Джиованна выглядела настоящей королевой в своем платье и бриллиантовом ожерелье. Чудная красота ее могла бы привести в восхищение даже самого тонкого ценителя прекрасного: у нее был широкий чистый лоб, густые светло-русые волосы, составлявшие резкую противоположность тонким и темным бровям, маленький ротик с чудными пунцовыми губками, как будто нарисованными кистью художника, и большие черные глаза, смотревшие на всех с детским простодушием и беспечностью. Добавим ко всему ослепительно белый цвет прелестного личика, и портрет Джиованны будет окончен.

— Бартоломео, — заговорил Азан глухим голосом. — Она слишком хороша, для того чтобы забыть ее или отказаться от обладания ею, когда держишь в руках участь ее отца.

— Да! — вздохнул хозяин. — Я согласен на все, чтобы вернуть свои корабли и остаться богатейшим негоциантом Венеции, соперником патрициев и врагом сената. Джиованна не должна терять ничего из принадлежащего ей в настоящее время.

— Знай же, господин, что я могу возвратить тебе твои корабли. Для этого достаточно изменить сенату в пользу Комнина и возвести в дожи плебея Бартоломео ди Понте, или обогатить тебя, выдав с твоей помощью республике Комнина!

Сердце Бартоломео шевельнулось и замерло, и он с большим трудом устоял на ногах.

— Неужели император Мануил будет в Венеции? — спросил он, задыхаясь от сильного волнения.

— Не увлекайся, мой бывший господин! Здесь не место для разговора о серьезных предметах. Займись пока гостями да проследи за тем, чтобы твоя Джиованна не была унижена любовью патриция, которому нельзя вести ее к венцу!

— Что ты хочешь сказать? — спросил все более и более изумлявшийся негоциант.

— Валериано Сиани поджидает в саду твою непорочную Джиованну, — отвечал Азан. — Этот никчемный посланник забыл свои обязанности из-за любовных мечтаний. Он сгорает от желания видеть твою дочь и надеется, что ему удастся это сделать.

— Как?! Неужели у него хватило наглой смелости прокрасться в мой дом? — пробормотал глухо Бартоломео. — Не считает ли он меня простаком? О, да я обойдусь с ним, как обошелся бы с вором. Я с огромным наслаждением унижу перед всеми этого беззастенчивого патриция-изменника, который был причиной моего разорения!

— Перед всеми — сказали вы? — проговорил далмат. — Вы, конечно, не в своем уме! Неужели вы хотите подобным скандалом запятнать навсегда репутацию Джиованны? Терпение, господин Бартоломео! Улыбайтесь, заставьте музыкантов играть, а молодежь плясать!.. Пусть все думают, что у вас хорошо на душе… Ну а теперь расстанемся.

Ди Понте последовал совету Иоанниса, объявив, что пора начать увеселения. Почти следом за этим в зал вошла труппа танцоров. Последних сопровождали три девочки замечательной красоты, одетые в прозрачные газовые туники, с шарфами из индийской кисеи, вышитыми золотом. Волосы их были убраны живыми цветами, а цитры, надетые через плечо на шелковом шнурке, были увиты лентами самых ярких цветов. Когда водворилась тишина, все три девочки подошли к прекрасной Джиованне и запели под аккомпанемент цитр народную песню, каждый куплет которой заключал в себе пожелание счастья дочери негоцианта. Припев ее был следующий: «Да будет святая Екатерина вашей заступницей. Да хранит вас Пресвятая Дева под своим покровом! Да будет святой Антоний вашим ангелом-хранителем».

Песня соответствовала душевному настрою молодой красавицы и, видимо, растрогала ее.

— Благодарю вас за истинно прекрасную песню, — проговорила она, обращаясь к певицам. — Идите за мной, я хочу подарить вам всем что-нибудь на память обо мне.

Певицы последовали за Джиованною, и последней показалось, будто одна из них сделала ей какой-то таинственный знак. Но, обратив на девочку взгляд, полный удивления, она встретила на лице ее спокойную улыбку.

