Всех охватила тревога ввиду предстоящей опасности, но Беатриче первая опомнилась от испуга и воскликнула:

— Это, вероятно, Валериано Сиани!

Она побежала отворить дверь и отскочила назад, увидев капитана объездной команды в красной епанче, накинутой сверх панциря, и в каске с изображением льва.

— Именем дожа и сената требую, чтобы никто не выходил отсюда! — проговорил он властно, протягивая вперед руку, обтянутую замшевой перчаткой.

Сзади него стояла толпа вооруженных моряков и кандиотских наемников. Беатриче снова первая собралась с духом.

— Пожалуйте, господин капитан, — сказала она смело. — Но предупреждаю вас, что здесь нет ни сокровищ, ни врагов республики.

— Это мы еще проверим, хорошенькая говорунья, — сказал капитан с улыбкой. — Прошу только не шуметь. Распоряжениям сената следует покоряться беспрекословно… Все ли вы верны и преданны республике?

— Без всякого сомнения, синьор, — отозвался Орселли, подходя к капитану. — Но зачем вы являетесь с обыском к бедняку, который никогда не воровал, не ходил по миру и не оскорблял никого?

— Ты владеешь очень бойким языком, парень, — сказал капитан насмешливо, — но мне кажется, что ты скоро прикусишь его… Я люблю смелых людей, и потому советовал бы тебе лучше служить в войсках республики, чем воевать с рыбами. Не тебя ли зовут Орселли ле Торо?

— Да, меня, — ответил гондольер угрюмо.

— В таком случае ты действительно оправдываешь свое имя! — засмеялся капитан. — Ты силен не меньше, чем Мануил Комнин, копьем и щитом которого не может владеть даже граф Раймонд, прозванный Антиохским Геркулесом. Теперь нам остается только узнать, так же ли ты храбр. Комнин убил однажды на моих глазах сорок варваров и сорок взял в плен.

— Вы пришли сюда, чтобы рассказать мне о подвигах греческого императора, господин капитан? — спросил Орселли с нетерпением. — Или по другому делу?

— Какой ты любопытный, товарищ! — проговорил капитан весело. — Но я не буду мучить тебя и объясню тебе причину, заставившую меня забраться в эту трущобу: нам надо, видишь ли, набрать силачей, подобных тебе, чтобы управлять нашими галерами, если не хватит сарацинских невольников, и поколотить Комнина, наводящего ужас на весь мир… Согласен ли ты посвятить свою жизнь интересам республики? Впрочем, согласен или нет — все равно ты обязан покориться приказанию сената… Ну, поцелуй же мать и отправляйся с нами!

— Отправиться с вами? — повторил изумленный гондольер.

— Ну да! Хочешь или нет, а собирайся, парень! Я объявил тебе волю сената. Повинуйся же ей беспрекословно.

Услышав это, Нунциата испустила отчаянный вопль.

— Орселли, дорогой мой Орселли, не покидай меня! — воскликнула она в отчаянии.

Лицо гондольера стало мрачнее ночи.

— А кто будет кормить больную мать и детей, господин капитан? — спросил он отрывисто.

— Ба! — возразил офицер, вынужденный прислониться к стене, так как он, должно быть, прикладывался в этот день уж чересчур усердно к бутылке. — Для бедных есть богадельня.

— А для пьяниц — приют! — перебил Орселли резко.

— Понятное дело, дружище, — согласился капитан, не принимая этот намек на свой счет. — Но довольно болтать: твои родные найдут себе пропитание у ворот монастыря… Порви же все связывающие тебя узы. Греческий патриарх Феодосий, преемник скупого Зосима, говорил мне не раз, что трусы часто отговариваются семейными привязанностями, чтобы только отказаться от службы.

Орселли скрестил руки на груди и устремил на капитана угрожающий взгляд.

— Не хотите ли вы обвинить и меня в трусости, синьор Орио Молипиери? — спросил гондольер глухим голосом.

