Пока мнимый Заккариас отдавал это приказание, молодой патриций поглядывал с любопытством на молодую гречанку, сидевшую неподвижно на прежнем месте. Мнимый Андрокл заметил это и сказал с улыбкой:

— Не обращайте внимания на эту женщину, синьор Молипиери: это простая невольница, танцовщица, которой предстоит забавлять толпу на площади Святого Марка своей ловкостью и грацией. Венецианцам уж надоело смотреть на прыжки моего льва, и, между нами будет сказано, рев его уже не наводит больше ужаса не только на взрослых, но даже и на детей.

— Что поделаешь, добрый Андрокл, — проговорил Орио задумчиво. — Ко всему можно привыкнуть, и все может надоесть, исключая кипрское или хиосское вина.

Заккариас между тем наполнил кубки и поставил их перед молодым патрицием.

— Пейте, мои синьоры, — сказал он. — Вы не найдете лучшего вина, чтобы выпить за смерть императора Мануила.

— Нет! — воскликнул Орио, отталкивая с живостью кубок. — Я не буду пить за его смерть… Он враг святого Марка, и я готов встретиться с ним на поле битвы, но никогда я не присоединюсь к убийцам того, кто поступил так великодушно со мной и с моим другом Валериано Сиани!

При последнем слове взгляд Орио упал невольно на молчаливую танцовщицу, и ему показалось, что та вздрогнула. Между тем Заккариас вылил торопливо вино, которое он предлагал молодому патрицию и обратился к укротителю со словами:

— Господин, нужно подать кубок самого сладкого ликера благородному венецианцу, который не хочет показаться неблагодарным Мануилу Комнину. Дадим же ему ликера, усыпляющего память. Быть может, он забудет потом свою нерешительность.

Затем он добавил шепотом:

— Я налью ему наркотического зелья, которое убивает волю и сковывает члены, не уничтожая способности видеть и слышать.

Немного спустя к Орио приблизился немой невольник и налил в кубок вина из бутылки странной формы, которую Заккариас вынул из ящика, наполненного различными пузырьками и флаконами.

Между тем молодая гречанка, очевидно, придумывала способ приблизиться к посланнику сената. Но это было нелегко, потому что Заккариас следил за малейшими ее движениями.

— Андрокл, — сказал патриций, — согласись со мной, что скучно пить без общества женщин. Танцовщица должна быть непременно прекрасной, если хочет поразить представление венецианцев, потому, что мы строгие судьи красоты. Прошу тебя не заставлять эту женщину присутствовать при нашем веселье с видом египетской мумии. Позволь ей показать нам сейчас же свое искусство, а в случае же отказа с твоей стороны я подумаю, что ты подражаешь евнухам Бланкервальского дворца, ревниво оберегающим женщин от глаз посторонних.

— Всегда у вас женщины на первом плане, синьор Орио, — отозвался укротитель с легким замешательством. — Будь же по-вашему! Но сначала выпейте, а потом я постараюсь удовлетворить вашу просьбу… Заккариас, спроси капризную девушку, согласна ли она станцевать перед нами полет пчелы?

Грек подошел к Зое.

— В твоем сердце измена, и я напрасно сдался на просьбы Кризанхира, — шепнул он. — Ты хочешь предупредить Молипиери, но я запрещаю тебе говорить с ним, прими это к сведению.

И, показывая ей веревку, обвязанную вокруг своей талии, он добавил:

— Я сумею принудить тебя к молчанию.

Девушка задрожала всем телом, и лицо ее покрылось почти мертвенной бледностью.

— Я буду повиноваться вам, господин, — ответила она и откинула покрывало со своего бледного, дивно прекрасного лица, напоминавшего коринфских гетер, увековеченных резцами великих художников древности.

— За воскресшую Венеру! — воскликнул восторженный Орио, осушая одним духом кубок.

Гречанка кинулась к нему и крикнула, хотя веревка Заккариаса уже обвилась вокруг ее шеи.

— Не пейте, несчастный, пожалейте себя.

— Что ты говоришь, прекрасный мотылек? — спросил изумленный патриций.

— Разве вы не узнаете меня, или я уже не заслуживаю доверия?

— Зоя, дочь Никетаса, в Венеции! — проговорил Орио, едва веря своим глазам. — Вот действительно неожиданная встреча!.. Но что же делает этот дерзкий невольник?

