Внутри длинного сарая, про который Лешка сказал, что это – клуб, горело электричество, вокруг, по воде, змеились растянутые, разорванные на лоскутья отражения света, падавшего из окон, и от их непрестанного змеения наглядевшимся на Каму Костиным глазам сарай показался пароходом на реке, плывущим куда-то в черноте ночи.

Человеческие фигурки сновали по мосткам, соединявшим сарай с сушей; сильная, ничем не прикрытая электролампа над клубной дверью сверкала так резко, что в глазах от нее возникала ломота. А в самом клубе в шумном, бестолочном сплетении с музыкой, мелодии которой было не разобрать, плескалось, ворочалось, топало что-то огромное, буйное, тесно заполнившее всю внутренность помещения, иногда даже явственно нажимавшее изнутри на стены, – какое-то единое стоногое существо.

Так же враз, как оно топало, ворочалось, всплескивало, толкалось о стены, стоногое существо это одновременно с музыкой вдруг оборвало свое шумное буйство, – будто выключили пружину, что создавала внутри клуба все это движение и шум.

услыхал Костя, протискиваясь в дверь клуба, в тесноту разгоряченных тел. Крепкий, свободного дыхания голос раздавался откуда-то из середины зала, из-за всплошную сомкнутых спин.

– Ну, завели шарманку! – недовольно проворчал кто-то сбоку.

Костя поглядел по сторонам: парни, девушки… Кто принаряжен специально для клуба, кто в будничном, рабочем – видно, пойдет отсюда прямо в смену.

Две девчушки на шпильках, вставая на цыпочки, помогая одна другой приподняться повыше, пытались впереди Кости разглядеть того, кто читал стихи. Они были поклонницы чтеца, и, как всем поклонницам, им было важно не то, с чем он выступает, а сам факт, что выступает – он; стихов они не слушали, стихи им были не интересны, им нужно было только видеть предмет их обожания, и они беспрерывно говорили между собою шепотом: «Видишь? Ты вот так смотри, так лучше… Смотри – руку поднял! Ох, а какие у него запонки! А бородка ему, верно, идет? Нелька – дура, небось теперь локти кусает…»

Они первые бешено зааплодировали, когда декламатор умолк, и закричали писклявыми крысиными голосками: «Бис! Бис!»

– Ев-ту-шен-ко! Ев-ту-шен-ко! – скандируя, страшными басами, сложив ладони рупором, рявкнула позади Кости группа парней.

Невидимый Косте декламатор начал читать что-то еще лирическое, тихо-тихо, так, что голоса его не стало слышно вовсе. Парни позади Кости снова требовательно рявкнули:

– Ев-ту-шен-ко!

На них зашикали, оборачиваясь; какой-то парень с красной повязкой на рукаве сделал строгое лицо и погрозил любителям евтушенковских стихов пальцем.

Костя так и не разобрал, что, какие стихи читали в центре зала. Две девчушки впереди него, напряженно встававшие на цыпочки, снова бешено заколотили в ладоши и снова пронзительно, противно завизжали: «Бис! Бис!»

Не дав чтецу насладиться заработанными им аплодисментами, грянула музыка – кларнет, аккордеон и барабан с тарелками. Толпа вокруг Кости немедленно пришла в движение, зашевелилась, мигом образовались пары, и начался, если определять точно, не танец, ибо в тесноте парам невозможно было совершить ни одного танцевального па, а какое-то всеобщее дерганье, раскачивание из стороны в сторону и перебирание ногами на месте под отбиваемый оркестром ритм.

– Вас можно пригласить? – кто-то бесцеремонно, цепко, в уверенности, что отказа не может быть, тронул Костю за руку.

Возле стояла рослая, с высоко поднятой, выдающейся вперед грудью блондинка в узком светлом платье, кончавшемся значительно выше колен. Волосы на ее голове были уложены замысловатою башней. С косметикой она явно перестаралась: лицо выглядело неестественно белым и так же неестественно, грубо синели ее веки, чернели нарисованные брови и ресницы, почти вдвое растянув глазные овалы. Со своей статной фигурой, длинными ногами в капроне, на высоких шпильках, с пышной копной крашеных, увеличенных начесом волос, нарисованным, современного стиля личиком, блондинка при первом, беглом знакомстве могла сойти даже за красавицу. Портили ее только слишком маленький, какой-то кукольный носик и мелкие, редко поставленные зубки. Кроме простой, явной некрасивости в этих ее мелких зубках было еще что-то неприятное, зверушечье, передававшееся всему лицу блондинки и даже всему ее облику.