Услышав это имя, Джиованна вздрогнула и, выступив на шаг вперед, посмотрела с любопытством на закадычного друга Валериано Сиани. Капитан улыбался.

— А тебе зачем знать это? — сказал он. — Замечание патриарха Феодосия относится ко всем, кто не решается идти на войну.

Глаза Орселли налились кровью.

— Да будет вам известно, господин капитан, что я не боюсь ни норманнов, ни гуннов, ни турок, ни греков… Ни даже вас! — загремел он. — Когда мое семейство будет обеспечено и сенат позовет добровольцев защищать отечество, я тотчас же брошу гондолы и невод, чтобы поступить на галеры республики. Но сейчас, поймите, я не могу оставить в этом ужасном положении свою мать и семейство. Я знаю, что Мануил Комнин оскорбил нашего посланника Эндрико Дондоло, а потом взял в плен вас и Валериано Сиани. Но что же мне делать? Не отвечать же мне за ваши промахи?!

— Можете кричать, когда с вас начнут сдирать кожу, — сказал Орио с неестественной веселостью. — Ну, идем же! Ты обязательно станешь капитаном, если и не прославишься. У тебя и сила необыкновенная, и вид чрезвычайно воинственный. Разграбим какой-нибудь греческий городок и позволим тебе отослать часть добычи Нунциате… Сознайся, что спасение республики не должно же зависеть от слепого случая да от капризов граждан.

— Все это прекрасно, синьор, — возразил гондольер, но не по вашей ли вине приходится республике начинать войну? Не вы ли забыли о деле, которое было поручено вам, проводя время в пирах и ухаживании за греческими куртизанками? Нет, господин Молипиери, не вам учить нас, как должно поступать по отношению к Венеции.

— А! Ты начинаешь говорить тоном наставника? Ты не подумал, что мне не очень-то весело ходить из дома в дом и собирать солдат, заглаживая, таким образом, свои ошибки… О, с какой радостью полетел бы я на поле битвы, искать встречи с августейшим императором, победившим меня за кубком?!

Между тем, пока Орселли и Орио обменивались словами, отряд патриция стоял, не понимая, что заставляло их начальника говорить так долго с гондольером, тогда как в других местах он исполнял свою обязанность, не допуская никаких рассуждений.

Но Беатриче, пристально смотревшая на капитана, поняла, что тот находился в состоянии полнейшего опьянения. Это было видно по его глазами, то мутным, то сверкавшим, как раскаленные уголья. Тем не менее девушка решилась подойти к нему, надеясь смягчить сердце Орио.

— Синьор Молипиери, — начала она ласково. — Вы не слишком снисходительны к нам.

— Напротив, милая крошка, я очень снисходителен к хорошеньким девушкам, — отвечал Орио, стараясь сохранить равновесие.

— Вам жаль женщин, и вы не хотите видеть их несчастными?

— Любезнее меня нет ни одного человека ни в Венеции, ни в Константинополе, — воскликнул Орио, — и я разрублю пополам того, кто дерзнет сказать, что у тебя некрасивые глаза.

Беатриче покраснела и отступила шага на два от капитана.

— Ну а что же будет с нами, если вы уведете Орселли, капитан, — продолжала она. — Разве вы не знаете, что нам придется тогда просить милостыню?

Молипиери старался твердо стоять на ногах и, опираясь на рукоять секиры, проговорил убедительным тоном:

— Клянусь, что ни один сенатор не откажется отдать тебе свое сердце, моя красоточка!

По лицу Беатриче пробежало облако. Гондольер же, напротив, как будто оживился и устремил мрачный взгляд на лицо Молипиери. Нунциата же приподнялась на постели и обратилась к дочери:

— Не трать попусту слов, милая Беатриче, — сказала она, — разве ты не видишь, что этот патриций не в силах понять твоих слов?

