Молодые люди осмотрелись вокруг, и ужас их увеличился. По всему берегу мелькали факелы и сновали люди, похожие на демонов, собравшихся для выполнения нечеловеческого дела.

Тут были и седобородые старики, вытаскивавшие на своих худых плечах громадные тюки, и женщины, походившие на ведьм — безобразные, оборванные, растрепанные, с жадностью собиравшие все, что только попадало им под руку. Были, наконец, и дети, прыгавшие вокруг старших, как маленькие подземные духи. Страшное зрелище представляла эта голодная ватага, бросавшаяся на безжизненные трупы, плывшие около берега, и срывавшая с них золотые украшения и платья. Некоторые рыбаки тут же разбивали горлышко бутылок, чтобы поскорее насладиться прекрасным вином. Самые кокетливые из женщин закутывались в промокшие материи, а дети забавлялись выловленным оружием.

Между тем человек, проскользнувший, как тень, мимо Сиани и Джиованны и который был не кто иной, как Доминико, подбежал к товарищам.

— Я говорил вам, что этот сумасшедший накличет на нас беду! — воскликнул гондольер, едва переводя дыхание.

— Что такое, — спросили несколько голосов. — Разве что-нибудь случилось?

— Да, — отвечал с проклятием Доминико. — Он спас какую-то иностранку, а та притащила с собой чуму.

— Чуму?! — завопили взбешенные хищники. — Чуму?

— Именно! Я сам слышал, как она говорила об этом недавно, — сказал Доминико торжественным тоном.

— Черт возьми! — воскликнул один из рыбаков. — Неужели же мы позволим им издеваться над нами.

— Смерть ей! — заревело множество голосов.

И вся толпа, как один человек, кинулась к тому месту, где находилась Зоя.

Увидев разъяренную ватагу, приближавшуюся с громкими криками, молодой патриций вздрогнул: он понял намерение этих людей. Но, не теряя мужества, он заслонил собой Джиованну и Зою и спросил, стараясь казаться спокойным, подбежавших рыбаков, что им нужно.

— Нам нужна иностранка, которую ты спас, — отвечали они, бросая угрожающие взгляды на бледное и гордое лицо Сиани.

— Зачем вам она? — спросил молодой человек.

— Не твое дело! — заревели несколько негодяев. — Иностранка принесла с собой чуму и должна поплатиться за это.

— Как! — воскликнул с негодованием Валериано. — Вы хотите убить ее? Но неужели у вас поднимется рука на невинную женщину?

Этот вопрос, очевидно, смутил толпу. Люди остановились, и на всех лицах выразилось недоумение и нерешительность.

— Не можем же мы, однако, подвергать опасности ради какой-то иностранки жизнь дорогих нам жен и детей, — произнес кто-то в толпе.

— Но эта женщина, которую вы хотите убить, не сделала вам ничего дурного, — возразил пылко Сиани. — Она даже не больна. А если вы боитесь заразы, то лучше откажитесь от вещей, на которые вы набросились, как коршуны.

Это замечание поразило толпу, внутренне сознававшую, что молодой человек говорит правду.

— Если опасаетесь чумы, — продолжал Сиани, — то бросьте обратно в море все эти материи, ящики, тюки… Или сожгите их. И вообще делайте то, что сделаю я.

Говоря это, патриций вырвал у стоявшего возле него рыбака факел и направился твердым шагом к тюкам. Но этот необдуманный поступок испортил дело: страсти разыгрались, и алчность пробудилась мгновенно. Не успел Сиани сделать пяти шагов, как множество грабителей окружили его, а Доминико положил на его плечо широкую, грубую руку и спросил нахально:

— Кто вы и по какому праву позволяете себе читать нам наставления?.. Товарищи, кто из вас знает его?

— Я полагаю, что это греческий шпион, — сказал один гондольер.

Вслед за этим из толпы раздалось несколько голосов.

— Он хочет учить нас!

— Он нарушил береговое право!

— Он пренебрегает нами!

