Почти всюду снег сошел, два дня лил дождь, съедая его остатки в ложбинках. Степь, словно освободившись от тяжести снега, сделала первый весенний вздох и стала вдруг желтовато-серой, прошлогодне-осенней, но кое-где под еще скупым солнцем показалась первая щетинка недолговечной в этих местах зелени с еще живучей робкой синью каких-то полевых цветов.

Георг Тюнен видел из окна своего дома, как два верблюда, лениво наклоняя длинные шеи, общипывали влажные стебельки и медленно, словно жерновами, как-то горизонтально двигали челюстями…

Миновало почти три месяца с тех пор как Тюнен отправил своему приятелю Антону Иегупову в Старорецк письмо с фотографией, но ответа так и не пришло. Каждую ночь он просыпался, чтобы попить воды (диабетчиков всегда мучит жажда), а потом, ложась, засыпал не сразу. И в такие часы подумывал, что можно было бы и съездить в Старорецк к Антону, увидеть город своего детства, в котором не был сорок девять лет. Постепенно, но эти робкие мысли вызрели в решение. Пугало, правда, расстояние. Но однажды утром, взяв сберкнижку, он отправился в новое двухэтажное здание из серого кирпича, которое называлось "Дом быта". Там на первом этаже размещалась касса "Аэрофлота", сбербанк и почта.

Тюнен знал, что из Энбекталды нужно лететь сперва маленьким самолетом до Алма-Аты, а оттуда уже большим лайнером до Старорецка. Но билет из Алма-Аты полагалось бронировать загодя, тем более – в оба конца. Вояж этот, как выяснил Тюнен, влетал в копеечку, но это не смутило – в его возрасте расходы на жизнь минимальны, в Энбекталды ничего особого не купишь. "На похороны – на гроб, гробовщикам заплатить и на поминки останется", – невесело пошутил он в уме, и, сняв деньги со своего счета, пошел к аэрофлотскому окошечку.

– Если можно, с доставкой на дом, – попросил он девушку-кореянку в синем форменном костюме, протягивая ей паспорт.

– Через две недели, – сказала она.

Он прикинул, что вернется домой как раз под Первомай, и хотя это не имело для него никакого значения, все же почувствовал удовлетворение, что к Первомаю будет уже дома…

В дорогу Тюнен стал собираться за неделю. Старый черный чемодан из искусственной кожи, слишком кустарно имитированный под крокодилью, он поставил раскрытым на табурет, застелил свежей газетой и начал складывать нехитрые пожитки. Старался брать то, что поновее, но выяснилось, что все ношенное-переношенное, хотя и чистенькое, однако застиранное. Он долго стоял перед растворенной левой дверцей шкафа, перебирая сорочки и белье, правую створку не раскрывал – там хранились платья, пальто и прочие вещи покойной жены. Он никогда не прикасался к ним, суеверно боясь, что даже от прикосновения воздуха все рассыпется в прах и тогда уже от Анны в доме ничего не останется.

Следовало подумать о подарках для Антона, немыслимо же заявиться с пустыми руками. В воскресенье он пошел на базар, купил два килограмма хорошей мясистой кураги, в понедельник, решившись, отправился к председателю райпотребсоюза, которого когда-то знал мальчишкой, и тот распорядился продать Тюнену за наличные пять пачек импортных лезвий "Wilkinson" для бритья и пару тонкого, с нежным начесом индийского белья рубаху и кальсоны, – все это, да и некоторые другие приличные товары, отпускалось только в обмен на лекарственные травы…

В следующую субботу, облачившись в красивый, еще ни разу не надеванный плащ, к которому изнутри на молнии пристегивалась меховая жилетка, – когда-то этот заграничный плащ с биркой "Falve" сын привез в подарок из Дудинки, – Тюнен с чемоданом вышел из дому и отправился к автобусной остановке. Ехать было недалеко, маленький аэродром с деревянным зданьицем на краю поля находился в полутора километрах…

