превосходная модель младенчества самого человечества, с той только поправкой, что детей дополнительно подкармливают небылицами взрослые. Исключительно с целью повышения управляемости. Кстати, в жизни вполне взрослого социума подобные приемы тоже не редкий случай.

Вообразив себя волшебником, ребенок как-нибудь непременно да попытается совершить желаемое чудо взмахом волшебной палочки, или произнесением магического заклинания. Отсутствие ощутимого результата бывает его первым шагом из пышного мира детских представлений в унылую обитель квадратно-гнездового рационализма.

А Острихсу как-то все не удавалось опробовать свою «волшебную палочку». Уж больно сложно было получить от ее использования недвусмысленный результат. Слишком специфическая оказалась у нее область применения. Например, обращать снег во взбитые с сахаром сливки с ее помощью нечего было и думать.

И тут подвернулась история с Бульдозером.

* * *

Бульдозер был нахальным, самоуверенным физически крепким и весьма ловким парнем из их класса. И еще он был противным. Противным – именно потому, что его самоуверенность, как это часто случается в пубертатном периоде, требовала постоянной подпитки. У начинающих созревать самцов это выливается в постоянную демонстрацию окружающим физической силы, быстроты реакции и умения стяжать разные мелкие блага, то есть, всех тех качеств, которые ведут к установлению доминирования в стае подростков. Прилипшая к нему кличка, Бульдозер (которой он гордился), отражала целый ряд существенных качеств его натуры.

Острихсу, скорее всего, благодаря его неординарной способности удалось избежать участи мальчика для битья, которого обязательно находят для своих упражнений в доминировании ребята, подобные Бульдозеру. Может быть, поэтому он не испытал злорадства, которое поселилось в душах многих гимназических мальчишек, не раз и не два обиженных Бульдозером, когда этого героя вполне серьезно взяла за холку полиция по подозрению в краже значительной суммы общественных денег у почтенной мадам Вектроны.

Более того, Острихс испытал прилив жалости и сочувствия, увидев совершенно испуганного и подавленного Бульдозера, влекомого куратором административной части гимназии под временный арест, пока еще только в одном из служебных кабинетов. Не то чтобы на Острихса в этот момент сошло откровение (чего не было, того не было), но из двух возможных вариантов: «Бульдозер спер деньги» и «Бульдозер деньги не тырил» ему был более симпатичен последний. В этом было даже какое-то требование мальчишеской солидарности. Но, как и чем он мог помочь? И тут ему в голову пришла мысль попробовать применить ту самую «волшебную палочку», владение которой он в себе некоторое время назад заподозрил. Мысль была дурацкая, детская, несолидная какая-то для почти пятнадцатилетнего уже молодого человека, однако, чем он рисковал? Только развенчанием очередной детской фантазии, не более…

Вся гимназия знала о чрезвычайном заседании в кабинете директора, где главной персоной была госпожа Вектрона. Однако, чтобы добраться до нее, требовалось прорваться за обитую кожей дверь, которую, засев за похожим на редут большим канцелярским столом, обороняла секретарь директора, дама совершенно непреклонная.

Острихс слегка замялся на пороге «предбанника», приостановленный залпом строго вопрошающего взгляда, но тут же бросился в прорыв.

– Госпожа секретарь! Мне нужно сказать нечто очень важное госпоже Вектроне! Срочно! – и добавил, глядя ей в глаза. – Поверьте!

Строгая и непреклонная дама, почему-то сразу поверила, причем так поверила, что провела Острихса в кабинет директора даже без предварительного доклада по селектору.

А уже там он, найдя взглядом госпожу Вектрону, почувствовал нечто вроде вдохновения, подсказывавшего, что набор и порядок слов, которые ему следует произнести, почти никакого значения не имеют. Вот он и бухнул первое, пришедшее на ум:

«Поверьте, уважаемая госпожа Вектрона, – они денег не брали. Пропажа произошла, вероятно, где-то в другом месте».

То обстоятельство, что почти сразу после этого Бульдозер был чудесным образом оправдан, дало Острихсу гораздо больше оснований считать, что он не напрасно подозревал в себе некий дар. Вполне понятное желание внести в это дело ясность, заставляло его вновь и вновь испытывать свои способности, и всякий раз он находил новые подтверждения их реальности. Правда, ситуации, в которых Острихс ставил свои эксперименты, не позволяли толковать их результаты совершенно однозначно. Но история с участием в разъяснительной компании по поводу опасности прогулок по непрочному льду превратила догадки в убеждение.

И вот теперь, как выяснилось, его способности стали заметны многим. И кое-кто уже просит у него помощи, сознательно рассчитывая на оживший в нем дар.

«Просящему у тебя дай». Эту фразу из Завета Истины часто повторяла мать Острихса, и он с чистой совестью и легким сердцем согласился помочь Рийго Тупсару.

* * *

К исходу третьей недели, после того, как ролик с участием Острихса, впервые вышел в эфир, мороженое, производимое на предприятии господина Тупсара, стало продаваться в Ялагиле лучше, чем любое другое мороженое самых известных марок. Прозорливый капиталист не успевал наращивать мощности…

– Сын! Да это самая бессовестная реклама! Ты никого не просвещал! Ты рекламировал! Понимаешь? Кстати, тебя еще и надули! Сколько он тебе пообещал заплатить? Двести рикстингов? Как мне смешно! Будто твой отец и не мебельный фабрикант вовсе, и родился ты в семье… ну, не знаю… кто там у нас самые не от мира сего?

– Пап! Я вообще денег не хотел брать. Это он настоял, что мое участие должно быть оплачено. Просто он порядочный человек. Он так и сказал, что ему чувство порядочности не позволяет пользоваться моей помощью безвозмездно…

– А ты знаешь, сколько этот порядочный человек уже заработал и еще заработает на тебе? Кстати ты эти деньги уже получил?

– Нет, пап. Неужели это так важно?

– И не бери! Не смеши людей. Видишь ли, когда молодой человек начинает работать, он может получать очень небольшие деньги. Ничего позорного в этом нет. Но если гроши, которые тебе вручают, явно не соответствуют твоему вкладу, то ты будешь выглядеть просто дураком. В таком случае нужно или судиться, или сделать вид, что занимаешься благотворительностью…

– Пап, но ведь оно почти так и есть! Я же вообще о деньгах вопроса не поднимал. Он из порядочности…

Отец вновь не дал договорить:

– Если бы в нем была хоть капля порядочности, он бы предложил тебе, даже в качестве символической платы, минимум, в десять раз больше! Но не в этом дело… Ты знаешь, что в итоге может выйти скандал?

– Какой скандал, папа?! – поразился Острихс, – почему?

– Послушай меня, сын, внимательно. Хорошо? – отец Острихса действительно выглядел озабоченным, говорил, делая большие паузы и подолгу подбирая слова. – Я не знаю, как у тебя это выходит… может, это совпадение просто, а может, действительно… дар Божий. Странный, какой-то… ну, да не мне судить… Но, если дар – тем более… Это знаешь, какая ответственность? Ты же черт знает, что можешь натворить? Понимаешь? Погоди! Послушай!..Вот ты связался с этим типом… Погоди, говорю!..Ты уговорил кучу людей покупать его мороженое… Повторяю, может, это и совпадение, но все думают, что это ты… Хорошо, уговорил… А прежде, чем уговаривать, ты проверил, что это за товар на самом деле? Ах, он говорил!!! То есть, ты, мой милый, принял все на веру? И, пользуясь своей способностью… если только она у тебя действительно есть… заставил, именно заставил, понимаешь?…поверить всех остальных. Так, что ли? А если на самом деле он дрянь изготавливает? А если у него там антисанитарные условия, например? Молоко… это, знаешь, какая тонкая вещь? А если народ потравится?… Я не говорю, что так и будет… Я, в принципе… Допустим, даже, что этот твой Тупсар не мошенник, но… если у тебя… ну, дар, что ли… нужно же быть осторожней, сын! Ведь, пользуясь твоей неразборчивостью… нет, неосторожностью… ну, в общем неопытностью, тебя любой подонок может запросто своим орудием сделать…

* * *

Этот разговор заставил Острихса сделать первый шаг к пониманию того, что доставшаяся ему «волшебная палочка» как бы совсем и не забава.

Кроме того, Фиоси Глэдди, вообще был против того, чтобы сын до поры до времени ввязывался в какие-либо коммерческие проекты, тем более, всецело опирающиеся на некую, не вполне еще очевидную для отца, уникальную способность Острихса. Поживший на свете, старый мебельщик знал много историй о всякого рода вундеркиндах, яркие природные склонности которых родители начинали эксплуатировать сами или позволяли эксплуатировать другим с самого раннего возраста своих необычных чад. Во имя отцовского и материнского честолюбия, в погоне за быстрым успехом и, чего таить, – деньгами, дети отлучались от нормального и систематического образования, от подготовки к жизни самого обыкновенного, ничем особо не выделяющегося человека, привыкали надеяться на свой дар, как на неиссякаемый источник всеобщего признания и личного благополучия. Но источник слишком часто и очень быстро иссякал. Чудесные сверхспособности сплошь и рядом оказывались короткой игрой природы с растущим организмом ребенка. И в итоге повзрослевший человек оказывался без багажа необходимых в жизни знаний и навыков, наедине со своим разочарованием, крахом надежд и озлобленностью по отношению к неласковому и неблагодарному миру. Хорошо, если удавалось смириться с участью ординарности и найти свое место среди обывателей. А иногда дело заканчивалось полным разрушением судьбы и личности.

Фиоси Глэдди такой участи своему сыну не желал и настаивал, что, прежде всего, нужно получить хорошее образование. А до того момента следует всячески противостоять искусу запустить в дело свой «дар», особенно, если соблазн, хоть в какой-то степени, припахивает коммерцией.

– Вот закончишь колледж или университет, устроишься на нормальную работу, докажешь, что можешь прокормить себя, как все люди, – тогда пожалуйста, используй свои дополнительные возможности по полной программе! – таково было мнение патриарха.

Мать Острихса – Ямари, классическая, можно сказать, природная домохозяйка, женщина тихая и добродетельная, в этом, как и во всем прочем, была полностью согласна со своим мужем.

Послушный и почтительный сын – Острихс внимал, и, в общем, соглашался. Однако, совершенно смириться с необходимостью на длительное время забыть про найденную «волшебную палочку», так отчетливо выделявшую его не только в ряду сверстников, но и вообще среди всех людей, было трудно. Более того – это было бы неестественно для молодого человека его возраста.

Острихс даже нашелся и привел отцу, какую-то краем уха слышанную от матери притчу из Завета Истины. Что-то такое о бесполезно зарытых в землю деньгах. Кроме того, он напомнил о несомненной, никем не оспариваемой общественной полезности своего участия в разъяснительной компании по поводу пресловутого льда на зимних озерах.

– Это ведь уже совершенно точно не реклама! Ведь так, пап? Это ведь действительно нужно было! А если ко мне опять с таким обратятся? Тоже отказаться? – вопрошало к отцу его юношеское честолюбие в равной пропорции перемешанное с порывами альтруизма.

Фиоси Глэдди не был чужд гражданских чувств и вынужденно согласился:

– Нет, сынок… Г-м-м… Если это однозначно для общественно-полезных целей… для доброго, так сказать, дела… То – да…

Тем самым бесхитростный родитель не закупорил окончательно бутылку, оставив для загнанного в нее джина аварийный выход в виде служения благу. При этом Фиоси Глэдди не смог (а кто бы смог?) снабдить своего сына надежными инструкциями для сортировки явлений жизни по отношению к категориям добра и зла. Посему Острихс, подогреваемый бродившим в его жилах уже упомянутым коктейлем из честолюбия и альтруизма, отправился искать достойного применения своему дару, будучи вооружен лишь небольшим набором усвоенных в добродетельной семье и почтенной школе прописных истин, которые, как показывает опыт почти любого человека, к окружающей реальности имеют весьма отдаленное отношение.

* * *

Родители Острихся были людьми пусть худо-бедно, но верующими. При этом Фиоси имел счастье принадлежать к Церкви Бога Единого и Светлого, а Ямари, по традиции семьи, из которой она происходила, следовала за Церковью Бога Единственного и Светоносного. Оба они не были ортодоксами, не слишком разбирались в тонкостях догматики и относились к своим верованиям, скорее, как к утвержденному историей народа привычному ритуалу, чем как к глубокой личной, внутренней потребности. Поэтому супруги являли по отношению друг к другу пример полной веротерпимости и в редких случаях, когда в беседах между собою касались вероисповедных вопросов, согласно приходили к крамольному, с точки зрения теологов обеих церквей, выводу, о том что «и то и другое – один черт».

Когда после появления в их доме сына возник вопрос о будущем вероисповедании мальчика, добрые родители быстро пришли к единодушному мнению, что как раз это самое «будущее» и покажет. К счастью, обе церкви исходили из того, что вступление в лоно веры должно происходить в ту и только ту пору, когда ребенок уже получил представление об основных связях этого мира и в состоянии хотя бы в самых общих чертах осознавать последствия своих действий. Так что для самоопределения у Острихса было целых четырнадцать лет.

Супруги Глэдди не были излишне усердными прихожанами каждый своего храма и даже не держали в доме домашнего алтаря, хотя общий для обеих конфессий Завет Истины в хорошем издании занимал свое почетное место на книжной полке в кабинете Фиоси. Религиозное воспитание Острихса на самом раннем этапе свелось к весьма туманному рассказу о том, что где-то есть какой-то очень добрый Бог, которой все создал, все про всех знает и всем на свете руководит. Кроме того, мальчик побывал на праздновании Первого Явления в двух храмах, между которыми не обнаружил никакой разницы, кроме той, что шпиль четырехскатной, с загнутыми вверх углами крыши одного из них увенчивал белый шар, а у другого – красный. Поскольку никакой разницы не было, а праздник в одном из домов Бога происходил на неделю раньше, чем в другом, маленький Острихс решил, что это два разных праздника, и пребывал в этом заблуждении лет до десяти. Где-то об эту пору Ямари сделала робкую попытку обозначить сыну разницу между двумя церквями, для чего прочитала ему и попробовала прокомментировать их основные догматы, но, не будучи сколь-нибудь опытным софистом, сама немедленно запуталась и сочла за благо оставить это трудное дело до лучших времен.

Ребенок меж тем, как и положено, принял на веру предложенную родителями схему мироустройства, но, наблюдая жизнь непредвзятыми детскими глазами, через некоторое время уже стал задавать вопросы в рамках самых примитивных логических парадоксов, которые приводят в бешенство любого богослова. «Если Он добрый, – почему позволил машине задавить собачку? Ведь Он же мог спасти собачку? Почему тогда не спас? Ему все равно? Почему? Он же добрый, а мы все так любили эту собачку! Она тоже такая добрая, ласковая была! Ведь Он знал? Зачем же Он сделал так, чтобы она умерла? Он же добрый?» Фиоси и Ямари не могли распутать для своего маленького сына сложную дорогу между тремя столбами «всемогущества», «всеведения» и «всеблагости» Творца, ограничиваясь осторожными утверждениями, что Острихс все поймет сам, когда вырастет.

Если родителя не слишком носятся с воспитанием у ребенка конкретной формы мировоззрения, они должны быть готовым к тому, что взгляды их отпрыска на основы бытия будут сформированы другими путями и другими людьми. Например, в своих компаниях дети не только на девяносто процентов просвещают друг-друга в самых щепетильных вопросах взаимоотношения полов, но и способны на доступном им уровне обмениваться всем спектром моделей мироздания – от пантеизма до полного безбожия.

* * *

Первая мировоззренческая коррекция произошла с Острихсом как раз под четырнадцатилетие. Будучи в летнем молодежном лагере, он влюбился, причем даже не в сверстницу, а в девочку из старшего отряда, которой шел уже шестнадцатый год. Шансов завладеть ее сердцем у Острихса было мало, поскольку юные феи в этом возрасте предпочитают заглядываться на молодых людей старше себя и даже одногодков полагают недостаточно взрослыми. Что же говорить о невзрачном «сопляке», которому и четырнадцати еще не исполнилось? Однако, тут сработало свойственное некоторым особям женского пола, неуемное желание собрать вокруг себя максимальное количество обожателей. В дополнение к двум вздыхателям из старшего отряда, хорошенькая девочка лукаво допустила в свою свиту и Острихса, сделав, правда, печальную для влюбленного ремарку, что он будет состоять при ней на правах младшего брата, для дачи ему наставлений и руководства. Вероятно, в таком виде у пятнадцатилетней нимфы начинал прорезываться материнский инстинкт. Впрочем, не вполне лестное положение «братика» обернулось для Острихса и положительной стороной. Пажи старшего возраста, исключив его из числа соперников, не накостыляли ему по шее и даже стали относится к нему с оттенком легкого покровительства, как большинство ухажеров обычно относятся к младшим братьям своих избранниц.

Но с каким удовольствием Острихс носил шлейф за своей королевой! Он выполнял ее мелкие поручения, он занимал для нее место в кинозале, он отдавал ей самые ценные лакомства из тех, которые присылали ему родители, наконец, он, хотя и с тяжелым сердцем, выполнял роль доверенного почтальона между нею и кем-либо из молодых людей, которых она удостаивала своим вниманием… Но зато, когда он оставался с нею вдвоем, – это было великолепно! Какое это было счастье идти рядом с нею, или сидеть подле нее, или стоять около… А иногда случалось (именно случалось!) соприкоснуться с нею локтем, или плечом, или даже коленкой…

Королева между тем наслаждалась властью над Острихсом и ласкала сама себя ощущением интеллектуального превосходства над очарованным мальчиком, который, как великолепную истину, воспринимал все ею изреченное, не потому, что это было всегда верно и умно, но потому, что идеализация предмета первой любви носит, как правило, тотальный характер. Совершенно необходимо разочароваться хотя бы один раз, чтобы новый идеал ослеплял уже не столь сильно, а последующие увлечения, вообще, манили лишь более или менее отдаленными намеками на совершенство. Но, это в будущем… А пока – Острихс поражался не только красотой (первая любовь способна наделить этим качеством кого угодно), но и глубинами ума своей властительницы. Она же всячески поддерживала в нем это убеждение: старалась говорить, по возможности, витиевато, употребляла далеко не всегда по назначению слышанные где-то и от кого-то звучные термины, вываливала из памяти названия «взрослых» книг и авторов, с большинством из которых была знакома только со слов родителей или подруг… Острихс подавленно млел.

Именно эта девочка, собственно, желавшая просто пофорсить, совершенно нечаянно произвела первый переворот в религиозных взглядах Острихса.

Однажды в разговоре между ними каким-то боком всплыла тема верований. Острихс простодушно поделился историей о конфессиональном разнобое, имеющем место в его семье, и, рассчитывая придать себе некоторого весу, начал глубокомысленно рассуждать о трудности предстоящего ему через короткое время выбора: к какому из источников истины припасть?

Что касается девочки, то она имела вполне соответствующее ее годам представление о том, как следует доказывать собственное интеллектуальное превосходство над сверстниками и, тем более, над младшим по возрасту Острихсом. Не то что бы используемая ею методика была отлита в четкие формулировки, но на практике это означало два основных постулата. Во-первых, при малейшей возможности нужно раскритиковать чужой тезис, а то у собеседника может создаться вредное впечатление, что он способен высказывать разумные мысли. Во-вторых, следует немедленно противопоставить оспоренному мнению – собственное, пусть даже взятое взаймы. А дальше все будет зависеть от степени самоуверенности, с которой подаются аргументы, в том числе ссылки на существующие или вымышленные авторитеты, и от меры внушаемости оппонента, которого нужно заставить поверить, будто он не знает самых прописных истин.

– Какую ерунду ты говоришь, Остик! – заявила девочка, не вполне даже дослушав повесть о нравственно-религиозных поисках, придуманных Острихсом, чтобы сделать себя более занятным. – Детский сад какой-то! Всем образованным людям, между прочим, давно известно, что Бог дал только первый толчок! Понимаешь?

Острихс не понимал.

– Кому? Кому дал толчок? – заинтересованно спросил он.

– Да не кому, глупый, а всему! Неужели не доходит?

Острихсу было ужасно стыдно, что «не доходит», и он покраснел.

Девочка была довольна достигнутым результатом и, воспользовавшись возникшей паузой, лихорадочно вспоминала детали какого-то философского спора между ее братом, студентом старшего курса колледжа, и его друзьями, свидетелем которого она случайно оказалась и откуда понахваталась столь радикальных идей.

– Ну, как бы тебе это попроще объяснить? – раздумчиво начала она, упиваясь своей взрослостью и умственной мощью. – В общем, Бог все это закрутил, – тут она сделала широкий жест руками, будто выныривала из-под воды на поверхность, – и так все оставил! Эксперимент, как бы… Вот! А все остальное, ему – до лампочки! Красный там камень на пальце или белый, его не волнует. Ему самому интересно, чем это все закончится. Понимаешь, теперь?

– А откуда это известно? – поинтересовался Острихс.

Поскольку ссылка на брата девочке показалась в данной ситуации не самой сильной, она сочла возможным безапелляционно заявить:

– Так это учеными доказано! В специальной литературе про это есть…

Острихс еще более восхитился своей королевой, которая оказалась знакомой даже со «специальной литературой», и подумал, что, пожалуй, его родители, не имевшие никакого отношения к высокой науке, в своих представлениях о причинах бытия могли несколько отстать от последних веяний. Кроме того, схема мира, в которой Богу «все до лампочки», снимала целый ряд неприятных логических несоответствий в вопросах «всеведения», «всемогущества» и «всеблагости», которые Острихсу так и не удалось разрешить с помощью папы и мамы.

Что-то щелкнуло в мозгу у подростка, и, как это сплошь и рядом случается в подобном возрасте, он по совершенно пустяковому поводу занял новую мировоззренческую позицию и даже утвердился на ней.

* * *

Прибыв из молодежного лагеря домой, Острихс, весьма гордый свежим знанием о мироздании, приобретенным без помощи родителей, при первой же возможности поспешил поделиться с ними и собственными сокровенными мыслями по этому поводу, и даже практическими выводами, каковые из всего этого следовали.

За мысли сошел довольно путанный пересказ довольно путанного пересказа кухонного философского диспута, устроенного студентами колледжа и подслушанного любознательной девочкой. А вот выводы были весьма радикальны. Удивляясь собственной смелости и, отчасти упиваясь ею, Острихс заявил родителям, что, по наступлении близкого четырнадцатилетия, он не намерен примыкать ни к одной из церквей, к которым принадлежали отец и мать.

Фиоси и Ямари на удивление спокойно восприняли эту весть. Прежде всего, они очень любили своего сына. Острихс, в свою очередь, почти никогда их не огорчал, был послушен, хорошо учился, а некая, вполне объяснимая нравственными поисками молодого сердца идеологическая вольность в семье, вынужденной многие годы стоять на веротерпимости, не казалась чем-то недопустимым. «Блажен, кто смолоду был молод», – припомнил по этому поводу какую-то известную строфу Фиоси. «Придет время, и все в нем перебродит, успокоится…» – благоразумно заключила про себя Ямари.

Таким образом, Острихсу без каких-либо боев с родителями удалось занять остававшуюся в их семье до сих пор вакантной нишу деизма. Впрочем, родители, думается, простили бы ему и атеизм, поскольку оба на личном опыте знали, что и среди безбожников сплошь и рядом попадаются приличные люди. Других критериев ценности представителей человеческой породы Фиоси и Ямари, люди простые и добрые, не знали.

К тому моменту, когда Острихс окончил гимназию и стоял на пороге взрослой жизни, когда ему уже довелось почувствовать и испытать силу своего дара, он продолжал больше по привычке придерживаться того же мнения по основному вопросу бытия, к которому пришел несколько лет назад под случайным влиянием детской влюбленности.

Так же внезапно и немотивированно человек может выбрать себе спортивную команду для «боления». И спонтанный выбор, как правило, остается на всю жизнь, вопреки всему и вся. Обычно это никак не волнует окружающих, потому что никоим образом не отражается ни на чьих интересах. Но вот, если представить себе, что переход «болельщика» из одной команды «фанатов» в другую способен принести кому-то серьезные дивиденды – то равнодушие как рукой снимает. Начинается борьба.

Первым, после торговца почуял в Острихсе серьезный потенциал «ловец человеков». Ибо одно дело – ловить удочкой, и, согласитесь, совсем другое – тралом.

Что же касается именно Рийго Тупсара, то он еще несколько раз безуспешно подъезжал к Острихсу с предложениями о новом сотрудничестве, суля на этот раз горы золотые. Однако молодой человек после памятного разговора с отцом оставался непреклонен. Более того, он попытался применить свою «волшебную палочку», чтобы отделаться от навязчивого «компаньона».

– Господин Тупсар! – стараясь быть максимально убедительным, произнес Острихс во время очередной атаки хозяина «Натурального молока». – Поверьте, я никогда не буду больше участвовать в рекламных компаниях. Обращаться с этим ко мне совершенно бесполезно!

И вот тут Острихсу пришлось убедиться, что его дар вовсе не универсален. Существовала, представьте, некая прослойка людей (и, как выяснилось позже, довольно значительная), на которую «феномен внушения веры» не распространялся. Господин Тупсар оказался ярким ее представителем. Избавляться от него пришлось традиционным способом – многократным, и с каждым разом все более нелицеприятным «посыланием».

* * *

Несмотря на приобретенную некоторую известность, так называемой славы Острихс себе еще не составил и мог ходить по улицам, не опасаясь, что на него будут показывать пальцами. Он по совету отца поступил на политехнический факультет местного университета и, по окончании лета, приступил к занятиям, продолжая, опять же по настоянию родителя, твердо уклоняться от каких-либо предложений попробовать обогатиться за счет использования своих необычных способностей.

Где-то в середине осени, когда небольшой университетский парк вспыхнул умопомрачительной палитрой листвы, готовящейся к роскошной смерти, Острихс у самых ворот только что покинутого им храма знаний столкнулся, как ему показалось, совершенно случайно, со служителем иного святилища.

Мужчина, на которого, поворачивая на улицу, налетел Острихс, был одет в очень скромный, старомодный, темно-серого цвета, длиннополый плащ, а на голове его зиждилась тоже не щегольская, почти черная шляпа из мягкого фетра. По еще теплому осеннему времени горло и грудь незнакомца не были прикрыты шарфом, и за высоким вырезом плаща можно было разглядеть темно-синюю, с глухим стоячим воротничком, сорочку. Лицо мужчина имел продолговатое и несколько скуластое, жесткость общего склада которого отчасти маскировалась аккуратно подстриженными, очень темными бородкой и усами, слегка тронутыми красивой сединой. Главным украшением этого лица являлась, однако, не растительность, а (ну, конечно же!) глаза: очень внимательные, очень ироничные, очень понимающие…

Как водится при неожиданном столкновении двух воспитанных людей, после прошедшей секундной оторопи, они рассыпались во взаимных извинениях и уже были готовы разойтись, но что-то их остановило. Точнее, это Острихс, заметив, что обладатель старомодного одеяния как-то уж очень внимательно смотрит на него, посчитал необходимым немного задержаться. Мало ли что: может быть, следует разрешить какое-то недоразумение? К тому же и лицо этого человека оставляло у Острихса смутное впечатление, что он его где-то, когда-то уже видел.

– Э-э-э… – начал мужчина, как бы в сомнении. – Простите, молодой человек, а не приходится ли вам матушкой госпожа Ямари Глэдди?

«Значит, действительно, какой-то знакомый…» – констатировал про себя Острихс, а вслух подтвердил:

– Да, это моя мама.

– А я и смотрю: что-то лицо мне вроде бы известное! – продолжил разговор неожиданный собеседник. – Ваша матушка года уже как три или четыре назад приводила вас к нам в храм. А память на лица у меня, могу похвастаться, редкая. А вот имя, простите, запамятовал… – и мужчина вопросительно воззрился на Острихса.

– Острихс. Острихс Глэдди, – отрекомендовался молодой человек и сразу вспомнил: «Ну, конечно! Это же священник! Видел я его раза два-три. Вон на нем и сорочка эта самая… из облачения, видимо…»

– Позвольте и мне представиться, господин Острихс, – с необходимой по ситуации церемонностью, приподняв шляпу, произнес служитель культа, – Хаардик Фантес, настоятель храма Бога Единственного и Светоносного. И Бог у нас Единственный, и храм у нашей церкви в Ялагиле, видимо, поэтому тоже единственный… – с грустной усмешкой добавил он и тут же посчитал необходимым деликатно поинтересоваться, – простите, а я вас не задерживаю? Я ведь человек довольно болтливый! Особенно люблю поговорить с приятными молодыми людьми. Но, если вдруг у вас совершенно нет времени, не стесняйтесь и пошлите старого трепача подальше! Даю вам честное слово: все понимаю и не обижусь!

Тирада сия, являясь только немного замаскированной ловушкой, явно ставила своей целью не прекращение, а продолжение разговора. Острихс это уловил, но кроме того ему и самому было интересно пообщаться в свободной остановке со священником – представителем той породы людей, о которых он почти ничего не знал и которые, уже в силу одного их статуса, были интересным предметом для неравнодушного ума. К тому же дядька не выглядел занудой, и сама беседа с ним могла оказаться одновременно и приключением, и удовольствием. Прикинув все эти немногие привходящие обстоятельства, Острихс заверил Хаардика, что он никуда в данный момент не спешит и с удовольствием задержится ради такой интересной встречи.

– Ну, что вы, Острихс! Вы позволите так себя называть? – одновременно и возразил, и спросил священник, и, не дожидаясь ответа, вычислить который не составляло никакого труда, продолжил, – знаете, что мы сделаем? Чтобы не особенно занимать ваше время, мы прогуляемся в направлении вашего дома. Вы ведь не очень далеко живете? Или нужно ехать?

– Да нет, господин Фантес, – отозвался Острихс, которого такой оборот дела совершенно устраивал, – с полчаса ходу быстрым шагом. Я часто хожу пешком.

– Ну, вот и отлично! – резюмировал священник, – значит, пойдем пешком. Кстати, в вашей воле будет отрегулировать длительность нашей встречи. Если я вам быстро надоем, – скачите галопом, а если покажется интересным, – можете выбрать аллюр поспокойнее. Идет?

Острихс, все-таки немного опасаясь, что Хаардик начнет с ним какую-нибудь нравоучительную беседу, или разродится разглагольствованием миссионерского толка, готов был в случае чего прибавить ходу, но его беспокойство почти сразу рассеялось. Как-то очень органично, демонстрируя искренний интерес, священник начал задавать вопросы, прежде всего, о самых разных сторонах университетской жизни. Он со вниманием слушал ответы молодого человека, иногда посмеивался, пару раз перебивал рассказчика ссылками на забавные случаи из собственной студенческой молодости… Господин Фантес умел как-то моментально расположить к откровенности. Неожиданно интересно и как-то даже приятно оказалось выслушивать его мнение по неоднозначным вопросам. Хаардик ни разу не попытался навязать Острихсу какой-нибудь свой взгляд в качестве непреложной истины. Он всегда оставлял собеседнику возможность считать правым именно себя. Между тем суждения священника привлекали не только своей логичностью и глубиной, но и практической приложимостью… В тех случаях, когда Хаардик чего-либо не знал, он, не пытаясь «надуть щек» перед юношей, спокойно в этом признавался, а также, если представлялась такая возможность, был готов подчеркнуть превосходство знаний Острихса перед своими. Острихсу это не могло не польстить. Он и вспомнить не мог, чтобы когда-нибудь ранее ему довелось так интересно, так откровенно и в такой степени приятно беседовать с человеком много старше себя. В конце-концов Острихс столь увлекся разговором со своим новым знакомым, что не заметил, как они с господином Фантесом в своем движении по направлению к дому замедлились до последней крайности…

В итоге путь от университета до дома в этот раз занял у Острихса больше часа, и, оказавшись у родной калитки, он почувствовал отчетливое сожаление, что такое живое, такое… вкусное общение подходит к концу. Острихс сделал попытку зазвать Хаардика в гости, но священник самым деликатным образом отказался, сославшись на то, что, увлекшись необыкновенно интересным и содержательным обменом мнениями с представителем студенческой молодежи, забыл о своих прямых обязанностях и теперь поставлен перед необходимостью наверстывать упущенное.

– Увы! – посетовал он. – Никто из так называемых «ответственных» людей не может вполне располагать собой. Впрочем, ничто нам не мешает продолжить знакомство, верно?

– Да! Вы знаете, – с чувством отвечал Острихс, – действительно было очень приятно пообщаться! Я был бы рад еще встретиться! Если у вас, конечно, найдется время для меня…

– М-да-а… – с видом грустной задумчивости протянул Хаардик. – Время, время! Простите за банальность, его вечно не хватает. Впрочем, меня почти всегда можно застать в нашем храме… Вы еще помните, где наш храм?

Острихс ответил, что, разумеется, помнит.

– Ну, это, конечно, если вам будет удобно… – осторожно продолжил священник, – вы ведь в части вероисповедания, скорее всего, пошли по пути вашего отца? Он, насколько мне известно, – в лоне церкви Бога Единого и Светлого? Не будет ли посещение храма, как бы это поделикатнее выразиться, конфессионального конкурента, что ли, против вашей совести? Ведь ни для кого не секрет печальные реалии взаимоотношений двух наших церквей…

Это был первый случай, когда за все время довольно длительного разговора между студентом и священником зашла речь о вере, и у Острихса не было никаких оснований подозревать, что Хаардик Фантес очень терпеливо и тонко подводил его к этой теме.

– Дело в том, – с оттенком гордости за независимость своего мировоззрения ответил Острихс, – что я не принадлежу ни к какой церкви. Так что, куда мне ходить, а куда нет, я выбираю сам.

– Вот как? – изобразил удивление священник, – а я-то наивно решил: раз мать не привела сына на конфирмацию к нам, следовательно, отец увел его за собою! А вы, оказывается, избрали свой путь… Ну что ж, это право каждой свободной личности… Ну и прекрасно, ничто не помешает нам общаться в том месте, где удобнее. Заходите! Буду рад!

Господин Фантес по праву старшего решительно протянул Острихсу руку, и энергичное рукопожатие завершило первый этап их знакомства.

* * *

Ямари Глэдди была приятно удивлена, когда ее сын за ужином, рассказывая о своем новом знакомстве, прямо-таки с восторгом отозвался о настоятеле храма, прихожанкой которого она являлась. Она и сама придерживалась того мнения, что Хаардик Фантес человек неординарный, и как-то ранее даже высказывалась в таком духе своему супругу. Однако Фиоси отнес это мнение к обычному для посещающих церковь женщин свойству идеализировать священников. Ямари тогда, помнится, возразила, что о прежнем настоятеле, которого Хаардик сменил около пяти лет назад, она так не отзывалась. Тот периодически доставал ее укорами в недостаточно регулярном посещении храма, все призывал повлиять на мужа с целью привести его от ложного учения к истиной вере и донимал вопросами о том, почему она не приводит в церковь сына…

Хаардик Фантес никогда не «миссионерил» так по-глупому и мелко. Разрешая вопросы, с которыми к нему обращались прихожане, он крайне редко отсылал их к святоотеческим авторитетам и не огорошивал туманными цитатами из Завета Истины, оставляя эти источники для объяснений с особами духовного звания. Миряне получали от него честный разбор сложной жизненной ситуации с точки зрения мудрого человека и, если это было в его силах, – дельный практический совет. А когда ситуация складывалась явно неразрешимая, можно было рассчитывать как минимум на приятное любому удрученному человеку сочувствие и на внушение светлой надежды, которую промысел Божий оставляет любому своему созданию.

Ямари как-то поделилась с новым настоятелем тем неприятным ощущением несправедливой вины, которое оставили в ее душе упреки его предшественника. Хаардик, картинно замахав на нее руками, заявил, чтобы она немедленно выбросили эту ерунду (он так и сказал – ерунду!) из головы. По его мнению выходило, что Бога больше заботят нормальные отношения в семье, чем то обстоятельство, в какой именно храм ходят муж с женой.

– Он там, – сказал Хаардик, ткнув пальцем в направлении потолка, – разберется во всем. И я вас уверяю, за все эти вероисповедные разногласия нагорит не вам, мирянам, а нам – служителям Его. И поделом! А вы, главное, живите в мире и в согласии растите дитя. Все остальное приложится, во имя Бога Единственного и Светоносного!

Подобное пастырское поведение привлекало людей в храм гораздо более, чем канонически точное, но лишенное какой бы-то ни было теплоты служение прежнего настоятеля. Поэтому и Ямари, в свое время, первый раз привела Острихса в церковь уже после занятия кафедры Хаардиком Фантесом. Но даже она была удивлена тем, что настоятель сумел запомнить ее семейные обстоятельства и узнать Острихса при случайной встрече на улице.

Фиоси, выслушав дифирамбы в адрес священника, спетые сыном, с некоторой ехидцей поинтересовался у него:

– Надо ли это понимать так, что ты обрел духовного отца, а заодно с ним и истинную веру? А как же твой равнодушный ко всему Бог, о котором ты, помнится, горячо и очень непонятно рассуждал?

– Пап! – возмутился Острихс. – Ну, пап! Ну, зачем ты так? Я что, говорил будто переменил свои взгляды? Неужели у людей с разными суждениями о Боге не может быть нормальных отношений? Хаардик – не такой! Он…

– Ты мне и про этого жулика Рийго говорил, что он «не такой», – перебил отец, который может быть немного приревновал сына к обаятельному священнику, – я кое-что слышал про этого Фантеса. У него даже в церковных кругах говорят, репутация… не того, в общем…

– Ну, ты сравнил, отец! – Острих возвел очи горе, – Хаардика с Рийго! Да Хаардик даже не заикнулся, будто ему от меня что-то нужно! Мы даже тему о моих, ну, возможностях, так скажем, не затронули!

– Сейчас не заикнулся, значит, потом заикнется! – как бы желая позлить спорщика, добавил масла в огонь Фиоси.

– Да ладно, тебе, пап! – воззвал к нему Острихс, – откуда тебе знать? Мало ли, кто чего про него говорит! Вот скажи: кто, конкретно, бочку на Хаардика катит? Конкретно!

– Допустим, настоятель храма, который я посещаю… – смиренно ответил Фиоси.

– Ну-у-у-у! – аж застонал Острихс, – так это понятно! Он, наверное, просто боится, что Хаардик у него прихожан отобьет!

Тут неожиданно на стороне Острихса выступила Ямари, которая крайне редко противоречила супругу:

– Фиоси, дорогой, Хаардик, действительно, очень, очень милый человек. И я, действительно, знаю нескольких людей, которые раньше носили белый камень на мизинце, а теперь носят красный. Понятно, что «белокаменные» священники на нашего злятся!

– Ну, вот! – переводя все в шутку, дал задний ход Фиоси, – напали на козлика серые волки! Все. Хватит! А то переругаемся еще из-за вашего попа… Хоть целуйтесь с ним, если пришла охота! Но ты, сын, все-таки поаккуратнее… Я боюсь, он мастер мозги промывать!

– Не бойся, отец! Я не такой уж маленький, и своих взглядов по первому попавшемуся поводу не меняю, – заявил Острихс, будучи уверен, что это в самом деле так и есть.

Реакция Фиоси на это смелое утверждение была умеренно скептической:

– Ну, ну…

А вообще? Верил ли Хаардик Фантес в Бога? Несомненно! Но считал ли он строгое следование тем или иным религиозным догмам основным пунктом во взаимоотношениях человека с Великой Сущностью? Вовсе нет! Иррациональное начало, позволявшее видеть в основе бытия – всемогущего, всеблагого и всеведущего Создателя, странно сочеталось в нем с логикой и реалистичным отношением к действительности, доходящим до прагматизма. Эти, противоречивые, на первый взгляд, качества позволяли Хаардику эффективно отделять Божеское от человеческого. Гуманитарий по складу ума и образованию, он был не в состоянии принять предлагаемую естественными науками модель самозарождения и саморазвития фантастически сложного мира. Свободно мыслящий человек, он не мог смиренно оставаться перед забором из догм, совершенно явно сооруженным самими же людьми вокруг великой идеи Бога. А еще он думал, ни много ни мало, о судьбе человечества. История, которую Хаардик знал великолепно, давала, по его мнению, основания считать религию главным средством для объединения людских масс в противостоянии природе, для консолидации их в мощные государственные образования, для противоборства с врагами, для подачи друг другу помощи… Он видел в вере основу для эстетического освоения окружающего мира, из которой выросли великие произведения литературы, архитектуры, изобразительного и прикладного искусства… Да и науку Хаардик воспринимал в качестве некого ручья, взявшего начало от благодатного религиозного источника, но только уснащенного в необходимой пропорции солью конструктивного скепсиса. Нет, не видел он мира, вовсе лишенного религии…

Что касается догм, то большинство из них священник-оригинал считал порождением наивных и мелочных попыток людей, оказавшихся при духовной власти, с одной стороны, объяснить необъяснимое, с другой, – пристегнуть непознаваемое к колеснице той или иной политической или экономической конъюнктуры. Он каждый раз улыбался про себя, когда задумывался о том, как жалко по отношению к Великой Сущности смотрятся все эти убогие определения, все эти перечисления ее свойств, содержащиеся в Венце Истины и совершенно точно почерпнутые из ничтожного опыта самого человека, замахнувшегося скроить Создателя по своему образу и подобию.

Не видя никакой практической ценности собственно в догматике, он находил в религии корень нравственного поведения, хотя, как человек совершенно трезвомыслящий, не отрицал, что таковое в равной степени может быть свойственно и тем, кто исходит из нерелигиозных учений. Это, однако, не означало для Хаардика, что люди неверующие не руководятся в своих нравственных поисках Великой Сущностью, существование которой они столь упорно отрицают. Бог настоятеля Фантеса был очень снисходительным. Он не сердился на свои создания, не принимавшие Его. В конце-концов, подобное неприятие, несомненно, должно было быть в Его же руке, ибо кто как не Он допустил их своеволие? Этот Бог равно любил всех своих детей и никого не стращал наказаниями за один только факт отступничества.

И уж тем более спокойно такой снисходительный Вседержитель относился к смешной и нелепой сваре, возникшей между людьми вследствие спора о присущих Ему же качествах и свойствах, которыми эти несмысленыши самонадеянно и самоуправно наделяли своего Создателя.

Из такого понимания Промысла Божьего произрастала поразительная для священника одной из ортодоксальных церквей веротерпимость и спокойное отношение даже к атеизму. Хаардик Фантес видел в утверждениях далеких от религии людей, говоривших, «что все религии, в сущности, учат одному и тому же», проявление интуитивного и совершенно верного понимания предназначения веры как некоторого данного Богом нравственного тренинга.

* * *

Жить бы умному настоятелю с подобными взглядами спокойно и легко в полной гармонии с самим собою, если бы не одно обстоятельство. Беда состояла в некой гордыне, толкавшей его нести свое понимание Бога и религии другим.

И была бы Хаардику, с учетом слишком вольного отношения к догматике, прямая дорога в очередные ересиархи, но скептический прагматизм, каким-то поразительным образом уживавшийся с горевшей в нем верой, подсказал иной путь для религиозного подвига.

Настоятель Фантес хорошо помнил, что практически все современные мировые религии когда-то начинали свой путь как ереси и довольно маргинальные секты. При этом он не без основания полагал, что ответ на тонкий и диалектический вопрос: с какого момента ту или иную группу отколовшихся одноверцев следует перестать считать сектой и начать уважительно именовать религией, – возможно, на все сто процентов диктуется политикой.

Учредить ересь и создать секту проблемы не составляло, это Хаардик прекрасно понимал еще в то время, когда учился на историческом факультете университета, но вот добиться успеха, который достался пророку Инсаберу и, кроме него, не более чем десятку других персоналий, называемых в качестве основоположников крупнейших религиозных течений, нечего было и думать. То время безвозвратно прошло. Все места на подиуме были давно распределены, и вскарабкаться туда со знаменем нового пророка не дадут слишком мощные, слишком опытные, слишком финансово-оснащенные конкуренты… В то же время, остававшийся шанс создать какую-нибудь завалящую религийку, понавербовать в нее адептов из числа оригиналов с протестными настроениями, просто чудаков и разной степени сумасшедших, да и сделаться за их счет богатым человеком, Хаардика совсем не привлекал. Ему была свойственна гордыня, но ни в коем случае не корысть.

Поэтому, еще молодым человеком размышляя о поприще, он решил руководствоваться старым добрым лозунгом записных прагматиков: если ты не в состоянии победить какое-либо движение, нужно попробовать его возглавить. И обуянный идеей принести миру настоящий смысл веры (в своем понимании, разумеется) выпускник исторического факультета отправился в духовное училище, принадлежавшее Церкви Бога Единственного и Светоносного. Религиозное образование давало возможность взойти на первую ступень иерархии, открывавшую долгий путь к вершине. Длительное ожидание, пусть даже способное занять большую часть жизни, с точки зрения подвига веры, не такое уж серьезное препятствие. Зато сверху, как представлялось гордецу, легче реализовать самые благородные замыслы, и самые светлые мечты в духе экуменизма. Ну, если не реализовать (Хаардик понимал, что это было бы, пожалуй, слишком смело), то хотя бы сдвинуть закосневшую в давно уже бессмысленных догмах старую религиозную конструкцию в нужном направлении…

* * *

Будучи выходцем из семьи, в которой по крайней мере несколько поколений носили на мизинцах перстни с красным камнем, он пошел в «краснокаменные» священники вовсе не по традиции, которую считал ниже своих замыслов. Просто в относительно небольшой и малопопулярной на территории НДФ общине Бога Единственного и Светоносного путь к ключевому посту премьер-епископа, открывавшему дорогу в Первосвященники, был гораздо короче, чем в огромной, богатой и перенасыщенной карьеристами общине Бога Единого и Светлого. Что касается «краснокаменной» церкви, то основная масса ее огромной паствы находилась за границей, в том числе в Соединенном Королевстве Великой Равнины, а штаб квартира базировалась в столице Великого Герцогства Лансор. Но Хаардик Фантес (опять же из истории) знал, что трон Первосвященника «краснокаменных» четыре раза (!) занимали премьер-епископы из Северной Империи, преемницей которой стала НДФ. Нельзя сказать, чтобы это образовало традицию, но, несомненно, говорило о признании заслуг и религиозного подвижничества тех пастырей, которые осмеливались возглавлять структуры Церкви там, где она третировалась иноверцами…

Первый этап амбициозного плана был реализован легко и блестяще. Хаардика, отлично закончившего курс духовного училища, возвели в начальный сан и направили в качестве одного из помощников настоятеля крупного храма в провинции. Там он быстро выдвинулся великолепным знанием вероисповедных вопросов, святоотеческой литературы, тонкостей ритуала, а также несомненным даром проповедника. Его первый руководитель, престарелый священник самого традиционного толка, был в восторге от своего молодого помощника и к истечению второго года службы Хаардика в храме уже собирался дать ему рекомендацию для назначения настоятелем подходящего прихода, но тут произошла первая осечка…

Немало потенциальных благодетелей народов, реализуя собственные честолюбивые планы по переделке мира, прибегали к методу захвата командной высоты. Однако вершины достигали именно те, кто на время трудного и опасного подъема умели полностью забыть себя, свои идеалы и, напялив соответствующую обстановке личину, перли наверх по головам, а если случалось, и по трупам. И только единицы из них после получения главного приза могли вспомнить, зачем они к нему так стремились. И уж вовсе исключения, оказавшись наверху, пробовали реализовать сокровенное.

Хаардик не сумел отречься ни от своих мыслей, ни от неистребимого желания делиться ими с окружающими. Отзывчивая и прямая натура подбивала его высказывать, мягко говоря, некорректные по отношению к догматике и к церковной иерархии суждения, если не с кафедры, то при живом общении с прихожанами и клиром. И, конечно же, почти сразу нашлись люди, посчитавшие за благо донести до духовного начальства информацию о непозволительном вольнодумстве молодого священнослужителя.

Последовали строгие внушения и даже какая-то не слишком обременительная епитимья, но, в общем, – пронесло, ибо архипастырь, принимавший соответствующее решение, был человек незлобный, и сам помнил за собою грех вольномыслия в молодые годы. Однако назначение Хаардика настоятелем было отложено больше чем на год.

Наконец, молодой священник, силою обстоятельств вынужденный на определенное время запечатать свои уста и сердце, был направлен возглавить почти умиравшую «краснокаменную» общину в Рудном Поясе. Захудалый храм и десятка три не прихожан даже, а так, «захожан», составили все наследство, полученное им от предшественника. Но, зато это было поле для настоящего подвига священнослужения.

От полного нищенства Хаардика спасли два обстоятельства: во-первых, «краснокаменная» церковь имела мудрость обеспечивать настоятелей, назначаемых в безнадежные приходы, минимальным ежемесячным пособием; во-вторых, требование целибата снимало со священника тяжкую необходимость заботиться о сносных условиях существования для спутницы жизни и чад. Не будучи ни в какой степени сибаритом, новоявленный настоятель вполне удовлетворился более чем скромным содержанием и целиком отдался пастырству.

* * *

Превратить доставшееся ему нечто, носившее административное имя «приход», в совсем другое, что по-человечески называется «община» и является таковой по своей сути, – стало его главной целью.

Совсем мало заботясь о ригоризме в отправлении богослужебных ритуалов, Хаардик всецело сосредоточился на личном общении с теми немногими людьми, которых что-то еще удерживало в храме. Он терпеливо вникал в их длинные, отягощенные массой ненужных подробностей исповеди, непритворно сочувствовал, умел, когда это было необходимым, чрезвычайно тактично и не обидно увещевать, успокаивал душу, возрождал надежду… и все это без унылой дидактики и нравоучительного тона. Наоборот, в его манере общения особенно привлекали приятные, бодрые и всегда уместные блестки веселого нрава, самоирония, а также готовность прокомментировать ту или иную спорную ситуацию, сложившуюся в жизни собеседника на примере какой-нибудь досадной ошибки, имевшийся в опыте самого Хаардика, либо его близких или друзей. Тем самым он доходил до сердец самым коротким путем: понимающий (и сам понятный!) брат – гораздо более подходящий объект для теплого и доверительного общения, чем даже очень снисходительный, но холодный и всегда знающий единственно верный ответ наставник.

Молодой настоятель не ограничивался только трудной ролью добровольного и безотказного психотерапевта. Его самопожертвование шло дальше. Годы были трудные, послевоенные, и у него рука не поднималась брать деньги за требы с нуждающихся прихожан. Более того, Хаардик и сам мог отдать последние имевшиеся у него копейки тому, кто попал в отчаянное положение. Не в долг! Просто так. В своем скромнейшем жилище при храме он постоянно давал приют людям, по каким-то причинам оказавшимся без крыши над головой. Иногда такие гости жили у него месяцами.

Тогда же Хаардик попробовал организовывать и, наконец, преуспел в устройстве коллективных трапез для прихожан и праздников для их детей. Эта ставшая регулярной складчина кому-то давала необходимое облегчение, кого-то – спасала от одиночества, но всем дарила ощущение некой дополнительной опоры. Люди, большинству из которых не хватает собственной инициативы для ведения активной и наполненной действием жизни, как правило, бывают благодарными тем редким личностям, что способны щедро расходовать собственное время и энергию для раскрашивания обыденности в яркие цвета нового движения и увлекательности. Мало-помалу, настоятелю Фантесу удавалось заражать своей созидательной активностью и желанием быть элементарно полезным для окружающих все более широкий круг тяготевших к нему посетителей храма. Именно посетителей, а не только прихожан.

Добрая слава не хуже, чем злая, умеет бежать впереди человека. Среди жителей небольшого города скоро начали циркулировать самые лестные рассказы о новом настоятеле «краснокаменного» храма, причем не столько как о священнослужителе, сколько как об очень хорошем человеке. А к хорошему человеку, прежде всего, тянутся слабые, в расчете на помощь и защиту, а уж за ними и сильные, больше из интереса к редкому явлению.

Настоятель Фантес принимал всех. Принимал для начала вовсе не в лоно церкви, служителем которой являлся, а просто – в круг своего общения. В этом общении он не пытался натужно «миссионерить», настаивать на признании непреложности догматов представляемой им религии, или истинности собственного мировоззрения, но, в силу своего отношения к жизни, получал удовольствие от знакомства с новыми людьми, гранями их характеров, поворотами их мысли, фрагментами чужого жизненного опыта… Он любил подискутировать, если попадался по-настоящему умный человек, вне зависимости от исповедуемых им взглядов, но умел повернуть дело таким образом, чтобы разговор воспринимался каждой из сторон как интересный обмен мнениями, а не как попытка оппонента непременно одержать верх в споре и утвердить верность собственной точки зрения. Хаардик вообще считал, что мировоззренческий переворот в человеке редко является следствием прямого убеждения со стороны, а, как правило, представляет из себя продукт длительной внутренней работы сознания, анализирующего несчетное число событий и внешних воздействий. Поэтому он не придавал своей особе слишком большого значения в формировании чьего-либо внутреннего мира, но допускал, что может оказаться той соломинкой, добавление которой опрокидывает воз…

* * *

Подвижничество настоятеля не осталось втуне. Храм стал постепенно наполняться и собственно «краснокаменной» паствой, и людьми, далекими от глубокого погружения в религию. Кого-то влекла туда семейная традиция, кого-то – смутная потребность хотя бы во что-то верить, кто-то, не сумев окончательно задавить в себе первобытный страх перед ожидавшей в грядущем неизвестностью, считал необходимым периодически демонстрировать лояльное отношения к Великой Сущности в некоторым образом формализованном виде… Таким людям решительно не понятно было глубочайшее отличие Бога Единого и Светлого от Бога Единственного и Светоносного, зато они определенно могли увидеть разницу между настоятелями храмов и вполне сознательно делали свой выбор в пользу Хаардика Фантеса. А он, будучи «краснокаменным» священником, совершенно естественным образом предлагал им догматику и ритуалы той церкви, которую представлял. «Захожане» становились прихожанами.

Мало того, некоторая часть обширной «белокаменной» паствы города стала посматривать в сторону единственного иноверческого храма. И чем тверже отцы-настоятели зарекали своим овцам глядеть в том направлении, тем большее их число поворачивали головы к запрещаемому соблазну.

К исходу второго года своего настоятельства Хаардик Фантес добился сразу двух впечатляющих результатов.

Во-первых, количество постоянных прихожан его храма увеличилось не менее чем в десять раз, а с учетом разного рода сочувствующих, интересующихся и просто любопытствующих, «краснокаменная «церковь стала одним из популярных мест города. Особенно многолюдно там бывало во время главных религиозных праздников – Обретения Завета и Первого Явления.

Во-вторых, сам Хаардик сделался притчей во языцех, а также предметом открытой неприязни и даже ненависти со стороны «белокаменного» клира, впервые почувствовавшего реальную угрозу роста иноверия со всеми самыми неприятными, в том числе, экономическими последствиями.

Прямым следствием этого второго достижения настоятеля Фантеса стала организация против него мощной контратаки. Среди его противников оказалось достаточное количество умных людей, которые сумели быстро понять, что впрямую агитировать против популярного священнослужителя бесполезно. Этим можно лишь создать ему дополнительную рекламу. А конкурировать с «краснокаменным» священником на его поле далеко не всем по способностям, но, главное, недостанет готовности и смелости отодвинуть ортодоксальную догматику с первого плана на второй, или третий, или еще дальше…

Посему умные люди, пораскинув мозгами, решили, что самый лучший способ избавиться от Хаардика – это сделать так, чтобы его съели свои же. Всего и дел, – опорочить молодца в глазах его же собственного священноначалия. И самый короткий путь к этой цели – борьба за чистоту веры и безгрешный облик пастыря.

Благочестивый поход, как и полагается в таких случаях, возглавил архиепископ местной «белокаменной» епархии. Он справедливо рассудил, что писать прямой донос на священника конкурирующей церкви соответствующему «краснокаменному» премьер-епископу будет и противоестественно и вряд ли эффективно. Такой шаг там, несомненно и совершенно верно расценят, как попытку иноверцев избавиться от талантливого и слишком успешного миссионера. Проклятого Хаардика в этом случае, скорее, подкрепят, чем придержат или уберут.

Из двух оставшихся способов: обратиться с молитвой о помощи против схизматика к Великой Сущности или прибегнуть к подобающей в таком случае интриге, – опытный архипастырь выбрал второй, поелику от природы был деятелен и за многие годы служения твердо убедился в абсолютном практическом смысле народной пословицы: на Господа надейся, а сам не плошай. По тем же соображениям, наиболее действенным средством против невооруженного противника он полагал не слово Божье, а слово печатное, под коим разумел все, что доводится до сведения широкой публики через газеты, радио или телевидение. Метод был не из дешевых, но стоил того, так как потеря паствы и активный рост иноверия на духовно окормляемой территории могли, в итоге, обойтись гораздо дороже и самому архиепископу, и церковной организации, которую он имел честь представлять.

В качестве застрельщика задуманного сражения архиепископ решил использовать заслуженного и проверенного борца с иноверием, состоявшего в Теологическом Совете аж при самом Первосвященнике. Этот деятель носил неофициальный титул главного светила «сектоведения» и, когда по указке духовного начальства, а когда по собственной инициативе, лепил ярлык: «Осторожно, секта!» – на любое новое религиозное объединение граждан, слишком буквально воспринявших положения конституции о свободе совести. Правда, случай с настоятелем Фантесом не был столь однозначным. Все-таки этот человек формально являлся представителем одной из крупнейших церквей, имевших многовековую конфессиональную историю. Исходя из этого, «сектовед» для своей разоблачительной статьи выбрал тон недоуменного сочувствия по поводу явного недомыслия «краснокаменного» священноначалия в отношении самого существа активной деятельности, развитой в своем приходе Хаардиком.

В результате в самой читаемой кантональной газете появился обширный комментарий с названием: «Сектантство во Храме», – имевший подзаголовок: «Слепота пастырей или новый курс «краснокаменной» церкви?»

«Мы не делаем секрета из наших расхождений с Церковью Бога Единственного и Светоносного, – вещало светило «сектоведения», – но до последнего времени у нас не оставалось сомнения, что, несмотря на весьма существенные разногласия в догматике, мы поклоняемся одной Великой Сущности, внемлем одному и тому же Завету Истины и слушаем тех же Пророков. Все это внушало светлую надежду, что когда-нибудь имеющиеся заблуждения себя исчерпают и обе Церкви сольются, наконец, в свете истинной веры под знаменем раз и навсегда общего Венца Истины».

