Третья картинка была отчетливее и резче остальных. Я чувствовал мозоли на руках собачника, сквозняк на голой его пояснице, мокрый пах. Мне почему-то стало не по себе, что мои модные короткие штаны остались сухими. Я не мог объяснить себе это чувство. И не знал, что с ним делать.

Мы сидели на ящиках между сараями и котельной, по очереди рассматривали куклу и сломанное дерево, нацарапаные на найденной нами сандальке. Каждый, подражая собачнику, хотел подцепить ее мизинцем как крючком. Но она была тяжелой и только Юрка смог ее удержать.

– А это что за линии? – спросил он.

– Какие линии? – Маргаритка придвинулась ближе.

– Да вот. – Юрка ковырнул сандаль ногтем. – Как будто мимо нее пули свистят.

– Какие в лесу пули? – спросил я.

– Обыкновенные пули, – сказал Юрка. – В общем, ее надо поймать, и все дела.

– Поймала одна такая, – усмехнулась ты.

– Что-то дерево больно маленькое, – с сомнением сказала Маргаритка.

– Это не дерево маленькое, а кукла большая, – сказал я.

– Я тоже деревья валю. – Юрка замахал рукой, будто это не рука, а немецкий штык-нож. – Вот так! Так! Жжих! Жжах!

– Хоть с ножиком, хоть без, кое-кому куклу сроду не поймать, – сказала ты. – Кое-кто еще ни одного нормального дерева не свалил, а уже воображает.

– Кто это воображает? – насупился Юрка.

– Кое-кто! – еще раз отчеканила ты.

– Если все вместе пойдем, то поймаем запросто. – Юрка хотел, чтобы слушали только его. Он любил командовать и второй день называл себя кем-то вроде первопроходимца. – Еще Сашку Романишко возьмем. Он точно знает, где Ленка эту куклу видела. Стырим из дома бельевые веревки, чтобы куклу связать, и пойдем.

– И будем дураки, – сказал я.

На этот раз терпение Юрки кончилось, и он встал против меня на расстоянии вытянутого носа:

– Кто дурак? – спросил.

Я разглядывал его коленки и никак не мог заставить себя посмотреть Юрке в глаза. А еще подумал, что хорошо бы стукнуть Юрку палкой по руке, как били в лагере тетку. Но палки рядом не было. Пришлось отвечать:

– Не знаю.

Ответ прозвучал уверенно с железом в голосе, но так тихо, что никто не услышал.

– Чего сказал? – Юрка поднял кулак.

– Ничего, – ответил я еще более вызывающе, но, наверное, тихий голос случился у меня из-за того, что вчера под водой наорался, а может это надвигалась какая-нибудь ангина.

– Тааак, – протянул Юрка.

Это означало скорую оплеуху и поджопник.

– Если будете валяться, – Маргаритка стала заплетать косичку, – то тут говна полно.

– Интересно, зачем здесь какают, если у каждого в доме туалет? – спросила ты.

– Это новосельские после танцев. Им от клуба до дома долго терпеть, – ответила Маргаритка.

– В клубе тоже туалет есть, – сказала ты.

– Он маленький и в него всегда очередь. И вообще – какать лучше всего на свежем воздухе.

Вы беседовали так, как будто нас с Юркой вообще не было. От такого женского невнимания, драться Юрке расхотелось, и он опустил руку:

– Я тебя запомнил, слабак.

Будто раньше он меня все время забывал.

Повернувшись ко мне спиной Юрка противно загундосил:

– Бабуска, бабуска, там кто-то под окнами ходит. Я боюсь, бабуска.

Я надеялся, что все уже забыли слова твоего отца. А оказывается не забыли. Маргаритка и ты смотрели на меня с жалостью. Это уже совсем никуда не годилось. Напасть на Юрку, все равно что самому о стену стукнуться. Раньше я никогда такого бы не сделал. А теперь, неизвестно почему, сделал. Я подбежал к Юрке и, как собачник немку, что есть сил, его обнял. Мое изобретение было что надо. Мало кому придет в голову обниматься в такой момент.

Потом мы упали. Потом он мне все равно накостылял. Зато от него теперь пахло говном. И от меня тоже пахло. Но ты все равно взяла меня за руку, когда мы шли домой. Ты незаметно щекотала пальцем мою ладонь и говорила, что я очень смело и ловко напал на Юрку, что у него от удивления тут же срослись брови, и он теперь всю жизнь будет так ходить.

