I.

— Холодно.

— Шутка ли, уже ноябрь-месяц, а отопление всё не включат никак.

Двое немолодых людей сидят на ветхом ободранном диване напротив только что выключенного телевизора, чьё глухое молчание и темные враждебные контуры выглядят особенно неприветливо из-за того, что в комнате практически нет мебели. На мужчине вязаный колючий свитер, ноги его закутаны в выцветшее шерстяное одеяло. Женщина одета в болоньевую куртку и синие тренировочные штаны.

— И не заметили, как стемнело, — вздыхает она.

— Какая всё-таки штука жизнь, — говорит ей муж. — Надо же было нам получить эту квартиру, когда дети от нас уже уехали. Нам-то двоим она и не нужна. Нам-то и в старой хорошо было бы. Ещё лучше было бы.

— Нам не нужна — детям нужна. Дети из Москвы вернутся — где им жить?

— Да что я — не понимаю что ли! — он вздыхает, кряхтит, ругается на «острый хандроз», потом не спеша, с чувством произносит: — Ну что, Ольга, пойдём чайку попьём.

Они медленно встают, поправляют покрывало на диване и идут на кухню. Он, широкоплечий и поджарый, даже тощий, садится на одну из белых деревянных табуреток возле стола. Его жёсткие курчавые волосы сильно и равномерно тронуты сединой. Она ставит старый чайник — такой привычный — на электрическую плиту — такую незнакомую и чужую. Затем эта располневшая, когда-то красивая женщина с усталым лицом и длинной чёлкой, зачёсываемой назад, достаёт из холодильника банку смородинового варенья, второй раз ополаскивает старую заварку, и они греют стаканами руки и пьют, причмокивая, горячую, чуть желтоватую жидкость.

— А может, детям эта квартира и не понадобится, — весело говорит он, — может, они в Москве останутся.

— С чего они останутся в Москве, кто их там оставит? — отвечает жена, оптимизм мужа её явно раздражает.

— А что, Лидушка уже три года как институт закончила, а всё в Москве.

— Ну так прописки-то у неё нету, не будет же она вечно квартиру снимать! Это сейчас у неё работа есть, а что там дальше будет — кто его знает. Тебе уже пятьдесят лет скоро, а ты всё мечтаешь!

— Да что ты всё заладила, а! Серёжка зато у нас в этой… в аспирантуре. Это значит без пяти минут кандидат… — Он вытянул ноги, так, что коснулся ими ножек табуретки жены, заложил руки за голову и задорно улыбнулся: — Нет, Оленька, ты не говори, дети у нас замечательные. Сама посуди. Мы с тобой оба без высшего образования, я всю жизнь на заводе, ты тоже. А дочки обе с медалью школу закончили: Лидушка с серебряной, Марусенька с золотой. Серёжка, правда, без медали закончил, но тоже хорошо учился. А теперь посмотри. Старшие уже получили высшее образование, младшая дочка на втором курсе, учится хорошо. И все — не где-нибудь, а в Москве. Они уже, можно сказать, в люди вышли.

Разговоры об успехах детей велись каждый вечер и составляли теперь чуть ли не единственную радость супругов.

— А всё почему, — продолжал, разойдясь, довольный отец, — потому что хоть я сам и не учился, но не хотел, чтобы дети повторяли мои ошибки, и с малолетства им твердил: ученье — свет, неученье — тьма. И вдолбил им это в голову. И выросли — люди. У них не ветер в голове, а дело.

— Васенька, — неуверенным голосом перебила его жена, — надо бы Марусе ещё денежек послать.

— Пошлём. Если зарплату не задержат опять, то пошлём.

— А если задержат, что же ей, с голоду теперь помирать! В Москве-то жизнь, наверно, дорогая. Надо будет из тех денежек, что Лидушка дала, взять и послать.

— Да, надо будет, — вздохнул отец.

— Те-то двое уже взрослые, — как будто в чём-то оправдываясь, сказала мать, — а за Марусеньку у меня сердце болит, не переставая. Кто знает, что там с ней.

