В последующие дни Шарль принялся испытывать ум своей жены и исследовать её душу. Марта ничего не замечала и с легкостью, и свободой, с той болтливостью, которая является у женщин вместе с довольством, она исповедовалась, сама того не подозревая. К тому же Шарль очень ловко скрывал свое расследование, и останавливал ее только, когда слишком сильно страдал, и лицо изменяло ему. Он был поражен своими открытиями, стыдясь того, что был обманут этой ложной сентиментальностью, этой кукольной личиной, её ложной наивностью, её пустотой, и он увидел в своей ошибке ослепление влюбленного человека. Однажды страдание его было так сильно, что Шарль почувствовал, как от злости кровь бросилась ему в лицо. Марта ничего не заметила. её речь, постоянно ровная, продолжалась. Шарль поднялся и взялся за шляпу.

– Как, ты уходишь?.. Ведь дождь идет! – сказала удивленная Марта.

– Извини меня… Я совсем забыл… у меня назначено одно деловое свиданье…

– Иди! – сказала Марта и подставила ему свой лоб. Шарль вспомнил, что надо поцеловать ее. Он поцеловал, бросился в переднюю, взял машинально зонтик и хлопнул дверью, слыша за собою гигиенические советы Марты и пророчества насморка, раздававшиеся из глубины комнат. Он спустился с лестницы и зашагал по улице с зонтиком под мышкой. – Правда, – подумал он, пройдя около сотни шагов, – она сказала, что идет дождь… – И он вошел в пассаж. Пассаж был битком набит мирными прохожими, застигнутыми дождем, некоторые из них выжимали свои шляпы. Шарль принялся шагать взад и вперед.

– Полно, – говорил он сам себе, – не надо ребячиться… будем спокойны… Я чересчур преувеличиваю… Ах, Боже мой, это возможно, очень возможно!.. Что ж со мной случилось, однако? Надо смотреть трезво на вещи… У меня были расстроены нервы, и я вздумал разочароваться в своих иллюзиях, чтобы свалить на что-нибудь мои нервы. Просто некоторое недоверие с её стороны, со многими в жизни это случается! Она не находит мою пьесу хорошей, вот и вся история… С тех пор как существуют мужья, сочиняющие пьесы, и жены, их слушающие, я думаю, я не первый подобный пример… да и к тому же, она поступает сообразно с успехом, она ждет, чтобы мне повезло. На самом деле я считаю ее глупой, потому что она не видит во мне гения… Я дурак… это глупо побивать свою любовь своей же гордостью!..

И Шарль повторял себе эти мысли и слова как бы желая заглушить и победить свое убеждение. Ему удалось, наконец, успокоить себя на минуту этим повторением одного и того же, которое усыпляет обсуждение жестокой истины, когда вдруг, сильно ударив зонтиком по мостовой, он воскликнул:

– И все это низость!.. Я хочу обмануть себя, как ребенок… Не о моей пьесе идет речь! Моя пьеса, мой талант, если бы дело было только в этом!.. Дело идет о моей совместной жизни, о мозге, в котором ничего нет, о душе, не имеющей отзывчивости, об уме фальшивом, как жетон. Вот в чем суть!.. Целый месяц я заставляю ее говорить, думать… Теперь, когда я раздел ее до нага в нравственном отношении… и что же? Самое большее, что можно найти в жене – это любовницу… и всегда у нее являются разговоры, которые коробят меня и вкусы, возмущающие мое сердце… Вудене! Вот её идеал!.. Это так, Вудене! Каламбур и моя жена созданы для взаимного понимания… Ну что же. Все ж таки у меня есть маленькая жена, которая во всех отношениях глупа… – И Шарль, скорчив нечто в роде улыбки, высоко поднял свой зонтик.

– Ты верно хочешь, чтобы я окривел? – крикнул ему чей-то добродушный голос. – Скажи пожалуйста, мой милый, где ты живешь? Что ты делаешь? И где ты живешь? На дереве, или у Декамерона? Камил Демулен сказал, что женщина была первым жилищем человека, я соглашаюсь с этим; но от этого и до совершенного заключения в своем счастье есть расстояние, как от земли до звезды Сириуса, в семь тысяч миллиардов льё! Так запираются только для того, чтобы сочинять стихи гекзаметром…

– А, Ремонвиль!.. Я рад тебя видеть… Боже мой, да, наш медовый месяц, очень… медовый месяц… Мы жили совсем одни… Но… если бы ты был мил, знаешь ли, что ты бы сделал?

– Сегодня я способен на все! Хочешь оскорбим янсенистов? Или будем иронизировать как де-Местр над Порт-Роялем?.. Порт-Рояль – это Святой Дух доктрины! Порт-Рояль…

– Не хочешь ли зайти к нам выпить чашку чаю?

– Я думаю, что хочу… Я сейчас из Варьете, таков, каким ты меня видишь… Ты спасаешь меня от трех длиннейших актов твоей чашкой чаю… я оставил Перраша в своей ложе; он мне расскажет пьесу… Ах, мой милый, если бы ты знал, как мне начинают надоедать первые представления! Пьесы еще ничего, я создан для них, они мне не надоедают, как и музыка… Но публика первых представлений, эта вечная публика!.. Она у меня всегда перед глазами… Ночью она является мне в кошмарах… Та же пара перчаток, те же кресла в оркестре, те же лоретки, те же блондины, те же друзья авторов!.. Прошлый раз я едва узнал одного господина: это был шеф клаки, снова занявший свою должность, проведя зиму в Сорренто! Ты думаешь, все эти личности умрут? Я представляю их себе говорящими в день Страшного Суда: «подымайте занавес».