Осталась лишь одна неудобная мысль – что теперь будет с дядей Гошей? Я все-таки любил, когда он приходил к нам в гости, ел теткин щавелевый суп с яйцом, мне нравилось вспоминать, как мы вместе чуть не утонули. Однажды дядя Гоша подарил мне игрушечную мандолину.  Она была сделана из дерева и гудела как настоящая. Одно время я складывал в нее фантики «Хаджи-Мурата». Стоило лишь встряхнуть ее, как внутри начиналась нешуточная возня. Хаджи-Мураты выясняли, кто сильнее.

– Что такое абили? – спросил я.

– Алиби, – поправила ты и с подозрением понюхала свою руку.

Вечером я рассказал дяде Гоше про тень куклы на стене, про доктора Свиридова, про холмик в лесу, про сандальку и даже нарисовал на полу то, что нацарапала на мыске Ленка. Только про картинки не рассказал. Было непонятно, к чему они и как о них говорить.  Еще в начале лета у меня не было тайн. А теперь они копились изо всех сил. Я даже стал путаться, для кого какая тайна – тайна, а для кого какая тайна – не тайна.

Мы сидели на табуретках под единственной горевшей в котельной лампочкой. Дядя Гоша курил. Сильная затяжка осветила его лицо.

– Она так и сказала: «Илья Андреич»? – спросил дядя Гоша.

– Она просто так сказала. Она же не видела, кто за окном стоит.

Иногда взрослых интересует всякая фигня. Дядя Гоша не смотрел на меня, и лицо его стало острым как немецкий штык-нож.

– Забор котельной из белого кирпича сложен – он свет хорошо отражает. Вот тень у вас в комнате и оказалась. – Страшно как на озере ему не было. Только любопытство и внимание к непонятному. – Тот, кто под окнами шлялся, хотел, чтобы вы его тень заметили и сандаль нашли. Потому и травой шуршал. Если ноги поднимать и аккуратно на землю ставить, то от травы шороха нет. – Дядя Гоша бросил окурок в печь. – Сандальку, которая у тебя, в мусорку выкинь. Слово?

– Слово. А почему?

– Если тот, кто сандальку к котельной подбросил, узнает, где вы вторую нашли, то подумает, что вы что-то про него знаете. Убийцы не любят, чтобы про них знали.

Сандальку выкидывать было жалко, но я решил, что обязательно выполню обещание, когда будет не жалко.

– Значит, дядя Гоша, не ты Ленку убил?

– Дурак ты, Валька.

– Но ты убежишь?

– Давно пора.

Было здорово бояться рядом с дядей Гошей. По углам ползли шорохи. В печах гудел ветер. Хотелось есть. Дядя Гоша догадался покормить меня черным хлебом с подсолнечным маслом. И темнота вокруг уже не была такой темной.

– А поехали, Валька, на озеро, – сказал он вдруг.

– Прям щас?

– Прям щас.

– Зачем?

– Плавать научимся. Вот приедешь ты с Галей на озеро. Она в своем купальнике фартовом на берегу сядет, посмотрит на тебя как на телка́, а ты возьмешь и поплывешь.

– Давай, не сегодня, – мне совсем не улыбалось после всех испытаний лезть в темную воду.

– Когда же? – грустно усмехнулся дядя Гоша.

– Когда ты назад прибежишь. Ты же прибежишь?

В восемь часов утра, спугнув тащившую яблоко крысу, во двор въехала потрепанная милицейская «Победа». Красная полоса тянулась по синему борту от носа до багажника. На крыше лопухами торчали два громкоговорителя. В котельной дяди Гоши не оказалось. Милиционеры засуетились по двору на еще не размятых после сна сапогах. Далеко дядя Гоша не убежал. Через пять минут твой отец нашел его спящим на пустых хлебных лотках около магазина. В новеньких блестящих наручниках дядю Гошу усадили в «Победу». Но машина все стояла посреди двора. Тетка заторопилась. Натянула платье. Надела туфли. Не на каблуке, а простые с мятым задником, в которых ходила на фабрику. Вытаскивая из волос бигуди, пошла к двери и вдруг села на табурет. Я помог ей снять еще один последний бочонок, про который она забыла. Тетка послушно наклоняла голову, пока я скручивал с него жесткую прядь.

Из котельной вышли два ничего не нашедших милиционера. Руки их были черны. Хлопнули блестевшие синим двери. Посреди двора остался стоять твой отец. В «Победе» ему не хватило места. Я высунулся из окна. Твой отец и дядя Гоша тут же посмотрели на меня. Как-будто ждали, когда я выгляну. Твой отец сразу отвернулся, а дядя Гоша еще смотрел. Потом он откинулся на спинку сиденья, и я перестал его видеть. Сыто заурчал двигатель. Пыль опережала машину – указывала ей путь.