Проводив певиц в свою комнату, девушка выбрала из ящичка с драгоценностями три перстня, которые и подарила им. Эта неожиданная щедрость красавицы привела их в восторг. Почтительно поцеловав руку Джиованны, они вышли из комнаты, повторяя ей искренние пожелания счастья.

Переступив порог, младшая из певиц уронила свой перстень и бросилась искать его.

— Да вот он, Беатриче, — сказала Джиованна, показывая на подкатившийся к ее ногам перстень.

— Вижу, но мне нужен был предлог, чтобы остаться с вами, — ответила девочка, поглядывая на дверь с тревогой.

— Что ж тебе надо, милая? — спросила Джиованна.

— Не сердитесь, синьорина! — сказала Беатриче, сложив с любовью руки. — Я, право, не хочу ничем оскорбить вас… Но он так несчастен.

— Несчастен! — повторила красавица с замиранием сердца. — О, как ты говоришь? Я и не ожидала, чтобы ты, в твои годы, с таким невинным личиком, могла бы взять на себя поручение, которого я не могу одобрить, — добавила она, повысив голос.

— О, что я взялась исполнить! Вы рассердились на меня? Не будете больше любить меня?! Возьмите же обратно прекрасный подарок… Я не стою его… Возьмите и позвольте мне уйти сейчас от вас! Мне совестно того, что я сказала вам.

Джиованна пожала ласково руки девочки.

— Не плачь, Беатриче! Я ведь только расспрашиваю тебя, неразумная девочка, но вовсе не браню, — сказала она.

— А я так испугалась! — отозвалась малютка. — Но вы должны простить меня: я сирота, воспитанная родными моего молочного брата.

— А как зовут твоего молочного брата?

— Валериано Сиани, прекрасная синьорина!

— Валериано! — воскликнула радостно Джиованна. — О, ты видела его, между тем как я… Я позабыта им!.. А верила любви его!.. Да разве он, патриций, может на самом деле любить дочь негоцианта? Ах, как же я была глупа и легковерна!

Но Беатриче успела успокоиться и проговорила спокойно и серьезно.

— Вы не имеете права обвинять моего молочного брата, синьорина: Валериано дожидается вас в саду, не смея войти в дом, так как он не приглашен. Не забудьте, что он рискует своею жизнью из-за свидания с вами!

— Не смею тебе верить, — сказала Джиованна, сияя от восторга, — но не могу и думать, чтобы ты меня обманывала. Ты так молода и взгляд у тебя такой прямой и ясный… Но все же мне хотелось бы получить от тебя доказательство того, что ты говоришь правду.

— Вот вам и доказательство, — сказала Беатриче, подавая Джиованне сломанную золотую серьгу, украшенную крупной жемчужиной. — Вы сами отдали эту вещь Сиани накануне его отъезда в Византию. Ну а теперь я уйду!

Видя, что Джиованна желает расспросить ее еще подробнее, девочка убежала, не закончив фразы.

Оставшись одна, прекрасная венецианка не стала колебаться: отворив потайную дверь, скрытую занавесью, она сошла с сильно бьющимся сердцем в сад, в котором царила полная тишина. Не видя никого, Джиованна потеряла как-то сразу надежду встретить Сиани. Она впала в какое-то лихорадочное состояние, и ей стало казаться, что ей просто приснилась вся эта сцена с Беатриче. Пройдя неровными шагами финиковую аллею, она дошла до мраморной чаши, омочила свой пылающий лоб холодной водой и села на небольшую дерновую скамью, скрытую под высокими тенистыми деревьями. Желая привести в ясность расстроенные мысли, она от утомления закрыла глаза и попыталась вызвать в памяти заветный и дорогой ей образ, который постоянно являлся ей во сне. Но как ни погружалась девушка в свои сладкие думы, а в ушах ее звучало помимо воли пропетое ей незадолго веселое аллегро, и по устам ее проскользнула улыбка.