После этого велеречивого запева «сектовед» перешел непосредственно к анализу деятельности настоятеля Фантеса. По его словам выходило, что Хаардик, совершенно забыв о долге священнослужителя, действующего от имени уважаемой в мире Церкви, создал при храме под красным камнем некое полуязыческое сборище людей, в большинстве своем равнодушных или даже враждебных к основным догматам религии и упражняющих свою гордыню в собственном понимании и веры, и места в ней церковной иерархии. «Сектовед» приводил ужасающие образцы проповедей настоятеля Фантеса, из которых неискушенный верующий мог легко сделать вывод, например, о том, что высокие нравственные начала не являются прямым следствием глубокой религиозности, а могут вполне нормально существовать параллельно ей, или даже вне ее. Еще одним грехом, тонко подмеченным автором статьи, являлось то, что главным моментом, притягивавшим людей в храм под красным камнем, стали не красота и величие богослужения и не желание получить отеческое назидание в рамках канонических ритуалов, а развязное общение прихожан между собой и с самим настоятелем, который, явно используя приемы психотехники, подчиняет обращающихся к нему людей своему влиянию и подменяет авторитет церкви собственным авторитетом. В результате, верующие в стенах храма, принадлежащего к одной из ортодоксальных церквей, обманом приобщаются к некому суррогату религии, не имеющему ничего общего с Церковью Бога Единственного и Светоносного… Старательное светило, кроме сказанного, нашло еще массу оснований для того, чтобы, хотя и белыми нитками, соорудить из настоятеля Фантеса злокозненного сектанта, использующего стены храма во вред той самой религии, которой он должен служить. В конце статьи, разумеется, были заданы вполне провокационные вопросы: не означает ли поставление в настоятели «краснокаменного» прихода такого человека, как Хаардик Фантес, признаком некого крутого поворота всей этой Церкви от достойной сожаления схизмы к глубокому еретичеству? Либо это факт печального неведения или наивной слепоты архипастырей Бога Единственного и Светоносного, не способных увидеть явного зла, свившего себе гнездо внутри самой иерархии?

На статью валом пошли хорошо подготовленные отклики. Свое возмущение покушением на самые основы веры высказывали и «белокаменное» священство, и младшие клирики, и рядовые прихожане. Нашлись недоброжелатели и среди паствы самого настоятеля Фантеса, правда, в основном, анонимные.

«Вы посмотрите, как при новом настоятеле стали проходить шествия по случаю религиозных праздников! – восклицал кто-то из таких возмущенных. – Это какой-то карнавал и бесовское действо, а не ритуал во славу Божию! Разве фейерверк, пляски и неуемное веселье толпы пристали святому торжеству?»

В постепенно разгорающийся костер скандала были подкинуты и порции весьма вонючего материала иного сорта. Через пару желтых газетенок реализовали грязненькие намеки о якобы возможном увлечении целибатного «краснокаменного» священника молоденькими особами женского пола. Была даже опубликована мутная фотография, представлявшая со спины некую мужскую фигуру, одетую в повседневное облачение священника и при этом обнимавшую за талию довольно юную, судя по некоторым признакам, девицу. Фон, на котором находились оба персонажа, выглядел вовсе невразумительным, но подпись под снимком сообщала о том, что «господина, похожего на настоятеля Фантеса, сфотографировали в столь пикантной ситуации прямо в церковном дворе». Более серьезные издания с положенным в таких случаях жеманством замечали, что, с одной стороны, верить бульварной прессе как бы и нельзя, но, с другой, – дыма без огня, знаете ли…

Нашлись люди, которые решительно встали на защиту травимого священника. Но все они, как назло, оказались людьми самых либеральных взглядов, в том числе и в вопросах веры. Один из них вообще оказался записным атеистом. Они действовали из самых лучших побуждений, но своими выступлениями только усугубили ситуацию. Ортодоксы буквально взвыли от восторженной злобы: «Вы посмотрите, кто его защищает!!!»

Наконец, дело приняло такой оборот, что епархиальное начальство Хаардика уже не могло не замечать громкого скандала вокруг своего священника и было вынуждено реагировать. Открыто встать на сторону молодого настоятеля не представлялось возможным. Водившийся за ним грех новаторства и вольнодумства был хорошо известен, но идти по пути каких бы то ни было реформ вовсе не входило в планы отцов «краснокаменной» церкви. С другой стороны, прибегнуть к жесткой репрессии в отношении священника, возродившего «мертвый» приход, склонившего (хотя и не вполне канонически) значительное число верующих к посещению именно «краснокаменного» храма, создавшего цветущую общину, регулярно отчислявшую солидные епархиальные взносы, – представлялось также нелогичным. Тем более все прекрасно понимали истинные мотивы, по которым Хаардик подвергся такому беспардонному шельмованию. Компромисс не заставил себя ждать. Премьер-епископ, рассмотрев по докладу специального ревизора «художества» настоятеля Фантеса, не запретил его в служении, а, сделав подобающее внушение, перевел в другой приход. Надо ли говорить о том, что это снова оказалась страшная дыра, открывавшая неуемному гордецу нетронутое поле для нового подвига…

* * *

По этим рельсам и покатилась дальнейшая жизнь Хаардика Фантеса. Епархиальное начальство, не имея никакого желания давать нестандартному священнику ход наверх по ступенькам иерархии, тем не менее, весьма цинично использовало его способности для поднятия из руин самых безнадежных приходов. После того, как жизнь очередного краснокаменного храма налаживалась, настоятеля, неизбежно успевавшего нажить себе яростных недоброжелателей из числа ревнителей древнего благочестия, под соответствующим предлогом перебрасывали в следующий приход, требовавший подвига и самоотречения… С некоторых пор известность настоятеля Фантеса среди краснокаменного клира стала весьма широкой, но это была известность опасного чудака и неудачника. Что касается самого Хаардика, то он неудачником себя не считал. Дело в том, что его гордыня была гораздо сильнее присущего ему же честолюбия. Для честолюбца главное – достигнуть намеченной вершины и получать наслаждение, пожиная причитающиеся в связи с этим лавры. Для гордеца достаточно просто идти по избранному пути, несмотря ни на что и даже без надежды достичь когда-нибудь цели. В этом есть много от самолюбования, но такой человек получает некое противоестественное, на первый взгляд, удовлетворение от наблюдения собственной способности противостоять неблагоприятным обстоятельствам, как бы тяжело они для него не складывались. Кстати, таковы многие из канонизированных святых. Это настоящий сонм неудачников с обычной человеческой точки зрения. Почти никто из них не довел до результата свою миссию. Тот был убит язычниками, не принявшими истинной веры, эту казнили еретики, а те – коллективно потонули в море по дороге к святым местам…

«Краснокаменный» приход Ялагила был уже седьмым в более чем двадцатилетней практике Хаардика Фантеса, и он возглавлял его почти пять лет. Настоятель задержался здесь дольше, чем где-либо ранее, наверное, потому, что многолетний опыт плевания против ветра способен до некоторой степени утомить и самую выносливую натуру. К тому же и годы начинали напоминать о себе. Недавно размененный шестой десяток волей-неволей снижал активность самого Хаардика, и соответственно снижались уровень раздражения, которое он вызывал у своих оппонентов, а также интенсивность оказываемого ему противодействия.

Возможно, Хаардик и пришел бы, наконец, к осознанию того непреложного факта, что «жить как все», несомненно, легче, комфортнее и безопаснее, чем вечно пытаться направить привычное течение вещей в новое русло, но тут на его пути оказался Острихс Глэдди.

В смутных и скупых пока еще сведениях о необычном даре юноши настоятель Фантес разглядел перст Божий. Это была та самая возможность начать новый этап борьбы, когда, казалось, его собственные силы и энергия подошли к концу.

– Я тебе уже много раз говорил, что мне откровений свыше тоже не бывает: вот это, дескать, добро, а вот это – зло… Это вот – валяй, делай, а вот это – ни-ни! Я тут, собственно, как все, ощупью… Поэтому, как ты мог заметить, избегаю давать прямые инструкции кому бы то ни было по части того, что такое хорошо, а что такое плохо… Заметил?

– Конечно, заметил, господин Фантес! Вы говорите в таких случаях: «Если бы это решение нужно было принимать мне, то я поступил бы так…»

– В общем, верно…

– Ну, так вот, и скажите, как бы вы поступили на моем месте?

* * *

Дружба молодого человека и настоятеля «краснокаменного» храма продолжалась уже больше двух месяцев. Причем Хаардик временами чувствовал что-то вроде вины перед Острихсом, как если бы в его отношении к юноше присутствовал обман.

Хотя, где тут обман? В отличие от любви, абсолютная иррациональность которой выражается известной формулой «…полюбишь и козла», дружба, даже, так называемая «бескорыстная», в конечном итоге основана на взаимном интересе. Это всегда в какой-то мере: ты – мне, я – тебе… И дело вовсе не в обмене материальными ценностями, знаниями, или в оказании физической помощи, хотя и это бывает нелишним между друзьями. Главный цемент дружбы – обмен пониманием. Если для влюбленности – непонимание бывает чем-то вроде острой приправы, провоцирующей бурные объяснения, приступы ревности и прочие непременные атрибуты страсти, то для дружбы это же самое – смерть. Не получается дружить с человеком, который тебя совсем не понимает. Дела какие-то вести еще можно, а дружить – нет.

Казалось, с этой точки зрения Хаардик должен был бы себя чувствовать абсолютно чистым. Острихс, как всякий молодой человек в период самоопределения, нуждался в понимании и получал от своего старшего товарища на свой запрос самый щедрый ответ. Однако чувство душевной неуютности у настоятеля Фантеса оставалось. Он долго соображал, что ему мешает, пока не понял: не хватает спонтанности. «У Острихса-то с этим все в порядке, – объяснялся сам с собою Хаардик, – он-то полагает, что наша первая встреча и знакомство не что иное, как счастливая случайность. А вот я знаю, что это не так. Это и дает неприятный привкус неискренности. Хотя, с другой стороны, так ли уж редки случаи, когда люди целенаправленно ищут чьей-нибудь дружбы и идут для этого на маленькие хитрости?»

Первый раз Хаардик услышал об Острихсе от начальника отдела муниципальной статистики, с которым он года два не без удовольствия приятельствовал. Чиновник любил пофилософствовать и при этом позиционировал себя как агностик. А большинство людей, склонных поговорить на отвлеченные темы, находили в настоятеле Фантесе прекрасного собеседника, с которым можно было всласть подискутировать в рамках необременительного обмена мнениями и приятного фехтования доводами, при этом без какого-либо риска нарваться на какую-нибудь оскорбительную эскападу вследствие имевшихся идеологических или мировоззренческих расхождений.

В начале весны Хаардик был приглашен к статистику в гости по случаю дня рождения последнего в качестве своего рода интеллектуального десерта для собравшейся там весьма образованной компании. Через некоторое время вокруг настоятеля с неизбежностью образовался кружок любителей зацепиться языками по поводу подходящей «умной» темы. Ну, и понеслось: основы бытия, познаваемое и трансцендентное, материализм и метафизика, сила и бессилие науки… – короче, обычный философский винегрет. И вот тут, иллюстрируя наличие необъясненных и, возможно, необъяснимых явлений, хозяин дома преподнес гостям свежую статистическую выкладку относительно резкого снижения числа несчастных случаев на льду озер прошедшей зимой и несомненной, по его мнению, связи этого феномена с необыкновенными способностями гимназиста, привлеченного к участию в профилактических мероприятиях. Скептики сочли необходимым сразу же атаковать выдвинутый тезис. Кто-то предположил, что лед в этом сезоне был более толстым, кто-то – что разъяснительная компания была более массированной, кто-то – что имеет место самое обыкновенное совпадение…

Статистик авторитетно парировал, что толщина ледяного покрова на озерах демонстрировала самые средние значения, что статистический скачок явно выходит за рамки случайного отклонения, а интенсивность разъяснительной компании отличалась от привычной ровно на тот параметр, что в ней принял участие упомянутый гимназист… Сюда же рассказчик добавил слышанную им историю про деньги мадам Вектроны и мнение директора гимназии о неординарной способности мальчика к убеждению. В конце концов, образованная компания пришла в обычному в таких случаях глубокомысленному умозаключению: «Возможно, в этом что-то есть…» А Хаардик Фантес, возвращаясь из гостей домой, подумал, что если бы такой дар действительно существовал, то его обладатель легко мог бы стать вровень с самыми знаменитыми пророками.

И вот, где-то уже в середине лета, во время состоявшейся по совершенно случайному поводу беседы, все тот же статистик напомнил Хаардику:

– А помните, я рассказывал вам про Острихса Глэдди?

– Нет, извините, не припоминаю, – не сразу поняв, о ком идет речь, ответил настоятель.

– Я по гимназиста говорю. Ну, про того, помните? С необыкновенным даром убеждения. Ну, мы еще спорили по его поводу у меня на дне рождения!

– А! Да, да… Ну, и что с ним?

– С ним, я надеюсь, ничего, – отвечал статистик. – Но, зато есть новые подтверждения, что это своего рода феномен!

– Вот как? – совершенно искренне заинтересовался Хаардик. – Расскажите! Очень любопытно…

* * *

«Это еще ничего не доказывает», – рассуждал сам с собою настоятель Фантес, переваривая услышанную им от статистика историю о фантастическом успехе рекламной компании, к которой некий ловкий предприниматель смог привлечь Острихса Глэдди. Вместе с тем, Хаардик ловил себя на том, что сопротивляется известию о возможном чудесном даре с упорством, какое скорее пристало матерому атеисту, чем человеку вполне искренне верующему в Господа, по всемогущей воле которого природа способна на любую самую причудливую игру. В священной истории случались и более невероятные вещи.

«И вот теперь, – продолжал копаться в своих сомнениях Хаардик, – когда, возможно, само Провидение выкладывает передо мною инструмент для осуществления миссии, я его не узнаю и стараюсь опасливо отодвинуть от себя подальше. Почему? Боюсь, что Великая Сущность на самом деле уготовила мне именно тот путь, по которому я иду уже много лет? Путь, на котором я должен рассчитывать только на самого себя? Может, именно поэтому мне необходимо сопротивляться новому соблазну, возможно, пустому миражу, который не способен принести ничего, кроме надежд, сколь суетных, столь и беспочвенных? Хоть бы, в самом деле, знак какой! Однако единственный вид откровений, который мне до настоящего времени был доступен, – это волевой толчок. Он будет! Будет обязательно! Мне и раньше случалось с его помощью выходить из тупиков…»

И ожидаемое произошло. Решимость испытать вызов судьбы пришла к Хаардику как-то сама собой, вместе с мыслью о том, что возможная неудача ровным счетом ничего в его положении не изменит. Потерянное время? Сколько его уже утекло! Ему за пятьдесят, а он все на той же стартовой позиции. Если он с нее так и не сдвинется, всего-то и придется, что окончательно смириться со своей долей, назначенной Провидением. В общем-то, он к этому готов. А вот если в его руки действительно попадет чудесный инструмент, то, значит, таков уж Промысел, сопротивляться которому, во-первых – грех, а, во-вторых, – бессмысленно.

Придя к этому простому заключению, настоятель Фантес все через того же знакомого статистика аккуратно навел самые простые справки об Острихсе Елэдди и, обладая этой минимальной информацией, легко организовал свою с ним «случайную» встречу около университетских ворот.

* * *

И вот теперь на него свалилась эта ответственность. Хаардик сам сделал все, чтобы взвалить ее на себя и к собственному удивлению оказался не вполне готовым принять такой груз. Проблема лежала, прежде всего, в нравственной плоскости.

Настоятель «краснокаменного» храма никак не мог отделаться от отвратительного ощущения, что по отношению к Острихсу он выступил в роли довольно циничного соблазнителя. Воспользовавшись своим совершенно очевидным и, кроме того, хорошо тренированными обаянием, он легко завоевал сначала интерес, затем расположение и, наконец, полное доверие юноши, граничащее даже с обожанием. Обожанием именно того рода, какое ищущие молодые люди могут испытывать, если им случится встретить старшего по возрасту человека, обладающего некой совокупностью свойств, за которыми видятся одновременно и ум, и опыт, и понимание, и, вроде бы, доброта, и много еще такого, что остро необходимо растущей душе. Это такие природные таланты – педагоги, не по образованию, а по призванию. От таких – любые уроки молодыми воспитанниками воспринимаются с энтузиазмом, легко и надолго. И научить такие воспитатели могут всему, чему угодно, в зависимости от направленности собственной личности: добру или жестокости, праведности или преступлению, разуму или фанатизму… Это – кому как повезет.

Хаардик, наверное, обладал такого рода талантом и, общаясь с Острихсом, смог предложить ему что-то такое, чего тот не мог получить в необходимой дозе ни от заботливых родителей, ни от почтенных и, может быть, даже отличных преподавателей, ни от друзей-сверстников… А взамен священник приобрел право использовать дар Острихса.

Все получилось так ловко, что Хаардику не пришлось никакими намеками наводить Острихса на нужную тему. Вышло, как в известном анекдоте: лучше полчаса подождать, чем всю ночь уговаривать… Юноша совсем недавно получил от своего отца (мнение которого, несомненно, очень уважал) совершенно определенную отповедь в отношении постановки дальнейших экспериментов со своим даром, однако, острый интерес к самому себе, к собственной необычной способности и постоянное искушение найти ей хоть какое-то применение, увидеть результат, продолжали жечь молодую и уже только поэтому нетерпеливую душу. Острихс подспудно искал некий противовес мудрой осторожности и зрелому прагматизму родителя. Ну, и, разумеется, нашел.

Особенно молодому человеку был приятен тот факт, что в заочном споре с умудренным отцом он вышел (как ему представлялось) победителем. Хаардик действительно «не заикался» на тему о необычном даре Острихса. Вот так прямо – ни словом, ни намеком и какой-либо иной околичностью. Создавалось полное впечатление, что священника интересует только само дружеское общение с молодым человеком. В самом этом факте также нельзя было почувствовать никакого подвоха. Это было совершенно в духе настоятеля Фантеса, с удовольствием заводившего новые знакомства с любыми людьми, которые казались ему чем-то интересными и которых он мог чем-то заинтересовать сам.

Острихс легко и как бы совершенно естественно получил доступ в небольшой круг людей, которые могли приписать себе тесную дружбу с Хаардиком и составили около него нечто вроде клуба для интеллектуального общения. Встречи эти были всегда спонтанны, происходили в произвольном составе случайно заглянувших на огонек знакомцев и не имели никакого заранее оговоренного плана или темы. Как правило, общение происходило за скромным чаем в неуютном и скудно обставленном домике настоятеля при храме, а если позволяла погода – то в старой, но очень милой беседке, в небольшом церковном саду.

Далеко не все среди участников этих чаепитий были людьми верующими, но все любили в той или иной мере пофилософствовать, по возможности изящно поиграть словами и аргументами, в общем – предавались обычному интеллигентскому трепу, как форме удовольствия, и никаких манифестов не вырабатывали.

Острихс был в этой кампании самым молодым, неопытным и посему, в основном, благоразумно помалкивал, боясь попасть впросак с каким-нибудь незрелым суждением. Однако за случайными дискуссиями о литературе, искусстве, на темы истории или, паче чаяния, о проблемах нравственности, а то и об основах бытия ему виделись необыкновенные глубины мудрости и вызовы его собственному предназначению, постоянные мысли о котором не давали покоя ни уму, ни совести, ни честолюбию юноши. Выкладывать всю эту беспокойную продукцию своей души на общее обсуждение он не решался, а поделиться своей готовностью облагодетельствовать человечество открывшимся у него даром очень хотелось. И лучшей кандидатуры для этого, чем деликатный, все понимающий, обладающий большим жизненным опытом и, по-видимому, совершенно бескорыстный Хаардик, найти было нельзя.

* * *

– Может быть, как раз самый правильный образ действий именно тот, о котором говорит твой отец: подождать пока с этим. А? Ну, неужели оно тебя и в самом деле так жжет?

– Ну, во первых, отец-то предостерегал меня от того, чтобы я не пробовал с помощью этого обогащаться… И чтобы был осторожен, если меня кто-то захочет использовать… А вот в смысле общего блага, так сказать… он, как бы, допускает… Вот только не знает, как поточнее определиться… ну, в общем, куда можно с этим влезать, а куда – нет…

– Вот я и говорю: мудрый человек, твой отец, Острихс! Я тебе практически тоже самое…

– Погодите, господин Фантес! Есть еще и во-вторых.

– Ну, изволь…

– Так вот, во-вторых. А вдруг это временно?

– Что именно?

– Ну, вот эта способность моя, если она у меня действительно есть? Бывает же такое, что способности неожиданно пропадают? Вот я сколько таких историй слышал, что, скажем, лет до пятнадцати человек пишет, например, стихи чуть ли не гениальные, а потом – все! Конец.

– Разумеется. Бывает. А что: обыкновенным человеком прожить так уж плохо? Недостойно?

– Ну, вот и вы туда же, господин Фантес! Ну прямо, как отец! А ведь даже по вере вашей: если имеется возможность сделать доброе дело, – надо делать! Я же сам читал в Завете Истины: «Способный дать добро, но уклоняющийся от того, идет по дороге зла».

– О Боже! Ну, что мне с тобой делать, Острихс?!

– Ничего. Хотя бы посоветуйте! Что мне можно?

– Хорошо, подожди немного. Мне нужно подумать…

* * *

«Ну, в самом деле! – размышлял Хаардик с некоторым даже раздражением против самого себя. – Какие мне еще знаки нужны? Вот хороший, чистый мальчик, из которого, учитывая его дар, может получиться проповедник необыкновенной силы. Я могу открыть его этому миру и тем самым, возможно, приблизить Новое Явление Великой Сущности? «Глаголавша пророки», так сказать…Открыл же в свое время святой Бруслэ глаза пророку Инсаберу, а тот, обретя второе зрение, принес человечеству Завет Истины… Могу мальчика оттолкнуть… Как бы даже для его блага, сохраняя его покой, оберегая от возможных опасностей, которых на пути любого пророка предостаточно… То есть, могу отнять у него его же предназначение? А ведь он не отступится! Уж больно горит… Он обязательно будет искать того, кто даст ему первый толчок, покажет направление… Почему, не я? Почему, тот, другой – лучше? Только потому, что решительнее? Разве мои помыслы недостаточно высоки? Разве я буду делать это для себя? Нет, нужно решаться! Нужно подыскать ему пробный камень. Что-то такое… простое, совершенно и несомненно позитивное, общеполезное… Чтобы он почувствовал одновременно и силу, и нравственную опору… А дальше? Дальше Провидение подскажет!

Печальный и трудный разговор со своей давней прихожанкой – пожилой и истерзанной нелегкой жизнью госпожой Ашбу – Хаардик воспринял как явный толчок судьбы в нужном ему направлении.

Несчастная женщина жаловалась настоятелю на собственного внука и искала у священника одновременно совета, понимания и сочувствия.

Страшная катастрофа с пассажирским автобусом на железнодорожном переезде, случившаяся уже более десяти лет назад, оставила мальчика без родителей, на попечении одной лишь бабушки. Как это нередко бывает в подобных случаях, самое чистое желание сторицей восполнить для сироты навсегда потерянную родительскую защиту, любовь и ласку сыграло не самую удачную роль в воспитании ребенка. В глазах бабушки внук непременно оказывался правым в любых конфликтах со сверстниками и взрослыми; он был, разумеется, самым умным и способным, и только черствость да неумение воспитателей и учителей не давали расцвести всем его великолепным дарованиям, за что педагогам жестоко доставалось от госпожи Ашбу, которая к тому же буквально из кожи вон лезла, чтобы несчастный малолетка был полностью огражден от бытовых забот и имел, во всяком случае, внешние атрибуты материального достатка, не уступавшие тем, какими обладали дети из так называемых благополучных семей, находившиеся под полной родительской опекой. В ее отношении к мальчику присутствовало даже какое-то пресмыкание, как если бы она чувствовала за собою часть страшной вины от ужасной несправедливости, допущенной по отношению к нему жестоким роком.

Сирота, само собой, пользовался самоотверженным попустительством бабушки на всю катушку. Он легко воспринял исходивший от единственного близкого человека тот основной педагогический посыл, будто все вокруг должны ему уже ввиду одного того обстоятельства, что он имел несчастье остаться без родителей. Окружающие почему-то не желали осознавать столь очевидного факта, и претензии ребенка, подростка и, наконец, юноши на исключительное к себе отношение постоянно наталкивались на соответствующее отторжение, прежде всего, со стороны сверстников, не желавших по такому пустяковому поводу отдавать все возможные приоритеты не заслужившему этого товарищу. Взрослые также с известным раздражением воспринимали манеру поведения мальчика, сочетавшую в себе вечную настроенность на получение разного рода поблажек с явным оттенком какого-то неуместного высокомерия, которое иногда бывает свойственно личностям, считающим себя несправедливо недооцененными социумом.

Госпожа Ашбу, слыша от внука постоянные жалобы на конфликты, возникавшие вокруг него и во дворе, и в гимназии, и с товарищами по детским играм, и с педагогами, яростно бросалась на защиту своего воспитанника, тщетно требуя от «обидчиков» признания его особого статуса. Регулярно терпя поражения в этих битвах, она еще больше жалела сироту и делала ребенка благодарным слушателем своих сетований на жестокость этого мира и природную черствость населяющих его двуногих созданий. А сирота, не получая положенного (как он считал) вне родных стен, все долги взыскивал с бабушки, постепенно превращаясь в отвратительного домашнего деспота.

Однако сам по себе деспотизм внука госпожа Ашбу еще перенесла бы, возможно, и не замечая оного, подобно тому, как рожденный и проведший всю жизнь в рабстве человек иногда не только не понимает ужас своего положения, но и считает его вполне приемлемым, достойным и единственно возможным. Главная проблема приобрела явно финансовый оттенок. Подросший балбес стал активно тянуться за так называемыми престижными вещами, далеко не все из которых были по силам скромному бюджету пожилой опекунши. Внук, в конце-концов, смог понять, что выжать из бабушки больше, чем она отдает сама, нельзя, но смириться с ограниченностью своих финансовых возможностей не захотел. Работа, на которую молодой человек устроился после окончания гимназии, как всякое первое дело, давала самый скудный доход, едва окупая дорожные расходы и небогатое питание. С учетом особенностей характера, ему было трудно рассчитывать на быстрый карьерный рост и уже через полтора месяца он перешел на другое, почти такое же место, потом – на третье, четвертое…, пока не убедился, что и здесь его сиротство само по-себе не принесет никаких дивидендов.

Но однажды, видимо, в злой час, ему на глаза попалась реклама какого-то из многочисленных «механических казино», которые, как раз об эту пору, своим буйным цветом заполонили не только сам Ялагил, но и весь кантон. На красочном плакате из чрева игрального автомата вытекала сверкающая лава монет, а утонувшие в ней по щиколотку красивые девушка и парень душили друг друга в неистово радостных объятиях. Вокруг счастливчиков были живописно разбросаны чуть туманные образы их чудесно сбывающихся мечтаний: роскошный красный кабриолет на горном шоссе, белоснежный (конечно же!) парус над дивно-бирюзовым морем, уютный домик на очаровательной лужайке и что-то еще столь же соблазнительное. Молодой человек, не долго думая (он вообще не любил, да и не умел долго думать), вошел в таинственно затемненный зал, радужно сверкавший из своих глубин ярко подсвеченными окнами игровых табло. У внука госпожи Ашбу в этот раз было с собой совсем немного денег и он быстро проиграл все, что имел. Тем не менее молодой человек покинул игровой зал с твердым убеждением, что только досадная случайность не позволила ему получить на свои гроши солидную прибыль. И всего через три месяца сирота, с завидным упорством спустивший в бескомпромиссных поединках с волшебными ящиками все имевшиеся в доме собственные и, разумеется, бабушкины деньги, понес в скупку вещи…

* * *

По собственным наблюдениям, Хаардик Фантес делил игроков на три основные категории. Первую и не очень большую составляли те, для которых в игре самым ценным была сама игра. Эти не играть не могли вовсе, успешно гибли, сжигаемые своей страстью, но иногда давали миру потрясающих профессионалов в своей области. Ко второй – настоятель относил известную прослойку преступников, которых игра интересовала только как возможность с помощью откровенно жульнических приемов вытянуть у опьяненных азартом участников принадлежащие последним материальные ценности. И, наконец, третью, самую многочисленную категорию, составляла огромная масса примитивно-корыстных и одновременно наивных людей, коих неодолимо влекла надежда неожиданно и без каких-либо материальных, физических или интеллектуальных затрат разбогатеть. Этими людьми двигала прежде всего вера. Вера в то, что затерянный в океане вероятности Случай именно для них всплывет из глубин статистических множеств, что чудо можно поймать своими руками, если поудачнее нажать на рычаг, пускающий механизм игрального аппарата, что можно серьезно увеличить возможность выигрыша, если покупать лотерейные билеты по какой-то специальной системе… и все остальное в таком же роде. Именно подобные люди составляют опору, надежду и главную добычу индустрии азарта.

Священник, проанализировав горестную повесть госпожи Ашбу, без труда отнес ее бестолкового внука именно к этой последней категории. Другой пастырь на его месте посоветовал бы прибегнуть к обычно рекомендуемому в подобных случаях средству: искренней молитве и упованию на Промысел Великой Сущности. Но Хаардик, как известно, был не таков. Он всегда старался помочь Богу одеть его добрые дела в одежды каких-нибудь доступных людям методик, а еще лучше, подыскать в качестве орудия Божьей воли подходящего исполнителя из числа смертных. Как-то надежнее получалось…

«Ну, чем из этого балбеса можно выбить его глупую веру в то, что ему вот-вот повезет, и он, наконец, разбогатеет, – размышлял настоятель краснокаменного храма. – Доводы разума, это, похоже, не для него… Разве только другая вера?.. Постойте, постойте!.. Вот оно!»

* * *

Внук госпожи Ашбу решительно не понимал, зачем бабка притащила его в церковь к какому-то дурацкому попу. Согласиться на это идиотское мероприятие его заставила только надежда на материальное воздаяние. В виде компенсации ему была обещана некая небольшая денежная сумма, которая, несомненно, должна была (наконец!) положить начало полосе оглушительных побед в его длительном и упорном сражении с изворотливой удачей. Даже если бы бабка призналась, что единственной целью посещения священника является душеспасительная беседа, он бы все равно пошел. Выслушать чей-то бред, – это можно перенести, а вот отсутствие денег – нет.

В небольшой и скудно обставленной комнате, куда настоятель пригласил своих посетителей, кроме него самого находился (сидел за столом) какой-то молодой человек. Увидев вошедших, он вежливо встал и поздоровался. Затем все уселись вокруг того же стола, причем внук госпожи Ашбу, занимая свое место, возвел очи горе и шумно вздохнул, то ли сокрушенно, то ли обреченно-иронически, заранее выражая свое отношение ко всему, что он может здесь услышать. Однако, священник, к его удивлению, не спешил заговорить. Зато молодой человек, сидевший напротив, поймав тоскующий взгляд гостя, несколько скованным голосом произнес:

– Поверь, тебе совершенно необходимо меня выслушать!

Госпожа Ашбу, услышав такое начало разговора, внутренне напряглась, поскольку хорошо помнила об обычной реакции своего воспитанника на подобного рода заявления, от кого бы они не исходили. Произнеси эту фразу умудренный жизненным опытом и осененный авторитетом сана настоятель, – какая-то надежда завоевать внимание ее капризного внука, наверное, оставалась бы… А тут… неоперившийся птенец, тоже, наверное, лет семнадцати-восемнадцати не более… Такой уж никак не мог надеяться влиять на ее мальчика. К этому, надо сказать, бабушка сама приложила немало старания. В сложных взаимоотношениях внука со сверстниками она всегда и во всех случаях становилась на сторону своего подопечного, награждая истинных и мнимых обидчиков уничижительными характеристиками, что, в конце концов, создало у ребенка твердое убеждение, будто кроме него самого на умные и справедливые речи и поступки никто не способен.

Тем более бабушка была поражена, когда любимый внук, только пару раз моргнув белесыми ресницами, милостиво и, кажется, даже заинтересованно разрешил: «Ну, давай, слушаю…»

Все дальнейшее оставило в душе госпожи Ашбу впечатление некоторого недоумения и двойственности. С одной стороны, на ее глазах произошла какая-то странная вещь, бывшая сродни свалившемуся с неба чуду, с другой, – можно было с не меньшим основанием посчитать себя старой дурой, которая совершенно напрасно вынесла сор из избы и зря затеяла весь этот поход к священнику, так как обожаемый внук, похоже, справился со своей проблемой самостоятельно.

А выглядело это так.

Увещеваемый, против всех ожиданий, внимательно слушал совершенно тривиальную по содержанию и при этом довольно сбивчивую речь юноши, внешность которого оставляла смутное впечатление, что где-то уже приходилось его видеть. Представленные аргументы казались совершенно примитивными. Госпожа Ашбу и сама могла сказать такое (и даже не раз говорила!) своему внуку, правда, безрезультатно. Ну, дескать, такого рода игры устраиваются их организаторами для того, чтобы обогащать себя, а отнюдь не игроков; что-то про отсутствие реальной возможности выиграть по крупному… Молодой человек, правда, приплел еще математику какую-то, но в общем говорил то же самое – жульничают! И все это под соусом весьма часто повторяемого, как заклинание: «Поверь мне!» Ввиду того, что Госпожа Ашбу сама была твердо убеждена в тех прописных истинах, которые произносили уста наивного проповедника, она совершенно не могла оценить меру воздействия на ее внука всех этих трюизмов.

Когда юноша, которого настоятель Фантес называл Острихсом, завершил свое неожиданное назидание, внук госпожи Ашбу вновь поморгал своими почти бесцветными ресницами и изрек: «Ну, да… Все правильно… А то я не знаю! Дурят, конечно. Чего объяснять-то? Я как раз, решил больше туда не ходить. Без меня обойдутся! Вы тут все меня за дурака, что ли совсем держите?»

Произнеся все это, внук уставился на бабушку, как бы молчаливо вопрошая: «Ну? Все?»

Госпожа Ашбу, в свою очередь, вопросительно посмотрела на священника, а тот коротко глянул на Острихся, который, оказавшись последним звеном в цепи переглядок, возвратил неуверенный взор Хаардику и смог только пожать плечами.

Настоятель Фантес, разумеется, не представлял себе, каким, собственно, образом должно заявлять о себе чудо. Во всяком случае, квитанции, с надписью: «Свершилось!», – он не ожидал, и даже какое-нибудь завалящее знамение, вроде отдаленного грома, представлялось ему маловероятным. Наверное, поэтому, после некоторой заминки, священник встрепенулся и заключил: «В общем-то – все. Так кажется?»

Когда бабушка с внуком скрылись за дверью, еще некоторое время можно было слышать их голоса. Госпожа Аашбу домогалась от новообращенного, чтобы он ее окончательно успокоил:

– Нет, ты мне скажи! Ты правда не будешь больше ходить в это ужасное место?

А инфантильный балбес лениво отбрехивался:

– Да отстань ты! Сказано тебе: не дурак я, сам все понимаю! И чего ты меня к попу потащила?

* * *

– Ну, как вы думаете? – немного переварив произошедшее, спросил Острихс у Хаардика. – Это я? Или он сам?

– Спроси, чего полегче! – только и нашелся сказать священник. – Я-то предполагал, что ты это сам как-то чувствуешь… Разве нет?

– Нет, не замечал ничего такого… – как бы пытаясь найти подсказку внутри себя, отвечал Острихс.

– Только то, что происходит… вроде как происходит после… Но, ведь после, это совершенно необязательно, что вследствие? Так? Вот и теперь, ей-богу не знаю: может, и действительно он сам?

Хаардик забрав бороду в кулак и склонив голову, задумался, но через короткое время продолжил, улыбнувшись:

– Тут, знаешь, наверное, как? Как в каком-то анекдоте: один раз – случайность, два раза – везение, а три раза – уже привычка! А кроме того, кто-то из мудрых сказал: «Не важно верите вы в это или нет, главное – что это работает». Так вот, из того, что я о тебе знаю, из того, что ты мне рассказал о себе сам, и из того, что я видел собственными глазами, я для себя делаю вывод: работает!

– В самом деле? – спросил Острихс с оттенком некоторого даже самодовольства в голосе. – Ну, и как вы думаете, господин Фантес: тут-то уж точно нет никакого вреда? В этом-то смысле все совершенно чисто?

– По моему мнению, – да! – почти совершенно уверенно подтвердил священник.

– То есть, например, в таком направлении использовать мою способность можно и нужно? – уже даже как-то требовательно вопрошал юноша.

«А мальчик-то сам так и рвется в пророки, – подумал про себя Хаардик, – горит бескорыстным желанием осчастливить мир. Как там в этой книжке было? «Счастье для всех!.. Даром!..» Только уж больно жутко все закончилось… Не дай Бог! Впрочем, что это я? Там была работа пришельцев, насколько я помню, негуманоидов… Мы же дело не с пришельцами собираемся иметь?»

Закончив короткий внутренний монолог, священник в своей манере не стал выдвигать для Острихса никаких собственных предложений. Хаардик часто пользовался этим приемом: давал до конца высказаться собеседнику, который уже шел в нужном направлении, и в подходящий момент только одобрял подобранный им, казалось, с поверхности ответ. По наблюдениям настоятеля Фантеса, решения, которые люди считают своими, они реализуют гораздо с большим удовольствием и рвением, чем навязанные со стороны.

– Как тебе сказать? – счел он возможным ответить Острихсу, – Нужно или не нужно – это решать тебе… А вот насчет «можно»… Тебя ведь беспокоит оценка того, что ты сегодня сделал, с позиции добра и зла? Я полагаю, это, однозначно, во благо. Так что, если и дальше в таком же духе… думаю, можно!

– Тогда, может быть, попробуем реализовать мою идею? – тут же с воодушевлением отреагировал на авторитетное заключение Острихс.

– Уже идею? Ну, что ж… Излагай.

Все-таки Хаардик Фантес поспешил, назвав чудесное исцеление непутевого внука госпожи Ашбу от явного порока однозначным благом. Надо полагать, что, рассматривая под большим увеличением любое, казалось бы, совершенно бесспорное «доброе дело», почти всегда можно обнаружить хотя бы одного того, кому совершившееся благодеяние доставит разочарование и досаду. Тут, наверное, допустимо заподозрить и некоторую закономерность: чем шире круг облагодетельствованных, тем больше будет тех, кому это обстоятельство причинит какого-либо рода огорчение. Отсюда, разумеется, не следует делать скоропалительного вывода, будто творить добро (в собственном понимании) вовсе не стоит, дабы не причинить соответствующей меры зла (в чьих-нибудь глазах), однако, и не следует удивляться тому, что в азарте реализации человеколюбивых замыслов можно натолкнуться на неожиданное и резкое сопротивление.

Суть благородной идеи, внезапно возникшей в мозгу у Острихса, напрямую вытекала из только что совершенного им и недвусмысленно одобренного Хаардиком «чуда». Другие люди на их месте взяли бы, да и открыли какой-нибудь платный кабинет по излечению больных игровой зависимостью и спокойно стригли купоны, вполне безопасно сопрягая выгодное с благим. Однако чистое бессеребреничество обоих героев в сочетании с порывом молодой души одного из них и гордыней подвижничества – второго такого примитивного развития событий допустить не могли.

Острихс задумал оделить счастьем освобождения от рабства азарта всех, до кого только сможет дотянуться силой своего дара и, разумеется, безвозмездно. Он представлял себе это в виде некой просветительской акции ну… опять же, наподобие той, в которой участвовал зимой. Собственно, другого опыта массового воздействия на людей (кроме, конечно, участия в рекламе тупсаровского мороженного, о чем вспоминать было немного стыдно) он не имел. Дело оставалось за малым: как-то сподобиться заинтересовать своей идеей тех, кто смог бы организовать все это в техническом плане. И здесь Острихс рассчитывал на помощь настоятеля Фантеса, которого не вполне обоснованно считал влиятельным лицом, принимая во внимание только его сан и многочисленных знакомых.

Что касается священника, то высказанная его молодым другом идея вполне укладывалась в гордый замысел целой цепи нравственных влияний на «стадо человечье», который уже почти сложился в голове неугомонного служителя Великой Сущности. Имея в руках такой инструмент, как Острихс, оставалось только освоиться с особенностями его применения, так сказать, разработать наиболее продуктивную методику использования, а далее – лишь выбирать направления воздействий.

Что особенно ценно, эта схема служения Богу, как его понимал Хаардик, уже не требовала завоевания непременно высокого (а предпочтительно, высшего) места в церковной иерархии. Тут Провидение давало ему непосредственную силу, по сравнению с которой, в сущности своей – административная власть иерарха была просто ерундой. А власть, как таковая, без ее прикладного значения, Хаардику была не нужна. Не говоря уже о том, что он давно осознал свою совершенную неудачу на выбранном когда-то пути к вершине пирамиды, именовавшейся Церковью Бога Единственного и Светоносного.

* * *

Совершенно не заблуждаясь относительно степени своего влияния на различные административные и финансовые рычаги Ялагила, настоятель Фантес, тем не менее, понимал, что сам Острихс, несмотря на уже приобретенную некоторую известность, представляет из себя в этом смысле еще меньшую величину. Поэтому он решил взять организацию кафедры, с которой начнет вещать новый пророк, на себя и попросил одного из приятелей по «философскому кружку», бывшего муниципальным советником, посодействовать в организации встречи с главою городской администрации. Хлопоты увенчались успехом, и аудиенция была назначена.

Мэр города, предполагавший, что священник напросился к нему на прием для того, чтобы чего-нибудь выклянчить, принял Хаардика по-началу довольно сухо, но потом, когда вник в существо предложений настоятеля «краснокаменного» храма, неожиданно заинтересовался. Причем заинтересовался настолько, что некоторым образом поразил внезапно горячим участием своего посетителя.

Пружины, которые побуждали городского мэра к тем или иным действиям, для Хаардика, остававшегося, при всем его несколько однобоком практицизме, политическим наивом, были тайной за семью печатями. Зато для самого принимавшего его чиновника все складывалось в простейшую комбинацию – двухходовку.

Дело состояло в том, что через полгода в Ялагиле должны были пройти выборы нового мэра, и нынешний – естественным образом желал сохранить этот пост за собою. В качестве его главного соперника в борьбе за главный приз уже определилась госпожа Диадарио, бывшая дочерью господина Дрио, каковой был широко известен тем, что держал в своих не совсем чистых руках всю сеть игрового бизнеса в городе и окрестностях. Понятное дело, что избирательная компания, которую успешно вела амбициозная молодая женщина, стоила немалых денег и на девяносто процентов финансировалась из того самого источника, который для значительного числа ее невоздержанных в азарте сограждан, являлся черной дырой, исправно высасывавшей их трудовые и не очень трудовые сбережения. Папаша Дрио денег не жалел, справедливо полагая мэрский пост только первой ступенью на пути восхождения его любимой дочери к политическим вершинам…

Мэр кое-что слышал уже о том, что в его городе вроде бы завелся некий феномен в виде молокососа с уникальными способностями к убеждению. В частности, об этом тростил ему председатель муниципалитета, соратник, так сказать, по сражению за руководящие посты. Этот даже высказывал нечто вроде идейки о привлечении юного дарования к предвыборной борьбе на своей стороне, но мэр лишь отмахнулся, полагая всю историю, если и не выдумкой, то изрядным преувеличением. Казалось легкомысленным строить серьезный политический расчет на мальчишке, о котором болтают какие-то сомнительные вещи, и вкладывать средства выборного фонда, которых всегда остро не хватает, в мероприятие, могущее окончиться пшиком. Более того: в случае неудачи еще и на смех поднимут!

И вот перед мэром сидит этот самый поп, фигура, прямо сказать, тоже весьма противоречивая. Иметь с ним дело и соблазнительно, и опасно. Соблазнительно, потому что, по имеющимся сведениям, его немногочисленная, но постоянно растущая «краснокаменная» паства, конечно же, способна добавить некую толику электората в предвыборную копилку мэра. Опасно – потому, что у «белокаменной» епархии он – постоянное бельмо на глазу. Местный епископ и так норовит примкнуть к банде папаши Дрио, поскольку тот постоянно (и не хило!) жертвует в пользу церкви Бога Единого и Светлого. А у самого мэра с архиереем – не очень… Особенно, после того, как муниципальное собрание отказалось предоставить владыке лакомый кусок земли в Центральном парке на берегу озера под новую резиденцию. Как будто мэр в том виноват! Так что тесные контакты с «краснокаменными» в свете предстоящей схватки могут выйти боком…

Но, странный поп предлагает забавную вещь! Он, видите ли, обеспокоен пагубным увлечением значительной части сограждан азартными развлечениями в механических казино! Это, понимаете ли, разрушительно действует на личность, пускает деньги обывателей на ветер, отнимает их у детей, ведет к распаду семейных очагов, росту преступности и что-то там еще… Короче, настоятель единственного в Ялагиле «краснокаменного» храма хочет попробовать уговорить несчастных грешников отойти от пагубы. При этом поп не сам собирается уговаривать, а считает, что это способен сделать его молодой друг – Острихс Глэдди, тот самый, о котором дул в уши мэру председатель муниципалитета.

В голове у мэра начинает работать своего рода калькулятор.

«Чем я рискую? Похоже, ничем. Строго говоря, такого рода выступление к избирательной компании напрямую никак не относится. На первый взгляд, обычная бесполезная трепотня на темы нравственности. Дескать, надо вести себя хорошо… На такое деньги можно выделить из городского бюджета, а не из моего фонда. У нас там заложена какая-то расходная статья… мелочь, конечно… на пропаганду здорового образа жизни и тому подобное. Можно, кстати, с невинным видом предложить и «белокаменным» попам в этом поучаствовать! А что? Грехи у паствы одни и те же, вне зависимости от того, в какие она храмы валит. И все это, разумеется – не моими руками… На всякий случай! Это пусть будет инициатива комиссии муниципалитета… Есть там у нас какая-то такая, по части охраны семьи и детства, вся из целомудренных старушек и училок. А что я с этого всего могу поиметь? Так… Представим, к примеру (только к примеру!), что парень этот, и впрямь, волшебник… Он значит, это… выступает… и, как мне тут обещают, механические казино папаши Дрио теряют процентов восемьдесят-девяносто своей клиентуры… А значит, соответствующим образом должны сократиться и доходы старого козла. Совсем он, конечно, не разорится (у него еще кое-что есть, кроме «игралок»), но с деньгами в разгар избирательной кампании его дочурки будет полный напряг… А это здорово! Сказка, конечно, красивая… Но, ведь я в любом случае ничего не теряю! Чем черт не шутит!»

* * *

Когда к папаше Дрио стали поступать сведения о том, что большинство его механических казино пустуют сутками и вместо ежедневной прибыли приносят одни убытки, пожирая средства на накладные расходы, он сначала не поверил. Потом поверить пришлось, но возникло вполне понятное желание разобраться, что за такой крутой наезд и с чьей, позвольте, стороны поставил его небольшую, но замечательно отлаженную империю на грань финансового краха.

Причина всего этого безобразия, которую изложил папаше Дрио руководитель его личной службы безопасности, поначалу показалась смехотворной. Присутствовавшая при сем соискательница поста ялагильского мэра – Диадарио широко раскрыла глаза, услышав мнение профессионала, что в основе столь неожиданного отвращения широких кругов населения от посещения «игралок», будто бы, лежат какие-то дурацкие выступления по городскому телевидению и радио неких борцов за нравственность из муниципального собрания, поддержанных парой-тройкой местных попов. Собственно, из этой, не более чем забавной, на первый взгляд, компании, проведенное в течение десяти дней частное расследование выделило двух человек: настоятеля «краснокаменного» храма Хаардика Фантеса в качестве вдохновителя акции и студента Ялагильского университета Острихса Глэдди, каковой выступал главным инструментом разрушения финансового благополучия в хозяйстве папаши Дрио.

Семейство Дрио всегда нанимало себе отличных специалистов, и безопасностью у них ведал бывший сотрудник ФБГБ – господин Анс Гваар, переманенный с государственной службы очень высоким окладом. В короткое время он смог профессиональным нюхом не только выделить двух главных фигурантов, но и со всей возможной в столь ограниченный срок тщательностью выяснить основные детали их жизненных линий, а также установить главную суть взаимоотношений этих людей. К несомненным достоинствам состоявшегося розыска относилось то, что, собрав и проанализировав материал об известных «подвигах» Острихса Глэдди, гэбэровский отставник не только пришел к совершенно правильному выводу о наличии у «подследственного» уникального дара, но и смог сделать некоторые прикидки о характере воздействия этого феномена на людей.

Скорее всего, первый из тех профессионалов, которым когда-либо пришлось по роду своей работы заниматься феноменом Острихса, он не ограничился констатацией самого факта «чуда», но и попробовал нащупать пределы, в которых оно существует. Это вполне объяснимо: ему по должности полагалось искать слабые места любого противника папаши Дрио, даже если в качестве такового выступал некий комплекс паранормальных способностей. Коротко говоря, следовало определиться и со степенью опасности данного явления для конкретного бизнеса, наймитом которого был начальник службы безопасности, и вести поиск противоядия для спасения кормушки от совершенного опустошения.

* * *

– Конечно, без специального исследования такое утверждать с точностью нельзя, – докладывал своему хозяину Гваар, – но я почти убежден, что совершенно бесповоротно этот парень зашибает мозги незначительному числу людей. Какой-то, тоже невеликий процент – вовсе не его клиенты. А основная масса, мне думается, подпадает под его влияние временно. Я уже нашел таких и среди любителей мороженого, и среди посетителей наших «игралок». Кое-кто из них уже возвратился к старым пристрастиям…

– Кое-кто! – сардонически возопил папаша Дрио. – Успокоил! Кое-кто меня не устраивает! То есть, в части мороженого – пусть жрут, что угодно, конечно, но, что касается моих механических казино, то «кое-кто» означает, знаешь что? Разорение! Это понятно, я надеюсь? Это не разговор! С таким прогнозом работать нельзя!

– Господин Дрио! – с достоинством человека, знающего себе цену, возразил бывший гэбэровец. – Кому угодно ясно, что за столь малый срок расследования, при наличии очень скудного материала, описывающего феномен, и малого времени, с которого он вообще известен, более глубоких и обстоятельных заключений сделать нельзя. Я уже вам говорил, что нужно специальное исследование…

– На что ты намекаешь, сынок, этим своим: «кому угодно понятно»? – довольно ехидным тоном прервал своего служащего раздраженный босс.

– На то, что ты – дурак, папка, коли не понимаешь! – мрачно подала со своего места реплику Диадарио.

– Спасибо, дочка, на ласковом слове, – строго посмотрев на любимицу, отвечал отец, – но тебя сюда позвали не шутки шутить, а чего дельное сказать, если сумеешь. Так?

Затем, отвернувшись от поджавшей губы Диадарио, он вновь обратился к Гваару:

– Ты же сам понимаешь, сынок, что яйцеголовых с микроскопами приглашать для всяких там изысканий, да докторов с клистирами, или чего у них там, для анализов – некогда. Делать-то сейчас… именно сейчас, что?

– А почему некогда? – снова вставилась ничуть не повеселевшая дочь босса. – Просто нужно приглашать сразу на вскрытие.

– Как вариант, дочка… Как крайний вариант годится, – вполне бесстрастным тоном отреагировал на это радикальное предложение папаша Дрио, – вот уж это-то всегда успеем, – и, вновь повернувшись к руководителю службы безопасности, повторил вопрос, – если без этого, то как?

* * *

Уже только потому, что Гваар прослужил около пятнадцати лет в государственной секретной службе, он по определению не мог остаться девственником. Это в том смысле, что слова царя «игралок» и его наследницы не показались ему ни кошмарной шуткой, ни абсолютно недопустимым планом. Реализация известного принципа: «нет человека – нет проблем», – не являлась в работе ФБГБ (как, впрочем, и в деятельности спецслужб иных сильных государств) чем-то совершенно исключительным или абсолютно экстраординарным. Рутиной, правда, это тоже назвать было нельзя, но тайные войны (как и явные) никогда и нигде не могли обойтись без жестокостей и совершенно реальных жертв. Вопрос, собственно, всегда диктовался одной только мерой необходимости. Ну, а то, что эту самую меру, в конце-концов, определял какой-нибудь конкретный, облеченный властью человек, – так это уж простите! Сие заложено в конструкцию мира, сотворенного по Великой Воле Великой Сущности! Гваар в своих нравственных поисках ни разу не пошел далее этого простого и одновременно крайнего тезиса, когда ему приходилось участвовать по долгу службы и приказу начальства в операциях, успешный финал которых определялся устранением какой-либо проблемы через применение вышеупомянутого принципа. Помолится, бывало, в военном храме, услышит от капеллана формулу: «Воину прощено!» – и, как умылся!

Опытного хирурга не способны ужаснуть разверстые внутренности человека; старый могильщик не видит ничего страшного или мистического в смердящем трупе; адвокат со стажем внутренне равнодушен к переживаниям сторон процесса; забойщика скота вряд ли смутит какое-то там «выражение глаз» предназначенного на фарш животного… Если бы дело обстояло по иному, большинство операций заканчивалось бы смертью больного, при этом погребать зарезанных было бы некому и никто не смог бы спокойно и беспристрастно разобраться даже в простой юридической коллизии, не говоря уже о том, что сочный бифштекс или ароматный шашлык стали бы уделом лишь отдельных «безнравственных» личностей, способных недрогнувшей рукой перерезать горло соответствующей жертве…

Профессионализм в некоторых областях человеческой деятельности, кажется, подразумевает необходимость определенного «нравственного отупения», способность к которому, скорее всего, является обязательным условием того, что тот или иной индивид вообще сможет хорошо выполнять ту или другую работу. Проблема только в том, как далеко может зайти в своем развитии неизбежная профессиональная деформация.

У Анса Гваара она зашла за такие пределы, что он не слишком смутился, когда несколько лет назад, уже служа папаше Дрио, услышал от последнего, хотя и не прямым текстом высказанное, но, тем не менее, совершенно определенное поручение, решить некую проблему известным бывшему гэбэровцу способом. То обстоятельство, что человек, от которого следовало избавиться, вовсе не был «белым и пушистым», но, напротив, по всем человеческим понятиям, являлся грязной скотиной, как-то удачно сгладило в собственных глазах Гваара тот неприятный факт, что в данном случае его действия никак не могли быть оправданы, ни принесенной присягой, ни высокой государственной необходимостью. Кроме того, ему уже не требовалось быть непосредственным исполнителем. Выяснилось, что дистанцирование от жертвы помогает ничуть не хуже, чем успокоительные слова капеллана. Ну, а потом… Потом было еще несколько подобных задач, с которыми руководитель службы безопасности папаши Дрио справился умело, чисто и в поставленные сроки. Освоился, в общем, с работой на новом месте.

* * *

– Самое главное, как мне кажется, – отвечал Гваар своему боссу, – это не допустить повторных выступлений мальчишки со своей… э-э-э… назовем это проповедью. Как я выяснил, подобные планы не только имеются, но и находятся в стадии подготовки. Что касается нас, то, как я уже говорил, мы почти не знаем механизма… ну, в общем, как все это работает. Например, усиливается ли феномен вследствие повторных воздействий или ослабляется… Раз нет времени на исследования, то уж, во всяком случае, не нужно ставить экспериментов на собственном бизнесе, господин Дрио! Итак, будем исходить из того худшего предположения, что повторная… э-э-э… процедура закрепляет эффект… э-э-э… воздержания от участия в игре у тех, кто находится под воздействием «проповеди», и возобновляет его у тех, кто в силу каких-то причин вышел из-под влияния… А это нас никак не устраивает. Если дело действительно обстоит так, то пускать его на самотек недопустимо. Никаких компромиссов быть не может: надо все это прекращать.

Папаша Дрио и Диадарио слушали внимательно, не перебивая, и Гваар продолжил развивать свою мысль:

– Тем не менее, я полагаю, что для… э-э-э… крайних шагов оснований пока нет. Достаточно надавить на некоторые рычаги и заблокировать повторные выступления всей этой компании, то есть в первую очередь, конечно, мальчишки и «краснокаменного» попа…

– Кстати, о попах… – сказал папаша Дрио, скупым жестом приостановив речь своего служащего. – С «краснокаменным» – все ясно. Он, что называется, «притча во языцех». А наши-то, «белокаменные», как сюда затесались? Откуда эти палки мне в колеса? Может, епископ на всякий случай в обе стороны глядит?

– Не думаю, босс, – отрицательно покачав головой, ответил Гваар, – по моим сведениям, они влезли в это дело просто по глупости… Ну, вроде, предложили из муниципалитета: вопросы нравственности и все такое… Второго дна они конечно не увидели. Оно, и правда: раньше все такого рода выступления были как мертвому припарка. Ну, к тому же не хотелось очередные очки конкуренту из другой церкви отдавать. Он, этот Фантес, и так у них постоянно паству отбивает. Они даже у кого-то в епископской канцелярии спросили: можно ли с «краснокаменным» в одной передаче выступить, чтобы свою марку поддержать. Ну, им и разрешили… Просчитать последствия не смогли. Они там, хотя и ведают о нашем… кгхм… альянсе с епископом, но то, что этот Острихс Глэдди такая бомба, понятное дело, не предполагали… А вы сами, босс, с епископом не говорили по этому поводу? Ведь у вас с ним напрямую…

– Говорил. Три дня назад говорил, – без промедления отозвался папаша Дрио. – Клянется, что ни сном, ни духом. От одного имени этого Фантеса его трясет. А своим балбесам обещает по ушам надавать, чтоб впредь неповадно было. Оно, конечно, поделом, но поздно. Однако и я его, старого брехуна и двурушника, знаю. Он соврет – недорого возьмет. Вот я и хотел твое впечатление, сынок, узнать, не метнулся ли наш праведник к мэру… Ну, с этим ясно. Будем исходить из того, что епископ по-прежнему наш… А мэр? Конечно, в курсе, скотина? Его рук дело?

Гваар несколько помедлил, прежде чем ответить:

– Совершенно очевидно, что в курсе, но все обставил так, будто он к этому делу отношения не имеет. Тут, я полагаю, фокус в том, чтобы затруднить рассмотрение всей этой истории в контексте его и нашей избирательной компании. Тут нашему мэру, что называется, подфартило: инициатива действительно исходила от Хаардика Фантеса. Это я установил совершенно точно. Однако здесь же и слабое место. Дистанцировавшись от попа и мальчишки, он лишил их, а также других, так сказать, «энтузиастов» из комиссии муниципалитета, прикрытия. Так что – кому-то денег заслать, где-то – надавить, и сколь-либо широкая аудитория для всей этой компании будет закрыта. А без этого им останется только одиночек увещевать, что заметного ущерба нам… в смысле, вам, не причинит.