Аэропорт в Старорецке выстроили на том месте, где в детские годы Георга Тюнена было просто поле с подсолнухами и стеблями кукурузы. Его поразил огромный прямоугольник со множеством залов на разных уровнях, с эскалаторами. Тюнен давно не посещал больших городов и не видел такого скопления людей. Ожидая, пока на транспортер поступит чемодан, он впервые растерянно подумал, что в сущности не знает, куда ему отсюда направиться, цепляясь за надежду, что дом пять на Комсомольской, где жил Иегупов, ремонтироваь закончили, все старые жильцы уже на месте и он без труда попадет в квартиру, где живет Антон. Но где эта Комсомольская улица и как она называлась до войны, Тюнен не знал.

Сидя в автобусе, шедшем от аэропорта до центра, порасспросив пассажиров, Тюнен выяснил, что добраться до улицы Комсомольской он может, пересев в центре на трамвай номер один. На Комсомольскую Тюнен попал с конца, поэтому до дома "пять", пыхтя, тащился с чемоданом, устало останавливался несколько раз. Но уже дойдя до дома с табличкой "9" издали увидел впереди, что тротуар перегорожен, а пройдя еще сколько-то метров, замер с чемоданом в руке перед трехэтажным зданием, словно перечеркнутым строительными лесами, с висевшей на блоках "люлькой", в которой наверх подтягивали деревянное корыто с раствором. Оконных рам в здании не было, зияли черные провалы, где-то внутри гулко раздавались голоса, потрескивая, гудел газовый резак и пахло карбидом.

Тюнен обескураженно стоял, не зная, куда двинуться, куда деваться в этом шумном огромном, уже чужом для него городе, где у него не осталось ни родных, ни знакомых и где он никому не нужен. Оглядевшись по сторонам, он увидел через дорогу старенький "Москвич", пожилой человек укладывал в багажник какие-то сумки.

– Скажите, пожалуйста, вы не знаете, куда переселили жильцов из этого дома? – спросил Тюнен.

Человек оглядел Тюнена, его чемодан и спросил:

– Приезжий, что ли?

– Да. Вот пожаловал к приятелю… – Тюнен развел руками.

– Я-то не знаю. Вы сходите в ЖЭК, они должны иметь адрес переселенческого фонда.

– Это далеко?

– Да нет, метров семьсот-восемьсот, на улице Толбухина. Тут вот поверните налево, и идите по трамвайной колее…

Тюнен, поблагодарив, пошел. Это "недалеко", восемьсот метров дались нелегко, и к ЖЭКу он добрался вовсе измученный. Там, подозрительно разглядывая его, косясь на чемодан, расспрашивали, кто он да откуда, зачем ему этот переселенческий дом, а выспросив все, отослали к технику, а тот к инженеру, инженер – к паспортистке, которая перед самым его появлением у ее окошечка ушла в военкомат. У нее, как оказалось, сегодня не приемный день, а из военкомата она должна идти еще в паспортный стол милиции, и в ЖЭК возвратится где-то к концу дня. Тюнен ткнулся в дверь с табличкой "начальник", но она оказалась заперта, а дворничиха, пожилая женщина в оранжевом жилете поверх телогрейки, появившаяся в коридоре, сказала:

– Их сегодня не будет, ушли на собрание.

Тюнен решил все же ждать паспортистку, другого выхода не было, и он обреченно, но и не без радости, что есть где присесть передохнуть, опустился в одно из откидных кресел, штук шесть которых сцепленно стояли вдоль стены.