Заккариас тащил за собой девушку, которая схватила кубок и бросила его на пол. Орио хотел было встать, чтобы защитить ее, но им овладела внезапно необыкновенная слабость, и он был принужден снова опуститься в кресло. Веревка между тем стягивалась все крепче и крепче вокруг шеи бедной Зои. Укротитель оставался равнодушным зрителем совершающегося преступления. Тогда немой слуга приблизился к убийце и положил свою морщинистую руку на его плечо. Побледневший Заккариас выпустил веревку.

— Синьор Орио, — проговорила Зоя. — Ты друг Сиани, и я не хочу, чтобы ты был обманут этими улыбающимися масками. Это все твои враги. Вглядись в них повнимательнее, и не пей больше ни капли этого вина!

Она видела с отчаянием, что патриций, мысли которого начали путаться, не понимает ее. Вся эта мрачная сцена казалась ему сном. Он забыл даже о своем поручении и мог только любоваться этой прекрасной девушкой, обворожившей его еще в Константинополе. Зоя напомнила ему блестящие празднества Бланкервальского дворца, веселые прогулки по островам Босфора, утонченность греческих нравов, и он страстно желал увидеть, чтобы она танцевала перед ним, словно послушная раба. Патриций не мог рассуждать здраво и отвечал девушке одними только любезностями.

— Каким чудом попала ты в Венецию, божественная гречанка? — спрашивал он с улыбкой. — Тебе захотелось увидеть моего бедного Валериано? Увы! Здесь не придется тебе покорить так легко это непокорное сердце. Брось же мечтать о любви Сиани. Он умер для тебя, но зато я, его брат, товарищ по оружию и поверенный его дум, я жив. Забудь же его, прекрасная Зоя, и сядь ко мне. Будем говорить о нем, если хочешь, так как я не принадлежу к числу эгоистов. Когда же я расцелую твой красивый лоб и скажу тебе сладостное «люблю», представь, что это говорит Сиани, ведь у нас с ним почти одинаковые голоса. Я готов любить всех хорошеньких девушек, подражая древним, которые отдавали всем богам равную честь. Поверь, что я не претендую быть единственным обладателем сердца прекрасной женщины…

— Бедный безумец! — произнесла с грустью Зоя, содрогавшаяся при виде такой беспечности. — Ты шутишь и смеешься, как дитя, играющее на краю бездны.

— Твое сравнение очень мило и вполне достойно ученицы мудрой Анны Комнин. Но ты напрасно думаешь, что кубок хиосского вина может лишить меня рассудка.

— Это так, но ты выпил не вино, а яд.

— Яд?! — повторил Орио, машинально стараясь подняться, хотя и не имея сил сделать это. — Яд?.. Что? Ты заговариваешь мне зубы? Ты хочешь, чтобы я забыл твое обещание танцевать… Но я помню его, ты должна подражать полету пчелы с той неподражаемой грацией, которая может зажечь кровь даже мертвого. Ты на самом деле пчела с легкими крыльями, золотым корсажем и стальным жалом, уязвляющим сердца!.. Ты говоришь, я выпил яд? Но с какой же стати будет потчевать меня ядом старый Андрокл? Мы только что заключили с ним союз, и я служу порукой того, что сенат осыплет его милостями. Нет, ты ошибаешься, Зоя… Я выпью еще кубок этого благородного хиосского и сожму тебя в объятиях, даже если бы ты и была страшнее фурии!

— Вы все такой же легкомысленный и неосторожный, каким были и прежде, синьор Орио, — сказала молодая девушка с состраданием. — Неужели вы не узнали человека, служившего вам сейчас виночерпием?

Патриций перенес свой блуждающий взгляд на Заккариаса и как будто старался что-то припомнить. Заккариас рассмеялся:

— Не затрудняйте себя, дорогой синьор, — проговорил он, — я выведу вас из вашего заблуждения.

Он быстро сорвал накладные волосы и бороду, и Молипиери увидел перед собой эту львиную физиономию, которая внушала туркам и арабам ужас, а грекам уважение.

— Измена! — воскликнул изумленный венецианец. — Мануил Комнин!.. Он… в Венеции! Он издевается над святым Марком, укрывшись в этом Львином Рву… О, подлый Андрокл! Я поверил твоей лжи, но, гром и молния, целый полк варягов не помешает мне защищаться и отмстить за себя!

Цезарь расхохотался.