Женщина замолчала, склонила голову на грудь и задумалась. Она вспомнила последний телефонный разговор, заметную только матери неуверенность в голосе дочери, когда та говорила, что у неё всё в порядке. Ольга посмотрела в окно, за ним не было видно ничего, кроме темноты, и женщине вдруг подумалось, что такая же тёмная и холодная ночь сейчас в Москве, а дочка её, может быть, совсем одна. Её лицо внезапно осклабилось, она резко всхлипнула и сипло, со свистом задышала, пытаясь сдержать рыдания и размазывая по щекам блестящие слёзы.

Муж на секунду растерялся, потом оперся локтями на стол и ласково произнёс:

— Что ты, Ольга, что ты, родная, брось. У неё всё хорошо. Помнишь, она говорила, что у неё там друзей много. И с учёбой всё в порядке. Ей ещё лучше, чем нам, Маруське-то. Ну что ты, честное слово.

Ольга перестала плакать и молча уставилась в коричневый круг на клеёнке, образованный давным-давно неосторожно поставленным котелком.

Василий допил чай и поставил чашку на стол. Потом зевнул и сказал, заложив руки за голову:

— Нет, мы за своих детей можем быть спокойны. Они у нас правильно воспитаны. Они не то что нынешняя молодёжь. У нынешней молодёжи чёрт-те что в голове творится. Вот смотрел я сегодня передачу — «Тему», — они там всё обсуждали, какое должно быть это — половое воспитание детей. Одни говорят одно, другие другое, тьфу, слушать противно! И только одна пожилая женщина встала и сказала: сколько можно это обсуждать, когда надо обсуждать, как уберечь детей от всего этого, чтобы дети росли нравственными. Одна только женщина такая. Вот что теперь творится. А я вот думаю, могло ли быть хоть что-нибудь подобное при Советской власти!

Жена подняла на мужа глаза и спокойно сказала:

— Ладно, Василий, пора и честь знать. Сколько там времени? Эх, ничегошеньки себе! Уже одиннадцать! Засиделись мы с тобой.

Она взяла со стола чашки и повернулась к раковине. Он смотрел, как она их моет. В его взгляде совсем не было нежности, но было что-то гораздо большее — чувство настолько глубокое, что о нём никогда не говорилось ни вслух, ни даже про себя. Так можно смотреть только на женщину, которая готовила тебе еду без малого тридцать лет, от которой у тебя трое детей, которая тебе ни разу не изменяла и которой ты ни разу не изменял, с которой ты настолько неразрывен, что давно уже не чувствуешь потребности поцеловать её. Это был взгляд чистой и возвышенной любви, которая не умирает.

Она домыла посуду, они выключили на кухне свет и пошли спать.

 

II.

Ольга уже довольно давно находилась в бессрочном отпуске, завод, на котором она работала, встал. А на следующий день и Василий пришёл домой около двух часов дня и как всегда весело сказал:

— А нас уже отпустили. Работы нет. Деталька одна закончилась, а её выпускают там где-то, в Казахстане.

— И что же теперь будет? — испуганно спросила Ольга.

— Что будет. У завода денег нет детальку ту купить. А казахам они задолжали уже немалую сумму. Ну казахи и не хотят, понятное дело, слать её сюда, детальку эту. Что будет, проворчал он. — Развалили Союз…

— И как же теперь быть?

— Как теперь быть. А шут его знает. Деньги нужны.

— А деталька-то будет? — не отставала Ольга.

— А незнай будет, незнай нет. Мы, говорят, решать будем. А что решать, если денег нету.

— Ну и ладно, — утешила его Ольга, — зато на работу не пойдёшь, квартирой наконец займёшься.

— Как же не пойти — пойду, — ответил Василий. — Не приходить не велели — значит, найдут, что делать.

— Вот изверги! — возмутилась Ольга. — Зарплату не платят, а на работу ты им ходи.

— Что же это ты такое говоришь! — закипятился в ответ муж. — Ты радуйся, что работа есть! И не в ларьке каком-нибудь, а на государственном предприятии. А что зарплату не платят — это ничего. Потом всё выплатят. Всё, всё компенсируют.

Он, не разуваясь и не раздеваясь, стоял в прихожей, в нерешительности поджимая губы и что-то мучительно обдумывая. Наконец Василий сказал:

— Ну что, Оленька, Маруське-то деньги из Лидушкиных возьмём? — И не дожидаясь ответа, начал деловито рассуждать: — Сколько мы ей пошлём? Я думаю, тысяч триста, не меньше.