– А что делать с тем, что мы уже потеряли?! – неожиданно вскипела Диадарио. – За это кто заплатит? Может быть, вы возместите, Гваар? Это же вы у нас за безопасность отвечаете! У меня избирательная компания в разгаре, а в кассе – пусто! Тут целая туча звезд кино и эстрады должна была прикатить, электорат ублажать. Чем им платить прикажете?! Из вашего жалования? Не хватит даже его, уверяю вас! Да и в долг взять неоткуда. Вы знаете, насколько упали наши акции?! А шайка мэра с удовольствием раздувает слухи о падении нашего кредитного рейтинга до нуля! Знаете?!

Диадарио выкрикивала все эти инвективы, несмотря на предостерегающий жест отца. А Гваар, будучи знаком со взрывным характером наследницы папаши Дрио, спокойно ждал, пока она выплеснется, если и не до конца, то в основном. Дождавшись окончания эмоциональной эскапады, он вновь совершенно спокойно заговорил:

– В любом бизнесе случаются убытки, подлежащие безусловному списанию. С явных виновников ущерба возмещение получить совершенно точно не удастся. Ни по закону, перед которым они чисты, ни, так сказать, по понятиям… Священник просто нищ, а у мальчишки ничего собственного пока нет… Можно, конечно забрать небольшой бизнес у его отца, но затраты на это, я полагаю, будут сравнимы с кушем. Ну, если только в качестве сатисфакции…

– Вот именно! – с неостывшей яростью выкрикнула Диадарио. – Нужно хотя бы отомстить!

– Отомстить? – очень спокойно, будто бы пробуя это слово на вкус, спросил папаша Дрио. – Ты же, дочка, в политику, кажется, идешь? Там месть – дело десятое, если не последнее. Главное – целесообразность. Да и вообще подумай: мы (!)… и вдруг мстим нищему попу и глупому студенту… Это как, по-твоему? Не мелко?

– А что же?! Так оставим? – довольно злобно осведомилась дочурка.

– Нет, спускать тоже нельзя, – снисходительно пояснил папаша Дрио, – иначе все поймут это так, что гадить у нас перед дверью позволено кому угодно. Тогда такое начнется, – только держись! Нет, оставлять нельзя, – снова подтвердил он, – но называется не отомстить, а наказать. Чувствуешь разницу?

– Не особенно, – буркнула Диадарио.

– Объясняю: в мести – только неразумная злоба, а в наказании – справедливость и назидание. Понимаешь?

– Называй, как хочешь, отец, но то, что головы им поотрывать нужно, – это совершенно ясно.

– И опять, дочка, ты не права! Скажем, попу голову оторвать или там, просто, по ней хорошенько стукнуть, можно. Чтобы впредь не лез, куда не надо. А вот мальчишку этого гораздо полезнее к нашему делу приспособить. Ты об этом не думала? Нет? Плохо! Опять же напоминаю, что ты политикой собираешься заниматься. А политика – это сплошные комбинации и альянсы. «Нравится», «не нравится» – это там никому не нужно. Только полезно или вредно…

– Слушай, отец! Ты мне, что, до утра будешь нотации читать? К чему ты это все говоришь? – с неутихающим раздражением огрызнулась Диадарио.

– А к тому я это говорю, дура ты моя дорогая, – все так же спокойно и назидательно продолжал папаша Дрио, – что один этот пацан, если его припрячь к нашей телеге, запросто заткнет за пояс всю звездную кодлу, которую ты наняла, чтобы она зазывала тебе избирателей. Да что там одну! Десяток таких заткнет! Вот и будет тебе компенсация. Неужели не понятно? Вон, Гваар уже давно все понял. По роже видно!

* * *

Гваар действительно все понял. Он давно научился определять настоящую волю своего босса по тем, часто двусмысленным вешкам, которыми папаша Дрио обозначал для своих подчиненных желательный для него ход развития событий. И чем дальше за гранью закона стояли эти знаки, тем меньше конкретных указаний было в словах старой сволочи. Очень внимательно следил папаша Дрио за тем, чтобы его речи никаким образом нельзя было подшить к какому-нибудь уголовному делу. Не царское это дело – нести судебную ответственность. На это есть исполнители. Им за это, собственно, немалые деньги платят. И за понятливость, и за молчание, и за риск.

Каких бы словес ни плел отец для своей дочки насчет «справедливости и назидания», Гваар слишком хорошо знал и даже чувствовал своего босса, чтобы впасть по этому поводу в заблуждение. Нет, что касается священника, то здесь, действительно, пахло примитивной местью. Папаша Дрио относился к той категории богатых и успешных людей, которые искренно полагают, что Высшей Сущностью человечество разделено на две основные группы: меньшую, представителям которой (видимо, по рождению) можно все, и большую – составленную из тех, кому (также, наверное, природой) назначено существовать в рамках разных писанных и неписанных правил. И вот, когда некоторые непонятливые представители этой изначально подчиненной части людского стада по глупости, по гордыне, по зависти или какой иной неведомой причине нарушают границы своей резервации и перебегают дорогу папашам Дрио, они, папаши, приходят в справедливое бешенство и начинают яростно топтать обнаглевшую мелочь.

По результатам состоявшегося совещания Гваар посчитал, что босс, хотя и с непременным камуфляжем, поставил перед ним две задачи. Первую – отловить мальца и заставить его работать на Диадарио; вторую – дать по башке Хаардику Фантесу, чтобы навсегда отбить у него охоту переделывать и без того уютный мир, одновременно удовлетворив чувство праведного гнева папаши Дрио и его дочери, обиженных ретивым священником. Оба задания не представлялись в организационном смысле сколь-либо сложными, а реализация их должна была полностью снять проблему новых посягательств на благополучие хозяйского бизнеса.

В отношении священника существовал великий соблазн дать ему совершенно определенно понять – за какие грехи и перед кем – на него обрушивается возмездие. И не только ему, а также всем прочим лишний раз напомнить, что владения папаши Дрио священны и неприкосновенны. Однако при такой транспарентности действа, совершенно непременно пришлось бы иметь дело с легавыми. Гваару было хорошо известно, что акции физического воздействия в отношении мало-мальски публичных людей вызывают повышенное общественное внимание, что заставляет полицейскую машину работать быстрее. А ежели, паче чаяния, под удар попадает депутат, журналист или вот священник с такой репутацией, то могут понадобиться очень большие средства для торможения набравшего обороты расследования. Иногда средств может не хватить…

Гваар обдумал и вариант полного увода будущего уголовного дела в совсем иную сторону. Например, религиозный фанатизм – хорошая тема. Отделали, скажем, попа, иноверцы… Но тут тоже есть риск нарваться на серьезные неприятности. Межконфессиональные отношения «краснокаменных» и «белокаменных» – давняя и болезненная история. Это даже было поводом к последней большой войне… И епископа своего можно под удар подставить… Вот, если бы Фантес был «белокаменным» попом, – тогда другое дело! Хотя, нет! Все равно – нет! Бывшие коллеги из ФБГБ точно начнут землю рыть, если почуют признаки религиозной разборки. Слишком остро. А если начнут по-настоящему рыть, то точно выйдут на истинную причину заказа. Не годится!

В конце-концов, Гваар остановился на самом простом варианте: обычное нападение на улице. Хулиганы… Нет! Наркоманы в поиске денег на дозу… Точно! Наркоманы! Нанять таких, кстати, именно за деньги для покупки зелья не составит никакого труда. Легавые их, конечно, быстро отловят, в ближайшем притоне… «Наркаши», понятное дело, моментально расколются и поведают, что некто, удостоверения личности им не предъявлявший, заказал отделать попа, за… что? А! За то, что тот с его женой гуляет! Глупая, конечно, версия, но – в самый раз! Когда дело начнет крутиться, нитка на этом таинственном заказчике сразу и оборвется. А иных версий, в том числе и по милости журналюг будет – вагон! Там и религиозный фанатизм объявится, и бытовые мотивы, и, между прочим, месть папаши Дрио… А это как раз то, что нужно. По-настоящему зацепить босса нельзя, а информация на уровне слухов и домыслов воспринимается обывателем, зачастую, лучше официальных коммюнике…

Ну, а мальчишка? Мальчишку папаша Дрио пока что приглашает к себе…

Гваар застал хозяина и его дочь в зимнем саду особняка, где папаша Дрио любил проводить большую часть дней в холодное время года, если не был в отъезде.

Приятно булькала вода искусственных ручьев; в расположенных ступенями прудиках показывали в грациозных поворотах свои золотые спины какие-то прирученные селедки, а в развешенных по ветвям деревьев клетках бестолково метались и временами (с тоски что ли?) начинали выдавать удивительно прекрасные трели ярко раскрашенные пернатые сидельцы. Птиц можно было бы запустить в относительно свободный полет – зимний сад представлял из себя весьма внушительное своими объемами помещение, – но тогда благолепие, абсолютная чистота и порядок, царившие в любимом уголке семейства, были бы осквернены неуместными следами жизнедеятельности певчих созданий, не говоря уже о совершенно определенном риске для хозяев быть обгаженными в любой, в том числе, самый неподходящий момент.

На низком столе, стоявшем в полукружье удобных, великолепного дизайна кресел, лежало несколько городских и кантональных новостных изданий. Два кресла были заняты хозяевами. Гваар, поздоровавшись, без дополнительного приглашения уселся на одно из свободных мест (его положение в доме позволяло подобную вольность).

– Скоро, скоро! – то ли одобрительно, то ли иронично произнес папаша Дрио, указав подбородком в сторону газет, и добавил, – Но не слишком резко? Я как бы…

– Нормально! – перебила его Диадарио. – Вполне соотносимо с причиненными убытками.

– Вот вечно ты старших перебиваешь! – попенял ей на это с укоризной отец и снова обратился к Гваару. – Так, как ты думаешь, сынок? Не слишком?

– Уж так получилось… – ответил руководитель службы безопасности то ли извиняясь, то ли пародируя иронию папаши Дрио, – если хотите подробности, могу пояснить.

– Спаси и сохрани! – притворно всполошился босс (было видно, что он пребывает в хорошем настроении). Подробности я люблю узнавать из газет. А в целом – меня устраивает. Ты же знаешь, сынок, я таких дел сторонюсь.

– А я хотела бы знать подробности! – требовательно заявила Диадарио.

– И-и-и! – пропел папаша Дрио. – Обойдесси! И ты, Гваар, слышишь? Обойдется! Меньше будет знать – легче пройдет в мэры. Кандидату в мэры иногда очень полезно по-честному чего-то не знать. На вранье легче попасться.

Гваар кивнул.

Со священником действительно получилась не то, чтобы накладка, но развитие событий пошло не по самому желательному пути из тех, которые поддавались прогнозу. Поскольку для непосредственного исполнения акции были привлечены непрофессионалы, то и качество «услуги» не могло быть никак гарантировано. Например, объект, вследствие отсутствия достаточных навыков у нападавших, мог вырваться и сбежать, не получив необходимой порции увечий. А мог по той же причине и вовсе лишиться жизни. Одно слово: непрофессионалы! В своем плане Гваар учитывал обе эти основные возможности. В первом случае, который следовало бы однозначно признать неудачей, нападение можно было легко повторить. Во втором – хотя и виделся некий пересол, но, в общем-то, такой поворот дела заказчиком тоже принимался.

Так уж случилось, что Хаардику Фантесу не повезло остаться калекой (или наоборот, – повезло не остаться калекой?). На ночной улице, недалеко от церкви, куда безотказного священника выманили под предлогом необходимости оказать помощь сбитому машиной человеку, один из нанятых ублюдков неожиданно и сильно толкнул настоятеля руками в грудь, в то время как второй подонок незаметно встал за спиной у Хаардика на четвереньки. Через это неожиданное препятствие Фантес рухнул назад всем своим весом, как подрубленный, даже не успев сгруппироваться. Точно под затылок ему пришелся гранитный поребрик. Священник единственного в городе «краснокаменного храма» умер мгновенно. Трое негодяев еще некоторое время неумело пинали ногами безжизненное тело, пока не сообразили, что стараться более не стоит, а самое время отправляться в знакомый притон за ожидающим их там воздаянием. Воздаяние было столь щедро и великолепно, что двое наемников на следующий день, уже находясь под следствием, скончались от передозировки наркотика в городской больнице, а состояние психики третьего на многие годы окуталось такой тьмой, что он не мог представлять никакого интереса как свидетель, хотя и так почти ничего не знал. В этой части Гваар своей работой мог гордиться. Чисто. По-настоящему – чисто!

Пресса вела себя точно, как было предсказано. Кричащих заголовков и ужасных фотографий разбитой головы священника было сверх всякой меры (понять можно: под таким соусом идет самая дорогая реклама). Нужных версий в ассортименте даже более широком, чем предполагал Гваар, тоже было хоть отбавляй. Разумеется, имелись и явные намеки на след к дому папаши Дрио, но только намеки и ровно до той степени, чтобы избежать всякого риска нарваться на иск о клевете и диффамации. Молодцы!

Так что в этой части дело можно было считать закрытым. Теперь оставалась вторая, более сложная часть: заставить работать на босса наивного и неискушенного молодого человека, сына добрых родителей, студента первого курса Ялагильского университета и, одновременно, обладателя уникального дара – Острихса Глэдди.

* * *

Острихс Глэдди удостоился чести быть одним из первых, кого пригласили на допрос к судебному следователю. В кругу знакомых настоятеля «краснокаменного» храма его довольно тесная дружба с молодым человеком, завязавшаяся месяца три-четыре назад, была достаточно известным фактом, мимо которого не могли пройти полицейские детективы, изучавшие связи погибшего. Более того, в паре грязненьких газетенок, с особым удовольствием смаковавших возможные романтические мотивы убийства, присутствовали скабрезные намеки на вероятность неких не вполне невинных отношений между немолодым уже целибатом и совсем еще юным студентом.

Следователю история представлялась достаточно очевидной, но, принимая во внимание личность жертвы и общественный резонанс, он считал себя обязанным «отработать» любые версии, хотя бы для того, чтобы в будущем было чем «отписаться», если его собственную работу по этому делу кому-нибудь вздумается проверять. Поэтому Острихсу, никогда ранее со следствием дела не имевшему (не считать же за опыт давний эпизод с Бульдозером!), пришлось испытать настоящий нравственный шок, отвечая на вынужденно нескромные вопросы судебного чиновника по поводу алиби на время убийства и о характере взаимоотношений с Хаардиком Фантесом.

Еще большая неприятность поджидала Острихса при выходе из следственной части. Едва он оказался на улице, как на него, и без того измученного крайне тягостным допросом, из какой-то засады налетело, наверное, более десятка газетных, радио и телевизионных репортеров, Они тут же с профессиональными бестактностью и нахрапом стали, толкаясь и галдя, совать ему в самое лицо микрофоны, слепить вспышками фотокамер:

– Господин Глэдди! Какие вопросы вам задавал следователь?

– Скажите! Фантесу кто-нибудь угрожал?

– У настоятеля были связи с женщинами?

– Что Хаардик Фантес говорил об экуменизме?

– Скажи честно парень, ты с ним спал?

– Кто был инициатором вашей с Фантесом компании против «механических казино»?

– Господин Глэдди! Вы были знакомы с убийцами?

Оглушенный, ослепленный и ошарашенный всей этой вакханалией Острихса совершенно растерялся и не мог ни слова сказать, ни с места двинуться – только стоял на месте, бессмысленно поворачивая голову на наиболее громкие выкрики.

Ситуация сложилась ужасная. Состояние юноши, который перенес первую в жизни осознанную потерю – потерю старшего товарища, к которому за время их не столь уж долгого знакомства успел сильно привязаться, и без того было мучительным. Муку усиливало гадкое, оставшееся после допроса чувство, будто бы его в чем-то подозревают. И, наконец, это хамское нападение репортерской банды. Ощущение одновременно горя, обиды, оскорбления и беспомощности было так велико, что Острихс почувствовал себя способным разрыдаться, как маленький.

В этот критический момент рядом с ним, казалось, ниоткуда, возникли двое крепких мужчин весьма одинаково и строго по сезону одетых. Лица их выражали спокойную деловую сосредоточенность. Они очень умело и жестко, почти на грани с грубостью, оттеснили репортеров от Острихса, после чего один – решительно пробил прямо через их шумную свору дорогу к проезжей части, где, вплотную к тротуару, очень кстати обнаружился большой серый автомобиль с предусмотрительно распахнутой задней дверью. Второй – в этот же самый момент зашел сзади Острихса и решительно, но без нажима, положив ему руку на плечо, вежливо и вместе с тем твердо произнес: «Проходите, пожалуйста, в машину!» Острихс, которому только и нужно было, чтобы кто-то извлек его из нервного ступора и помог выйти из крайне неприятной ситуации, механически двинулся в указанном направлении, в то время как неожиданный спутник ловко и умело прикрывал его от последних наскоков репортеров, отводя в сторону назойливые руки с зажатыми в них микрофонами и фотокамерами или блокируя мощным корпусом наиболее наглых выскочек.

Стремительная операция была завершена в какие-то секунды: дверь с затемненным стеклом захлопнулась перед носами разочарованно подвывающей стаи газетчиков и, приемисто взяв скорость, автомобиль умчал, казалось, уже загнанную добычу в неизвестном направлении.

* * *

Через несколько минут, придя в более или менее вменяемое состояние, Острихс обнаружил себя сидящим (не зажатым, не стиснутым, а именно, свободно сидящим) между двух его загадочных спасителей на широком и удобном заднем сидении, видимо, очень дорогого автомобиля представительского класса.

Машина спокойно двигалась по несильно загруженным в этот час улицам города в сторону Западного сектора. Сидевший рядом с водителем мужчина лет пятидесяти, обладавший приятным моложавым лицом, повернулся на своем месте и, протянув в пространство между передними креслами руку Острихсу, представился: «Анс Гваар, к вашим услугам!»

Все еще не до конца опомнившийся Острихс кивнул и, автоматически ответив на рукопожатие, даже забыл назваться сам. Впрочем, обладатель приятного лица, видимо, этим не был задет и вообще в том не нуждался. Он просто продолжил разговор, взяв не то чтобы фамильярный, но, как бы покровительственный тон:

– Видите ли, Острихс, – обратился он к своему не совсем добровольному спутнику, – я хочу пригласить вас в одно место для, скажем так, дружеской беседы? Вы, я уверен, не против?

Острихс снова кивнул, отчасти обреченно, отчасти равнодушно, чем очень, надо сказать, удивил Гваара, который, конечно, ожидал вполне естественных в подобных случаях вопросов, дескать: куда, да к кому, да зачем…

На самом же деле Гваар просто недооценил глубину психологического шока, в котором находился молодой человек. Под впечатлением обрушившихся на него событий, Острихсу перво-наперво пришло в голову, что его тащат на какой-нибудь очередной допрос в какое-либо очередное строгое ведомство. Тем более, что приглашение в подобного рода учреждения, судя по шпионским и гангстерским фильмам, которыми был туго нафарширован репертуар кинотеатров и телевизионный эфир, происходило именно так. Других источников информации у Острихса на этот счет не было. А придя к такому заключению, он решил, что будет покорно исполнять свой гражданский долг – перед государством, и долг друга – перед погибшим Хаардиком Фантесом.

* * *

В Западном секторе Ялагила не было промышленной зоны, а на самой периферии его, среди невысоких холмов древней морены, поросших стройным и чистым хвойным лесом, глядящимся в зеркала многочисленных небольших, видимо, также ледникового происхождения озер, располагался район, где жили, если и не самые лучшие, то, во всяком случае, самые богатые люди. В это время года, правда, краски неба и земли были значительно более блеклыми, а глазницы водоемов подернулись пленкой тонкого льда, но и зимние виды идиллического уголка могли доставить удовольствие даже взыскательному взгляду.

Автомашина довольно долго катила между обширными и прекрасно ухоженными участками, на просторах которых и весьма большие дома самой разнообразной архитектуры не казались массивными или перегружающими своим объемом природный пейзаж. Потом на какие-то короткие мгновения шофер притормозил на боковом ответвлении дороги перед высокими решетчатыми воротами, автоматические створки которых почти сразу побежали в стороны, освобождая проезд.

Примерно в это время начавший успокаиваться и обретать способность адекватно воспринимать действительность Острихс стал крутить по сторонам головой и оглядываться, пытаясь понять: куда это его завезли? Как-то не так он представлял себе штаб-квартиры учреждений, ведущих суровую борьбу с криминалом.

Прокатив приятно шуршащей дорожкой через широкий луг, украшенный романтическими обломками скал и каким-то зеленеющим даже зимой кустарником, машина остановилась у ступеней приземистого особняка в конструктивистском стиле, прекрасно вписанного в окружающий ландшафт.

Один из сидевших на заднем сидении сопровождающих вылез наружу и широко распахнул перед Острихсом дверь автомашины. Уже стоявший на ступенях Гваар сделал рукой широкий приглашающий жест: «Прошу!»

Острихс уже начинал соображать, что он, пожалуй, погорячился, причислив своих неожиданных «спасителей» к какому-то из официальных правоохранительных ведомств, однако никакой опасности пока не ощущал. А смутная тревога, которая в ином случае была бы вполне оправданной, не могла пробиться через тяжелый эмоциональный фон, захвативший душу молодого человека в последние сутки.

* * *

Папаша Дрио не позволил Диадарио присутствовать на первой встрече с Острихсом.

«Без тебя обойдусь! – строго заявил он дочери, однако, счел необходимым пояснить: «А то еще напугаешь мне малыша раньше времени…» Дочка хотя и была своенравна сверх всякой меры, но воля отца даже ей была не по зубам.

– Проходите, проходите, молодой человек! – с балагурными интонациями в голосе, но даже не тронувшись от спинки своего глубокого кресла, произнес папаша Дрио, завидев Острихса, появившегося в сопровождении Гваара под высокими сводами зимнего сада. Одновременно он небрежно помахал в воздухе перед собою рукой, видимо, изображая нечто вроде жеста, приглашающего гостя занять любое место по своему вкусу.

Гваар пододвинул одно из кресел сзади прямо под колени Острихсу и, ободряюще похлопав его по плечу, пригласил: «Располагайтесь! Без смущения, пожалуйста!» Сам Гваар занял сидение чуть в отдалении, в полуразвороте и к папаше Дрио, и к приглашенному.

Некоторое время все молчали, отчего бульканье искусственных ручьев и трели запертых в клетках птиц показались гостю оглушительными, хотя на самом деле были вполне деликатны и милы. Возможно, такое впечатление было следствием чувства неловкости, которое испытывал Острихс, видевший, что сидящий напротив хозяин особняка (что это именно хозяин, не вызывало никаких сомнений) в упор и совершенно откровенно разглядывает его. Начать разговор сам Острихс не мог. У него не было темы для общения с этим незнакомым пожилым человеком, а кроме того, воспитание подсказывало ему, что начало беседы людей, столь разных по возрасту, должно быть в руках старшего.

– Ну что, малыш, давай обсудим наши дела, – тихим, чуть хрипловатым, не таившим, казалось, в себе никакой угрозы голосом изрек хозяин.

Всем своим заурядным и округлым видом этот человек напомнил Острихсу известного отечественного комика, который всегда с блеском использовал в актерских работах необыкновенный контраст собственной некрасивой и даже дряблой какой-то внешности с поразительной силы внутренним темпераментом. Кроме того, Острихса неприятно покоробило обращение «малыш», но как-то осадить много старшего по возрасту хозяина дома, почти старика, он не мог даже и подумать.

Между тем, папаша Дрио не желал как-то специально обидеть или унизить своего нынешнего собеседника. Просто у него – крестьянского сына, получившего самое немудрящее образование в сельской четырехклассной школе, с воспитанием было… не очень. Не имея понятия о такте, он всех почти без разбору называл «сынками», «дочками», «малышами» да «милками». Только равных себе по возрасту и имущественному положению папаша Дрио мог титуловать: «друг ты мой милый» И уж совсем в редчайших случаях, общаясь, скажем, с сильнейшими мира сего, с трудом выдавливал из себя «господина» («госпожу») и «вы».

Поскольку Острихс, находясь в явном затруднении, медлил с ответом на малопонятное предложение «обсудить дела», папаша Дрио счел возможным и даже необходимым продолжить сам:

– Ты ведь здорово огорчил меня, милок! И ты, и этот твой приятель, с которым несчастье случилось… Да сольется его светлая душа с Великой Сущностью!

Острихс решил было, что хозяина, как и его самого, поверг в горе ужасный факт смерти прекрасного человека. Он совершенно непритворно тяжело вздохнул и сумел только убитым голосом подтвердить:

– Да, да, конечно, я даже высказать не знаю, как мне все это… – дальнейшее застряло у него в горле вместе со спазмом.

Со своей стороны, папаша Дрио, тоже совершенно ошибочно вообразил, что его гость против ожидания быстро уловил суть вопроса, и все дело можно будет закончить скоро, легко и к обоюдному удовольствию.

– Ну, вот и хорошо, малыш! – удовлетворенно констатировал он и неожиданно решил, что пора представиться. – Меня называют папаша Дрио… Может, слышал?

Острихс не вращался в тех кругах, где это имя было хорошо известно и поэтому, смущенно покачав головой, ответил:

– Нет, не слышал… к сожалению…

– Это ничего, малыш! – успокоил его папаша Дрио. – И познакомимся, и подружимся, вот только неприятность между нами утрясем…

– Какую неприятность? – удивленно вскинулся Острихс, – Между нами? Я не понимаю!

– Ну, так ты же сам согласился, милок, что огорчил меня! Вот только что! – заявил хозяин особняка, и лицо его стало быстро утрачивать выражение добродушного балагурства.

– Так это я думал… – несколько неуверенно начал вносить ясность Острихс, – ну… что вы огорчились, узнав… ну, в общем, о смерти Хаардика Фантеса.

– Правда?! – как бы изумился папаша Дрио, услышав эти слова, – Ах, ну да, ну да… Огорчился! Еще как огорчился! Только дело не в этом.

Острихс был совсем сбит с толку, почувствовав в словах своего визави почти не скрываемую издевку, а тот, впервые подавшись от спинки кресла вперед и фиксируя собеседника тяжелым взглядом, продолжил:

– Дело в том, что ты, милок, и твой приятель покойный причинили мне ущерб, ни много, ни мало, миллиона на полтора рикстингов. Да и это еще не все! Убытки продолжаются, потому что «игралки» мои по вашей милости работают от силы процентов на тридцать-сорок. Ясно теперь?

Только теперь до Острихса дошло, кто такой папаша Дрио, и что этот тип с внешностью доброго комика пригласил его не на чай с пряниками. Однако, молодой человек не мог сообразить, что нужно сказать в такой ситуации и нужно ли говорить вообще.

Судя по всему, папаша Дрио пока и не нуждался ни в чьих комментариях к своим словам. Он желал расставить все точки над «i» сам.

– Значит, что? За вами двоими – должок! Ну, а поскольку приятель твой, как говорят, слился с Великой Сущностью, то и весь должок теперь за тобой. Все понятно?

В зимнем саду вновь воцарилось молчание, и опять в уши полезли звуки перетекающей воды, а также неуместное ни по ситуации, ни по настроению птичье пение. Острихс с трудом вырвался из-под придавливающего взгляда папаши Дрио и посмотрел на Гваара, который за все это время не проронил ни слова, а теперь глядел на Острихса со спокойным интересом, не более. Было понятно, что искать себе союзника в этом человеке совершенно бессмысленно.

Большая пауза, однако, дала Острихсу возможность привести мысли в кое-какой порядок, первый шок от предъявленного ему неожиданного обвинения стал проходить, а где-то внутри начало нарастать чувство протеста. В конце-концов, претензии папаши Дрио не зиждились ни на чем, кроме его собственного мнения! Одновременно откуда-то явились смелость и злость.

– Вы полагаете, – натянутым голосом смог произнести Острихс, обращаясь к папаше Дрио, – что сможете предъявить мне законный иск?

Он сам не понимал, как в таком ужасном положении у него вышла такая складная и такая умная фраза.

Папаша Дрио снова откинулся на спинку кресла, с удивлением отметив про себя, что простым наскоком полностью подавить волю «малыша» и сразу подчинить его себе не удалось. Гваар с любопытством переводил взгляд с одного на другого.

– Вот куда тебя понесло, милок! – тягуче проскрипел папаша Дрио. – Иск ему законный подавай! Я на твоем месте не о законе бы думал, а о справедливости. Есть такое понятие – справедливость. Слышал?

Острихсу вдруг стало ясно, откуда в народном лексиконе взялось это самое выражение – «жить по понятиям». «Ага! – пронеслось у него в голове, – по понятиям, это, собственно, по справедливости… А поскольку справедливость каждый толкует в свою пользу, то и «понятия» эти самые у всех разные. Причем самые правильные – у того, кто в данный момент сильнее… Вот этот… сидящий напротив, сейчас явно сильнее меня, и он мне диктует свои понятия…» В этот момент Острихс раз и навсегда возненавидел всех, кто когда-либо призывал судить «не по закону, а по правде».

– Ты же, милок, не только меня обидел, – продолжал между тем поборник справедливости, – знаешь, сколько людей без куска хлеба вы с Фантесом оставили? Тыщи полторы, я думаю. Или больше? – риторически вопросил он, картинно обратившись к Гваару (тот, понятное дело, авторитетно кивнул). А ведь у них почти у всех семьи. Детишки… У кого-то старики на руках. И все есть хотят! Ну-ка? Сладко им сейчас? А мне платить не из чего! Они это, кстати, понимают и на меня не обижаются. Потому, что о справедливости понятие имеют. В отличие от некоторых. И вот я скажу тебе, милок: и злы же они на вас с Фантесом! По справедливости, заметь, по справедливости! Я вот не исключаю даже, что кто-то из них мог приятелю твоему по кумполу настучать. От обиды, понимаешь?

– На Хаардика наркоманы напали, – посчитал необходимым возразить Острихс, – мне даже следователь об этом говорил.

– Ах, наркоманы… – раздумчиво повторил папаша Дрио и продолжил отвратительно елейным тоном. – Так, может, это от Великой Сущности, знающей страдания невинных, такое воздаяние? Ты сам-то не боишься, малыш? Или, может, ты в Бога не веришь?

– Это к делу не относится, – буркнул Острихс. – Я никак не пойму, чего вы от меня добиваетесь?..

* * *

Обратно в город уже вечером Острихс возвращался на гораздо более скромном автомобиле, которым на этот раз управлял сам Анс Гваар. Тоном сочувственного увещевания подручный папаши Дрио внушал погруженному в тягостные размышления и неизменно молчавшему спутнику:

– Я бы настоятельно советовал вам принять это предложение. Уж поверьте и вы моему опыту, – при этом Гваар намеренно как бы намекая на что-то, педалировал слово «поверьте», – что лучше иметь папашу Дрио в друзьях, чем в недругах. Вас же никто не заставляет, – просившееся на язык «пока», хитроумный Анс оставил про себя, – снова загонять посетителей в «механические казино». Так что против совести идти не придется. В порядке некоторой компенсации за потери папаши Дрио вы просто поможете в агитации за госпожу Диадарио не выборах в мэры. Вот и все. Между прочим, она будет прекрасным мэром. Знаете почему? Ей воровать не нужно. У нее и так все есть. Подумайте! В самом деле, хорошо подумайте, прежде чем, например, отказаться. Народ действительно возмущен. Я имею ввиду наш персонал. Это все папаша Дрио совершенно верно сказал. А там, знаете, горячих голов хоть отбавляй. Могут быть неприятности. Пока вы с ним – папаша Дрио цыкнет, и все будут сидеть тихо. А так… Сами понимаете, чего ради стараться? В смысле, цыкать… Подумайте… Вон, какая неприятность с настоятелем Фантесом вышла. Да-а-а… Отличный был человек!.. Представьте только, какое число врагов вы себе нажили! Ведь и вам нагадить могут, и близким вашим… Я, поверьте, вам симпатизирую и буду очень огорчен, если у вас начнутся неприятности… Как бы уже не начались… Не дай Бог!

Острихс по-прежнему ничего не отвечал, а Гваар и не добивался ответов. Он методично загружал в сознание своего пассажира определенную схему – схему, которая подразумевала только один выход: сотрудничество с папашей Дрио.

Острихсу было уже совершенно ясно, что все это, якобы доброжелательное воркование – не что иное, как наглая, цинично исполненная и совершенно нешуточная угроза.

«Хаардик – их рук дело, – зло и вместе с тем со страхом думал он. – Это совершенно ясно. Только никаких доказательств. Сволочи! И времени для каких-то контрмер почти нет. Да и какие, к черту, контрмеры? Кто я собственно такой? Студент из семьи с достатком чуть выше среднего. Отец армию охранников содержать не сможет. А тут нужна именно армия. В полицию обратиться? Дяденьки! Арестуйте, пожалуйста, папашу Дрио! Он меня убить хочет! За что, спрашиваете? За то, что я попросил публику не ходить в «игралки». А почему из всех, кто такое просит, только меня убить хотят? А я, дяденьки, волшебник! Ха-ха-ха… Еще можно сбежать… На это родители денег не пожалеют. Лишь бы меня уберечь… А сами-то они, как?.. И ультиматум свой этот гад так поставил, что какое-то решение нужно принимать уже завтра. Ну, так что: нет выхода?

В это время Гваар остановил автомашину рядом с домом Острихса.

– Думайте, думайте, молодой человек! – еще раз повторил он, и на прощанье добавил, – спокойной ночи! – что прозвучало совершенно издевательски.

Сложившееся, сказать прямо, тяжелое положение, волей-неволей, следовало обсудить с родителями, точнее, – с отцом. Однако отца, против ожидания, дома не оказалось, зато обычно ровная и спокойная мать была чем-то явно обеспокоена и удручена.

– Ну, слава Господу, ты вернулся! У тебя-то хоть все в порядке, Остик? – тревожно спросила она, едва сын переступил порог.

После такого начала, у Острихса похолодело внутри, и он внезапно осипшим голосом выдавил:

– Что-нибудь с отцом?

Ямари испуганно замахала рукой и торопливо заговорила, успокаивая пугающе изменившегося в лице сына;

– Нет, нет, нет! Что ты! С ним все в порядке! Все в порядке!

– Но ведь что-то случилось? Я же чувствую! – несколько успокоившись, продолжил расспросы Острихс.

– Видишь ли, сынок, у нас неприятности… У отца на фабрике был пожар. Счастье, что никто не пострадал. Да и пожарные приехали быстро. Однако, ущерб большой. Одного материала сколько пропало! Не столько от огня, сколько от воды…

«Могут быть неприятности…» – тут же вспомнил Острихс. – Ясно. Это меня, таким образом, подгоняют. Чтобы и подумать не смел, будто все может ограничиться словами. Дальше может быть только хуже. Однако, в любом случае нужно дождаться отца. С мамой такое обсуждать – страшно подумать!»

* * *

Отец вернулся домой, можно сказать, ночью. Он выглядел усталым и, разумеется, расстроенным. Пожар, случившийся на собственном предприятии, сам по себе достаточное основание для огорчения, а тут еще масса сопутствующих ему самых неприятных и нервирующих административных присовокуплений: протоколы, объяснения, заявления… Это, не говоря уже о дополнительных расходах, сколь непредвиденных, столь и неизбежных.

Тем не менее, Фиоси не был в трансе или в панике. Человек спокойный, очень практичный и предусмотрительный, он всегда имел ввиду, что прожить жизнь, никогда ничего не потеряв, практически невозможно. Есть утраты, которые нельзя компенсировать ничем – собственная смерть или смерть близких и любимых, уход физического или душевного здоровья, лишение свободы… А есть такие, в основном, материального, имущественного свойства, – от которых в той или иной мере можно заслониться или смягчить их последствия разумными предварительными мерами: какой-нибудь, там, заначкой «на черный день», наличием запасного жилья, готовностью и умением сменить род деятельности или профессию, страховым полисом, наконец… Никогда не гоняясь за высокими доходами, что требует известной меры риска, Фиоси всю свою жизнь тихонько существовал в социальной нише мелкого предпринимателя с неясной перспективой когда-нибудь дотянуть до среднего. Он неторопливо и крайне осторожно вел свой бизнес, не забывая откладывать определенные суммы на непредвиденные случаи, другие – на старость, третьими регулярно подкармливал страховые компании… Такой ультраконсерватизм исключал возможность выбиться в олигархи, но зато полностью отвечал вполне обывательским идеалам отца семейства Глэдди, в основе которых лежали личное спокойствие, мир и неброский достаток в собственной семье, безмятежная совесть в отношениях с обществом и государством. В общем, пожар, уничтоживший часть мастерских, оборудования и материалов, хотя и стал большой и даже очень большой неприятностью для Фиоси, но полной катастрофой это назвать было нельзя.

Фиоси не очень удивился, застав в столь поздний час жену и сына бодрствующими. Более того, он и не сомневался, что домашние будут переживать за него, за его дело, которое их всех кормило, и вряд ли смогут спокойно лечь спать, не дождавшись, пока он вернется.

– Понимаешь, какая ерунда, – делился отец с Острихсом, прихлебывая ночной чай (спать вследствие нервной встряски не хотелось, есть – тоже), – замыкание! Откуда оно взялось? Ума не приложу. Ты же знаешь, как я отношусь к электробезопасности… Но пожарные говорят, что возгорание пошло, вроде, от распределительного короба на складе. А у меня такое подозрение, что какой-нибудь олух мог и сигарету бросить непогашенную. Не из наших, разумеется. Наши-то точно такого не сделают. Но ты же знаешь, – на складе полно разного люда толчется: поставщики, заказчики, экспедиторы… иногда такие бестолковые и безответственные балбесы! Всякое могло случиться. И, что самое странное… Ты представляешь? Пожарная сигнализация оказалась отключена! Какой придурок это сделал? Зачем? Просто в ум не возьму… Найду – убью, наверно! Хотя, конечно, кто сознается? Это, ты знаешь еще счастье, что не ночью началось, а в обед. Вот тут повезло: сегодня старик Фаари обедать не пошел с ребятами… Совершенно случайно, заметь! Вот он-то и почуял запах дыма, пошел проверить, а там уже вовсю горит. Пожарные тоже молодцы, надо сказать, приехали по его вызову моментально. Но, сам понимаешь: огонь, вода, пролив… Убытков… Еще и проблемы со страховкой будут из-за отключенной сигнализации… Долго на ноги будем становиться и в колею входить.

Сказав это, Фиоси обреченно вздохнул и удрученно покачал головой.

Острихс слушал внимательно, все вернее убеждаясь, что пожар этот неспроста, и все отчетливее понимая, под какую опасность он подвел своих родителей, сам того, конечно, не желая. Его давило тягостное чувство необходимости именно сейчас сообщить отцу о существовании еще одной, возможно, гораздо более серьезной проблемы, чем случившееся на фабрике бедствие. Собственно, сам пожар, почти наверняка, являлся лишь составной частью того, во что могла вылиться месть папаши Дрио.

Существовала, конечно, и другая возможность. Ничего не рассказывать ни отцу, ни матери о том, как их сын умудрился перебежать дорогу очень богатому негодяю, и завтра же (а точнее, уже сегодня!) пойти сдаваться на милость убийцы своего друга.

Острихс, наверное, так бы и поступил, если бы ему было не восемнадцать, а скажем, сорок восемь лет, и он успел бы набить себе разного рода шишек, являющихся необходимым побочным продуктом жизненного опыта, а его нравственность уже нашла бы какие-то обходные пути для объяснения самому себе постыдной необходимости совершать мерзости во имя благоразумия. Но в нынешнем его состоянии все в юноше восставало против подобного поступка до такой степени, что темнело в глазах. Его приводила в бешенство сама мысль, что какой-то гад, только потому, что у него много денег и мало совести, чувствует себя в праве помыкать людьми, как собственными рабами. Возникало благородное и отчаянное желание сопротивляться. Но как?! В мозгу пролетали обрывки горячих и злых мыслей, в основном, фантастических, а иногда просто глупых, вроде того, чтобы добыть пистолет и застрелить старую сволочь при встрече, или написать заявление в полицию… Ощущение совершенной невозможности отвратительного альянса, к которому его принуждали грубой силой с помощью подлейших приемов, а также осознание собственного бессилия, толкали Острихса обратиться к родительской помощи, как единственной соломинке, которую он, утопающий во все этом кошмаре, видел перед собою в качестве, пускай самой эфемерной, опоры.

Он все-таки дождался того момента, когда мать, напомнив всем, что «утро вечера мудренее», сама отправилась готовиться ко сну, и одним духом вывалил отцу все, что произошло с ним в течение дня…

* * *

Фиоси в самых общих чертах был в курсе того благого дела, которое его сын с одобрения и при непосредственном участии Хаардика Фантеса сподобился совершить без родительского, правда, благословения. Несколько недель назад Острихс доложил ему, как о свершившемся факте, сюрпризом, можно сказать, что он нашел-таки достойное и без какого-либо морального порока применение своему дару. Одновременно сын с гордостью поведал, что уже в тот же день вечером по телевидению можно будет посмотреть ролик социальной рекламы, а точнее, антирекламы с его участием, должной побудить граждан не спешить разорять себя повальным увлечением игрой в «механических казино». Фиоси ролик посмотрел и нашел пропагандистскую поделку весьма топорной и скучной. «Неужели, это может сработать?» – с очень большой дозой скепсиса спрашивал он сам себя. Зато появилась возможность, при желании, по несколько раз за день видеть сына на экране телевизора, в течение примерно минуты произносящим прописные истины в окружении солидного вида представителей муниципального собрания и духовенства. Что-то подобное, но со своей спецификой, разумеется, крутилось и на радио.

Фиоси даже довелось самому пожать некоторые лавры славы в связи с «просветительской» деятельностью сына. Почти все друзья, товарищи, приятели, сотрудники, просто знакомые при первой возможности считали своим долгом сообщить, ему и его жене, что они видели Острихса на экране или слышали по радио, и, дескать, «как он хорошо смотрелся и как умно говорил». Ямари по этому поводу светилась тихой материнской гордостью.

В общем-то, Фиоси было интересно, насколько эффективным может быть подобное мероприятие с участием его сына, но специально заниматься этим вопросом у него не было ни времени, ни возможностей, ни, надо сказать, особенного желания. Кроме того, ему, как и большинству обывателей, занятых повседневным трудом на небольшой, выделенной по жребию судьбы жизненной делянке, и в голову не пришло напрямую связать железные игровые ящики с именем папаши Дрио, о котором он, надо сказать, кое-что слышал. Еще менее Фиоси был склонен предполагать, что довольно убогая с виду акция социальной пропаганды может по-настоящему задеть чьи бы то ни было экономические интересы. В противном случае, он не был бы столь безмятежен.

Теперь, когда Острихс рассказал об аудиенции у папаши Дрио, причинах, по которым ему оказали такую «честь», и предъявленном ультиматуме, Фиоси моментально все понял, все связал и здорово испугался. Не за себя, не за жену, не за свое дело, – за сына. Смерть настоятеля Фантеса не казалась теперь только ужасной гримасой кривой судьбы, а пожар на фабрике – просто несчастным случаем, от которого никто не застрахован. Фиоси увидел своего сына несомненной жертвой, на которую нацелился умелый и безжалостный хищник. Матерый зверюга уже нагнал его и даже дал первую подсечку когтистой лапой. Вот-вот его мальчик, безнадежно потеряв опору, закувыркается в пыли, и ничто не сможет защитить его от мертвой хватки клыкастых челюстей…

Кто-то в подобной ситуации принялся бы кричать на сына, осыпать его упреками или даже проклятьями, обвинениями в самонадеянности, глупости и Бог еще знает в чем, но Фиоси сразу задавил в себе это недостойное и совершенно бесполезное желание, которое не может свидетельствовать ни о чем, кроме того, что человека парализовал ужас, и он, как животное, способен только истошно вопить в ожидании неминуемого и рокового нападения.

Собственно, в чем была вина сына? В том, что Провидение сподобилось наградить его необычной способностью? В том, что он хотел использовать эту способность во благо людям без какой-либо личной корысти? В том, что папаша Дрио обладает перевернутой моралью, а мальчик этого не знал, да и о существовании самого папаши Дрио не подозревал? Какой смысл нападать на близкого и любимого человека, виновного только в том, что он не мог удержаться от желания совершить добрый поступок? Это сродни тому, что стать в ряды тех, кто сейчас его преследует. Не то это! Вовсе не то! Вот именно теперь нужно быть полностью на его стороне, и тем самым, может быть, отвести беду…

* * *

– Ты так ничего и не скажешь, отец?

Фиоси сообразил, что он действительно довольно долгое время просидел молча, обдумывая все, что сказал ему сын, анализируя и сдерживая свои первые порывы, а также прокручивая в мыслях возможности для действий.

– Слушай, сын, – без предисловий и нравоучений, только судорожно вздохнув, начал он, – самый простой выход, который прямо-таки напрашивается в первую очередь, – это согласиться с тем, что от тебя требуют…

– Но, папа!!! – отчаянно, как-то не воскликнул даже, а будто бы рявкнул Острихс, ударив сжатыми в кулаки руками по жестким подлокотникам полукресла, в котором сидел.

– Не вопи! – спокойно и строго сказал отец. – Это я так, на всякий случай. А вдруг ты к этому внутренне готов и только ждешь поддержки со стороны? А?

Острихс отчаянно замотал головой:

– Нет, отец, это невозможно! Никак!

– Ну, я так и думал… В общем-то, я даже не считаю это нормальным выходом, сын. Видишь ли, эти ребята, если уж закусят край шкуры, то не остановятся, пока не заглотают все. Малым они не удовлетворятся. Придется продаваться со всеми потрохами. А в этом их супе вариться… Не знаю… Может, и богачом станешь… Но всю жизнь будешь ждать либо стука в дверь, либо пули в окно… Это упрощенно, конечно, но, в общем, где-то так… Мы тебя с матерью не для этого растили… Хорошо! С этим ясно. Теперь давай рассмотрим вариант обращения в полицию. Как думаешь?

Острихс в ответ только с сомнением пожал плечами.

– Вот и я сомневаюсь, сынок… Что мы там заявим? Строго говоря, тебе же прямым текстом никто не угрожал. И денег, например, никто не вымогал. Просто предложили поучаствовать в предвыборной компании одного из кандидатов в мэры. Честь, можно сказать, оказали. Все эти слова: «могут быть неприятности» – к делу не подошьешь. И в организации нападения на Фантеса никто не признавался. Да если бы и признавался! Это все равно было бы только с твоих слов… А непосредственные убийцы со всеми уликами у полиции есть. Что им еще надо? Приключений? Не нужно им приключения, я думаю. Теперь с нашим пожаром. Нам-то с тобою все ясно. А для полиции – беспочвенные догадки. Отчего пожар? От короткого замыкания. Это не кто-нибудь, а пожарный инспектор говорит. Экспертизы, правда, еще не было, но результат, скорее всего, будет тот же. А то, что сигнализация оказалась отключенной, так это, скажут, мы собственную халатность желаем свалить, с какой-то стати, на загадочных преследователей. Чтобы легче было получить страховку! Вот, что такое наш пожар… А между тем, мы то с тобой понимаем, насколько это всерьез. Раз они на такие уже шаги пошли, значит, точно – в покое тебя не оставят. Будут дожимать. Что нам остается, если без истерики рассуждать?

– Уехать бы, куда-нибудь отсюда отец… – тихим голосом предложил Острихс. – Всем нам.

– Точно, уехать! – тут же подтвердил Фиоси. – Только всем вместе и сразу это сложно. Прежде всего, тебе нужно уехать. Прямо завтра! Точнее, уже сегодня. Вряд ли они за тобою следят… Пока, во всяком случае. Если быстро и по-тихому, полагаю, получится… А мы с матерью потом… может быть. Посмотрим, в общем. Вряд ли они за нас всерьез возьмутся. Ну, спалят еще чего-нибудь… Так у меня все застраховано. Ну, делом не дадут заниматься… Ну и черт с ним! Я сам давно на покой хотел. Твоя жизнь, сын, мне дороже. А уж о матери я и не говорю. Мы вот что сделаем: ты прямо так и уезжай, а я ей потом все объясню. Это, в конце концов, легче будет… И тебе, и ей.

– А куда, отец? В смысле, уехать куда? Я даже еще и не думал об этом. Как-то не доходило… И с учебой как быть? Бросать, получается?

– Ну, с учебой – разберемся. Само собой, соваться в университет и оформлять академический отпуск не следует. Это много времени займет. Расспросы опять же… Не нужно. Тут дело о жизни… Голова цела останется, – заново поступишь где-нибудь или восстановишься, если ситуация изменится… А вот ехать куда? А вот сразу за границу! Я думаю, в Кальгскую Республику… Туда без визы можно. А оттуда, если понадобится, можно и куда-нибудь подальше. Переписываться будем через дядьку твоего – Даакра. Я его предупрежу. Адрес тебе я сейчас дам. До востребования, пиши! Понял? И, вот что! Попробуй пойти поспать. Хотя бы пару часов. А я сейчас пойду всю имеющуюся наличность «из чулка» выгребу…

* * *

Все-таки Острихс смог заснуть. Несмотря ни на что. А может быть, нервное напряжение перешло такую грань, когда организм, спасая сам себя, производит аварийное отключение. Последнее, что он запомнил перед тем, как провалиться в глухое, без сновидений, забытье, – были собственные мысли: одни горькие и злые – о совершившейся дикой несправедливости, перемешанные со страстным желанием как-то воздать за это виновникам; другие – благодарные, обращенные к самоотверженности и пониманию родителей…

Проспал он немного, часа три с небольшим, наверное, когда почувствовал, что его будят. Это снова был отец.

– Послушай, Острихс, там к тебе пришли.

Хотя в голосе Фиоси не было явной тревоги, а лишь осторожная озабоченность, Острихс неприятно напрягся.

– Кто? – коротко спросил он, судорожно проглотив спазм в горле.

– От мэра пришли. Мэр хочет с тобою встретиться.

– Мэр?! А зачем?

– Не знаю, сын. Но, полагаю, нужно съездить. Тебя обратно привезут.

– А это точно от мэра? – еще раз опасливо поинтересовался Острихс, начиная одеваться.

– Точно. Референт приехал. А я его знаю. Ну, не лично, конечно, но много раз видел его рядом с мэром, или когда он выступал по поручению мэра…

* * *

Референт подвел машину не к парадному, а к служебному входу в здание мэрии, поэтому кроме дежурного полицейского, стоявшего за дверью, их никто не видел. И в кабинет мэра они попали также какой-то тайной тропой, миновав даже приемную и секретаря в ней.

Невысокий, сухой, подтянутый, даже изящный человек, сидевший за огромным «начальническим» столом, весьма демократично покинул свое место, сделал несколько шагов навстречу вошедшему Острихсу, и коротко, с хорошо поставленной энергичностью пожав ему руку, предложил сесть на один из стульев, стоявших у другого, чрезвычайно длинного «совещательного» стола. Свои слова мэр привычно сопроводил не менее хорошо отработанным жестом руки, должным означать радушие. Сам он занял место точно напротив Острихса и, чуть подождав, чтобы дать возможность референту усесться слева от себя, начал с места в карьер:

– Мне известно, господин Глэдди, что у вас некоторые проблемы. С папашей Дрио. Верно?

На самом деле, мэру почти ничего не было известно, но он умел хорошо просчитывать.

Накануне вечером начальник городского управления криминальной полиции доложил, что, по сообщению его людей, Острихс Глэдди, один из свидетелей по делу об убийстве настоятеля Хаардика Фантеса, сел в машину представительского класса и убыл в сопровождении, между прочим, Анса Гваара, одного из ближайших и наиболее доверенных подручных папаши Дрио. По ситуации было сложно понять, была ли их встреча оговорена заранее, но, судя по всему, свидетель сел в машину добровольно. На похищение, во всяком случае, это никак не походило. Не совершаются так похищения: с помощью легально зарегистрированной автомашины, известными лицами, да еще под объективами фотокамер. Автомобиль был зафиксирован постом дорожной полиции на выезде из Западного сектора в сторону квартала особняков, так что конечный пункт маршрута не оставлял сомнений.

Следствие по делу об убийстве Хаардика Фантеса остро интересовало мэра во всех подробностях. Несмотря на кажущуюся очевидность мотивов преступления, ему, – знающему роль священника в кампании против «игралок» и осведомленному в общих чертах о том, какой ущерб потерпел в результате папаша Дрио, – «нападение наркоманов» сразу же показалось подозрительным. Мэр приказал начальнику криминальной полиции землю рыть, но все нитки к вероятному заказчику быстро обрывались. А жаль! Утопить в уголовном деле и самого папашу и его дочурку – главную конкурентку на предстоящих выборах, было бы любо-дорого… Поэтому любая попытка политического противника вмешаться в дело не могла пройти мимо городского головы.

Что касается собственно Острихса Глэдди, то здесь образовалась своя история, к тому же переплетенная с делом Хаардика Фантеса. Мэр, убедившись, что феноменальные способности молодого человека не выдумка и не следствие случайного совпадения, тут же вспомнил идею председателя муниципалитета о привлечении уникума к избирательной кампании на своей, разумеется, стороне. Мэр уже дал поручение своему доверенному референту произвести соответствующий зондаж, но здесь подоспела информация начальника криминальной полиции о посещении Острихсом Глэдди особняка папаши Дрио.

«Ну зачем старому пауку мог понадобиться неоперившийся птенец?» – рассуждал мэр. – Не для расправы же он его к себе притащил! Это было бы неосторожно, не в его стиле… Вон как он с Фантесом управился! Я почти на все сто уверен – его работа! Но, комар носа не подточит! Уважаю. Значит, – другое… Видать, ему от мальца что-то нужно. Возмещение получить? Очень может быть. Но, какое? Деньгами? Вряд ли… Ни у сосунка, ни у его родителя таких денег нет. Надо думать, он самого мальца, точнее, его способности хочет использовать. И, вполне возможно, – против меня! Скорее всего, на мальчишку будут давить… Да, чего там! Уже давят… Ясно! Придется с ними наперегонки и наперехват! Завтра же утром Острихса – ко мне! Посмотрим, кто надавит лучше…»

* * *

Острихс как-то даже не особенно удивился такой осведомленности самого главного в городе человека в его делах. Он уже начал понимать, что, совершенно к тому не стремясь, задел некие рычаги и пружины, от движения которых зависели чьи-то весьма дорогостоящие и высокого прицела интересы. Но что могло стоять за вопросом мэра, – предъявление очередных претензий, или предложение помощи, – он до конца решить не мог, хотя склонялся к той мысли, что, скорее, здесь можно найти союзника.

Рассуждение было элементарным.

Из содержания вчерашней аудиенции в зимнем саду с ручьями и птичками в клетках с очевидностью вытекало: мэр – враг папаши Дрио; то, что папаша Дрио – враг ему, Острихсу, также не вызывало никаких сомнений. Далее – совсем просто: «враг моего врага – мой друг». Видимо, так же рассуждал и отец. Иначе он бы не посоветовал согласиться на встречу.

Видя, что гость пребывает в некотором замешательстве, мэр повел планомерное наступление:

– Уверяю вас, мой дорогой друг, что здесь вы найдете самых искренних… доброжелателей.

Мэр хотел было добавить после «искренних» еще «и бескорыстных», но сдержался, поскольку хорошо знал о собственном намерении повернуть все дело таким образом, чтобы попутно настричь с Острихса побольше шерсти. В общем-то, такая сдержанность свидетельствовала об известной совестливости городского головы.

– Я же понимаю, господин Глэдди, – продолжал хозяин кабинета, – что ваш вчерашний визит к господину Дрио не был просто маленьким удовольствием. Ведь так?

Острихс утвердительно кивнул.

– А я, – развивал свою мысль мэр, – очень хорошо знаю, что это за человек и как он ведет себя с людьми, которых считает чем-то ему должными или в чем-то перед ним виноватыми… Вы понимаете, о чем я говорю?

Острихс снова кивнул, а мэр, специально задававший такие вопросы, чтобы проверить правильность собственных догадок, мысленно похвалил сам себя за точность, с которой рассчитал ходы противника. Уже будучи абсолютно уверен в собственном ясновидении, он совершенно утвердительно изрек:

– Вам вчера предложили совершить определенные действия и поставили жесткие условия. Вам эти условия не подходят. Я ничего не путаю?

По реакции Острихса, мэр снова убедился, что попал в точку.

– Да. Да, господин мэр! Вы мне поможете?

– Конечно, помогу, но вы сами понимаете, мне нужны детали…

* * *

Острихс проснулся далеко за полдень. Ему никто не мешал и никто его не беспокоил. В двухместном купе спального вагона он был один. На другое место пассажира не нашлось. Не сезон. Несмотря на то, что Острихс проспал не менее восьми часов, голова оставалась тяжелой: давали себя знать физическое и нервное напряжение вчерашнего, бесконечно длинного и трудного дня.

Он оделся и нажал на кнопку вызова стюарда. Попросил принести чаю на травах. Пока стюард убирал его постель и нес заказанный напиток, пока медленно и без удовольствия глоталась эта горячая жидкость из фирменной фаянсовой чашки, Острихс глядел на временами плывущие, а временами – скачущие за окном и мало отличающиеся одна от другой картинки с одинаковым названием: «Зимняя слякоть» – и, может быть, первый раз в жизни подводил итоги.

Какие-то из них удручали, какие-то – обнадеживали, некоторые давали облегчение, но таких, которые дарили бы полную свободу от трудных дум и беззаботную радость существования, – не было.

Самым мрачным, тяжелым и давящим оставалась, разумеется, смерть Хаардика Фантеса. Острихс поймал себя на том, что пытается найти свою вину в случившейся трагедии. Откуда возникла эта потребность, он понять не мог, попробовал отогнать странную мысль, но та вертелась и вертелась в голове: «Если бы я не вылез со своей идеей, то и…» Он так и не догадывался, что сам Хаардик вполне сознательно повел его по этой дороге.

Другая тяжесть, которую он вынес в своей душе из этого первого серьезного столкновения с жизнью, состояла в труднопереносимом ощущении несправедливости свершившегося с ним. Он, сделав действительно доброе дело, вынужден бежать из родного дома и отправляться в фактическое изгнание только потому, что ненароком задел интересы какой-то очень богатой и аморальной сволочи, подлая сила и тайная власть которой таковы, что власть официальная, во всяком случае, в данный момент, перед ними явно спасовала.

Мэр, как показалось Острихсу, вполне искренно (это действительно было так) говорил о своем желании поймать папашу Дрио с поличным, но одновременно как бы расписывался в собственном бессилии, несмотря на то, что под рукой у него находился целый аппарат криминальной полиции.

– Видите ли, мой дорогой друг, – сетовал мэр, объясняя Острихсу сложившееся положение, – если бы мы могли позволить себе действовать теми же методами, которые имеются в распоряжении у нашего с вами противника, то, наверное, довольно быстро нашли бы на него управу. Сами бы его и обвинили, и осудили, и наказали… Но, мы же не бандиты и должны действовать в рамках установленных демократических процедур!