Костя не успел ответить; блондинка не дала ему времени даже мало-мальски разглядеть себя – сразу же положила ему на плечи руки и, подчиняясь ей, через секунду Костя оказался вовлеченным в толкотню, которая означала танец и которой был захвачен весь зал.

Как ни старался Костя сохранять между собою и своей партнершей хоть какое-то требуемое приличием расстояние, их беспрерывно толкали навстречу друг другу, сжимали с разных сторон, и блондинка то и дело касалась его своей высокой грудью, щекотала ему лицо завитками волос, отбившихся от общей копны; порой их лица сближались настолько, что у Кости возникало опасение измазаться краской ее губ и ресниц.

– Познакомимся? – спросила она с той прямизной, которая возникает от привычки к частым и быстрым знакомствам, от чувства того, что вокруг своя среда, своя сфера, и от немалого уже опыта. – Меня зовут Неля.

«Не та ли это Неля?» – подумал Костя, вспомнив девушек, что громче всех аплодировали чтецу.

– Я вас знаю, вы у Хрюмина работаете, – сказала Неля.

– У кого? – переспросил Костя.

– У Хрюмина. В Управлении жилстроя.

– Вы ошиблись.

– Разве? По-моему, я вас там видела. Или нет… в лаборатории стройматерьялов, на ГРЭС. Впрочем, не помню. Но где-то видела… А вы твистуете?

– Как сказать… – промямлил Костя. – Приходилось немного…

– Ненавижу тех, кто не твистует! – сказала Неля презрительным тоном, кривя бледно-лиловые губы, с родинкою на верхней. – За мной один мальчик волочится, мальчик – ну просто прелесть, влюбиться с ходу можно. Но не твистует – такой идиот, представляете? И даже учиться не хочет. А я, вы знаете, прямо сразу начала, только один раз увидела в кино… Приветик! – сделала она кому-то пальчиками за Костиной спиной. – Это Лёнечка, москвич. С теплоцентрали… Двадцать два года – и представляете – жениться надумал, дурак! А у нее – восемь классов, местная. Представляете, что за пара будет: он – москвич, из Эмтэи, а она – «чо» говорит! И в мыслях у нее, конечно, свой домик, корова…

Музыка наконец оборвалась. С чувством освобождения Костя опустил руки. Но Неля не собиралась его покидать.

– Давайте туда, к стеночке. Сейчас они будут танго играть, я знаю, а потом твист, – и мы с вами твистанем. Вы курите? Дайте мне сигарету…

– Здесь же нельзя.

– Плевать. Мы потихонечку.

С шиком, но не слишком умело Неля зажала в пальцах с длинными блестящими ногтями сигарету, затянулась, слегка откинув голову, выпустила дым, выпятив нижнюю губку.

– У меня дома есть «Трезор». С фильтром. Но это слишком дамские сигареты, я предпочитаю вот такие – покрепче. Один мальчик, он тоже мной интересуется, – его папа часто бывает за границей, – ездил в отпуск домой и привез мне настоящие английские сигареты – такая коробочка зеленая, на ней такой поясочек, и по-английски написано: «маде́ ин енгла́нд»…

– Ме́йд ин и́нгленд, – поправил Костя.

Неля не обратила внимания.

– Ой, пожалуйста, станьте так…

Она передвинула Костю, а сама спряталась за него, с дымящейся сигаретой в пальцах, продолжая часто и неглубоко затягиваться и выпускать дым струйкой, трубочкой складывая губы.

– Что вы делаете здесь?

– Где, в клубе?

– Нет, здесь, в Лайве. Работаете?