Он понимал, что паспортистка – его последняя надежда, ибо много читал и слышал, что в таких больших городах о гостинице нечего и думать, его даже не пустят через порог, а дело уже к вечеру; в справочном бюро тоже ничего он не узнает, вряд ли туда поступают адреса людей, временно переселенных куда-то по причине ремонта их жилищ. Видимо, Антон его письма не получил. Почему?.. Немножко кружилась голова, он ощущал легкую дрожь где-то внутри, в подвздошьи, началась дрожь и в руках, хотелось есть. Он достал из кармана плаща завернутый в большую бумажную салфетку бутерброд два ломтика диабетического хлеба, проложенных тонким кусочком солоноватой овечьей брынзы, захваченные предусмотрительно из дому, и с жадностью стал жевать. Утерев той же салфеткой рот, Тюнен затолкал ее в карман и незаметно начал подремывать в тишине пустого коридора.

Очнулся он от визга дверной пружины и быстрых, приближающихся шагов. К двери с надписью "паспортистка", в которой было застекленное окошечко, подошла полная женщина, поставила на пол большую сумку и стала отпирать.

– Вы ко мне, что ли? – поглядела она на приподнимавшегося Тюнена.

– Наверное… Вы паспортистка?

– У меня сегодня неприемный день, – отрезала она.

– Понимаете, я не на прием, – робко сказал Тюнен. – Я по другому делу.

– Какие еще дела в неприемный день? Я же вам сказала. Работы у меня сегодня хватало, набегалась, как бездомная собака. Уже шесть, а мне еще в школу за ребенком, он на продленке. Завтра приходите, с восьми до одиннадцати.

– Я только хотел спросить… Я приезжий… Вот приехал к знакомому, а его переселили… Улица Комсомольская, пять… Там капитальный ремонт, торопливо заговорил Тюнен, боясь, что она сейчас перед его носом, не дослушав, захлопнет дверь изнутри.

– О, господи! Чего ездить-то? Чего?! Что людям дома не сидится? То-то билета никуда не достанешь… Фамилия-то как этого с Комсомольской, знакомого вашего? – она вошла в свою конуру и действительно захлопнула дверь и разговаривала теперь с Тюненом через окошечко.

Тюнен назвал.

– А паспорт у вас есть? – вдруг насторожилась она, вспомнив строгий советский порядок. – А то ведь мало ли кто выведать захочет.

Тюнен подал ей паспорт.

– Только осторожно, пожалуйста, там обратный билет, не выроните.

Взяв паспорт пухлой рукой с толстым золотым кольцом уже навсегда впившимся в палец, она прикрыла форточку, зажгла настольную лампу. От этого в коридоре стало совсем темно. Через некоторое время форточка открылась и та же рука возвратила ему паспорт и листок бумаги с нацарапанным на нем адресом, куда переселили Иегупова Антона Сергеевича, 1918 года рождения.

Тюнен хотел поблагодарить, но окошечко захлопнулось…

Уже горели уличные фонари, и машины шли с зажженными фарами, перемигиваясь ближним и дальним светом, когда Тюнен наконец добрался до старого ветхого дома, который назывался "переселенческим фондом". Войдя в подворотню, он с трудом отыскал вход, поднялся на первый этаж по пяти выщербленным ступеням. Дверь на лестничную площадку, где была всего одна квартира, оказалась открытой, маленький коридор освещался тусклой лампочкой.

Тюнен постучал в дверь, на которой мелом была выведена большая цифра "1".

– Войдите, – донесся голос.

В маленькой комнате, куда ступил Тюнен, был полумрак, горел лишь ночник на тумбочке у большой деревянной кровати; в ней полулежал седой большеголовый человек, ноги его прикрывало рыжее из верблюжьей шерсти одеяло.

– Антон? – спросил Тюнен, не узнавая того, кто предстал перед ним: он ехал к Антону Иегупову, которого помнил, а увидел старика. Прошло около полувека, как они расстались, и хотя Тюнен это отлично понимал, собираясь в поездку, осознавал, что и сам он уже старик, все же коварная память не хотела таких подмен, подсовывала все того же давнего, далекого Антона.

– Вы кто? – спросил Иегупов, опуская ноги с кровати.