Тут, надо сказать, в словах государственного человека промелькнул оттенок неуместного горького сожаления, но он продолжал:

– То, что нам с вами представляется очевидным, должен принять и оценить суд. Подать все это туда необходимо не в качестве догадок, а виде зафиксированных фактов, собранных к тому же в строгом соответствии с процессуальными нормами. Иначе и лезть нечего! Адвокаты, в случае малейшей промашки, сожрут нас вместе с подметками и утопят в исках о возмещении морального и прочего ущерба…

Из всего этого мэр делал довольно печальный для Острихса вывод, а именно: возможностей надежно защитить его в случае, если разозленный папаша Дрио захочет свести с ним счеты, у городских властей нет. В правах мэра – распорядиться об организации у ворот дома, в котором живет Острихс, полицейского поста и даже закрепить за ним на какое-то время детектива в качестве некоего подобия телохранителя. Но, как все это будет выглядеть, если папаша Дрио наймет соответствующего «специалиста»? Так – примитивная самодеятельность, курам на смех! А вот, скажем, для включения Острихся в федеральную программу защиты свидетелей нет никаких правовых оснований. Ну, не видел и не слышал Острихс ничего такого, чтобы непосредственно своими показаниями уличить своего гонителя в конкретном преступлении.

Здесь еще раз следует отметить известную порядочность мэра, который, имея на Отрихса совершенно конкретные виды, не стал одарять его розовыми очками, обещая полную безопасность и горы золотые в придачу в обмен на оказание некоторых услуг.

– Но, господин Глэдди, – подошел он к кульминации своей беседы с Острихсом, – не следует понимать меня так, будто бороться с папашей Дрио совершенно безнадежное дело. Просто некоторые действия нужно совершить именно сейчас, а некоторые отложить на более или менее удаленную перспективу. Если нет возможности быть уверенным в сохранении своей жизни в непосредственной близости от этого негодяя, то можно пойти на временно отступление – просто выпасть из поля его зрения. В конце-концов, лапы папаши Дрио не настолько длинны, чтобы для них совсем не существовало расстояний… А другая сторона этого вопроса, господин Глэдди, такова: нужно объединяться с кем-то, вступать в союзы…

Тут мэр вновь удержался, чтобы не произнести совершенно ясное дополнение: «заключать сделки».

– Кому-то – в меру сил и способностей поможете вы. Кто-то – в меру полномочий и возможностей поможет вам. Как вы насчет того, чтобы обсудить, что мы конкретно можем сделать друг для друга?

* * *

Еще одним итогом, оставившим у Острихся неуютное чувство принужденности, была сделка (теперь он это прекрасно понимал), заключенная между ним и мэром. Главные пункты ее состояли в следующем:

Острихс – использует свою способность влиять на людей в интересах избирательной кампании мэра, а именно, записывает соответствующие агитационные ролики для телевизионного и радио эфира;

мэр – помогает Острихсу безопасно и скрытно покинуть город, снабжает Острихса некоторой довольно значительной «подъемной» суммой, чтобы облегчить ему переезд и обустройство на новом месте, организует дополнительную защиту родителей Острихса, а также их имущества.

После того как заключенное «под честное слово» соглашение было совершено, началась бешеная скачка.

Острихса тут же, вместе с мэром, с соблюдением всей возможной конспирации доставили в одну из студий городского телевидения, где они в течение почти шести часов работали над записью разных вариантов агитационных выступлений. Специалисты-речевики предвыборного штаба выдавали на гора, браковали и тут же писали заново все новые и новые короткие и хлесткие тексты, а Острихс, то один, то в компании с кандидатом наговаривал их на микрофон и камеру. И везде: Поверьте! ПОВЕРЬТЕ! ПОВЕРЬТЕ!

Уже в сумерках, на автомашине, управляемой референтом мэра, в котором городской голова был уверен как в себе самом, Острихс на какие-то минуты заехал домой и забрал приготовленную ему матерью дорожную сумку с самыми необходимыми вещами. Ямари повела себя настолько мужественно и самоотверженно, что избавила сына от душераздирающей сцены прощания. Все слезы она уже успела выплакать после того, как Фиоси, воспользовавшись отсутствием Острихса, посвятил ее в обстоятельства, вынуждающие сына броситься в бега. Теперь мать думала только о том, чтобы ее ребенок как можно скорее и безопаснее смог покинуть ставший для него опасным родной город.

Затем была гонка по ночным улицам до северной окраины, где, после проезда машины с Острихсом, полицейский наряд, по распоряжению мэра, на целых пятнадцать минут перекрыл движение, чтобы отсечь возможных преследователей. В течение десяти следующих минут машина с беглецом достигла развязки, на которой сходились целых три крупных федеральных трассы, и понеслась по одному из шести возможных путей. Уже глубокой ночью они достигли железнодорожного узла в соседнем кантоне, и Острихс немедленно приобрел себе билет на ночной экспресс, следовавший в столицу, чтобы оттуда ближайшим самолетом вылететь в Кальгскую Республику…

* * *

Как раз в то время, когда Острихс, глядя в окно спального вагона, «итожил то, что прожил», папаша Дрио поинтересовался у Анса Гваара, не пора ли поторопить «малыша» с ответом на сделанное ему предложение:

– А то он будет кота за хвост тянуть! Надо его дожать уже сегодня.

Первым делом Гваар позвонил по телефону в дом родителей Острихса под видом знакомого. Мужской голос, видимо отец, ответил ему, что Острихс утром ушел в университет и еще не возвращался. Тогда Гваар лично отправился в указанное место. После довольно долгих розысков и расспросов он убедился, что интересующий его студент в стенах учебного заведения сегодня не появлялся. Еще один звонок родителям Острихса оказался бесполезным, поскольку к телефону на том конце провода никто не подходил. Оставалось выставить засаду у дома. Приехав на автомобиле с двумя своими людьми на место, Анс Гваар обнаружил неприятный сюрприз. Прямо у ворот небольшого дома семейства Глэдди стояла патрульная полицейская автомашина и никуда не собиралась уезжать. Мало того, уже минут через пять один из полицейских подошел к автомобилю, в котором сидела Гваарова бригада, и поинтересовался: что они здесь делают? Пришлось убираться и организовывать скрытое наблюдение.

Когда и на следующий день нигде в городе не удалось засечь Острихса, Гваар сообразил что «малыш», похоже, сбежал. Доклад об этом привел папашу Дрио в совершенное бешенство, особенно после того, как стали поступать некоторые сведения, свидетельствовавшие о состоявшихся контактах беглеца с мэром.

– Ты понимаешь, сынок, – неприятным голосом осведомился у Гваара хозяин, – что он не должен попасть в шайку мэра?

Обвинить Анса в непонятливости было трудно. Он тут же бросился по следу, но след уже простыл.

* * *

На состоявшихся через три месяца выборах Диадарио потерпела сокрушительное поражение. Избиратели поверили, что давно уже осточертевший всем вороватый мэр гораздо более соответствует занимаемой им высокой должности, чем красивая, волевая, энергичная, щедрая и полная планов замечательных реформ претендентка.

– Ознакомились? – спросил Мамуля.

– Да, – подтвердил Тиоракис, кивая, – прочитал все, что там имеется.

– И каково ваше мнение? – Мамуля откинулся на спинку кресла, одновременно опершись локтем левой руки на подлокотник и защемив собственный подбородок между большим и согнутым указательным пальцами.

– Это, господин флаг-коммодор, будет зависеть от того, в каком срезе вас интересует фигурант. О своих намерениях вы меня в известность, заметьте, не поставили. Поэтому, в данный момент могу сказать одно: мне было интересно. Так что, если вы желали просто развлечь своего сотрудника, то в этом, несомненно, преуспели.

Мамуля ухмылялся. В свои почти семьдесят лет он выглядел лет на десять моложе, был подтянут, почти худ, и даже не носил очков, используя их только в редких случаях, когда нужно было прочитать мелкий текст. Наверное, не будет преувеличением сказать, что большинство сотрудников «Пятерки» любили своего начальника. Если попытаться расшифровать это многозначное слово, то получится, что он обладал рядом качеств, которые заставляют подчиненных работать совершенно точно не за страх, и, при этом, не просто – за совесть, но даже с удовольствием. Очевидный профессионализм, умение брать ответственность на себя, а также способности понять и простить сотруднику случайный, вызванный недостатком опыта промах – были только началом его достоинств. Например, он никогда не демонстрировал свое субординационное превосходство зависящим от него людям. Это импонировало чрезвычайно. Он вообще вспоминал о своем высоком флаг-коммодорском достоинстве только в тех случаях, когда нужно было эффектно попредставлять интересы своего департамента на стороне, похлопотать или даже постоять за своего сотрудника. Мамуля никогда не опускался до того, чтобы попытаться отвести от себя неудовольствие более высокого начальства ссылками на промахи своих подчиненных и, напротив, при первой возможности выпячивал их заслуги, добиваясь положенных в таких случаях поощрений и наград. Но и отбирал он себе людей только лично, не передоверяясь рекомендациям кадровых служб. А с теми, кто, по каким-либо качествам оказывался непригоден к работе в его подразделении, расставался без сожаления, стараясь, правда, при этом обойтись без помпы и скандала.

Несмотря на то, что весь личный состав Пятого департамента, за исключением, наверное, только уборщиков, имел армейские чины, стиль общения здесь был сугубо штатский, с некоторым даже налетом интеллигентского вольнодумства. «Пятерка» очень много и плодотворно работала с самым беспокойным, с точки зрения государственной безопасности, слоем населения. Под ее пристальным вниманием находился весь интеллектуальный срез общества: университетская профессура и студенческие сообщества, писательские и журналистские клубы, художнические и артистические тусовки, профессиональные корпорации юристов и менеджеров, научный персонал исследовательских центров и инженерный корпус крупных государственных и частных предприятий… Мамуля полагал, что дух солдафонства, если бы он постоянно витал над его сотрудниками, сильно мешал бы им понимать мотивации и поступки тех людей, с которыми и, нередко, против которых приходилось работать. Это затрудняло бы вживление в среду обитания разрабатываемых «объектов». По такой причине деловые обсуждения предстоящих операций в кабинете начальника Пятого департамента ФБГБ могли носить видимость (но только видимость!) непринужденной беседы с некоторыми, даже, завитушками стеба.

– Я, конечно, питаю к вам известную слабость, – счел необходимым слегка попикироваться со своим подчиненным Мамуля, – но не настолько сильную, чтобы развлекать вас за казенный счет. Вас и без того числят у меня в любимчиках. Слыхали?

Тиоракис слегка пожал плечами, одновременно напустив на лицо выражение скромного недоумения, но промолчал, разумно полагая, что в шутках даже с таким замечательным начальником важно не перехватывать лишнего.

* * *

На службу под начало Мамули Тиоракис перешел всего около года назад из Третьего департамента, занимавшегося внешней разведкой. Он проработал в «Тройке» более десяти лет, побывал в нескольких зарубежных командировках, но не в качестве нелегала, чем грезил когда-то в ребяческих мечтах, а в качестве сотрудника резидентуры, работающего под дипломатическим прикрытием и под чужим именем. Постепенно он понял, что его работа – не более чем рутина, хотя и протекающая на фоне экзотических пейзажей или исторических памятников далеких и не очень далеких стран. Никаких головокружительных комбинаций, никаких тонких перевоплощений. Основной объем работы составлял анализ местной прессы, слухов, сплетен и секретная переписка со своим департаментом. Самыми волнительными и требовавшими некоторой квалификации действиями – были нечастые и весьма стандартные тайниковые операции, а также еще более редкие конспиративные встречи с агентами. Тут самым ответственным и важным делом, подразумевавшим известную изобретательность и ловкость, оставалась игра в «кошки мышки» с туземными контрразведчиками, которых редко обманывал дипломатический статус Тиоракиса. Однако, набор шпионских приемов для ухода от слежки, тоже весьма одинаков и ограничен. Еще были вербовочные мероприятия, также по известным и довольно примитивным схемам, диктуемым опять же стандартностью человеческих пороков. Изучение, пристрастий и слабостей «объекта» почти всегда подсказывало одни и те же методы: игра на ущемленном честолюбии плюс деньги; «медовая ловушка» плюс деньги; шантаж публичным раскрытием какого-либо порока из известного джентльменского набора (гомосексуализм, педофилия, коррупция) плюс деньги; наконец, просто много денег… Никаких особых лавров Тиоракис себе на этом поприще не снискал. Потенциальные «кроты» с феноменальными способностями и возможностями (явление крайне редкое!) в его ловушки не шли, а попадалась все какая-то бесталанная мелочь, которую даже терять в случае провала было не жалко. Однажды случилось и ему самому провалиться, но наличие дипломатического паспорта свело значение этого события опять же к рутинной процедуре выдворения из страны пребывания. Скучно.

Наконец, Тиоракису стала надоедать одинокая жизнь по казенным углам вдали от родины и в постоянном окружении чужих людей. Кроме того, ему определенно не хватало женского общества даже в самом примитивном физиологическом смысле. Женат он не был, а такого рода потребности в недружелюбном окружении следовало утолять с крайней осторожностью, в опасении нарваться на ту самую примитивную подставу, которой он сам неоднократно пользовался, вербуя агентуру. Уже и руководство стало обращать внимание на своего ненормально одинокого сотрудника, что штатными психологами ведомства рассматривалось как чрезвычайно тревожный фактор. Поэтому, когда Тиоракис после завершения очередной заграничной командировки подал рапорт о переводе на другую работу, не связанную с длительными выездами за рубеж, ему с удовольствием пошли навстречу, предложив в том числе возможность перевода в любое другое подразделение. Так личное дело Тиоракиса попало на стол к руководителю Пятого департамента ФБГБ (Охрана конституционного строя) флаг-коммодору Ксанту Авади, известному среди своих подчиненных под прозвищем Мамуля.

* * *

– Ну, раз не желаете быть у меня в любимчиках, – Мамуля притворно вздохнул, – тогда прямо к делу. Как вы полагаете, в данный момент им кто-нибудь управляет, или он выкидывает все эти фокусы по собственной инициативе? Я имею ввиду его бессистемные, на мой взгляд, заигрывания то с одной политической силой, то с другой, то с третьей… Или вы усматриваете какой-нибудь алгоритм в действиях «Чужого»?

Ксант Авади, несомненно, подразумевал материалы, содержавшиеся в последней части досье на Острихса, охватывавшем примерно пятилетний период времени после того, как он возвратился из-за границы в НДФ.

О пребывании Острихса в бегах было известно очень мало. Сначала он вообще затаился, опасаясь преследования со стороны папаши Дрио, очень мало с кем контактировал и поэтому почти не оставил после себя следа. Никаких данных о его дальнейших экспериментах с собственным даром тоже не обнаруживалось. Затем он получил вид на жительство в Великом Герцогстве Лансор. Из консульских документов усматривалось, что в этом нелегком деле Острихсу оказал содействие все тот же мэр Ялагила, который, весьма кстати оказался деловым партнером одного очень влиятельного лансорского банкира, имевшего нужные связи в миграционной службе своей страны. Это обстоятельство, а именно сохранение контакта с мэром, который к настоящему моменту успел стать членом Федеративной палаты парламента, Тиоракис взял на особую заметку.

Получив вид на жительство, Острихс сначала поступил в Королевский Университет Лансора, правда, на этот раз не на политехнический, а на философский факультет, но быстро потерял интерес к учебе и на втором году занятий взял академический отпуск. Потом его след снова почти терялся, едва всплывая среди каких-то мелких, нечетких и путаных сведений. Вроде бы он связался с группой молодежи, исповедовавшей личную свободу как высшую ценность, радикальный пацифизм и отрицание «хищных вещей века»; искавшей пути самосовершенствования вне рамок официальной образовательной системы, путем спонтанного чтения философских опусов, в авторах которых числились, по преимуществу, записные сумасшедшие, а также посредством обмена потоками сознания, для раскрепощения которого употреблялись легкие наркотики. Судя по всему, вместе с этой вольной общиной он посетил несколько экзотических стран, где процветали религиозные системы, основанные на эзотерике и, отчасти, на психоделике. Можно только догадываться, что он хотел найти в этом полумонашеском-полураспутном образе существования. Скорее всего, опять же – объяснение себе и своему назначению. Видимо, не нашел. А может быть, не успел, поскольку подобные общности недолговечны. У большинства молодых людей рано или поздно брали верх спасительные обывательские гены, заставлявшие взрослевших юношей и девушек остепеняться, переходить от беспорядочных связей к созданию семей и, во имя собственных детей, начинать обрастать теми самыми вещами, от которых они столь яростно отрекались еще совсем недавно. Дети и вещи тормозили их вольный бег по миру и жизни, и они, отпадая от тела бесприютной общины, пополняли своей устаканившейся сутью многовековую осадочную породу добропорядочного мещанства. Из прочих, кто-то, в раже психоделического освоения бытия, переходил от легких наркотиков – к средним, а далее – к тяжелым и погибал в грязных временных пристанищах «свободных людей» от передозировки; кто-то – с тем же успехом и результатом спивался…

Как бы то ни было, около пяти лет назад, так и не закончив никакого высшего учебного заведения, Острихс появился в пределах родного отечества. Этому явно поспособствовали полученные из дома известия о том, что обидевшиеся на него папаша Дрио со дочерью Диадарио прекратили свой жизненный путь в очень подозрительной катастрофе личного самолета.

Отец Острихса, к этому моменту уже закрывший свой маленький бизнес, тихо угасал в хосписе от неизлечимой болезни, вцепившейся в него года полтора назад. Спокойная сытая жизнь в старости и благопристойная безболезненная смерть – довольно дорогие штуки. Это удовольствие обеспечивается, в основном, двумя способами: солидными пенсионными сбережения, создаваемыми в период расцвета работоспособности, а также вложениями в образование и воспитание детей, которые, прочно встав на ноги, иногда серьезно помогают престарелым родителям. У Фиоси имелся неплохой «жировой запас», но опасное положение, в котором оказался сын, а затем длительная полоса неопределенности в судьбе Острихса потребовали дополнительных расходов, что поставило под угрозу благополучную осень супругов Глэдди.

Неожиданное, на первый взгляд, участие в финансовых делах Фиоси и Ямари принял пресловутый Ялагильский мэр. Он до некоторой степени даже навязался к ним с довольно солидной материальной поддержкой, каковую, правда, по своему обыкновению, произвел не из личных средств, а за счет городского бюджета: нашлись какие-то там статьи на благотворительность, на оказание помощи заслуженным согражданам и еще что-то в этом роде. Результат, однако, был тот же: родители Острихса не чувствовали никакого недостатка. Мэра было трудно обвинить в альтруизме, тем более, что он тратил не свои деньги, зато в дальновидности и умении разбираться в человеческих характерах ему никто не отказывал. Он рассудил очень просто: бюджетные деньги все равно на кого-нибудь нужно будет истратить. Так лучше облагодетельствовать ими того, кто может оказаться полезным, и особенно если будет чувствовать себя обязанным «заплатить добром за добро». Именно таким человеком мэр считал Острихса и не без основания предполагал, что умно потраченные общественные средства в конце концов сторицей обернуться уже к его собственной выгоде. И он не ошибся.

* * *

– То, что таким человеком, как «Чужой», хотел бы управлять любой публичный политик, вполне очевидно, и в дополнительных комментариях не нуждается. Так ведь? – начал излагать Тиоракис свое мнение Мамуле (тот согласно кивнул). – Однако только член Федеральной палаты парламента Вииста Намфель, по моему мнению, может похвастаться, что способен до некоторой степени влиять на нашего фигуранта.

Несмотря на то, что и Тиоракису, и Мамуле было совершенно определенно ясно, о ком идет речь, и у них не было ни малейшего сомнения в том, что подслушать их разговор в этом кабинете невозможно, они, в силу многолетней привычки шифроваться, избегали называть человека, о котором говорили, его настоящим именем, не замечая явной бессмысленности подобной меры предосторожности в данных условиях.

– Такая зависимость «Чужого» от Намфеля, если это можно назвать зависимостью, – продолжал Тиоракис, – коренится в истории с папашей Дрио, когда Намфель помог «Чужому» сбежать и прикрыл его родителей, а тот помог Намфелю сохранить за собою пост мэра. Намфель, будь здоров, какой выжига! Впился в фигуранта, как клещ, и при первой возможности подсовывал ему свои услуги, сохраняя, таким образом, контакт с «Чужим» пока тот был в бегах. Вот он и получил свои дивиденды в виде мэрского поста для собственного сына и в виде членства в Федеральной палате – для себя. Тут, по-моему, со стороны «Чужого» нет никакой собственной концепции или рассчитанного политического союза с Намфелем… Так… Чистая психология: один все еще чувствует себя должником, а другой – пользуется.

Мамуля снова кивнул и добавил:

– Похоже… У меня примерно такое же выходит. Давайте дальше!

– А вот дальше сплошные чудеса. То есть полное впечатление, что фигурант просто чудит…

Они проговорили больше часа.

Тиоракис хорошо понимал, почему Острихс удостоился отдельного досье в их ведомстве. Начать хотя бы с того, что он, «наконтактировавшись» после своего возвращения из-за границы с большим числом клиентов «пятерки», просто не мог не засветиться в многочисленных сообщениях сексотов, и уже только поэтому представлял определенный оперативный интерес. А то, что среди политических игроков Острихс с некоторых пор стал восприниматься как вполне очевидная персонифицированная сила, способная дать решительный перевес в постоянной борьбе за электорат, делало вполне оправданным еще более глубокий интерес к нему, к его биографии, связям и, безусловно, к той самой уникальной способности, которой он обладал. Мало ли какие варианты могут возникнуть вокруг такого фигуранта в дальнейшем!

Но, вот почему уже сейчас оперативная разработка «Чужого», судя по всему, пошла полным ходом, Тиоракису было не вполне ясно. В конце концов, электоральные игры и все, что с ними связано, – предмет занятий в гораздо большей степени для политтехнологов, чем для гэбэровцев. Что же касалось непосредственной компетенции «пятерки», то досье на Острихса не содержало материалов, которые могли бы навести на мысль о том, что он завербован иностранной спецслужбой, принадлежит каким-то боком к экстремистскому движению, террористический организации, или хотя бы высказывал идеи антигосударственного характера.

Вот еще ученых каких-нибудь такой уникум должен был бы заинтересовать. Кстати в папке с титулом «Чужой» содержался десяток листов более чем расплывчатых комментариев, полученных от нескольких специалистов: психологов, нейрофизиологов и еще от кого-то в таком же роде, – относительно возможной природы феномена внушения веры. Несмотря на длинноту некоторых рассуждений, общая их суть состояла в том, что предмет этот, если он не легендарен, требует специального, тщательного изучения, а пока совершенно ничего определенного сказать нельзя.

– Если честно, шеф, я так и не понимаю, почему на «Чужого» натравили именно наш департамент, – резюмировал Тиоракис собственное мнение, сложившееся у него после изучения досье на Острихса. – Или это, простите за нескромный вопрос, ваша инициатива?

– Уж прямо-таки натравили! Напали на козлика серые волки! – тоном, переполненным иронией, ответил своему подчиненному Мамуля. – Вы за кого же нас с вами считаете?

Уже из манеры, в которой были произнесены эти почти ничего не значащие фразы, Тиоракису почему-то стало совершенно ясно, что, во-первых, плотная разработка Острихса – задание сверху; и, во-вторых, это задание не по душе Мамуле.

Тиоракис сначала хотел ответить с эдакой буффонадой, выкатив глаза и щелкнув под столом каблуками, но, подумав, что это будет чересчур, выбрал краску интеллигентной вежливости:

– Видите ли, господин флаг-коммодор, я, в общем-то, согласен с мнением «широкой демократической общественности», полагающей нас цепными псами режима, – сказал он, добавив, сколько мог, яду в «широкую демократическую общественность», – и имею смелость до известной степени гордиться этим званием.

Мамуля немного помолчал, отведя взгляд куда-то вверх и в сторону, а также слегка жуя губами, будто пробуя услышанное на вкус. Он был далек от того, чтобы поразиться «дерзости» подчиненного, удивиться или, тем более, обидеться, ибо и сам так считал. К тому же, сидевший напротив сотрудник, хотя и годился флаг-коммодору почти во внуки, тем не менее являлся вполне заслуженным человеком, заработавшим себе право называть вещи своими именами.

Что касалось самого главы Пятого департамента, то он на долгом пути к своему седьмому десятку лет пережил, разумеется, и юношеские восторги, и порывы молодого честолюбия, и сомнения, порожденные опытом, и крушение иллюзий в годы сломов и переворотов… Принуждаемый силою обстоятельств, Ксант Авади не без труда, но все же приспосабливался к новым ориентирам и прошел основательную школу компромиссов и сделок с собственной совестью. Растеряв в свое время массу поверхностных представлений о должном устройстве бытия, по какому-то недоразумению называемых идеалами, он теперь мог засчитать в свой актив главное приобретение (в какой-то мере компенсирующее понесенные потери), а именно – спокойную мудрость, которую иногда еще нарекают философским взглядом на жизнь.

Он давно вытравил из себя охоту к крайним мнениям и безапелляционным утверждениям, научился видеть в предметах и явлениях тесное и неразрывное переплетение противоположных начал, каждое из которых в тех или иных условиях могло сыграть положительную или отрицательную роль, выступить в роли добра или зла, при этом (ну, конечно же!), в зависимости от того, кто будет давать всему оценку. Из этих качеств Мамули составился тот парадокс, что начальник департамента, ведавшего политическим сыском, был человеком почти совершенно аполитичным. Он мог сознаться в наличии у него небольшого числа явных антипатий к политикам и политическим организациям самого радикального толка, исповедовавшим откровенную ненависть и насилие в своих программах, но вот политических пристрастий – не имел вовсе.

Он смотрел на все это с фатализмом биолога, наблюдающего межвидовую борьбу в животном мире, результатом которой всегда является достижение определенного баланса, когда каждой твари находится своя нора, своя территория и свое место в пищевой цепи. Ничего нет хуже, считал Ксант Авади, чем покушение на этот баланс, поскольку сие есть прямой путь к революциям, когда каждый жрет другого уже безо всяких правил, что нередко приводит к совокупной гибели всех. Тем не менее, будучи человеком умным и образованным, он прекрасно понимал, что совсем без катаклизмов нельзя – так уж устроен процесс социального развития, однако и приближать подобные прискорбные события, хотя бы из чувства самосохранения, не стоит, – на это природа припасла других личностей. Себя же Ксант Авади рассматривал в качестве представителя одного из видов таких «политических животных», которым судьбою назначено максимально сопротивляться нарушению сложившегося равновесия, выраженного в существующей политической системе. Добросовестно преследуя всех, кто покушался на установленные порядки, он не испытывал к ним никакого личного чувства неприязни или, не дай Бог, ненависти, прекрасно понимая, что без таких людей тоже нельзя. Они столь же необходимый элемент баланса, как и он сам – цепной пес режима.

* * *

– Гордитесь? – спросил Мамуля, вынырнув наконец из своей задумчивости. – Действительно, смелое признание! Я, например, с такой своей ролью просто смиряюсь…

Но, это, скорее всего, возраст сказывается. Так вы действительно не видите в Чужом никакой опасности для государства? Ничего такого в досье вас не насторожило?

– Скорее оно меня несколько разочаровало, господин флаг-коммодор. Я до этого всяких историй про фигуранта наслышался. И что он, дескать, способен в хранилище банка, или, скажем, даже в нашу «шкатулку» войти и взять что угодно, будто воинскую часть может себе подчинить и заставить действовать по своим приказам… и другое в таком же роде. Все оказалось сплетнями и журналистским враньем. Вот, если бы это было правдой, то тогда действительно с него глаз нельзя было бы спускать… А так… Уж больно узко это у него… Ну, может легко заставить кого-нибудь переменить мнение на какой-либо предмет… Однако, как правило, не навсегда, а на время. Ну, может обратить сколько-то человек к вере в Великую Сущность или отвратить от нее… Нам-то какая разница? Очень эффективно может сагитировать за какую-либо партию или политика. Но для того, чтобы это по-настоящему сыграло, все равно нужен доступ к средствам массовой информации, который не так-то легко получить. Да и прямого отношения к государственной безопасности такая агитация вроде бы не имеет. Если он, конечно, не агент иностранного государства. Но, таких данных в досье тоже нет…

Мамуля слушал Тиоракиса, казалось, внимательно, иногда кивая в подтверждение некоторых его слов, но было видно, что он параллельно прокручивает какие-то собственные мысли.

– Все это так, – заключил он, когда Тиоракис закончил свою тираду, – или почти так. Однако есть люди… очень хорошо известные люди, которые относятся к шалостям «Чужого» чрезвычайно болезненно. Для них управление электоратом – альфа и омега существования. Вы же понимаете, о ком я? А тут, представьте, появляется некая самостоятельная сила, которая может в любой момент запросто смешать карты и сделать бесполезными огромные денежные и организационные затраты на завораживание избирателей. Как эти самые люди такое воспринимают? Как опасность катастрофического масштаба, скажу я вам. Правда, наши обожаемые вечные оппозиционеры утверждают, будто партия власти до того отработала систему управления выборами, что внешне демократическая процедура превратилась якобы в фальшивый фасад, и поколебать позиции «Объединенного Отечества» не может никто. Оригинальная мысль, не правда ли? Машина и впрямь надежная. Однако, мало ли мы знаем таких машин, которые ломались в одночасье, иногда, вроде бы, без видимых причин. Такие режимы падали! Да, что я! Сами знаете. А тут есть эдакий «Чужой», который запросто в самый неподходящий момент может сунуться в шестерни нашего волшебного механизма. Или его туда сунут, да так, что он и сам не поймет, как все произошло… А когда такая большая штука в таком большом государстве ломается, грохоту бывает – не приведи Господи! Кстати, я не слишком сомневаюсь, что когда-нибудь это непременно произойдет, но быть при сем «хотя бы мичманом» отнюдь не желаю. Боюсь. Так что, если хотите, можете и меня считать заинтересованным лицом, однако заказ на разработку нашего фигуранта поступил от… – и Мамуля указал кивком головы и глазами сквозь окно, в том направлении, где за хорошо промытым стеклом красовалось старинной архитектуры небольшое здание, в котором находился кабинет главы ФБГБ. – А откуда поступают указания к нему, ясно и без моих комментариев…

* * *

Флаг-коммодор Ксанд Авади действительно побывал вчера у высшего руководителя ведомства и получил совершенно несправедливый нагоняй. Впрочем, к подобным нападкам за многие годы пребывания на своем посту он привык и относился к ним как к неизбежному злу.

Нынешний глава ФБГБ был уже третьим по счету, с которым Мамуле приходилось иметь дело. Одного он переварил еще при прежнем президенте, а этот был уже вторым ставленником нынешнего. По традиции, сложившейся после Шестилетней войны и ухода в мир иной блаженной памяти Кафорса, который представлял собою последнего настоящего профессионала на этой должности, сей многотрудный пост доверялся исключительно креатурам президента и при этом верным сынам «Объединенного Отечества». Глубоких познаний в области проведения спецопераций, мало-мальского опыта оперативной работы, или отличных аналитических способностей от таких кандидатов не требовалось. В их задачу входило обеспечение вполне определенного политического направления деятельности ведомства. Что касалось технического исполнения соответствующих заказов – так это как раз отдавалось на заботу специалистов, вроде Ксанта Авади, Тиоракиса и прочих, которых держали на коротком поводке и запросто увольняли в случае проявления излишней строптивости или недостатка лояльности.

В соответствии со своей философией Мамуля не видел ничего оскорбительного в таком положении вещей и честно служил Его Величеству Балансу, на рычагах которого лица, возглавлявшие ФБГБ, были таким же мелким разновесом, как и он сам. Собственная жизненная концепция вовсе не обязывала Ксанта Авади любить свое начальство, и он мог позволить себе роскошь спокойно презирать его, если оно того заслуживало с точки зрения профессионала. В то же время, будучи человеком военным, причем старой школы, он не мыслил себя вне субординации. Мамуля мог и умел спорить с руководством, но если не удавалось отстоять свою точку зрения, он не представлял для себя возможности отказаться от исполнения даже совершенно дурацкого приказа. В таких случаях начальник Пятого департамента видел свою профессиональную задачу в том, чтобы, проявив лучшие качества спеца, по возможности сгладить негативные последствия идиотского распоряжения.

В начале неприятного разговора в высоком кабинете Ксанту Авади, по обыкновению, пришлось выслушать глупейшую и бесполезнейшую политическую увертюру, без которой в подобных случаях не может обойтись ни один политикан, поставленный руководить делом, в котором он ничего не смыслит. Оно и понятно: надуть щеки, ущучив специалиста в его же собственной теме, трудно, а вот обвинить профессионала в политической близорукости, в непонимании «текущего момента» и других подобных трудноуловимых и малоконкретных прегрешениях – с нашим удовольствием.

Едва сдерживаясь, чтобы не кривиться лицом, Ксант Авади с деланным вниманием воспринимал высокомерное руководящее бульканье: «в то время как президент…», «партия совершает титанические усилия», «важнейшая задача сохранения стабильности…», «возглавляемый вами департамент недооценивает…», «бьете по хвостам, в то время, как нужно работать на опережение…», – и снова: «президент, как гарант конституции…» «Господи! – с тоской думал Мамуля. – Ну, как же они не могут обойтись без этого словоблудия! Ну, на хрена мне все эти его запевы? Ну, неужели нельзя сразу сказать, чего от нас нужно? Что мы, девка нецелованная, чтобы турусы на колесах разводить, перед тем как сказать: «Отдайся!» Нет! Мы – девка опытная, умелая, состоящая на службе и отказать права не имеющая. Все сделаем в лучшем виде! Ну, начнешь ты, наконец, о деле? Ах, вот оно что… Острихс?..

* * *

Анализируя состоявшийся разговор и полученное задание, Ксант Авади довольно легко вычленил основной повод к панике, которая возникла в политическом руководстве страны в отношении не занимавшего никаких постов и не принадлежавшего ни к каким партиям Острихса Глэдди. Его чудачества, как изволил выразиться Тиоракис, за последние три с небольшим года привели к незапланированным проигрышам уже пятнадцати кандидатов от «Объединенного Отечества» на выборах всех уровней. К счастью для правящей партии, Острихс подключался к предвыборной агитации на первый взгляд совершенно случайно, будто из озорства. Почти наверняка можно было сказать, что у него не было какого-либо плана, направленного к реальному изменению давно устоявшегося политический расклада. Просто он вдруг вставал на сторону какого-нибудь кандидата, противостоявшего в данном округе выдвиженцу «Объединенного Отечества» – и участь выборов была решена. Опять же, Острихс не набивался ни к кому со своими предложениями оказать помощь в завоевании электората. Это за ним шла настоящая охота. Он лишь принимал решение, как будет «шалить» в данном конкретном случае.

Слава «Чужого» в качестве «делателя депутатов» росла в последние годы как снежный ком, а ее возникновению Острихс был обязан утечкам информации из предвыборного штаба Виисты Намфеля, которому он помог избраться членом Федеральной Палаты парламента, а его сыну сменить отца на посту Ялагильского мэра. Конкуренты Намфеля, а также журналисты, пишущие на политические темы, быстро докопались до главной причины успехов старого лиса, найдя ее в уникальном даре некого вполне еще молодого человека, недавно вернувшегося из довольно длительного и не очень понятного заграничного вояжа. Раскопки не столь далекого прошлого Острихса и его взаимоотношений с Намфелем дали писакам массу материала для сенсационных статей, завораживающих домыслов и основу для соответствующих заработков, а политтехнологам – головную боль и задачу заполучить уникума в распоряжение тех сил, которые они обслуживали.

Казалось бы, все козыри для приобретения такого ценного индивида в свое безраздельное распоряжение были у «Объединенного Отечества», однако не вышло. Острихс упорно желал оставаться совершенно независимым. Никакие соблазны в виде почетных синекур, предложений участия во власти, блестящей карьеры или просто денег на него не действовали, а средств надавить на упрямца не находилось. Он не был обременен семьей: из родственников (если в его случае допустимо говорить о родственниках) оставалась только мать, после смерти своего мужа перебравшаяся на жительство в пансионат для престарелых с очень неплохими условиями. Содержание самого себя ему также не доставляло особенных хлопот. Пожив достаточное длительное время в молодежной общине, где презрение к вещам являлось одним из столпов ее внутренней морали, Острихс привык довольствоваться самым малым. А на это средства у него всегда находились. Приобретя свою особую известность, он свободно перемещался по стране, и где бы ни появлялся – всегда находились люди, готовые предоставить кров и пищу и ему самому, и его спутникам не без расчета, конечно, на получение соответствующей благодарности в виде использования гостем своего дара в их интересах. Урок альянсов, преподанный когда-то Виистой Намфелем, не прошел даром, и Острихс научился не отвергать «руку дающего», если речь шла о средствах, необходимых для поддержания собственного существования, при условии, что это не нарушало его личной свободы в тех рамках, которые он сам для себя определил. Возможно, именно поэтому у эмиссаров «Объединенного Отечества» с ним ничего не получалось. Партия власти ничем ни с кем не хотела делиться, в том числе, таким инструментом, каким являлся Острихс. Другие тоже были бы не прочь установить на него монополию, но по своему положению в системе не могли капризничать и поэтому довольствовались даже случайным успехом, если удавалось заполучить его хотя бы и на разовую акцию. А могло быть и так, что Острихс, становясь на сторону более слабого, удовлетворял таким образом какое-то свое личное понятие о справедливости. Есть такая категория людей, которые всегда желают проигрыша сильному. А могло быть еще как-нибудь… А могло – и все вместе… И вот, в итоге, где-то на самом верху решили, что все это пахнет заговором против партии власти, интересы которой составляющие ее люди давно привыкли отождествлять с интересами государства. Вот вам и покушение на государственную безопасность!

* * *

– Знаете, какую базу они под это подводят? – спросил Мамуля у Тиоракиса, ткнув пальцем в направлении потолка.

Тот, понимая, что вопрос носит риторический характер, отрицательно покачал головой.

– Их там ужасно беспокоит, что по отношению к не подозревающему ничего избирателю применяют недозволенные методы психотехнического воздействия и таким образом лишают народ гарантированного конституцией (заметьте!) права свободного выбора. Собственно, в этом и состоит покушение на демократию как основу нашего государственного строя. Улавливаете логику? А инструмент этого незаконного воздействия – наш «Чужой», простите за невольный каламбур… Теперь вам понятно, каким боком ко всей этой электоральной истории подвязали родной департамент?

– Несколько притянуто, конечно, но казуистика достаточно остроумная, – оценил Тиоракис. – А, если переводить это в практическую плоскость, что именно требуется от меня?

– Внедрение, разумеется! Внед-ре-ни-е!

– А цель? – тут же поинтересовался Тиоракис. – Внедриться в компанию «Чужого», мне представляется, не сложно. Я ничего плохого не хочу сказать о людях, которые его сейчас окружают, но, так сказать, по принципу создания все это сообщество – типичный сброд. К ним прибиться сможет любой новичок из любого нашего территориального подразделения. Что за работа здесь для центрального аппарата департамента?

– Вопрос в длине цепочки и, соответственно, в числе посвященных, – отвечал Мамуля, – сами понимаете, через сколько колен такое поручение дойдет до рядового агента. Сколько будет возможностей для утечки информации. А заказчик, – Мамуля снова указал пальцем в потолок, – хочет, насколько я понял, иметь до исполнителя возможно более короткое плечо, и сохранить всю операцию между максимально небольшим числом глаз. Понимаете теперь?

– Признаться, не до конца… Что такого особенного в том, чтобы взять «Чужого» под плотный контроль? Его и так ведут, как я понял, – будь здоров! Ну, может быть, из меня, действительно, выйдет чуть более искусный стукач – только и всего! Смысл?

– Смысл, конечно, не в стукачестве, – отмахнулся Мамуля. – Этого-то добра… сами понимаете! Нужно попробовать стать «Чужому» близким другом, наперсником, кем хотите… хоть любовником! Только чтобы научиться управлять им. Он должен на систему работать, – вот, чего от нас хотят…

– Насчет любовника, вы это серьезно? – не смог удержаться от вопроса Тиоракис, хотя прекрасно понимал, что со стороны начальника подобный тезис являлся скорее метафорой, чем реальным требованием. – Если честно, я не готов: я яростный гетеросексуал! Да и в досье фигуранта для такой игры, вроде, данных нет…

– Не готовы? – деланно удивился Мамуля, – вы же офицер! Если Отечество призовет, полюбите, кого прикажут!.. А если серьезно, – продолжил он после короткой паузы, нужно постараться стать для фигуранта чем-то вроде настоятеля Фантеса и, завоевав такое положение, исхитриться сделать его орудием системы. В его же интересах, между прочим. Потому, что в качестве противника он ни президента, ни Политсовет «Объединенного Отечества» не устраивает. Со всеми вытекающими… В теперешнем положении они видят в нем крайне опасный дестабилизирующий фактор. Он баланс власти может нарушить.

– Можно крамольный вопрос? – спросил Тиоракис.

– Валяйте!

– Ну, допустим (только допустим!), что «Чужой» действительно помог отодвинуть от руля «Объединенное Отечество»… Ну, собственно, и что? У нас же, вроде как, демократия, и даже с точки зрения конституции такой «ужасный» случай ничего противозаконного из себя не представляет? Вот, ежели все оставить, как есть? Никак нельзя?

– На ваш вопрос дам сразу три ответа, после чего дискуссионная часть нашего с вами совещания будет окончательно завершена, – ответствовал Мамуля. – Первый ответ, как бы с точки зрения наших заказчиков, в меру моего понятия о них. Они настолько привыкли рулить и иметь от этого соответствующие выгоды, что оставить себя под серьезным риском в близкой перспективе потерять все, не могут себе и представить. Отсюда и паника, и подключение нашего ведомства. Ясно? Замечательно! Второй ответ, как бы от меня лично и от подобных мне. В общем-то, я сторонник более частой ротации капитанов на мостике. Я не о формальной рокировке президентов (с этим-то у нас все в порядке!), а о реальной смене команд. Чтобы приходили более или менее свежие люди с более или менее свежими мыслями. Я за эдакие политические качели с небольшой амплитудой. С виду – недостаток стабильности и преемственности, о которых у нас так обожают печься, но на самом деле – наиболее безопасный вариант. Каждая команда знает, что ей в положенное и довольно скорое время придется уйти и уже поэтому следует вести себя аккуратно, не зарываясь, а то можно и под суд угодить. Да и натворить за относительно короткий период особо много не успеешь… Так, мелкие грешки… А, простите за пафос, «гроздья гнева народного» просто вызреть не успеют. Пошумит себе электорат на выборах, получит новую надежду вместе с новой командой, и все. Такое, понимаете, постоянное снятие социального напряжения методом слабых разрядов… Очень полезно! А вот, если кто-то у власти лет по тридцать трется, тут уж – извините! В случае чего за все тридцать лет отвечать придется. В таких случаях малым разрядом не обходится. Когда-нибудь так шарахнет! Но, это когда-нибудь… И это теория. Моя. А по жизненным установкам я, извините, простой обыватель, и очень хочу спокойно дожить свой век, а посему готов всеми силами отодвигать это самое «когда-нибудь» на самую далекую перспективу. Авось, на мой век хватит… Авось, найдется там у них какой-нибудь умник, который поймет стратегическую опасность нынешнего положения, да и измыслит некий относительно спокойный способ выпустить весь пар, что уже накопился, и пересесть на спокойные качельки. Короче говоря, я также не желаю «все оставить как есть», по вашему выражению, поскольку в этом случае боюсь скорого и неконтролируемого взрыва с неблагоприятными лично для меня последствиями. Тоже ясно? Великолепно! И, наконец, третье. Вы сами готовы ради того, чтобы «оставить все как есть», нарушить присягу и не исполнить приказ, имея ввиду все вытекающие для вас последствия?.. Я так и думал! Это и есть последний ответ…

Тиоракис догадывался почему не слишком желанная для него роль главного звена в «коротком плече» между «заказчиком» и Острихсом досталась именно ему. Начать хотя бы с того, что был он более чем проверенным кадровым сотрудником. И не только проверенным, но даже заслуженным. Об этом свидетельствовала не только почетная медаль, которую мог заработать любой гэбэровец, без серьезных взысканий отпахавший на ведомство положенное число лет, но и серьезный боевой орден за ту старую уже историю с баскенскими террористами, в которой Тиоракис проявил способность во имя выполнения порученной миссии перешагнуть через такое, от чего у иного мозги свернулись бы набекрень. Опять же: офицер, присяга, все такое… Мамуля не зря упомянул об этом. Одновременно, весьма полезным выглядело то обстоятельство, что его подвиги здесь уже давно забылись, тем более что о них и так мало, кто знал. Все многочисленные, в основном, университетские знакомства, которые он имел когда-то, были давно оборваны, и по прошествии многих лет вряд ли кто из прежних приятелей смог бы узнать его в лицо. Наконец, он длительное время проработал за границей по легенде и под чужим именем, почти не поддерживая контактов на родине, и поэтому при соблюдении минимальной осторожности имел минимальные шансы оказаться кем-то и как-то случайно расшифрованным в своей новой роли. То обстоятельство, что он был одногодком человека, с которым предстояло войти в плотный контакт, тоже играло в пользу его кандидатуры: ровесничество давало дополнительные возможности для достижения взаимопонимания с «объектом».

– Но самое главное, – сказал во время их памятной встречи Мамуля, формулируя задание для Тиоракиса, – вы у нас чрезвычайно обаятельный. Во всяком случае, способны это обаяние замечательно сыграть. Вот и у меня в любимчиках ходите. Так уж постарайтесь и «Чужого» обработать. А?

Влезть, по возможности, в сердечные друзья к Острихсу – было, разумеется, только первым шагом. Далее требовалось забраться к нему в душу, понять, за какие струны там нужно дергать, чтобы заставить его играть в своем оркестре.

«Смог же в свое время Хаардик Фантес подойти к нему на мягких лапах, – рассуждал Тиоракис, обдумывая наедине с собою план действий. – В этом он сработал просто гениально! Другое дело, что в реализации своих идей священник оказался сущим ребенком и тут же напоролся на вилы в виде папаши Дрио. Но мне-то папаши Дрио не страшны! А вот принципиальная возможность поставить «Чужого» под управление – это существенно. Правда, с тех пор много воды утекло. Он может оказаться совершенно другим человеком. Хотя, судя по досье… Да что там! Судя по всему, – остается записными идеалистом… В отличие от меня, например. Я уже – не записной, во всяком случае. Не был бы он идеалистом – давно бы плавал на леденцовой лодке по молочной реке меж кисельных берегов, и мы бы с шефом еще к нему на доклад ходили! Точно – идеалист! А на что у нас клюют идеалисты? На идеализм! По собственному опыту знаю. Только нужно ему наживку подобрать. Идеализм, ведь, тоже разный бывает. Времени только больно мало для проб. От силы полгода. Дальше парламентские выборы и к этому времени он должен прочно стоять в строю. А если нет? Вот уж очень бы хотелось этого самого «нет» – избежать. В противном случае, как совершенно определенно дал понять Мамуля, придется «Чужого» достаточно жестко изымать из политического расклада…»

* * *

Слегка затемненные очки уже почти перестали раздражать и мешать, а вот молодая еще борода противно щекоталась где-то внутри себя, и приходилось сдерживаться, чтобы поминутно не залезать в нее пальцами и не расчесывать ставшую труднодоступной кожу. «Еще немножко, и я приобрету внешний вид классического вольнодумца: небрежные космы на голове, нерегламентированная растительность на роже и интеллигентский «велосипед» на носу… То ли вольный журналист из неправительственного издания, то ли молодой профессор философии, то ли студент-перестарок…» – так оценивал свою маскировку Тиоракис, разглядывая себя в зеркале маленького туалета в хвостовой части самолета. Из-за обшивки доносилось монотонное сипение турбин, уже три часа несших крылатую конструкцию к Хаспиру – главному городу административного кантона Ограсса Южная. Вот-вот должны были объявить снижение, и Тиоракис, еще раз глянув в зеркало, открыл дверь и отправился на свое место.

В Хаспире уже недели две обретался Острихс со своей небольшой «свитой», и Тиоракису необходимо было сделать попытку войти в эту разношерстную компанию, так сказать, с ходу. Времени на раскачку и наступление с дальних подступов не имелось. Поэтому легенда, с которой Тиоракис летел к месту начала операции, предоставляла ему возможность действовать максимально свободно, без лишних церемоний.

Он – журналист-любитель. Когда-то, по настоянию родителей получив юридическое образование, так и не смог найти себя в этой скучной профессии. Пробовал стажироваться на адвоката, недолго поработал клерком в нотариальной конторе, затем попытался прибиться к юристам-корпоративщикам… везде тоска. Однажды он решил, что настоящее дело его жизни – журналистика. Начал писать и проявил в этом деле завидное упорство, но его писания ни одному изданию не пришлись ко двору и соответственно не приносили никакого дохода. От бедствования спасала неплохая рента, которую имели родители, любившие непутевого сына и обеспечивавшие его необходимым минимумом для относительно комфортного существования. В конце-концов оба родителя умерли, и с недавних пор в распоряжении непризнанного светила журналистики оказался кругленький капиталец, составлявший основу той самой ренты. Согласно легенде, Тиоракис (он же Воста Кирик) со всем пылом нерастраченного идеализма решил пустить родительское наследство на создание собственного ежемесячника весьма эклектической направленности, шеф-редактором и основным автором которого собирался стать сам. На имя Восты Кирика всего неделю назад было зарегистрировано свежеиспеченное издание под названием «Независимое обозрение» (никак не меньше!), и даже снят под «редакцию» крохотный офис. Два сотрудника – секретарь и уборщица – составляли весь его штат. А сейчас он летел как бы в свою первую журналистскую командировку, в которую, по праву босса, отправил себя сам. Целью вояжа виделся сбор материала и написание обширной статьи для премьерного номера журнала. Предметом исследования должен был стать Острихс Глэдди, как та фигура, которая вызывала последнее время все больший общественный интерес…

* * *

– Ты хороший парень, Воста, но нельзя же быть таким наивным! В тридцать-то с хвостиком лет!

Говоря это, Альгема смотрела на него снисходительно и даже как-то жалостливо.

«Жалостливо – это даже хорошо, – отметил для себя Тиоракис, – у некоторой категории женщин чувство к мужчине развивается из глубинного материнского инстинкта, из желания опекать… А там, глядишь, и привязанность, и самопожертвование… Собственно, вряд ли это нам понадобится. Ладно, посмотрим!»

– Что ты меня все время ребенком пытаешься выставить? Ты, между прочим, на шесть лет младше меня…

– А у меня такое впечатление, что я на тридцать лет старше! – перебила его Альгема. – Твоя затея с собственным журналом это даже не авантюра, это просто какая-то детская ерунда! Игрушка какая-то дурацкая! Причем, явно тебе не по средствам. Ты хоть это понимаешь?

– Мне так кажется, что ты мне просто завидуешь…

– Я?! С чего бы это!?

– Ну, как это, с чего? Я – издатель. У меня собственный журнал. Я могу публиковаться в любое время. Надо мной нет никакой цензуры в виде редакторской политики…

– Да смешно же это! Никакой ты не издатель! Ты просто играешь в издателя! Чтобы стать издателем, нужно или волчарой быть с мертвой деловой хваткой и во-о-от такими зубищами, либо, если это просто хобби – миллионером, а лучше – миллиардером… Тогда, может быть, не разоришься… А твоего тощего капитала хватит от силы на полгода, чтобы издавать мизерным тиражом убогий журнальчик, который никто не будет покупать и читать!

– А если я все-таки раскручусь? Что ты скажешь тогда?

– Я в профессиональной журналистике уже восемь лет. Кое-что понимаю… Не раскрутишься! Ни малейшего шанса. Даже говорить об этой глупости больше не хочу! Давай лучше выпьем…

* * *

Они познакомились всего два дня назад в пресс-центре избирательной комиссии по выборам Хаспирского мэра. Прежний недавно подал в отставку, «в связи с состоянием здоровья», хотя злые языки говорили, будто он просто зарвался и у него земля начала гореть под ногами. Опасаясь громкой истории, высокопоставленные соратники по Объединенному Отечеству доходчиво объяснили чиновнику, что достойный уход на почетный отдых определенно приятнее скандальной разборки, которая лавров никому не принесет, тем более, что до парламентских выборов оставалось чуть более полугода. Последнее обстоятельство, кстати, делало выборы нового мэра региональной столицы особенно захватывающими, ибо рассматривалось всеми сторонами политического процесса в качестве своего рода разведки боем. Неудивительно, что на этот мед в Хаспир слетелся целый рой пишущей, снимающей и комментирующей братии, назойливое жужжание которой создавало картину общественного мнения.

Альгема давно и плодотворно сотрудничала в «Старой газете», где вполне пришлась ко двору. Она относилась к той категории людей, которые, например, чудом оставшись в живых после кораблекрушения и выплыв на неизвестный берег, первым делом спрашивают у случайно подвернувшегося туземца: «У вас правительство есть?» – и если им выпадает счастье услышать утвердительный ответ, они тут же заявляют: «Тогда я – против!» – после чего могут себе позволить со счастливой улыбкой помереть от голода, скажем, или, там, от жажды, или даже быть съеденными тем же туземцем…

«Старую газету», в силу сложившихся исторических обстоятельств, финансировали люди, много лет назад решительно отодвинутые от кормила власти, что, в основном, и определяло ее вечную оппозиционную линию. Кроме того, почтенное издание прикармливали некоторые из обладателей крупных капиталов, пребывавшие в трогательном симбиозе с существующим режимом, но считавшие очень удобным иметь под рукою эдакий небольшой инструментик, неприятными уколами которого можно давать знать правящей камарилье о своем недовольстве и напоминать ей ту неприятную истину, что все на свете имеет свой конец. С помощью этого же механизма запускались разного рода пробные информационные шары в случаях, когда через официозы делать это было неловко. Несмотря на раздражение, которое доставляли властям наскоки «Старой газеты «, ее, тем не менее, терпели, поскольку она, а также еще несколько подобных, но более мелких изданий, прибавляли респектабельности демократической облицовке политического фасада страны. Даже в годы Стиллеровского правления «Старую газету» официально никогда не закрывали, хотя она и пережила несколько погромов со стороны патриотически настроенных граждан. Так что, хотел того кто-то или не хотел, но рупор оппозиции в конечном итоге также работал на систему. Это, кстати, вполне отвечало «теории балансов», которую исповедовал руководитель Пятого департамента ФБГБ Ксант Авади, не говоря уже о том, что сообщество «единомышленников», сложившееся вокруг редакции, представляло из себя удобнейший портал для засылки в ряды оппозиции любого количества агентов или провокаторов.

* * *

Подход к Острихсу через Альгему представлялся очень естественным. Она хотя и не входила в близкий круг Чужого, но постоянно вращалась рядом и была хорошо знакома с большинством из тех, кто это окружение составлял.

Еще года полтора назад редакция Старой газеты дала напористой журналистке задание войти в контакт с Острихсом Глэдди, который, судя по всему, в течение короткого времени должен был превратиться в регулярный источник политических сенсаций. Держать поблизости от него своего корреспондента представлялось очень перспективным. Надо сказать, что подобная мудрая мысль пришла в головы многих газетчиков, но провернуть дело с должным тактом и добиться относительного успеха из всех соискателей смогла только Альгема.

Основная проблема состояла в том, что Острихс явно недолюбливал журналистов. Корни этой неприязни, скорее всего, находились в том самом теперь уже далеком дне, когда его вызвали к судебному следователю в качестве свидетеля по делу об убийстве Хаардика Фантеса. Он так и не мог забыть хамской атаки банды репортеров, напавшей на него после допроса. Не складывались отношения с этими ребятами и после его возвращения на родину. Журналисты ведь тоже недолюбливают людей, которые, с одной стороны, представляют известный общественный интерес, а с другой, – подчеркнуто избегают контактов с прессой, лишая их основной профессиональной пищи – информации. Здесь для газетчика кроется очевидная опасность остаться уже без самого, что ни на есть, хлеба насущного. Кому же это понравится? К счастью, существует известный метод: если фактов не хватает, их додумывают или просто сочиняют. Если объект репортерского внимания сам не дает о себе сведений, можно в ходе «журналистского расследования» насобирать циркулирующих вокруг него отрывочных слухов, в просторечии именуемых сплетнями, натаскать мелких бытовых деталей и раздуть все это в знаковые события… А то еще коронный номер – беззастенчивое выдирание из контекста и произвольная интерпретация любого неосторожно сказанного слова…

Острихс не собирался штурмовать никакие политические вершины и поэтому не считал нужным специально заботиться о поддержании по отношению к себе лояльности прессы, однако, как человек вполне обыкновенной душевной организации, не мог совершенно безразлично относиться к полувранью, вранью и дикому вранью, которое сплошь и рядом публиковалась о нем в средствах массовой информации. Все это заставляло его относиться с еще большей подозрительностью к людям, проявлявшим к нему профессиональный журналистский интерес.

Альгема приложила массу такта, психологической тонкости и терпения, чтобы Острихс для начала хотя бы перестал от нее шарахаться, как от зачумленной. Для этого она задвинула свои обычные профессиональные приемы в дальний угол, не гонясь за скорейшей выдачей на гора материала для печати, перешла к долгой и планомерной осаде. Редактор ее не торопил, так как тоже понимал стратегическое преимущество в случае, если его корреспонденту удастся стать для Острихса более или менее своим человеком.

Умение ждать и такт свершили, казалось, невозможное. В конце-концов, «делатель депутатов» перестал ожидать от Альгемы подвоха и даже проникся по отношению к молодой женщине некоторой симпатией. Она получила практически свободный доступ в его компанию, могла слышать многое из того, что там обсуждалось, и даже, если приходилось кстати, вставлять собственное словечко. Альгема так и не опубликовала ни одной, даже самой завалящей статейки об Острихсе, но взамен получила возможность первой из журналистов узнавать, кому из охотников за избирателями удастся заполучить в свою колоду козырного туза. В результате, «Старая Газета» стала не только очень точно предсказывать поражения кандидатов «Объединенного Отечества» на некоторых выборах, но и давать удивительно верный прогноз по победителю. Такое для репутации и рейтинга политического печатного издания дорогого стоит!