— В море его! В море! И его, и сообщницу!

Вся толпа заволновалась и бросилась к патрицию, размахивая над его головой баграми и веслами.

При виде этого Джиованна и Зоя, смотревшие с ужасом на все происходившее перед ними, но молчавшие из боязни поколебать мужество Сиани, громко вскрикнули и закрыли глаза.

В самом деле, положение, в котором находился патриций, было самое критическое.

Он был один против этой разъяренной толпы, и у него не было даже оружия.

Лицо его было бледным, но он стоял гордо перед грабителями, и ни один мускул не выдавал его волнения.

— Что вы хотите делать, безумные люди! — говорил он им. — Зачем вы хотите лишить жизни меня и слабую беспомощную женщину? Вы обвиняете меня в том, что я спас эту молодую гречанку и защищаю ее от вас. Но знаете ли вы, что она прибыла сюда с Кипра с единственной целью предупредить сенат о составленном в Греции заговоре против нашей дорогой Венеции? Нет, друзья мои, не казнить надо эту благородную девушку, а преклонить перед нею колени и благодарить ее за то, что желает счастья дорогой нам родине. Что же касается опасности, пугающей вас, то она существует только в этих вещах, которые вы поспешили присвоить себе и которые я советую вам сжечь немедленно.

Он рванулся было вперед, надеясь пробраться сквозь толпу, но его снова остановили.

— Это ложь! Ложь! — кричал Доминико. — Не слушайте этого проповедника! Гречанка принесла нам смерть и должна умереть! Это будет ей справедливым наказанием! Она сама созналась в своем преступлении… А скажи-ка нам, — прибавил гондольер, — кто ты такой, позволяющий себе говорить с нами таким повелительным тоном?

Сиани не отвечал.

Беатриче, видевшая с ужасом опасное положение своего молочного брата и слышавшая рыдания Джиованны и Зои, смело подошла к Доминико.

— Ты очень любопытен сегодня, — сказала она с притворным смехом. — Но если ты действительно друг бедного Орселли, то заклинаю тебя объявить твоим товарищам, что этот мужественный пловец не кто иной, как благородный патриций Валериано Сиани.

— Сиани! — воскликнули все с изумлением.

— В самом деле? — произнес Доминико. — Так это и есть тот венецианский посланник, который дал себя провести лукавому Комнину?! Это тот самый патриций, который вернулся из Греции здоровым и невредимым, оставив вместо себя галеры и сокровища купцов?

— В море посланника, изменившего нам! — раздалось в толпе множество голосов.

— Негодяй!

— Трус!.. И он еще смеет заступаться за эту дочь Босфора?

— Вероятно, эта Венера пленила сердце прекрасного синьора, — проговорил со смехом Доминико. — Между тем как золото Мануила подкупило его совесть. В воду их, товарищи! Может быть, гречанка скажет нам, за сколько он продал Венецию. В воду! В воду!

Восемь сильных рук схватили Сиани, лицо которого исказилось от душившего его гнева.

— Да! да! Смерть изменнику! — раздался чей-то голос, при звуке которого по всему телу Джиованны пробежала дрожь: он принадлежал Азану.

— Смерть предателю! — продолжал Иоаннис, подходя ближе. — Он обещал Комнину продать ему вашу независимость, разорить вас и погубить свое отечество… Он не знает жалости к народу, в котором вырос сам… Он забыл, что мать его была рождена в Венеции, и, не задумываясь, изменил родине.

Валериано дрожал всем телом от негодования и сознания своего бессилия.

— О подлецы! сумасшедшие! — бормотал он. — Так вот их признательность за мое намерение спасти их!

— О, что ты наделала Беатриче! — сказала с упреком Джиованна, обращаясь к певице. — Ты погубила Сиани.

Но не успела девушка произнести эти слова, как она заметила невдалеке от группы рыбаков своего отца, бесстрастно следившего за разыгрывавшейся перед ним сценой.

