Волоча ноги, сделавшиеся как бы деревянными, с важностью, пустотой во все теле, истратившим все силы и словно бы вообще все, что в нем было, Антон медленно подошел к упавшему немцу. Глаза его были открыты. Они были такие же светло-голубые, каким было простертое над ним небо. Казалось, он ими смотрит, видит подошедшего Антона, понимает, что это тот, чья пуля сразила его. От этой мысли, от того, что они сейчас встретятся взглядами, Антона прохватила оторопь. Но немецкий солдат был мертв. Голубые глаза его тускнели с каждым мгновением, теряли свой блеск.

В германской армии солдат не стригли «под ноль» машинками, как делалось это в Красной, все они носили волосы, часто их мыли, ухитрялись даже совершать это на передовой. У лежащего у ног Антона немца волосы были светло-соломенного цвета, по-женски длинные; разметавшись, они покрывали комья чернозема у его головы; соседство ухоженных, женственных, почти белых, с легкой соломенной желтизной волос и грубых пыльных комьев земли с копошащимися на них букашками – выглядело неестественно, чуждо…

На серо-зеленом френче солдата, между пуговицами, на краю борта была косо нашита красная, оттененная полосками другого цвета, муаровая ленточка, означавшая, что солдат – давний, отличившийся фронтовик. Над клапаном левого кармана зияла маленькая круглая дырочка – выходное отверстие пули, которая ударила его в спину, под левую лопатку, пронзила сердце и грудную клетку насквозь. С пробитым сердцем он смог сделать еще несколько шагов, какие-то мгновения постоять. И в эти мгновения, наверное, его сознание, чувства еще действовали, отмечали, что с ним происходит, может быть, он даже осознал, понял, что это – конец.

Антон поднял стальную каску, слетевшую с его головы. Внутри был железный обруч, который охватывает голову, его покрывала кожа. На коже химическим карандашом четкими буквами было написано имя солдата: Карл Пипенпург. Антон прочитал это имя один только раз, опустил каску на землю, на то же место, с которого он ее поднял, но имя это, как и вся короткая картина, как убегал, как, вкладывая все свои могучие силы, жажду жизни, старался убежать солдат, как он упал навзничь, прямой, как столб, раскинув уже мертвым движением мертвые, безжизненные руки, тоже осталось в нем навсегда.

Из сотни выстрелов, сделанных Антоном на войне, почти всегда – вместе со всеми, как стреляли до атаки из окопов на насыпи, и чаще всего без видимых целей или только по мелькающим вдали и исчезающим фигуркам, мчащимся, юрким мотоциклам, пылящим грузовикам, пикирующим для штурмовки «мессерам» и «фокке-вульфам», – лежащий навзничь, мертвый Карл Пипенпург – это был первый его выстрел с видимым результатом.

Все были правильно, как должно было быть, в душе должно было играть довольство, удовлетворение своей солдатской доблестью, может быть, даже гордость и желание похвалы, награды, но Антон чувствовал в себе совсем другое, глубокое внутреннее потрясение, и где-то подспудно в нем шевелилась мысль, что было бы лучше, если бы ничего не произошло и не надо было бы носить теперь этот эпизод в своей памяти, а потом, в будущем, возвращаться к нему своим внутренним зрением, чувствами, рассудком.

Повернувшись, Антон побрел вниз, к окопу, из которого стрелял и убегал Пипенпург.

С холма была хорошо видна серая грунтовая дорога, тянувшаяся со стороны села к лощине, что разрезала возвышенность и вела на запад. По ней спешили нестройные колонны пехотинцев, грузовики, конные повозки. Катилась запряженная парой лошадей полевая кухня, из ее трубы валил дым, а в топке краснело пламя; на ходу в ее котлах варился обычный солдатский перловый суп с говядиной и поспевала каша. Обгоняя по обочине всех двигавшихся по дороге, пылили танки. Были, значит, у командования танки, но их, как всегда, берегли. Пусть самое тяжелое, самое кровопролитное – взлом и прорыв обороны противника – исполнит матушка-пехота, ее не жалко, человеческие запасы у нас велики, а танки применим на дальнейшем этапе – для развития наступления, для расширения и углубления прорыва.

