К пеньку, на котором расположился Антон, от стоявшего в отдалении дерева ползла тень, еще немного – и она дотянется до него. Сразу же похолодает воздух, прохватит дрожь в тонком плаще. Антон поискал глазами для себя другой пёнушек, ласкаемый солнцем, и перебрался на него. Когда вставал и садился – ногу прострелила острейшая боль. Сидишь – нога только глухо ноет, словно бы жалобно скулит, как скулит сирый, страдающий щенок. А чуть двинешься, напряжешь мышцы – пронизывает так, будто в нее снова вошла горячая пуля… И ничто уже не помогает: ни процедуры в поликлинике ветеранов войны, к которой прикреплен Антон, ни новейшие средства, которые взахлеб рекламируют радио и телевидение…

«…А время вертит ленту лет…»

Куда он делся, тот смешной, немного нелепый, с продолговатыми стеклышками очков Вадим, что пел эти строки в голодном, нетопленном студенческом общежитии первого послевоенного года? Жив ли он еще? Любит ли все так же Вертинского, как исступленно любил его тогда? Продолжает ли петь свои песенки под стук ладоней по фанерной крышке стола или хотя бы помнит, как пел в ту пору, вот эту, от которой у Антона осталась в памяти всего дна строка?..

В последних классах школы – девятом и десятом – на Антона, наряду с его прежними увлечениями рисованием и фотографией, накатило еще и новое: военной историей. Увлекся всерьез, по-взрослому: натащил из разных библиотек множество книг о наиболее крупных войнах, особенно о мировой войне 1914-18 годов, долгими зимними вечерами штудировал их так, как ни один свой школьный учебник: с выписками в толстую тетрадь в клеенчатом переплете, копированием схем сражений.

В ту пору появились и быстро вошли в моду «вечные ручки». В классе Антона они были уже почти у всех; у некоторых – дорогие, с золочеными перьями. Самая великолепная была у Володьки Головина: толстая, как сигара, искрящаяся как бы изморозью, с роскошными перламутровыми отливами. Налитых в нее чернил хватало на целую неделю. Продавались ручки и дешевые, простенькие, но даже и они были недоступны Антону по цене – девять рублей. Если сравнить с ценою билета на киносеанс в кинотеатре «Пионер», где билет стоил 20 копеек, то на девять рублей можно было сходить в «Пионер» сорок пять раз. Антон долго собирал эту сумму, откладывая по копейкам из тех денег, что давали ему на школьные завтраки, выпрашивая у матери по гривеннику. Наконец девять рублей были собраны.

Купленная ручка не просто нравилась Антону, он был в нее влюблен, как ни в какую из своих вещей. Цвет ее корпуса был восхитителен: теплый, шоколадный. Она лежала в руке, будто была изготовлена по ее меркам. Будто ты выемка между указательным и большим пальцами, в которой она помещалась при писании, была тем гнездом, в котором она родилась, из которого выпорхнула. Чернила для вечных ручек выпускались разные: черные, фиолетовые, синие. Были и темно-синие – как южное море в полдень под безоблачным небом. Антон выбрал их; по словам мамы, в годы ее гимназического ученья чернила такого цвета назывались ализариновыми. Их делали из корневищ какой-то редкой травы, растущей в арабских странах. Перо в ручке было не золоченое, просто стальное, похожее на наконечник копья древнего воина, но писало мягко, неслышно, будто само бежало по бумаге. Ализариновые строчки ложились ровно и радовали глаз. У Антона уже установился почерк, и ему впервые доставлял удовольствие сам процесс писания. Хотелось без конца покрывать гладкие, глянцевитые страницы толстой клеенчатой тетради своими ровными темно-синими строчками…

Когда изучаешь, то, что увлекает, хочется, нужно тебе самому, а не по требованию учителей, память свежа и остра, не надо ничего заучивать, все ложится в голову с одного раза, накрепко, как те письмена, что врезаны в каменную плиту.

Чрез полгода Антон знал все о походах Ганнибала, о сражениях и победах Юлия Цезаря, о многочисленных битвах русских князей с нахлынувшими с востока ордами татаро-монголов. О войне 1812 года с французами он мог рассказать не хуже любого ее участниками. Войну 14-го года он изучил досконально, кропотливейшим образом, прочитав толстенный двухтомник с подробными картами и схемами. Не сбившись, мог воссоздать за все четыре года войны на любом фронте движение каждой русской армии и дивизии, каждой армии и дивизии противников: Германии, Австро-Венгрии, Турции.