Он поспешил к берегу, как только узнал о крушении галеры, чтобы купить за дешевую цену промокшие товары и вместе с тем принять благословения рыбаков, как должную ему дань.

— Да, мы действительно ужасно неблагодарны, синьор, — сказал насмешливо далмат, услышавший восклицание патриция. — Мы очень неблагодарны, но что же нам делать! Уж не прикажете ли вы пасть к вашим ногам и молиться на вас как на изображение святых апостолов?.. То есть ты будешь дурачить нас, а мы должны слушаться тебя беспрекословно, не так ли?.. Нет, мы посбавим с тебя спеси, будь ты хоть сам венецианский дож.

— В море его! В море клятвопреступника! — твердила толпа.

Храбрая Беатриче кинулась между Азаном и Сиани.

— Если я накликала беду, то и исправлю ее сама, — вскричала она.

— Не верьте, добрые люди, ни Доминико, ни Азану! Синьор Сиани честный венецианец. Он молочный брат Орселли ле Торо, которого вы все любите. Если он и попался в ловушку хитрого Комнина, то поплатился за это всем своим имуществом, которое уже конфисковано сенатом… Синьор истинный патриот: он любит народ, и если Валериано заклинает вас сжечь все эти ящики и товары, то только ради вашей же пользы, чтобы чума не распространилась через них по всей Венеции.

На лицах грабителей отразилась борьба между жадностью и страхом. Они смотрели с ужасом на драгоценные товары, но все же не могли оторвать от них своих крючковатых пальцев.

— Доминико, умоляю тебя именем моего брата, будь милосердным! — продолжала Беатриче, схватив его руку. — Защити синьора Сиани, если ты не хочешь, чтобы все наше семейство поклялось тебе в вечной вражде!

Самолюбие Доминико было сильно польщено. Он вырос в собственных глазах при мысли, что может покровительствовать патрицию. Выпустив руку маленькой певицы, он прошептал:

— Постараюсь, моя красавица, и докажу, что мое красноречие так же способно произвести чудеса, как и твой серебристый голос.

Джиованна между тем подошла к отцу, который при виде ее нахмурился и уже готов был разразиться упреками за то, что она решилась выйти так поздно из дому.

Но девушка опередила его и, обняв его, сказала, едва сдерживая слезы:

— Дорогой отец, сжальтесь над вашей дочерью!.. Я объясню вам после, по какому странному стечению обстоятельств я очутилась здесь… Простите мне, папа, и употребите свое влияние над этой чернью, чтобы спасти Валериано! Ваш голос имеет значение: вы знаете, как смягчать эти каменные сердца… Вас послушаются все… Сжальтесь же!

Бартоломео ди Понте тихо оттолкнул дочь и проговорил с какой-то странной и неопределенной улыбкой:

— Я отругаю тебя после, непокорная. Но ты все же будешь благодарна мне!

И он, скороговоркой обменявшись несколькими словами с далматом, обратился к толпе:

— Подождите, добрые люди! — произнес громко Бартоломео. — Мы должны поступать справедливо и дать этому патрицию возможность оправдаться в том, в чем его обвиняют. Если он докажет свою правоту, если окажется, что он не хитрит, то мы пощадим его. В противном же случае да будет на все воля Божья!

— Чего вам надо от меня? — спросил Сиани, окидывая смелым взглядом негоцианта и разъяренную толпу. — Если жизни, то она принадлежит вам уже давно, так как я поклялся посвятить ее Венеции и сдержу эту клятву.

Ропот умолк.

— Мы не разбойники, — проговорил купец. — Я верю, что ты подал нам хороший совет, и желаю от всего сердца, чтобы ему последовали. Ты был прав, говоря, что следует сжечь все вывезенное из зачумленной местности. Бери же все эти вещи, которые выброшены на наш берег бурей, и сожги их; мы же готовы помочь тебе в этом.

Толпа снова зароптала, один только далмат продолжал хранить упорное молчание.

— Вы настоящий патриот, господин Бартоломео! — воскликнул с увлечением Сиани.