– В основном я здесь страдаю. Томлюсь и страдаю. Имела глупость получить специальность, и вот теперь жестоко расплачиваюсь… Боже, как я хочу отсюда уехать! – простонала она, заведя кверху глаза. – Вот сказали бы: ты свободна, езжай, – даже бы вещей не взяла! Вам, мужчинам, все равно, где жить, вам ведь нужно только одно: вино и женщины, а этого всюду в избытке. Но женщина в такой обстановке опускается. Вы видите этот клуб? И это – единственное место, где можно развлечься. Здесь нет даже приличного ресторана! У меня второй год лежат импортные шпильки, так я их за все время два раза надевала – один раз на Новый год, а другой – когда справляли мой день рождения. Представляете? Куда здесь в них пойдешь? Здесь даже прилично одеваться нет желания… Знаете, какая моя самая любимая мечта? Представлять, как я уезжаю отсюда! Боже, я б сделала это в любую минуту! Но ведь могут отобрать диплом. Приходится терпеть положенный срок. А это еще до осени будущего года! Представляете, какой ужас?

– Вы из Москвы? – спросил Костя.

– Нет, я из Одоева.

– Одоев?

– Да, такой городок в Тульской области.

– И чем же ваш Одоев лучше Лайвы?

– А кто вам сказал, что я собираюсь сидеть в Одоеве? Я устроюсь у тетки в Туле, а Тула – это не Лайва и не Одоев. Из Тулы до Москвы всего два часа электричкой…

– Что же у вас за специальность?

– О, у меня специальность редкая! Связана с вечной мерзлотой.

– В Туле есть вечная мерзлота?

– А вы комик, я таких люблю! Вот и чудесно, что вечной мерзлоты там нет…

– А специальность?

– Плевать мне не специальность! Меня тетка в два счета устроит. Эти сто десять рублей, за которые я тут страдаю, я смогу получать и там. В секретарши пойду. Как вы думаете, хорошая из меня секретарша выйдет? Скажем, при директоре какого-нибудь большого завода или шахтного управления… Ой, пожалуйста, подвиньтесь еще капельку, вот так… Нет, вы подумайте, какой нахал! Я ему совершенно ясным языком сказала, что не хочу иметь с ним ничего общего…

Костя обернулся – поглядеть, от кого она пряталась. Шагах в пяти, за столбом, подпиравшим потолочную балку, точно раскаленные угли, горели напряженные, пристальные, черные как ночь глаза.

– Кто это? – спросил Костя. – Ваш знакомый?

– О, это такой противный человек! Представляете, какой ультиматум он мне вчера предъявил? Он хочет, чтоб я принадлежала только ему и больше ни с кем не смела разговаривать, танцевать…

– Если он вам в самом деле неприятен, так порвите с ним всякие отношения – и дело с концом!

– Вы его не знаете! Он такой нахал, такой деспот, ничего не хочет слушать. Он сказал, что если я не соглашусь на его условия, он меня зарежет!

Костя засмеялся.

– Это он пугает!

– Пугает? Посмотрели бы вы на него, когда он мне это говорил! У него даже усики дергались. От него все можно ожидать. Он иногда как сумасшедший – как заблекочет по-своему, завертит глазами – они у него точно буравчики. Меня мороз тогда продирает… У него дружки еще есть, он для них – культ личности, они целиком под его влиянием… Он их на свои деньги угощает, они всегда так и ходят за ним, как свита, как телохранители. Чего он захочет, то они для него и делают. Вон, видите, стоят, – нет, не там, у другого столба: рыжий, а возле него – в черной рубашке, и еще третий – пониже, щекастый… улыбнулся вот сейчас, с золотым зубом… Это все его дружки – Чика.

– Как? Это его имя такое – Чик?

– Это его просто так зовут. И он сам себя так зовет. А имя у него другое. Какое-то такое… трудное. Он мне говорил, я забыла. Нет, вы подумайте, каким взглядом он смотрит! Знаете, мне страшно, вы меня не бросайте, хорошо? Мне надо только подругу дождаться, с ней он мне ничего не сделает. Когда она со мной, он даже подходить не рискует. Она крановщица – девка, знаете, какая боевая, может такими словесами отбрить, покрепче парня…

В каком-то хромом, спотыкающемся ритме застучал оркестровый барабан. Дав ему вволю наспотыкаться, пронзительными, дерущими уши голосами завыли, застонали, залаяли другие инструменты.

– Твист! – восторженно, с сиянием в глазах, воскликнула Неля, еще под спотыкание барабана начавшая подрагивать, изгибаться корпусом и одной ногой как бы вкручивать в пол валяющийся окурок.

– Ну-ка, мальчик, больше жизни!

