Утром я уже не так удивлялся тому, что во второй картинке непонятно как увидел в читинском лагере тетку и дядю Гошу. Теперь мне казалось, что это был сон или возникший в моей голове фильм, за который не надо платить десять копеек, как в клубе. Из-за всего этого за завтраком я вдруг по-взрослому задумался о том, что пора начать жизнь заново, выкинуть из головы все эти глупости – лес, беготню в темноте, большие тени и прочие враки, что пора повзрослеть и понять – лето проходит зря и следует, наконец, признаться кому-нибудь в любви. Кому признаться – тебе или тетке, я не знал. Но потом решил, что тетка со своей бельевой веревкой и так никуда не денется.

Подходящего момента для объяснения пока не случилось. Мы с тобой построили крепость и навтыкали в нее солдатиков, от чего она стала похожа на квадратного ежа, у которого выпали почти все иголки. Но зато теперь казалось, что у солдат есть ноги. Когда мы ровняли стены, ты касалась меня рукой или плечом. Ёкало сердце, но это совсем не пугало меня, а наоборот успокаивало.

Юрка наточил штык и крошил для тренировки дальние кусты, а потом правил лезвие специальным кирпичом, который выковырял из стены котельной. Прямо из Азовского моря в самом настоящем купальнике во двор вышла Маргаритка. Большая, вытянутая, загорелая она была похожа на копченую колбасу.

– Привет, бледные. А я только с поезда, – сказала, и чуть не развалив нашу крепость, брякнулась в песочницу, растопырилась как на пляже и уснула.

– Тысячи москвичей на аэродроме в Тушино. На празднование дня воздушного флота СССР прибыли руководители коммунистической партии и советского правительства, почетные зарубежные гости, военные атташе иностранных государств, дипломаты. В небе дорогое всем имя «Ленин». Над аэродромом вертолеты-знаменосцы. – Из открытого окна Маргариткиной квартиры толкалась бравурная музыка, ревели авиационные моторы, чеканил слова строгий голос телевизора, перед которым дулась пузырем блестящая водяная линза. Все самое интересное в стране, кроме мавзолея, у Маргаритки и Зои Михайловны было.

Мы играли, забыв, что нас стало меньше на целую Ленку. Было легко и свободно. Но вдруг телевизор испуганно смолк. Исчезли звуки, руководители партии и правительства. На песочницу надвинулась тень. Это был доктор Свиридов. Тонкие волосы на его голове светились от солнца.  Сухой, строгий, в летних брюках, когда-то белой рубашке он чем-то походил на старый побитый ветрами пиратский парус. Края тщательно застиранных манжет были затерты, с них свисали нитки. У левого кармана брюк чернела не до конца прожженная папиросой дырка. И глаза у него тоже были как дырки.

– Стены лучше делать покатыми, – сказал доктор Свиридов. – Так врагу будет труднее их разрушить.

Ме́ста в песочнице ему не хватило. Не боясь запачкаться, он сел на траву и принялся ровнять крепость на свой лад:

– Кто у вас враг?

– Он пока не пришел, – ответил я.

Свиридову понравился мой ответ. Он улыбнулся, и я увидел у него во рту серебряный зуб для глотания детей. Теперь Ленкина неврака про зуб нравилась мне гораздо меньше, чем если бы это была врака.

– Расскажите-ка мне други, как вы вчера Лену в лесу искали, – не прекращая работу, спросил Свиридов.

– А вы откуда знаете? – удивился я.

Ты толкнула меня в бок, чтобы я помалкивал, но доктор уже ухватил меня за лодыжку. «Сейчас сожрет», – подумал я и задергался как муха в паутине. Но доктор не обратил на это никакого внимания и принялся рассматривать пупырышки на моей ноге:

– Сильно чешутся?

Я кивнул, а ты натянула платье свои на расчесанные колени. Пупырышки навели меня на мысль о цыпках и скорой смерти.