Правда, для самой Альгемы подобное положение по отношению к Острихсу в плане удовлетворения профессионального честолюбия не давало почти ничего, так как добытая ценнейшая информация реализовывалась под другими именами. Зато и статус ее в редакции был особым: «главный» постоянно изыскивал различные возможности, чтобы компенсировать своей сотруднице жертвы, приносимые на общий алтарь. Материалам, которые Альгема готовила по любым другим темам предоставлялась «зеленая улица», а оплата производилась по наивысшим ставкам…

* * *

Знакомство с журналисткой из Старой газеты было жестко запрограммировано, хотя Тиоракис приложил все старания для того, чтобы их первая встреча выглядела случайной.

Он подкараулил Альгему в небольшом кафе при пресс-центре Хаспирской мэрии, где в ожидании последней информации от избирательной комиссии и представителей кандидатов предпочитали проводить время официально аккредитованные корреспонденты. Улучив момент, когда журналистка оказалась за столиком одна, Тиоракис попросил позволения подсесть на свободный стул. Попивая чай на травах, он, сначала как бы вскользь, мазнул взглядом по лицу читавшей пресс-релиз Альгемы, а затем, будто бы вспоминая что-то, уставился на нее с хорошо сыгранной неосторожной пристальностью.

– Что-нибудь не так? – довольно нелюбезно спросила Альгема, заметив упертый в нее взгляд незнакомца.

Тиоракис слегка дернулся и, тщательно изображая виноватое смущение, забормотал:

– Нет, нет! Что вы! Боже упаси! Это я так… Извините…

– Да, ладно! – великодушно смягчилась Альгема, приняв разыгранный перед нею этюд за чистую монету. – Продолжайте созерцать, если вам это доставляет удовольствие!

Тиоракис выдержал небольшую паузу, в ходе которой умудрился даже несколько покраснеть лицом, чем вызвал еще большее сочувствие к себе со стороны сидевшей напротив молодой женщины, после чего, «преодолевая чувство неловкости», поинтересовался:

– Вы ведь Альгема Лиис? Я не ошибся?

Дальше – дело техники. Получив заверение, что это она, собственной персоной, Тиоракис назвался Востой Кириком и достаточно тонко польстил журналистке тем, что показал неплохое знакомство с ее публикациями. После такой приятной затравки молодая женщина охотно приняла предложение выпить за знакомство. Этому способствовало, с одной стороны, то, что она как раз располагала свободным временем, с другой, – что Тиоракис был по-мужски весьма привлекательным объектом, а женские инстинкты играли не последнюю роль в жизни Альгемы.

Стандартная методика обольщения следующим пунктом ставила демонстрацию щедрости, ибо слабость к жмотам испытывают, наверное, лишь какие-то особо утонченные извращенки, к каковым визави Тиоракиса отнюдь не относилась. После краткого выяснения вкусовых предпочтений Альгемы, которые, в общем-то, позволяли кавалеру ограничиться банкой пива, был заказан самый раздорогущий коктейль, имевшийся в заведении. Необходимое ценное очко было заработано, и процесс укрепления завязавшегося знакомства начал развиваться каталитически.

Альгема сама довольно быстро сломала, церемонность, которую ее новый знакомый по собственной неистребимой привычке вносил в отношения с женщинами, и они перешли «на ты». Не желая форсировать события, Тиоракис поначалу намеренно увел разговор от всякого рода профессиональных журналистских тем. По удачно подвернувшемуся поводу заговорили о новинках литературы, а точнее, о том, что ничего нового и по-настоящему интересного никто сейчас не пишет. Все закоснели в унылых формалистических поисках или попытках шокировать читающую публику, что само по себе уже превратились в надоевшую рутину. Вспомнили старую добрую классику времен империи: Вела Йолтсо, Эмома Мэрсора, Мела Ешикла и прочих. Тут, разумеется, обнаружилось, что оба являются горячими поклонниками и знатоками творчества Вада Тараба. Подоспевшая вторая порция коктейля сильно повысила градус восторженности собеседников, – и понеслось: цитирование наперебой ударных мест, ахи – по части мастерски выстроенных сюжетов, охи – по вопросу потрясающих социально-политических пророчеств писателя… Вот здесь-то разговор и соскользнул на день сегодняшний со всеми его довольно точно предсказанными гениальным автором идиотизмами и подлостями. Тиоракис позволил себе обозначить осторожное несогласие с некоторыми оценками политических событий и персоналий, которые Альгема высказывала в своих журналистских публикациях. Та не то чтобы обиделась, но с жаром слегка захмелевшего человека стала отстаивать свою позицию. Тиоракис аккуратно и постепенно, чтобы не дать заподозрить себя в игре в поддавки, сдавал пункт за пунктом как бы под напором логики и неотразимых аргументов своей собеседницы, чем еще более расположил ее к себе. Даже очень умные женщины легко ведутся на признание мужчиной (если это, конечно, не очевидный дурак) силы их логики и интеллектуального превосходства. Вследствие одержанной и честно признанной оппонентом победы, в Альгеме проснулось безотчетное желание взять искреннего и несколько наивного Восту Кирика, которого разыгрывал перед нею Тиоракис, под свое покровительство. Правда, немедленно приступить к осуществлению душевного порыва не удалось, поскольку бармен, воздев к потолку руку с трубкой от телефонного аппарата, стоявшего на стойке, громко провозгласил: «Вызывают Альгему Лисс!»

– Извини, Воста! У меня срочная встреча, – совсем трезвым и очень деловым голосом сообщила Альгема, возвратившись к столу после короткого телефонного разговора. – С удовольствием еще потрепалась бы, но… Ей Богу! С тобой как-то легко… Кстати я так и не поняла, что ты сам здесь делаешь. Что-то на журналиста ты мало похож…

– И тем не менее! – гордо отозвался Тиоракис. – Более того, я владелец журнала!

– Ну-у!! – изумилась Альгема. – Врешь! Ладно, потом обсудим… У тебя вечер свободен?

* * *

С удивлением убедившись, что Воста Кирик действительно владеет зарегистрированным печатным изданием, Альгема поначалу решила, что обзавелась очень полезным знакомством, сулившим ей еще одно надежное место для публикации собственных творений и дополнительные заработки. Однако, расспросив поподробнее охотно разворачивавшего перед нею свою легенду Тиоракиса, она убедилась, что «Независимое Обозрение» мало чем отличается от бесплотного миража. Это была всего-навсего довольно беспомощная попытка реализации идеи фикс, с какой-то стати засевшей в голове ее симпатичного, но немного сумасшедшего нового знакомого. Наличие легкого помешательства, само по себе не могло отвратить Альгему от понравившегося ей человека. Она не отличалась такой высокой степенью практичности. Напротив, сколь-либо интересная личность, по ее мнению, не могла считаться таковой без какого-нибудь присущего только это личности «задвигона». А попытка создать независимое печатное издание с почти стопроцентным риском разориться, – это вполне тянуло на благородное безумие.

Более циничный человек, поняв ситуацию, скорее всего попытался бы выжать из новоявленного и по наивности широкого душой издателя несколько солидных гонораров под какой-нибудь завалявшийся в творческой мастерской хлам (пока этого не успели сделать другие), но Альгема, твердо решившая покровительствовать Воете Кирику, бросилась спасать его от финансового самоубийства.

Воста Кирик, слушая неприятные для себя аргументы, очень натурально дулся, злился, расстраивался, но, признавая высокий уровень компетентности Альгемы в этом вопросе, похоже, постепенно поддавался ее влиянию.

* * *

…Ну, давай выпьем, – обреченно согласился Тиоракис, плотно влезший в шкуру своего героя. – Что до меня, так впору даже напиться! Если не повеситься…

– Да ладно тебе! – продолжала увещевать его (а точнее – Восту Кирика) Альгема. – Я надеюсь, ты не серьезно? Что собственно такого, в том, что твой журнал – неудачное предприятие? Мало ли неудачных предприятий на свете! Большинство бизнесов вообще разваливается. Иначе все сто процентов населения были бы успешными капиталистами и давно наступил бы золотой капиталистический век…

– Да не бизнес это вовсе! Я тебе сто раз объяснял! – горячо говоря это, Тиоракис (или Воста Кирик?) не забыл сделать официанту жест, означавший желание повторить порцию выпивки. – По милости родителей я довольно обеспеченный человек. Далеко не олигарх, конечно, но добывать хлеб свой в поте лица своего мне совершенно не нужно. Кстати, я мог бы и сам сделать карьеру. Перед тобой, между прочим, неплохой юрист… У меня мозги для этого хорошо приспособлены… Умею я это, уж поверь! Умею, но не люблю, понимаешь? Не люблю, – даже еще слабо сказано. Испытываю от-вра-ще-ни-е! Если бы этим нужно было заниматься, чтобы не помереть с голоду, – тогда понятно. Но у меня-то средства есть! А вариться в постылом деле ради того, чтобы прибавить к тому, что уже имеется, еще сколько-то… зачем? Мои реальные потребности, в общем-то, довольно скромны и с лихвой покрываются имеющейся рентой…

– A-а! Так, может, ты специально хочешь разориться, чтобы мотивацию получить? – съехидничала Альгема. – Тогда, флаг тебе в руки! Могу даже поспособствовать поскорее добиться результата.

– Ну, вот опять! Ты все время даешь мне понять, что я – придурковатый бездельник, который с жиру бесится… Так?

– А ты бы себя со стороны послушал! Что бы ты сам сказал?

– Не знаю… Может быть… Я не очень пьян? Ну, все-таки постарайся понять… Как бы это… половчее-то… Только не подумай, что я хочу, чтобы мне сопли утирали! Лады? В общем… речь-то о смысле жизни… Черт! Как не хочется красивые слова говорить! Ты, собственно, права… отчасти… Тут как бы внутренний конфликт вполне сытого человека со своим собственным благополучием… Эдакий когнитивный диссонанс. С одной стороны, от кормушки страшно оторваться, с другой, – кажется, что, глядя в корыто, самое главное пропустишь… а, что главное – хрен его знает! Я не очень пьян?…Хор! Старо, как мир: что могу – то не хочу, что хочу – то не могу… Знаешь, такой бред: желание творить есть, а способностей – нет! Вот мечтал я быть музыкантом… Аж снилось, что потрясающую музыку сочиняю и играю… Как играл! Во сне, конечно… А на деле – ни слуха, ни ритма. Или картину хочется написать!..Я точно не пьян? Отлично! М-м-м! Официант! Будьте любезны! Еще повторите!.. Так вот! Картину… У меня воображение – будь здоров! И зрительная память… Кажется, все изгибы помню, все оттенки… Чего оттенки? Да какая разница! Всего! А переложить на бумагу… в смысле, на холст, не могу… Хрень какая-то получается… Каля-маля… Зато, какой иск я могу написать! Какую жалобу! Пальчики оближешь! А меня блевать от этого тянет… Извини! Хорошо! А ты тоже выпей и слушай дальше! Хор? Хор! Так вот, показалось мне как-то, что можно некий синтез учинить: писать, но не иски… Попробовал творить что-то художественное… да, вроде как повесть… Опять фигня! Сам вижу. Ну, тогда осталось – нечто на актуальные общественно-политические темы… Журналистика, одним словом. А тут другая фигня: мне самому нравится, но никому не нужно… То есть, может, кому-то и нужно… я не знаю, но ни одна редакция не берет… Вот тогда я и придумал это самое… с журналом… А ты меня мордой об стол! Да не извиняйся ты ни хрена! Прости! Ох, и напился же я! Все правильно! Никакой из меня журналист! Я же приперся статью про этого… как его?…про Острихса написать. Так даже встретиться с ним не смог! Ты представляешь? Послал он меня!.. Ну да, ну да, верно ты говоришь: не он сам послал, а какой-то то ли Перт, то ли Репт, черт его разберет! В общем, который к телефону подходил… Разница-то какая? Все равно ведь послал!..Погоди, я сейчас вернусь!

Воста Кирик действительно сильно напился, а Тиоракис, хотя и чувствовал состояние опьянения, но тем не менее жестко контролировал каждое слово, произнесенное маской, каждую краску и интонацию игры своего персонажа. Более того, – он получал определенное удовольствие, ощущая себя одновременно и драматургом, выписывающим роль, и режиссером, – раскрывающим ее общий рисунок, и актером, дающим точную нюансировку образа. Тиоракис теперь специально взял небольшую паузу, поскольку навел Альгему на разговор об интересующем его объекте, но не хотел показать своей острой заинтересованности в продолжении разработки именно этой темы. Поход в туалет – очень удобный повод. С одной стороны, – есть дела поважнее Острихса, с другой, – очень логично по возвращении возобновить прерванный на полуслове разговор. Тиоракис внимательно осмотрел в зеркало надравшегося Восту, остался доволен и, подмигнув ему, отправился к своему столику.

Он еще только опускался на стул, когда Альгема, встретила его неожиданной тирадой:

– Знаешь, Воста, пока ты в сортире ошивался, в мою не очень трезвую голову пришло несколько умных мыслей! И я тебе сейчас кое-что расскажу про тебя. Готов?…Значит, так. Для начала могу тебя успокоить: то, что ты не смог подойти к Острихсу, само по себе, как о журналисте, о тебе ничего не говорит. Он вообще нашего брата к себе на пушечный выстрел не подпускает. Это известный факт. Вот я с ним довольно часто общаюсь только потому, что никогда ничего о нем не пишу. Ясно?… Да, я его неплохо знаю… Разве я тебе не говорила?…Ну, в общем-то, это ни для кого не секрет… Зачем мне это нужно – вопрос отдельный, и я об этом говорить не буду. Речь, вообще-то не обо мне, а о тебе! И вот теперь я тебя огорчу, не обижайся! Именно, то, что ты приперся сюда, не узнав для начала самых элементарных вещей об интересующем тебя человеке, как раз и показывает: не газетчик ты!.. Погоди! Ты же сам просил сопли тебе не вытирать! Тогда слушай до конца! Может быть, я сейчас приятные вещи начну говорить… Мне кажется, ты не в том месте ищешь. Может быть, даже уже нашел, но не осознаешь этого. Как бы тебе это… Ага, вот! При таком как у тебя материальном статусе нормальный обыватель просто и с удовольствием существует. Семья, дети, расширение потребления по возможности… Никаких сверхсмыслов ему в этой очевидности не нужно. А вот тебя распирает. Стезю творца ему подавай! Тайну предназначения он хочет вызнать! Свое место во Вселенной, ни много ни мало. Ну и замечательно! Вот этим и занимайся! Это же вполне может быть самоцелью. Философия – называется. Она ведь не наука, не профессия, а склад ума, образ мыслей. С другой стороны, сказать, что это просто хрень никому не нужная, совершенно точно нельзя. Заметь, даже когда говорят о вполне признанных в каких-нибудь областях людях, присовокупление к их регалиям «философа» всегда выглядит почетно… Писатель и философ такой-то, математик и философ имярек, художник-философ… В любом мировоззренческом споре – опять же к авторитету философов прежде всего отсылают. В общем, зачем-то нужна философия человечеству! Однако мало кто из склонных к такому роду деятельности может себе позволить заниматься этим в свое удовольствие. На жратву надо зарабатывать! А философия – это почетно, но малодоходно, а иногда – разорительно. Кстати, ты заметил? Словосочетание «нищий философ» встречается гораздо чаще, чем «сытый философ»… А вот ты – редкий счастливчик. Можешь философствовать в свое удовольствие. Твори, излагай… Формулировать ты умеешь, сам ведь хвалился… К тому же, насколько я успела понять, ты не слишком честолюбив. Я не права?.. Ну, так вот! Раз ты не гонишься за немедленным признанием… Вообще не гонишься? Тем более! Удовлетворяйся тем, что продукция твоих самопоисков пока что ляжет в общую копилку человеческой мысли и, может быть, когда-нибудь будет востребована… Вон, сколько веков о философии древних никто ничего не слышал, а теперь – в каждом учебнике до оскомины…

Тиоракис слушал весь этот почти монолог Альгемы, через пелену опьяненного алкоголем сознания Восты Кирика. При этом он не забывал изображать на лице честное желание сосредоточить как бы непослушные мысли и вникнуть в адресованные его маске слова. Подавая необходимые по ходу сцены реплики, Тиоракис лихорадочно соображал как бы поестественнее вновь вернуть разговор к теме Острихса и как-нибудь незаметно натолкнуть Альгему на мысль познакомить его с «Чужим».

И тут произошло то, что уже неоднократно случалось с ним ранее. Оказалось, что плод, который он старательно и бережно растил, как-то исподволь, незаметно для самого садовника созрел и неожиданно упал к самым его ногам.

– Знаешь, что мне пришло в голову? – услышал он голос Альгемы, – ты чем-то очень похож на Острихса. Тот тоже все ищет свое предназначение. Имеет, понимаешь, на руках выигрышный билет национальной лотереи и вместо того, чтобы пользоваться свалившимся счастьем, все думает: а почему мне? А достоин ли я? А правильно ли я пользуюсь выигрышем? А может быть, этот выигрыш только знак чего-то другого? А чего именно? А что я без этого? А зачем я вообще? Хочешь, познакомлю? По-моему, вы друг-друга поймете. Только, чур! Не лезь к нему с дурацкими интервью! Вообще забудь, что ты считал себя журналистом! Понял? А то задушу своими руками…

Низкая набережная лежала, казалось, вровень с морем. Небо в этот предполуденный час оставалось безоблачным, а на берег наседал довольно сильный и порывистый ветер, придававший открытому простору темно-синей воды выраженную фактуру «букле» с частыми вкраплениями коротких и жирных строчек из ослепительно-белых пенных гребешков.

Тиоракис сидел за столиком под изящной арочной металлической конструкцией, на которой был туго натянут огромный упругий даже на вид купол тента, более всего напоминавший надутый до звона парус, стремящийся унести подцепленный к нему снизу берег куда-то к черту на рога. Романтическое сооружение принадлежало небольшой гостинице, номеров, наверное, на тридцать. В это время года почти все комнаты пустовали, но кафе на первом этаже, непонятно из каких резонов оставалось открытым, и в нем, при кофе-машине и нераспроданных остатках мороженого, томилась одинокая официантка.

Вокруг царило аккуратно выметенное безлюдье. Эта отдаленная от центра курортного города часть многокилометровой набережной и в самые жаркие летние месяцы не страдала от тяжких нашествий пляжной публики, а зимой, даже такой теплой, как нынче, всем своим видом иллюстрировала значение термина – «мертвый сезон».

Принесенный официанткой чай на травах моментально остыл на ветру, но уйти из-под тента в закрытое помещение, означало потерять львиную долю роскошного морского пейзажа, и Тиоракис решил пожертвовать вкусовыми ощущениями ради зрительных восприятий. А зрелище было эффектным. Пологий склон моря плавно поднимался над ярко выбеленной балюстрадой до самого горизонта, с чертежной четкостью отделявшего твердь земную от тверди небесной. Невысокие гряды волн, плавно скатывались оттуда к набережной, а затем, косо соприкоснувшись с бетонной преградой, вдруг начинали со страшной скоростью нестись вдоль нее и, наталкиваясь по дороге на какие-то невидимые препятствия, выбрасывали один за другим целые цепи вертикальных, как бы хрустальных, фонтанов. Являя собою диалектическое единство неповторимости и однообразия, этот завораживающий спектакль не мешал думать.

Мысли не казались ни мрачными, ни веселыми – бухгалтерскими они были какими-то. Тиоракис сводил баланс своего трехмесячного знакомства с «Чужим».

* * *

К явным достижениям следовало отнести то, что он сумел за это короткое время стать для Острихса как минимум товарищем, причем таким товарищем, общество которого воспринимается уже как потребность.

Острихс, за исключением своего дара, не являл собою ничего совершенно уникального и искал в дружбе того же, что ищет любой другой человек, а именно – дополнительной опоры в этой жизни. Правда, представления о должном характере и совокупности качеств такой опоры у всех разные и зависят от свойств личности самого соискателя. Кому-то наиболее ценным в дружбе представляется возможность в любое время занять денег; кто-то – воспринимает круг друзей как своего рода корпорацию для оказания взаимопомощи в карьерном росте; для кого-то друг, прежде всего тот, кто способен терпеливо выслушивать бесконечные повести о личных неурядицах и произносить сочувственные слова; где-то требуется верный и всегда безотказный собутыльник… и так далее, и тому подобное в самых разнообразных смесях и сочетаниях. В конце концов, получается, что дружбу рождает совпадение соответствующего запроса и имеющегося предложения. Угадайте, какая подпорка требуется человеку, предложите ее ему, и статус товарища вам обеспечен. А если это взаимно и продолжительно, – вот вам и дружба.

Первый же опыт общения показал Тиоракису, что он, по очень удачному совпадению, как раз то самое, что нужно «Чужому». Почти ничего не потребовалось разыгрывать или вживаться в какую-нибудь неудобную личину.

Острихс относился к той категории людей, для которых дружба означает возможность смотреться в другого человека, как в зеркало, ради попытки объяснить себе самого себя и окружающий мир. Поэтому та или иная практическая даже в чисто материальном смысле польза, которую можно извлечь из дружеских отношений, интересовала Острихса в самую последнюю очередь. Главное – обмен идеями и неподдельный интерес друга к его внутреннему миру и интеллектуальным исканиям. Высшей ценностью, можно сказать, апофеозом этого рода дружбы выступает, представьте себе… разговор. Разговор, отсутствие которого мучительно, как голод, разговор, доставляющий самое высокое удовольствие, разговор, дающий ощущение полноты жизни и осмысленности собственного предназначения…

Острихс немедленно почувствовал совершенно искреннюю заинтересованность нового знакомого в глубоком общении с ним. Было отчетливо видно, что здесь интерес именно к его, Острихса, личности, а не к пресловутому дару и тем возможностям, которые он сулил. Это и подкупало. Острихс слишком хорошо понимал, что многие, если не большинство из окружавших его людей, набивались к нему в друзья из неких в той или иной мере корыстных соображений. Кто-то просто тешил свое тщеславие тесным знакомством со знаменитостью, кто-то, сочтя его за посланца Великой Сущности, вожделел приобщиться к тайной благодати, которая, видимо, распространялась вокруг такого волшебного объекта, кто-то жаждал засиять сам, хотя бы и отраженным светом, кто-то питался за счет мелких спекуляций на любопытстве толпы к забавному «уроду», а кто-то рассчитывал напрямую приспособить Острихса вкупе с его даром в качестве приводного механизма для построения собственного процветания…

Так уж вышло, что профессиональный интерес Тиоракиса к «Чужому» чрезвычайно удачно маскировался его личным чисто человеческим интересом. А то обстоятельство, что самому Тиоракису от Острихса, как от обладателя сверхспособностями, действительно ничего не было нужно, придавало особую достоверность его поведению.

Кроме того, Тиоракис также испытывал жгучую потребность в психологическом самораскрытии. Специфика работы требовала от него очень осторожно относиться к установлению личных связей и слишком часто принуждала безжалостно и окончательно разрывать их во имя исполнения служебного долга. Так что друзей, в полном смысле этого слова, Тиоракис давно уже не имел, а штатные психологи ведомства, сотрудником которого он состоял, не могли дать и десятой доли того, на что способно неформальное человеческое общение. Стиснутая постоянным усилием воли природная эмоциональность Тиоракиса требовала хоть какого-то естественного выхода, и поэтому задание, сутью которого было стать «Чужому», по возможности, другом, пришлось как нельзя кстати.

Можно сказать, что сотрудник политического сыска и объект разработки оказались обреченными на взаимную симпатию. Это же представляло угрозу как для одного, так и для другого. «Чужой» полным ходом шел в расставленные для него сети, а агент находился под риском потерять способность в решительный момент действовать холодно и расчетливо…

* * *

Органично войдя в окружение Чужого и даже сблизившись с самим Острихсом, Тиоракис почувствовал определенную скованность в том, что касалось реализации второго и основного этапа комбинации, затеянной Мамулей с подачи, возможно, самого президента. Пора было начинать давить на объект в нужном заказчику направлении, и вот здесь как раз успехами похвастаться было нельзя. Мягко и околичностями ничего не выходило, а перейти к более решительному наступлению Тиоракису мешало неожиданное, ужасно неприятное, колкое (вроде печенья, раскрошенного в постели) чувство неловкости и какое-то собственное внутреннее сопротивление.

Обдумывая на пустынной курортной набережной это свое состояние, он достаточно быстро пришел к выводу, что имеет дело с деятельностью того самого фактора, который именуется совестью. Нравственные переживания такого рода не были для Тиоракиса новостью, но единственное средство – осознание конечной правоты, – позволявшее в прошлом переступить через них и продолжать выполнение задания, в этот раз не спешило прийти на помощь.

Дело, совершенно очевидно, было в объекте. Не тот попался объект! Вот, когда приходилось работать, например, против террористов, среди которых тоже попадались в личном плане довольно интересные и вполне симпатичные люди, совесть придерживала свои нападки на Тиоракиса перед очевидностью зла, которое могло быть принесено в мир, если бы сам Тиоракис отказался действовать против врага необходимыми в подобных случаях обманом, коварством и жестокостью. Используя в своей тайной миссии за границей весь набор самых подлых шпионских приемов для обработки кандидатов в агенты и введения в заблуждение контрразведчиков, он тоже находил для своей нравственности достаточное количество вполне приемлемых и весомых оправданий: потенциальный противник отнюдь не невинен, хорошо вооружен во всех смыслах и действует против его Родины ничуть не более благородными методами… А тут перед Тиоракисом совершенно безоружный человек, притом, соотечественник, к тому же не имеющий никакого явного умысла на ниспровержение основ демократии и правопорядка в том виде, как они прописаны в конституции, и, судя по всему, не являющийся слепым инструментом в руках какого-нибудь орудующего из-за кулис врага. Вся вина «Чужого» состояла только в несчастной способности сбивать с привычного ритма отработанный механизм, с помощью которого реальная государственная и административная власть обязана была постоянно оставаться в распоряжении довольно узкого круга людей, возомнивших себя «элитой». Собственно, эти люди были не прочь принять в свою компанию еще одного и при этом потенциально очень полезного человека – Острихса, – но он, нелогично отвергнув сделанные ему безо всяких обиняков соблазнительные предложения, автоматически стал для системы чрезвычайно опасной помехой. Особенно пугала немалая вероятность того, что на ближайших парламентских выборах этот неуправляемый тип, которого то ли Бог, то ли черт зачем-то наделил фантастической способностью влиять на мнение избирателей, может войти в альянс с какой-нибудь из более или менее увесистых оппозиционных партий и в одночасье перевернуть весь политический расклад.

Что касалось Тиоракиса, то его подобные, достаточно своекорыстные тревоги «элиты» не слишком волновали. Он себя к этим людям не относил и хотел бы думать, что не обслуживает их интересы. С того самого времени, когда он сделал самый важный жизненный выбор и стал сотрудником ФБГБ, на знамени его совести было начертано: «Я служу Отечеству!» Во всяком случае, он сам так вполне искренно полагал и всегда воздевал этот стяг к небесам, когда получал задания, подвергавшие его нравственность серьезным испытаниям. А в случае с «Чужим» подъем старого боевого флага никак не удавался. Слепить из Острихса врага не выходило, а желание застрявшего при власти бюрократического клана бесконечно долго сохранять захваченную когда-то командную позицию плохо ассоциировалось с жизненной необходимостью для Отечества даже у очень лояльного Тиоракиса.

Слабо помогали и заклинания Мамули в том смысле, будто высшей ценностью организованного социума является стабильность, вследствие чего необходимо всеми возможными методами мешать нарушению устоявшегося баланса сил. Однако в этих сентенциях флаг-коммодора слишком чувствовалось личное отношение пожилого человека, уставшего за длинную, неспокойную жизнь от опасных социальных турбуленций, и Тиоракису никак не удавалось скроить из «теории» своего начальника подходящую для себя мотивацию. Такую мотивацию, чтобы, участвуя в операции против… (да, конечно, против!) «Чужого», по крайней мере не считать себя окончательной сволочью.

* * *

«А можно ли превратить это самое «против» в «за»? – продолжал свою бухгалтерию Тиоракис, завороженно уставившись на методично выраставшие и опадавшие за белой балюстрадой ажурные столбы подсвеченных солнцем водяных брызг. – Вот может же этот самый прибой сочетать в себе однообразие процесса с неповторимостью его проявлений… Хотя бы в эстетическом восприятии… Чем, простите, хуже «за» и «против»? Попробуем-ка эту «борьбу противоположностей» представить в виде «единства». Что у нас получается? Ну просто поперек горла мне это задание! Так? Так! Крайне симпатичен мне этот очумелый Острихс… Общаться с ним, для меня во всяком случае, – настоящее удовольствие. Единственное, что мешает идиллии, – постоянное осознание того, что я не просто «погулять вышел», а на задании. Я понимаю, что в конечном итоге вожу хорошего человека за нос, а может быть, – копаю ему яму и поэтому чувствую себя свиньей. Воспринимал бы я его сам как настоящего врага – другое дело… А так, по чьей-то указке, – свинство! Причем ссылки на приказ, присягу и все такое без личного отношения к делу явно не помогают. Это, знаете ли, для оправданий перед другими более или менее годится. В суде, кстати, тоже подойдет… А себя этим не обманешь. Можно только притвориться обманутым. Однако, это уж будет такой суррогат! Даже для меня – слишком. Ну, ладно… хорошо… В смысле, – плохо, конечно! Выскочить из этого дела можно? Просто отказаться? Вряд ли… Вот тут уж точно: приказ, присяга и так далее… Это выход, простите, через трибунал. Если честно, – не готов! Есть вариант разыграть какую-нибудь болезнь… Какую? Психа свалять? Самострел организовать? Наши моментально раскусят, и опять же – трибунал… Ладно! Все это – на крайний случай. Теперь смоделируем такой поворот, что я все-таки сумел соскочить… Каким именно образом – неважно. Для данного мысленного эксперимента это не существенно. А вот как это отразится на «Чужом», о котором я тут, вроде бы, пекусь? Подсовывать к нему кого-то вместо меня для попытки решить проблему по мягкому сценарию уже не будут: слишком мало времени до выборов остается. Организуют сразу жесткий… Хреново придется «Чужому» в этом случае! Значит, что? Значит, мне устраняться от операции, пока я не попробовал сам реализовать мягкий вариант, нельзя. Потому, что последствия мягкого варианта для «Чужого», скорее всего, обратимы, а жесткий – наверняка, окажется фатальным. Ну, как-то так… Сляпал на скорую руку «за» из «против»! Хорошая вещь диалектика…»

Тиоракис потряс головой, выводя себя из оцепенения, яростно расчесал обеими пятернями надоевшие «вольнодумные» космы на голове, оставил на столике рядом с фаянсовой чашкой два металлических четвертака и зашагал по набережной к центру города. Налетавший с моря хулиганистый ветер трепал его за отросшую бороду и привел в состояние окончательного хаоса кое-как приглаженные волосы. Откуда-то из запасников памяти выскочила и начала назойливо прокручиваться в мыслях ехидная антидиалектическая цитатка: «…Да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого».

«Да, знаю, знаю! – сердито проворчал себе под нос Тиоракис, ускоряя шаги. – Пока так… А там, видно будет!»

Они оказались в этом приморском городе как всегда случайно. Тиоракис, с тех пор, как он прибился к небольшой «свите» «Чужого», окончательно убедился, что какого-либо плана в их путешествиях по городам и весям не существует. Пожалуй, наиболее правильным было бы сказать, что решение о том или ином переезде происходит исключительно по капризу самого Острихса. А все прочие могли следовать или не следовать за ним по собственному усмотрению. Он никого не уговаривал и не убеждал в необходимости отправиться туда-то или туда-то, поскольку специальной нужды в этом действительно не существовало.

* * *

У Острихса с самого детства по какой-то природной, видимо, причине отсутствовало острое чувство дома. В маленьких детских мечтах обладателями самой завидной профессии ему представлялись проводники железнодорожных пассажирских вагонов, а самым лучшим на свете жилищем – купе первого класса, в каком ему несколько раз посчастливилось проехаться с родителями по пути на известный курорт. Иных путешествий по-обывательски спокойная, размеренная и привязанная к небольшому бизнесу жизнь почтенного семейства Глэдди не предусматривала.

К счастью для отца и матери, Острихс был ребенком очень спокойным от рождения и для своего возраста довольно ответственным. Поэтому совершенно авантюристические идеи, вроде побега из дома с целью исследования малоизученных континентов, ему в голову не приходили. Отчасти пугали его и неизбежно подстерегавшие путешественника трудности, о которых он получил некоторое личное представление в летнем детском лагере. Острихс хорошо помнил как во время отрядного похода протяженностью менее десяти километров уже с половины пути он еле плелся самым последним, все более отставая, и беспрестанно страдал: страшно донимала дневная жара, мучила жажда, ноги были как ватные, чисто символический рюкзак умудрялся оттягивать плечи, ботинок натер пятку, пот заливал глаза, а над головой столбом вились остервенелые, кусачие мухи… Идти никуда не хотелось. Хотелось сесть и плакать…

Таким образом, подспудная тяга Острихся к кочевничеству в юном возрасте реализовывалась почти целиком в чтении книг о путешествиях и путешественниках, причем предпочтение отдавалось таким произведениям пера, в которых повествование максимально приближалось к жанру путевого очерка. Возможно, интерес молодого человека к странствиям так и остался бы в рамках изучения соответствующей литературы, но известные драматические обстоятельства вытолкнули его из дома и заставили, в конце-концов, последовать зову затаенного инстинкта.

Еще больше закрепило в нем вкус уже к самой настоящей кочевой жизни участие в молодежном «Вольном братстве», а также слишком буквальное и глубокое восприятие идей свободы в том виде, как они там культивировались. Реализация идеала личного освобождения в рамках традиционного обывательского существования, со всеми его тесными условностями, зависимостью от общественного мнения, материальных факторов и государственных институтов, представлялась бунтарям совершенно невозможной. Самым логичным казался разрыв с большинством ценностей этого застойного болота и в том числе с оседлостью, через которую государство запускает в человека свои щупальца и присоски, опутывает его липкой паутиной учетов, ставит в зависимое и обязанное по отношению к себе положение.

Насквозь проникнувшись этой идеологией, Острихс напрочь потерял интерес к продолжению системного образования, которое практически целиком сориентировано на то, чтобы повысить потенциальную конкурентоспособность обучаемого и сделать из него максимально успешного обывателя, то есть слугу собственной семьи, общества и государства. Он уже не видел себя ни инженером, ни даже преподавателем философии в университете, ни представителем любой другой профессии, включая, разумеется, железнодорожных проводников… Везде пришлось бы принимать установленные режимы и правила, выполнять, вне зависимости от своего желания, навязанные задания, следовать требованиям субординации… в общем, каждую минуту и без того короткой жизни расплачиваться личной свободой ради еще более полного собственного закабаления, называемого успешной карьерой, материальным достатком и прочным семейным положением. А если не стремиться к этому, то добровольная каторга и вовсе превращалась в полную бессмыслицу.

Подобный образ мыслей Острихса вовсе не был бунтом против добрых мещанских традиций собственной семьи. Он любил и уважал своих родителей. Просто судьба заставила его на долгие годы остаться без их благодетельного примера перед глазами, но зато в окружении людей, которые, будучи по-своему хороши, добры и интересны, мыслили совершенно иными категориями и звали искавшего себя Острихся к принципиально другим идеалам.

В частности, они рассматривали образование не как средство для получения навыков, необходимых для зарабатывания денег в будущей самостоятельной жизни, а только как один из способов обретения определенного знания, обладающего самоценностью для конкретного индивида. Освоение полного университетского курса, содержавшего массу казавшихся им ненужными дисциплин, при таком подходе выглядело совершенно лишним, а стремление получить формальный диплом называлось буржуазным предрассудком.

Подпав под сильное влияние этих смелых идей, Острихс покинул Лансорский Королевский университет в конце второго курса и принялся реализовывать принципы индивидуальной свободы в довольно обширной коммуне подобных ему молодых людей, считавших себя отчаянными радикалами, но выглядевших в глазах общества не менее отчаянными маргиналами и бездельниками.

Обыватели были не правы. Только внешне все это походило на царство праздности. На самом деле «вольные братья» вели напряженную духовную жизнь. Они силились сызнова и непредвзято познать окружающий мир и себя в нем, при этом каждый на свой лад. В этом они весьма амбициозно видели свой вклад в копилку человеческой мудрости. В конце концов, философам древности никто сейчас не ставит в вину, что они меньше всего пахали землю, а больше всего рассуждали между собою о совершенно абстрактных вещах, не имевших и не имеющих никакого практического применения ни в том же землепашестве, ни для выделки тканей, ни для бухгалтерского учета…

Что касается Острихса, то ощущение обретенной свободы у него было совершенно неподдельное. Не будучи более связан никакими учебными планами или чуждыми ему концепциями, он с наслаждением занимался самообразованием в тех направлениях, которые представлялись ему интересными, критиковал, как хотел, самые авторитетные теории мироздания, продуцировал, отвергал и снова продуцировал собственные; Острихс вел потрясающе интересные и напряженные дискуссии со своими товарищами; без конца и с огромным удовольствием впитывал и осмысливал впечатления, получаемые в бесконечных кочевьях молодежной коммуны по городам и странам… Вскоре образ жизни бродячего философа стал казаться ему единственно интересным и достойным способом существования…

Только одна червоточина несколько затемняла почти безоблачный горизонт его мнения о себе, как о человеке, реализовавшем принцип личной свободы. Ни сам Острихс, ни его товарищи по общине так и не сумели найти способ полностью исключить из своих взаимоотношений с окружающим миром товарно-денежные отношения. Да, они были очень непритязательны в быту и отказались от приобретения огромного числа вещей, без которых современный человек не мыслит себе жизни, однако и самые основные, насущные, так сказать, потребности стоят денег. Им нужно было есть, как должны есть молодые, здоровые и жизнерадостные люди, одеваться в соответствии с климатическими и погодными условиями, нанимать себе жилье, чтобы укрываться от ветра, мороза, дождя или снега, оплачивать дорогу в тех случаях, когда не было возможности путешествовать автостопом… Воровство никак не сочеталось с неписанным кодексом чести коммуны, а заняться благородным нищенством большинству из них мешали неистребимые, принесенные от покинутых домашних очагов буржуазные предрассудки. В конце-концов, почти все «вольные братья» тем или иным образом и с той или иной периодичностью получали вспомоществование от родителей, хотя и обманутых в своих лучших надеждах, но не способных оставить непутевых чад на произвол судьбы. Отец и мать Острихса не были исключением. «Общий котел» до некоторой степени обезличивал родственные подаяния, но сути не менял: «полная личная свобода» висела на тонкой золотой цепочке, тянущейся из вроде бы отринутого мира.

* * *

Когда община вольнолюбцев, пережив свой короткий «золотой век», стала по совершенно естественным причинам стремительно распадаться, до Острихся очень кстати дошли сведения, что его гонители на родине слились с Великой Сущностью, и он может безо всякого для себя риска вернуться в родительский дом.

Старый семейный кров встретил его тишиною почти могильной. Отец доживал свои последние дни в хосписе, а верная Ямари целые дни проводила у его постели, возвращаясь домой только на ночь.

Встреча Острихса с матерью была нежной и сердечной, но без какой-нибудь, считающейся приличной для подобных случаев, экзальтации.

Ямари давно смирилась с тем, что сыну пришлось слететь с родного гнезда. И какая разница, по каким причинам это произошло? Если бы не согнали его тогда злые люди, то все равно вскоре приспела бы мальчику пора становиться на собственное крыло, или неизбежно завладела бы им и увела из материнских рук какая-нибудь чужая молодая женщина… В первые месяцы Ямари тяжело переживала отъезд сына, мучительно и непрерывно беспокоилась за него. Со временем, однако, пришло осознание того, что именно бегство в дальние края действительно спасло ее ребенка от главной опасности, и она постепенно и незаметно для себя стала воспринимать эту разлуку как благо. Потом, когда Острихс окончательно забросил учебу в университете, пришлось принять странный, сделанный им жизненный выбор. Вместе с тем, приходившие с разной периодичностью известия от сына не давали никаких оснований думать, будто он несчастен или недоволен своей судьбой. Скорее, наоборот, следовало предположить, что Острихс нашел в этой жизни, хотя и совершенно непонятное родителям, но вполне отвечающее его собственным склонностям уютное для души место. Фиоси, говоря об этом, с сомнением и как-то обреченно пожимал плечами, а Ямари, почти начисто лишенная родительского честолюбия, вполне удовлетворялась тем, что мальчику просто хорошо. По всем этим причинам возвращение Острихса не стало для нее совершенно умопомрачительным событием, равным, например, чудесному воскрешению, и тихая спокойная радость более всего отвечала душевному состоянию матери, к которой после долгого расставания приехал много лет живущий своей собственной жизнью, своими интересами и своим умом сын.

А для Острихса какой-то особенно бурный эмоциональный выплеск в связи с его возвращением домой, скорее всего, отдавал бы легкой фальшью, а он не хотел отравлять свою встречу с матерью даже малым наигрышем. Это было совершенно не в его характере.

За прошедшие годы Острихс полностью отвык от родительских рук. Он уже не нуждался ни в опоре на их жизненные установки, ни в их советах, ни в непосредственной заботе о его быте. За время своих странствований он привык к совершенно другим людям, абсолютно иному образу жизни и стилю общения. Его уже ничто не тянуло под родительский кров, а некоторые обстоятельства даже тяготили. В основном, это относилось к тому, что он по-прежнему зависел от небольшой «стипендии», которая с непреклонной регулярностью продолжала приходить из дома. Оттого чувство несомненной благодарности к родителям смешивалось в сознании Острихса с ощущением страшной неловкости, почти стыда. Мало помогали даже выработанные братством бродячих философов моральные оправдания для такого положения вещей: дескать, все это вполне законная плата от мира потребления за то, что они, свободные мыслители, в свою очередь, восполняют за обывателей дефицит духовности во вселенной. Церковь, например, так же не жнет, не сеет, во всяком случае, в буквальном смысле, а сторговывает мирянам оптом и в розницу ту же «духовность». При сем, попы, надо сказать, паразитами себя отнюдь не чувствуют и не заморачиваются моральными проблемами, живя за счет пожертвований от прихожан…

* * *

Острихс конечно же сразу поехал вместе с матерью к отцу.

Фиоси уже не вставал с постели и даже не говорил. Его голосовые связки съела болезнь, а из шеи между ключицами торчала пластиковая фистула, через которую он мог принимать только жидкую пищу. Сознание его было ясным и спокойным. Как это нередко происходит с людьми, которые в течение всей своей жизни не отличались особой религиозностью, но от атеизма отстояли еще дальше, он, чувствуя свой неизбежно скорый уход, укрепился в вере и обрел в ее чудесных посулах необходимые в тяжкой болезни опору и утешение. На специальной полочке, укрепленной на стене в ногах его постели, легко доступные взгляду больного, стояли Святые Предметы, и Фиоси, глядя на них, было легко молиться и приятно думать о непрерывной связи с Великой Сущностью, светлое слияние с которой обещало за коротким мигом смерти бесконечный праздник.

Умирающий тихо гладил почти бессильными пальцами положенную на край его постели руку сына и слабо улыбался.

Расспрашивать потерявшего речь отца о самочувствии и произносить бодрые фразы о скором выздоровлении Острихсу казалось не только бессмысленным, но даже, отчасти, кощунственным. Поэтому он принялся рассказывать о том, что произошло с ним со времени его отъезда из Ялагилла и осталось за пределами весьма скудной переписки с родителями. Получалась очень длинная, калейдоскопически пестрая и жизнерадостная история. Острихс намеренно оставлял за рамками своей устной повести все тяжелые, неприятные или просто сомнительные моменты, отдавая все время описанию несчетного количества мест, в которых он побывал, своим впечатлениям о природе и архитектуре, забавным случаям, свидетелем или участником которых от становился, кочевому быту, портретам своих спутников, а также просто встречных-поперечных, чем-то приковавших его внимание… В попытке как-то оправдать (не для себя, а для отца!) свое собственное положение недоучки, он погружался в изложение иногда очень сложных предметов, которые изучил в результате настойчивого и почти непрерывного самообразования, попутно демонстрируя совершенно незаурядную эрудицию.

По всем реакциям отца Острихс чувствовал, что доставляет ему удовольствие своими рассказами, и старался изо всех сил, прерываясь только в тех случаях, когда больного кормили, переодевали, переворачивали, или становилось видно, что Фиоси заснул, убаюканный льющейся речью и успокоенный действием обезболивающих препаратов. Это было все, чем сын мог хоть как-то оплатить свой долг перед отцом.

Визиты продолжались недолго. На пятый день Фиоси очень тихо умер, без какой-либо агонии, все с той же еле заметной улыбкой на губах, слушая очередную чудесную сказку из жизни собственного сына…

* * *

После похорон отца Острихс очень скоро начал тяготиться домашней обстановкой.

Жизнь старого дома была тиха, крайне бедна событиями и полностью лишена необходимой Острихсу степени интеллектуального напряжения.

Интересы Ямари и в прошлом ограничивались очень узким кругом, а точнее, даже треугольником, вершинами которого были муж, сын и ведение домашнего хозяйства. Теперь, с утратой Фиоси и заметным (не географическим, но психологическим) отдалением сына, ее существование стало еще более незатейливым, грозившим приобрести окончательную одномерность. Желая что-то еще сделать для сына, Ямари попробовала уговорить Острихса, чтобы он перевел на себя все наследство, оставшееся после отца. Оно было совсем невелико, но при скромных запросах позволяло вполне сносно существовать на небольшую ренту. Острихс решительно отказался, заявив, что и без того чувствует себя в моральном плане совершенно ужасно, так как по-прежнему находится на содержании у престарелой матери, вместо того, чтобы быть ей опорой.

Ямари, конечно же, горячо возражала, говорила в том смысле, что все, накопленное ими с Фиоси, – это для него, Острихса, единственного и любимого сына; что в могиле ей все равно ничего из того не понадобится, и тому подобное, что обычно произносится в таких случаях. Острихс был тверд, заявил, что и речи о получении им отцовского наследства быть не может, и огорошил мать тем, что собирается в скором времени вновь и, возможно, надолго уехать. «И никаких больше «стипендий» от тебя, мама! – то ли потребовал, то ли попросил он. – Я, кажется, нашел способ вести тот образ жизни, который единственно меня устраивает, и при этом не висеть у тебя на шее…»

Ямари попробовала робко упрекнуть сына, высказав ту простую мысль, что лучшей для нее опорой в ее нынешнем положении были бы не наследство и материальный достаток, а постоянное нахождение рядом заботливого сына.

Острихс долго молчал, и было видно, что размышление его мучительно. Он не мог не признать совершенно очевидную правоту матери и справедливость ее слов, но происходившее в нем переживание не было борьбой за принятие решения. Решение уже состоялось. Нужно было заставить себя перешагнуть через этот жалобный материнский призыв и потом как-то уживаться с чувством собственной тяжелой и неискупаемой вины…

Настоящего оправдания он для себя не находил, а врать не хотел, поэтому слова его были банальны, как банальна всякая правда:

– Скорее всего, я плохой и неблагодарный сын, мама… Сделать, однако, с собой ничего не могу. И не хочу, наверное… Тоскливо мне здесь. Совершенно отвык сидеть на месте. Не знаю, как тебе это объяснить… Хоть в петлю лезь. Что-то вроде ломки у наркомана. Не знаю, может, у меня такое помешательство? Потом еще одно: то, что от меня обычно хотят получить… ну, ты знаешь… я давать не хочу, а то, что я хочу давать сам, от меня никому здесь не нужно… Может быть, и нигде, и никому не нужно… Но я хочу поискать еще… Я мам, очень хорошо чувствую себя в дороге и со случайными попутчиками. Просто наблюдаю, просто слушаю, просто говорю и при этом бываю совершенно счастливым… Странно, да? Ну, еще сортирую впечатления, думаю о том, как все в этом мире устроено и соотносится между собой, делаю выводы, формулирую, делюсь всем этим с кем придется… Практическая ценность моих занятий, скорее всего, ничтожна, но у меня порой создается впечатление, что таково уж мое настоящее предназначение. Идти против него у меня нет ни сил, ни желания… Да и возможно ли, если это… ну, свыше, что ли? Понимаешь меня? Совершенно не могу себя представить, занимающимся каким-нибудь, так называемым, «настоящим» делом. Опять же, ради чего? Ради чего каждый день, год за годом и десятилетиями ходить на надоевшую службу или опостылевшую работу? Только себя прокормить? При моих запросах на это не нужно тратить столько времени: можно обойтись случайными заработками. Семью содержать? У меня, к счастью, кроме тебя, никого нет, а у тебя средства, слава Богу имеются. Ты уж прости, мама, уеду я. Мне это действительно нужно….

Ямари тоже долго молчала. Она могла бы сказать сыну еще много всяких слов, направленных на то, чтобы побудить его остаться дома. Можно было бы упомянуть о внуках, которых она мечтала понянчить, о доме, требующем мужской руки, о могиле отца, за которой нужно следить, в конце концов, сослаться на ухудшение собственного здоровья… Не стала она этого делать. Поднялась со своего стула, подошла к согнувшемуся крюком на своем сидении Острихсу и поцеловала его в макушку:

– Уезжай, если по другому нельзя…

Острихс не выдавал желаемое за действительное, когда сказал матери, будто нашел способ без ее материальной поддержки обеспечивать избранный им для себя образ жизни. Единственное, что для этого требовалось, так это пойти на определенный компромисс с данным когда-то самому себе зароком. Острихс, сильно обжегшись однажды на любопытстве к собственному дару и на честолюбивом желании осчастливить его плодами человечество, еще тогда, при вынужденном отъезде на чужбину, дал самому себе слово забыть, что такая способность у него вообще есть, и никому о том не рассказывать, дабы не открывать дорогу опасным соблазнам. Многие годы он честно держал этот обет и, например, никто из его товарищей по бродячей общине – свободных философов, понятия не имел, что среди них обретается некий уникум.

Оставались, однако, люди, помнившие, что «в свете есть такое чудо», и желавшие в своих прежде всего интересах извлечь товар, имеющий очевидный спрос из запасника.

Не прошло и двух недель с момента возвращения Острихса в Ялагил, как его побеспокоили телефонным звонком.

Без каких-либо посредников, даже без помощи референта или секретаря, с ним связался лично мэр города Вииста Намфель…

* * *

– Я очень признателен, что вы нашли возможным принять мое приглашение, господин Глэдди! – произнес Намфель, спускаясь со ступеней собственного особняка, чтобы встретить приехавшего на такси Острихса у самой машины. Он не боялся переборщить с радушием, поскольку как всегда точно представлял себе психологический портрет человека, с которым ему предстояло встретиться и от которого нужно было чего-то добиться. Мэр прекрасно понимал, что Острихс не относится к людям, надувающимся спесью тем сильнее, чем больше почтения к ним проявляют. Это кто-то другой, увидев такую встречу, мог бы переоценить собственное значение и попытаться продать себя подороже в случае какого-нибудь торга, но только не нынешний гость Намфеля. Тут дело обстояло как раз наоборот. Было видно, что Острихс явно смущен приемом «не почину» и уже от одного этого начинает чувствовать себя обязанным хозяину. А это – хорошо! Если почти бесплатное радушие может пойти в предполагаемый взаимозачет, то скупиться на это товар не нужно.

Мысль о необходимости связаться Виистой Намфелем, чтобы как-то поблагодарить мэра за участие, проявленное к делам его родителей, несколько раз приходила в голову и самому Острихсу после его возвращения в Ялагил, но он все никак не мог решиться. С одной стороны, боялся быть заподозренным в навязывании себя высокому должностному лицу, с другой, – опасался вновь быть втянутым в какие-нибудь отнюдь не невинные игры. Но, когда сам мэр позвонил ему по телефону и запросто, как старого доброго знакомого, пригласил на вечер к себе, Острихс при всем желании не смог найти достаточно веских оснований к отказу.

Намфель очень хорошо знал, что ему нужно от Острихса, прекрасно видел, что никакой необходимости немедленно брать «быка за рога» не имеется, и пустился в дальний обходной маневр.

– Боже! Как я рад вас видеть! Но вы, конечно, переменились! Не мальчик, но муж! Это, заметьте, преимущество вашего возраста: вы – только мужаете, а я, к сожалению, только старею!..И не возражайте! Старею, старею! Но, упаси вас Господи меня жалеть! В моем возрасте есть масса прелестей…Каких? Будет время… а оно обязательно будет!., расскажу!..Что? Поблагодарить меня?…За что, позвольте? Ах, за это, Боже ж ты мой! Оставьте! И слышать не хочу!.. Пока там заканчивают готовить стол, давайте я вам покажу мои владения!..Сначала сюда, пожалуйста!.. А вот и моя супруга к нам присоединяется! Позволь тебе представить, дорогая: Острихс Глэдди!..

Было показано все: и небольшой ландшафтный парк, и бассейн, и корт, и пруд с лебедями, и механизированный гараж, и замечательная библиотека, и небольшое, со вкусом подобранное собрание картин… Во время всей этой оказавшейся довольно продолжительной экскурсии Намфель беспрестанно расспрашивал своего гостя о его жизни в последние несколько лет, и Острихс как-то незаметно для себя увлекся рассказом о собственных похождениях, оживился и стал вести себя вполне раскованно.

Мэр периодически вставлялся в это повествование с весьма остроумными комментариями или с какими-нибудь пришедшимися кстати воспоминаниями: «А вы знаете, как раз в это время у нас тут…» При этом он практически в каждом таком случае очень удачно и совершенно естественно умудрялся касаться тем или иным образом собственных благодеяний, совершенных в описываемый период времени по отношению к родителям Острихса. Острихс в таких случаях испытывал уколы совести. Ему начинало казаться, будто посторонний человек вел себя по отношению к его отцу и матери гораздо более подобающим образом, чем он – их сын. Однако переменить что-либо в прошлом было уже невозможно, и у Остихса возникала все более укреплявшаяся потребность чем-то воздать Намфелю за его заботы. В его воображении это представлялось, говоря юридическим языком, чем-то вроде оплаты переведенного долга. Сам мэр, разумеется, осознавал, что в свое время, сохранив свой пост с помощью Острихса, уже получил со всех своих вложений в него самого и в его родителей прибыль в несколько сотен, если не тысяч, процентов. Но рассказывать о том гостю не следовало, а вот не настричь дополнительных купонов с растревоженной совести молодого человека было бы непростительным упущением.

Потом был оживленный разговор за изысканным ужином в самом узком кругу в прекрасной обеденной зале, а еще позже Намфель пригласил Острихса к камину, в то время как хозяйка отправилась собственноручно готовить для мужчин чай на травах по какому-то известному только ей уникальному рецепту.

* * *

– Я помню о постигшем вас горе, господин Глэдди, – хорошо изображая деликатную нерешительность, начал новую и главную для себя тему Намфель, – но все же позволю спросить: как вы намерены строить свою жизнь дальше? В конце-концов, все проходит, – мэр грустно улыбнулся, – и нам, продолжающим жить, хотим мы этого или не хотим, нужно смотреть в будущее… Возможно, я могу быть вам чем-нибудь полезен? В смысле устройства… Как вы смотрите на то, чтобы стать, например, советником мэра? Правда, это, к сожалению, ненадолго… Грядут выборы, знаете ли… А это, сами понимаете – лотерея!

– Господин Намфель! – несколько испуганно даже вскинулся Острихс, – я и без того вам обязан… За помощь родителям, прежде всего… Но дело не в этом даже! Не знаю, смогу ли я вам объяснить, но только у меня совершенно другой круг интересов, а образ жизни, который я привык вести, с государственной службой просто не совместим…

– А, ну да, ну да, – немедленно и очень точно отреагировал Намфель, – я немного в курсе. Вы ведь, кажется, серьезно увлеклись так называемой «философией свободы»? Притом не только формулируете свои принципы, но и стараетесь им следовать на практике? Вы, наверное, удивитесь, но я даже читал одну вашу работу. «Кандалы для Творца» – точно?

Собственно, других работ Намфель читать и не мог. Этот небольшой опус был опубликован в первом и последнем номере философского альманаха, который одно время тужилась издавать вскладчину молодежная община. Острихс прислал экземпляр отцу, чтобы хоть как-то оправдать в его глазах собственное экстравагантное поведение, а Фиоси посчитал нужным отправить бедно изданную книжку в подарок мэру, как некое, правда, довольно наивное свидетельство успехов его сына. Намфель, если сказать честно, сам «Кандалов…» не читал, а ограничился краткой выжимкой, составленной для него одним из референтов…

– Весьма, весьма интересно, – похвалил мэр этот литературно-философский опыт Острихса, – хотя и не все бесспорно, конечно… Ну, а все-таки? Самый свободный режим я вам гарантирую. Будете мыслить и творить, так сказать, в свое удовольствие! Издаться поможем…

– Нет, господин Намфель! Нет! Еще раз прошу меня понять… Вы сами только-только упомянули, что я стараюсь на деле следовать тому, что провозглашаю на словах. Состоя на службе, даже при самом лояльном с вашей стороны отношении, я не смогу себя обмануть и делать вид, будто нахожусь совершенно вне субординации. Как можно чувствовать себя свободным в решениях и поступках, получая от кого-то жалование? Кроме того, каждый находит себе пищу для ума по-разному. Кому-то достаточно сидеть у телевизора, кто-то способен удовлетвориться библиотекой… А вот мне совершенно необходимо быть в дороге, перемещаться с места на место, насыщаться новыми впечатлениями, фильтровать, если так можно выразиться, через себя встречающихся людей… В общем, мне бы очень не хотелось, чтобы вы сочли меня неблагодарной… м-м-м… неблагодарным, одним словом… но принять ваше великодушное предложение я никак не могу!

– Жа-а-ль, – якобы обреченно протянул Намфель, будучи практически на сто процентов уверенным, что уже в следующую минуту получит от Острихса требуемый ответ, – а я, честно говоря, надеялся, что удастся на вас опереться… Ну что ж, с моей стороны, могу вас уверить, – никаких обид! Насильно мил не будешь…

– Господин Намфель, я еще не все сказал… Я готов вам помочь, но не как ваш сотрудник… Не по служебной обязанности… Понимаете? Я не хотел бы чувствовать себя ничьим орудием…

Намфель очень серьезно, очень понимающе, очень сочувствующе смотрел на Острихса и очень значительно молчал.

Внутри он ликовал: «Это просто замечательно, мой дорогой мальчик, что ты не хочешь быть ничьим орудием! Вполне достаточно побыть немного моим. А там – посмотрим!»

* * *

Намфель, пробыв к тому моменту в должности Ялагилского мэра уже почти три срока, вознамерился убить сразу двух зайцев. Первым – стало неожиданно освободившееся «сенаторское» место от административного кантона Лиазир в Федеральной палате парламента. Вторым – было намерение Намфеля оставить пост мэра своему сыну, Намфелю-младшему. А роль секретного заряда, которым предполагалось поразить обе цели, отводилась Острихсу.