Он разулся, быстро прошёл в дальнюю комнату, и достал из серванта маленький фотоальбом.

За одной из фотографий были спрятаны деньги. Василий достал их, отсчитал триста тысяч, остальные засунул обратно в альбом.

— Ой, Лидушка узнает, ругаться будет! — печально и вместе с тем игриво сказала Ольга.

— Ну и что же, что будет. Ругаться она будет потом, а Маруське сейчас кушать надо, — веско ответил Василий, чувствуя гордость от того, что он отец семейства, лично принимающий важное решение. Ольга тоже почувствовала себя спокойно и уверенно от уверенных слов мужа.

— Что же это ты прошёл, не раздетый? — заворчала она на него как ни в чём не бывало. — Раздевайся, я пойду щи разогрею.

— А зачем раздеваться-то, погода одна, что дома, что на улице, — ответил Василий, снимая старую матерчатую куртку и вешая её на старую вешалку, недавно привинченную в новой квартире.

— Может ты теперь в связи с этим дома в пальто ходить будешь? Или ещё в валенках? — задорным голосом поддразнила его жена. — Снимай, снимай куртку! Верхняя одежда есть верхняя одежда, нечего в ней по дому расхаживать! Лучше возьми второй свитер надень.

Тут Василий заметил работающий телевизор и пробурчал, чтобы не остаться в долгу:

— Ольга Иванна, как ты смотришь такую муть? Включит и глядит — лишь бы мелькало!

— А что, мне интересно, — весело крикнула ему жена из кухни. — Там Эсмеральда сейчас замуж выходит.

Съев тарелку кислых щей с тремя ломтями хлеба, Василий потянулся, крякнул, поблагодарил жену и сказал, посмотрев на часы — свадебный подарок его родителей — висящие на плохо отштукатуренной стене:

— Так, пойду-ка я посмотрю последние известия.

С этими словами он поднялся и вышел из кухни. Ольга взглянула на его пустую тарелку, на хлебные крошки и улыбнулась. Она подумала о дочери, о том, как та обрадуется деньгам и посылке, для которой Ольга хотела сегодня же начать собирать продукты. «Сейчас, только помою тарелку и вот ещё кастрюлю», — подумала она, довольно улыбаясь.

 

III.

Как только Анжела услышала шебуршанье ключа в замке, она сразу же поджала под себя ноги и придала выражению скуки на своём лице высокомерный оттенок. Маруся прошла в комнату, не раздеваясь, равнодушно сказала: «Привет», — бросила пакет на стул и села на кровать, звякнув панцирной сеткой. Несколько минут она молчала, глядя в пространство, потом вздохнула и, обращаясь как будто туда же, сказала:

— Сессия скоро.

Ничего не услышав в ответ, она повернула голову к Анжеле и уже более осмысленно повторила:

— Слышь, что говорю, Анжел, сессия скоро.

— Ага, — ответила Анжела.

Маруся встала, сняла куртку, взяла из шкафчика кастрюлю и спросила:

— Ты будешь рис?

Анжела как всегда вполголоса протянула:

— Нет, спасибо. Я чаю выпью, если можно.

Марусе стоило большого труда сдержать обиду, особенно яркую на фоне сильной усталости. Она знала, что Анжеле недавно прислали из дома посылку, что она теперь отказывается от еды, потому что не хочет делиться продуктами, которые портятся у неё под кроватью. И это несмотря на то, что Маруся всегда всем делилась. Несмотря на то, что уже третью неделю она ела один рис. Но Маруся ничем не выдала своего негодования, разве что громыхнула чайником, слишком резко взяв его с плитки, чтобы набрать воды. Да ещё, чтобы вылить раздражение, она, быть может, слишком нервно сказала:

— Представляешь, там опять снег. Как мне надоела эта слякоть! Хоть бы солью улицы не посыпали. Идиоты!

— И не говори. Кошмар какой-то!

Маруся подняла глаза кверху и критически оглядела тускло освещённые стены с выгоревшими обоями.

— Свету мало, надо вторую лампочку в люстру ввернуть, взамен перегоревшей, — предложила она.