– Вы с Мией ноги крапивой обстрекали, – сказал Свиридов. – Судя по раздражению, это редкий вид очень жгучей крапивы Киевской – Urtica kioviensis. У нас она только в лесу на берегу ручья растет и в низинах, где сыро. Сами бы вы в крапиву не полезли. Наверное, шли без дороги или бежали. Испугались и не почувствовали, как обожглись. – Глядя на наши удивленный лица, доктор еще раз блеснул зубом. – Нашли что-нибудь?

Мы не ответили. Со взрослыми всегда надо держать ухо востро. Ляпнешь не то, а они потом будут бегать за тобой с бельевой веревкой и серебряным зубом.  Но Свиридов не уходил. Казалось, что ему было интересно возиться в песке и без нас.

– А хотите посмотрим, кто прячется в крепости? – спросил он.

– Мы не мелюзга какая-нибудь, чтобы в такое верить, – строго сказала ты, хотя еще вчера распиналась про воскресшего солдатика.

– Конечно, вы уже достаточно взрослые дети. – Доктор Свиридов взял толстый сучок и аккуратно проткнул крепость до самой земли. – Но интересно же посмотреть.

Первой над дыркой наклонилась Маргаритка. Смотрела то правым глазом, то левым.

– Никто там не прячется, – сказала.

– Надо немного потерпеть и посмотреть подольше, – посоветовал доктор, но Маргаритка терпеть не стала.

Ты долго глядела в дырку и отодвинулась, не сказав ни слова.

Настала моя очередь. Сначала я видел просто песчинки, которые от моего дыхания срывались в темноту, потом на самом дне что-то тускло блеснуло, как свет луны на крохотном бутылочном осколке. Из дырки дыхнуло лесом. Блеск закруглился, нахохлился и превратился в зрачок кукольного глаза.

Я отпрянул.

Теперь доктор смотрел на нас как доктор. Однажды, забравшись на яблоню, я видел, как он посадил дурканутую Ленку к себе на колени и дал куклу. Не с мусорки какую-нибудь, а новенькую из настоящей подарочной коробки. Ленка сразу перестала дергаться и елозить, как будто ее выключили. А мне не хотелось, чтобы меня выключали.

– Никого там нет, – сказал я.

– Тогда почему ты и Миа испугались?

– Еще чего? – ответила ты.

– Мы таких глупостей не боимся, – добавил я.

– Каких глупостей? – усмехнулся Свиридов.

И я понял, что опять сказал не то, что нужно. Все, что я говорил оказывалось не тем, что нужно.

– Хотите угадаю, что вы видели? – Не дожидаясь ответа, доктор Свиридов придвинулся ближе и, рассматривая нас, медленно заговорил. – Темнота. Огонь. Пустота. Кошка. Собака. Кукла. Черный человек. Та-ак. – Перед моими глазами, в такт словам, вороньим клювом качался его нос. – Маленький. Большой. Безногий. Безголовый. Мертвый. Живой.

– Так ничего узнать нельзя, – сказала ты.

– Иногда мысли людей на их лицах написаны, – ответил доктор. – Стоит лишь произнести правильные слова – лицо на них отзывается. И чем больше найдено правильных слов, тем точнее отгадка. Валька, например, видел большую живую куклу.

Девчонки посмотрели на меня и поняли, что Свиридов угадал. А на их лицах, сколько я ни смотрел, ничего написанного не увидел. К ушам Маргаритки прилипли песчинки и неизвестно откуда взявшаяся стружка. А на твоих щеках кроме румянца вообще ничего не было.

– А Миа, например, ни за что и никому не скажет, что видела, – доктор Свиридов смотрел в один из твоих косивших глаз.

– Если вы такой умный, может знаете, что с Ленкой случилось? – Такой злой и одновременно испуганной я тебя еще ни разу не видел.

Свиридов провел рукой по стене крепости, и дырка исчезла:

– Полагаю, у нее сломана шея.