Но она тем не менее жестоко ошиблась, если воображала, что находится одна среди цветов и зелени неподвижного сада. Валериано Сиани ждал ее с нетерпением, он уже не заботился о том, что кто-нибудь мог заметить, как он пробирался в сад, но ломал только голову над вопросами: придет ли Джиованна на зов? Не забыла ли она свои прежние чувства? Хватит ли у нее мужества вынести гнев отца?.. Все эти вопросы вызывали в уме его страшные мучения.

Окружавший его мрак казался еще более непроглядным оттого, что дом сиял огнями, а Сиани приютился за густым боскетом во избежание какой-нибудь неожиданной встречи.

В это время мимо него пролетел один из тех ярких светлячков, которых так много в жарких странах. За ним мелькнул другой, а потом они начали слетаться уже тысячами, сверкая точно звездочки в глубокой темноте.

Сиани невольно залюбовался этими красивыми созданиями, считая появление их в таком большом количестве добрым предзнаменованием. Эта мысль ободрила его больную душу.

«Если небо мне покровительствует, то с какой стати мне бояться людей?» — подумал он и пошел смело вслед за летящими светлячками, направлявшимися к той дерновой скамье, на которой сидела в раздумье Джиованна. Часть из них образовала вокруг ее головки яркую диадему и осветила грустное прелестное лицо молодой девушки.

Увидев это милое дорогое создание, Валериано прижал внезапно руку к сердцу, подавил крик восторга и сказал с упоением:

— Джиованна, дорогая моя, наконец-то я тебя вижу!

Девушка встрепенулась.

— Кто ты, пришедший с целью узнать мою тайну? — спросила она слабым и взволнованным голосом.

Сиани поспешил выступить из кустарника, впиваясь в нее взглядом.

— Это я, Валериано, — отвечал он ей шепотом. — Я тот, кому Бартоломео ди Понте запретил вход к себе! Меня привело желание узнать, помнишь ли ты меня, моя очаровательная, дорогая невеста?

— Как, я вижу тебя? — сказала она с чувством глубокого блаженства. — Я вижу человека, с которым моя мысль не расстается даже в то время, когда сон скрывает от меня действительность? И ты не позабыл меня? Не изменил обету твоей любви ко мне?

Сиани отвечал ей красноречивым взором.

— Но как же ты осмелился пробраться в этот сад? — продолжала она. — Ведь отец давно стал твоим злейшим врагом. Он тебя ненавидит и притом обвиняет тебя в своих несчастьях. Он сказал недавно, что предпочел бы видеть меня в могиле, чем женою посланника, обманутого льстивой речью Комнина… Наконец, и закон запрещает наш брак! Сама судьба, как видишь, против нашей любви! Нам следует расстаться и проститься навеки.

Рыдания заглушили слова молодой девушки.

— Один только Господь может мне запретить любить тебя, Джиованна, — ответил Валериано с пылким воодушевлением. — Я проклинаю мое происхождение, как преграду, стоящую между мною и тобой, я желал бы быть плебеем, чтобы повести тебя свободно к алтарю. Для тебя я хочу быть только Валериано, но никак не Сиани, потому что отец твой ненавидит Сиани. Я не откажусь от тебя и любви твоей, хотя бы мне пришлось покинуть с тобой родину и стать наемником греков или римлян.

Джиованна упивалась этими словами, словно райскими звуками.

— Скажи же, милый мой, как ты пришел сюда? — прошептала она, стараясь успокоить взволнованные чувства.

— Какая разница? Главное, что я здесь, и мы видим друг друга! Для любящего нет ничего невозможного.

— Но ты рискуешь жизнью, — заметила она.

— Я не боюсь ни шпаг, ни кинжалов, возлюбленная! Но я дрожу при мысли о разлуке с тобой, о твоем охлаждении! Я готов вынести все, покориться всему, чтобы только сохранить твою любовь ко мне.

