На исходе дня рота оказалась на улице, где все свидетельствовало, что сражение с обеих сторон велось здесь с особенным упорством. Ее перегораживали баррикады из бетонных кубов и плит, мешков с песком, противотанковых ежей, сваренных из стальных балок. На пересечениях с другими улицами в землю были вкопаны танки и превращены в доты. Чернели умерщвленные советские танки, пытавшиеся овладеть этой улицей; их гусеницы были сорваны попаданиями фаустракет и расчленены на звенья или распластаны длинными лентами; даже в лобовой броне, надежно защищающей от обычных снарядов, зияли сквозные, оплавленные дыры, проделанные бронепрожигающими. Огонь, полыхавший на танках, был жарок, как в доменных печах, броня плавилась, текла, как патока, застывала сосульками, похожими на груши слезами.

Ферапонт Ильич, повертев свою берлинскую карту так и этак, оглядевшись, сказал:

– Cудя по всему – это Вильгельмштрассе. А если это Вильгельмштрассе – то тут должна быть рейхсканцелярия Гитлера. А если по этой улице проследовать прямо – как раз попадем на рейхстаг.

– А где он сам-то, Гитлер? – спросил один из бойцов.

– Если верить немецкому радио – героически погиб в сражении за Берлин. Обвязался гранатами и бросился под советский танк. Но это брехня, – уверенно сказал командир роты. – А на самом деле – наверное, просто сбежал. Злодеи все такие: смелые, пока сила на их стороне. А прижали хвост – так сразу в штаны и потекло…

Ферапонт Ильич еще раз поглядел на горы обломков вдоль улицы, на черные, облизанные огнем танки, уткнувшиеся друг в друга, как упрямые быки, что сошлись в смертельной схватке и не пожелали один другому уступить, на причудливые зубцы устоявших стен, на пушки, зарывшиеся дулами в щебенку.

– Хрен тут что разберешь… Если и была тут рейхсканцелярия, так теперь ищи-свищи… Ладно, топаем прямо к рейхстагу. Распишемся на нем. Все расписываются, и мы распишемся. Имеем право. Наша дивизия первой в Берлин вошла.

Влево тянулась узкая улочка, более или менее свободная от обломков. В самом ее начале стоял крытый брезентом автофургон с алыми, чуть не в метр, буквами на борту: «Даешь Берлин!» Такие надписи делали на автомашинах, на реактивных снарядах «катюш», на плакатах вдоль дорог, когда войска, достигшие Одера, отделенные от Берлина всего шестьюдесятью километрами, готовились к решительному наступлению на столицу фашистской Германии.

Через пустырь, прилегавший к узкой улочке, к автофургону подошли двое – капитан и рядовой. В их руках были тяжелые картонные коробки, наполненные связками бумаг. Опустили их на землю позади автофургона, у распахнутых дверей. Капитан увидел шагающих за командиром солдат, подозвал жестом руки Ферапонта Ильича, стал что-то ему говорить. Разговор длился всего несколько секунд. Ферапонт Ильич обернулся к солдатам, крикнул Антону:

– Сержант, возьми троих бойцов, идите с капитаном, надо сюда что-то принести. Дело недолгое, на пять минут. А потом догоняйте нас. Ищите возле рейхстага.

Рота двинулась дальше, а Антон и еще трое солдат, из новеньких, включенных в роту перед самым штурмом, пошли за капитаном по тому пустырю, по которому он и водитель принесли к автофургону коробки с бумагами.

Трудно было понять, чем являлся пустырь до того, как принять тот вид, в котором он сейчас находился. То ли это был двор, с несколькими кирпичными постройками, то ли сад с деревьями, – явствовало одно: на эту совсем небольшую площадь был направлен плотный огонь из множества артиллерийских орудий, и так же плотно, усиленно ее бомбила авиация. Вся территория была изрыта воронками, края их сходились вплотную, завалена сучьями деревьев. Немногие уцелевшие стволы высились уродливыми обрубками, ни одна ветвь на них не обещала зазеленеть, покрыться листвой, все они были черны, обуглены, мертвы.

Неожиданно под ногами оказались бетонные ступени, круто спускавшиеся куда-то глубоко вниз, под толстые бетонные своды. Сначала под сапогами трещали древесные сучья, мелкое крошево кирпичей, потом Антон и солдаты ступили на разноцветные, затоптанные, с отпечатками подошв, бумажные листы, осколки стекла от разбитых винных бутылок, пустые автоматные и ружейные гильзы – русские и немецкие.

Ступени кончились, потянулись длинные узкие коридоры в сплошном бетоне. Воздух наполняли гарь, кислый привкус порохового дыма, сложное зловоние места, где долго и тесно пребывало множество людей, слилось и смешалось все: испарения человеческих тел, запахи кухни, где готовилась еда, запахи пролитого вина, неисправных туалетов.