Если с технологией применения способностей Острихса на выборах мэра все было более или менее ясно, – вполне годился прежний опыт с использованием элементарных агитационных роликов, то борьба за место в Федеральной Палате требовала более изощренной тактики. Выдвижение туда осуществлялось коллегией выборщиков, состоявшей из представителей всех муниципальных собраний кантона, и склонение их в свою пользу являлось главной задачей кандидата. Проходилось неделями мотаться по всем закоулкам кантонального избирательного округа, встречаясь с компаниями местных интриганов то пленарно, то кулуарно и агитируя в свою пользу.

Для Острихса это оказалось неожиданно интересным делом. Во-первых, он получил возможность объездить весь немаленький Лиазир, площадью и населением способный сравниться со средних размеров страной, то есть напитывался столь важными для него дорожными впечатлениями; во-вторых, никто не ограничивал его в завязывании любых знакомств, и он получал необходимое ему обширное и свободное общение; в-третьих, он наблюдал изнутри политическую кухню, продукция которой давала хорошие подтверждения той любезной ему философской концепции, что любое государство – главный враг личной свободы.

Намфель изначально избавил Острихса от необходимости присутствовать на рабочих и оперативных совещаниях агитационной команды. Он резонно полагал, что фонтанирующий там откровенный политтехнологический цинизм у неискушенного человека ничего, кроме отвращения, не вызовет. Зато Намфель брал Острихса с собою на все встречи с депутатами муниципальных собраний. Там он представлял его просто другом и философом, отправившимся в вояж как бы заодно, а в основном, с тем, чтобы получить дополнительную пищу для своих размышлений о природе общественных процессов. В общем-то, это почти не было враньем. Острихс принципиально отказался от получения какого-либо вознаграждения, довольствуясь тем, что совершает бесплатные переезды, получает даровую еду и крышу. В ходе встреч Намфель всегда находил возможность передать слово своему спутнику, который, вполне искренно произносил несколько дежурных комплиментов отзывчивости и порядочности кандидата, а затем почти мимоходом изрекал что-нибудь вроде: «Поверьте, господа депутаты, Вииста Намфель лучший кандидат в члены Федеральной палаты парламента!» Тихое волшебство совершалось, и специалисты по борьбе за голоса, сопровождавшие мэра, поражались той легкости, с которой им удавалось получать нужные протоколы.

Тогда практически никто из них ничего не знал о феномене Острихса. Почти десятилетней давности история, связанная с его необычным даром, совершенно забылась, и тот факт, что патрон везде таскает за собой малахольного философа, воспринимался не более чем каприз шефа, выбравшего себе живой талисман. Но, когда Намфель, получив вожделенное кресло в Федеральной палате, против ожидания, легко провел вместо себя в Ялагильские мэры своего сына, некоторые профессионалы сделали предположение о возможном нестандартном действии тех самых примитивных теле– и радиоагиток, в которых единственным действующим лицом был Острихс Глэдди со своим тривиальным «Поверьте!»

Вот тут и поползли слухи.

Нашлось достаточно заинтересованных лиц, которые предприняли раскопки прошлого Острихса, и догадки превратились в уверенность, а сам Острихс – в публичное лицо, о даре которого распространялись самые фантастические сведения.

* * *

Бывший мэр Ялагила и нынешний Член Федеральной палаты парламента Вииста Намфель был по-своему весьма порядочный человек. Его цинизм все же имел определенные границы, а в подчинении своим интересам других людей он придерживался некоторых достаточно твердых принципов. От типов, вроде покойного папаши Дрио, его отличало отвращение к использованию физического насилия и прямого шантажа. Зато он считал, что манипулирование всей гаммой явных и скрытых человеческих побуждений и чувств, как индивидуальных, так и коллективных, – единственно достойный, а также, при должном умении и терпении, вполне достаточный инструмент для достижения собственных целей.

Получив от Острихса то, что ему было нужно, Намфель понял, что тем самым исчерпал имевшийся у него потенциал влияния на этого человека. Необычный дар перестал быть тайной, и тут же появилась масса соискателей, желавших поставить его себе в услужение. В таких условиях оставаться монополистом

Намфель мог только в том случае, если бы продолжал держать Острихса на привязи какого-нибудь подходящего обязательства. Но Острихс, хотя и был очень бесхитростен во взаимоотношениях с другими людьми, однако, не настолько, чтобы не понять масштаба услуги, оказанной им Намфелю. Из всего поведения его становилось ясно, что свой долг по отношению к «благодетелю» он считает окончательно погашенным. В то же время, соорудить новые путы для Острихса Намфелю не удалось. Философ-чудак никак не хотел попадаться в ловушки предложенных ему соблазнов, а к более жестким методам Намфель не был готов.

* * *

Может быть, все-таки передумаете? – еще раз спросил Намфель, впрочем, безо всякой надежды. – Нет? Ну, да, конечно… Мне в самом деле интересно: неужели никакого сожаления об упущенных возможностях? Деньги, положение, власть… Черт знает, что еще! Поверить трудно…

– А вы поверьте – ответил Острихс, кривовато улыбаясь.

Намфель хохотнул, и понимающе подмигнув своему гостю, шутливо погрозил ему пальцем:

– И не пробуйте! Со мною эти штучки не пройдут! Я из «неподдающихся».

Острихс, продолжая чему-то улыбаться, слегка пожал плечами, дескать: «Как угодно» – и, прищурив один глаз, уставился вторым на пламя камина сквозь находившийся в его руке полупустой стакан с солийским вином.

Камин был тот самый, у которого они уже сидели некоторое время назад, во время первого визита Острихса в особняк Намфеля. Но теперь новоиспеченный сенатор давал, можно сказать, прощальный прием в честь человека, которого и сам считал основной причиной своего успеха. Они были только вдвоем и не без удовольствия беседовали на самые разные темы уже более часа. В общих праздничных банкетах по поводу побед старшего и младшего Намфелей на выборах Острихс отказался участвовать категорически, но изображать обиду на него за это было бы совершенно бессмысленно и даже, как считал хозяин дома, вредно.

Намфель ни на секунду не сомневался, что Острихса в покое не оставят, и попытки пристроить его способности «к делу» будут предприниматься постоянно и со всех сторон. Чем черт не шутит? Может быть, кому-нибудь и удастся. Удалось же самому Намфелю! И вот здесь следовало принять определенные меры, чтобы сократить вероятность применения чудесной силы когда-нибудь вопреки его, Намфеля, интересам. А как?

Сенатор давно понял, что Острихс не умеет принимать решения только на основе собственной практической надобности. Он обязательно должен подвергнуть основания и последствия предполагаемого поступка достаточно долгому внутреннему нравственному анализу. Простая симпатия, например, чувство благодарности или обязанности, действительной или даже мнимой, способны заставить его совершить какие-то серьезные действия, либо отказаться от них. Поэтому Намфель считал очень важным сохранить и в будущем поддерживать с Острихсом такие отношения, которые для последнего выглядели бы дружескими или, как минимум, приятельскими. Подобный статус, небезосновательно полагал Намфель, будет достаточной гарантией, чтобы Острихс как-нибудь случайно не оказался в стане противника. Если, конечно, философа очередной раз не надуют…

– А вообще, Острихс… Это ничего, что я так? Неофициально?… Спасибо. Так вот, можете всегда рассчитывать на меня! Любая помощь! Хотя я, конечно, знаю этот ваш настрой – ничего и ни от кого не принимать… Скажите откровенно… Впрочем, я и сам знаю! Вы боитесь, что вас могут заставить расплачиваться? В том числе вашими необычными способностями? А почему, собственно, боитесь? Просто любопытно. Есть таланты разного рода… Вот если бы вы были, скажем, одаренным музыкантом? Неужели вы считали бы для себя чем-то ненормальным получать за свое умение, например, деньги? Почет, славу? Был бы только спрос! А тут-то! Талант явный. Спрос – у-у-у-у! В чем проблема-то? Не вижу!

Острихс, немного поморщился, не столько от досады, сколько от напряжения, потребовавшегося для формулирования ответа, тем более, что ему, как и всегда, хотелось избежать выспренних слов.

– Видите ли, – осторожно начал он, – если бы я продавал себя как музыкант… или что-то в этом роде, то каждый… ну, «покупатель» приобретал бы мой… «продукт», так сказать, для себя лично… точнее, для применения на себе. Заплатив деньги и придя на концерт, человек сам слушает выбранную им музыку и получает от этого то, что хотел, или обманывается в своих ожиданиях… Сам! Вы понимаете, что я хочу сказать? А то, что есть у меня, приобретают не для воздействия на себя. С чем бы сравнить? Ну, так, грубо, конечно, – с пистолетом. В самых редких случаях им обзаводятся специально, чтобы прострелить себе голову, но, в основном, для проделывания дырок в чужих черепах. Очень неприятно чувствовать себя пистолетом в чьих-то руках, даже если за это прекрасно платят… Во всяком случае, я не могу вот так – запросто…

Острихс замолчал, а Намфель некоторое время переваривал услышанное.

– Чего-то подобного я как раз и ожидал… Мда-а-а… Не знаю, что и присоветовать! Хотя, вряд ли вы мои советы примете… И все же! А вас не посещала такая мысль: раз уж я «пистолет», то буду сам определять, в какую сторону стрелять? Причем, наверняка и всегда найдутся люди, которым этот выстрел будет выгоден, и с которых за это можно получить как за услугу. Не вы им будете отрабатывать какой-то долг, а, напротив, они вам окажутся должны при правильной постановке вопроса! Как вам это? Все, что для этого нужно – хороший импресарио! Потому, что вы, простите, в этом отношении – ноль! Нет! Скорее – отрицательная величина! А вот достаточно благородную, по вашему мнению, цель для своих пуль вы будете выбирать сами. Как вам такой расклад?

– Думал я об этом, – почти сразу отозвался Острихс, – не в части добычи денег, конечно, а в части самостоятельного определения цели… «Благородной», как вы изволили выразиться.

– Ну, кто бы мог сомневаться! – немедленно прокомментировал Намфель с краской веселой обреченности в голосе.

Острихс на это извинительно улыбнулся и продолжил:

– В общем-то, это относится к коренному вопросу предназначения, если выражаться высоким слогом. Зачем-то это дано, если оно есть? «Как» можно применять, – понятно, а вот «для чего», – нет. В любой, казалось бы, ерунде обнаруживается проблема конечного результата. Никак не получается, чтобы он был одинаково полезен или хотя бы безвреден для всех. Ужасно боюсь навредить! И еще: получается, что мне дана сила определить за других людей их выбор в той или иной ситуации. Какое я имею право считать, будто знаю о том, что им действительно необходимо? А если я и в собственном выборе не уверен? Подсказки спрашивать? Получается тот же самый «пистолет в чужих руках»… только бесплатный. Порочный круг.

На этот раз оба надолго замолкли. При этом было заметно, что у Намфеля готовится соскочить с языка какая-то мысль, но он ее сдерживает, скорее всего, потому, что не считает достаточно прояснившейся. Так бывает: будто спичка чиркает в темноте, но все никак не зажигается. Высверки показывают образы каких-то неясных теней вокруг, а четкой картины нет. Двигаться дальше нельзя и приходится оставаться на месте, ждать, пока загорится по-настоящему.

– Ну, а если с помощью вашего «пистолета», Острихс, попробовать разрядить чужой?

– Это как, простите?

– Вот вы, боитесь за кого-то что-то решать… То ли ответственности боитесь, то ли – чью-то волю украсть, то ли все вместе, я так до конца и не понял. А между тем, и без вашего участия подобный «пистолет», с помощью которого людям выносят мозги, в фигуральном, разумеется, смысле, приставлен к башкам подавляющего большинства ваших сограждан. Вы думаете, они что-то решают? Дудки-с! Решают за них так называемые элиты. А дело граждан, о свободе воли которых вы, дорогой Острихс так печетесь, про-го-ло-со-вать! И голосуют по лекалу той из «элит», у которой «пистолет» круче. Вы поняли, о чем я? О политтехнологиях, как о совокупности средств для канализации воли толпы в нужном направлении. Самый большой тяжелый и многозарядный «пистолет», разумеется, у государства, то есть у тех, кто там в данный момент рулит… Догадываетесь, куда я гну?

Острихс смотрел на Намфеля очень заинтересованно и, вместе с тем, озадаченно.

– Ну, насчет государства я с вами полностью согласен, господин Намфель… Я собственно, неоднократно высказывался в том смысле, что подлинная личная свобода и в том числе свобода воли в рамках государства нереализуемы… Я отнюдь не поклонник государства, но что вы предлагаете, пока не могу понять…

– Да бросьте вы, наконец, «господина», Острихс! Ей Богу, надоело! Чуть побольше душевности! А? Или опять боитесь чего-то? Не бойтесь! Все, что мне было нужно, я уже от вас получил! Можете считать меня временно совершенно бескорыстным! Ладно?

– Ладно, Намфель! – отвечал Острихс. Веселый цинизм хозяина дома ему был почему-то симпатичен.

– Так вот, дорогой мой Острихс! У вас в руках, по воле Бога, Природы или Случая, выбирайте сами, что вам больше нравится, оказался неизвестного действия инструмент, по силе, однако, сравнимый с тем монстром, которым располагает государство. А по экономичности равных ему вообще не имеется. То есть вы Острихс, при наличии совсем небольших материальных средств, можете свести на нет усилия огромной пропагандистской машины, в основе которой миллионы, если не миллиарды рикстингов. Разрядить «пистолет» можете! Понимаете? Или, точнее, заставить его выстрелить вхолостую! Как вам роль арбитра? Разрушителя монополии сантехников от государства на канализацию воли населения? А? Сильно?

Острихс никак не мог сделать окончательный для себя вывод: это Намфель так ерничает, или говорит серьезно. Но какая-то притягательная сила в высказанной им идее была, и Острихс спросил:

– А как вы себе это представляете в практическом плане?

– Ага! Зацепило? Ну, так вот, можете считать, что первый подобный опыт по наведению относительной справедливости вы уже имели. Вы на такие вещи внимания не обращаете, но я, изволите ли видеть, принадлежу к «Либеральному центру». А это, да будет вам известно, одна из тех немногих партий, которым «Объединенное Отечество» позволяет забирать себе кое-какие места и в парламенте и в кантонах. С их стороны это не то, чтобы действительное намерение делиться властью, но необходимое средство соблюдения приличий. Мы ведь позиционируем себя в качестве демократического государства! Вот и Ялагил они как бы выделили нам в удел и не предпринимают по-настоящему серьезных усилий, чтобы посадить сюда своего человека. А то бы худо нам пришлось. А вот, что касается места в Федеральной палате от Лиазира, – это было для них святое. Все эти бараны из муниципальных собраний обрабатывались по полной программе, чтобы обеспечить место кандидату от правящей партии. Многие из них до сих пор понять не могут, как это вышло, что они проголосовали за меня… Иными словами, вы заставили «большой пистолет» промазать. Правда, на этот раз подтолкнул вас в нужном направлении, скажем честно, я, но в будущем вы сможете выбирать сами. Желающих получить от вас помощь будет более чем достаточно. И никаких обязательств ни перед кем! Вы же договоры с ними заключать на оказание услуг не станете? Опять же не вы, а они станут вас домогаться, приглашать, ну и, конечно, уговаривать будут! Но ведь вы никому ничего не обещали, а значит, и не обязаны! Захотите – поддержите, не захотите – откажете. Чем не Предназначение? «Противовес государственному закабалению воли избирателей». Мелковато, может быть, и похоже на эрзац, но лучшего я придумать не могу. А уж поездить придется! Надоест! Хотите, кое-кому кое-что намекну, и завтра вас начнут одолевать жаждущие?

– Я подумаю… А вам-то, Намфель, какая от этого выгода?

– А в приступ идеализма вы поверить не в состоянии? И правильно! Когда-нибудь расскажу! Ну, так как?

– Я подумаю…

Спонтанный, кочевой образ жизни определял особенность компании постоянных спутников «Чужого».

Человек благополучный, крепко вросший корнями в почву быта, связанный многими нитями обязательств с собственной семьей, нашедший для себя то или иное относительно удобное место в социуме и довольный им, вряд ли способен в один прекрасный момент сорваться с насиженного места и, очертя голову, броситься вслед за странствующим чудаком, хотя бы и болтали о нем удивительные, а порой, – совершенно фантастические вещи. Прочитать сенсационный репортаж в газете, полакомиться сладковатой жутью какой-нибудь мистики-фигистики из телевизионной передачи, посудачить с приятелями за стаканом пива «про бессилие науки перед тайнами Бермуд», – это всегда пожалуйста и с великим удовольствием! А вот, чтобы самому? Оставить дом с домочадцами, работу, достигнутое положение, относительную безопасность?.. Увольте! Отважиться на такое может только от природы неисправимый романтик и авантюрист, либо тот, кто в собственной судьбе налетел на такую колдобину, что выскочил из нормальной обывательской колеи, а вернуться обратно оказался не в состоянии (сам не хочет, место занято, не пускают…). Способен на это и азартный игрок, мечтающий получить огромный куш со ставки на «темную лошадку». А еще можно выполнять специальное задание…

Каждый из людей, составлявших «свиту» Острихса, в той или иной мере обладал отдельными из перечисленных качеств, а иногда и целым букетом из их смелой смеси.

Тиоракис пытался понять и уяснить для себя, что движет каждым из небольшого числа постоянных спутников «Чужого». Что для них Острихс? Каковы были их мотивации, заставившие избрать для себя столь странный, непрочный и беспокойный образ жизни? Чего они ждали от своего предводителя, какое влияние сами имели на него и что рассчитывали получить для себя? Такое знание могло помочь Тиоракису занять в компании «Чужого» правильную, а желательно, ключевую позицию. Ему казалось, что оттуда легче будет решить двуединую задачу: выполнить порученную миссию и, одновременно, увести симпатичного ему человека от очень опасного столкновения с машиной власти.

Проще всего было с Альгемой. Она-то как раз выполняла специальное задание своей редакции и в этом отношении была совершенно понятна Тиоракису, являясь ему как бы сродни. В то же время, Альгема считала Тиоракиса (а точнее, Восту Кирика) некой репликой самого Острихса, – не по возрасту романтичным и непрактичным чудаком, обреченным до конца дней своих пребывать в поиске Предназначения. Такое заблуждение, случившееся с умной и отнюдь не наивной женщиной, Тиоракис мог с полным основанием отнести к своему профессиональному успеху.

Гораздо большую сложность представлял собою Репт. Из имевшегося на него досье, с которым Тиоракис, конечно же, ознакомился, вытекало, что сей индивид пошел за Острихсом исключительно по собственному почину. Вместе с тем, именно его можно было заподозрить в какой-то собственной игре с дальним прицелом. Сдержанность и даже скрытность в общении с товарищами по скитаниям, отсутствие каких-либо проявлений эмоциональной восторженности по отношению к Острихсу при почти явном равнодушии к его философским сентенциям – все это вызывало сомнения в том, что Репта подняла с места и погнала в путь бескорыстная мечта. Зато в чисто практическом отношении он стал самым полезным человеком во всей компании, добровольно взяв на себя роль своего рода администратора. При этом, Острихс, как большинство людей, живущих, в основном, духовными запросами и витающих в эфемерных облаках абстракций, мало соотносящихся с жизненным реалиями, с удовольствием и благодарностью принял от своего нового товарища такую «жертву».

Как бы само собою сложилось так, что все, кто хотел встретиться с Острихсом, в первую очередь натыкались на Репта, он же взял на себя все хлопоты по поддержанию результативных контактов и неблагодарную, на первый взгляд, роль печального вестника, приносящего отказ. Именно он заботился о жилье и пище для самого Острихса и всех его спутников, вел переговоры о предоставлении транспорта, отражал атаки газетчиков… Необходимую Острихсу информацию о политических партиях и политических деятелях, искавших союза с «делателем депутатов», поставлял также Репт. При всем этом он вел себя как сварливая старая нянька, любящая время от времени разыграть «обиду» на недостаточную оценку ее забот. Тиоракис без особого труда заметил, что такого рода маленькие спектакли давались Рептом именно в тех случаях, когда он хотел чего-нибудь добиться от Острихса. При этом, почти всегда Репт хотел одного и того же, – взять на себя очередную организационную функцию, например определение формы агитации за того или иного кандидата, согласование текста выступления или слогана, изобразительного решения плаката или содержания видеоролика…

– Ну, зачем тебе делать это самому? – вопрошал он в таких случаях Острихса. – Тебе что, очень нравится этим заниматься? Я же знаю, что совсем не нравится! Ты лучше занимайся своим делом. Ты же мыслитель! Вот и мысли!.. Может быть, ты опасаешься, что я посмею что-то решить за тебя? На чью сторону встать? А может быть, ты думаешь, что я могу наше дело деньгами замарать? Или я дал повод себя в этом заподозрить? Обидно, ей Богу! Нет? Тогда, в чем дело? Я только хочу избавить тебя от рутины! Или я когда-нибудь не справлялся? Не так делал? Ну? Скажи!..

Нельзя было ни в чем упрекнуть Репта! Он все делал как надо и очень ревностно отстаивал основной принцип участия Острихса в избирательных кампаниях – полное бескорыстие. По своим каналам Тиоракис совершенно точно выяснил, что Репт ни разу не воспользовался возможностью (а такие возможности были!) положить в собственный карман немалые деньги только за саму попытку повлиять на Острихса в нужном заинтересованным лицам направлении.

Анализируя поведение Репта, Тиоракис оттолкнулся от недавнего прошлого этого человека.

* * *

Несколько поколений предков Репта ловили рыбу в море, омывающем Землагский полуостров. Такая же судьбы была уготована и ему самому. Отец иного поприща для своих двух сыновей не представлял и любил порассуждать о том, как он передаст продолжателям рода свое хозяйство: какой из моторных баркасов кому достанется, какие сараи для сушки и засолки рыбы к кому отойдут, какой запас сетей, бочек, гарпунов, парусины и прочего снаряжения им на двоих придется…

Однако из генов, доставшихся Репту от родителя, видимо, случайно, выпало какое-то звено, ответственное за привязанность к морю вообще, и к наследственному промыслу в частности. Не радовала его перспектива всю жизнь провести в крепком, но продуваемом всеми ветрами доме, стоявшем над кручей берега в ряду других таких же домов; не вдохновляли атрибуты романтики рыбацких будней: ни вечная качка на неверной зыби, ни соленая пена, забиваемая в рот встречным ветром, ни борьба с сильной рыбой, норовящей стащить тебя за борт, ни ободранные грубой снастью ладони… Где-то была другая жизнь – менее патриархальная, более комфортная, манящая ярким букетом иных возможностей… и не до такой степени пропахшая отходами морепродуктов, как этот опостылевший берег. А вот отец Репта просто дождаться не мог, пока каждый из его сыновей закончит школу, чтобы получить очередного полноценного работника в семейной артели. Мыслей о том, чтобы послать отпрысков для дальнейшего обучения, например, в колледж, в его незатейливую голову не приходило.

Когда Репту исполнилось девятнадцать, случилось ему как-то вместе с отцом и братом поприсутствовать на собрании профсоюза рыбаков Западного Берега. Вопросы повестки дня, вполне актуальные для тружеников моря, на него впечатления не произвели, а вот лощеный вид профсоюзных боссов и дорогой автомобиль, на котором они прикатили в приморский городок, можно сказать, поразили воображение юноши. Еще больший сдвиг в мозгу молодого человека произошел, когда он узнал, что самый главный из этой компании профсоюзных вожаков вышел из рыбацкой семьи, проживавшей некогда в соседней деревне. Оказалось, что факт рождения в непосредственной близости от лодок, сетей и товарной рыбы совершенно не обязательно делает человека крепостным морской стихии. Вполне возможно очень неплохо кормиться от моря, не выходя на промысел вовсе.

Даже не посоветовавшись с отцом, Репт стал активничать на собраниях кооператива и довольно быстро добился того, то его стали постоянно избирать секретарем для ведения протокола. После этого он легко напросился в добровольные помощники председателя правления и стал нередко по его заданию наведываться в ближайший муниципальный центр, где находилось местное отделение профсоюза рыбаков, через которое кооператив решал массу вопросов, связанных с пенсионным обеспечением, медицинским страхованием, охраной труда, квотами на вылов рыбы и тому подобное… Через некоторое время он и там примелькался до такой степени, что его, наконец, заметили, и, когда встал вопрос о замене профсоюзного организатора в родном кооперативе, местное отделение профсоюза рекомендовало именно Репта. Потом была школа профсоюзных активистов, потом весьма кстати открылась вакансия на самую маленькую должность в аппарате отраслевого профсоюза…

Отец, когда узнал, что один из его сыновей собирается бросить семейный промысел, прямо-таки взбесился, но и Репт показал, что уже давно не находится полностью в родительской воле. Дело едва не дошло до драки между родственниками. От проклятия сына перед Святыми Предметами отца удержала мать, но в спину отступнику, покидавшему родовой кров, была брошена совершенно серьезная угроза лишить его наследства.

Ну, что ж! Желание вырваться из круга судьбы, очерченного, казалось, самим фактом рождения в потомственной рыбацкой семье, требовало жертв. И жертвы оказались довольно тяжелы. В ожидании дальнейшего карьерного роста пришлось много работать, безропотно брать на себя две и три нагрузки, отказываться от выходных, когда следовало организационно подготовить разного рода мероприятия для своих профсоюзных боссов, и при этом довольствоваться более чем скромным жилищем в виде съемной комнатки с «удобствами» в общем коридоре, сухомяткой в завтрак обед и ужин и кинематографом в качестве пика программы развлечений.

Только через три года ему удалось перешагнуть новую карьерную ступеньку. Репта назначили инструктором отдела профсоюза рабочих рыбоконсервных предприятий Западного Берега, в связи с чем он переехал в малюсенькую отдельную квартирку, купил подержанный автомобильчик и смог изредка позволять себе посидеть в недорогом ресторане с приятелями или с не слишком претенциозной знакомой. Но дальше все как-то совершенно застопорилось. По идее, следующей стадией восхождения к вершинам карьеры для Репта должно было стать выдвижение его в председатели какого-нибудь небольшого отраслевого или территориального профсоюзного объединения. Ну, или по крайней мере в заместители такового. Оказалось, однако, что беспримерной старательности, точной исполнительности и преданности руководству для этого мало. Репта хвалили, хлопали по плечу, благодарили за труд и даже регулярно премировали, но, при этом, не слишком часто освобождавшиеся перспективные и доходные руководящие посты всегда доставались другим. Счастливые конкуренты возникали, как правило, после каких-нибудь телефонных звонков из вышестоящих профсоюзных сфер, из авторитетных государственных органов или правлений солидных частных компаний. Кроме того, у боссов «Объединенного профсоюза рыбаков и рабочих рыбной промышленности Западного Берега» оказалось много родственников и свойственников, нуждавшихся в хорошем трудоустройстве.

Один только раз Репт попытался восстать, заявив о неких своих правах на выдвижение, но тут ему достаточно холодно намекнули, что и на его должность есть достаточное число достойных кандидатов, в то время как ему самому, буде такое желание возникнет, никто не станет мешать вернуться к исконному роду деятельности.

После стольких лет трудов, лишений и надежд возвращаться в родительский дом подобно побитой собаке не было никакой возможности. Пришлось смириться, уповая только на слова Завета истины «Блаженны кроткие…» и мечтая, разве что, о чуде.

И чудо воспоследовало.

* * *

«Партия Труда и Справедливости» обратилась к «Объединенному профсоюзу», в котором тщетно подвизался Репт, за пролетарской солидарностью и материальной поддержкой, с целью отвоевать побольше мест в кантональном законодательном собрании. Боссы, получив немалую мзду из партийной кассы, в свою очередь широко распахнули профсоюзные закрома и пообещали всю возможную поддержку со стороны рыбацких масс. Однако уверенности в успехе не было. «Объединенное Отечество» вело свою компанию на редкость агрессивно, административный ресурс использовался по полной программе, а список их кандидатов с электоральной точки зрения представлялся великолепным – сплошные праведники или звезды!

И вот тогда кто-то навел руководство «трудовиков» на мысль привлечь на свою сторону в то время еще только начавшего приобретать известность Острихса. Лошадка казалась весьма темной, а рассказы о ее резвости в предвыборных гонках отдавали дурной фантазией, но целых три обстоятельства подтолкнули к тому, чтобы сделать на нее хотя бы часть из намеченных ставок. Во-первых, – имелись сведения от весьма информированных лиц будто «Либеральный Центр» добился своего феноменального успеха в Лиазире только благодаря Острихсу. После этого, вроде бы только при содействии Острихса, националисты обошли «Объединенное Отечество» на муниципальных выборах в одном из крупных городов Рукра. Можно было, конечно, отмахнуться, дескать: «Брехня!» А вдруг, – правда?

И здесь вступал в действие второй фактор: Острихс ничего не требовал за свою помощь! Достаточно было обеспечить его крышей и едой. С одной стороны, это казалось подозрительным – не бесплатный ли «сыр»? С другой, – ведь, и правда, – бесплатно!

Ну, а в качестве третьего аргумента выступила необходимость использовать в неравной борьбе с партией власти любые средства, даже попахивавшие чертовщиной…

* * *

Это потом, год или полтора спустя, самые главные бонзы любой партии стали считать за честь лично обхаживать Острихса, а тогда, в самом начале славы, встречать его на вокзале отправили безотказного (а куда ему деваться?) и исполнительного Репта. Репту же поручили и в дальнейшем опекать гостя: поселить его в гостинице, обеспечить питанием, а также быть при нем одновременно шофером и звеном, связующим с предвыборным штабом.

Репт не без основания воспринял такое поручение, как лишнее свидетельство отсутствия у него каких бы то ни было серьезных перспектив на дальнейший подъем по лестнице профсоюзной карьеры, и погрузился в уныние. В итоге восьмилетних трудов оказаться приставленным к сверстнику в качестве практически человека для услуг – такое способно испортить настроение любому, в ком самолюбие не умерло окончательно.

Выхода, однако, не было, и Репт добросовестно исполнял поручение, стараясь даже изобразить сердечность и радушие.

К счастью и даже к удивлению Репта, гость ни в малой мере не демонстрировал какой-нибудь надменности или заносчивости. Судя по всему, Острихсу вообще претил дух любой навязанной со стороны субординации в отношениях между людьми, и он почти сразу показал желание общаться с Рейтом на равных, как если бы тот был ему просто приятелем, пригласившим к себе в гости. Все это выглядело очень искренно, и оснований ломаться, изображая из себя слугу, знающего свое место, несмотря на великодушие хозяина, у Репта не было никаких. В итоге стороны с удовольствием перешли к более удовлетворяющему их стилю взаимоотношений.

Манера Острихса быть очень откровенным в раскрытии собственных восприятий, переживаний или мотиваций невольно вызывала на откровенность и его собеседников, если только они не были связаны какой-то особой необходимостью держать язык за зубами. Уже на второй день знакомства, вместе с очень понятной симпатией, Репт почувствовал к Острихсу совершенно неожиданное доверие, а на третий – по первому подходящему поводу вывалил перед ним все свои печали: разрыв с семьей, очевидная ошибка в выборе поприща, перспектива провести длинную жизнь в узкой колее, предназначенной мелкому клерку, в вечной погоне за ничтожными прибавлениями к благосостоянию и под ворчание всегда недовольной жены, если, конечно, найдется женщина, которая пожелает выйти замуж за неудачника и нарожать от него детей…

– Понимаешь, – сетовал Репт (они с Острихсом уже были на «ты»), – я хотел уйти из одного страшно ограниченного круга жизни и попал в другой, еще более тесный. Стоило ради этого войти в такие контры с отцом? Я даже без наследства, скорее всего, остался… А возвращаться? И стыдно…, да и кому я там сейчас нужен? Я уже забыл, как в море работают. Меня, наверное, даже брат, в лучшем случае, чернорабочим возьмет. У нас там строго! Представляешь такое: быть батраком у собственного младшего брата?

Острихс, выслушивая безысходный рассказ Репта, хорошо понимал, что вряд ли чем сможет ему помочь, если не принимать в расчет самой возможности отвести душу в откровенной исповеди, а также простое человеческое понимание и сочувствие. Мысль просить за нового знакомого перед его начальством он сразу отогнал, так как это означало нарушить коренной личный принцип – ни у кого ничем не одалживаться. Применять по такому частному случаю силу своего дара он также считал недопустимым. С одной стороны, это представлялось ему родом мелкого мошенничества, с другой, – он не желал изменить судьбу конкретного человека только усилием собственной воли. Ему казалось, что это неизбежно унизит Репта, как свободную личность, уподобив его кукле, те или иные движения которой совершаются лишь по прихоти кукловода.

Вот если указать Репту какие-то новые пути, на которых он получит шанс дать своей судьбе иное направление, – тогда другое дело…

– А почему ты так зациклился на рыбном промысле, да на профсоюзах? – поинтересовался Острихс. – Есть же пропасть других занятий. Прими радикальное решение! Попробуй себя в совершенно иной области!

– Да думал я на эту тему! Думал. Не получается. Я же реально себя оцениваю… Понимаешь, каких-то особых талантов, чтобы я мог рассчитывать на быстрый успех, у меня нет. Ну, я умею много и аккуратно работать, я исполнителен, ничего не забываю, еще, наверное, меня можно назвать честным… Такие качества, знаешь, не редкость, они сами по себе капитал не составляют. Вот, если к ним хорошее образование добавить, – тогда да. Но отец мой на образование для нас с братом не то чтобы пожмотился… Он, понимаешь, всегда считал, что рыбакам оно особенно ни к чему. Мне тоже казалось, что в профсоюзах я и без образования смогу пробиться. Тут, знаешь, много выходцев из рабочих. Вот мой босс тоже без высшего образования. Он и школу-то окончил – через пень колода! Но зато чем-то другим взял, чего у меня нет. Ну, а пока я все ждал, что меня вот-вот наверх понесет, – время упустил! Мне уже почти тридцать, а кроме узкого участка работы я ничего не знаю и не умею. Да я тесты элементарные не сдам! Нужно заново за школьную парту садиться. Можно, конечно, но сколько времени на все это уйдет! В лучшем случае, к годам к тридцати пяти получу какой-нибудь диплом. И куда я с ним? К этому времени при нормальном раскладе у человека карьера должна уже в основном состояться. Или не состояться… как у меня. Короче, не вижу необходимости и пользы в том, чтобы дергаться…

– А бросить все это и завести свое дело?

– Не, Острихс, ты наивный человек, ей Богу! Дело свое! Это нужно или неплохие деньги иметь для старта… Купить знаешь, такой готовый отработанный бизнес! Или природным талантом к предпринимательству обладать, деловым нюхом, риск любить… А мне более или менее крупную сумму взаймы взять страшно, не то, что кредит в банке под какой-нибудь проект, который то ли выгорит, то ли нет! Не! Сидеть мне в профсоюзных инструкторах до седых волос!

Острихс помолчал, переваривая услышанное. Поведанная ему история про средних размеров честолюбие, не подкрепленное никакими заметными природными данными и поэтому не реализованное, была довольно обыкновенной. В то же время никакой особой трагедии в жизни Репта не усматривалось. Так живут миллионы. И настоящей воли решительно изменить свою жизнь, пусть даже за счет новых лишений, в этом человеке не чувствовалось. Одно только разочарование и растерянность. При всем этом именно ему, Репту, почему-то очень хотелось помочь. Объяснить это желание Острихс для себя не мог, как не был в состоянии сопротивляться своему порыву, хотя сознавал, что может взвалить себе на шею немалую обузу…

– А если тебе со мной?

Репт с удивлением уставился на него:

– В смысле?

– Ну, смотри. Терять тебе особо нечего: место твое не Бог весть что, и другое такое, с учетом твоего опыта, ты себе всегда найдешь. Так?

– Пожалуй, так.

– Ты уже знаешь, я много езжу и сплошь и рядом встречаюсь с так называемыми «большими людьми». На меня есть спрос, который, скорее всего, будет расти. Я тебе никаких гор золотых не обещаю, я ведь бесплатно действую. Почему – это отдельный разговор и не сейчас. В общем, даже зарплаты у тебя толком не будет, но зато на всем готовом! Кроме того, будет очень интересно. Мне, во всяком случае, очень интересно! Ну, а попутно сможешь заводить сколько угодно, как это называется, «высоких связей». Меня это не интересует, а тебе, возможно, пригодится. Мир повидаешь, а может, и «мертвую точку» в своей жизни преодолеешь. Как тебе такое?

* * *

Репт был очень благодарен Острихсу за великодушное предложение, но немедленно ответить согласием не мог. Опасался. И не удивительно: речь шла о совершенно радикальном изменении образа существования и, скорее всего, судьбы. На одной чаше весов лежала среднестатистическая пожизненная лямка «маленького человека», на другой, – во всяком случае, на первое время, странная роль то ли приживалы, то ли оруженосца при бродяге, почитаемом за некое подобие волшебника. В перспективе предполагаемого нового пути лежал сплошной непроницаемый туман, и за его пеленою с большим основанием следовало ожидать пропасти, нежели сказочных чертогов.

Для принятия трудного решения требовался какой-нибудь внешний толчок, и он случился. Точнее, Репт, подспудно желая вырваться из болота, в котором устал барахтаться, сам себе его организовал.

* * *

Альянс «Партии Труда и Справедливости» с «Объединенным профсоюзом» не являлся совершенно бескорыстным. В обмен на поддержку, в список кандидатов от ПТС на депутатские места в кантональном собрании были включены несколько местных профсоюзных деятелей. В случае победы они естественным образом переходили на работу в законодательное собрание, что означало неизбежную кадровую передвижку в профсоюзной иерархии.

Репт решил, что воспользуется последней, как ему представлялось, возможностью преодолеть длительный застой в своей карьере, а если этого не удастся, – бросит все к чертовой матери и уедет с Острихсом.

Он набился на прием к председателю «Объединенного профсоюза», и там, в шикарно обставленном кабинете босса, заявил о своих правах на продвижение вверх по служебной лестнице.

Босс, выслушивая претензии Репта, почти не скрывал скучающе-досадливого выражения лица. В резюме короткого разговора он заявил, что не собирается делить шкуру неубитого еще медведя, но пообещал, что в случае победы альянса на выборах и с учетом большого стажа работы просителя рассмотрит вопрос о внесении его в списки кадрового резерва. И все! Это была форма относительно вежливого отказа – не более. Репт обозлился. Он-то хорошо знал о том, что пресловутая шкура заранее и совершенно замечательно распределена. Об этом шла масса вполне понятных и заинтересованных толков в аппарате. Назывались конкретные имена, должности… Только имя старательного Репта в этих соблазнительных разговорах не звучало.

И он решился.

Через три недели прошли выборы, и все, кто был посвящен в их кухню, смогли очередной раз убедиться, что один Острихс стоит целой армии агитаторов и сам дороже любого избирательного фонда. «Трудовики» одолели «Объединенное Отечество».

Свершив назначенное, «делатель депутатов» как всегда отказался от какого-либо вознаграждения, от участия в банкете победителей и даже от того, чтобы кто-то провожал его на вокзале. Острихс отправлялся в очередной вояж в другой конец страны, где его уже с нетерпением ждали следующие кандидаты, жаждущие обрести себе в поддержку гарантированное чудо. Он, как всегда, не знал, какое решение примет на этот раз, пустит ли в работу свой дар или все дело ограничится лишь «смотринами». После очередного безусловного успеха, его, то что называется, стали рвать на части. «Портфель предложений», как сказали бы деловые люди, был переполнен, и заведовать им, а также предварительными контактами с соискателями Острихс поручил своему новому и пока единственному спутнику – Репту.

По прошествии всего пяти месяцев, когда Острих успел совершить еще один «подвиг» на каких-то выборах и готовился к следующему, на Репта неожиданно вышел председатель «Объединенного профсоюза». Тот самый! Он притащился за три тысячи километров только для того чтобы лично уговорить Репта устроить ему встречу с Острихсом. Босс, видите ли, желал стать еще более крупным боссом и мечтал, чтобы «делатель депутатов» помог завоевать соответствующие голоса на Съезде профсоюзов. Теперь он сам предлагал Репту любые должности и очень крупную сумму денег единовременно, лишь бы тот согласился помочь. Но у Репта к этому времени уже образовались совершенно другие виды на собственный счет. Он убедился в том, какую силу представляет из себя его новый мателот, и поставить себя под риск испортить с ним отношения, польстившись на мелкий соблазн, полагал верхом неблагоразумия. «Совершенно ясно, что влияние Острихса будет только расти, и только на пике этого влияния нужно постараться сорвать свой куш. А сейчас рано!» – примерно так рассуждал Репт, обдумывая забавную шутку, которую судьба разыграла между ним и его бывшим шефом. Он твердо и с известной долей презрения отказался от всего, что ему было предложено, и, ничем не обнадеживая просителя, пообещал лишь «доложить», хотя знал предполагаемый ответ почти наверняка. Через пару дней с деланным сочувствием Репт сообщил обескураженному профсоюзному боссу печальное известие.

Это было торжество!

* * *

Тиоракис, когда еще только втерся в компанию Острихса, постарался набиться в друзья к Репту, но это ему не удалось. Сын рыбака вообще не был настроен на какие-либо сантименты, близко к себе никого не подпускал, и разговоров по душам с ним не выходило. Напротив, почуяв попытку вызвать его на откровенность, он сворачивался улиткой и ускользал внутрь панциря корректной холодности. И оттуда на Восту Кирика смотрели внимательные глаза, в которых читалась смесь подозрительности с ревностью. Репт явно боялся, что кто-то может покуситься на завоеванное им место при особе делателя депутатов.

Никакое напряжение или, тем более, склока в отношениях с постоянными спутниками Острихса, Тиоракиса не устраивали (можно было легко испортить о себе впечатление и получить «от ворот поворот»), поэтому он сделал все возможное, чтобы рассеять настороженность Репта в отношении себя. В силу этой задачи, Воста Кирик демонстрировал крайний идеализм в своих устремлениях и предельную непрактичность в решении повседневных дел. Репт мог легко убедиться, что этот тип, при всем своем университетском образовании, никакой конкуренции на позиции добровольного и «незаменимого» администратора ему не составит. А Тиоракис, с учетом информации, известной ему из спешно собранного досье на Репта, а также из личных наблюдений сделал окончательный вывод, что первый из спутников Острихса, конечно же, ведет определенную игру в собственных интересах, но тема ее не слишком глубока. Иными словами, этот человек хочет когда-нибудь, в момент высшей конъюнктуры, конвертировать свое положение при Острихсе в крупную, а желательно, в очень крупную, личную выгоду, но о том, чтобы пытаться как-то управлять Острихсом, заставлять его идти в наиболее выгодном направлении, даже и не помышляет. А если и помышляет, то резонно сознает, что слабоват для такой ведущей роли.

Подобное видение ситуации, окажись оно верным, позволяло надеяться не только на нейтралитет, но и на определенную поддержку со стороны Репта в предполагаемой попытке Тиоракиса развернуть «Чужого» на сотрудничество с властью. Совершенно практичный и приземленный ум самодеятельного «администратора» не может не увидеть той прямой и быстрой выгоды, которая немедленно обнаружится, если из явной личной оппозиции Острихс перейдет к альянсу с правящей партией. Тут логика простая: чем выше залетит Острихс, – тем шире открывается горизонт для Репта. Одно дело – идти за лидером «тесными вратами», ловя благоприятный момент, чтобы вовремя соскочить (тут есть значительный риск не рассчитать и повредиться), и совсем другое, – двигаться по широкой дороге в режиме наибольшего благоприятствования, будучи окруженным подушками безопасности и с «золотым парашютом» за плечами вдобавок. «Нет, – резюмировал для себя Тиоракис, – ежели Репт почувствует, что мой Воста Кирик старается подтолкнуть Острихса на путь лояльности, то он мешать уж точно не станет, а скорее, поддакнет, разыгрывая из себя простоту душевную…»

Тиоракис в своем анализе окружения Острихса уделил особое место Репту именно потому, что чувствовал за ним некую самостоятельную позицию, способность оказывать влияние, и опасался помех с его стороны для собственной миссии. Другие люди, составившие постепенно, в течение последних двух-трех лет, род постоянной свиты при «Чужом» в его странствиях по городам и весям, в указанном узком смысле Тиоракиса не тревожили, хотя, чисто по-человечески, некоторые из них были гораздо интереснее Репта.

Вот, скажем, художественная одаренность и поэтическая направленность натуры Нониа не вызывала никаких сомнений. Вместе с тем, все это выражалось у него в каких-то инфантильных формах. Причиной тому были разбросанность и недостаток трудолюбия, которые совершенно определенно мешали отлить заложенные в молодом человеке задатки многообразных талантов в более или менее выраженные слитки умений и навыков. Вот, например, он сочинял неплохие стихи. Они могли бы быть просто великолепными, поскольку богатое воображение Нониа нередко выплескивало из своих недр замечательной красоты метафоры, но на скучную черновую работу, требовавшую отточить форму, выверить размер или рифму, его уже не хватало. Бриллианты поэтики выходили из-под его пера со сколами и ненужными включениями, то есть далеко не высшей чистоты. С тем же результатом он пытался заниматься прозой. Здесь его продукция оказалась представленной тремя или четырьмя рассказами, оставшимися в черновиках, и двумя неоконченными романами, один из которых заглох на пятнадцатой странице, а другой – на третьей. Обладая неплохим слухом, Нониа неоднократно брался осваивать музыкальные инструменты, то, прибегая к помощи преподавателей, то, используя самоучители, но почти нигде не продвинулся далее стадии «постановки руки».

Между тем честолюбие его кипело, воображение услужливо рисовало картины славы и признания до того реальные, что порою, выныривая из чудесной купели своих мечтаний на поверхность обыденности, он с удивлением озирался вокруг, не понимая, куда, собственно, все делось?

В свое время он закончил школу еле-еле на средние баллы, поскольку учился, что называется, из-под палки. Нудная дидактика учебного процесса наводила на него страшную тоску и рождала труднопреодолимое желание сбежать с уроков, что он и проделывал весьма регулярно, отчего заслуженно считался одним из самых неисправимых прогульщиков. Родители, конечно же, хотели, чтобы Нонна продолжил образование, но с такими результатами тестов, которые он имел, на что-нибудь престижное рассчитывать было трудно. Карьера врача, ученого, или, на худой конец, юриста ему явно не светила. Чтобы только успокоить отца и мать, молодой человек поступил в колледж, где готовили специалистов в области коммунального хозяйства: всякие там водопроводы, фильтры, канализационные системы, электрика да лифты. В общем-то, если подойти к этому делу серьезно, тоже весьма респектабельно и при определенной удаче даже доходно. Однако, как и следовало ожидать, Нонна смог вынести пытку чертежными инструментами, изометрическими проекциями, расчетами давления, напряжения, сечения, фланцевыми соединениями, регламентами безопасности работ и прочими столь же увлекательными вещами лишь в течение одного семестра, к концу которого стал появляться в колледже все реже, на сессию вовсе не вышел, вследствие чего был безжалостно и совершенно справедливо отчислен. Родителям пришлось смириться с тем, что их сыну придется приискивать себе способ пропитания, не требующий большой квалификации.

Сам же Нонна полагал, что такая профессия ему известна. Писатели и поэты – вот те баловни судьбы, успех которых практически никак не связан со специальным образованием. Ни один из по-настоящему великих представителей этого счастливого племени совершенно точно не имел удостоверения учебного заведения, которым бы подтверждалось такое его предназначение. По наблюдениям Нонна, как-то так выходило, что настоящий писательский или поэтический дар давался кому угодно: врачам, архитекторам, шпионам, титулованным бездельникам, профессиональным воякам, забубенным люмпенам, иногда даже государственным цензорам, в общем, лишь бы кому, но только не людям с дипломами филологов. Главными же образцами для подражания и опорою надежд молодого человека являлись биографии двух всемирно известных литераторов. Один из них (отечественный) пришел к писательству из полунищей семьи, через грязную и предельно грубую жизнь простого матроса промыслового судна, и дополнил копилку впечатлений скитаниями в армии бесприютных и вечно пьяных бродяг. Другой (зарубежный), в силу раннего сиротства и жестокости нравов прошлого времени вытолканный из детства прямо во взрослую жизнь, называл своими «университетами» обитание в самых низах пролетарской среды и вынужденные путешествия в обществе разнообразной голи перекатной в поисках работы и пропитания. Ни тот, ни другой не обучались на филологических факультетах и добились всего исключительно самообразованием и природным талантом. Оба они в свое время стали самыми высокооплачиваемыми писателями – каждый у себя на родине, а именем одного из них даже был назван литературный институт.

Надо ли говорить, что Нониа подозревал в себе писательский дар, а интенсивное и бессистемное чтение считал возможным принимать за самообразование. Чтобы заложить фундамент будущего успеха, оставалось только набраться впечатлений.

Отчасти следуя примеру своих маяков, он нанялся матросом на круизный лайнер, отправлявшийся в далекий рейс на Срединный Архипелаг. Собственно, матросом он только назывался, а по сути был разнорабочим: грузчиком, уборщиком технических помещений, мойщиком стекол и чистильщиком «медяшки». Регламент плавучего острова развлечений требовал, чтобы младший технический персонал как можно меньше маячил на палубах в свободное время, а вступать в неслужебные контакты с гостями строго воспрещалось. Так что увеселительное кому-то плавание, для Нониа обернулось изнурительно-однообразным ползаньем с разнокалиберными щетками по самым грязным закоулкам корабля – в рабочие часы, а в свободные – унылым заключением в кубрике под нижней палубой, из единственного иллюминатора которого не было видно ничего, кроме однообразно несущейся вдоль борта вспененной воды. С таким же успехом, не выходя из дома, можно было бы наблюдать струю, бьющую из крана в ванной комнате. Достаточно колоритных личностей, обещавших стать прототипами героем его будущих литературных шедевров, в этом месте тоже не наблюдалось. В основном, здесь обитали люди среднего возраста, давно расставшиеся с честолюбивыми мечтами или никогда не имевшие таких, привыкшие тянуть постылую лямку ради относительно приличного заработка. Интересы и разговоры их касались, в основном, отработанных часов, предполагаемых выплат, выгодных покупок в беспошлинных зонах, курса валют, беспредела таможенников и наиболее эффективных средств для лечения венерических заболеваний. К тому же оказалось, что Нониа довольно сильно подвержен проявлениям морской болезни. Самая небольшая качка выводила его из строя, бросала в койку, лишала заработка и премиальных…

* * *

Через две с половиной недели всех этих нравственных и физических мучений, так и не добравшись до экзотического Срединного Архипелага, Нониа списался на берег в одном из портов Султаната Зати-Саб, имея на руках минимальную сумму денег, позволявшую надеяться на возвращение домой при помощи консульского учреждения НДФ. Консульство, однако, его не дождалось. Недалеко от порта, в парке, вблизи городской набережной, на залитой солнцем травяной лужайке, в тени пышных субтропических деревьев Нониа натолкнулся на группу, человек в двадцать парней и девушек, о которых сразу подумал, что это студенты-туристы и что они явно с севера континента, то есть почти земляки. Всем им было, наверное, немного за двадцать, хотя многие из ребят явно взрослились, маскируя свою молодость вольно росшими бородами и буйными космами «причесок». Облачения их составляла очень небогатая и чрезвычайно пестрая одежда, которую придирчивый стилист непременно обозвал бы обносками и лохмотьями. Их багаж – разнокалиберные и разновозрастные рюкзаки или даже просто большие холщевые сумки – образовывал небрежную пирамиду, вокруг которой молодые люди свободно расположились на отдых в самых беззаботных позах и, в большинстве своем, с увлечением предавались беседе, за исключением одной только парочки, которая самозабвенно целовалась.

Нониа задержался возле живописной ватаги, прислушиваясь к разговору. Говорили явно на кальгском, но совершенно неожиданно для себя он услышал и родную речь. Двое из интернациональной компании молодых путешественников действительно оказались соотечественниками Нониа.

Поначалу Нониа хотел всего-навсего получить от них помощь в части розыска консульства, но завязавшаяся беседа кардинально переменила его планы. Оказалось, что ребята сами только что прибыли из Кальгской Республики, чтобы присоединиться к своим единомышленникам из так называемого «Вольного братства», которые стоят лагерем недалеко от города, рядом с древним храмом Созерцателя Вселенной. Из обрушившейся на него полуфилософской-полурелигиозной терминологии Нониа смог только уловить, что целью молодых людей является то ли изучение, то ли освоение каких-то «духовных практик», до которых обитающие в окрестностях храма местные отшельники – большие доки.

Почти без перехода и совершенно точно без какого-либо сомнения, но со свойственной молодости самоуверенной беспечностью новые знакомые тут же предложили Нониа присоединиться к их компании.

Нониа в это время пребывал не в лучшем настроении. Оно и понятно, – мальчишке неполных двадцати лет, почти без средств оказаться в совершенно незнакомой стране среди чужих людей и обычаев, за полторы тысячи километров от ближайшей границы своей родины, – испытание не самое простое: есть, чем озаботиться и о чем взгрустнуть.

– Ну, чего? Что ты, как кислого наелся? – тормошил его в то же время совершенно беззаботный соотечественник из «Вольного братства» и добавил, обращаясь к своему товарищу, – может дать ему? А?

Тот легко согласился:

– Ну, дай! – и легкомысленный «Вольный брат» тут же нырнул рукою в маленькую сумочку, притороченную к поясу, немного там порылся пальцами и извлек на свет Божий небольшой, размером с карамельную пастилку, комок какой-то массы и сунул его к лицу Нониа.

– На, жуй!

– Что это? – слегка дернувшись, поинтересовался Нониа, но новый его знакомый со слегка неадекватным смехом потребовал:

– Да, жуй ты! Не отравишься!

Сам не зная, почему, Нониа подчинился этому бесцеремонному, но, впрочем, вполне доброжелательному напору, и сунул малоаппетитный на вид комочек себе в рот. Вязкая масса имела выраженный терпкий привкус каких-то трав или плодов и создавала ощущение холодка на небе, что позволяло заподозрить наличие в ее составляющих эфирных масел.

Нониа жевал, а новые его знакомые с интересом смотрели на него, будто чего-то ожидая. Только сейчас Нониа вдруг понял… какие это замечательные ребята! Как же ему повезло! Он оглянулся вокруг и обнаружил то, чего еще несколько минут назад не замечал вовсе, погруженный в свои невеселые думы о трудностях предстоящего возвращения домой. Как же было красиво и радостно вокруг! Сверкающая зелень всех оттенков, невыразимой красоты цветы на деревьях и кустарниках, воздушная голубизна неба и сияющая синева моря, подчеркнутая алмазным песком пляжа, лежавшего упругим изгибом вдоль радостно шумевшей набережной, по которой беспрестанно катился пестрый и оживленный поток из (совершенно очевидно!) веселых, красивых и добрых людей… Один из парней, видимо, по изменившемуся выражению лица Нониа угадав его состояние, показал на него пальцем своему товарищу, и оба они стали покатываться от хохота. Нониа, глядя на них, немедленно и неудержимо рассмеялся сам без видимых к тому оснований, а просто так, от неожиданно накатившей волны легкого веселья. Еще не перестав смеяться, он уже решил, что несомненно отправится в компании этих замечательных ребят хоть к черту на рога и по пути туда наберется самых волшебных впечатлений и наблюдений, которые лягут в основу его будущих великолепных рассказов и романов, и вообще, все будет так хорошо, как только может быть в этой чудесной сказке, именуемой жизнью… Он тут же поведал об этом своем решении новым знакомым, чем вызвал их бурный и неподдельный восторг, так как к этому времени они уже тоже успели разжевать по «пастилке». Дело было решено, и Нониа присоединился к «Вольному братству».

* * *

Именно тогда, попав в стойбище «Вольного братства» у стен храма Созерцателя Вселенной, Нониа впервые познакомился с Острихсом. Познакомился, и даже хорошо, но не подружился. Там было много гораздо более ярких и интересных в своих внешних проявлениях людей, к которым тянутся такие искатели впечатлений, каким был совсем еще желторотый Нониа. А Острихс в то время все еще очень остро переживал недавнюю душевную травму и к тому же опасался засветить историю своего бегства из НДФ. Он общался, в основном, с той частью «Вольного братства», которая меньше всего находила удовольствия в шумных и эпатажных акциях, а больше всего занималась чтением и осмыслением заумных философских трактатов, чтобы исхитриться и выдвинуть еще более заумные собственные идеи. Нониа пару раз поприсутствовал на их диспутах, ничего не понял и убедился, что такого рода впечатления ему не нужны. В будущую книжку это не вставишь, – читатели сломают себе мозги или помрут со скуки. Он выбрал компанию той части молодежной общины, к которой относились двое ребят, угостившие его на набережной чудесным «зельем», раскрасившим неласковое бытие в беззаботные цвета радости. Эти – увлекались внешней стороной «философии свободы», пугали обывателей шумными театрализованными и отчасти хулиганскими протестами против различных «ущемлений прав», с энтузиазмом отсиживали за то в полицейских участках, ощущая себя при этом истинными борцами и не иначе, как узниками совести; всюду, где могли, демонстрировали максимальную свободу нравов и презрение к «буржуазной морали»… Это веселое, бесстыдное, полуголодное и угарное какое-то существование вначале закружило и увлекло Нониа, но примерно через год наступило неприятное отрезвление. Его друзья, не удовлетворившиеся «зельем», принялись расширять себе сознание более мощными средствами. В результате один из них умер на руках у Нониа от передозировки, а второго, совершенно больного, с тяжелым поражением печени, увезли домой с трудом разыскавшие его родители. Сам Нониа избежал подобной участи по счастливой случайности. Оказалось, что его организм обладал индивидуальной непереносимостью как раз этого «модного» психоделического наркотика, и мгновенно начинавшаяся неудержимая рвота тут же выводила отраву из организма. Расширять сознание не получалось и, оставаясь совершенно трезвым, Нониа с ужасом наблюдал стремительное саморазрушение, которому предавались его товарищи.