— Молчи! — перебила с улыбкой Джиованна. — Я не вправе терпеть, чтобы ты подвергался за меня унижениям. Оставь меня, Сиани! Я никогда не изменю тебе и буду вполне счастлива глубоким убеждением, что ты любишь меня! Тебя удивляет мое сопротивление желаниям отца, но не думай, однако, чтобы другой мог когда-нибудь…

Голос ее прервался.

— Сиани! Ненаглядный! — продолжала она, поборов свою слабость. — Мне нужна только вера в тебя и в твое чувство… Я в силах перенести испытания разлуки, но не снесу сомнения!

— А если отец вздумает в порыве слепой ненависти отдать тебя другому?..

— Я отвечу ему, что я не могу вырвать любви к тебе из сердца и выйти за другого! Но успокойся, милый, отец любит меня!

— Говори все, что хочешь, но я не разделяю твоего безотчетного доверия к нему!.. Где б я ни находился, как бы я ни был далек отсюда, я везде тебя вижу, везде слышу. Но я упрям и не способен отступить перед препятствиями, я борюсь с ними мужественно. Поклянись мне, Джиованна, что мы еще увидимся! Поклянись, что ты будешь моей женой перед Богом и людьми, несмотря на препятствия и на вражду отца твоего!

— Поверь мне, Валериано, я искренно желала бы, чтобы наша жизнь прошла так же, как прошел настоящий благословенный час… А между тем тебе нужно уйти немедленно. Поселись где-нибудь в окрестностях Венеции и проходи иногда мимо балкона дома, где я буду сидеть, поджидая тебя. Следуй за мной тогда, когда я пойду в церковь и встречайся со мной на прогулках по каналу… Я буду тогда думать, что между нами нет разлук и преград и помирюсь с судьбой и ее испытаниями!

Молодой человек обнял девушку и прикоснулся губами к ее чудным кудрям.

— Уходи же теперь поскорее, Валериано! — сказала она.

В это время в саду послышался звук цитры, и Джиованна встала торопливо со скамьи.

— Что это? — произнес удивленный Сиани. — Это как будто звук порвавшейся струны…

— Это дурное предзнаменование! — прошептала побледневшая девушка.

Песок захрустел под грузными шагами.

— Уходи, Валериано… скройся куда-нибудь! Этот звук — знак, поданный Беатриче!

Сиани нагнулся, прополз за чашу и скрылся под мастиковым деревом.

— Джиованна! — произнес нетерпеливый голос.

Девушка гордо выпрямилась.

— Это отец! — шепнули ее бледные губы.

К ней действительно приближались два человека.

— Что тебя побудило удалиться из залы? Тебя ищут повсюду… Ты одна или нет? — спросил Бартоломео.

— Одна, папа, — ответила девушка с очевидным смущением.

— Ты не слышала здесь чьих-нибудь шагов? Азан Иоаннис боится, как бы кто-нибудь из этих благородных и нахальных патрициев не позволил себе…

— Эта боязнь доказывает, что он верный слуга, папа!

— Азан нам больше не слуга, — возразил Бартоломео с заметным смущением. — Но он оказал мне громадную услугу в качестве человека вполне свободного, и я не могу отказать ему ни в чем.

— Это странно! — заметила изумленная Джиованна. — Но я не имею права расспрашивать отца… Благодарю, Азан, за вашу заботу, но могу вас заверить, что я не подвергаюсь в этом саду Никакой опасности.

— Вы сильно ошибаетесь, — возразил сухо далмат. — Мне сообщили, что сюда пробрался какой-то человек, вероятно, вор с целью поживиться тем, что не принадлежит ему. Я даже хотел было окружить весь сад караульными, чтобы негодяй не мог ускользнуть из наших рук. Но меня остановило опасение встревожить ваш покой, прекрасная Джиованна!