– Антон, это я, Георг Тюнен.

– Господи! Неужто?! – Иегупов отбросил одеяло, кряхтя встал и как был в кальсонах, хромая, шагнул навстречу. – Где же узнать тебя, совсем старик.

Они обнялись. Иегупов надел штаны, помог Тюнену снять плащ, засуетился.

– Небось, с дороги, устал? Я сейчас чаю согрею, – и взяв белый эмалированный чайник со стола, заковылял к двери.

Тюнен огляделся. В комнате, помимо кровати и стола, был старый шифоньер с фанерной филенкой, стул, табурет, большие узлы из скатертей валялись в углу. На шифоньере до потолка громоздились перевязанные чемоданы, картонные коробки и короба от болгарского вина, стол и подоконник были уставлены посудой. И впрямь временное жилье. Стоял затхлый запах ношеной одежды, постельного белья, обуви, валявшейся у дверного косяка.

Вернулся с чайником Иегупов, включил верхний свет.

– Ну, давай, я тебя разгляжу… Да-а, укатали нас обоих крутые горки… Садись, будем чай пить… Вон хлеб, масло, плавленные сырки. Может, картошку сварить?.. Ты когда приехал? По каким таким делам?

– Ты разве письмо мое не получил? – спросил Тюнен. – Я его до востребования еще в январе отправил.

– Нет, я и не заглядывал на почту. Нас-то сюда давно переселили. А почта-то там, возле дома, черти где! Я и за газетами не стал туда ездить, далеко мне уже, не по силам. Да и не ждал я ни от кого писем. А про тебя уж давно запамятовал. А потом в больнице дважды лежал, с ногой все хуже. Я и сейчас еще на больничном… Тружусь. На мою пенсию только овса и купишь на кашу… Ну а ты-то как?

Они пили чай, забрасывали друг друга вопросами, вспоминали, вздыхали и опять говорили, говорили…

Тюнен пересказал приятелю письмо, которое отправил ему в январе, показал письмо из Мюнхена от Анерта и фотографию.

Всмотревшись в нее, Иегупов как-то изменился в лице, то ли боль воспоминаний, то ли мгновенный испуг промелькнул в его глазах, когда непроизвольно, в долю секунды чиркнул он подозрительным взглядом по лицу Тюнена, словно засомневался: а Георг Тюнен ли это, или кто другой пришел под его именем? Затем с фотографией в руке Иегупов проковылял к тумбочке и сунув снимок в близкий от лампы яркий свет, вглядывался, низко склонив голову.

– Нет, это не отец, – сказал он, вернувшись к столу и возвращая Тюнену фотографию. – Может какой однофамилец, – он пристально посмотрел на Тюнена, как бы проверяя, поверил тот его словам или нет.

Тюнен вложил фотографию и письмо Анерта в конверт.

– А ты зря не хочешь, чтоб сын поехал туда. Что ни говори, а живут они получше нашего, там всего погуще. Да и приехал бы он не на пустое место – видишь, какое наследство выяснилось, – Иегупов затряс большой седоволосой головой.

– Не хочу, – коротко и резко ответил Тюнен.

– Ну, как знаешь…

Они посидели еще какое-то время за столом, потом Иегупов сказал:

– Спать будешь на раскладушке, тюфячок сверху положим, так что кости не сломаешь. Давай-ка стол к окошку сдвинем…

Когда легли и погасили свет, Тюнен с наслаждением расслабился, потянулся, ощущая чуть ли блаженство оттого, что трудный день позади, что он, наконец, обрел приют и теперь не одинок. Он даже не ощущал под спиной бугры сбившейся ваты в старом тюфяке, заснул не сразу, слышал, как возится в своей постели Иегупов. Вдруг тот спросил:

– Спишь, Георг?

– Нет, но спать хочется. Устал.

– А ты надолго ко мне?

– Четыре дня пробуду. У меня обратный билет есть…