Тут к Нониа пришло осознание того, что он, пожалуй, накопил уже вполне достаточно ярких впечатлений, чтобы вплотную приступить к реализации своего призвания. И действительно, за спиной остались десятки городов в отдаленных, в том числе весьма экзотических странах; в памяти скопилась масса забавных, не очень забавных и даже трагических случаев, свидетелем и участником которых ему пришлось стать. Встреченные на пути сотни людей самых разных характеров и устремлений могли дать сколько угодно прототипов для создания героев будущих писаний…

Об эту пору изрядно поредевшее «Вольное братство» очень удачно для Нониа занесло именно в ту часть пресловутой дельты Смилты, которая после Шестилетней войны осталась за Соединенным Королевством Великой Равнины. Самая неугомонная часть молодежной вольницы устроила по своему обыкновению шумную акцию перед кафедральным храмом в портовом городе Смилтач. Лозунги на этот раз были довольно невинными – что-то такое экуменистическое. Однако в этой местности краснокаменная паства по давней традиции отличалась особой ортодоксальностью, и это, вкупе с излишне свободными манерами демонстрантов, показалось ей непростительной наглостью. Возникла большая драка, в дело вмешалась полиция, и Нониа, в который уже раз, оказался в «обезъяннике». Но тут выяснилось, что краткосрочная виза для въезда в Королевство у него закончилась несколько дней назад, и судья, рассматривавший административные протоколы немедленно вынес решение о депортации смутьяна на родину, благо, пограничный переход находился на мосту через Большую Ветку в пределах прямой видимости из окон судебного зала, так что казна не должна была даже разоряться на процедуре выдворения. Уже через три дня, которые Нониа провел в камере, его передали пограничникам НДФ, которые, проверив новоприбывшего по разным криминальным учетам и не найдя за ним ничего предосудительного, отпустили скитальца на все четыре стороны. Но теперь между Нониа и «Вольным братством» лежала граница, перейти которую он не мог, что и было сочтено им как перст судьбы, указующий дорогу домой. Используя приобретенные за последний год навыки бродячей жизни, он довольно быстро, где автостопом, а где – на «собаках», преодолел путь до родного города, пролегавший через два кантона, и, наконец, объявился пред очами отца и матери.

Родители Нониа были суровыми людьми, и трогательной сцены «возвращения блудного сына» не вышло. В крове ему, правда, не отказали и даже накормили ординарным ужином, но тут же поинтересовались, как он собирается зарабатывать себе на жизнь, дав тем самым понять, что содержать его, великовозрастного дармоеда, просто так никто не собирается.

И тут выяснилось, что за почти полтора года скитаний Нониа не научился почти ничему, и, в первую очередь, умению вкалывать, то есть упорно и старательно выполнять какую бы то ни было работу. Тем не менее, он не был идейным тунеядцем и потому отправился искать себе применение. Должности, которые предлагали ему, не имевшему никакого образования или серьезных практических навыков, оказывались соответствующими: курьер, уборщик, заправщик, доставщик и тому подобное. Нониа не отказывался, но нигде долго не держался, – чрезвычайно мешала память «Вольного братства». Он постоянно просыпал по утрам, не умел вовремя прибывать в назначенные места и при этом бесил руководство высокомерными рассуждениями о собственных правах и свободах…

Его писательство тоже не задавалось. Если с небольшими стихами было еще туда-сюда, то для писания более или менее объемной прозы требовалось много времени и умение надолго сосредоточиваться. А этого дара у него как раз и не было. Поэтому рассказы оставались в черновиках, романы замерли на первых страницах, а довольно оригинальные, но сыроватые вирши печатать никто не хотел. Слава ходила невидимой где-то за горизонтом круга его жизни…

К двадцати семи годам он постепенно начал о себе думать как о неудачнике, выбрав, как нередко случается в таких случаях, позу непонятого гения. В этой позе он бы и умер через энное количество лет, если бы судьба вновь не свела его с Острихсом.

* * *

Кантон проводил довыборы в законодательное собрание и по телевидению постоянно призывали за кого-нибудь голосовать. Нониа политикой не интересовался и при появлении на экране физиономии очередного агитатора сразу переключал канал. И в тот вечер он также хотел было пустить в дело пульт, но палец замер на кнопке. Из окна телевизора на него смотрело знакомое лицо. Острихс!

– Экла! – громко позвал он молодую женщину, с которой сожительствовал уже года два, не столько по причине большой к ней любви, сколько потому, что она владела небольшой квартиркой, и это обстоятельство позволило Нониа съехать из родительского дома, подальше от вечного занудства отца и матери. – Экла! Я этого парня хорошо знаю!

– Ты, знаешь Острихса Глэдди?! – изумилась пришедшая с кухни подруга, и Нониа понял, что в последнее время он, видимо, пропустил что-то важное.

– А ты-то откуда его знаешь? – с не меньшим удивлением поинтересовался он.

– Да ты у меня совсем не от мира сего! – отвечала политически подкованная сожительница. – Это же «делатель депутатов»! О нем вообще чудеса рассказывают! Ты, правда, его знаешь?! Он, между прочим, в нашей гостинице остановился…

* * *

Утром следующего дня Нониа организовал засаду в вестибюле лучшего городского отеля, где работала горничной его Экла. Ему повезло. Не прошло и получаса, как из большого лифта вышел Острихс в сопровождении нескольких солидных господ и их охранников.

Нониа стремительно поднялся и двинулся наперерез компании.

– Острихс! – громко воскликнул он.

Один из охранников профессионально четко преградил ему дорогу, но Острихс поразительно быстро, с учетом значительного времени, прошедшего с тех пор как они виделись в последний раз, узнал того, кто назвал его по имени.

– Все нормально! – сказал он охраннику, и тут же без перехода, – Нониа! Ты откуда здесь! Я рад, слушай, правда, рад!

Нониа сам был поражен такой реакции Острихса. Он-то опасался, что тот его и не вспомнит, или не захочет вспомнить. Однако у Острихса с «Вольным братством», видимо, было связано что-то такое, что делало радостным и желанным любое напоминание о тех временах.

– Я сейчас должен уехать, но часа через четыре вернусь, – продолжал Острихс с энтузиазмом. – Сможешь подойти?… Вот и отлично! Портье я предупрежу, чтобы тебя проводили в номер. Если задержусь, обязательно дождись! Слышишь?..

* * *

Конечно, он дождался. Они просидели до ночи, вспоминая все сумасбродства, находки и потери «Вольного братства», а Нониа, посетовав на бесперспективность нынешнего своего существование, высказался в том смысле, что душу бы заложил, за то, чтобы вновь хлебнуть немного той вольной кочевой жизни.

– А бросай все к черту! – тут же предложил Острихс, – и давай со мной!

Такого Нониа не ожидал и в самых лучших своих предположениях.

– А что я делать-то буду?

– А что ты в «Вольном братстве» делал? Ты же, кажется, впечатлениями напитывался? Писать хотел? Вот и продолжай напитываться? И пиши, наконец! Понимаешь, Нониа, может быть, самое лучшее и самое правильное, что я могу делать в нынешнем моем статусе, так это помочь хотя бы нескольким людям обрести удачу и самореализоваться… Пользуйся, пока есть такая возможность!

Спонтанно блуждая по пространствам Народно-Демократической Федерации, «Чужой» продолжал увлекать своим притяжением частички человеческого материала, и к тому моменту, когда Федеральное Бюро запустило на его орбиту Тиоракиса, число постоянных спутников Острихса уже перевалило через десяток.

При этом обнаружилась забавная вещь. Часть уникального дара «делателя депутатов» как бы переходила на его сателлитов. Правда, как раз в этом факте чуда, скорее всего, не было, а имел место достаточно хорошо известный феномен социальной психологии. Вирус мифа – штука заразная, и какого пророка ни возьми, глядишь, люди начинают приписывать и его ученикам способность совершать чудеса.

Сам Острихс в пророки не метил и спутников своих в учениках не числил, однако, против его воли подобная слава о нем стала распространяться в широких массах населения, всегда склонных к пагубе суеверий, несмотря на все усилия образованных церковников и матерых атеистов.

Большинству людей равно скучно не верить ни во что, или верить в одну только Великую Сущность, неощутимую, непостижимую и уже давно никак о себе не заявлявшую. Хочется чудес. Строго говоря, это желание есть парадоксальное проявление присущего человеческим существам скепсиса. Парадокс сей выражается простой формулой: «Чтобы поверить, нужно увидеть». От всех пророков, всех вер на всех континентах люди требовали чудес, видя в отказе предъявить таковые – уличение в мошенничестве. Как назло, все наиболее эффектные проявления мощи Великой Сущности, составившие длинный перечень Чудес Священной Истории, произошли очень уж давно, а соблазн соорудить какой-нибудь зрелищный фокус, в большинстве своем совершенно трезво мыслящее священство напрочь отвергало. Учитывая развитие науки и техники, средств фиксации и анализа, слишком велик риск оказаться пойманными за руку к нечестивой радости разнообразных гонителей религии.

Однако жажда веры, против всякой логики слитая с желанием собственными рецепторами уловить то, что принципиально не может быть ощущено и познано, заставляет многих людей искать и при малейшей возможности находить чудеса самостоятельно.

Дар Острихса был очень хорошим к тому поводом. Сенсационных публикаций, в приукрашенном виде рассказывавших о подвигах «делателя депутатов» и о его поразительной способности влиять на людей, в прессе циркулировало с избытком. Академическая наука давать объяснений феномену не спешила, прежде всего потому, что это ее особенно не интересовало, – были проблемы поважнее и поинтереснее, а различного рода энтузиасты (частью жулики, а частью честные сумасшедшие), выступавшие от имени так называемой «неофициальной» или «альтернативной» науки только подливали масла в огонь, завораживая публику звучными терминами – разными там «тонкими мирами», «пучками космических энергий» и «межпространственными порталами»…

Всякая вера и всякое суеверие рано или поздно находят свой апофеоз в поведении отдельных личностей, которое медицина именует, когда истерией, а когда – психозом.

Истерические поклонники не преминули объявиться и у Острихса. Провоцирующую роль в этом прискорбном факте сыграла бульварная пресса, пустившая в оборот, скорее всего, просто выдуманную каким-то репортером историю о будто бы лечебном эффекте, агитационных роликов с участием «делателя депутатов». Там даже приводились свидетельства людей, якобы получивших вследствие этого облегчение от застарелых недугов, и бредовый комментарий какого-то очередного «ученого» из какой-то самозванной «академии». Байка пошла гулять по страницам изданий, в том числе достаточно серьезных, а также попала в некоторые телевизионные передачи, поскольку репутация – репутацией, а сенсации нужны всем. Серьезные специалисты явную «утку» презрительно проигнорировали и собственными мнениями не удостоили, что заинтересованные в раскручивании сенсации лица немедленно истолковали как «потрясенное молчание науки перед неизъяснимыми тайнами бытия». Тут еще и один из обожаемых паствой и известных своей неадекватностью попов, как всегда, не испросив благословления от архиерея, вылез на телевидение с собственными мыслями по поводу замечательных исцелений. Желая подчеркнуть истинность утверждений житийной литературы об излечении убогих и немощных одним только взглядом и голосом пророка Инсабера, излишне инициативный священник сослался имеющийся свежий пример подобных воздействий. Он-то рассчитывал тем самым ввести в смущение разного рода безбожников, сомневавшихся в чудесах пророка, но вместо этого привел в ужас епархиальное начальство. Попу основательно надавали «по шапке» и даже хотели запретить в служении, но было уже поздно: дух был выпущен из бутылки, и в некоторых не вполне здоровых головах успела возникнуть потрясающая догадка, что Острихс Глэдди есть не что иное, как новое воплощение пророка Инсабера, обещанное Заветом Истины!

* * *

Сам Острихс на начавшуюся вокруг него истерию, приобретавшую явно религиозный оттенок, внимания не обращал, а требовавшую комментариев прессу по своему обыкновению игнорировал или гнал в шею. Он полагал: чем меньше кормить журналистов информацией, тем скорее они потеряют к нему интерес и соответственно уляжется совершенно не нужная ему шумиха вокруг его имени. При других обстоятельствах он был бы прав, но здесь оказался другой случай.

Те силы, которые использовали его дар в борьбе за власть, быстро поняли, что ореол мистики вокруг «делателя депутатов», слава доброго волшебника, а то и посланника свыше, многократно усиливают силу воздействия этого и без того мощного инструмента на людей. Поэтому они постоянно поощряли или даже сами инспирировали разного рода слухи и домыслы, которые приписывали Острихсу совершение каких-нибудь чудес. Благо психопатов, желавших восторженно поделиться с телевизионного экрана или с газетной полосы своим личным опытом исцеления или Божественными видениями, вследствие прямого или косвенного контакта с Острихсом Глэдди, было более чем достаточно.

Возникла, может быть, совершенно уникальная в истории ситуация, когда явный культ создавался вокруг человека, который сам никак этого не желал и ничего не делал, чтобы как-нибудь тому способствовать.

Между тем, кое-кто уже стал зарабатывать деньги на эксплуатации нового популярного мифа. Нарасхват пошли майки с изображением Острихса. Где-то стали продавать пиво марки «Глэдди», а какие-то вовсе жулики уже начали распространять (не бесплатно, конечно!) амулеты, якобы осененные прикосновением чудотворца.

* * *

Плоды этой странной славы испытали на себе и все постоянные спутники Острихса. За ними тоже стали охотиться журналисты и гоняться сумасшедшие поклонники «нового пророка», искренно полагавшие, что часть его живительной благодати передалась «ученикам».

Репту, например, это даже нравилось (приятно щекотало честолюбие), а Нониа исключительно благодаря своему новому статусу смог, наконец, опубликовать первое из своих творений – рассказ «Видение в храме».

Совершенно неожиданно этот опус еще больше нагрел страсти вокруг Острихса.

Нониа никакого особенного смысла в свое произведение не вкладывал. Он просто попытался максимально красочно описать фантастические, иногда прекрасные, а иногда ужасные сны, которыми грезил сам, или о которых знал из подробных рассказов товарищей по «Вольному братству», в период их общего увлечения «расширением сознания» с помощью «зелья» и других подобных штуковин.

Реакция у наиболее экзальтированной части публики на эту поэтичную, насыщенную красочными метафорами, жутковатую сказку была поразительной. Ее сочли зашифрованным пророчеством и начали толковать, кому как вздумается.

С Острихсом произошла ужасная вещь: все, к чему он так или иначе прикасался, стало немедленно обращаться в мифы. Сила этой мифологи, с одной стороны, действительно вкладывала в его руки мощный инструмент воздействия на массы, который, впрочем, ему лично совершенно не был нужен, а, с другой, – вызывала серьезные опасения, а иногда даже панические настроения у тех, кто видел во всем этом подкоп под собственные интересы. Власти светские, в лице правящей клики, подозревали в «Чужом» рычаг, с помощью которого кто-то намерен подвинуть их с насиженного и уютно обустроенного места, а клерикалы в лице представителей традиционных религий страшились смуты духовной, очередного раскола, появления на давно поделенной территории нового конкурента, бегства паствы, уменьшения церковных доходов и прочих апокалипсических явлений…

Правительственная пресса начала мощную пропагандистскую компанию против «чудотворца», но, как водится, достигла противоположного результата, создав «Чужому» дополнительную бесплатную рекламу и снабдив, вдобавок, столь необходимым всякому пророку венцом гонимого. Отцы Церкви, в свою очередь, пустили в дело проповеди и «сектоведов», но естественным образом столкнулись с проявлением той самой силы, на которой зиждилась их собственная власть. Вера – оружие обоюдоострое. Искренно уверовавшему: в Великую ли Сущность, в пророка ли Инсабера, в «тонкие миры», в инопланетян, в чудовищ Сопвальских болот, в волшебника Острихса, наконец, – доводы рассудка и догматы другой веры не указ. Верующий будет упорствовать в собственной истине, искать и вербовать себе единоверцев.

Сам же «волшебник» весьма неосмотрительно хранил упорное молчание и своей позиции по отношению к бурлившим вокруг него спекуляциям никак не определял.

– Ты понимаешь, насколько опасным становится то, что ты делаешь?

Задавая этот вопрос, Воста Кирик почувствовал, как из него против воли лезет Тиоракис.

Острихс скорее нервно, чем безразлично пожал плечами:

– Никакой особой опасности не вижу… Что ты на меня давишь, в конце-концов?! Вон, и Репта туда же понесло…

– И понятно, что понесло! Он, между прочим, за тебя, может быть, больше всех боится. И другие, кстати, тоже беспокоятся… Может быть, кроме Нониа только… Этот ни черта не видит, только восторгается… одни метафоры на уме…

– А что особенного произошло? По-моему, все, как всегда. Вы с Рейтом какую-то ненужную панику разводите по поводу всех этих глупостей, которые пресса вбрасывает. На то она и пресса. Не хватало еще, чтобы я под нее подстраивался!

– О, Господи! Ты же у нас не от мира сего! Ты ведь про ту же прессу и что они там несут только с наших слов знаешь…

– Мне и этого больше, чем достаточно. Я от них никак не завишу, не собираюсь на них ориентироваться, и следить за тем, что они там сочиняют, тоже не вижу необходимости. Я свободен! И от них тоже. Ты же знаешь – это мой принцип…

– Да знаю я все про твои принципы! Только сейчас мне не до философских дискуссий. В другой раз – с удовольствием. Сейчас дело о твоей безопасности. Ты же опять на грабли наступишь!

– Это, на какие же?

– Да, на те самые! Ты же мне сам рассказывал, из-за чего тебе пришлось из страны бежать…

– Ну! Ты, Воста, скажешь… Там другое дело было. Там, видишь ли, мне натуральный бандит попался, убийца… Я ему дорогу перешел.

– А-а-ага! – только что не взревел в ответ Тиоракис. – А здесь ты с выводком новорожденных ягнят имеешь дело!

– Слушай Воста, – как-то неожиданно спокойно продолжил разговор Острихс, – если тебе так уж хочется, давай обсудим эту тему. Но мне кажется, что ты противоречишь сам себе…

Тиоракис вопросительно поднял правую бровь, но промолчал.

– Ты ведь неоднократно интересовался, почему мне так поперек горла Объединенное Отечество и почему я упорно подыгрываю только оппозиционным силам? Так?

Тиоракис кивнул.

– При этом ты же высказывался в том смысле, что в этой партии и в руководстве страны, по твоему мнению, процент порядочных людей ничуть не меньше, чем среди оппозиционеров. Так?

Тиоракис кивнул.

– Далее. Ты, уже как юрист, утверждал, что в стране худо-бедно поддерживается режим законности, более или менее соблюдаются права и свободы. Так?

Тиоракис кивнул.

– А сейчас ты, ни с того ни с сего, пытаешься внушить мне, что все эти «порядочные» люди, суть такие же бандиты, как и папаша Дрио, а законы ничуть не лучше «понятий»!

Тиоракису впору было закричать: «Ну, а что я мог тебе раньше говорить, когда у меня задание такое: как-то подсадить тебя, чудака растакого, на тот же поезд, на котором еду сам! И что мне говорить тебе сейчас, когда я вижу, что ты, чудак разэтакий, вместо того, чтобы усесться в вагон первого класса, прешь с вилами на паровоз! Мне сейчас тебя хотя бы с путей успеть столкнуть!»

Острихс между тем продолжал:

– Самое забавное, что я не чувствую никакой особенной неприязни ни к Объединенному Отечеству, ни к нынешнему правительству, ни к тому же президенту… Я, кстати, совершенно не склонен считать их бандитской шайкой, и именно поэтому не вижу для себя никакой опасности. Я, конечно, понимаю, что своими поступками, наверное, задеваю их человеческие интересы, но предполагаю, что они будут действовать в рамках закона, а с этой стороны я чист…

Тиоракис схватился за голову, в том числе буквально, а потом заговорил, пытаясь соорудить из правды, полуправды и неизбежной лжи подобие отрезвляющего состава для неисправимого идеалиста, который находился перед ним.

– Да! Я тебя действительно и вполне сознательно хотел, как это сказать… помирить с властью…

– А я ни с кем не ссорился! И даже такой цели не имел… – быстро отреагировал Острихс.

– Да погоди ты! Дай договорить! У-ф-ф-ф… – Торакис отдувался как от физической нагрузки, настолько нелегко было на ходу выдумывать мотивации нелогичных поступков Восты Кирика. – Это ты так думаешь, – «не ссорился». А со стороны все выглядит так, будто ты ведешь целенаправленную компанию против партии власти. Я вначале тоже был в этом уверен, и только недавно, когда узнал тебя получше и понял, что это не так. Знаешь, если человек занимает определенную политическую позицию, то он ее в себе не удержит, обязательно будет высказываться и нести по кочкам тех, кого считает своими противниками. У-ф-ф-ф… Ну вот! А у тебя ничего подобного! Для тебя все вроде как безразличны… Никаких симпатий или антипатий ни к кому, никакой позиции, одним словом… Ну, ведь так?

Теперь уже кивнул Острихс.

– Так! – подтвердил собственный тезис Тиоракис. – Если ему… тебе то есть, думаю, все равно, зачем он гусей дразнит? Я-то, в отличие от тебя, не считаю, что, если наступить на все любимые мозоли ребятам из ОО и президенту, то они только поморщатся и смиренно будут ждать, когда им ноги по развилку ампутируют. Кстати, и Репт того же мнения. Он у нас молчун, но как ты сам тут сказал, тоже высказываться начал. Я уж об Альгеме не говорю! Она в этом деле – не промах. Правда, когда я ей предложил на тебя повлиять, она у виска пальцем покрутила. То ли имела ввиду, что я сумасшедший, то ли, что ты. Я так и не понял… Короче, решил я по собственной инициативе малость порекламировать наши власти, наивно полагая, что, возможно, удастся подкорректировать… уравновесить что ли… твою непонятную игру. Игра-то с огнем! Это было просто желание более или менее трезвомыслящего человека уберечь тебя от грядущих неприятностей…

– Действительно, наивно… – тихо ответил Острихс. – Я стараюсь не допускать, чтобы мною манипулировали.

– А в политику безо всякого плана, без прикрытия, без союзников, без цели даже лезть не наивно? – воззвал Тиоракис к рациональному началу «Чужого», – руку в машину просто так засовывать, только от желания посмотреть, что выйдет, не наивно?

– То, что я делаю, к политике отношения не имеет… Во всяком случае, прямого, – спокойно возразил Острихс.

– Да как же это, «не имеет отношения»?! А чем это еще можно назвать?! – взвился Тиоракис. – Ты ведь, не ребенок, чтобы не понимать этого?!

Острихс оставался на удивление спокойным. Он даже улыбался.

– Может быть, для других это политика. Со стороны это, возможно, выглядит как политика. Но для меня это эксперимент. В рамках моей философской концепции.

– Какой еще эксперимент? Ты мне раньше ничего такого не говорил…

– Ну, в конце-концов, могу я что-нибудь оставить про себя?

– Нет, правда, что за эксперимент?

– Закончу – доложу! Устраивает?

Тиоракис почувствовал в голосе Острихса неожиданную сталь и даже оттенок чего-то похожего на неприязнь. Он понял, что давить в этом направлении далее нельзя под риском немедленного разрыва.

– Ну, хорошо, извини… Я знаю, что ты этого не любишь. А отложить этот… эксперимент… на некоторое время, скажем, до окончания выборов, нельзя?

– Нет, Воста, нельзя. Он как раз с выборами и окончится.

– Ну, ведь эти выборы не последние?

– А тогда, зачем откладывать? Разве что-нибудь изменится? Люди успеют стать совершеннее? Нравы смягчатся?

«Я успею слинять из этого дела! – хотелось заорать Тиоракису. – И тебя гробить будут хотя бы не моими руками!» – вслух же он произнес:

– Ладно! Думал я, что обойдусь без этого, но придется сказать…

– Ну? Что еще? – Острихс явно давал понять, что не желает продолжать разговор на эту тему.

«Что еще, что еще! – раздраженно и про себя передразнил «Чужого» Тиоракис. – Должностное преступление буду сейчас, совершать, вот «что еще»!»

* * *

Это вариант приберегался им на крайний случай. Такой шаг не был санкционирован руководством и поэтому выглядел бы серьезным проступком в глазах начальства, несмотря на все объяснения, заготовленные Тиоракисом на тот случай, если придется оправдываться.

Получив возможность постоянного и достаточно доверительного общения с «Чужим», Тиоракис вскоре убедился, что повлиять на этого человека с целью перенастроить его на сотрудничество с партией власти не удастся.

Самое удивительное, что Острихс, по-видимому, действительно не имел никаких особенных личных или более общего порядка претензий к тем, кого с удивительным упорством помогал проваливать на выборах, и не строил никаких иллюзий насчет других, которым помогал выигрывать. Для того чтобы выбрать методику переубеждения, Тиоракису необходимо было понимать, в чем собственно состоит позиция объекта, на который он собирался влиять, на какие клапаны следует давить, какие тезисы разрушать… А здесь – ситуация идиотская, как будто ломишься в открытую дверь: «Послушай, Острихс, ну, объясни мне, наконец, в чем твое принципиальное расхождение с Объединенным Отечеством?» – «Собственно, ни в чем. Нормальные ребята. Люди, как люди» – «Ладно. Чем лучше националисты, которым ты помог последний раз?» – «Лучше? Ну, это вряд ли!» – «А радикальные демократы?» – «Я тебе уже не раз говорил, что они мне все на одно лицо. Для меня безразлично, кто будет стоять у власти. Любое государство давит свободу личности». – «Так почему же, кто угодно, кроме Объединенного Отечества?» – «Сам не знаю. Балуюсь, наверное. Шутка свободного философа!»

Ну, и как тут влиять? В чем переубеждать?

Тиаракис, разумеется, подозревал, что не до такой уж степени он влез в душу к «Чужому», чтобы у того для него не осталось никаких закрытых тем. Как у всякого человека, что-то такое должно было существовать и у Острихса, куда он не пускал никого.

Но вот с тем парадоксом, что «Чужой», буквально варясь в политической каше, сам политикой не занимался, наверно, следовало согласиться. Если понимать под этим термином «совокупность средств и методов, посредством которых индивид или группа индивидов добиваются реализации своих личных или групповых интересов в социуме», то поведение Острихса выглядело совершенно бессмысленным: интерес не просматривается, ближайшие и перспективные цели не видны, методики не ощущается…

Это особенно ясно стало Тиоракису, когда однажды он явился свидетелем того, как «Чужой» на практике делает выбор между «женихами», – так среди спутников Острихса именовались соискатели его поддержки на каких-нибудь очередных выборах.

«Женихов» в тот раз было двое.

– Воста! Монетка есть? – спросил Острихс.

– Четвертак устроит? – ответил Тиоракис, извлекая из портмоне никелевый кругляшок.

– Все равно… Так, орел – «Труд и Справедливость», решка – «Клерикал-консерваторы». Бросай!

Выпала решка.

Это что, можно назвать политикой?!

А вот теперь оказывается, что он какой-то эксперимент проводит! Чудик ненормальный! Приставил револьвер к виску и щелкает! Выстрелит или не выстрелит? Обязательно выстрелит! И заряженный патрон уже на подходе! И этот патрон – я!

Тиоракис постоянно помнил, как некоторое время назад калькулировал на пустынной морской набережной зимнего курорта сложный баланс из чувства служебного долга, из собственной симпатии к Острихсу, из интересов Родины с поправкой на процент содержания в них узких интересов власть предержащих, из внушенных с детства понятий о порядочности, из осознания самых разных возможных последствий всей этой истории для его личного благополучия, из желания послать все к черту и так далее… Помнил, с ужасом убеждаясь, что «мягкий вариант» воздействия на «Чужого», который позволил бы накормить волков при сохранении овец, явно проваливается, а время до перехода к жесткому варианту», о котором недвусмысленно говорил Мамуля, сокращается как подожженный пламяпроводный шнур.

Поняв, что полюбовно убрать «Чужого» с пути, по которому катила машина власти, не удастся, Тиоракис решил прибегнуть к промежуточному варианту, а именно: каким-то образом заставить упрямца отойти в сторону хотя бы на оставшийся до парламентских выборов период. Расчет был прост – степень опасности «Чужого» для Объединенного Отечества в чисто тактическом плане снизится, и можно будет убедить руководство повозиться с «объектом» еще какое-то время, не прибегая к крутым мерам. А дальше… «А дальше, может, ишак сдохнет, может, эмир, а может, и я» – перефразировал Тиоракис себе в утешение старый анекдот.

Для реализации этого своего плана, который уже выбивался из канвы, намеченной руководством, Тиоракис решил использовать чувство самосохранения, которое, несомненно, было присуще Острихсу. О том красноречиво говорила хотя бы история с его бегством из страны после контакта с папашей Дрио.

С этой целью Тиоракис устами Восты Кирика стал постоянно тростить Острихсу, что уровень политического напряжения вокруг него достиг опасного уровня, что у него, наверняка, появилось много врагов, которые способны на очень серьезные шаги. О том же он побеседовал с Рептом и здесь, судя по всему, нашел полное понимание. Немногословный «администратор» даже отважился на соответствующий разговор с Острихсом, но никакого результата, так же, как и Тиоракис, не достиг. «Чужой» упорно не желал видеть опасности. Видимо, он относился к тем натурам, которым, чтобы испугаться, нужна более реальная угроза, чем даже очень убедительные логические построения.

И вот тут Тиоракис решился на поступок, который, без большой натяжки, сам для себя определил как должностное преступление.

* * *

– Все-таки, выслушай меня. Это очень серьезно.

Острихс молчал.

– Две недели назад я ездил домой. Помнишь?

Это была полуправда: он действительно побывал дома, однако, главной его целью была встреча с Мамулей. Тиоракис докладывал ход разработки «Чужого», пытаясь успокоить нетерпение своего руководителя, подгоняемого еще более высоким начальством, которое, в свою очередь, нахлестывали уже с самого верха.

Дальше пошло необходимое вранье.

– Я там встретился со своим товарищем еще по университету. Совершенно случайно… на рыбном рынке, представляешь? Ну, обрадовались, завернули в кафе посидеть… Мы ведь вместе юридический факультет заканчивали. Я-то пошел в цивилисты, а его на следствие тогда понесло. Короче, сейчас он гэбэровец, насколько я понял. Я не знаю, что у него там за история… то ли с начальством разлад, то ли с совестью, не такая уж редкость это сейчас… сам знаешь. Вот, Майфет наш тоже свое таможенное управление с какой-то стати бросил, да к тебе прибился… Бывает, словом… Так вот, трепались мы долго… Понятное дело – сто лет не виделись: «Как ты?» – «А как ты?» – и все такое прочее. Ну, наконец, дошел я до того места, когда с тобой познакомился… Рассказал, как мы мотаемся по стране… ну, и вообще, как… Ведь не секрет же? И вот с этого места его как-будто подменили: стух как-то, отвечает невпопад… Ну, а, когда из кафе вышли… я, собственно, прощаться собирался… И вот тут он попросил себя проводить. Я так и понял, что неспроста… Видно по нему было, одним словом… Когда проходили через парк, он остановился и говорит: «Сам не знаю, зачем я это делаю, но имей ввиду; в окружение твоего Острихса внедрен агент. И не просто стукач, а специалист, по моим сведениям. Откуда у меня такая информация, не твоего ума дела. Я и так предельно рискую. Кто именно, мне не известно, но задача его – подготовить основания для изъятия Острихся из игры. Под этим подразумевается обвинение в каком-нибудь преступлении, связанном с экстремизмом, и арест. А дальше может быть все, что угодно, вплоть до физического устранения, в зависимости от того, как он себя поведет» Вот это последнее, сказанное от имени придуманного «университетского товарища», было уже самой чистой правдой.

– Значит, на Объединенное Отечество он не будет работать ни под каким видом?

– Я так понимаю, что никого, кто окажется «у руля», он поддерживать не станет. Хоть бы там у него и мама родная за главного была…

– Так, может, он просто анархист?

– В какой-то степени… Но ни к какому подобному политическому течению не примыкает… Я же докладывал! В этом смысле он одиночка… Он, видите ли, «свободный индивид», который ставит некий эксперимент, сути которого мне объяснить не пожелал. В целом это укладывается в его философскую концепцию. Самому себе хочет доказать, что можно быть не связанным ничьей волей, кроме воли случая. Именно поэтому он отворачивается от тех, кто непосредственно сидит во власти, как от представителей государственного насилия. А кому помогать из прочих – выбирает исключительно по жребию.

– Для чего?

– Наверно, для того, чтобы быть уверенным в том, что его выбор не результат чьих-то манипуляций с его волей. Я думаю, что его самоизоляция от средств массовой информации – это из той же оперы: не желает попасть под воздействие.

– Идиотизм какой-то!

– Ну, знаете, шеф, если нормальный средний человек попытается вникнуть почти в любой философский опус, то после первых же трех страниц его реакция почти всегда будет такой же. У всех этих экзистенциалистов, концептуалистов, индетерминистов, солипсистов и прочих… их там хренова туча… наверное, мозги по-другому, чем у нас с вами, устроены. Впрочем, что касается «Чужого» и его «эксперимента», – это лишь моя реконструкция, не более. Что там у него на уме в действительности, я точно сказать не могу.

Мамуля не отвечал, видимо, обдумывая полученную информацию, а Тиоракис к этому времени уже высказал все, что хотел, и на некоторое время в полусумраке комнаты повисла тишина.

Встреча происходила на конспиративной квартире. Самое забавное, что шифровались на этот раз вовсе не от того, против кого работали, а, можно сказать, от своих, а также от тех, кто именуются «широкими кругами общественности». «Чужой», не предполагавший, что на него может вестись профессиональная охота, демонстрировал совершенную беспечность, а вот допустить утечку информации о том, что партия власти готовится руками ФБГБ убрать со своего пути ставшую очень серьезной помеху, было никак нельзя. Скандал мог выйти грандиозный. Поэтому человек, который в последние месяцы успел примелькаться в окружении Острихса и соответствующим образом «засветиться» в средствах массовой информации, и человек, возглавлявший политический сыск, встречались по доброй шпионской традиции с соблюдением всех мер предосторожности.

* * *

– Если подводить итог, – всплыл из своих раздумий Мамуля, – то мотивы, по которым объект отказывается идти на сотрудничество, не так уж важны, – эту линию работы с ним следует считать исчерпанной. Судя по всему, она действительно бесперспективна, да и времени не остается вовсе. Резюме такое: переходим к подготовке принудительного изъятия «Чужого» из игры. По твоей информации и из других источников известно, что его обхаживают «Либеральный Центр» и «Радикальные демократы». Кого бы из них он ни осчастливил своим жребием, это будет очень опасно. Нужно успеть все провернуть, пока он не бросил свою монетку…

– Ну, и какой план? – спросил Тиоракис.

У него еще оставалась надежда, которую он сам считал наивной и призрачной: а вдруг Мамуля предложит что-то такое, более или менее человеческое, и свое участие в этом можно будет как-то для себя оправдать.

Как и следовало ожидать, не выгорело.

– Общая схема та самая, которая предполагалась с самого начала. Первое – подвести объект под контакт с группировкой, которая воспринимается в обществе, как однозначно негативная сила. Второе – произвести надежную фиксацию контакта. Третье – обеспечить обнаружение у объекта предметов, доказывающих продолжительные конспиративные контакты с такой группировкой. Нужно сделать это так, чтобы изъятие вещественных доказательств, с процессуальной точки зрения, выглядело безупречным. Четвертое – хорошо бы как-нибудь спровоцировать самого «Чужого» или кого-то из его окружения на сопротивление при аресте. Возможно, вам, Тиоракис, это придется взять на себя. Над таким вариантом мы еще подумаем. Пропагандистское прикрытие всей акции, это уже не наша задача, но оно будет самое мощное и, собственно, уже началось… Вопросы?.. Что молчим?

Тиоракис уже понял, что сейчас совершит второй в своей жизни поступок, который радикально, а может, и фатально повлияет на дальнейшую его жизнь. Однако, для этого нужно было решиться и произнести необходимые слова, которые застряли не в горле у него, а где-то в узости между инстинктом самосохранения и совестью. Тут простым прокашливанием не обойдешься.

Тиоракис все ждал того самого внутреннего толчка, который с самого детства помогал ему совершать иногда совершенно отчаянные шаги, и, пребывая в этом ожидании, совершенно механически продолжал задавать вопросы, которых от него ждал Мамуля.

– Что за группировка?

– Ваши старые знакомые, Тиоракис: «Свободный Баскен».

– Ну, я то имел дело с ФОБом, с боевиками.

– Не придирайтесь, все они одним миром мазаны! У «Свободного Баскена» есть свое боевое крыло. У нас все доказательства в наличии, осталось только реализовать. Вот как раз одним заходом и…

– «Свободный Баскен» запрещен. «Чужой» вряд ли свяжется с нелегалами.

– А откуда он узнает, что на контакт с ним выходят нелегалы? Мы тут, вроде, выяснили, что он в информационной самоизоляции и политикой не интересуется. Вы же ему не скажете, я полагаю? А он в предварительных контактах почти никому не отказывает. Так?

– Репт может отказать.

– Не откажет.

– Почему вы так думаете?

– Мне почему-то так кажется. А потом, вы ведь уже как-то пробовали… для тренировки, так сказать… в обход Репта? Получилось, однако… И в этот раз получится!

– Я не буду в этом участвовать.

Слова эти выскочили у Тиоракиса так спокойно и, как бы в контексте разговора, что Мамуля на полном ходу чуть было не пролетел мимо них:

– Ну и замечательно! Теперь в деталях… Простите, Тиоракис, я не расслышал, кажется… В чем вы не будете участвовать?!

* * *

Это, конечно, не было арестом в полном смысле слова. Тиоракис хорошо понимал, что побег из госпиталя не представляет для него большой сложности, однако, такой ход означал бы окончательный, демонстративный даже разрыв с системой и переход в разряд ее врагов со всеми вытекающими последствиями. Он немедленно превратился бы в дичь, охота на которую ведется без лишних сантиментов.

«И без того удивительно, – мысленно увещевал сам себя Тиоракис, что Мамуля повел себя подобным образом. В общем-то он старается меня таким образом прикрыть. Хотя… Может быть, и свою задницу прикрывает! В конце концов, это он меня поставил на операцию. Наверно, ручался кому-нибудь за мою надежность… Так что теперь представить мой провал следствием нервного срыва, а не сознательной изменой присяге, – для него тоже выход».

А еще Тиоракис злился на Острихса: «Строго говоря, это все из-за него – упрямого инфантильного осла! Любой нормальный человек, получив такую информацию, какую я ему дал, как минимум поостерегся бы, осторожничать бы начал, затих бы на время… А этот… На рожон ему непременно надо!»

Тиоракис вспомнил то чувство тихого бешенства, когда он услыхал ответ Острихса, лишавший его возможности дальнейшего маневра и роковым образом толкавший к выбору между двумя возможностями, каждой из которых он одинаково желал избежать.

– А у меня создается такое впечатление, – сказал тогда Острихс, – что тебя могли просто использовать с целью повлиять на меня.

– Что ты имеешь ввиду? – этот вопрос был задан Тиоракисом исключительно в рамках роли, которая им разыгрывалась. Он уже понял, в чем состояла мысль Острихса.

– Если уж за мной действительно так внимательно следят, то эта самая встреча с твоим старым знакомым могла быть вовсе не случайной. Его могли специально к тебе подослать, чтобы испугать меня и заставить поступить так, как им нужно. Ты меня все в наивности подозреваешь, а сам наивен, как ребенок! Ну, сам посуди, Воста! Чего ради человек, который тебя Бог знает сколько лет не видел, не знает, в чем твоя нынешняя суть, вдруг станет выбалтывать тебе «служебную тайну». Да просто в расчете на то, что ты передашь мне, а я испугаюсь! Элементарная манипуляция! Не беспокойся ты так за меня. Если предположить, что они на это пошли, значит, реально ничего такого они не замышляют. Знаешь старую истину? Угроза – оружие бессильных! Еще раз прошу тебя – не беспокойся за меня! Выборы пройдут, и я свои эксперименты, которые кажутся тебе такими опасными, брошу окончательно…

«Черт! Черт!! Черт!!!» – мысленно выругался Тиоракис, понимая, что теперь у него только два пути: первый – продолжать свое дело и губить этого олуха, раз он не хочет видеть выхода из западни, в сторону которого ему только что пальцем не тычут; второй – олуха спасать и губить себя.

«Застрелиться, что ли?» – мелькнуло где-то на периферии сознания…

* * *

Ксант Авади, когда прошла первая оторопь после того как он убедился, что Тиоракис действительно отказывается доводить операцию до конца, разумеется, предпринял попытку привести своего сотрудника в чувство. Делал он это в присущей ему спокойной манере человека, которого большой жизненный опыт давно уже привел к тому выводу, что истерический ор в таком тонком деле, – средство совершенно негодное и, скорее, демонстрирует собственный страх, чем умение взять ситуацию под контроль.

Он повел себя, лучше сказать, как доктор, внезапно обнаруживший у своего пациента признаки смертельной болезни. Чего уж тут орать? Его дело – точными вопросами и тестами установить: это только голые симптомы, возможно, вызванные мнительностью человека, или на самом деле свидетельства необратимого патологического процесса? В первом случае пациента бывает достаточно встряхнуть, успокоить и подбодрить, а во втором – может возникнуть необходимость упрятать больного в инфекционный бокс, чтобы других не заразил, да и себе еще больше не навредил.

Результат длительной диагностической беседы, в которой флаг-коммодор неоднократно упоминал о принесенной присяге, о служебном долге, взывал к рациональному мышлению, к чувству корпоративной солидарности, к инстинкту самосохранения, и даже к профессиональному цинизму Тиоракиса, был малоутешительным. Нет, это никак не походило на нервный срыв, который случается с людьми, находящимися на нелегальной агентурной работе, в постоянном вражеском окружении, в обстановке ежеминутного риска быть арестованным, подвергнуться пыткам, или даже погибнуть. Ни свободе, ни здоровью, ни жизни Тиоракиса в ходе выполнения данного задания совершенно ничего не угрожало. Уж скорее, такая опасность могла возникнуть в случае его отступничества. И этого Тиоракис не понимать не мог.

Пришлось остановиться на том самом диагнозе, который лежал, казалось, на поверхности, но в который флаг-коммодору не хотелось верить: глубокий нравственный кризис, осложненный готовностью «больного» принести в жертву остро воспалившейся совести свою карьеру и благополучие. Случай в среде работников спецслужб редкий и тяжелый. Тяжелый по последствиям не только для Тиоракиса, но и для самого Ксанта Авади, потому как просто сойти с ума для сотрудника ФБГБ хотя и прискорбно, но простительно, а вот выйти из игры в полном ее разгаре по «нравственным соображениям» – это уже будет расценено как прямая измена!

Перед флаг-коммодором в полный рост поднималась триединая задача. Первое: спасти себя, поскольку обгадиться на старости лет провалом персонального поручения президента – это тянет на немедленную отставку с выходом на скудную пенсию безо всяких надбавок за заслуги, с лишением государственной виллы, персональной автомашины и некоторых других не лишних на закате жизни удовольствий. Второе вытекало из первого, как необходимость: требовалось найти ходы для завершения операции по изъятию «Чужого» из политического процесса, да еще под таким предлогом, который общество сможет переварить, не получив смертельный заворот кишок. Третье: по возможности прикрыть Тиоракиса, и не только по причине личного благоволения к нему флаг-коммодора, но, прежде всего потому, что в относительно реабилитированном виде он не так для флаг-коммодора опасен, как с клеймом изменника в послужном формуляре.

* * *

То, что дальнейшее использование Тиоракиса, во всяком случае, в этом деле а, скорее всего, вообще на оперативной работе, будет в дальнейшем невозможно, Ксанту Авади было ясно как белый день. Он себе представлял какие-то экстраординарные средства воздействия, посредством которых мог бы выжать из своего сотрудника согласие продолжить работу, но это было бы попросту непрофессионально. Тиоракис был сломан (точнее, сломал себя сам), и в таком состоянии в любой момент мог выкинуть что-либо уж вовсе экзотическое. Например, сбежать за границу и попросить политического убежища, или обратиться с разоблачениями к независимой прессе, или… бывали, одним словом, прецеденты.

– Вот что, господин суперинтендент! – решительно хлопнув себя по коленям, флаг-коммодор пружинисто поднялся и непосредственно перешел к «разруливанию» сложившейся крайне неприятной ситуации. – Мне все ясно, и все решения мною приняты. Действовать нужно быстро, поскольку по вашей милости я в жестком цейтноте. Немедленно отправляйтесь в ванную комнату, брейтесь и стригитесь!

– Я не смогу нормально сам себя подстричь!

– Тогда брейте и голову под ноль! Бритвой!

Тиоракис и не помнил, когда последний раз слышал, чтобы Мамуля изъяснялся в таком командном стиле. Поэтому, как и подобает дисциплинированному офицеру, не спрашивая о намерениях старшего командира, он ответил коротким: «Есть!» – и отправился выполнять приказание.

Впрочем, ему было совершенно ясно, что из операции его выводят. Иными мотивами объяснить уничтожение маскировочных волосяных покровов было нельзя. Воста Кирик приказал долго жить.

* * *

Уже больше трех недель Тиоракис находился в невротическом отделении госпиталя ФБГБ. Пребывание здесь в течение достаточно длительного времени стало главным условием, которое выставил ему Мамуля в обмен на выведение из операции и прикрытие от наиболее жестких организационных и юридических последствий.

– Вы не хуже меня понимаете, – констатировал флаг-коммодор, – какие меры будут к вам, несомненно, приняты, если все это будет донесено до руководства в том виде, как оно есть. Вряд ли кто-нибудь, кроме меня, пожелает понять и, главное, принять ваши мотивировки к отказу от выполнения задания. Кстати, и я-то их принимаю, в значительной степени потому, что у меня не остается лучшего выбора. Единственная уважительная причина, которой я мог бы хоть как-то прикрыть выведение вас из операции на заключительном этапе, – так это состояние здоровья. Лучше всего, если вы сломали себе одновременно руки ноги и несколько ребер. Тогда бы я просто предъявил руководству гипсовую куклу и пачку рентгеновских снимков. Но вы, к сожалению, целы и невредимы. Сам переломать вас соответствующим образом я не в состоянии: годы не те, – а привлекать к этому делу помощников означает предать огласке тот факт, что я помогаю вам дезертировать. Остается представить вас сумасшедшим, что, кстати, недалеко от истины. Нужно будет разыграть резкую депрессию. С агентами это случается. Начальство, разумеется, будет недовольно, и мне придется выкручиваться, но это уж не ваша забота, счастливчик! Ваша задача сидеть и не высовываться…Сколько времени? Сколько потребуется! Пока я не скажу, что можно вылезать из норы. Если высунетесь раньше, я буду расценивать это как попытку мне помешать, и приму меры, о которых вы можете и сами догадаться. Одним словом, хотите умыть руки, – черт с вами! Умывайте! Но не смейте мешать! Считайте, что вы у меня под превентивным арестом. Была когда-то такая мера в нашем законодательстве…

Тут непонятно по какой ассоциации из каких-то запасников памяти флаг-коммодора всплыла сорокалетней, наверное, давности сцена, в которой совсем еще молодой субинтендент Ксант Авади стращал этим самым превентивным арестом какого-то немолодого, но тоже чем-то симпатичного ему человека. «Они даже внешне похожи, – мелькнуло в голове у Мамули, – впрочем, это уже полная чушь. Внешность того типа я столько лет помнить не могу. Просто игра воображения».

* * *

В госпиталь Тиоракиса доставил сам Мамуля, на собственной служебной машине, которой даже управлял на этот раз лично. Еще на конспиративной квартире они условились, как именно следует себя вести «больному», и выбрали для него новый псевдоним, под которым он будет фигурировать в истории болезни. Никаких документов, ни собственных, ни на имя Восты Кирика, Тиоракису иметь не полагалось.

Для персонала специальной клиники подобного рода фактические анонимы не были чем-то сверхъестественным. Если распоряжение принять на лечение какую-нибудь таинственную личность поступало от лица, обладавшего в системе ФБГБ соответствующими полномочиями, никаких лишних вопросов не задавали. По понятным причинам, без специального разрешения запрещалось интересоваться характером работы или фактами биографии такого человека, что, конечно, создавало известные трудности для сбора анамнеза и диагностики.

И в данном случае Мамуля совершенно не собирался облегчать работу медикам, а лишь распорядился поместить своего сотрудника в палату для медицинского наблюдения. Он коротко уведомил заведующего отделением, что у привезенного им человека развилось депрессивное состояние, которое мешает дальнейшему его использованию на той работе, которую он должен был выполнять. Врач выразил резонное опасение, что он не сможет эффективно помочь больному, если не выяснит, как именно развивалось психическое расстройство и какие к тому имелись провоцирующие факторы. На это Мамуля, в свою очередь, высказал мнение, что пока можно ограничиться консервативными мерами, а если состояние больного резко обострится, тогда решения будут приниматься отдельно. На том и порешили.

В общем-то, если разобраться, депрессия у Тиоракиса была. Может, не такая уж тяжелая и пока еще доступная контролю волей, но была. Так что симулировать ему пришлось не само состояние, а степень его тяжести. Выглядело все это достаточно убедительно: он, заторможенный и молчаливый, погруженный в свои мысли, с трудом идет на контакт, на вопросы отвечает с неохотой и односложно; поза ссутуленная, голова втянута в плечи; любимое занятие – бессмысленное глядение в неизменный и безлюдный пейзаж за окном палаты, либо лежание на кровати лицом к стене с открытыми глазами…

Палата, ставшая то ли убежищем, то ли местом временного заключения для Тиоракиса, была, конечно же, одноместной и весьма комфортабельной. Окно – в парк. Кровать и кресла вовсе не «больничные» – удобные и уютные. Обеденный стол, небольшой письменный стол, прикроватная тумбочка со светильником под маленьким абажуром Чего в палате не было, так это телевизора или хотя бы радиоприемника. Вместо них на специальной стойке светился изумительным тихим сиянием совершенно замечательный большой аквариум, в прозрачном кристалле которого лениво парили лупоглазые чешуйчатые самоцветы.

Все располагало к покою, которого не было.

* * *

Вначале, оказавшись в этой тихой келье, Тиоракис испытал большое облегчение, – ему уже не нужно было участвовать в том, против чего так неожиданно и с такой силой восстало его нравственное чувство. Но проклятая склонность к аналитике не давала мысли остановиться на столь замечательно удобной позиции.

«Ваша задача сидеть и не высовываться. Если высунетесь, я буду расценивать это как попытку мне помешать…» – даже и без этих слов флаг-коммодора у Тиоракиса не было сомнений в том, что его личный выход из игры не остановит операцию против «Чужого».

«Эх! Если бы Мамуля, запирая меня здесь, взял бы, да и соврал, что операцию решено прекратить! – внутренне насмехаясь сам над собою, подумал Тиоракис. – С каким бы я удовольствием ему поверил! Все силы бы приложил, чтобы поверить!»

Тут он вспомнил эпизод из далекого детства.

Ему лет пять… никак не больше. Детская комната… свет уже погасили и пора засыпать. И тут ему, только недавно научившемуся говорить несмышленышу, приходит на ум страшная своей очевидностью и непреложностью мысль о том, что он обречен умереть… от старости! Когда-то ОБЯЗАТЕЛЬНО умрет, и сделать с этим ничего нельзя! НИ-ЧЕ-ГО! И он не расплакался даже, а разрыдался так горько и так громко, что в комнату немедленно влетела испуганная мама. Когда она смогла сквозь рыдания и отчаянные всхлипы разобрать, в чем собственно дело, то вытащила его из кровати, подняла на руки, прижала к себе и начала вдохновенно и горячо лгать, как умеют это делать только матери, защищающие своего ребенка. Она сказала ему, что до того, как он достигнет старости, пройдет еще очень, очень, очень много лет, и к тому времени ученые обязательно изобретут лекарство, которое позволит людям жить столько, сколько они только захотят. И он поверил, и возвращенный в постель почти сразу же крепко заснул, убаюканный счастливым миражем будущей вечной жизни…

«Эх! Мамуля, Мамуля! Далеко же тебе до мамули! Да и мне не пять лет!»

Тиоракиса не покидала мысль о том, что его собственное уклонение от участия в операции против Острихса почти ничего в положении последнего не переменило. Может быть, только комбинация получится более грубой и оттого невзначай вылезшие откуда-нибудь уши спецслужб будет посложнее прикрыть дымовой завесой пропаганды. Только и всего. Ему постоянно приходило в голову сравнение самого себя с человеком, который присутствует при казни невиновного, но успокаивает себя тем, что отказался выбивать из-под ног приговоренного к повешению последнюю его опору. Да еще отвернулся к стене и лицо руками закрыл. Вот здорово!

А другой вариант? Ради спасения «Чужого» окончательно пойти против своих? Против всего того, чему всю сознательную жизнь служил верой и правдой, не из страха или выгоды, а по причине искренней убежденности в том, что дело это вполне благородное, требующее не только ума и ловкости, но даже самоотвержения во имя любви к Родине. И почему? Только потому, что действия системы, целесообразность существования которой он никогда не подвергал сомнению, в данном случае показались ему немотивированно жесткими? Он вспомнил, как Мамуля, пытаясь вернуть его в колею, вопрошал с напором: «А тебе не приходило в голову, что «Чужой» ради свои дурацких экспериментов, всего только подбросив монетку, может отдать целую страну под власть каких-нибудь патентованных негодяев?» Тоже, между прочим, аргумент… А еще он снова вспомнил свое малолетство… Дались ему эти детские ассоциации!

…Он на летних каникулах у своей тетушки Адди в Инзо. Компания таких же, как он двенадцати-тринадцатилетних сорванцов. Уличное братство. На другой улице через два квартала – такое же. И война между ними. Принцип, цель, и доблесть этой войны в одном – чужак должен быть поколочен! Тиоракис уже успел сдружиться со «своими», и даже в курсе того, что ведутся боевые действия, но не понимает, что все настолько серьезно. В лицее, где он учится, ничего подобного нет. Какой-то неудачник из вражеского стана попадается на пути ватаги, в которой шествует и Тиоракис. Его товарищи дружно набрасываются на чужака и начинают его бить безо всякой, разумеется, вины, а только потому, что он имел неосторожность попасться. Чувство справедливости, Тиоракиса смущено, а совесть растревожена. На его глазах без видимой причины избивают человека! И он бросается на его защиту. Как следствие, бьют и его, да к тому же он становится «предателем» и подвергается жесткому бойкоту. Предоставленный сам себе, он вынужден в одиночестве совершать прогулки по окрестностям и в один прекрасный момент встречается с ватагой из «вражеского» квартала. Был ли в ее составе тот самый мальчишка, защищая которого, Тиоракис приобрел клеймо отщепенца, разглядеть не удалось, но еще одна порция кровавой юшки и синяков досталась теперь уже от «чужих».

Цугцванг!

* * *

Пребывая в этом непрекращающемся внутреннем раздрае, Тиоракис безо всякого труда переносил отсутствие информации из мира, находившегося за стенами больницы. Он не знал, было ли полное лишение его доступа к газетам, радио и телевидению обычным психотерапевтическим приемом, назначенным здесь всякому такому больному, или являлось следствием специального распоряжения Мамули. Возможно, тот опасался, что какое-нибудь известие с полей политических битв может спровоцировать его сотрудника, подхватившего острое воспаление совести, на безрассудные действия. Но сам Тиоракис даже не пытался выяснять этот вопрос, поскольку, если честно, очень опасался такого ответа: «Да ради Бога! Вам установить телевизор? Какие желаете газеты? Может быть, компьютерный канал?» Подспудно он сам желал пропустить, проспать, что ли этот отрезок жизни, как, бывало, «проматывал» кусок фильма или пролистывал страницы книги, вызывавшие у него тяжелое или просто неприятное эмоциональное переживание, с тем, чтобы продолжить с того места, где все потрясения уже остались позади…

А дни проходили. Если первую неделю Тиоракиса довольно часто донимали процедурные сестры, повадившиеся каждый день брать из вены кровь, то теперь его почти не беспокоили: три раза в день разносчица доставляла завтраки обеды и ужины; приносились также какие-то таблетки, но никто не контролировал, принимает он их или нет; раз в два дня заходил доктор, задававший формальные вопросы о самочувствии. Были также прогулки в огороженном секторе парка, прилегавшем непосредственно к отделению неврозов, а еще он пытался читать: из библиотеки госпиталя лечащий врач разрешил доставить ему несколько полудетских «исторических» романов, и пространные, не обремененные описанием каких-либо серьезных конфликтов, очерки, принадлежавшие нескольким известным путешественникам… Мир в душе воцариться, однако, не спешил, зато в голову влезли откуда-то и прочно там застряли неизвестно чьи рифмованные строчки:

«Может, я и в самом деле болен, – спрашивал себя Тиоракис, – или просто продолжаю подыскивать оправдания?»

* * *

Четвертая неделя пребывания Тиоракиса в госпитале показала, что оболочка «кокона», в котором он находился, скорее, по собственному желанию, чем по принуждению, начала претерпевать некие изменения.

В последние дни в поведении врача, медицинских сестер и даже уборщиц появилось нечто такое, что смогло безошибочно уловить обострившееся в отсутствии внешней информации восприятие Тиоракиса. Он не ощущал в этом какой-то негативной перемены по отношению к себе, а видел проявление тревоги, внесенной в состояние персонала клиники, по-видимому, какими-то внешними факторами. Тон этих людей оставался неизменно приветливым, но речь их стала более скованной, они продолжали улыбаться, но внимательный наблюдатель непременно заметил бы натянутость мимики, а их взгляды, явно против воли, постоянно уходили куда-то мимо Тиоракиса, сквозь стены здания, за которыми они пытались увидеть или хотя бы угадать нечто очень важное для них лично…

«Знать ничего не хочу!» – пытался отгородиться Тиоракис от вспыхнувшего у него внутри беспокойства.

А в конце недели уже довольно поздно вечером во всем госпитале погас свет. Началась вполне объяснимая в таких случаях суетливая беготня дежурного персонала по гулким коридорам и переходам. В темных окнах больничных корпусов мелькали редкие пятна от лучей электрических фонариков. В палату к Тиоракису тоже заглянула медсестра.

– Не волнуйтесь… это просто авария! – сказала она таким голосом, как будто хотела успокоить себя, а не больного.

Минут через сорок свет действительно дали, но он был неровным, и Тиоракис понял, что работает автономный генератор, которому не вполне достает мощности. Он вышел в коридор и направился к широкому окну, находившемуся в торце здания и обращенному в сторону города. Там, где обычно небо было подсвечено спокойным сиянием электрического света, в низких облаках отражались неровно и медленно пульсирующие сполохи.

«Не иначе как большой пожар, – сделал для себя вполне очевидное заключение Тиоракис. – Что-то там происходит, черт бы их всех подрал! Придется все-таки всплывать на поверхность. Но, только не среди ночи, конечно… Утром нужно будет попытаться хоть что-то выяснить, а там – по обстановке…»

Утром ни медсестра, ни разносчица с завтраком, ни даже уборщица в палате у Тиоракиса не появились, что подтвердило самые худшие его опасения. Делать нечего, – оставалось начинать действовать без исходной информации.