Молодая девушка побледнела и опустила глаза, чтобы избегнуть пристальных взглядов Азана.

— Откуда нам знать, — продолжал последний, — а вдруг нам попался бы даже и не вор, а развратный патриций, который, не задумываясь, готов оскорбить дочь плебея ди Понте. Многие негодяи из числа богачей уже не раз хотели унизить в лице почтенного Бартоломео купцов и народ.

— Ты бредишь, Азан, — возразил ди Понте, — кто же решится?..

— Кто? Если хотите, я назову вам человек сто! Возьмем, например, Орио Молипиери, этого повесу и волокиту, который прогремел по всей Венеции своими похождениями. Он хвастается, что жена дожа так же доступна для него, как и простая невольница. О, этот господин очень ловок, надо отдать ему в этом должное!

Между тем пока далмат произносил эти слова, бледный и трепетавший от гнева Сиани стоял на том же месте и сжимал судорожно ствол дерева. Несколько раз молодой патриций порывался было броситься к Азану, чтобы заставить того ответить за свои слова, но голос благоразумия вынуждал Сиани не обнаруживать своего присутствия. Однако молодая девушка была менее терпелива.

— Мне нечего заступаться за синьора Молипиери, — возразила она, — но прошу помнить, что он друг Валериано Сиани, который пользуется уважением всех лучших граждан Венеции.

— Сиани! — повторил с гневом Бартоломео. — Молчи, Джиованна, не произноси лучше этого имени!

Джиованна вздрогнула.

— Почему? — спросила она быстро.

— Потому что я презираю предателей, — заявил Бартоломео. — Ты, конечно, не знакома с политикой и потому можешь смотреть на вещи не так, как следовало бы. Но я — другое дело, я знаком с ней, и поэтому могу смело сказать: Сиани виновен перед отечеством, Сиани изменник. Он более опасен для человечества, чем Молипиери. Орио человек ветреный, но он по крайней мере поступает открыто во всем и не утаивает сделанных им сумасбродств, тогда как синьор Валериано имеет совсем иной характер. Он, правда, человек очень умный, но в то же время и чрезвычайно хитрый, который не прочь из корыстных целей втереться в доверие к пылким, но неопытным девушкам.

Терпение Сиани истощалось с каждой минутой все более и более. Молодому человеку стоило громадных усилий, чтобы не потребовать у Бартоломео ответить за его клевету. Кровь стучала в висках, в глазах его темнело, но честь Джиованны заставляла Валериано перенести молча все оскорбления.

— Но вспомните, батюшка, что вы сами же позволяли мне любить Валериано, — проговорила с упреком молодая девушка. — А теперь говорите так дурно о нем.

Она отступила на несколько шагов и сжала своими холодными пальцами горячую руку Сиани. Бартоломео расхохотался.

— А ты верила, что он любит тебя, бедняжка? — сказал старик. — Знай же, что его прельщала не твоя чудная красота, а твое богатство!.. Этот дом нравился ему, потому что благородные Сиани давным-давно уже промотали свои поместья, ведя жизнь не по средствам. Да и, кроме того, высокий пост посланника требует в свою очередь немаленьких расходов. Поверь, что ему хотелось только завладеть моими кораблями и сокровищами, но не твоей любовью.

Ветви мастикового дерева слегка хрустнули: Сиани рванулся было вперед в порыве нетерпения. Но испуганная Джиованна остановила его.

— Вы клевещете на него! — воскликнула она, быстро подходя к отцу. — Вы подозреваете и обвиняете Сиани без всякого основания и решаетесь судить, даже не выслушав его предварительно!

— Мне нечего выслушивать, — возразил сухо ди Понте. — Факты остаются фактами. Разве тебе неизвестно, что делал этот благородный патриций в Константинополе? Он обманул доверие сената… Сенат смотрит на его промахи сквозь пальцы, из уважения к его имени… Но пусть он поостережется: подобные проступки не пройдут ему даром. Сиани не исполнил своей обязанности: он вел себя не как искусный и благородный посланник, а как человек, выскочивший из дома умалишенных. Или не он же просто продал Мануилу Комнину нашу честь и наши корабли. Что касается меня, то я верю больше последнему, — добавил Бартоломео.