— Зоя была права, назвав тебя сумасшедшим, так как ты унизился до роли шпиона. Дож Виталь Микели заставляет тебя исполнять всевозможные унизительные поручения — вероятно, в виде наказания за твою прежнюю оплошность? Но ты не способен быть даже шпионом. Шпионы не осушают кубков с подозрительным вином и не распинаются перед каждой встречной танцовщицей. Они запоминают лица, взгляды и звуки голоса, не доверяют улыбкам, заверениям в дружбе и клятвам. Что ты толкуешь о мщении? Неужели ты думаешь, что я опасаюсь твоих угроз? Нет, синьор Орио, если я позволил прекрасной Зое предостеречь тебя, если я не хотел видеть тебя умирающим у моих ног от яда, то это потому, что мной приняты все предосторожности. Я простил тебя, надменный венецианец, из уважения к Сиани!

— Бесчестный человек! — воскликнул Орио, напрасно пытаясь выйти из состояния оцепенения. — Так ты оскорбляешь меня, лишив предварительно силы. Но, черт побери, так может поступать один только трус… Но я верну свою силу, а теперь бросаю тебе в лицо перчатку, как самому бесчестному из рыцарей!

— Будь по-твоему! — ответил хладнокровно Заккариас. — Но прошу, однако, не называть трусом коронованного воина, решившегося проникнуть под охраной двух верных друзей во враждебно расположенный к нему город. Да, я не подражаю сумасбродным рыцарям Запада, которые отдают себя в полной мере на произвол судьбы. А ты, наивный шпион, терпящий неудачу во всех предприятиях, воображаешь, что я дам тебе возможность донести на меня? Если так, то можешь успокоиться: мало того, что я парализовал твою силу, — я еще намерен удержать тебя пленником в этом доме.

— Тысячи чертей, я разобью двери и проломлю стены этой проклятой берлоги! — кричал взбешенный Орио.

Заккариас пожал плечами.

— Что за вздорные люди, эти молодые патриции! — заметил он. — Впрочем, надо быть снисходительным к умалишенным. Я хочу, синьор Молипиери, — продолжал он насмешливо, — победить вас любезностью. Вы волокита не последней руки и любите заснуть под обаятельным взглядом молодой девушки, которая навевала бы вам прохладу своим опахалом — ну, я оставляю с вами прелестную Зою, достойную дочь нашего верного министра Никетаса.

Немой слуга сделал порывистое движение, но император продолжал спокойно, как бы не заметив этого:

— Вы любите также, чтобы вам прислуживали скромные слуги, и я дам вам немого слугу, который будет повиноваться вашему жесту и не выдаст ваших тайн. Наконец, я оставляю вам в качестве телохранителя льва Андрокла — можете спать спокойно под его защитой. Надеюсь, — заключил Заккариас, что вы будете теперь довольны Мануилом Комнином и признаете, что он не менее справедлив в квартале прокаженных в Венеции, чем в роскошном Бланкервальском дворце.

Но Молипиери был уже не в состоянии отвечать на насмешки. Все стало представляться ему в неестественном виде: Заккариас казался ему каким-то демоном-гигантом, а укротитель и немой двигались перед ним как привидения в полумраке. Одна только Зоя сияла еще в его глазах звездой надежды на спасение.

— Следуйте за мной, товарищи, — обратился император к Кризанхиру и Аксиху. — Когда мы вернемся сюда, здесь не будет больше врагов. Надеюсь, Кризанхир, что ты не возобновишь больше своего ходатайства за дочь логофета и не вздумаешь заступаться за шпиона, которого она хотела спасти ценой моей жизни.

Аколут испустил глубокий вздох и грустно взглянул на молодую гречанку. Уловив ее презрительную улыбку, он побледнел.

— Зачем вы раздражаете Мануила, Зоя? — спросил он шепотом.

— Если бы вы любили меня, если бы вы не были невольником, прикованным золотой цепью к тирану, вы помогли бы мне защитить этого молодого безумца, — ответила она с негодованием.

Не зная, что ответить на такой упрек, варяг опустил голову и удалился из комнаты.

Как только дверь затворилась за ним, немой вынул маленький пузырек и вылил его содержимое в кубок, который и поднес патрицию, делая знак, чтобы тот выпил его.

Орио колебался, а Зоя воскликнула:

— Берегитесь, синьор! Этот слуга исполняет, возможно, приказание своего господина.