Когда дети рассказывают про черную руку в темноте или гроб на колесиках – это одно, а вот когда взрослый доктор говорит такое, то рука, гроб или еще что-нибудь выглядят гораздо страшнее. Крапивные пупырышки на моих ногах зашевелились, и я подумал, что твой отец, конечно, еще тот Бармалей, но доктор вроде как собирается его догнать во что бы то ни стало.

– Детей пугать нельзя, – сказал я.

– Доктору можно, – ответил Свиридов. – Так что, други мои, – продолжил как ни в чем не бывало, – в лес вам пока лучше не ходить. – Доктор поднялся, отряхнул брюки. – А я, как говориться, не прощаюсь.

Несмотря на обещание не прощаться, он помахал нам и пошел со двора.

Ты так и не рассказала, что видела внутри крепости, да еще развалила ее, перемешав песок и солдат.

После обеда дядя Гоша вез нас с теткой на Гидру. То по асфальту, то лесом, то как придется. На тетке было новое почти прозрачное платье и любимые каблукастые туфли. Из-за них ее коленки поднимались над приборами угольного грузовика и вместе с нами глазели на дорогу.

– Вот здесь можно сре́зать. – Для общего веселья дядя Гоша громко сигналил, когда нас трясло особенно сильно.

Когда он переключал скорость, то костяшки его пальцев как бы случайно касались теткиной ноги. Тетка задирала подбородок и шея ее становилась похожа на тонкую вазу.

Думаю, теперь она не любила дядю Гошу и даже в своих мыслях не пускала в него солнечные зайчики. Я помню, как она разозлилась, когда этой зимой он приехал из Читы и поставил посреди нашей комнаты большой с обгрызенными углами чемодан. Дядя Гоша был в щеголеватой форме с орденскими планками на груди. Сапоги его лаково блестели, и я сразу встал на четвереньки, чтобы увидеть в них свое отражение. Тогда дядя Гоша снял сапог, протянул его мне и строго сказал:

– Не ползай.

Тетке не понравились его слова, но больше всего ей не понравился чемодан, и мы с ней отволокли его ближе к входной двери.

С тех пор дядя Гоша жил в котельной, но тетка все равно пыталась прогнать его. Правда, у дяди Гоши не получалось уйти дальше продуктового магазина.

– Валька, ты что бормочешь? – спросила тетка.

– Ничего не бормочу.

– Нет, бормочешь.

На самом деле я шептал: «Темнота. Огонь. Пустота. Кошка. Собака. Кукла. Черный человек. Маленький. Большой. Безногий. Безголовый. Мертвый. Живой». Еще во дворе я понял, что это специальное заклинание вроде детского, которое знали все: «Колдуй баба. Колдуй дед. Колдуй серенький медведь». Но детское заклинание было неизвестно для чего нужно, а вот заклинание доктора Свиридова помогало читать написанное на лицах. Пока мы ехали на озеро, я повторил его про себя раз сто и заучил наизусть.

Дядя Гоша резко затормозил у нырнувшего вниз берега.

– Красота, – сказал.

Мы с теткой удивленно переглянулись.

Я надеялся, что Гидра будет не меньше Азовского моря. Но вблизи озеро оказалось обмелевшей за жаркое лето, лужей. Из воды шишками торчали мели. А до противоположного, устеленного сухими водорослями, берега можно было добросить камень. Я даже подумал, что все самое большое находится там, где я живу. И чем дальше уехать, тем меньше окажется все, что ты увидишь. Может поэтому Гулливер плыл-плыл и оказался в стране лилипутов? Ведь чем дальше от тебя находится человек, тем меньше и бесполезнее он кажется.

На берегу по-елочному празднично блестели фольга от шоколадок, пустые бутылки из-под лимонада «Дюшес», валялись выгоревшие от летнего жара обрывки газет.