Положение Джиованны было невыносимо.

— Это ложь… Это клевета… Он невинен! — пролепетала она в порыве негодования и отчаяния.

— Клевета! А, ты виделась с ним! — воскликнул гневно Бартоломео. — Он приходил в мой дом?.. Так он дерзнул надеяться, что я прощу его?.. Где он теперь?.. О, если б он мог явиться передо мной!..

— То вы повторили бы ему в глаза ваше обвинение в бесчестности, папа? Но я сказала бы: не оправдывайтесь, Валериано. Я верю вам безгранично.

— Так ты любишь этого негодяя до такой степени, что не побоишься встать открыто на его сторону? — кипятился Бартоломео. — Но я не думаю, однако, чтобы этот гордый патриций сохранил уверенность в себе при виде Азана Иоанниса.

— Не знаю, сохранит ли он ее или нет, но нахожу излишним для Сиани оправдываться перед людьми, суд которых так пристрастен и неумолим, — возразила с пылкостью Джиованна. — Если Валериано любит меня, то должен молчать, до тех пор пока ваш гнев не утихнет, и вы не убедитесь в том, что обвинили его несправедливо.

— О, он, разумеется, последует твоему совету и никогда не решится прийти ко мне, чтобы не быть уличенным в обмане…

Треск сучьев не позволил Бартоломео окончить свои оскорбительные слова. Он поднял голову и увидел перед собой Сиани, взбешенного донельзя и бледного как мрамор.

— Вы заблуждаетесь, господин ди Понте, я всегда готов явиться, когда сознаю, что не сделал ничего предосудительного, — проговорил молодой человек резким тоном.

Изумленный появлением Валериано, старик, казалось, остолбенел и секунды две или три стоял молча.

— Вы! Это вы в моем саду? — воскликнул наконец негоциант. — Какая дерзость!

— Вы так думаете?

— Разумеется! Как же назвать присутствие в этом саду человека, изменившего интересам родины и желающего посягнуть на честь девушки, которая по неопытности готова верить всяким лживым словам?

— Вы выражаетесь резко, господин ди Понте, но я не сержусь на это. Только, ради бога, не оскорбляйте своей дочери!

— Моей дочери! — повторил насмешливо негоциант. — Вы, значит, хотите, благородный рыцарь, выступить в роли ее покровителя против ее же отца? Что ж, это делает честь вашему героизму, синьор Сиани. Но позвольте спросить: неужели вы такого жалкого мнения о моем уме, что воображаете, будто я могу поверить этой гнусной комедии?

— Комедия? — сказал с грустью патриций. — Я не понимаю этого слова, тем более что вы же сами позволили мне признаться Джиованне в моей любви.

— Все так и было! Но вы уверяли меня, что сенат нарушит для вас закон, воспрещающий союз между патрициями и плебеями. Кроме того, я тогда был одним из богатейших купцов, между тем как в настоящее время я разорен и разорен по милости вашей слабости или же бесчестности.

— Опять ложь! — воскликнул Сиани в отчаянии. — О, зачем я не убил этого гнусного Азана, когда он находился в моей власти?.. Тогда бы некому было клеветать на меня.

— Наконец-то патриций решился сбросить свою маску, — произнес Азан.

— Довольно этих объяснений! — перебил ди Понте. — Я вовсе не желаю служить посмешищем для кого бы то ни было… Неужели вы, синьор Сиани, еще надеетесь, что сенат согласится после вашего пребывания в Константинополе…

— Что нам за дело до сената! Мы оставим Венецию! — сказал Валериано.

— Великолепно! — проговорил насмешливо купец. — Вы, значит, предполагаете рыскать по свету с дамою своего сердца, по примеру паладинов Карла Великого и без гроша в кармане?