— Не в силах понять?! — повторил с сильным негодованием Орио. — Ого! Старуха, как видно, желает поругаться… Черт побери! Этот молодец умнее матери: он, по крайней мере, молчит. Но успокойтесь: если я возьму брата, то разумеется не оставлю без внимания и сестру. Нельзя же позволять жемчужине валяться в грязи… Ради твоих прелестных глаз, Беатриче, я буду покровительствовать твоему брату… В доказательство же моих миролюбивых намерений и в залог вечной дружбы я сейчас расцелую тебя на виду у всех.

Он расхохотался и простер к ней объятия.

Девочка отскочила с испугом, но все же мысленно признала, что капитан прекрасен, как Адонис. Она невольно увлекалась его мелодичным голосом и любовалась великолепными глазами, взгляд которых проникал в ее душу.

— Я поцелую вас, синьор Орио, но только в том случае, если вы не возьмете Орселли, — сказала певица полушутливым тоном.

Вместо ответа патриций принял самодовольный вид и направился неровными шагами к смущенной Беатриче.

Орселли, не говоривший ни слова, посмотрел на капитана мрачно и презрительно, возмущаясь его дерзостью.

— Позвольте мне дать вам хороший совет, синьор Орио, — проговорил гондольер глухим голосом. — Не трогайте девушку, если не желаете получить за это должное возмездие.

— Возмездие! Так ты угрожаешь мне? — воскликнул Орио, подняв руку, как бы с намерением ударить гондольера. — На колени, несчастный! Проси прощения!

Беатриче вздрогнула, она знала хорошо характер брата и понимала, что тот, не задумываясь, бросится на пьяного Орио. Ей было жаль молодого патриция, и сердце ее забилось под влиянием нового, никогда еще не испытанного ей чувства. Она схватила руку Орселли и прошептала с мольбой в голосе:

— Не бей его, милый брат! Ты видишь, что он не сознает, что делает…

— Неужели же я должен встать на колени по приказанию этого нахала?

— Нет, нет!.. Я унижусь перед ним за тебя… Буду умолять его, образумлю его… Он ведь сумасшедший, а сумасшедших надо жалеть.

— Сумасшедших, но не пьяных! — возразил гондольер сурово.

— Пьяных? — повторил Молипиери, расслышавший это замечание со свойственной нетрезвым людям чуткостью. — А! Ты считаешь меня пьяным?.. Это, право, забавно! Но я докажу…

— Берегись, синьор Орио! Иначе я переломлю тебя, как тростинку…

— Как тростинку?! Черт побери: да ты, видно, не знаешь, что тростинку можно только согнуть, но не переломить, — воскликнул патриций. — Ты выбрал дурное сравнение… Никому не трогаться с места! — добавил он, обращаясь к солдатам. — Я справлюсь один с этим быком и утащу девчонку, как какое-нибудь перышко.

Он пошел было вперед, но должен был на минуту остановиться, потому что опьянение его усиливалось все более и более. Орселли отвернулся с видом отвращения.

— Я выну среднюю половицу, — сказал он Беатриче, — и этот хвастун полетит в воду…

— Не делай этого! — горячо возразила Беатриче. — Разве ты не видишь, сколько тут солдат… Если ты сделаешь это, ты погибнешь. Нет, Орселли, я постараюсь сама уладить все к лучшему.

Говоря эти слова, она отвернулась от брата и кинулась на колени перед молодым патрицием:

— Умоляю вас, синьор, пощадить этих детей, — воскликнула Беатриче. — Неужели вы решитесь отнять у них единственного кормильца?.. Грудь Орселли служила нам до сих пор щитом, сердце его билось только для нас, руки его зарабатывали нам насущный хлеб… О синьор Орио, неужели вы не любите никого?

Приятный и кроткий голос девушки произвел на капитана какое-то странное чарующее действие. Он смотрел на нее с удивлением, смешанным с восторгом, и гнев его начал уступать место другим, более мягким чувствам.