Спешащие на запад войска – это были резервы, направленные в пробитую брешь, в преследование бежавшего противника. Где-нибудь в десяти-пятнадцати километрах к западу у немцев уже создан новый оборонительный рубеж, подходы к нему защищены минными полями, в пулеметных и стрелковых окопах уже сидят пулеметчики и стрелки с таким же несметным запасом патронов, какой был у немцев здесь, возле Пересечного, за ними, в глубине, на оборудованных позициях уже стоят минометы и артиллерийские орудия. Их наводчики уже сделали все нужные для стрельбы расчеты, только обозначься, появись цель – и точный поражающий огонь будет открыт. Движущиеся вслед за противником войска, не знающие толком, где и как он сызнова укрепился, наткнутся на его новую оборону, попытаются сбить немцев в ходу, без серьезной разведки, не вводя в действие легкую и тяжелую артиллерию, авиацию. Иногда это получается, чаще – нет. Не получится – значит, потянется, повторится примерно то же, что происходило здесь, возле Пересечного…

Окоп, из которого стрелял Пипенпург, по форме напоминал подкову, рогами в сторону луговины и села. Пулемет, на металлических сошках, с пистолетной рукояткой, прикладом для упора в плечо, стоял в середине полукружья. Перемещаясь в окопе влево, вправо, пулеметчик мог широко разворачивать ствол – с одного фланга на другой, сектор обстрела составлял полных 180 градусов.

Увиденное поразило Антона: пулемет тонул в бугре пустых гильз, скопившихся за дни обороны немцев на этой высоте. Они буквально заваливали его, погребали в своей массе. С каждой расстрелянной лентой их становилось все больше, и пулеметчик сталкивал, спихивал их по склону вниз. Они тянулись по траве длинными сплошными языками, их было такое количество, что, если бы их сосчитать, цифра бы получилась совсем астрономическая. Среди гильз валялись использованные, сине-оранжевые от перекала пулеметные стволы. Они были сброшены с пулемета поворотом особого ключа и во мгновение ока заменены новыми, чтобы опять долго и непрерывно стрелять, пока и новые не станут такими же сине-оранжевыми и негодными для дальнейшей стрельбы.

Возле окопа валялись черные плоские железные коробки из-под пулеметных лент. Спустя годы сначала за границей, а потом и в советской стране появились взамен надоевших, вышедших из моды портфелей чемоданчики, называемые «дипломатами», а кто хотел щегольнуть своей зараженностью заграничным – называли их «кейсами». Внешним видом они напоминали черные железные коробки для пулеметных лент, а Антону всегда приходили на ум и всплывали в его глазах и памяти те фронтовые коробки, когда он видел в чьих-либо руках щегольские «дипломаты» и «кейсы».

Одни из коробок, валявшихся вместе с гильзами возле окопа, были пусты, узкие крышки их откинуты, другие закупорены и тяжелы, от них исходили запахи кала и мочи. Днем, когда вылезти из окопа по нужде было опасно, а то и просто невозможно, немцы совершали свои отправления в эти коробки, а потом выбрасывали их из окопов.

Шагах в десяти левее пулеметного окопа Пипенпурга – если смотреть на Пересечное – зиял тремя крутыми изломами окоп для стрелков с винтовками. Еще через десять-пятнадцать шагов дальше – такой же. Потом опять подкова с пулеметом на сошках, так же точно тонущем в груде воняющих пороховой гарью стреляных гильз. И тоже – сменные, в перекале, синего, малинового, оранжевого цвета стволы, пустые черные коробки из-под лент с патронами и полные, с закрытыми крышками – с тем же зловонным содержимым, что возле окопа Пипенпурга.

Во всех окопах и возле них, на земле с короткой, жесткой, пожелтевшей августовской травой, лежали трупы. Большинство солдат было убито осколками мин. Неглубокие воронки с бороздами от осколков свидетельствовали, что наши минометчики по меткости не уступали немцам, стреляли так же точно и даже ювелирно-точно: мины рвались в метре, полуметре от узких щелей, в которых прятались немецкие солдаты, на их краях – и даже в самих окопах. На мертвых телах зияли глубокие дыры. Юных и пожилых среди мертвецов не было, все были примерно одного возраста – от двадцати пяти до тридцати лет, крепкие, мускулистые, сильные. Похоже, оборону на высоте держало какое-то особое, отборное подразделение.