Электричество не действовало. Капитан нес в руке батарейный фонарик, его тусклое желтоватое пятно прыгало по шершавому бетону стен, металось у него под ногами, перескакивало к ногам идущих за ним Антона и мальчишек-солдат. Влево и вправо из коридора были открыты двери с какими-то значками, литерами на них, за ними находились узкие каморки, похожие на тюремные камеры. В некоторых глаза схватывали опрокинутые столы, выпотрошенные шкафы с криво висящими дверцами, кровати с матрасами, сброшенными на пол постельным бельем. В иных были разбросаны ящики, разного рода оружие, набитые патронами автоматные магазины. Все двери в боковые помещения были из толстого железа, с запорами изнутри, как на герметичных перемычках в подводных лодках.

Капитан шел быстро, путь ему был знаком. Свернули налево, направо. Опять налево и опять направо, вошли в каземат, просторней других. На полу лежали два продолговатых деревянных ящика.

– Берите – и наружу, к машине, – скомандовал капитан.

Антон ожидал, что ящики будут тяжелыми, и приготовился к этому всеми своими мускулами. Но они оказались легки, нести вдвоем не составляло никакого труда. Было просто неудобно проходить с ними крутые повороты, углы ящика упирались в стены, скребли по ним.

Капитан опять шел впереди, стуча по бетонному полу подковками офицерских хромовых сапог, освещая фонариком дорогу. Исчезни он со своим знанием подземных закоулков и фонариком, подумал Антон, и одним, без него, наверх не выбраться.

Что же это за подземелье, кто тут спасался, в этих бетонных стенах, под многометровыми сводами, где уютно только крысам и мокрицам, когда Берлин потрясали те тысячи и тысячи снарядов, что были выпущены по нему в дни штурма? Уж не Гитлер ли? Для кого бы еще стали строить на такой глубине такое мощное убежище, снабженное всем необходимым, всеми удобствами для длительного пребывания? Спросить капитана? Но он производил впечатление очень спешащего, очень погруженного в свои дела и мысли человека. Да и не стал бы он отвечать на такие вопросы простым солдатам, случайно остановленным им на улице.

Ящики капитан приказал опустить на землю у задних дверей автофургона. Картонные коробки с бумагами были уже в кузове.

– Все, ребята, спасибо, можете быть свободны, – сказал капитан Антону и солдатам. – Теперь я еще пишущую машинку притащу, – сказал он шоферу, – и поедем.

– Так зачем же вы, товарищ капитан, я смотаюсь!

– Нет, я сам. Тебе сунут какую-нибудь дрянь, а я там вполне исправную присмотрел. Меня не обманешь.

Капитан быстро пошел назад, а солдаты с Антоном направились в сторону рейхстага.

– Эй, ребята, погодите! – услышали они за спиной.

Шофер махал им, призывая вернуться. Был он уже в годах, небрит, с серебристой щетиной на щеках. Заношенная гимнастерка пузырилась над его поясным ремнем. Сапоги, похоже, хранили на себе пыль еще прошлого лета. Трудно было представить его городским жителем, а вот на колхозного шофера он походил вполне.

– Вообще-то не положено, дело секретное, но раз вы несли – я вам покажу. По гроб жизни не забудете, – сказал он и с этими словами снял крышку с того ящика, что нес Антон с напарником.

В ящике находилось что-то черное, обугленное, скрюченное, – сразу даже не поймешь – что. Белыми были только зубы, выставленные в каком-то пугающем оскале. Лишь через пару минут до сознания Антона и его товарищей дошло, что перед ними останки человека, побывавшего в сильном огне, но так до конца и не превращенного в уголь и пепел.

– Что это? – в один голос спросили стоявшие рядом с Антоном трое молодых солдат.

– Не что, а кто. Гитлер это – собственной персоной.

– Брось! – только и сказали пораженные бойцы, отказываясь верить.

– А вот это его жинка, – сказал шофер, открывая второй ящик.

То, что там чернело, сильно уменьшенное огнем против тех размеров, что были до сожжения, вообще не напоминало человека, скорее, это были косточки и какие-то кусочки, жилочки маленькой обезьянки, тоже скалившей свои мелкие, наполовину искусственные, фарфоровые зубки.

– И куда же их? – спросил потрясенный Антон.

– На экспертизу. На опознание.

– Кто же их в таком виде может опознать?

– В таком – никто, – рассудительно ответил шофер. – Их по-другому будут опознавать, научно. По костям, по зубам. Снимки зубов нашлись, медицинские записи. Ученые сличать будут.

Шоферу явно нравилось демонстрировать содержимое ящиков, выступать в роли знающего важную тайну, с апломбом разъяснять ее зрителям.

– А может, это ошибка, не Гитлер вовсе? – произнес Антон.