— Вставайте! — проговорил он с нетерпением. — Я не хочу, чтобы передо мной унижалась женщина… Приказываю вам встать… Слышите?.. Как она хороша!.. Боже мой, как дивно хороша эта дочь лагуны!.. О да, я любил, — продолжал он, сжимая рукой горячий лоб. — Я любил много раз в жизни… Но можно ли любить слишком много?.. Ах, я хочу пить… Красавица, дайте мне стакан холодной воды!.. Как ваше имя?.. Отчего ваш брат смотрит на меня так угрюмо?.. Встаньте же! Прошу вас!

— Я встану, если вы дадите слово пощадить нас, — ответила Беатриче сквозь слезы, протягивая к нему руки.

— Это невозможно! — произнес Молипиери. — Я присягал сенату… Я должен быть неумолимым, как мраморный Юпитер… Слышишь: неумолимым?.. Не плачь, моя красавица!.. Повторяю тебе, что я не могу ослушаться сената… Ну поцелуй же меня, или я…

Он нагнулся, чтобы обнять, Беатриче, которая, как очарованная, была не в силах ни пошевельнуться, ни остановить его словом. Казалось, что она даже ждала его поцелуя, несмотря на свой испуг и негодование.

— Назад! — произнес Орселли, схватив со стены тяжелое весло и подняв его над головой Орио.

Громкий крик вырвался из груди Беатриче. Почти не помня себя и словно повинуясь чьей-то неизвестной воле, она быстро поднялась с колен и загородила собой Орио.

Ввиду явной опасности капитан опомнился.

— Ко мне! — крикнул он. — И множество солдат бросилось на гондольера, ошеломленного поступком сестры. Не прошло и минуты, как Орселли был уже связан и не мог причинить вред кому бы то ни было.

Убедившись, что гондольер не может напасть на него, Молипиери обратился опять к Беатриче.

— Успокойтесь, милая крошка, — сказал он с веселым тоном, — вы спасли мне жизнь, а потому можете быть уверены, что я не причиню вашему брату никакого вреда…

Говоря эти слова, Молипиери обхватил стройный стан дрожавшей Беатриче и стал покрывать поцелуями ее нежную шею на глазах Орселли, старавшегося разорвать веревки, чтобы кинуться на патриция.

— Моя кроткая голубка, — продолжал Орио. — Пока мои солдаты позаботятся об Орселли, я поведу тебя в свое палаццо, где предоставлю в твое распоряжение гнездышко, вполне достойное такой хорошенькой птички.

Маленькая певица сделала над собой усилие, чтобы разбить странное оцепенение, вызванное в ней голосом и взглядом молодого патриция. Вырвавшись от него, она бросилась опрометью к матери и проговорила, заливаясь слезами:

— Успокойся, матушка, я не оставлю тебя и детей!

Орио приказал двум морякам схватить девушку, но она судорожно вцепилась в далматику Джиованны.

— Помогите мне, синьора, — воскликнула бедная Беатриче. — Ради Бога, спасите меня от них!

Все это время Джиованна сидела, погрузившись в думы, и смотрела с безмолвным ужасом на происходившее вокруг нее. Впервые в жизни присутствовала она при такой отвратительной сцене.

Крик Беатриче вывел девушку из оцепенения, глаза ее сверкнули и, не отдавая себе отчета в том, что делает, она быстро подошла к Орио.

— Стыдитесь, монсиньор! — произнесла с негодованием Джиованна. — Неужели вы так мало цените свое звание и имя, что готовы втоптать их в грязь?

— В грязь?! — повторил капитан.

— Да! — повторила надменно дочь ди Понте. — Поступать так с бедным семейством, как поступаете вы, может только или человек очень порочный, или бандит!

— Черт побери, кто вы, осмеливающаяся говорить так дерзко? — воскликнул молодой патриций, раздраженный донельзя, подступив на шаг к Джиованне.