В двух шагах от окопа Пипенпурга лежал на спине мертвец без видимых следов поражения, крови. Сапогами к окопу, головой к черноземной пашне. На солдате было цело все его обмундирование. Должно быть, она направлялся в окоп, хотел в него спрыгнуть, и не успел сделать всего двух шагов. Он был в каске с туго затянутым на подбородке ремнем, руки спокойно вытянуты вдоль тела – словно он не успел внезапно для себя, сраженный, а мирно лег отдохнуть – и заснул. На щеках его густо чернела щетина. Он не мог быть таким при жизни, каждый немецкий солдат имеет безопасную бритву, острые лезвия, мыльную пасту и помазок для намыливания лица и ежедневно бреется несмотря ни на что, это дело чести, престижа, личной гигиены, а эти принципы превыше всего, им нельзя изменять, и настоящие немецкие солдаты, прошедшие выучку и посвящение в кадровый состав, а не гражданские шпаки, резервисты, не понимающие и не умеющие толком ничего, соблюдали их даже в сталинградском кольце, бреясь и умываясь вместо воды снегом. Труп небритого немца был как бы слегка вмят в землю, уплощен, приглублен в нее. Антон знал, так обязательно происходит с трупами с течением дней. Как будто они ведают, где их место, где надлежит им лежать, и сами стараются погрузиться в землю. Значит, немец в каске пролежал возле пулеметного окопа уже дней пять-шесть, щетина росла на нем уже мертвом. Скорей всего он и Пипенпург занимали вместе один окоп, небритый, возможно, был вторым пулеметчиком и, наверное, они были приятелями, друзьями, вместе ели, курили, знали друг о друге все, в минуты затишья могли разговаривать о своих семьях, оставленных дома. И вот такой близкий приятель убит, лежит рядом, в двух шагах, и сутки, и вторые, и третьи, и у него на лице, словно у живого, растет борода… Как же, должно быть, было страшно на это смотреть! Но почему Пипенпург не закопал его в землю, не отволок хотя бы подальше в сторону на пашню, а дал ему лежать возле себя на жаре, разлагаться, испуская зловоние? Ах, да у них, у немцев, все по правилам. Уборкой трупов, похоронили заниматься специальная похоронная команда. Но сюда она почему-то не прибыла, не могла прибыть, исполнить свои обязанности…

Вдоль окопов шел пожилой старшина в белесой, выгоревшей гимнастерке; исполняя данный ему приказ, собирал солдатские книжки убитых немцев. В штабе их будут изучать, делать нужные заключения. Старшина доставал содержимое нагрудных карманов солдатских френчей, книжки присоединял к стопке в своей руке, все остальное как ненужное бросал на землю возле убитых. Ненужными были семейные фотографии, письма, полученные от жен и родных.

Немецкого языка Антон не знал, в школе преподавали английский, поэтому он взглянул только не даты в письмах и поразился: некоторые были написаны всего семь-десять дней назад. Неделя, как мало, какой быстролетный срок, а письма успели прийти из Германии в далекую Россию, во фронтовую часть, их принесли сюда, на эту высоту, на самый передний боевой край, адресаты их прочитали, порадовались, может быть, даже успели написать ответы, и вот теперь письма матерей и отцов, любимых жен и горячо любимых детей с поцелуями, просьбами хранить и беречь себя, с пожеланиями счастья и успехов, в том числе и в боевых делах – как не нужный никому мусор, на земле, возле из окровавленных тел…

Фотографии не оставляли равнодушным. У всех солдат они были примерно одинаковы, у каждого был один и тот же набор: карточки родителей – почтенные, добропорядочные, благообразные, прилично одетые, пожилые и не слишком люди. Портрет красивой, улыбающейся, нарядной жены. Отдельно – жены и детей. Общая фотография, вся семья вместе: гросфатер, гросмутер, жена с тщательно уложенной специально для снимка в дорогой парикмахерской прической, чистенькие, милые, симпатичные дети в праздничных костюмчиках; девочки – с бантиками в волосах, мальчики – подстриженные на спортивные манер, вернее, с той стрижкой, что принята у членов «Гитлерюгенда». Мальчики еще не члены этой юношеской организации, пока еще не доросли до нее, но готовятся войти в ее ряды, будущее их уже обозначено. На снимке и сам папа, что носил в своем кармане эту дорогую для него фотографию: еще до призыва в армию, в гражданском добротном, отлично сшитом и отлично сидящем на нем костюме, с красивым галстуком, улыбающийся, счастливый…