— Вы ошибаетесь, господин Бартоломео. Хотя я и не имею такого богатства, какое было у моих предков, но и у меня осталось, однако, столько средств, что смогу окружить Джиованну если не роскошью, то всем необходимым.

— Не тешьте себя надеждами, монсиньор, у вас нет больше ничего! — вмешался Азан, стоявший до этого в стороне. — Сенат наложил арест на все ваше имущество, и в данный момент дверь вашего палаццо заперта по распоряжению Совета десяти. Так что теперь вам остается жить под открытым небом, любуясь мерцанием звезд.

Сиани опустил голову: слова далмата поразили его как удар грома. Еще минуту назад он мог рассчитывать на счастье, но теперь мечты о будущем разбились, и все его надежды рассеялись как дым.

Несколько минут Валериано стоял, не двигаясь и не говоря ни слова. Глубокая грусть светилась в его выразительных, прекрасных глазах, он, видимо, переносил невыносимую нравственную борьбу. Но мало-помалу он пересилил овладевшее им волнение и посмотрел на окружающих.

— Да будет на все воля Божья, — произнес тихо Сиани. — Я покоряюсь ей и буду ждать приговора республики, хотя и считаю себя невиновным.

— А я, — воскликнул Бартоломео, — поступлю еще лучше. С этой минуты я прошу вас не переступать моего порога и запрещаю вам рассчитывать как на руку моей дочери, так и на ее приданое. Уходите отсюда.

Крупные слезы засверкали в прекрасных глазах Джиованны, и она почти без чувств склонилась к ногам отца.

— Батюшка, батюшка, вы разбиваете мое сердце! — проговорила чуть слышно молодая девушка голосом, в котором звучало беспредельное отчаяние.

Бартоломео пожал плечами.

— Уж не околдовал ли тебя этот щеголь? — спросил ди Понте. — Он, должно быть, недаром жил в стране составителей ядов и чернокнижников и узнал, надо полагать, такое магическое слово, которое выводит дочерей из повиновения отцам… Черт возьми, если б я не был плебеем, то уж давно бы выгнал шпагой этого изменника!

— Выгнали бы меня?! — повторил вспыльчиво Сиани. — А за что, позвольте узнать?

— За то, что вы негодяй!

По лицу патриция пробежал румянец справедливого и благородного гнева, но он подавил это чувство из опасения потерять навсегда страстно любимую им Джиованну.

— Я уважал и любил вас, как отца, господин ди Понте, — проговорил молодой патриций с усилием, — но вы поступаете со мной хуже, чем с самой презренной тварью… Клянусь Богом, что я не заслужил таких оскорблений!

— Скажите лучше, что вы не заслужили такого снисхождения, синьор, — перебил Бартоломео. — Вы прокрались в мой дом вопреки моей воли, а я настолько добр, что позволяю вам выйти из него беспрепятственно. Кто другой поступил бы так на моем месте?.. Но довольно толковать! Азан, потрудитесь проводить светлейшего Сиани… А вы, Джиованна, — обратился он к девушке, — идите к гостям, которые, вероятно, удивлены нашим долгим отсутствием, но только без слез. Никто не должен знать о том, что происходило здесь. Дело идет о нашей чести, дорогая дочь, и если этот патриций любит вас серьезно, то он, разумеется, не пожелает набросить тень на вашу репутацию.

— Пусть будет по-вашему, господин Бартоломео, — сказал грустно Сиани. — Но вы, Джиованна, знайте, что я еще пристыжу своих врагов и что никакие пытки не заставят меня отказаться от вас!

Молодая девушка, огорченная до глубины души, сжала руку патриция, не имея сил произнести ни одного слова. В течение целой минуты она стояла с неподвижностью статуи, следя глазами, полными слез, за удаляющимся от нее Сиани, казалось, уносившим с собой все ее светлые упования и надежды на безмятежное счастье.