Тетка сбросила туфли, сняла платье и осталась в купальнике, который был во сто раз красивее чем у Маргаритки. Даже ценник, что болтался на ее спине, был красивее. Мы с дядей Гошей замерли, наблюдая за ее жирафьей повадкой изгибаться при каждом шаге.

Она уселась на одеяло, вытянула чуть ли не до противоположного берега свои ноги и принялась руководить дядей Гошей, который собирал мусор в специально принесенный мешок из-под угля. Она хотела, чтобы вокруг меня было чисто и громко указывала:

– Вон там… там… осколок. Да вон же… Не хватало, чтобы Валька порезался.

Дядя Гоша старательно выполнял все теткины команды. Песок, пытаясь удержать какую-нибудь никому не нужную стекляшку, выворачивался наизнанку, сиротливо смотрел сырой ямкой. Вокруг нас рос веснушчатый островок чистоты.

– Ты же хотел научиться плавать? – спросила меня тетка.

Посреди воды кто-то плеснул мелким ржавым хвостом и камнем пошел на дно.

– Третьего дня передумал, – ответил я.

Тетка любила, когда я отвечаю не просто вежливо, а очень вежливо и даже как-то старорежимно. Иногда так можно было отказаться от чего-нибудь, чего делать не хотелось. А плавать мне расхотелось сразу, как только мы выбрались из грузовика.

На этот раз моя вежливость не сработала, и тетка сказала:

– Это не дело, Валентин. Решил учиться, надо учиться. – Она легла на одеяло и закрыла соломенной шляпой глаза. – Перегудов, помоги!  – Дядю Гошу она называла только по фамилии.

Дядя Гоша скинул штаны и оказался в плавках такого же цвета, что и купальник тетки. Его вид доверия не вызывал. Руки, шея и лицо были серые из-за въевшейся в кожу угольной пыли. А грудь оказалось бледной как размякшее в кастрюле тесто. В глазах дяди Гоши пряталась непонятная мне настороженность.

Я вдруг подумал, что в выученном заклинании доктора Свиридова дяде Гоше подходят слишком много слов. Темнота (котельной). Огонь (в топках). Черный человек (перепачканный угольной пылью). Ну и, конечно, дядя Гоша был живой. Все это указывало неизвестно на что, но мысль о том, что дядя Гоша может быть разный, а не только такой, каким я его вижу, сильно обеспокоила меня и идти с ним в воду расхотелось еще больше. Зачем ему топить меня, я не знал. Но и Ленке свернули шею непонятно за что. Мог ли дядя Гоша прибить Ленку? Да все он мог.

Я задрал майку, посмотрел на свой неправильно завязанный пупок и снова ее опустил.

Дядя Гоша без особой охоты стащил с меня и майку, и модные штаны:

– Совсем плавать не умеешь?

– Совсем, – ответил я. – А ты?

Дядя Гоша крепко сжал мою ладонь:

– Я же тебя учить буду.

Ответ мне не понравился.

Спугнув мальков, мы ступили в воду. Она была серая и теплая. Ил мягко забирался между пальцев. В воде наши ноги сделались маленькие и кривые, но чем дальше мы шли, тем меньше меня это волновало.

– Дядя Гоша, а почему ты в носках?

Дядя Гоша ничего не ответил.

– А где надо учиться плавать? – спросил я громче чем хотел.

– На глубине! – не переставая спать сказала тетка.

Я подумал, что учиться плавать надо там, где не жалко утонуть. А утонить в Гидре было обидней некуда. Я чувствовал, что дядя Гоша тоже не рад, но перед теткой и особенно передо мной ни за что в этом не признается. Он осторожно передвигал уже невидимые ноги по невидимому дну и делал вид, что ему пофиг.

Вода прибывала.

– Уже совсем глубина! – крикнул я.

Такой мой крик тетка называла голосом оперной мышки.

– Не бойся, ты же большой паца… – почти бодро начал дядя Гоша и с головой ушел под воду.