— Мы устроим славный костер из всего этого хлама, — продолжал купец, — но ты должен положить на него эту иностранку: она опасна для Венеции не менее зачумленных тюков и ящиков, если прибыла вместе с ними. Тогда мы поверим тебе, что она не твоя любовница, мы освободим тебя и скажем: синьор Сиани оказал великую услугу отечеству и загладил этим все свои ошибки, сделанные им в бытность его посланником.

Услышав эти слова, толпа захлопала в ладоши, испуская радостные крики, а Сиани побледнел и сказал в ответ:

— Горе вам, морским разбойникам, если вы продолжаете безумствовать!.. Валериано Сиани не настолько низок, чтобы спасти себя ценой жизни женщины!

— Слышите, друзья мои! — обратился Бартоломео вторично к толпе. — Наш вероломный Сиани отказывается исполнить наше желание. Значит, он признает себя виновным, а эта женщина — его любовница! Теперь нечего сомневаться в этом. Она пожаловала в Венецию, чтобы повидаться с ним, и везла ему эти сокровища, цену его измены, которые правосудный Бог рассеял по морю. Да, Бог выдал нам шпионку Комнина и сокровища изменника, и мы согрешим против Него, если поверим опасности, которой угрожают нам этот патриций и его сообщница.

Пока негоциант говорил это, прекрасная невеста Валериано стояла, не двигаясь с места. Она с ужасом смотрела на своего отца, спрашивая себя мысленно: что означало такое бессердечие и неужели Бартоломео стал покорным орудием ненависти далмата против Сиани?

В это время Зоя собрала все свои силы и подползла к ногам патриция.

— Оставьте меня и позаботьтесь лучше о своей жизни: вам все равно не спасти жизнь Зои! — прошептала гречанка, устремив умоляющий взгляд на дорогое ей лицо.

— Пощадите его, — обратилась она к Бартоломео. — Его жизнь нужна Венеции! Никто лучше его не защитит вашу родину против козней Комнина и греков… Что касается меня, то я готова и даже должна умереть, чтобы не погубить всех вас… Я уже чувствую в теле зародыш этой страшной болезни, которой вы так боитесь; меня пронизывает предсмертный холод и…

— Не верьте ей, она лжет! — перебил порывисто Валериано.

— Я не лгу, — сказала Зоя. — Вы можете видеть это по моему лицу. Синьор Сиани хочет спасти меня, потому что он добр и ему трудно видеть страдания женщины. Сожгите же меня, чтобы спасти ваших жен и детей от бича Божия.

Толпа притихла. Все слушали с напряженным вниманием этот спор двух великодушных людей и ими уже начало овладевать более человеческое чувство.

— Берите же ее! — проговорил Сиани, с горькой иронией указывая на Зою. — Берите, изверги, свою жертву, она беззащитна!

Все вздрогнули и отскочили назад при этом предложении.

— А! Вы боитесь дотронуться до меня? — произнесла гречанка. — Ну, в таком случае я соберусь с силами и дотащусь сама до места вечного покоя. Но обещайте мне, что вы не взыщете с синьора Сиани за то, что он заступился за меня.

Беатриче и несколько женщин из толпы заплакали при этих словах.

— А! — воскликнул Бартоломео, взглянув на дочь, которая смотрела на него как безумная. — Сиани хотел пожертвовать Венецией ради твоей красоты, хитрая гречанка! Пусть же ослепление любви послужит ему извинением! Если он любит тебя искренно, если ты была его любовницей во время его пребывания в твоей стране и признаешься в этом, то мы не тронем его!

Зоя вспыхнула и затрепетала.

— Не лгите, Зоя, если не желаете, чтобы я проклинал вас как своего злейшего врага! — проговорил Сиани.

Бедная девушка не знала, что делать. Она окинула говорившего тоскливым взглядом, попросила мысленно Бога вдохновить ее и обратилась к Бартоломео с мольбой:

— Не вынуждайте меня делать унизительные признания, которые бросят тень не только на меня, но и на моего отца! Не забудьте, что у вас самого прекрасная и великодушная дочь!

