В райком комсомола Антон шел по скрипучему снегу, добавленному последними метельными днями, и ему было в великое удовольствие, что наконец-таки он, хоть и вне службы, в отпуске на долечивании, но выглядит как настоящий красноармеец; приятно было чувствовать на себе ладную, добротную одежду, рождаемое ею тепло – даже в довольно ощутимый, пощипывающий, покалывающий морозец – градусов в десять ниже нуля.

Встретился такой же юный красноармеец, мальчик лицом, с косинкой в черных, узких глазах, должно быть – бурят, их много попадалось среди местного люда, четко приветствовал более высокого и более старшего на вид Антона, приложив руку к ушанке; Антон ответил ему тем же. Эта встреча и обмен приветствиями ему тоже доставили удовольствие – чувством своей причастности к армии, дружеству военных людей, давно вызывавшему в нем любовь, уважение и самый пристальный интерес. Была какая-то приятность в самом приветственном движении руки; хотелось, чтобы опять встретился какой-нибудь военный человек, повторить этот жест: пружинно взбросить руку к головному убору и так же пружинно отдернуть ее назад.

В райкоме произошло такое, чего Антон никак не ждал и не предполагал. Секретарь райкома, парень постарше Антона всего года на два, на три, в зеленой армейской гимнастерке с пустым левым рукавом до самого плеча, свернутым в рулон и подколотым английской булавкой, с живым интересом выслушал Антона, видимо, сразу же расположенный к нему его военной формой, бегло взглянул на комсомольский билет, госпитальные документы, очень почему-то оживился, пришел в радостное настроение, выскочил из-за стола и, держа Антоновы документы в руке, сказав ему: «Пошли!» – понесся куда-то из кабинета. Увлекая за собой Антона, он толкнул дверь в другую половину длинного одноэтажного здания, в которой находился райком партии, без стука распахнул обитую клеенкой дверь с табличкой: «Заведующий отделом агитации и пропаганды» и, буквально вбежав туда впереди следующего за ним Антона, громко, с торжеством в голосе, объявил:

– Алексей Степанович, вот он – кто нас выручит. Антон Черкасов, фронтовик, лежал тут у нас в госпитале, а сейчас в отпуске на три месяца. Родом из Воронежа, законченное среднее образование, студент «политеха», но сразу же призвали на фронт, комсомолец с тридцать восьмого года. Я думаю, у меня и сомнений нет – он вполне справиться!

Алексей Степаныч, завотделом, был тоже молод, постарше комсомольского секретаря лет на пять, не больше. Для партработника, к тому же заведующего отделом, это еще очень молодой возраст. Видно, и кадрами райкомов сейчас командовала война, расставляя людей в зависимости от военных обстоятельств, потребностей, приказов о мобилизации и повесток.

Кабинет был большой, прохладноватый, завотделом сидел в накинутом на плечи пальто с лисьим воротником и набивал табаком трубку, беря его из картонной коробки с надписью «Герцеговина-Флор».

Услышав, с чем вломился к нему комсомольский секретарь, Алексей Степаныч тоже просиял лицом.

– А Черкасов-то как – не возражает?

Завотделом даже прервал свое занятие, отложил в сторону трубку и обратил на Антона свой взгляд.

– Да он еще не знает, в чем дело, я ему еще не сказал. Конечно, согласится. Ведь «ЧП», как же комсомолец – да не захочет помочь?

– Вот ты как его: он к тебе на учет пришел встать, а ты его сразу в охапку! Надо же ему объяснить. Вот что, Черкасов. У нас действительно ЧП – райгазета без сотрудников осталась, выпускать некому, всех военкомат мобилизовал. Замену редактору, можно считать, мы нашли. Женщина, художница, в артели кукол работала. Но зато партийная, так что подписывать партийный орган имеет право. В журналистике не сильна, вернее сказать – для нее это китайская грамота. Но мы от нее это и не требуем. Главное, что политически подкована, партийную линию проводить сумеет. Есть в редакции наборщик, настоящий специалист. Эстонец, эвакуированный. Но по-русски говорит чисто, набирает грамотно. Печатник есть, парень молодой, тоже, должно быть, вот-вот в армию возьмут. Но пока удалось в военкомате его отстоять, иначе типография станет. А писать статьи, заметки – некому. В пятницу по графику номер должен выйти, а в редакции ни строчки. Ни передовой, ни информации по району. Такие вот печальные дела. Давай, брат, берись, никого больше нет, на тебя одного надежда.

Алексей Степанович опять взялся за трубку, примял в ней еще щепоть волокнистого табака и чиркнул зажигалкой, раскуривая. С началом войны многие перешли на трубки. Папирос в продаже нет, вертеть самокрутки из газетной бумаги и махорки как-то очень уж по-деревенски, а трубка – иное дело, трубку сам Сталин курит.

Сказать, что Антон опешил – было бы не совсем то слово, каким следовало выразить его состояние.

– Так ведь я ж никогда в газете не работал… Никакого представления не имею… – пролепетал он в сильнейшей растерянности.

– Но газеты ведь ты читаешь? Вот и представление! – сказал завотделом.

– Одно дело – просто читать, другое – быть сотрудником…

– Да чего ж хитрого! У нас ведь не «Правда», не «Труд», не «Комсомолка». Обычная маленькая районная многотиражка. Две полосы всего. На первой передовая и перепечатка сообщений Совинформбюро. На второй – местная жизнь. Советы агронома, письма земляков с фронта. Выпускается всего раз в неделю. Но газета для района нужна, в ней отражение местных событий, примеры хорошей работы, плохой, имена передовиков. Это на людей, знаешь, как действует, когда они о себе читают, о своих товарищах, знакомых…

Пуская клубами дым – это получилось у него мастерски, прямо художественно – завотделом продолжал неотрывно смотреть Антону в лицо; взгляд его покорял, подчинял Антона своему влиянию даже больше, чем слова.

– Не знаю – потяну ли…

– Возьмешься – потянешь. Как это не потянешь – законченная десятилетка за плечами. К тому же тебя райком комсомола, райком партии просят. Два райкома! Надо потянуть. Все, решено! Давай лапу – и действуй! – с дружеской грубоватостью, нарочно играя в нее для тесного и короткого контакта с Антоном, сказал завершающим тоном завотдела, и так стиснул Антону кисть руки, что у того даже хрустнули пальцы.

Сказанные им слова ожили в памяти Антона через много лет, когда тот же смысл отлился в другую форму и по всей стране зазвучал, зазвенел, как медь, чеканный лозунг: «Партия сказала – надо, комсомол ответил – есть!»