— Да, уж это точно. Надо, — почти прошептала в ответ Анжела. Да так невозмутимо, как будто и не помнила, что за всё время ещё ни одной лампочки в эту комнату не купила. Задумчиво и неторопливо она поправила свои завитые волосы, падавшие на глаза.

«Почему она не возьмёт заколку, сидит, как болонка», — подумала Маруся. Сама она зачёсывала назад свою длинную чёлку, как мама. Маленькая, черноволосая и коренастая, она сидела, поджав свои худые плечи и медленно наливаясь тяжёлым негодованием. Наконец она с отвращением отодвинула эмалированную миску с белыми клейкими зёрнами и возмущённо воскликнула:

— Хоть бы кетчуп был! Так вообще это есть невозможно.

Анжела ничего не ответила. Маруся немного помолчала, готовя себя к тому, чтобы изобразить равнодушие, а потом спросила, стараясь, чтобы вышло как можно более небрежно:

— Никто не заходил?

— Лизка заходила, — многозначительным тоном ответила Анжела.

— Да, и зачем?

— Перец просила, — процедила Анжела, манерно растягивая слова.

— Ты дала?

— Дала.

— А ты ей сказала, чтобы она вернула? — тревожно спросила Маруся.

— Она уже вернула.

Эти слова Марусина соседка прошипела как-то особенно злобно, и чай они пили уже в полном молчании, даже не силясь начать разговор.

Волей судьбы уже полтора года им приходилось жить в одной комнате. По этой причине обе девушки друг друга ненавидели. Желание Анжелы выйти замуж, комичное в своей неприкрытости, вызывало в Марусе отвращение. Скрупулёзность, с которой Анжела следила за собой, тратя почти все свои небольшие деньги на одежду, украшения и косметику, Маруся не понимала и бестактно высмеивала. Анжелу в свою очередь раздражало, что Маруся была равнодушна к своей внешности, мылась раз в неделю и носила, что придётся. А постоянство, с каким Маруся избегала разговоров о молодых людях, духах и тряпках навсегда обрекло её на глубокое ядовитое презрение Анжелы. Каждая считала свою соседку глупой, да ещё и со странностями. При этом девушки не могли позволить себе такой роскоши, как ссоры, — их жизнь стала бы тогда вообще невыносимой. Поэтому они с горем пополам общались: Анжела ограничивалась лёгкими выпадами, Маруся — тем, что презрительно их не замечала; а иногда, когда обеим было совсем тоскливо, они даже разговаривали за жизнь. Это состояние холодной войны вызывало в соседках еще большую взаимную ненависть.

«Сейчас допью чай и скорее гулять, прочь из этого полумрака», — думала Маруся, судорожно и звучно всасывая кипяток из гранёного стакана, украденного когда-то в студенческой столовой. И пока последние капли горячей жидкости ещё жгли ей пищевод, сообщая пьянящее тепло всему телу, девушка уже застёгивала куртку.

Она не стала дожидаться лифта, лёгкими прыжками соскочила по лестнице и выбежала из общежития, миновав у входа только что вышедших на ночное дежурство охранников, своими бодрыми лицами вносивших диссонанс в усталый уют осеннего вечера.

Маруся шла по Загородному шоссе в сторону центра, привычно обводя взглядом тяжёлые тёмно-серые туши старых блочных девятиэтажек с длинными и широкими ранами-трещинами на стенах, кое-где уже затянутыми цементными шрамами. Внимательно изучила — не появилось ли чего нового — каркасы строящихся зданий, освещённые яркими прожекторами, отчего казавшиеся белыми и напоминавшие скелеты динозавров. Маруся уже открыла для себя, как просто стать счастливой от холодного воздуха, поэтому она быстро шагала, дыша во всю грудь и не обращая внимания не мелкие снежинки, щекотавшие ей лицо. Но желанного спокойствия и умиротворения не приходило. На душе у Маруси было сумрачно — она думала о Лизе.