Такими и уходили они на войну – все вот эти крепкие, здоровые мужики, лежащие сейчас с осколочными дырами в черепах и грудных клетках, с оторванными ногами или без рук, – веселыми, радостными, ожидая от будущего только счастья и богатств в каждый германский дом. Германия сильна, как бог, государства одно за другим падают перед нею, точно фанерные декорации, сметаемые бурей. Франция, давний могучий противник, победитель в прошлой войне, рухнула всего за сорок дней. Польша держалась только две с половиной недели. О других противниках, стоявших на пути, просто не стоит говорить. То же будет и с Россией.

Показать бы им тогда, в те дни, уходившим на короткую, скорую, победную, как они все одного верили, войну веселыми, радостными, провожаемым радостной семьей, не ждущей ничего дурного, горестного, а только богатые посылки из России, вести о блестящих победах, – показать бы им тогда, каким будет их конец, этих молодых, полных жизни, налитых силами и здоровьем крепких ребят, счастливых своим семейным благополучием, великолепным будущим, открытым для государства и каждого полноправного немца их необыкновенным и горячо любимым вождем, – вот на этом бугре, исклеванном минами и снарядами, опаленным адским пламенем термитных ракет неуловимых «катюш», их пробитые, в дырах, в крови тела с вывалившимися, похожими на гигантских червей кишками, среди мешанины пустых гильз, оставшихся неиспользованными ручных гранат на длинных деревянных ручках, плоских котелков с остатками недоеденной пищи, среди окурков сигарет, окровавленных бинтов и тампонов, которыми они пытались останавливать кровь из своих ран, среди белых клочьев писем из дома и фотографий своих бесценных жен и детей… Среди тошнотной вони тротила из свежих воронок и еще более тошнотной вони от трупов сотоварищей и вони собственных испражнений на дне и вблизи окопов, из железных коробок от расстрелянных пулеметных лент…

В некоторых окопах лежало сразу по нескольку трупов, друг на друге, причудливо сплетенных в единый клубок, в котором было трудно разобрать, чья именно та или иная рука, нога. Лезть туда, к ним, чтобы вынуть из карманов солдатские книжки, пачкаться в крови, содержимом распоротых животов, моче и кале, ни старшина, ни кто-либо другой не хотел, трупы вытаскивали наверх с помощью телефонных проводов; сделав на концах петли, накидывали их на шеи мертвецов, цепляли их за ноги и тащили втроем, вчетвером. Мертвым было не больно, но смотреть на эту процедуру было противно до рвоты.

В окопах кроме множества окурков нашлись и непочатые пачки сигарет с крупной цифрой «5» на упаковках. Солдаты их с интересом рассматривали, нюхали сигареты, но закурить никто не решался: ну их к бесу, может – отравленные? Почему-то смущала и цифра «5». Было бы какое-то название, слово – это понятно. А цифра «5» почему? Что она означает?

Курил один Апасов. Он устроился на краю склона, вытянув вниз раненую ногу, пускал изо рта дым и говорил с любопытством смотрящим на него солдатам:

– Ребята, это не табак, это просто бумага. Надушенная бумага. Эрзац. Откуда у них в Германии может быть табак, он и не растет там у них. Даже наша махорка расти там не может. У них там сейчас все эрзац, заменители. У них даже масла настоящего нет, они его их мух давят. Точно, я в газете читал…

Какая-то неодолимая сила заставила Антона подойти к Пипенпургу еще раз.