Руку мою он не отпустил. А даже наоборот – ухватился за меня второй. Я закричал, стал лягаться. Но вода залилась в рот, и мы вместе погрузились в темноту. Тетка рассказывала, что перед смертью человек видит всю свою жизнь. Я же видел лишь цеплючие руки дяди Гоши и волоски на них, которые уже колыхались как водоросли. «Хороша жизнь, нечего сказать», – только и успел подумать я. Мы погружались все глубже, становились маленькими и кривыми как ноги в воде.

Дышать оказалось невозможно. Вода заполняла рот, нос и всё внутри. Кто-то из глубины лизнул меня огромным скользким языком. К нам подплыла Лернейская Гидра. Ее тень закрыла последние лучи солнца, а щупальца крепко обвили меня. Я кричал, махал руками, может быть даже плыл, пока сквозь капли на глазах не пробился свет.

Рядом стояла тетка. Она все еще крепко держала меня за плечо. Вода ей доходила до пояса, а мне – до подмышек. Мы с дядей Гошей еще пометались, но быстро затихли, потому что тетка смотрела на нас с нехорошей усмешкой.

– Ну, вот, – сказала. – Из-за вас новый купальник испачкала.

Дядя Гоша не хотел мне ничего плохого. Он просто сам не умел плавать.

Мы разожгли костер, чтобы просушить его носки.

Тетка попросила дядю Гошу снять ценник от купальника, который болтался у нее на спине. Веревочка оказалась прочной и рваться не хотела. Тогда дядя Гоша придвинулся и перекусил веревку зубами. Тетка поежилась от колючих волосков на его подбородке и улыбнулась. Раньше она никогда при дяде Гоше не улыбалась.

Мы долго смотрели на пар от растопыренных на ветке носков и больше ничего не хотели делать.

Тетка открыла окно, и, выключив свет, разделась у своей кровати. Темнота вокруг густо пахла озером. Засыпал я плохо. Было жарко даже под простыней. Перед глазами еще прыгал свет фар грузовика дяди Гоши, превращавший самые небольшие рытвины на дороге в черные бездонные дыры. Время тянулось и никак не хотело остановиться. Сквозь первые капли сна я услышал сухой шелест травы. Кто-то подобрался к окну и замер. По стене поползла и выросла тень. Она была похожа на гигантскую куклу с круглой как шар головой. Чтобы кукла не услышала меня, я тихонько набрал в легкие воздух, медленно задышал носом. На диване, прижав к груди одеяло, села тетка и посмотрела на тень. Днем скрип диванных пружин почти не слышен. Но сейчас это был самый громкий и острый звук.

– Илья Андреич? – тихо спросила тетка, чтобы не разбудить меня.

Трава зашелестела и стихла. Тень исчезла.

– А кто такой Илья Андерич? – спросил я.

– Никто.

– А куклу могут звать Илья Андреич?

– Не говори глупости.

– А кукла может картинки показывать?

– Что ты изъелозился весь?

– Мне страшно вообще-то.

– К утру пройдет. Спи.

Утром твой отец нашел вторую ленкину сандальку. Не левую, спрятанную мной в обувном ящике, а правую. Она лежала в пяти метрах от нашего окна. Там, где садик упирался в забор котельной. Здесь забор был пониже. У дяди Гоши на него не хватило кирпичей.

Под стеной котельной пинал лопухи высокий тощий милиционер – спина дугой, застиранная гимнастерка. Рядом дымил папироской твой отец и мыкался собачник со старым толстокожим портфелем. Собаки при нем не было. Он сам нюхал и рассматривал со всех сторон находку, которую держал на одном мизинце.

Ты, я, Юрка и Маргаритка прятались неподалеку в разросшихся кустах жимолости. Сколько я в них прятался от тетки, и она ни разу меня не нашла.

– Чего по садам сегодня поперся? – спросил собачник твоего отца.