Купец был, видимо, тронут этой мольбой, но жажда мести вытесняла из его сердца все другие чувства.

— Если хочешь спасти своего возлюбленного, то скажи всю правду, — возразил он, стараясь принять тон строгого судьи.

Зоя опустила голову, чтобы не видеть сверкающих глаз Валериано, который проговорил глухо:

— О, лучше бы Бог заставил ее умолкнуть навеки, чем допустить произнести ложь!

Глубокое молчание наступило на берегу. Одна только буря да шум волн нарушали ее.

Все присутствующие, пораженные происходившей перед ними сценой, стояли, затаив дыхание, и ждали с любопытством, что скажет гречанка.

— Что ж, — начала она, наконец, как бы побуждаемая какой-то невидимой силой. — Вы подвергаете меня ужаснейшей из пыток, от которой избавляют даже самого закоренелого преступника. Вам не могли внушить сострадания ни моя молодость, ни мое одиночество, ни мое отчаяние. Поэтому я решаюсь признаться в своем проступке, который состоит в том, что не Валериано добивался моей любви, а я полюбила его невольно, при первой же встрече. Его взгляд, его голос, гордая осанка и львиное мужество привлекали меня к нему сильнее всякого приворотного зелья, которыми снабжают некоторых мужчин наши Фессалийские ворожеи. Его прекрасное лицо преследовало меня всюду. Я видела его не только наяву, но и во сне. Но не будем вспоминать прошлое: оно здесь неуместно. Я полюбила Сиани, я посвятила ему все свои чувства и мысли и поклялась оберегать его от всех опасностей. Узнав однажды случайно о заговоре, составленном греками против венецианцев, я открыла его Сиани и навлекла этим поступком на своего отца гнев императора… Хотя синьор Сиани и старается опровергнуть мои слова, я все же скажу вам, рискуя заслужить его негодование и презрение. Покинутая им Ариадна захотела увидеться еще раз со своим возлюбленным.

Крик отчаяния сорвался с побледневших губ Джиованны, на которую признание гречанки произвело потрясающее впечатление. А патриций, подавленный горем, отвернулся от Зои, между тем как толпа снова обступила ее, считая, в своем диком суеверии, что смерть девушки является единственным средством отвести от Венеции чуму. Казалось, ничто уже не могло спасти от ярости этих людей дочь великого логофета. Со всех сторон неслись крики, проклятия и угрозы, направленные против нее.

— Папа, — сказала Джиованна, дрожа как в лихорадке и схватив руку ди Понте. — Неужели ваше мягкое сердце вдруг ожесточилось?.. Неужели вы стали палачом?

Купец покраснел.

— Не слишком ли великодушно относишься ты к своей сопернице? — проговорил он резко, стараясь скрыть свое смущение. — Мне кажется, что другая бы была рада тому, что происходит теперь. Но довольно об этом: надо признаться, что синьор Сиани имеет вкус, и выбор его неплох: Азан сообщил мне, что эта гречанка, эта прекрасная Зоя — дочь Никетаса, великого логофета Византийской империи.

— Но время не терпит, батюшка! — перебила Джиованна. — Неужели же вы не заступитесь за бедную Зою?

— О нет! Я не могу сделать этого, — ответил купец. — Я силен только тогда, когда служу интересам народа. Но идти наперекор ему не в моей власти.

Между тем несколько человек деятельно хлопотали о сооружении костра. Они быстро собрали остатки разбитой галеры с помощью багров, так как теперь боялись прикоснуться к ним руками, натащили дров, добавили хвороста и веток. Когда все было готово, Зоя, походившая более на привидение, чем на живое существо, бледная, слабая, озаренная луной, с трудом взошла на костер.