Схватив Костины руки, она стала мотать взад-вперед своими и его руками, показывая, какие движения должен совершать Костя. Твист всегда представлялся ему глупейшей нелепостью. Сдержанно и неохотно он поддавался Неле, но ему было неловко, даже стыдно от навязываемых ему движений, чувствовал себя он скованно, руки и ноги были как деревянные.

Однако никто вокруг не обращал на них внимания, все самозабвенно были заняты твистом, раскорячившись, вихлялись, машинно-однообразно побалтывая руками, точно болванчики, мотая головами. Одни – выгнувшись вперед животом и грудью, другие – наоборот, наклонившись, как бы в беге, отставив вихляющиеся зады. Парни и девушки, несмотря на всю видимую живость и бешеную энергию движений, казалось, перестали быть живыми людьми, а превратились в нечто механическое, заводное, движущееся не по своей воле, а управляемое припадочным ритмом оркестра, однообразно и бесконечно повторявшего несколько нот, похожих скорее на скрежещущие звуки плохо смазанных шестеренок.

Девушки вихлялись с особенным упоением, выламываясь и так и этак, опускаясь на самый пол, затем в том же машинно-однообразном вихлянии выпрямляясь.

Кое-кто и не танцевал в зале, в том числе и Чик; из-за столба в облупленной меловой краске продолжали неотступно глядеть его как бы наполненные черным пламенем глаза.

Какой-то тип, эпилептически дергающий головою, плечами, с болтающимися, будто в параличе, кистями рук, оторвал Нелю, в своей эпилептической трясучке завертелся вокруг нее – и Костя стал выбираться из толкотни, к стене, на свободное пространство. Новый Нелин партнер, продемонстрировав ей полную развинченность своего скелета, отправился показывать это другим, и покинутая Неля догнала Костю. Она вся горела каким-то ненормальным, с сумасшедшинкой, возбуждением, и хотела заставить его продолжать твист. Но тут лай трубы и вопли аккордеона замолкли, и движение толпы неохотно остановилось.

Помахивая себе на разгоряченное лицо ладонью, Неля первым делом проверила – на прежнем ли месте Чик и смотрит ли.

– Давайте к той стене перейдем, – сказала она Косте. – Только вы возьмите меня под руку, как будто вы сами меня уводите…

В центре круга появился массовик-затейник и стал предлагать какую-то игру. Но на его потуги отозвались вяло. Игра хотя и завязалась, но веселился от нее, скакал и прыгал в кругу зрителей один лишь затейник.

Потом снова заиграл оркестр, на этот раз вальс. Танцевать его принялось куда меньше пар, чем твист; остальные стояли вдоль стен, разбившись на кучки.

Среди движущихся, смеющихся, разговаривающих лиц Костя опять увидел бледное, напряженно-холодное, следящее лицо Чика – с завитками жестких волос над невысоким лбом, узкими, будто наведенными углем усиками. И он перебрался на эту сторону зала. На нем был отлично сшитый черный костюм с расклешенными внизу брюками, белоснежная сорочка и модный сетчатый капроновый галстук.

Нелю кто-то окликнул. Она отошла, вернее, отпорхнула от Кости, сделав ему пальчиками: я не насовсем, я только на минутку. Он увидел ее разговаривающей в одной кучке, потом в другой. Вскоре он потерял ее из виду, а минут через пять увидел уже с Чиком.

Разговор у них как будто происходил во вполне мирных тонах. На лице у Нели играла улыбка, поза ее была чуть кокетлива. Она курила, так же, как с Костей – с шиком держа перед собой в наманикюренных пальцах сигарету. Никаких страхов перед Чиком, о которых она говорила, в ней не чувствовалось и не было приметно. Напротив, создавалось отчетливое впечатление присутствия в ней повелительности по отношению к Чику, главенства над ним. Он подле нее, ниже ее ростом на полголовы, выглядел стушеванным, послушным, даже робким.

«Значит, поладили», – решил про себя Костя с остронеприязненным чувством к Неле, удивляясь тому, как все в мире разно: она ему неприятна, а кто-то от этой крашеной пустой девки может быть без ума, сгорать в страстях…

Клуб и наполнявшая его суета уже ему надоели, были уже скучны. Он постоял немного у стены и стал пробираться к выходу.