– Соседка сказала, что ночью под окнами шастал кто-то и племянника испугал. А он у нее всего боится, полночи рыдал.

Я чувствовал, как вы все смотрите на меня и очень разозлился. Потому что не так уж я и испугался. И плакал всего чуть.

Собачник поднес сандальку ближе к глазам:

– Пацан какой-то нацарапан.

Твой отец наклонился к сандальке:

– Черт, мелко.

– Один глаз закрой. Так удобнее.

– Пацан, да, – подтвердил твой отец. – А в руке у него что?

Собачник снова поднес санадальку к глазу:

– Коробка?

– Что еще за коробка?

– М-да… Слишком схематично. Не сорок пятый размер обуви.

Я тихонько развернул и сунул в рот карамельку «Хаджи-Мурат».

Маргаритка показала пальцем на свои губы – заняла очередь на досос. Мать не разрешала ей досасывать чужие карамельки, но досос был вкуснее. Часто конфеты были покрыты белесой сахарной коркой. Тетка говорила, что эта корка от старости, хотя на ней такой корки не было.

Юрка показал, что он следующий. Но ты открыла мне рот, выковыряла из него карамельку и сунула себе за щеку.  Руки у тебя были грязные. На зубах заскрипел песок. Я сплюнул и попал себе на коленку. Юрка и Маргаритка подло заулыбались, хотя «Хаджи-Мурат» им теперь не светил.

– Кроме сандальки ничего, – тощий милиционер привалился к каменной кладке.

– Возможно, слетела с ноги, когда он тело к забору тащил, – сказал собачник.

Твой отец глубже натянул фуражку на мокрый лоб.

– Отпечатки надо снять.

Ты подняла палец и чмокнула леденцом, будто знала, о чем говорят взрослые.

Собачник аккуратно опустил сандаль в кожаный портфель:

– Вряд ли что найдем. Он же у нас мужик с подковыкой.

– Воевал? – спросил твой отец.

– Смерш, – ответил собачник. – В прифронтовой зоне диверсантов ловил. Потом был начальником лагеря под Читой. Его в Нальчик переводили на подполковничью должность, а он вдруг со службы уволился и сюда в кочегары. Странно да?

Только сейчас до меня дошло, что говорили они про дядю Гошу.

– Человек разным с войны пришел, – сказал тощий. – Кто начальником, а кто с финкой.

Собачник передал тощему портфель:

– Свободен, Грымов.

Милиционер обиделся и, помахивая портфелем, пошел прочь.

– Не стала бы девочка наполовину босая по лесу бегать, –  сказал собачник. – А здесь бы Кунгу́р сандаль вынюхал.

Твой отец сощурился от табачного дыма:

– Фабричный сторож Камиль Култаев показал, что Перегудов на лотках хлебных курил, когда дети мимо него проходили. Култаев хлеб в магазине купил и на фабрику возвращался. И еще. В такую жару котельную не топят, а дым из трубы тем вечером шел.

– М-да… Алиби у мужика нет, – сказал собачник. – Следует подвал в котельной осмотреть, пепел просеять. Мог сжечь.

– Пошли, прижмем.

– Не гони, Илья Андреич. Не на Берлин. – Собачник снял кепку, загладил к затылку мокрые от пота волосы. – Сначала ордер.

Мне совсем не понравилось, что твоего отца зовут Илья Андреич.

– До сих пор, когда кто-то из наших в криминале замешан, – продолжал собачник, – смотрю на него и думаю: «Подвел ты нас, брат. Подвел». Хотя, конечно, мы и в европах много чужой крови даром пролили.

– Кто даром, кто заплатил. Теперь не разберешь. – Твой отец щелчком отправил догоревший бычок в кусты и попал Маргаритке в лоб.

Она вскрикнула, и мы ломанулись через ветки, через забор по садам. Собачник вложил два пальца в рот и оглушительно свистнул нам вслед.