Анжела вызвала в ней смятение своим упоминанием о мимолётном визите Лизы. «Она ведь так давно уже не была у меня. Чего же ей было нужно? Неужели просто за перцем? Нужно пойти выяснить», — размышляла Маруся, и мысли погружали её в уже ставшие далёкими воспоминания. Самое начало первого курса. Она селится в общежитие, гадает, с кем её поселят. Ещё не прошла летняя эйфория: «Я поступила!» — и на этой почве хорошее, радостное отношение ко всем. Впрочем, к этим настроениям уже стал примешиваться страх неизвестности и дискомфорт пребывания в незнакомом шумном городе. И вот они появляются по очереди: Анжела, Лиза, Таня. Вначале наиболее интересной ей показалась Таня. Но Таня почти сразу переехала жить к родственникам, стала так называемой «мёртвой душой». А потом Маруся разговорилась с Лизой, совершенно случайно… Или нет. Она даже остановилась на мгновение. Она уже не помнила, как там было дело вначале. Но тот разговор — двадцать третьего сентября — Маруся запомнила навсегда. Такого полного чувства единения, взаимопонимания у неё никогда ни с кем ещё не было. Лизу тошнит на каруселях и Марусю тошнит на каруселях, Маруся не любит мороженое и Лиза его терпеть не может, обе любят все каши, кроме манной, и все супы, кроме харчо, обе поступили, набрав одинаковое количество баллов, и так далее, и так далее. Маруся никогда не забудет, как очертя голову она бежала в киоск за вином, чтобы отметить столь внезапно начавшуюся дружбу. А она-то и не думала, что будет с кем-нибудь пить в Москве! Тогда был тёплый сентябрьский вечер, один из последних. Солнце своими ласковыми косыми лучами щекотало бока унылых хрущёвок, как будто тщетно пытаясь их рассмешить.

Лиза приехала в Москву практически без средств к существованию и при этом всегда держалась гордо, уверенно, независимо. Только Маруся видела всю её незащищённость, и ей так хотелось чем-нибудь помочь Лизе. Они стали вместе питаться, вместе учиться. Однажды, заметив, что, проходя мимо рынка, Лиза всё время заглядывается на один свитер, Маруся купила его и подарила подруге. Этот подарок доставил Марусе даже больше радости, чем Лизе. Впоследствии их ещё больше сблизила веселая вражда с тупой и угрюмой Анжелой.

Если Лиза болела, это было для Маруси настоящим праздником. В такие дни она не ходила учиться, а оставалась с больной. Маруся не разрешала Лизе вставать, поила её горячим чаем, бегала в аптеку и часами сидела на краю кровати, глядя на Лизу заботливым взглядом и болтая с ней обо всём на свете. А когда Лиза начинала поправляться, то Марусе с одной стороны было приятно видеть, как она улыбается, как её голосу возвращается уверенность и звонкость, но в то же время Маруся не могла совладать с грустью, что время, когда Лиза всецело принадлежала ей, подходит к концу.

Вспоминая, она, тем временем, подошла к окрестностям знаменитой больницы Кащенко. В тёмном парке, куда не доходил свет фонарей, а снежинки падали реже, она пошла по направлению к пруду, глядя под ноги и улыбаясь своим воспоминаниям.

Кащенский пруд своей гладкой поверхностью тускло отражал городские огни. Всё вокруг как будто спало: и тихая грязная вода, и мрачная ограда больницы, и ярко освещённая будка сторожа, и голые высокие деревья. Далеко, на противоположном краю пруда, возле самой воды сидели на корточках двое молодых людей и тихо-тихо разговаривали. И плавно, как бы тоже погружённые в сон, ехали по Загородному шоссе машины. «Как мне одиноко!» — невольно подумала Маруся.

Обойдя пруд, она повернула назад. Воспоминания против её воли становились всё менее приятными.

Лиза начала встречаться с Сашей ещё в феврале. Вначале Марусе это даже нравилось: Саша, остроумный и обходительный, внёс оживление и дал новые темы для разговоров, что было очень кстати, так как старые уже совсем истрепались. У неё появились новые радости: сопереживать Лизе, давать ей советы. Ей даже стало казаться, что она влюбилась в Сашу вместе с Лизой, и они ещё больше сблизились. Но когда Лиза стала с ним всё время пропадать, Маруся его возненавидела. Она чувствовала себя брошенной, ворчала, ехидничала, без конца обижалась. В начале второго курса Саша снял в общежитии отдельную комнату, и Лиза переехала к нему. К такому удару Маруся была совершенно не готова…

Возвращаясь в общежитие, открывая тяжёлую, неподатливую дверь, она думала: «А вдруг я сейчас войду и возле лифта увижу Лизу, одну, без Саши. Вот было бы здорово! Можно было бы поговорить, как раньше… Интересно всё же, зачем она заходила?..»