Беатриче взяла руку своего молочного брата и прошептала ему:

— Валериано, уходите… Оставьте это ужасное зрелище… Вам не спасти осужденную. Скройтесь в нашей бедной лачуге, пока эти изверги не удовлетворят своей жажды крови и не забудут о вас… Уходите же: синьорина Джиованна умоляет вас об этом!

Сиани тревожно взглянул на любимую им девушку и увидел знак, которым она убеждала его последовать совету маленькой певицы. Он глубоко вздохнул и удалился, не смея даже оглянуться назад.

«О! — подумал он. — Любовь сделала меня трусом… Я бегу от смерти».

В это время Бартоломео, заметивший, что грабителям жаль расстаться с прекрасной добычей, проговорил:

— Я не хочу, чтобы вы остались с пустыми руками, а потому заплачу вам за все, что будет сейчас сожжено. Приходите завтра за деньгами на рынок Де ла Фераззиа.

Слова его были встречены самыми бурными проявлениями радости. Рыбаки с громкими криками подбрасывали в воздух свои шапки, а женщины и дети спешили поцеловать край плаща ди Понте.

— Да благословит Господь нашего благодетеля! — слышалось отовсюду.

Доминико предложил даже донести купца до дому на руках, но Бартоломео скромно отказался от этой чести. Он задрожал, когда гондольер подал ему факел, чтобы поджечь костер, на котором тихо и спокойно лежала прекрасная гречанка. Видя, что купец побледнел, Азан взял у него факел и бросил его на костер. Доски мигом вспыхнули, но в это время буря поднялась с удвоенной силой, засверкала молния, раздался оглушительный удар грома, за которым последовал проливной дождь, и испуганная толпа разбежалась во все стороны.

Первым убежал Бартоломео, увлекая за собою трепещущую Джиованну, державшуюся на ногах только усилием воли.

Один лишь Азан остался у костра с целью поддержать огонь, который ежеминутно гас под сильным дождем. Но усилия далмата были бесплодны. И он, разжигаемый ненавистью к Сиани, решился, наконец, убить кинжалом женщину, которая выказывала патрицию такую героическую преданность. Он начал было взбираться на костер, как вдруг появились перед ним двое мужчин, подкравшихся незаметно благодаря буре и темноте. Они были в армянских костюмах и черных масках.

— Мир Азану Иоаннису, верному рабу Цезаря! — сказал один из армян.

— Мир Азану Иоаннису, неподкупному слуге сената! — добавил другой.

Далмат вздрогнул, как только может вздрогнуть убийца, пойманный на месте преступления, но сохранил свое самообладание и встал в оборонительную позу. Но армяне не испугались этого: они схватили Азана за руки, вырвали у него кинжал, и тот, который приветствовал злодея первым, заметил спокойно:

— Не забудь, Азан, что один только Цезарь имеет власть над жизнью дочери своего министра.

— Сенат не простит тебе убийства подданной Мануила Комнина, — шепнул другой.

— Кто вы такие? — спросил оторопевший далмат. — Шпионы сената или палачи Комнина?

— Мы твои ангелы-хранители, — ответил высокий армянин, — и пришли помешать твоему преступлению.

— Нам дано тайное поручение, — подхватил другой. — Ты должен помочь нам в его выполнении.

— Чем же могу я быть вам полезен? — осведомился Азан с беспокойством: внезапное появление незнакомцев лишило его обычной смелости, так как и он был далеко не свободен от суеверия.

— Прежде всего, сними с костра дочь логофета! — приказал армянин.

— Эта добыча принадлежит нам, — добавил его товарищ голосом, который показался Азану могильным.

— Вы сумасшедшие! — воскликнул последний. — Ведь эта проклятая гречанка прибыла с Кипра, который зачумлен от края до края. Я не выдам ее даже дожу или цезарю.

Азан намеревался озадачить таинственных незнакомцев, но это не удалось: оба остались неподвижными, как статуи, и твердили только одно:

— Сними ее с костра, Азан!

— Нет, нет! — возражал он. — Это значило бы погубить и вас, и себя… Лучше убейте меня моим же кинжалом.