Поэтому, когда 22 июня, после только что прозвучавших по радио заверений правительства, что войны не будет, слухи о ней распускают ярые недруги Советского Союза, чтобы столкнуть нас с Германией, война все-таки разразилась, Антон был гораздо лучше многих, в том числе и многих военных, подготовлен к восприятию и пониманию событий. Вопреки словам Молотова и Сталина, что Германия напала внезапно, и это дает ей на первых порах преимущество, Антон понимал, что никакой внезапности в нападении германских вооруженных сил нет, просто прошляпили, проморгали, произошла трагическая ошибка в расчетах и предложениях. Можно скрытно подстеречь глухой ночью пешехода и внезапно выскочить на него из-за угла, но, готовясь к масштабной войне против огромного государства, размещая на обширной территории в исходное положение огромные группировки войск, артиллерии, танков, самолетов, сделать это скрытно никак нельзя, а раз не соблюдена скрытность, тайна, то и невозможно внезапно напасть. Наверняка поступала, и, скорее всего, обильная разведывательная информация о приготовлении Германии к войне, но ей не верили, ее отвергали. И не предприняли никаких ответных приготовлений. Антон понял, что граница наша от Ледовитого океана до Черного моря никак и ничем не укреплена, открыта, обороняющим ее войскам, за исключением некоторых незначительных пунктов, не за что уцепиться, держаться, нечем прикрыть себя, а наспех открытые саперными лопатками земляные окопы – это не укрепления при такой силе наступающего танковыми лавинами врага. Из первых же сводок Совинформбюро Антон понял, что на границе только малочисленные, слабо вооруженные пограничники, а наши основные силы к границе заранее не подтянуты, не сосредоточены, не развернуты в боевой готовности, как надо было бы обязательно сделать в последние месяцы перед войной, исходя из складывающейся обстановки; основные силы еще в глубине страны, и пока они будут задействованы, противник сумеет смять и уничтожить тех, кто защищает границу, глубоко продвинуться по нашей земле, многого достичь, многое захватить, а мы понесем тяжелые потери во всем.

Много чего еще понял Антон, и прежде всего то, что висевшие повсюду лозунги, вселявшие веру в нашу армию, в наши немедленные победы в случае войны: «Будем бить врага на его территории малой кровью, могучим ударом!», «Ни пяди своей земли не отдадим!» и прочие – были только лишь словами, блефом, которым успокаивали себя и пугали врагов; той победоносной сокрушительной войны, которую обещали народу в речах и лозунгах, не будет война будет совсем другая: тяжкая, кровавая, со страшным напряжением сил и средств, с громадными людскими потерями. И совсем неизвестно, чем она кончится, хотя заикающийся, явно испуганный и трусивший Молотов, выступивший раньше почему-то молчащего Сталина, в конце своей сбивчивой речи сказал: «Победа будет за нами!»

Повестки на призыв в армию понесли по домам в тот же день, когда выступил Молотов. Его речь прозвучала в полдень, а часа через три по улицам уже бежали посыльные военкоматов с белыми листками в руках, разыскивая указанные в них адреса.

Ближайший к дому Антона мобилизационный пункт находился в клубе имени Карла Маркса на Комиссаржевской. Явившихся по повесткам быстренько прогоняли по кабинетам с врачами, наголо стригли и переводили в прилегавший к клубу сад, в котором в недавние мирные дни играла по вечерам музыка, танцевала на дощатом кругу молодежь. И больше мобилизованные уже не выходили за ограду. Дня два, три шло накопление призывников, потом их обмундировывали в военное, с шинельными скатками через плечо, вещевыми мешками на спине строили повзводно – и длинной колонной вели на вокзал к уже поданному и ожидавшему их эшелону. Иногда во главе колонны шел духовой оркестр, играл бравурный марш, но музыка эта только лишь надрывала всем сердца. Пока же этого не произошло, с утра до позднего вечера у ограды сада толклись родные тех, кто был призван и отправлялся на фронт. Звучали всякого рода наказы тем, кто оставался, пожелания и напутствия тем, кто уезжал. А многие, уже все сказав и все услышав, просто стояли у ограды, вцепившись в нее руками, прижав к ней лица, и смотрели в лица тех, кто был по другую ее сторону. И большинство при этом думало, что видят друг друга в последний раз…