Дядя Гоша меня не выдал. В управлении ему показали сандаль, найденный у стены котельной. Следующей ночью дядя Гоша пытался бежать и даже, говорят, оторвал охраннику палец. Но дядю Гошу поймали и палец отняли. Тогда он рассказал про восемнадцатый холмик в Собачьем лесу, под которым, как он думал, спрятана дурканутая Ленка. Холмик разрыли и нашли Кунгу́ра. Овчарку можно было узнать по седой шерсти на щеках и впалой спине. Собачник сам ее закопал. Она умерла от старости, когда искала Ленку. Все знали, что живым собакам в лес нельзя. И собачник знал.

Поминки по Ленке случились, когда ее матери вернули сандальку. Надо же было ей что-то вернуть. Сандалька лежала посреди накрытого стола в старой обувной коробке. Мы с теткой хранили в такой письма и фотографии. Гости старались коробку не замечать.

На поминки навалило старух в одинаково веселых кофтах. Материю в мелкий кукольный цветочек воровали на фабрике. И кукольные платья от этого становились короче.

Мужики с красными от солнца затылками передавали друг другу вареную картошку, наливали водку и, не чокаясь, выпивали. Среди них я знал лишь фабричного сторожа Камиля Култаева и доктора Свиридова. Мать Ленки ела как заведенная. На толстых очках ее блестели капельки подсолнечного масла.

Между теткой и Зоей Михайловной сидел твой отец. Им пришлось отодвинуться, чтобы дать место его плечам. Рядом с Зоей Михайловной устроился собачник в новой рубашке. Накрахмаленный ворот упирался углом ему в подбородок, отчего собачник по-воробьиному вертел головой.

За столом говорили, что Ленке повезло, потому что застала полет Юрия Гагарина, о денежной реформе и о том, что скоро обязательно будет дождь. А нам с тобой очень хотелось заглянуть в коробку и посмотреть рисунок на мыске сандальки. Но тетка навалила мне в тарелку столько, что из-за еды даже коробки видно не было.

Не вытерпев, я с коленками забрался на стул, лег на тарелку грудью. Сандалька стояла на специально подстеленным платке, разрисованном травой и грибами. Казалось, будто нога Ленки все еще идет по лесу. Но на мыске не было рисунка. Когда я царапал руку, то кожа на ней без следа заживала. Может быть, сандалька была живая и кожа на ней выздоровела? Но тогда почему та, что нашли мы, не выздоровела?

Ты тоже залезла на стул и сказала свое «Хм».

Я решил вытащить сандальку из коробки и рассмотреть ее поближе, но получил от тетки, подзатыльник.

– Ешь, Валентин, – с ненастоящей любовью сказала она.

– По своему развитию Лена существенно опережала одногодок, – говорил доктор Свиридов.

Все посмотрели, как мы с тобой, демонстрируя отсталое развитие, наперегонки ели квашеную капусту.

– Лена весь лес куклами утыкала, – сказал Камиль. – Сам видел, как она брак из ям таскала.

– Это не признак заболевания, – ответил доктор. – Психика ребенка незрела и более восприимчива. Грань между фантазией и патологией у него не столь четкая, как у взрослого.

– Отсутствие достаточного количества разнообразных игрушек действует на ребенка отрицательным образом, – сказала Зоя Михайловна словами из новостей.

– Как хорошо вы говорите, Зоя Михайловна, мне бы в тетрадку записать, – собачник опасно улыбнулся прокуренными деснами.

Зоя Михайловна смущенно прикусила кусочек черного хлеба.

Не отводя от нее кривой улыбки, собачник спросил:

– А зачем вы, доктор, на днях в Новое село ездили и там тоже детей опрашивали?

– Хотел понять, что произошло с Леной, – ответил доктор. – Решил отделить фантазию от патологии.

– Мы-то больше с патологией работаем, – заметил собачник. – А что ж взрослых не опросили?

– С ними вы и сами разберетесь, – ответил доктор.

– Детей я всех опросил. – Твой отец налил себе водки. Бутылочное горло тонко звякнуло о край стакана. – Ничего важного.