Высокий армянин испустил глубокий вздох и, кинув вопросительный взгляд на товарища, проговорил печально:

— Если этот упрямец не принимает наших советов, житель Луны, то нам остается только развернуть перед ним саван, который мы приготовили для прекрасной Зои!

Волосы далмата поднялись дыбом от этих слов. Ужас его усилился еще больше, когда товарищ армянина разостлал по земле большой темный ковер, усеянный серебряными блестками. Название «житель Луны», которое присваивается в славянских странах вампирам, высасывающим кровь из мертвецов, чтобы обновить свои силы, воскресило в памяти Азана все суеверные предания, слышанные в детстве. На его лбу выступил холодный пот. Он пришел мысленно к заключению, что только сверхъестественные существа и могут не бояться чумы, которая наводит ужас на людей, и что ему придется поплатиться своей собственной кровью за непослушание им.

Эта мысль возвратила ему бодрость. Он вскарабкался на костер, схватил Зою, лежавшую без чувств, и спустился с ней к своим странным «ангелам-хранителям».

— Заверни ее в этот саван, Азан, — сказал первый армянин, указывая на ковер, — и в награду за твою покорность, жители Луны будут предохранять тебя от чумы и долго еще не повторят своего посещения.

Иоаннис стал заворачивать Зою в ковер, меж тем как незнакомцы тревожно оглядывались, как будто бы опасаясь быть застигнутыми врасплох.

— Иди, — сказал первый далмату, — но предупреждаю, что не снести тебе своей головы, если ты крикнешь или даже оглянешься.

Последнее замечание подтвердило подозрения Иоанниса, и он был донельзя доволен, что отделался так дешево от жителей Луны. Азан утешался мыслью, что вампиры, наверное, покончат с Зоей, потому что скорее можно было ждать пощады от морских разбойников и от чумы, чем от них.

Как только далмат скрылся из глаз, армяне сорвали маски и разразились громким неудержимым хохотом.

— О, какой же он трусишка, дорогой мой Аксих! — воскликнул тот, который был повыше ростом. — Однако и мы сыграли с ним великолепную шутку!

— Да, надо признаться, что этот ужасный Азан отчаянный трус, — ответил Аксих. — Он не боится ни Бога, ни дьявола, он готов продать Совет десяти цезарю и цезаря — Совету десяти, не чувствуя при этом ни малейшего угрызения совести… Но он боится вампиров!

— Он далмат, дружище, и кормилица, вероятно, рассказывала ему не раз о тех злых духах, которые принимают на себя образ молодых людей, ухаживают за ними и в конце концов увозят их, чтобы высасывать из них кровь.

— Счастливы мы, что нам некого бояться, кроме Бога и нашего повелителя, — проговорил весело Аксих. — По крайней мере мы не побежим, как этот презренный. Но довольно слов: нам нельзя терять ни минуты. Вперед же, храбрый Кризанхир. Пора отправляться в путь.

Аколут (а это был он) вздрогнул и окинул беспокойным взглядом всю местность. Но его опасения оказались напрасны: вблизи не было ни одного человека.

— Вы ужасно неосторожны, Аксих, — заметил с досадой Кризанхир. — В Венеции нельзя произносить моего имени даже вне стен города, потому что здесь шпионы на каждом шагу.

— Вы чересчур осторожны, благородный варяг, — возразил с улыбкой Аксих. — Вам всюду мерещатся шпионы, даже там, где их нет. Я, право, не знаю, чего вы опасаетесь. По крайней мере я, рожденный невольником турок, так же мало боюсь шпионов, как и вампиров. Но пойдемте же, а то мы придем не вовремя в дом у Львиного Рва.

Говоря это, Аксих взвалил на свои плечи бесчувственную гречанку и пошел молча вперед, сопровождаемый Кризанхиром, который следовал за ним, опустив голову, поднимая ее, только для того, чтобы иногда бросить взгляд на рослую фигуру своего спутника.