Видя, что его отчаянные жесты возбуждают одно только недоверие, несчастный немой сорвал с себя черное покрывало, и глазам пленников представилось страшно изуродованное лицо. Вместо одного глаза виднелась только кровавая впадина, другой же глаз был устремлен на молодую девушку с выражением тревоги и горестного упрека.

— Бедняга! — произнес невольно Молипиери, отворачиваясь в сторону, чтобы не видеть лица невольника.

Но Зоя не могла, несмотря на весь свой ужас, отвести взор от этого несчастного. Казалось, она находила какое-то сходство в этих обезображенных чертах с хорошо знакомым ей лицом.

Губы немого конвульсивно подергивались, а взгляд его как будто говорил: «Неужели же ты больше не узнаешь меня?»

Затем, словно повинуясь какому-то голосу свыше, невольник подошел к трепещущей девушке и указал ей на широкий рубец, пересекавший одну из его бровей.

Зоя побледнела еще сильнее.

— Неужели это возможно! Неужели Комнин сказал правду?! — простонала она с выражением беспредельного горя.

Вместо ответа немой снова указал на красный рубец.

— О, я не могу поверить! Что за утонченная жестокость! — проговорила девушка. — Пресвятая Дева! Неужели подвергли моего отца такой пытке за то, что во мне была искра жалости? Нет, я не могла быть даже невольной причиной подобного зверства!.. Несчастный страдалец, сжальтесь надо мной! Скажите ради Бога, что я ошибаюсь, что вы не мой отец! Но, что я говорю, вы не можете сделать этого, вы немы, — прибавила она голосом, походившим на стон.

Старик открыл рот, и Зоя зашаталась: язык его был вырван. Она упала перед невольником на колени, пораженная ужасом, и обняла его ноги.

— Отец мой, — шептала гречанка, сжимая руки старика, — неужели это не сон? Неужели это в самом деле вы?.. Вы, который так любил и баловал меня. О, зачем не обходились вы со мною, как с чужой? Зачем внушили мне только любовь, но не боязнь к себе? Разве я осмелилась бы выдать ваши тайны, если бы я боялась вас… Но вы носили меня маленькую на руках, исполняли все мои капризы… Для меня одной в вашем голосе звучала бесконечная любовь — и я больше не услышу его никогда! Этих добрых глаз коснулось раскаленное железо… Передо мною закрыт рай — я отцеубийца!..

Крупная слеза сверкнула в уцелевшем глазу логофета и скатилась на руку молодой девушки.

Луч радости озарил лицо Зои, понявшей значение этой слезы. Отец дал ей понять, что он простил свою дочь и любит ее по-прежнему.

— Значит, Мануил Комнин изувечил вас вследствие того, что я открыла тайну? — спросила гречанка, приподнимаясь с колен и вытирая слезы, катившиеся градом.

Старец кивнул головой.

— И это чудовище безжалостно заставляет вас следовать за ним повсюду, потому что боится вашей мести? — спросила опять девушка.

Лицо логофета приняло вдруг свирепое выражение, и он знаком приказал дочери принудить Молипиери выпить содержимое кубка.

— Пейте, синьор Орио, — сказала Зоя, подходя к молодому человеку, которым, как казалось, овладело какое-то новое чувство. — Отец мой влил вам противоядие. Нам нужно жить, чтобы отблагодарить Комнина пыткой за пытку.

Венецианец повиновался, и этим крайне обрадовал старика. Затем последний начал объяснять знаками, что происходило при византийском дворе после побега посланников. Мануил, как и все недоверчивые деспоты, требовал от окружающих безусловного повиновения. Существование заговора сильно разозлило его. Сиани не сообщил ему имен виновных, и Кризанхир превратился из главы заговорщиков доносчиком на них, чтобы самому избежать гнева императора.

Никетас сумел дать своими знаками понять о страшной пытке, перенесенной им. Зоя следила за всеми подробностями. Она видела, как схватили спящего старика и потащили его в подземелье дворца, видела, как палач подходил к нему, как он грубой рукой откинул назад его голову и вырывал ему язык раскаленными щипцами. Доносчик присутствовал при этой возмутительной сцене и дрожал от страха, сознавая, что не старик заслуживал этой казни, а он сам. Император же приписал волнение прекрасного, надменного начальника варягов жалости к отцу любимой им девушки. Именно по просьбе Кризанхира логофету была дарована жизнь. Зоя поняла, что старик живет теперь только одной надеждой отомстить за себя и что физическая неспособность действовать делала его ум более изощренным и усиливала его ненависть.