– Для бесед с детьми нужно отдавать себе отчет, что они знают гораздо больше, чем понимают. – Доктор Свиридов положил себе в тарелку вареную картошку и принялся мять ее вилкой. –  Они верят в то, что не видят и видят то, во что не верят. Собственно, всем первобытным народам была свойственны подобные отношения с реальностью. Разговаривая с ребенком, вы будто расшифровываете миф до обычного бытового сюжета.

– Что же вы расшифровали? – не унимался собачник.

– Я понял, например, что Перегудов не виноват, – не сразу ответил доктор Свиридов.

– Кто же виноват? – спросил твой отец.

Шелест за столом стих. Только Ленкина мать все так же звякала вилкой о тарелку. Зоя Михайловна поперхнулась хлебом, и собачник нежно похлопал ее по пухлой как стеганное одеяло спине.

– Ну доктор, доктор дорогой, говорите уже. Что же мы из вас тянем-то все? – радушно повысил голос собачник. – Народ сидит, переживает.

– И беседа cтала походить на допрос, – заметила тетка.

Ты наклонилась и горячо дыша квашеной капустой зашептала мне в ухо:

– Сейчас он про куклу скажет.

Доктор достал из кармана платок, тщательно вытер губы. Собачник терпеливо ждал. Доктор засунул платок в карман и принялся доедать картофель.

– Таким образом вы, может быть, покрываете убийцу, – сказал собачник. – А это уже статья.

– Невидимый он, – встряла в разговор одна старуха.

– И пройдет, где хочет, и утащит кого надо, – сказала другая.

– Если со́лью порог посыпать, то не пройдет, – отозвалась третья. – Потопчется, животом заурчит и до утра уснет.

– Кто же это? – Я не узнал свой осипший от страха голос.

Старухи посмотрели на меня с превосходством.

– Понятно кто – Нетрись, – сказала первая.

И старухи согласно закивали платками в мелкий кукольный цветочек.

Эти слова, казалось, рассмешили доктора. Над столом блеснул его серебряный зуб.

Нелепости разговору добавил маринованный опенок, который Камиль Култаев уронил в обувную коробку и теперь возил в ней вилкой, пытаясь его достать.

Опенок и история про Нетрись всех успокоили.

Старухи затянули: «Здесь, под небом чужим, я, как гость нежеланный». Эту песню нам с Юркой заводила Маргаритка. Тогда больше всего мне понравилась сама пластинка. С мутного самодельного кружка, который когда-то был рентгеновским снимком, на меня глядел настоящий череп. Может быть поэтому, я не удивился, когда на поминках запели про чужое небо. Ленка, дядя Гоша, моя мать – все заканчивалось, и начиналось что-то другое.

Твой отец, будто нечаянно, коснулся пальцев моей тетки. Она нахмурилась, и он положил руку рядом.

– Ну взял за руку и взял, – сказала ты, когда мы вышли во двор. – Чего маленький совсем? Не видишь, что твоя тетка в моего отца втрескалась? Вот куда она сейчас его поволокла? А?

– Это он ее поволок, – сказал я. – И сама ты втрескалась.

– Она с фабрики все время нам домой звонит: «Илью Андреевича позовите пожалуйста. Фи-фи-фи-сю-сю-сю…» А сама старше папы на семь с половиной лет. Она старая как наша яблоня!

– Сама ты старая, а отец твой…

– Кто?

Я не знал, как обиднее его обозвать:

– Дед Пихто!

– Дурак!

– Фуражку гони!

– Фиг тебе!

– Это еще почему?

– Потому.

– Вот твой папочка будет без фуражки, и все от него разбегутся.

– Все разбегутся, а тетка останется.

– От него даже твоя голышовая мамка убежала! И волосы у нее не там, где надо растут!

Мимо сараев мы шли по отдельности. От злости я принялся считать кривые деревянные двери. На девятой ты преградила мне дорогу:

– Теперь я тебя даже не замечу.

Тетки все не было. Я лежал, смотрел в темный потолок. Руки и ноги не хотели двигаться. В животе урчало, как у Нетрися. В голове шумел лес. А я думал, что вот сейчас закрою глаза и больше не захочу их открывать. Думал, что заболел и больше никогда не выздоровею и даже умру, что ты и тетка заскучаете без меня дней на семь или даже на девять, если сильно повезет. Пролился первый за месяц дождь. По окну защелкали, обращаясь в пар, крупные капли.

Я представил тетку и твоего отца в лесу. Как вода с веток течет им за шиворот, как он показывает ей намокший журнал с голой матерью и жалуется, что его бросили. А тетке холодно и скучно от этого гундежа. Она уже жалеет, что не пошла домой. И волосы змеи недовольно шевелятся над ее головой. Я представлял внутри себя самые злые картинки, чтобы отомстить тебе, чтобы тетке в моих мыслях стало совсем неудобно, и чтобы она быстрее вернулась.