Глаза его были по-прежнему открыты, но в них уже не было голубизны, они были тусклы, серы, присыпаны пылью, что была поднята разрывами реактивных снарядов дивизиона «катюш» и теперь медленно оседала из воздуха. Возле немца кто-то побывал. На нем уже не было его широкого кожаного поясного ремня, не было сапог. А винтовка и каска валялись. Ограбить могли только мальчишки из Пересечного, шнырявшие по полю с мешками на спине и снимавшие с убитых немцев обувь и одежду, вплоть до нательного белья. Такое творилось после боя почти везде. Население в оккупированных местностях за годы немецкого господства обносилось, оборвалось, обнищало вконец и за счет мертвых поправляло свои убытки.

– Иди сюда! – строго позвал старшина одного из малолетних добытчиков. – Покажи, чего набрал!

– Я оружие не беру, – поспешно заявил пацан. – И наших не трогаю. Только с немцев.

Он вытряхнул перед старшиной свой мешок, взяв его за углы. На землю высыпались две пары сапог, штаны, френчи, нательные рубашки, кожаные чехлы для шанцевых лопат.

– А это зачем? – показал старшина на чехлы.

– На подметки. Из них классные подметки получаются.

– Ручные гранаты подбираешь?

– Что вы, дядя, зачем они!

– Знаю я вас – зачем! Рыбу глушить. Обращаться толком не умеете, сколько вас таких поубивало!

– Да у нас и речки такой нет – с рыбой. У нас ручей только с головастиками.

– Ладно, вали! – махнул рукой старшина.

Карманы мертвого Пипенпурга тоже кто-то уже обследовал, вытащил и разбросал по земле письма, фотографии. Письма Антон поднимать не стал – и об этом пожалел спустя годы. А одну фотографию поднял. На ней была молодая, с распущенными по плечам локонами, светловолосая женщина с твердым, серьезным взглядом, теми чертами во внешности, которые присущи только немкам, считаются типичными. На руках она держала пухлощекую девочку с двумя короткими косичками, торчащими по сторонам головенки. Не только ради себя, но и ради этой женщины, этой девочки с косичками так убегал Карл Пипенпург, так старался спасти, сохранить свою жизнь.

Антон подержал фотографию в руках и опустил ее на грудь Пипенпурга. А потом, спустя годы, тоже пожалел, что так сделал. В Германии будут знать только то, что рядовой солдат такой-то части Карл Пипенпург не вернулся из России, но что с ним конкретно случилось, погиб ли он на войне или попал в плен и до сих пор в нем томится – не будет знать и не узнает никто. И прежде всего это незнание будет мучить его жену, светловолосую, с роскошными локонами и большими, красивыми, но холодными глазами женщину, и ее выросшую дочку, которая сменит свои короткие косички на такие же локоны, как у матери, чтобы выглядеть настоящей немкой, подчинясь традиционным представлениям о женской красоте, существующим в Германии. Догадки, неизвестность, бесконечное ожидание гораздо хуже, чем самая мрачная реальность. Но никто и никогда не расскажет матери и дочери о том, какими были последние мгновения отца, где, когда и как настигла его смерть, где зарыто его тело. А зароют его где-нибудь здесь, скорей всего в вырытом им самим окопе, наполовину заваленном гильзами, которые он расстрелял.

А письма, возможно, дали бы понять, где проживала семья Карла Пипенпурга. И что же, спрашивал себя Антон, сделал бы в таком случае он, написал бы вдове или дочери? Ответа у Антона не было. К тому, что совершал под своими знаменами фашизм, к Германии тех черных лет в нем осталось прежнее отношение, немцы времен войны для него оставались такими же заклятыми врагами, какими были тогда, но письма и фотографии было все же почему-то жаль, надо было бы их подобрать… А там, на поле, их через несколько дней бесследно развеял ветер, первый же дождь вмешал их в грязь…

В кучке солдат возле Апасова, пять минут назад решавших вопрос: можно или нет курить подобранные в окопе сигареты, не оставлены ли они нарочно, потому что в них подмешана отрава, курили уже все. Один из солдат держал в руках темно-зеленую бутылку с вином, с яркой этикеткой, бутылка тоже была найдена в одном из окопов, и речь у солдат шла уже о том – можно ли глотнуть этого вина или лучше трахнуть ее вдребезги о пулемет, чтоб не соблазняла, подлюка?

Апасов размотал обмотку на ноге, задрал штанину выше колена и бинтом из личного пакета перевязывал рану. Она была неглубока, просто царапина на коже и мякоти, с такими ранами в медсанбате даже не оставляют.

