– Смотри и критикуй, мой милый… У тебя есть вкус… Я, видишь ли, хотел осуществить что-нибудь во вкусе обстановки, которую Бальзак описывает у молодых людей, живущих по моде…

Так говорил Флориссак Шарлю, только что вернувшемуся из Сен-Совёра. Он его нагнал на углу улицы и заставил войти к нему, посмотреть его новую квартиру.

– Ну, что? – продолжал Флориссак, – они были в туалетной комнате, – что ты скажешь? Неправда ли, здесь есть все, чтобы быть холостяком?

– И красивым, вдобавок, – прибавил Шарль, смеясь.

– Ты понимаешь, сначала я хотел все устроить en grand… Я всегда мечтал иметь туалетную комнату в порядочных размерах… Ты мне скажешь, что есть люди, которые моются в шкафах, это правда, но я терпеть не могу фокусов… Да, друг мой, таким, каким ты меня видишь, я уже больше не пишу, я ничего не делаю, даже долгов… и живу своей рентой. Это не скучнее, чем жить случаем… Я нашел на своей дороге банкиров, которые мне понравились… они кладут мои деньги в ямы, где монеты во сто су толстеют… Но оставим это. Нравится тебе моя уборная?

Стены комнаты и широкий диван были обиты темно-синей кожей, лакированной как кожа карет. Кроме гравюр, изображающих лошадиные головы, знаменитые скачки в летописях английского спорта, вставленные в лаковые рамы, во всей комнате были только туалетные вещи. Губки, щетки, подпилочки, все инструменты античных alipili и elacolhesii, усовершенствованные и приспособленные к теперешнему времени, тысяча блестящих орудий, светлых как готовальни хирургов, саше, мыла, рисовая пудра, уксусы, косметики, эссенции украшали, наводняли стены и этажерки из лимонного дерева. На огромной мраморной подставке лежали туалетные принадлежности из розового богемского хрусталя, и две огромные хрустальные чаши блестели рубинами, освещенные последними лучами солнца.

– Так ты находишь это порядочным?

– Очень хорошо… Очень хорошо… Единственная уборная, какую я до сих пор видел.

– Ну, я очень доволен… Я очень дорожу твоим мнением…

– Но, скажи пожалуйста, Флориссак, должно быть это имеет безумный успех у…

– У безумных куртизанок? – сказал Флориссак, делая себе пробор перед зеркалом, – и не говори! они хотят все унести… Я должен был им сказать, что это все фамильные предметы… Что эти зубные щетки принадлежали моему дяде… и это память о нем!

В эту минуту между портьерами полуоткрытой двери скромно высунулась голова человека.

– А, это вы, – сказал Флориссак. – Положите это там!.. У меня теперь нет времени… Вы придите в другой раз.

– Но, – сказал Шарль, – я тебе не хочу мешать.

– Мешать мне? Напротив, я в восторге… Представь себе, что тот, которого ты только что увидел, портной… но портной… литературный! Да, он позволяет себе любить писателей… Я когда-то по слабости доставлял ему удовольствие и писал мои фельетоны у него… Милый мой, это опьяняло его… Наконец, он позволяет себе читать меня и исправлять мои эпитеты!.. Портной! Несчастный, обреченный одевать себе подобных!.. Я очень доволен поставить его теперь на свое место… Он хотел, чтобы я бывал на его вечерах…

– Как, он принимает, твой портной?

– Конечно, он принимает… Он принимает всех, кто ему не платит: это отлично устроено… А твоя жена? Она здорова?

– Да… совершенно здорова.

– Кстати, мне сказали… Знаешь ли что, она жалуется на тебя?.. Ты должен был видеть… О, это сплетни. Но в этих вещах лучше…

– Боже мой! Это статья Молланде…

– Да, статья Молланде… Но все равно, на твоем месте я бы объяснился с женой… А что, играют тебя?

– Идут репетиции.

– А твоя жена играет в пьесе?

– Конечно… А что?

– Нет, я хотел спросить тебя… Ну, вот я и обрезался… Однако, их новое изобретение для ногтей неудачно.

– У тебя есть Caprichos Гойя? – спросил, входя, Ремонвиль.

– Здравствуй Шарль… Я делаю одну работу…

– Гойя? Черт возьми! Рембрандт в стране апельсинов… великолепный экземпляр!.. Я тебе его отыщу, – сказал Флориссак, подымая портьеру своей комнаты.

– Ты занят в воскресенье? – спросил Ремонвиль Шарля.

– Нет. А что?

– Ты должен бы поехать с нами в Севр, посетить Галлана, который дрался. Знаешь?.. Ты его знаешь, Галлана?

– Я видел его.

– Поедем… Ты ему кстати должен сделать визит: он дрался за всех нас. Он получил удар шпаги за роман Мэнара.

– Вот, – сказал Флориссак, подавая Caprichos Ремонвилю.

– Ты участвуешь в компании, – сказал ему Ремонинь: – визит Галлану, в будущее воскресенье… Мы пообедаем там где-нибудь.

– Невозможно, – сказал Флориссак.

– В котором часу? – спросил Шарль Ремонвиля.

– В три с половиной, на Сен-Лазарской железной дороге… Решительно ты не едешь? – обратился Ремонвиль к Флориссаку.

– Я никогда не обедаю в деревне… Если бы я был господином Лаландом, который ел пауков… Но я не господин Лаланд…

Шарль, на улице, очутился позади мужчины и женщины; идя не под руку, они занимали весь тротуар.

– Ах, мой милый, – говорила женщина, – ревностью никогда он не приведет никого из знакомых. Он дает мне есть в клетке!.. А когда я выхожу, он преследует меня… даже когда это ему стоит пять франков.

– Настоящий муж! – отвечал Кутюра, это ничего не значит, женщины могут пройти сквозь игольное ушко, это известно!.. И я обещаю тебе…

Шарль больше ничего не слышал. Дойдя до конца улицы, он остановился перед магазином картин. На выставке была большая акварель Жиру, представлявшая бал Мабиль, прелестный рисунок, в котором рисовальщик, минуя подражания, вложил свои наблюдения в этот парижский мир и не только представил его копию, но и нравственную физиономию порока 1850 г. Шарль стоял перед окном, рассматривая и внутренне аплодируя этому произведению, когда позади него раздался смех и он почувствовал сильный толчок. Это был опять Кутюра, но на этот раз с Нашетом, оба шли под руку, с полной откровенностью, показывая Шарлю, который обернулся, две спины самых интимных друзей в Париже.