Но тут, резко распахнув дверь, в палату к Тиоракису вошел заведующий отделением. Он был, против правил, без халата и одет в штатский костюм, хотя обычно носил форму военного врача….

Как это почти всегда бывает в подобных случаях, средоточием беспорядков и вооруженных столкновений стали центральная часть города, комплекс правительственных зданий, телерадиоцентр, некоторые военные объекты. В остальном столица пыталась сохранить видимость спокойствия, хотя и не очень получалось: общественный транспорт работал неуверенно, ветки метро, проходившие через центр, стояли, а витрины большинства магазинов были закрыты рольставнями, ибо никакая порядочная революция без погромов, грабежа и мародерства не обходится. При этом, на окраинах города и вообще за пределами Центрального дистрикта не было видно ни жандармов, ни полиции. Такое случается, если всех их скопом бросают на подавление бунта, или они уже разбежалась по домам и пересиживают тяжелые времена неопределенности, ожидая, что старая власть восстанет из глубокого нокдауна, или новая вспомнит о необходимости наводить и поддерживать порядок. Но народ на улицах был. Кто-то, вопреки всему, пытался добраться до места работы или службы, кого-то из дома выгнала необходимость приобретать продукты питания, третьи отправились в неприятное путешествие для выяснения судьбы своих близких, с которыми потеряли связь за последние сумасшедшие дни, а четвертые просто вышли, чтобы осмотреться и сравнить свои личные впечатления с тем, то растерянным, то истеричным разнобоем который продолжали изрыгать из себя телевизоры, радиоприемники и газеты… В основном, люди выглядели подавленными, находящимися под гнетом тяжелого беспокойства или даже страха. Иногда в шум города втискивался посторонний звук, который обычно принято сравнивать с треском ломаемых в отдалении сухих веток. Да, где-то там, в центре города, стреляли. Тогда людей как бы вздергивало, многие останавливались и прислушивались, по-видимому, решая: а не стоит ли вернуться домой?

Были также группки возбужденно галдящих и неадекватно радостных людей, явно настроенных привлекать к себе внимание окружающих. Некоторые из них даже имели при себе оружие, и создавалось впечатление, что все они стремятся к какой-то невидимой цели, лежащей за иззубренными торосами городских кварталов. Революционеры!

* * *

К середине дня кружным путем Тиоракис добрался до своего дома. Вначале он позвонил из ближайшей телефонной будки в свою квартиру и убедился, что трубку никто не поднимает. Потом минут сорок наблюдал из соседнего сквера за окнами своего жилища и подъездом. Внимательно осмотрел припаркованные поблизости машины на предмет обнаружения в них группы наблюдения. Ничего похожего не заметил и только после этого решился войти.

Скорее всего, эти предосторожности были излишни, но после утреннего разговора с заведующим отделением Тиоракис предпочел перестраховаться.

Доктор начал с места в карьер:

– Вы действительно не знаете, что там происходит? – и он мотнул головой куда-то в направлении стены. – Или все это только маскировка, а я, как дурак, буду зря тратить на вас время?

– Действительно, не знаю.

– В таком случае, другой вопрос: вы способны действовать самостоятельно? Наблюдая за вами, я пришел к выводу, что у вас все не так плохо?

– Способен, доктор. На этот счет можете не беспокоиться.

– Тем лучше. Тогда принимайте информацию и действуйте в своих интересах, как сочтете нужным. Значит, так: уже неделю в столице беспорядки… или бунт, или революция, как хотите, так и называйте. Власть парализована со всеми вытекающими последствиями: всеобщий кавардак, анархия и сведение счетов. Я не знаю, кто вы такой и имеете ли прямое отношение к нашему ведомству, но, если имеете – будьте особенно осторожны, а то можете попасть под горячую руку разным «мстителям». Зарево ночью видели? Штаб-квартиру ФБГБ разгромили и спалили. Одни стены остались.

– А что вообще-то произошло? – спросил Тиоракис, удивив доктора своим спокойным, только немного натянутым тоном. – С чего вдруг?

– А это, голубчик вы мой, – отвечал специалист по неврозам, сам заметно нервничая, – мне вам подробно объяснять некогда, да и я сам до конца не понимаю. Там такая каша! Короче, я вам самую главную информацию дал, а в остальном сами разберетесь. Мне же надо решать, что с настоящими больными делать. Есть неприятные сведения, что «рэволюционэры», – доктор явно намерено исказил слово, вкладывая в такую его интерпретацию все свое отношение к этим людям, – сюда готовятся припереться. Уж какие тайны режима они тут собираются раскрывать, я не знаю, но погром будет обязательно! Так что валите скорее! А мне не до вас сейчас. Да и тому, кто вас сюда поместил, скорее всего, тоже. Да и еще… Не знаю, имеет ли это какое-нибудь значение, но почти всю кровь, которую у вас забирали в первые дни, увезли куда-то… Как сказали, для дополнительного исследования. А то им нашей лаборатории мало! В общем, имейте ввиду. Или вы в курсе?

* * *

Пытаться связываться с руководством, теперь уже почти наверняка бывшим, Тиоракису представлялось совершенно бессмысленным и даже опасным. Во всяком случае, пока он, хотя бы в общих чертах, не поймет, каков «расклад».

Собственная квартира при сложившейся ситуации выглядела относительно надежным убежищем. Вряд ли «мстители», как выразился доктор, смогут быстро дойти до таких частностей, как он – Тиоракис. Тем более, что кадровая картотека, судя по всему, сгорела вместе со штаб-квартирой ведомства. Дом, в котором он жил, к счастью, не был каким-то «специальным», а соседям, когда речь заходила о роде его занятий, Тиоракис представлялся юрисконсультом коммерческой фирмы. У него даже были соответствующие документы, которыми, в случае необходимости, он смог бы это подтвердить. ФБГБ добросовестно обеспечивало своих секретных сотрудников такого рода легендами. Так что скорого доноса от доброхота новой власти, если таковая успела сформироваться, можно не опасаться.

Теперь следовало вплотную заняться определением своего положения. Для этого, в первую очередь, нужно было попытаться понять, что же такое произошло, пока он прятался от самого себя на «острове забвения»?

Внимательно осмотрев квартиру и еще раз убедившись, что здесь за время его длительного отсутствия никто не похозяйничал, Тиоракис заварил себе чаю на травах и расположился за кухонным столом, на который вывалил ворох приобретенных по дороге домой газет, среди которых попадались и официозы, вроде «Вестника правительства», или «Народной трибуны», и так называемая свободная пресса, наподобие «Старой Газеты» (ну как же без нее!), и какие-то крикливые листки, появившиеся, видимо, в самые последние дни. Издания были от разных чисел, в том числе недельной давности, так что хронологию событий и сюжет, по которому они развивались, можно было восстановить более или менее точно.

Тиоракис лишний раз порадовался своей предусмотрительности и тому, что не понадеялся на получение необходимых ему сведений через компьютерные сети. Включив домашний коммуникатор, он лишь удостоверился в верности своего предположения: ни одна из поисковых систем не отвечала. Спутниковое телевидение Тиоракис себе установить не удосужился и теперь об этом жалел. Большинство же кабельных каналов просто не работало. На некоторых, в том числе правительственных, – демонстрировали настроечную таблицу или часы, а на других продолжали что-то истерически продавать, обещая горы золотые тем, кто позвонит «прямо сейчас».

Первый же заголовок, который прыгнул в глаза Тиоракису из вороха вываленных на стол газет, поверг его в неприятное изумление: «Обнаружен труп Восты Кирика», – сообщала «Народная Трибуна». «Мой труп?!!» – у Тиоракиса даже перехватило дыхание. Но из-под этого известия, похожего на черный юмор, уже выползали со страниц какой-то другой газеты совсем кошмарные слова: «Никто не верит в смерть Острихса Глэдди от естественных причин».

«Они, что?! С ума посходили?!» – мелькнуло в мозгу.

Тиоракиса обдало жаром, и он некоторое время просидел у стола без движения, бессмысленно глядя перед собою. Потом взяло верх рациональное начало: следовало успокоится и на основе имеющегося в его распоряжении печатного мусора попробовать разобраться, что здесь оголтелое вранье, а что больше похоже на правду, и какие ему из всего этого нужно сделать выводы для себя, для собственных дальнейших действий.

Медленно, как бы оттягивая неприятный момент вкушения горьких плодов знания, Тиоракис разложил всю приобретенную им коллекцию печатной продукции в хронологическом порядке и только после этого, глубоко (как перед нырком в воду) вдохнув, погрузился в чтение.

Все оказалось гораздо хуже, чем он это мог себе представить…

* * *

Десять дней назад все правительственные каналы информации, будь то телевидение, радио, печать, или информационные сайты в компьютерной сети, наполнились сенсационной информацией: органами государственной безопасности по подозрению в организации антиправительственного заговора, пособничестве терроризму и даже убийстве человека, задержан Острихс Глэдди, получивший широкую известность как делатель депутатов и даже почитаемый некоторой частью невежественных людей в качестве необыкновенной силы экстрасенса, волшебника и чуть ли не нового воплощения пророка Инсабера.

Приводилось много подробностей и даже раскрывалась часть оперативной разработки, с помощью которой удалось изобличить преступника, а точнее – преступников. На квартире, которая, как оказалось, принадлежала одному из участников баскенского сепаратистского подполья, вместе с Острихсом были захвачены почти всегда сопровождавшие его А. Репт, Б. Нониа, М. Майфет и некоторые другие, всего в числе семи человек. Надо ли говорить, что квартира была буквально нашпигована подрывной литературой, оружием и материалами для изготовления взрывных устройств. Судебное заседание по вопросу об избрании меры пресечения для задержанных проходило в закрытом режиме, поскольку там оглашались секретные оперативные данные, имена информаторов и прочее, что по закону не может быть достоянием широкой публики. Известно, однако, что сам Острихс и иже с ним пытались утверждать, будто они оказались в террористическом логовище только потому, что их заманили туда обманом, а о действительном назначении этого места они ничего не знали. Суду, как сообщалось в прессе, были предъявлены видеоматериалы, фиксировавшие, как минимум, три контакта Острихса с представителями сепаратистов, и в том числе с одним из руководителей боевого крыла организации. Обвиняемый этих фактов даже не посмел отрицать, хотя и утверждал, что встречи носили случайный характер, так как он вообще встречается с большим числом людей, исповедующих самые разные политические и религиозные взгляды, с целью всестороннего, по его собственному выражению, «философского осмысления взаимоотношений индивида и социума».

Между тем, следствие предъявило суду результаты обыска на одной из вилл олигарха С., который, как известно, в значительной степени финансирует избирательную компанию «Радикальных Демократов». Полторы недели назад С. предоставил этот дом Острихсу и его «свите» для временного проживания. Кроме экстремистской литературы и небольшого количества легких наркотиков (так называемого «зелья»), обнаруженных среди личных вещей подследственных, следователи обратили внимание на недостаточно тщательно замытые следы крови в одной из ванных комнат особняка.

Это находка вызвала особое внимание, так за несколько дней до операции по захвату Острихса, перестал выходить на связь работавший под прикрытием и введенный в окружение «делателя депутатов» сотрудник ФБГБ. Именно этот сотрудник, как намекали следственные органы, поставлял основную информацию, позволившую пресечь заговор. Настоящее имя агента в прессе не называлось, но сообщалось, что в окружении Острихса он был известен, как Воста Кирик. Возникла версия, что сотрудник ФБГБ мог быть случайно разоблачен кем-то из баскенских сепаратистов, с которыми последнее время активно контактировал Острихс. При этом компетентные органы частично приоткрывали старые секреты и намекали, что именно пропавший агент более десяти лет назад участвовал в очень рискованной и очень успешной операции против баскенского террористического подполья, а теперь он мог стать объектом мести.

Острих изворачивался и утверждал, будто сам не видел Восту Кирика уже около трех недель и тем самым окончательно изобличил себя во лжи. Изъятые по всем правилам криминалистической науки, со строжайшим соблюдением процессуальных норм, смывы крови были доставлены сразу в три (в том числе, две независимые!) лаборатории для генетического экспресс-анализа, в то время как кадровая служба ФБГБ (в запечатанном конверте!) предоставила суду генетическую формулу своего агента. Это уж у них там такое правило: каждый кадровый сотрудник в интересах возможной посмертной идентификации проходит соответствующее обследование, результаты которого хранятся за семью печатями.

Объявление результатов экспертизы в суде и сравнение их с данными из запечатанного конверта было очень эффектным. Острихс никак не мог объяснить наличие в своем временном жилище свежих следов крови того человека, который по его же словам в этом месте не появлялся. Не обошлось, конечно, без заявления с его стороны, что все это является фальсификацией и провокацией, о возможности которой его предупреждали. Судья не преминул задать вопрос: «Поясните, кто именно вас предупреждал?»

Читая сообщение об этом моменте судебного заседания, Тиоракис невольно напрягся… но напрасно. В публикации сообщалось, что этот элементарный вопрос сразу поставил обвиняемого в тупик, и он не назвал своего доброхота.

«Эх, чудак ты, чудак! – ощущая дополнительный острый укол совести, отметил для себя Тиоракис. – Это ведь ты, скорее всего, меня боялся подвести! Не знал, что со мною случилось на самом деле, и на всякий случай промолчал…»

Предъявленные доказательства суд счел вполне достаточными, чтобы заключить самого Острихса и еще трех человек вместе с ним, под стражу до окончания следствия. Троих, и в том числе Репта, отпустили под значительный залог, внесенный все тем же олигархом С.

* * *

Такова была официальная версия событий, которую оппозиционная пресса сразу же подвергла жесткой критике, обнаруживая и указывая на разного рода нестыковки и слабые места обвинения. С соответствующими заявлениями выступали правозащитники и адвокаты, имелись весьма скептические отзывы из-за рубежа, но в пропагандистской войне слишком большое значение имеет совокупная мощь залпа. Кроме того, к нытью правозащитников обыватель привык и часто даже им раздражался, особенно, когда ему упорно долдонили о гуманизме, милосердии и строгом соблюдении судебных процедур, даже когда речь шла о заведомом насильнике и убийце детей, о боевике с бомбой, или о матером коррупционере. Что касается адвокатов, то эти – за деньги, или ради обретения широкой известности (что в конечном итоге, опять же – деньги), готовы «ничтоже сумняшеся» утверждать об отсутствии достаточных доказательств и требовать оправдания подзащитного, даже если его в присутствии десятка свидетелей и с мешком награбленного за спиной поймают прямо на месте преступления.

Вот, если бы сам Острихс имел возможность обратиться к широкой публике с комментариями по поводу предъявленных ему обвинений и своим знаменитым «поверьте», – тогда все могло полететь к черту. Однако давать ему такого шанса никто не собирался. Следствие велось в закрытом режиме, а специально подобранные и соответствующим образом настроенные люди на эти фокусы не поддавались.

Все шло к тому, что партии власти удалось-таки с минимальными издержками и на достаточно длительный срок выдернуть Острихса из предвыборного политического процесса. Напряжение, конечно, сохранялось и ситуация требовала очень больших пропагандистских и организационных усилий, но самый опасный взрыватель можно было считать обезвреженным…

* * *

И все-таки бомба шарахнула! А заложил ее, как оказалось, сам Острихс.

Через два дня после ареста, то есть как раз неделю назад. Сначала на зарубежных новостных телевизионных каналах, доступных к приему в НДФ через спутники и почти одновременно по компьютерным сетям стал распространяться видеоролик, в котором сам Острихс Глэдди рассказывал о том, что ему известно о готовящейся в отношении него провокации и даже предсказывал как она будет выглядеть.

Слова эти в публикациях приводились дословно, и Тиоракис легко узнал в кратком пророчестве те самые фразы, которыми он месяц назад предостерегал Острихса от имени мифического «университетского товарища». По техническому хронометражу, выведенному на экран, любой непредвзятый человек мог убедиться, что запись сделана за три недели до ареста.

А в конце короткого предсказания было вот что:

«То, что вы видите эту запись, означает, что я уже арестован, поскольку ее обнародование поставлено в зависимость от самого факта моего ареста.

Я не знаю деталей обвинения, которое будет выдвинуто против меня, и не знаю, какие именно улики будут предъявлены для его доказательства, но прошу всех, кто знает меня лично, или понаслышке, или просто из любопытства следит за событиями, определяя свое отношение ко мне, иметь виду следующее;

Поверьте, я не имею никакого отношения к экстремистским организациям!

Поверьте, предъявленные мне обвинения, являются фальшивкой!

Поверьте, очень нужно, чтобы правда восторжествовала!

Поверьте, это очень важно для каждого из вас. От этого зависит ваше будущее!

Поверьте, пришла пора защитить справедливость и самих себя!

Поверьте, у вас это получится!»

* * *

«Ай, да философ! – мрачно восхитился Тиоракис, прочитав эту, своего рода, формулу психического кодирования. – Я-то считал тебя и вовсе телком, а ты вон какую «козу» всем соорудил!»

Однако почти одновременно из-под газетных строчек всплыло еще одно знакомое имя – Альгема Лисс! Это была распечатка ее интервью на телевизионном канале «Новости Континента» (Соединенное Королевство Великой Равнины), который первый пустил в эфир обращение Острихса. Альгема рассказывала, как три недели назад Острихс Глэдди действительно поделился с ней своим беспокойством в связи с полученным им предупреждением насчет возможной провокации. Источник информации он не назвал, но попросил ее совета. Вот тогда они и решили сделать эту запись. Она, Альгема Лисс, лично выступила в качестве оператора и тут же выехала вместе с отснятым материалом за рубеж, из опасения, что в НДФ, в случае чего, обнародование может быть сильно затруднено или даже невозможно. В том же интервью она высказала мнение, что лично ей знакомый и оказавшийся провокатором Воста Кирик, «или как его там», скорее всего, жив, здоров и отсиживается где-нибудь в полном комфорте…

Вот теперь Тиоракису все стало ясно:

«Вместе решили», – это, конечно, ерунда! – сделал он собственное заключение. – Тут чувствуется рука самой Альгемы, для которой азартная игра против власти – одновременно и профессия, и излюбленное хобби. Но как точно все рассчитала! Между прочим, не уговорила Острихса «лечь на дно» до времени! Не смогла? Возможно, возможно… Но, скорее всего, сама не захотела. Это же такую кашу можно заварить! Такой скандалище! Мечта любого журналиста! Не, правда, молодец! И ведь не куда-нибудь поехала, а в Соединенное Королевство! Совершенно точно знала, что там за это ухватятся и раскрутят по полной программе. Каждому приятно подставить ножку главному геополитическому сопернику… А насчет Восты Кирика… А что? Тоже права, конечно. Ну, Альгема! Ай, молодца-а!»

* * *

Как бы то ни было, в первый же день появления опасного обращения в эфире события покатились, что называется, «как танк с горы», – все ускоряясь и совершенно неудержимо.

Все тогда еще работавшие каналы радио и телевидения, которые хоть в какой-то степени можно было назвать независимыми, в каждом блоке новостей все крутили, и крутили, и крутили сенсационный материал, тем самым все усиливая и усиливая воздействие «заклинаний» Острихса на самые широкие круги населения. Правительственные каналы тоже выступили со вполне ожидаемыми заявлениями, дескать: «провокационные действия зарубежных спецслужб…», дескать, «фактическое вмешательство иностранного государства во внутренние дела НДФ…», дескать, «скандально известная журналистка выступила орудием…», и тому подобное. Однако, против всей силы дара этот лепет, даже если бы он был совершенной правдой, сработать не мог.

В тот же день, к вечеру, у Дома Правительства, у Главной Государственной Резиденции, у тюрьмы, в которой, по слухам, содержался Острихс, стали собираться первые стихийные митинги. К середине следующего дня это уже были многотысячные толпы.

* * *

Что-то сломалось в системе власти. Что-то, не заметное с поверхности, что-то в ее кристаллической решетке, на молекулярном уровне. Так, бывает, проявляется усталость металла. Держала балка сто лет и, казалось по внешнему виду, еще сто лет продержит… а вот на тебе! Рушится неожиданно и в одно мгновение.

Может быть, следовало сразу принять крутые меры? Черт бы с ними: с международным имиджем, с общечеловеческими ценностями и другой подобной дребеденью. Не до жиру. Так пугануть обывателя, чтобы в зародыше убить начинающего просыпаться в нем революционера! Заметьте, в его же, обывателя, интересах!

Но что-то не выходит. На самом верху кто-то медлит отдать соответствующий приказ, чуть ниже все кивают друг на друга, спихивая с себя ответственность. Рвения на местах тоже не наблюдается: офицеры безинициативны, солдаты выходят из казарм неохотно, жандармерия машет дубинками вяло… А собирающийся в толпы обыватель, не чувствующий реального отпора, начинает сам ощущать себя силой, способной внушать страх и навязывать свою волю.

Вот тут самое время браться за дело вождям! И они появляются!

Руководители партий и партеек, а то и просто лихие авантюристы-одиночки, наконец-то, видят реальный шанс укусить от того пирога, который дотоле много лет лишь носили у них мимо носа.

Вся классическая квашня – верхи не могут, низы не хотят, плюс руководящая и направляющая сила – в наличии. Пожалуйте бриться!

* * *

На четыре дня ситуация как бы застыла в положении неустойчивого равновесия. У власти оставалась еще какая-то возможность, маневрируя силой и готовностью к политическому торгу, отвернуть от обрыва, остаться на своем месте, пусть даже в основательно ощипанном виде. Однако там не нашлось никого, кто обладал бы достаточными талантами и решимостью для выполнения этого виртуозного пируэта.

В деле Острихса, которое сыграло для начавшихся событий роль запала, продолжали тупо разрабатывать сценарий, актуальность которого явно была утрачена. По этой причине, надо полагать, и был неожиданно обнаружен «труп Восты Кирика». Сим фактом, судя по всему, пытались поддержать штаны у версии следствия, которой все равно уже никто не верил.

«Хорошо, – с недоброй внутренней усмешкой подумал Тиоракис, – что для роли основательно залежалого трупа не подходил свежий покойник, а то плохо бы мне пришлось! Куда как здорово было бы предъявить широкой общественности самое настоящее тело самого настоящего Восты Крика, зверски убитого самыми настоящими баскенцами!»

Рассматривая на плохой газетной фотографии свои собственные останки, Тиоракис смог разглядеть только какого-то раздутого безголового монстра, и сам для себя прокомментировал неприятную картинку: «Фу, как некрасиво! Наверняка, бездомный какой-нибудь… Из невостребованных… Какое счастье, что никто из моих родных не знает, кто такой Воста Кирик!»

Судя по газетным сообщениям, обнаруженное тело доставили для проведения экспертизы в судебно-медицинскую лабораторию ФБГБ, что немедленно вызвало вой и улюлюкание распоясавшейся оппозиционной прессы. «Давно ли убийцам стали поручать экспертизу по собственному делу?» – подобные хамские вопросы ставила, в частности, «Старая Газета».

Но уже на следующий день про несчастный неопознанный труп никто даже не вспоминал, поскольку произошло то, что затмило этот малозначащий факт и окончательно перевернуло всю ситуацию.

* * *

В четыре часа утра директора Пятого департамента ФБГБ флаг-коммодора Ксанта Авади разбудил телефонный звонок. Любой нормальный человек не ждет от подобных побудок ничего хорошего. И хотя за последние сумасшедшие дни такие вещи стали почти правилом, внутреннее чувство подсказало Ксанту Авади, что здесь не просто очередной пожар, а настоящая катастрофа. Наверное, вся логика предшествующих событий, жизненный опыт и честно заработанная интуиция стали причиной этого точного ощущения.

– Господин флаг-коммодор! – отчеканила мембрана, – здесь колонель Тоофлер!

Может быть, менее всего Ксант Авади ждал подвоха отсюда. Колонель был начальником внутренней тюрьмы ФБГБ.

– Слушаю колонель, что у вас?

– Заключенный Острихс Глэдди умер, господин флаг-коммо..

– Что?!!! – заорал обычно спокойный в любой ситуации Ксант Авади. – Как вы допустили?!!! Самоубийство?!!! Да говорите же, черт бы вас подрал!!!

– Господин флаг-коммодор! – в голосе Тоофлера зазвучали одновременно растерянность, обида и отчаяние. – Сердечный приступ!

– Какой еще к черту сердечный приступ?!! Он что, на сердце жаловался?!! Почему раньше не доложили?!!

– Ни на что он не жаловался, господин флаг-коммодор! При поступлении был тщательно осмотрен врачом… Никаких жалоб не заявлял!

– Когда обнаружили?! Как?! – Ксант Авади начинал постепенно брать себя в руки, – а впрочем… все на месте… Сейчас буду! – и он, сунув трубку телефона в штекерное гнездо, начал быстро одеваться…

Через полчаса флаг-коммодор уже находился в медицинской части внутренней тюрьмы.

Обнаженное тело Острихса лежало на операционном столе, накрытое простыней. Ксант Авади сам не зная зачем, наверное, в какой-то тайной надежде, что под белым бурнусом может оказаться другой человек, откинул тонкую ткань с головы лежащего и тут же вернул ее на место. Он окончательно убедился, что на чудеса ему по-прежнему не везет.

Ситуация со смертью заключенного оказалась сколь простой, столь и ужасной.

По докладу дежурного контролера, Острихс Глэдди, находившийся в одиночной камере, по существовавшему тюремному распорядку в положенное время отправился ко сну. Контролер, в соответствии с инструкцией, через каждые пять минут заглядывал в наблюдательный глазок камеры, осуществляя контроль за поведением заключенного, находившегося под особым надзором. Сначала все было как всегда. Острихс засыпал трудно, а спал неспокойно, часто изменяя положение тела. Однако, примерно с часу ночи он перестал ворочаться на кровати и затих, лежа на спине. Вначале это не вызвало никакой тревоги у контролера. В конце концов, даже человек с хронической бессонницей иногда крепко и безмятежно засыпает. Прошел час – Острихс оставался все в том же положении. Затем контролер заметил, что соскользнувшая с груди спящего рука как-то очень неудобно свешивается с кровати. Это вроде бы должно, было заставить Острихса переменить позу, но он оставался недвижим. Наконец, минут через пятнадцать контролер решил проверить все ли в порядке и зашел в камеру. Заключенный на оклик не ответил и вообще не подавал признаков жизни. В камеру немедленно был вызван дежурный врач…

– Неужели ничего нельзя было сделать?! – обратился Ксант Авади к находившемуся здесь же доктору.

Тот медленно покачал головой из стороны в сторону.

– Когда я пришел в камеру, он был уже мертв… Никакие реанимационные мероприятия на месте результата не дали. Электростимуляция, искусственное дыхание, укол в сердечную мышцу… Впрочем, вам это вряд ли нужно, это я все в отчете напишу… Я разумеется, распорядился доставить его, – доктор дернул головой в сторону тела под простыней, – в медчасть и повторил все, возможное здесь… Но это, что называется, для очистки совести. Поздно.

– А если в наш медицинский центр?! – в какой-то детской надежде пытал доктора Ксант Авади, там ведь оборудование…

– Ну, нет там оборудования для воскрешения мертвых! Нигде такого нет! – слегка озверел врач. – Можете, если вам угодно, считать меня коновалом, но мертвого от живого я отделяю безошибочно! Кроме того, в соседней комнате находятся двое моих коллег, как раз и из того самого медицинского центра… Колонель Тоофлер вызвал мне на подмогу… Можете поинтересоваться у них.

Ксант Авади нервно протер руками ставшее горячим лицо.

– А почему? В смысле, что с ним произошло? Хоть это сказать можете?

Доктор пожал плечами.

– Без вскрытия и анализов могу только предполагать внезапно развившуюся острую сердечную недостаточность, неясной, пока, этиологии. Знаете, с молодыми людьми такое изредка случается и протекает значительно опаснее, чем у людей пожилых… У тех коллатеральное кровообращение…

– О, Господи! Доктор! – только, что не взвыл Ксант Авади. – Как мы это все там объяснять будем? – и он сделал судорожный жест рукой куда-то туда, в сторону лежащих за стенами операционной и пока еще спящих улиц и площадей.

– Вы полагаете, этот вопрос в моей компетенции? – мрачно поинтересовался врач. – И позвольте осведомиться, какие будут распоряжения по поводу вскрытия? Сами будем делать, или еще как? И тело куда?

Ксант Авади задумался несколько секунд, а потом сухо ответил:

– Да, действительно. Вашей компетенции явно не хватит. Тело в морг нашей судебно-медицинской лаборатории. Пока не вскрывать.

* * *

В газетах, которые Тиоракис исследовал на кухне собственной квартиры, никакая из этих сцен отражения не нашла. Зато там были официальные коммюнике, содержавшие кристальной чистоты правду, состоявшую в том, что арестованный шесть дней назад Острихс Глэдди умер в камере следственного изолятора от острой сердечной недостаточности. Сообщалось также, что по данному прискорбному факту назначено расследование, которое будет «беспрецедентно прозрачно», а для установления точной причины смерти компетентные органы намерены прибегнуть к независимой экспертизе.

Поздно.

Это был тот самый случай, когда правда, вдруг ставшая остро необходимой для спасения правящей клики, выйдя голышом из-за многолетнего завала лжи, нагороженного самой же властью, оказалась неузнанной теми, кому она предназначалась. Ее немедленно освистала, вымазала в грязи и наконец линчевала потерявшая управление толпа.

«Никто не верит в смерть Острихся Гэдди от естественных причин» – это был самый мягкий из тех заголовков, который удалось найти Тиоракису в газетах. Даже сам Тиоракис полагал, что Острихса, скорее всего, отравили или сделали что-нибудь другое в этом роде. Он только поражался тупости и безрассудству тех, кто умудрился не предвидеть совершенно очевидных последствий подобной акции в сложившихся условиях.

К вечеру того же дня целые толпы, наэлектрилизованные газетными заголовками, яростными выплесками в компьютерных сетях и пламенными речами уличных вожаков, стали накапливаться в правительственном квартале и в том числе около здания ФБГБ. «Долой убийц!» – стало их основным лозунгом.

Чем менее решительности проявляли стоявшие в оцеплении полицейские и военные, тем более возбужденной и агрессивной становилась людская масса.

В какой-то момент раздался истерический вопль: «Пока мы здесь топчемся, там заметают следы! Убивают узников!» Это была очевидная чушь и провокация, но толпа, повинуясь собственному инстинкту, кинулась на прорыв.

Военные и жандармские кордоны, так и не получившие приказа стрелять на поражение, были сметены в несколько секунд. На тех, кто не успел отступить в относительном порядке, нападали скопом, избивали, отбирали оружие. Захваченные стволы, попав в руки нападавших, почти сразу начали стрелять. События у штаб-квартиры ФБГБ стремительно переходили в стадию кровавого хаоса. Кто-то из гэбэровцев, находившихся в здании, посчитав, что терять уже нечего, попытался отстреливаться. С улицы ударили по окнам из всего, что было добыто у сбежавших жандармов и солдат. Туда же полетели бутылки с зажигательной смесью, заранее запасенные кем-то из «революционеров». Пока пожаром было охвачено лишь несколько помещений на первом и втором этаже, взведенные до крайней степени возбуждения и озлобления атакующие ворвались в здание, круша все, что оказалось на пути, и убивая любого, имевшего несчастье быть одетым в армейскую форму. Поскольку огонь за этим важным занятием тушить было некому, а пожарных к горящему «гнезду убийц» поначалу просто не подпустили, огромный комплекс, подожженный с разных концов, стал превращаться в огненную ловушку для всех, кто находился внутри. Когда наступило некоторое отрезвление, и пожарные расчеты смогли пробиться сквозь толпу к зданию, им оставалось только наблюдать и, больше для виду, чем с пользой направлять струи воды в сторону огненных смерчей. А потом там внутри что-то ухнуло, и вся средняя часть здания провалилась внутрь себя…

Поток воды, мутный и совершенно бешеный после прошедших дождей лупил в основание скалы, после чего почти под прямым углом улетал в круто уходящую вниз по склону горы каменную щель, над краем которой стояло облако водяных брызг. Наверное, там был невидимый отсюда водопад. В солнечную погоду здесь всегда плясала веселая радуга, но теперь, когда горы низко срезаны застрявшими в зубьях хребта облаками, мелко раздробленная вода только усиливала общее ощущение сырости. Однако было тепло, и к тому же безветренно, что, кстати, не обещало быстрой перемены погоды к лучшему. Горный курорт пустовал: лыжный сезон уже закончился, а период устойчивой летней погоды, пригодной для альпинистских восхождений, еще не наступил.

Тиоракис стоял, приткнувшись плечом к влажноватому стволу здоровенного хвойного дерева, умудрившегося вымахать во весь свой громадный рост на самом краю каменного мешка, и чувствовал ступнями отчетливую вибрацию гранитного монолита, сопротивлявшегося пульсирующему напору дождевого паводка.

Он приехал… он сбежал сюда семь дней назад. Оставаться в столице, в собственной квартире, стало опасным.

* * *

Прижатая к стенке старая власть пошла на такие уступки, которые более походили на безоговорочную капитуляцию. Однако, тем самым, удалось избежать широкомасштабной гражданской войны, и кровопускание ограничилось несколькими десятками жертв при разгроме штаб-квартиры ФБГБ и захвате Дома Правительства. Новые деятели, приходившие к управлению страной, и сами желали побыстрее проскочить стадию хаоса и анархии. Они, в течение многих лет поднаторевшие в политических играх, прекрасно понимали, что разгневанная толпа хороша, если нужно разнести что-нибудь вдребезги, а управлять обезумевшим стадом – удовольствие очень сомнительное. Опять же, предпочтительнее получить от прежних владельцев оставляемое ими хозяйство в относительно целом виде, а не одни только битые черепки. А это возможно, если не загонять бегущего противника в угол, когда он способен в отчаянии ощетиниться и нанести победителю страшные раны. В таком случае гораздо выгоднее, как говорят военные стратеги, выстроить отступающему «золотой мост»…

Президент принял ультиматум Совета Восстановления Справедливости, составленного из представителей оппозиционных партий и перебежчиков из «Объединенного Отечества». Он сложил с себя полномочия в обмен на гарантии от судебного преследования. По требованию того же Совета, последним своим указом президент распустил парламент, отправил в отставку старое правительство и до проведения новых выборов и формирования нового правительства передал власть Временному Правительственному Комитету, образованному все тем же СВС. Сами выборы, фактически сорванные в результате произошедших событий, пришлось отодвинуть на полгода. Таким образом, была обеспечена некоторая легитимность нового управления страной. Армия на этот раз, к счастью для всех, осталась практически в стороне от кризиса.

Виновниками всех неприятных эксцессов последних недель победители назначили гэбэровцев и вообще всю систему государственных секретных служб. На их же злую волю списали гибель большинства революционеров, лишившихся жизни при штурме здания ФБГБ, исключительно по собственной глупости в собственноручно устроенном огненном капкане. Но, это уж такое правило! Тут ничего не попишешь.

Для расследования «заговора спецслужб» и противодействия возможному саботажу действий и мероприятий новой власти по восстановлению пошатнувшегося конституционного строя, законности и справедливости, создали Чрезвычайную Следственную Комиссию [5] , в распоряжение которой перешли все избежавшие разгрома здания и помещения разогнанного ФБГБ.

* * *

ЧСК первым делом принялась разбираться с «делом Острихса», потому как оно напрямую относилось к человеку, ставшему в течение нескольких дней великим национальным героем. Расследование заговора было на виду и на слуху буквально у всех, а значит, из этого факта следовало извлечь максимальное количество политических дивидендов. Речь шла, ни много ни мало, о создании главного идеологического мифа государства, возможно, на многие десятилетия, если не века, вперед. Опять же, находясь при этом важном деле, можно было и прославиться, и продвинуться, и счеты свести…

Прежде всего стали отлавливать сотрудников бывшего Пятого департамента ФБГБ, поскольку не без основания полагали, что провокация против Острихса разрабатывалась в недрах службы политического сыска. Задержали и арестовали многих, хотя здесь имелись большие сложности: кадровая картотека полностью сгорела во время пожара. Однако сознательные граждане с удовольствием доносили на известных им гэбэровцев, или расшифрованных сексотов, а от тех по цепочке выходили на прочих. Кроме того, некоторые сообразительные сотрудники Пятерки по собственной инициативе проявили деятельное раскаяние и старательно заглаживали прошлые «прегрешения перед народом» во имя собственного будущего и будущего своих детей при новой власти. Одним из таких раскаявшихся стал «старейший и вернейший, всех пересидевший и переживший, проверенный из проверенных сотрудник Пятого департамента ФБГБ, кавалер ордена «За тридцать лет беспорочной службы», бессменный начальник «шкатулки», суб-колонель Едд Рыйста по кличке Бинокуляр. Всю жизнь охраняя копилку самых страшных тайн ведомства, он не ведал ни одной из них, но зато знал в лицо большинство кадровых сотрудников. Теперь, зарабатывая расположение новых хозяев, он принимал активное участие в опознании тех, кого подозревали в принадлежности политическому сыску.

Политический сыск умер! Да здравствует политический сыск!

* * *

Главной загадкой дела стала история с Востой Кириком. То что именно он являлся злодеем, заманившим Острихса в ловушку и подкинувшим ему фальшивые улики, ни у кого сомнения не вызывало. Оставалось только установить настоящее имя агента. Но, в этом, самом «только» и состояла основная загвоздка. Имевшиеся плохонькие любительские фотографии провокатора не позволяли ничего сказать о его настоящей внешности. Пышные борода, усы и шевелюра надежно укрывали черты лица. Никто из установленных и допрошенных сотрудников Пятерки ничего не знал об операции по внедрению в окружение Острихса агента ФБГБ. По-видимому, полностью в курсе был только бывший директор департамента флаг-коммодор Ксант Авади, но он как сквозь землю провалился.

Обнаружение «трупа Восты Кирика» почти все считали явной комедией, разыгранной весьма грубо по причине спешки, но полностью отмести эту версию было невозможно. Все тела, находившиеся в морге лаборатории судебно-медицинской экспертизы ФБГБ, сгорели дотла во время страшного пожара, и материала для идентификации не было. И, даже если бы что-то обнаружилось, не с чем было бы сравнивать. Суд, который рассматривал в закрытом режиме дело об аресте Острихса, во время революционных событий подвергся разгрому, и секретная папка, в которой хранилась генетическая формула агента вместе с его настоящим именем, пропала. Высказывалась версия, что ее могли заранее изъять оттуда гэбэровцы, и в этом случае вовсе не оставалось надежды обнаружить важнейшие доказательства.

Был еще шанс заполучить нужные сведения от того самого судьи, который принимал решение об аресте Острихса, знакомился с секретными сведениями и должен был бы помнить настоящее имя агента. Но тут тоже возникло непредвиденное и труднопреодолимое препятствие. Судья так переживал возможные для себя последствия революции, что его хватил инсульт, вследствие которого он потерял и речь, и память. А восстановятся они или нет – этого ни один врач точно сказать не мог.

* * *

Тиоракис в течение десяти дней после отставки президента и падения правительства продолжал оставаться дома и, насколько это было возможно в его положении, внимательно следил за тем, как продвигалось расследование. Благо, «чрезвычайщики», упиваясь выпавшей им ролью и всеобщим вниманием, были безответственно разговорчивы. Пытаясь подчеркнуть собственное значение, они наперебой выбалтывали прессе все, что при профессиональном отношении к делу следовало оставлять в тайне.

«Ну, это ничего. Это пока. Жизнь научит!» – замечал про себя Тиоракис.

Между тем, он прекрасно понимал, что даже при таком любительском подходе через какое-то время его все рано вычислят.

«Нашлись же предатели среди «своих», – рассуждал Тиоракис обдумывая свое положение. – Один, Бинокуляр, гнида очкастая, чего стоит! Через некоторое время установят более или менее весь штат «пятерки», проанализируют, сопоставят… Если я буду оставаться здесь, рано или поздно придут за мной, потащат на допросы. Борода бородой, а манера говорить… голос? Если мне устроят очную ставку с той же Альгемой, или Рептом? Все! И доказывай потом, что это я Острихса предупреждал, что это кто-то другой его подставил и подбросил что надо и куда надо… Вот, кстати, интересно! Кто? Мамуля молодец, конечно! Надо отдать ему должное: подстаховался. Ни словом, ни намеком не обмолвился! Но, все-таки, кто? Репт? Нониа? Майфет?…Да кто угодно может быть! Хоть та же Альгема! Молодец Мамуля! Профессионал. И смылся вовремя, только поэтому меня еще и не достали. А может, не смылся? Может, его уже и нет? Ведь президенту, особенно бывшему, он совсем не нужен. Даже опасен. И я ему опасен. Да и не только ему. Одним словом, опять между двух огней! Ну, что ты будешь делать! Сам виноват. Как говорят, сапер ошибается только два раза. Первый – когда решает стать сапером. Нет нельзя здесь больше оставаться. Бежать нужно!..»

* * *

В маленьком горном отеле никто не спросил у него документа, и он записался в книге постояльцев под девичьей фамилией матери – Варбоди. Хвост из фамилии Тиоракис удалось обрубить только после высадки на железнодорожном вокзале, поскольку без предъявления паспорта билеты на поезда дальнего следования не продавали и в вагон не сажали, а хорошей «липы» у него не было. Потом он почти восемь часов ехал на автобусе до городка в предгорьях, потом еще четыре часа до горного курортного поселка, потом на такси до этой гостиницы, построенной на самой границе лесной зоны, где из-за последнего поворота уходящей вверх долины уже показывал грязный растрескавшийся кончик языка недалекий глетчер.

Здесь его никто не знал, и можно было не опасаться, что смогут скоро найти, но все равно это был тупик, угол.

* * *

Стоя на самом краю каменного обрыва, загипнотизированный вулканическим бурлением воды в каменном котле, он очередной (который уже!) раз за последние дни пытался оценить свое непрерывно ухудшавшееся положение.

Вчера вечером, когда Тиоракис вернулся в гостиницу после обычного блуждания по горным тропинкам, хозяин, очень словоохотливый по причине отсутствия достаточного количества хлопот, тут же поделился с ним сенсационными новостями:

– Господин Варбоди! Вы знаете, стала известна настоящая фамилия этого негодяя!

– Которого? – спросил Тиоракис, будучи вполне уверенным, кого имеет виду горный старожил.

– Того, который подвел под нож нашего Острихса!

«Смотри-ка ты! – не забыл в мыслях съязвить Тиоракис. – Уже и «нашего»! Быстро! Прямо-таки подвел и прямо-таки под нож! Много ты понимаешь!»

– Ну! Быть не может! – произнес он вслух.

– Очень даже может! Тиоракис его фамилия!

– Да? А как это стало известно?

– Да очень просто! Анонимное письмо! Прямо в ЧСК!

– М-м-м… Но, ведь Тиоракисов в стране, может быть, тысяч сто!

– Верно, верно, господин Варбоди! Но они уже проверили. Был такой тип в Пятом департаменте. А сейчас сбежал! Почему?

– Все равно это как-то… Ну, непрочно, что ли… Многие сбежали.

– И снова вы правы, господин Варбоди. В новостях тоже говорили, что это еще не окончательные выводы, но через несколько дней все станет совершенно ясно… Смотрите новости! Через полчаса очередной выпуск…

* * *

«Ну, просижу я здесь еще какое-то, может быть, довольно длительное время… Это, если у хозяина не возникнут какие-нибудь подозрения и он не заявит на меня в полицию… Денег хватит, наверное, на полгода… А потом? За кордон? Глупости! Сейчас на границе любого Тиоракиса наизнанку выворачивать будут. Сдаваться? Чтобы на долгие годы совершенно ни за что сесть в тюрьму? Начать оправдываться, рассказывать, кто есть кто? Придушат в камере! Или просто проигнорируют. Все роли в этой сказке уже распределены и меняться ими никто не заинтересован. Все очень хотят, чтобы главным и желательно, единственным негодяем был провокатор Тиоракис, сотрудник пятого департамента ФБГБ. Единственный способ как-то оставить это дело в подвешенном состоянии – исчезнуть. Чтобы никаких допросов, никаких очных ставок, никаких экспертиз, никаких судебных решений… Тогда версии останутся версиями, и всегда найдутся те, кто будут ставить официальное мнение под вопрос… Слабое утешение, в том числе и для моих родных, на которых станут пальцами показывать. Впрочем, без крепких юридических оснований, именно мою персону связать с этим делом будет сложно… Ну, был там какой-то Тиоракис… А какой именно? Исчезнуть… Легко сказать…»

Он сунул руку за спину под куртку и достал из-под поясного ремня небольшой короткоствольный револьвер, оружие ближнего боя. Был у него такой еще со времен «плясок с баскенцами». Подарок Крюка, нигде не зарегистрированный и никем не учтенный.

Тиоракис откинул в сторону барабан и экстрактором выбросил все шесть патронов на ладонь. Посмотрел пересчитал, сунул в карман. Взвел курок и поднес ствол к виску…

* * *

Ему и раньше приходила иногда дурацкая идея попробовать, как это выстрелить себе в голову? Он тогда тоже разряжал пистолет, упирал ствол в череп, но даже просто вхолостую щелкнуть спусковым механизмом у него не хватало духу. Очень опасался какой-нибудь роковой случайности…

* * *

А тут получилось! Легко так щелкнулось, беззаботно! Хотя самого щелчка слышно не было – все звуки заглушал рев воды под ногами. Пощелкал еще… Нормально!

«А давай-ка вот так» – и он вставил один патрон в крайнюю камору, которая должна была подойти под удар бойка последней. Это оказалось более остро. «А вот если я перепутал направление хода барабана, и она станет первой? – с интересом подумал Тиоракис и, тем не менее, снова приложил ствол к виску и нажал на спусковой крючок… Идет! Потом еще раз… и еще раз… и еще… и еще… и…

…стало именем нарицательным и синонимом слова предатель. Но на все это дело можно взглянуть и по-другому. И тогда вдруг окажется, что Тиоракис, может быть, единственный из нас, кто не предал Острихса. Ни тогда и ни после.

Бытует такое совершенно справедливое мнение, что предать могут только свои. А Тиоракис ни Острихсу и никому из нас с самого начала своим не был. Ведь, в соответствии с версией, которая давно уже почитается за истину, его принято считать кадровым офицером государственного политического сыска, а значит, в нашем кругу он только носил маску «своего». Его никто не перекупал и не перевербовывал. Он никогда не перебегал из нашего стана в стан врага. Тиоракис просто выполнял свой долг, так, как он его, наверное, понимал, согласно приказу, присяге… Или что у них там еще?

А вот если посмотреть на нас…

Слова предать и продать в определенном контексте очень часто рассматриваются как синонимы.

Репт, кажется, первым стал приторговывать памятью Острихса и доставшейся ему от него, как бы по наследству, некоторой толикой ореола чудотворца. Он бы и сам это сообразил, но настоящий размах предприятию под названием «Учение Острихса» придал депутат Федеральной Палаты парламента Виста Намфель…

* * *

Сразу вслед за тем как Объединенное Отечество рухнуло со своих командных высот, между партиями, претендовавшими на роль победителей в Весенней Революции, началось неизбежное соперничество по поводу того, кто заполнит собою наибольший объем в образовавшемся вакууме власти. Нахальство и наглый напор какого-нибудь нового вождя, могут сыграть в такой момент первостепенное значение. А если удастся добавить к этим замечательным качествам необходимую долю харизмы и завоевать с ее помощью, хотя бы на некоторое время, поддержку возбужденной толпы, то лавры «царя горы» в революционной свалке ему обеспечены.

Намфелю, съевшему на политической кухне не одну собаку, нахальства и наглости было не занимать. А вот харизмой он решил одолжиться у недавно погибшего героя. Момент для этого оказался очень удачным. Люди буквально с ума сходили по Острихсу, которому приписывали главную роль в обрушении надоевшего режима. Опять же несомненный ореол мученичества… Тут же – слава «волшебника»… Уже нашлось много таких, которые испытывали по отношению к Острихсу совершенно религиозный восторг. Мало того, пошли россказни о его чудесном воскрешении, чему способствовал тот факт, что тело Острихса, так же, как и пресловутое «тело Восты Кирика», не удалось найти при разборе завалов на месте полностью уничтоженной пожаром судебно-медицинской лаборатории, располагавшейся в сгоревшем здании ФБГБ.

И тут на авансцену эффектно выходит Намфель со своим почти совершенно правдивым рассказом о том, как он, в свое время, спас своего друга Острихса из лап папаши Дрио (за рамками повествования остались только не вполне бескорыстные мотивы, по которым он это сделал). В результате выходило так, что, если бы Намфель не совершил тогда своего подвига, то и Весенней Революции не случилось бы.

Дальше пошла смесь правды с ложью в менее щадящей пропорции, но на фоне неоспоримого факта спасения народного героя, и это прошло великолепно. Народ узнал, что Острихс делился со своим старшим по возрасту товарищем мыслями о нравственном и даже политическом переустройстве общества, а старший товарищ с восторгом внимал глубинам этой философии, и теперь как бы является носителем «заветов, оставленных Острихсом будущим поколениям».

Чтобы начать пожинать вполне осязаемые плоды со своего положения «преемника», Намфель поспешил обезопасить себя от каких-нибудь неприятных разоблачений со стороны возможных конкурентов. В качестве таковых могли выступить только мы, – те, кто в последние два три года действительно постоянно составляли окружение Острихса, достаточно хорошо знали с кем и как он общался, что говорил и, главное, чего не говорил никогда. В альтернативе войны и союза Намфель всегда предпочитал последний, и почти никогда не ошибался, умея выговорить для себя самые выгодные условия.

Он сразу понял, что начинать нужно с практичного и достаточно честолюбивого Репта, к тому же успевшего стяжать себе известность в качестве самого первого «ученика» Острихса. Они сразу поняли и оценили друг друга, тем более что Намфель не стал скупиться, а сходу предложил нашему «администратору» одну из главных ролей в своей игре. Репт, надо отдать ему должное, моментально сообразил, что, используя возможности и политический опыт Намфеля, он сможет залететь на такие высоты, о которых в одиночку и мечтать не мог. Вот так и создался великолепный дуэт «хранителей заветов и продолжателей дела» Великого Человека. Они, как только могли, всюду поддерживали один другого, чем еще больше подкрепляли такой свой статус.

Намфель с помощью Репта делал все возможное, чтобы развить спонтанно возникший в народе культ Острихса. При этом оба они естественным образом оказались главными его жрецами и принимали за ушедшего из жизни героя весь предназначавшийся тому восторг толпы. Вожделенная харизма вкупе с популярностью были выращены точно так же, как в лаборатории на подходящей питательной среде и при оптимальной температуре в течение нескольких часов выращивается необходимая микробная культура.

Опираясь на это завоевание, Намфель сделал следующий стремительный ход: он учредил новую партию «Путь Острихса» с Рептом в качестве председателя, и тут же повел ее на завоевание мест в распущенном парламенте и на штурм президентского кресла, также, до времени, пребывавшего впусте…

Такой фантастический успех агитационной кампании вряд ли когда-нибудь и кому-нибудь удастся повторить!

Намфель имел столько нахальства и точного чутья, что предложил Репту попробовать при публичных выступлениях, по праву «первого и любимого ученика», открыто подражать Острихсу, используя волшебный призыв «учителя»: «Поверьте!». Не слишком отважному Репту поначалу показалось, что разыгрывать эту неуклюжую пародию бессмысленно и даже непорядочно. Он сам мне об этом рассказал как-то в порыве откровенности (о чем, возможно, потом жалел). Но Намфель настоял, уговорил, заставил… и снова попал в яблочко. Всеми предыдущими событиями масса оказалась подготовленной к самогипнозу и, можно сказать, только и вожделела чудодейственной команды. Оказалось, что в подходящих социальных условиях эрзац-Острихс, действует почти также эффективно, как Острихс настоящий. Если бы Репту тогда вздумалось, хотя бы и ради шутки, провозгласить: «Всем спать!!!» – сон, наверное, обуял бы миллионы. Но Репт, следуя режиссуре Намфеля, призывал: «Поверьте нам, подлинным преемникам дела Острихса!» Очень мало, что могли противопоставить конкуренты этому великолепному тандему. По-крупному наехать на них было не за что (все вины, действительные и мнимые, лежали на рухнувшем режиме), а от мелких уколов Репта и Намфеля надежно укрывала благодатная тень Великого Человека.

Народ повалил в новую партию толпами. Почуяв, куда дует ветер, туда же кинулись все политические проныры, создав целый поток перебежчиков из других партий. Впору уже было принимать в ряды «путейцев» по конкурсу. За какие-то три месяца «Путь Острихса» ободрал электорат со всех конкурентов и триумфально победил на выборах в парламент, а Виста Намфель стал президентом НДФ…

* * *

А так ли важно, кто первым из нас потащил на рынок свои отношения с Острихсом? Гораздо принципиальнее пошел бы разговор, если бы кто-то умудрился не поддаться соблазну. Но таких не нашлось. Все отметились.

Одно время я пытался искать себе оправдания. Все себя уговаривал, будто не имею права покушаться на иконописный образ Острихса, поразительно быстро и как бы без моего участия сложившийся в народном сознании. Вот спрашивают меня: «А расскажите нам, глубокоуважаемый господин Майфет, какой он, Острихс был золотой, бриллиантовый, бархатный, самый человечный человек, гениальный мыслитель и борец за народное дело». А я им: «Да ни хрена подобного. Отлит он был из самых обыкновенных материалов. Человечность его была в пределах нормы. За «бедный народ», после неудачных юношеских опытов, особенно не переживал, поскольку со временем стал, скорее, индивидуалистом и созерцателем. Мыслить любил и умел, но ничего гениального не сотворил. Почти все, что выдается за его слова, придумано другими людьми в своих собственных интересах. Еще он с некоторых пор слишком ценил свою независимость, чтобы быть очень глубоким в привязанностях, в том числе и дружеских. Всех нас, «бывших с ним», его друзьями и тем более учениками можно назвать с очень большой натяжкой. Мы были, скорее, группой добровольцев, допущенных им к участию в каком-то его эксперименте, о цели которого он нас в известность не поставил…» И так далее. Как вам такой Острихс, господа?

Пороху не хватило у меня говорить подобное. Оскорбительным все это казалось в сравнении с тем возвышенным образом, который успел засесть в умах людей. «Майфет мелкий завистник! Майфет клеветник! Майфет поет с чужого голоса!» – вот что я боялся услышать в ответ на мою никому не нужную правду. И наверняка услышал бы. И заделался бы в отщепенцы, в еретики, можно сказать, со всеми к тому неприятными присовокуплениями.

Нет! Я уговорил себя, что для памяти человека, которого я действительно очень уважал и почти любил, более правильно поддерживать общепринятое мнение. И стал я, как и некоторые другие из нас, автором сусальных житий Великого Острихса и поддерживал своим авторитетом «ученика» легенду о Репте и Намфеле, как о верных и последовательных продолжателях его «дела».

А взамен я имею то, что имею: почетные должности, всеобщее уважение, верный доход, спокойную старость и не очень спокойную совесть.

Бесполезно показывать на Репта пальцем: «Он виноватее, он первый начал!» Укладывается ли вообще предательство в категории относительности? «Он предал в большей степени, чем я», – как-то не звучит.

Совместными усилиями мы замечательно встроили имя Острихса непосредственно в структуру государственного управления и сделали его орудием социальных манипуляций. То есть совершили то, чего он больше всего боялся и всеми силами старался избегнуть. Мы подменили самую суть Острихса и с большой выгодой для себя торгуем фальшивкой. Тиоракис, что характерно, такого не сумел…

* * *

А есть еще один поворот темы.

Некоторые исследователи, склонные к поиску сенсационных разоблачений, последнее время все чаще выталкивают на поверхность версию о том, будто бы Тиоракис вовсе не сделал того, что ему приписывают. То есть, в существовании агента Пятого департамента ФБГБ Тиоракиса они не сомневаются, но утверждают, будто он не мог завести Острихса в ловушку и подбросить ему фальшивые улики.

Правда все это строится на очень зыбком фундаменте.

Недавно были опубликованы личные записи врача, умершего уже лет десять назад. Во время Весенней Революции он заведовал невротическим отделением госпиталя ФБГБ, и в своих заметках излагает историю о каком-то загадочном пациенте, которого вверили его заботам недели за четыре до ареста Острихса, начала беспорядков и смены власти. Доктору почему-то взбрело в голову, что именно этот человек и был тем самым Тиоракисом. Доводы его, надо сказать, очень слабы. Вывод о том, что пациент являлся сотрудником «пятерки» зиждится только на том, что его привез в госпиталь лично флаг-коммодор Ксант Авади. Никаких документов, подтверждающих такое заключение, разумеется, нет. Далее он сообщает, что лицо и голова «больного» были тщательно выбриты, да и в последующие дни пациент продолжал аккуратно бороться с растительностью на лице и черепе. Доктор высказал предположение, что такой прием является лучшей маскировкой для человека, который до этого носил густые бороду, усы и шевелюру. А Тиоракис, замечает он, будучи в образе Восты Кирика, как раз имел такой облик. Ну и, наконец, Воста Кирик, пропал как раз тогда, когда в невротическом отделении появился таинственный пациент. Еще там была какая-то история с ежедневным забором проб крови у этого человека, которые тут же отправлялись в спецлабораторию ФБГБ. Доктор опять же спешит предположить, что это именно та кровь, которую кто-то разлил потом в жилище Острихса для того, чтобы приписать ему соучастие в убийстве агента.

На мой взгляд, – слишком много предположений и допущений.

Но, если хотя бы на минуточку допустить, что это может оказаться правдой, то тогда настоящего предателя (предателя во всех смыслах!) следует искать среди тех, кого всегда почитали за «верных учеников», «хранителей заветов» и «продолжателей дела»…

Очень неприятная из этого может получиться история… В том числе и для меня.

Пусть уж лучше все остается как есть.

Примечания

1

В наше время этот номер «Столичного патримольца» представляет из себя настоящую коллекционную ценность. Несколько экземпляров его имеется в спецхране, несколько – в соответствующих уголовных делах в качестве вещественных доказательств, и, по-видимому, очень незначительное число – в частных собраниях исторических раритетов.

2

Цеда Ларне – эстрадная певица и киноактриса, пользовавшаяся большой популярностью в последние три-четыре года перед Шестилетней войной.

3

Ражер Талифф (7296–7345 гг.) – один из наиболее выдающихся и популярных актеров театра и кино Кальгской Республики. В НДФ стал особенно популярен после выхода на экран фильмов «Железо и золото», «Бесшабашный», «Художник» и др.

4

ВЭК – Всемирный Экуменистический Конгресс, международная общественная организация, выступающая за объединение церквей, имеющая штаб-квартиру в Дансиде (Великое Герцогство Лансор)

5

Впоследствии преобразована в Федеральный Комитет Расследований (ФКР)