— Вы желаете знать, кто я? — произнесла девушка, откидывая капюшон. — Извольте: я — дочь Бартоломео ди Понте.

Капитан остолбенел.

В течение минуты он стоял, молча и не двигаясь с места.

— Клянусь святым Марком, странная встреча! — произнес, наконец, патриций.

— Ваша правда, встреча очень странная, если передо мной действительно Орио Молипиери. Но нет, это верно, не он! Тот синьор, о котором я говорю, друг Валериано Сиани, и, конечно, не унизит себя, обижая больную женщину и ее несчастных детей.

Услышав эти слова, поручик отряда по имени Лоредано подошел к Джиованне и положил на ее плечо свою сильную руку.

— Потише, синьорина, я не позволю вам оскорблять так своего начальника! — произнес он тоном, в котором звучала угроза.

— Оставьте ее, Лоредано! — воскликнул повелительно Орио, стараясь принять вид, полный достоинства, чтобы скрыть овладевшее им смущение.

— Однако же, капитан! — начал было поручик.

— Молчите! — повторил грозно Молипиери. — Эта особа должна быть священна для нас!

Не смея возражать начальнику, Лоредано пожал плечами и отступил назад, а Джиованна продолжала, обращаясь к Орио:

— Я пришла сюда, монсиньор, с целью облегчить тяжелое положение кормилицы вашего друга Валериано Сиани. Но вы, как видно, пожаловали с другим намерением и увеличиваете горе бедной женщины. Что же, продолжайте начатое! На вашей стороне сила, и никто не в состоянии противиться вашему произволу. Вы даже можете, если угодно, оскорбить в моем лице Сиани, хотя это, разумеется, и не останется безнаказанным. Мой отец не замедлит обратиться к сенату с просьбой воздать вам должное за подобные поступки.

— Ну и пусть его жалуется: мне-то какое до этого дело! — воскликнул Орио, задетый за живое высокомерием Джиованны.

— Если вам нет дела до Бартоломео, — возразила девушка, — то ваш друг потребует от вас отчета в оскорблении его невесты, и я от его имени бросаю вам перчатку.

С этими словами девушка сняла ее с руки и бросила к ногам молодого патриция.

Солдаты зароптали, но капитан нагнулся и поднял перчатку.

— Благодарю, синьорина, — сказал весело Орио. — Я сохраню ее на память о вас. А засим честь имею объявить, что из уважения к вам — но никак не из страха — я оставляю в покое прекрасную птичку и прикажу солдатам проводить вас до дому господина ди Понте.

— Последнее вовсе не нужно, — гордо возразила Джиованна. — Дочери Бартоломео нечего бояться венецианской черни, которая любит и уважает старого торговца, презираемого гордыми патрициями. Ваши солдаты внушают мне гораздо меньше доверия, синьор Орио… Уведите же вашего новобранца, связанного по рукам и по ногам, но знайте, что я никогда не забуду, как патриций попирает все человеческие права и не стыдится унижать свое звание, прибегая к насилию.

Молипиери не ответил ни слова. Смущенный донельзя, он повернулся к воинам и приказал им увести Орселли. Затем он выпрямил свой стан и проговорил как будто в виде извинения:

— Гм! Женщины ничего не понимают в государственных делах… Будем же исполнять наш долг!

По удалении отряда, с которым отправился и Молипиери, плач и рыдания огласили хижину. Не имея сил видеть отчаяние бедной Нунциаты, Джиованна почти тотчас же отправилась домой и увела с собой Беатриче.

— Ты должна оставить свою мать и детей на несколько часов, — сказала ей Джиованна. Тебе необходимо рассказать моему отцу все, что произошло в хижине. Он имеет громадное влияние на простолюдинов и заставит их заступиться за вас. Мы посмотрим, кому будет отдано предпочтение: неумолимым ли сенаторам или Бартоломео ди Понте!