– Исключается, – мотнул головой шофер. – Как бы не десять свидетелей уже подтвердили. Из прислуги немецкой, из охраны. Кто его мертвого из кабинета на кострище тащил, кто бензином обливал, кто поджигал… Бензину мало раздобыли, не хватило, а то б и пепла от них не осталось…

Бывают странные состояния, когда понимаешь, что перед тобой реальность, но все равно кажется, что это какой-то мираж, только лишь чудится, и сам ты словно вдруг лишился плоти, стал невесом, воздушен, куда-то летишь, в каком-то парящем полете…

В конце шестого класса или в начале седьмого Антон однажды пришел в дом к сокласснику Олегу Кущинскому. Особой дружбы у Антона с Олегом не было, просто надо было взять то ли тетрадку, то ли учебник. Отец Олега начальствовал над городским банком, семья жила в достатке, в просторной квартире с хорошей мебелью, дорогими вещами: на полу и на стенах ковры, пианино, красивая посуда в зеркальном буфете. Олег похвастался последним семейным приобретением: радиоприемником, с которым можно слушать заграницу. Это был большой полированный ящик с вертикальной шкалой и названиями всех европейских столиц и крупных городов, с эбонитовым диском для настройки. Внутри красновато светились радиолампы, облитые сверкающим серебром. Такой приемник Антон видел впервые. Это была мечта многих, но мало кому он был доступен. Олег стал вращать диск настройки, и после треска, шороха, свиста попал на какую-то заграничную станцию. Транслировался митинг. Пронзительный мужской голос что-то громко кричал, а толпа отвечала одобрительным гулом. Он был похож на гул охваченного бурей океана. Несколько коротких, на истерических нотах, выкриков оратора – и рев миллиона голосов, несметной толпы, охваченной экстазом. Словно из пучины вод вырастает, вздымается до высоты гор гигантский вал, катится, сметая все на своем пути, и рушится на каменистый берег, расшвыривая гальку, взрываясь облаками пены, тучами брызг. Олег уже разбирался, что можно услышать в приемнике. Он сказал, что передача из Германии, Гитлер выступает перед своими сторонниками. Антон хорошо запомнил общее впечатление от того, что доносили радиоволны: разгул каких-то титанических сил, равных разве что самому грозному на планете вулкану. Ощущение это нельзя было забыть, потому что уже тогда было точно известно, куда направятся эти силы, эта сатанинская энергия, разбуженная Гитлером, воплощая в себе его неукротимую, бешеную волю, его дикие, абсурдные и тем не менее заманчивые, соблазнительные для миллионов германцев замыслы, – на Советский Союз…

И вскоре началось то, от чего содрогнулся мир: зарева пожаров над городами Европы и России, глубокие рвы и бесконечные виселицы с телами расстрелянных и повешенных патриотов, печи Освенцима, Майданека и десятков подобных лагерей, фабрик смерти, – для уничтожения неарийцев и очищения занятых ими территорий для проживания, численного умножения и благоденствия исключительно одних немцев. И во всем этом – в каждом большом и малом действии, в каждом слове германских властей, в каждом шаге германских армий был, присутствовал он, Гитлер, в каждой германской убивавшей пуле был он – Гитлер, его злой, ненавидящий человечество дух, его людоедские планы, приведенные в исполнение, его не знающая никаких пределов личная диктатура, его редкий даже для пациентов психических клиник фанатизм.

Лежащие вокруг развалины Берлина, создававшегося столетия великолепными мастерами, архитекторами, скульпторами, художниками, – это тоже был Гитлер, его фанатичность психически больного, его безумие. Перед своим концом, видя и понимая, что все его дикие идеи рухнули, Германия, которой он обещал невиданный расцвет, господство над миром в ближайшую тысячу лет, побеждена, поставлена на колени, он напрямую повел страну и народ в пучину гибели; если германцы, заявил он, оказались не способными победить, не способными доказать, что они лучшая и сильнейшая раса на земле, раса господ, а все остальные – чернь, назначенная быть рабами у немцев, то в таком случае германцы вообще недостойны жить! Пусть погибают все до одного, пусть погибнет вся Германия и исчезнет с карты мира, с лица земли!..

И вот перед глазами Антона в грубо сколоченном из неструганых досок ящике – три или пять килограммов черных, обугленных, крошащихся костей, фарфоровые зубы, вправленные в челюсти на металлических штифтах, соединенные между собой для прочности металлическими стяжками, проволокой из сверхкрепкого, неизносимого тантала… Как охватить это разумом, своими чувствами земного, нормального человека, никогда не соприкасавшегося ни с чем подобным, как совместить воедино гигантскую масштабность злодеяний, моря пролитой крови, 55 миллионов уничтоженных человеческих жизней – и эти огненные оглодки из кострища, зажженного самыми ближайшими приспешниками фюрера, которые при всем своем старании все же так и не сумели выполнить его посмертную волю: не оставить от его тела ничего, чтобы даже малая пылинка не попала бы в руки его ненавистных врагов…

– Ну, нагляделись? – спросил шофер и стал закрывать ящики крышками.

Антон пошел от ящиков, от автофургона, как лунатик.

– Вы куда, товарищ сержант? Нам в другую сторону, вон туда! – остановили его солдаты, а один, видя, что Антон вроде бы не слышит, даже потянул его за рукав.