– Ты все же туда сходи, – сказал Апасову Антон. – Пусть промоют, прижгут, чтоб не загноилось.

– Да, туда только заявись, сразу укол в задницу от столбняка…

– Не в задницу, а в спину, ты и не почуешь ничего.

– Как это ничего, игла – что шило, и шприц ветеринарский, каким лошадей колют.

– Зато потом спирту дадут. Всем раненым для поддержания сил наливают.

– Это точно. Ладно, схожу, – заверил Апасов, – ради спирту схожу. Зачем терять, если положено…

Антон вспомнил о ночном парне из штрафного батальона, о встрече после боя, что он назначал, и пошел вдоль окопов на дальний край к штрафникам. Не все оставшиеся в живых после удара «эр-эсов» немцы сумели убежать. Под горой двое красноармейцев с винтовками вели кучку пленных, человек десять. Все они были ранены, в бинтах на голове, руках. Один сильно хромал, опираясь вроде бы на палку. Но откуда было взяться на голом, без единого кустика холме палке? Всмотревшись, Антон различил, что в руке у немца, не палка, а использованный пулеметный ствол. Сильно же, должно быть, довелось поволноваться этим раненым немцам, когда разъяренные штрафники ворвались на высоту, и исход уцелевшие немцы видели для себя только один: штык в грудь или пуля в упор.

Антон вступил на участок, куда был нацелен главный удар «катюш», где только что бушевало термитное пламя, способное плавить чугун и сталь. Земля под ногами была черна, как разлитая нефть, горяча, как зола на пожарище, жар проникал даже сквозь толстые подошвы солдатских башмаков. На этой черной, прокаленной, спекшейся земле не скоро пробьются первые травинки, первые живые ростки, она еще долго будет пребывать мертвой, не только без всякой растительности, но и без тех проворных существ, что ползают, роются, шевелятся и копошатся в каждом комочке земли, если она живая, дышит и может питать, плодить другую жизнь. Кое-где на склоне и на вспаханном черноземе дымились еще не загасшие очаги, а кое-где еще что-то долизывали жадные языки пламени.

Среди штрафников на захваченном ими участке царили, как всегда это бывает после удачной атаки, торжество и опьяненность успехом, разброд и бестолочная, нервно-веселая суета. Штрафники разглядывали захваченные окопы, шарили в них, добывая сигареты, пачки с печеньем, бутылки с вином разных стран – французским, итальянским, греческим, узкие, меньше полулитра, бутылки с минеральной водой, кирпичики консервированного хлеба в вощеной бумаге с удивлявшими датами изготовления: 1939-й, 1940-й год. Вытаскивали из узких щелей стрелковых окопов давние и свежие трупы таким же безжалостным, но единственно возможным способом: накинув на головы и на ноги петли разноцветных немецких телефонных проводов. Свои раненые солдаты сидели и лежали на траве, на малых ее островках, что сохранились среди черноты, оставленной термитным пламенем, некоторые были обнажены до пояса, измазаны кровью, их наскоро, до появления санитаров, перевязывали свои же товарищи бинтами личных пакетов. Но бинтов не хватало, поэтому рвали на полосы нижние рубахи, обшаривали трупы немцев в поисках перевязочного материала. Немецкие пакеты представляли тоже эрзацы, вместо марли в них была бумага: бумажные тампоны, бумажные бинты.

Антон пытливо вглядывался в каждую фигуру в движущейся массе, заполнявшей вершину холма. Но того ночного парня не было нигде.

Под холмом, на луговине, чернели круглые воронки от авиабомб и снарядов. Их было легко различить: авиабомбы пробивали влажную, пористую луговую землю глубоко, до водоносных слоев, эти воронки были заполнены водой, каждая – как озеро, хоть купайся. Снарядные были мельче, сухие. Между ними виднелось множество кочек, так бывает на болотной земле, такие бугорки возникают там, где кроты под землей роют своих ходы. Но это были не болотные кочки и не кротовые бугорки, это были тела тех, кто не добежал до холма.

Парень, назначивший встречу, скорее всего, был там, на луговине, одной из таких кочек.

Но туда лучше было не спускаться.