Днем по двору прошел слух, что доктор Свиридов уехал неизвестно куда. Об этом загадочном отъезде ты рассказывала Юрке и Маргаритке, а на меня даже не смотрела:

– Мать Ленки видела, как доктор на станции билет покупал. Ее папа допросил. А теперь кто в квартиру доктора входит, тот пропадает! Сначала медсестра пропала. Потом собачник за ней пошел. И с концами. – Глаза твои, как обычно, глядели в разные стороны. – А в квартире ни одежды, ни шкафа, ни кровати. Все пропало.

– Ты бы еще про черный гроб на колесиках рассказала. – Мне очень хотелось с тобой поговорить.

– А ты пойди и посмотри, – ответила тут же. – Что? Испугался? Иди-иди. Там только тебя ждут.

Юрка по-подлому усмехнулся. Выходило, что вы с ним такие смелые, хотя никуда сами идти не собирались, а я один испугался.

– Если медсестра и собачник насовсем пропали, – сказал я, – то откуда ты узнала, что там ничего нету?

Ты подошла ко мне так близко, что от твоего дыхания у меня в носу задрожала козюлька:

– Оттуда.

Я понял, что сейчас случится что-то нехорошее, но все равно сказал:

– У доктора письменный стол был и стул. Их с яблони видно.

– Ну и сиди на своей яблоне. – Ты двинула меня по уху.

Тогда я применил свой коронный прием и крепко тебя обнял. Падать на землю нам не хотелось. И мы простояли так какое-то время. Хмурилась Маргаритка. Лыбился Юрка. Ему было смешно, что мы с тобой вот так посреди двора застряли по-глупому. Наверное, я побеждал и от этого тебя стало очень жалко. Я чувствовал, как бесполезно дергаются твои руки, как на теплой шее пульсирует жилка, а щека становятся горячей и мокрой. Я подумал, что чем дольше тебя держу, тем дольше ты меня не простишь. А может и вообще не простишь. Чтобы совсем не расстроиться, я стал обниматься еще сильнее. Но ты двинула меня коленом по писке и оттолкнула:

– Тебе только с девчонками драться. А этому приемчику, – повернулась к ребятам, – меня папа научил.

Из-за боли я никак не мог разогнуться. Мои щеки от такой подлости тоже стали горячими и мокрыми.

Маргаритка подошла к Юрке и двинула ему коленом.

– Ты чего? – Юрка согнулся так же, как я.

– Ничего, – ответила Маргаритка. – Просто захотела попробовать.

– Такой как ты, – сказал мне не разгибаясь Юрка, – в пустую комнату ни за что не пойдет.

– А вот и пойду! – ответил я и тут же пожалел о том, что сказал.

Мы стояли у забора и смотрели на окно комнаты доктора Свиридова. Оно было плотно зашторено. Даже если кто-то прятался внутри, то с улицы этого разглядеть было невозможно.

– Не ходи, Валька, – сказала вдруг Маргаритка.

И от этого стало еще страшнее.

– Ха! – Я бодро вошел в подъезд и оказался в сухой с запахом мертвого дерева темноте.

Единственное окно в подъезде на втором этаже было забито фанерой. Сквозь щели проникали тонкие полоски света. Они были так малы, что я не видел ступенек.

Дверь в квартиру доктора была не заперта, а заклеена тонкой бумажкой с синим кружком печати. Глупость взрослых удивила, и я ногтем сковырнул полоску.

Дверь громко заскрипела. Я оказался в обыкновенной квартире с обыкновенной мебелью, которая никуда не пропала. Я нащупал выключатель, зажег свет.

Полотенца, простыни в платяном шкафу, врачебный халат на крючке, две чайные чашки на столе и новенькая кукла, которой Свиридов успокаивал дурканутую Ленку – вещи в доме были аккуратно разложены. На полу валялись прошлогодние сосновые иглы.

Я отдернул занавеску, приоткрыл окно, чтобы показать тебе фигу, но вас на улице не оказалось. Я подумал, что вы испугались и убежали.

Что-то блеснуло на подоконнике. В моей руке оказался прохладный кусочек металла. Я подошел ближе к свисавшей с потолка лампе, чтобы внимательнее рассмотреть его. Это был серебряный зуб доктора Свиридова. Я знал какие бывают зубы. Тетка давала мне по копейке за выпавший.