– Дай нам чайку, дорогая, я привел тебе Ремонвиля, который пожертвовал для нас первым представлением;

– Ах, как это мило!.. Вы очень любезны, – сказала Марта и обратилась к Шарлю: – Ну что, ты весь вымок?

– Черт возьми, – проговорил Ремонвиль, садясь на диван и глядя кругом себя, – вот настоящий рабочий кабинет; я бы не написал в нем ни строчки… Я бы улегся здесь, как охотничья собака, декламировал бы себе Данте, и ждал бы с трубкой тридцать-пятого воплощения Вишны, когда он должен сделаться конституционным правителем и президентом общества литераторов… Знаешь ли ты, твоя жена очень похожа на камею… совершенный сердолик из Ватиканского музея… не помнишь?.. И так, вы женаты?

– Боже мой, конечно, – сказала Марта смеясь.

– Это удивительно, я всегда смотрел на брак только как на развязку… А твоя пьеса? Ведь ты писал пьесу?

– Одна окончена.

– Ты доволен?

– Не знаю.

– А вы, сударыня?

– Да… да… конечно… она прелестна.

– Послушай, Ремонвиль, я хочу тебя попросить об услуге, которую столь же скучно исполнить, сколько смешно о ней просить… Ты скажешь, это ловушка, но, клянусь тебе, я не думал об этом… Моя пьеса мучит меня… мы сомневаемся, не знаем… Если бы ты ее послушал, это дело полутора часа. Твое мнение одно из двух-трех, которые я уважаю и которыми дорожу…

– Полно!.. Но, если ты воображаешь, что мое мнение стоит чего-нибудь!.. Ты знаешь, что я ничего не понимаю в театре, предупреждаю тебя…

– Как, вы фельетонист! – сказала Марта.

– Да, я фельетонист… Дайте мне чаю. Так, теперь я слушаю.

Шарль прочел свою пьесу. Во время чтения Ремонвиль прогуливался по кабинету с веселым нетерпением и могущественной живостью молодого Антея: он ходил шагами моряка, толкал мебель, подпирал стену своим плечом, дышал полной грудью.

– Ну, что же, что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, – обратился он к Шарлю, когда пьеса была окончена, – это очень хорошо!.. Я нахожу ее очень хорошей… Ах! вот пьеса, которая очень приятна после всей этой дряни… Легко дышится в твоей пьесе, как на горе… Для теперешних легких публики, может быть, этот воздух чересчур живой… Какая-нибудь пустяшная пьеса дается в сотый раз… Если ты веришь в Провидение после этого, тем лучше… Вот мое мнение… Еще раз повторяю, я мало понимаю в этом деле.

– Но, – начала Марта, – вам не кажется, что интрига… У него нет привычки к театру… Я советовала ему взять сотрудника… не знаю, кого бы… кого-нибудь, кто знает театр… Вудене, я думаю…

– Водевилист! Полноте! Разве пьеса Шарля касается их, Вудене и ему подобных!.. Ах, если бы когда-нибудь мне попал в руки бич Иеговы, я бы обратил их в рабство, этих водевилистов! Я бы обращался с ними, как с Аммонитами!.. Я бы обломал их остроты о перила колодцев и дуновение моего гнева проникло бы в самую сердцевину их каламбуров!.. Я бы кормил их луком и заставил бы их выстроить пирамиду в память Генриха Гейне!.. Нет, не говорите мне об этих людях, это меня бесит! – сказал резко и повелительно Ремонвиль. – Ба! Уже половина двенадцатого… я бегу… сударыня!..

И Ремонвиль раскланялся.

– Ты проводишь меня? – обратился он к Шарлю. Когда они очутились на тротуаре, Ремонвиль резко обратился к Шарлю:

– Зачем ты пишешь для театра? Тебя соблазняет этот большой белый деревянный ящик, куда кладут один на другой шесть слоев милых людей, только что кончивших обедать? Они потеют там… В это время демон драмы встряхивает их, ошеломляет, качает их и ставит в тупик… Они в воде, они в слезах, а демон драмы ворочает, катает их, ревет, рычит, топчет ногами… Занавес падает и у молодцов ночью расстройство желудка… Не прикасайся к рампе, это вредно… И потом тебя будут перетолковывать… Видел ты когда-нибудь, как играют Бомарше по воскресеньям в Theàtre-Franèais? Надо издать закон, который запрещал бы актерам прикасаться к великим произведениям: они мешают их слушать… А твоя жена?.. У меня до сих пор этот Вудене на сердце!.. Вы обожаете друг друга?

– Да…

– Ну, что же! Вам остается просить только одной вещи у Бога, чтобы он не благословлял вашего союза.

– Как?

– Да… чтобы у вас не было детей… Видишь ли, это не наше дело! Самое большее, что мы можем себе дозволить, это попугаев… Ты говорил нам это однажды вечером и ты был прав… Прощай!

– Каков оригинал? – сказал Шарль, входя в Марте.

– Я нахожу его просто дурно воспитанным, – отвечала Марта.