Между тем патриций стал мало-помалу выходить из своего наркотического состояния и начал осознавать опасное положение, в котором он находился.

— Господин Никетас, — сказал он, схватив старика за руку — я хочу искупить свое легкомыслие, выдав отважного Комнина, связанного по рукам и ногам, сенату.

— Разумеется, так и следует сделать, — заметила гречанка, — но прежде всего нам надо самим выбраться из этой трущобы.

— Мы и выйдем, отсюда, несмотря ни на какие угрозы палача! — воскликнул Орио. — Я готов подражать Самсону, обрушившему храм на филистимлян.

При этих словах он вскочил и начал неистово трясти решетку окна.

Молодая девушка печально опустила голову.

— Вы забываете, что Мануил приставил к нам сторожа, — заметила она.

— Сторожа? — удивился Молипиери.

— Да. Берегитесь, синьор Орио, берегитесь! — закричала Зоя.

Все трое похолодели от испуга: из-за портьеры молельни показалась громадная голова льва, который пристально смотрел на них с видом существа, понимающего свою власть и силу. В его блестящих глазах можно было ясно прочесть: «Я не обращаю на вас внимания, потому что не чувствую еще голода, но я съем вас в свое время».

Овладев собой, Орио шепнул молодой девушке взволнованным голосом:

— Я попытаюсь защитить вас, только бы найти какое-нибудь оружие.

— Но это страшное животное не усмиришь никаким оружием.

— Однако Андрокл заставляет его слушаться при помощи одного только жезла, — заметил Орио с ободряющей улыбкой.

— Да, когда лев сыт, он слушается — и то единственно своего господина.

Зоя задрожала, а венецианец почти бессознательно притянул ее к себе, как бы решившись защищать девушку до последней возможности. Льву это, очевидно, не понравилось: он защелкал зубами и замахал хвостом, что доказывало его нетерпение и гнев. Потом он начал рваться с цепи и глухо рычать.

— Он разорвет цепь, — сказала молодая девушка, замирая от страха.

Молипиери оглядывался с отчаянием, отыскивая оружие. В это время Никетас, робко прижавшийся к стене, подал ему кинжал, вынутый им из-за складок одежды. Этот кинжал мог спасти жизнь и свободу, и Молипиери схватил его с радостью, какой он давно не испытывал. Лев не спускал глаз с молодого человека и внимательно следил за всеми его движениями. Патриций выпустил Зою и направился прямо к своему противнику с кинжалом в руках. Одним усилием лев сорвался с цепи, бросился на Молипиери, опрокинул его на землю и положил на него свою тяжелую лапу. Вся его поза говорила: «Это моя добыча. Пусть никто не тронет ее».

Но у женщин проявляется иногда в минуту опасности замечательная смелость. Молодая гречанка, которая несколько секунд до этого не помнила себя от ужаса, смело подошла ко льву и, встав подле него на колени, положила руку на его косматую голову.

Странное дело, вместо того чтобы разорвать гречанку, грозный зверь, оставив Молипиери, лег покорно у ее ног, как бы прося у девушки прощения за свою выходку.

Орио, поспешивший подняться на ноги, не верил своим глазам. Он спрашивал себя: не принадлежит ли дочь Никетаса к числу фессалийских волшебниц, одаренных всевозможными сверхъестественными свойствами? Как же иначе объяснить тот факт, что лев стал смирным при одном звуке ее голоса!

Но Зоя не разделяла его изумление. Она узнала в товарище Андрокла того самого льва, который был ранен на ипподроме любимцем Мануила и перенесен потом в сады ее отца.

Она ухаживала за львом, она вылечила его рану, сделала ручным, как собаку, — и лев выражал ей теперь свою признательность.

Зоя погладила его косматую гриву и встала, благодаря Всевышнему, Который помог ей избежать страшной смерти.

— Нам нечего бояться, — сказала она отцу и Орио. — Бедное животное узнало исцелившую его руку и из благодарности не причинит вреда ни мне, ни вам.

— Синьор Орио вы можете разломать оконную решетку, звать на помощь или выбить дверь, но не подходите ко мне: лев ревнив, — добавила она с улыбкой.