Но войдя, она никакой Лизы не увидела, зато в ячейке для почты нашла телеграмму на своё имя:

ВСТРЕЧАЙ ПОСЫЛКУ 13 НОЯБРЯ 251 ПОЕЗД ВАГОН 3 ПРОВОДНИК ВОВА 350 ТЫСЯЧ В РИСЕ МАМА

 

IV.

— Ещё она любит про своего двоюродного брата рассказывать. Славик его зовут. Он здесь в армии служит. И теперь мы следим за каждым шагом сего доблестного защитника отечества.

— А почему вы её называете Маруся?

— Да так как-то пошло. А! Она так с самого начала представилась.

Лиза и Саша сидели на кровати. Вчера они познакомились с Валей, а сегодня он пришёл к ним в гости.

— Но когда ты её увидишь, ты поймёшь, почему она Маруся, — сказала Лиза.

— А ты её обязательно увидишь — она сегодня ещё не заходила, — с усмешкой добавил Саша.

Лиза сидела, нежно прислонившись к Саше. Иногда она теребила жёсткий хвост его длинных волос. Оба курили. Валя сидел за столом и вертел сигарету в руках, раздумывая, курить или подождать.

— Её так дома называют, — вспомнила Лиза.

— Ой, не надо про её дом! — устало произнёс Саша. — Я об её семье уже столько знаю — экзамен сдавать могу. Как придёт, как начнёт: папка то, мамка это. Папка туда пошёл, мака то сказала. Папка пошёл в театр и там заснул. Мамка варила борщ, кастрюля свалилась с плиты и обрызгала папку.

Все засмеялись. Валя, решившись наконец, сунул в зубы сигарету, чиркнул зажигалкой, затянулся и сказал:

— Слушай, уроды какие-то!

— А уж про квартиру их я вообще всё знаю: где что стоит, где что лежит. Я бы там с закрытыми глазами добрался от балкона, на котором помидоры растут, до туалета, в котором дверь не закрывается, и ни обо что не ударился бы. А в туалете у них бачок, по которому надо ударить, чтобы он смывал. Понимаешь, ты по нему ударяешь — а он тебе смывает. Про это мы слушаем часами. Правда, теперь они новую квартиру получили, но скоро я и в новой буду ориентироваться не хуже, чем в старой.

Саша перевёл дыхание, пока тушил окурок, затем подытожил:

— И самое главное: с виду — милая девушка. Хорошая такая, добрая. Но она просто наш бич.

Вчера она у нас сидела пять часов. Ты только представь себе: пять часов! Одну пятую суток, треть времени бодрствования!

— А может быть, просто человеку объяснить, что у вас дела, вы заняты, — сочувственно посоветовал Валя.

— Ага, объяснишь ей! Две недели назад она взяла манеру приходить и говорить: «К нам в окна дует, я пришла к вам погреться». Ветер давно изменился на противоположный, мы тут зубами от холода стучим, а она всё равно к нам греться ходит. Да ещё всё время повторяет: «Как у вас тепло, как у вас тепло!» Как будто издевается! Где-нибудь через час начинаешь ей намекать, что, типа, пора. Она эти намёки вообще игнорирует, как не слышит. Ну, ещё через час уже напрямую говоришь: «Маруся, извини, но у нас дела, так что до свиданья». А она в ответ: «Да, я сейчас уже пойду, у меня тоже дела», — и не уходит. Ну что её — физическими методами отсюда выковыривать?

— Да, забавно, — единственное, что смог на это сказать Валя.

Все затихли. В комнате снова послышался треск зажигалок и появились белые ленты дыма. Саша предложил сбегать за вином, чтобы отметить знакомство. Валя кивнул в знак согласия и достал из заднего кармана потёртый бумажник. Пока Саша завязывал шнурки, вышел небольшой спор о том, сколько Валя должен за вино. Саша считал, что вообще ничего не должен: «Ты же наш гость!» Ему властно вторила Лиза: «Валя, я обижусь!» А Валя говорил: «Нет, так не пойдёт», — и намеревался заплатить половину. Сторговались на том, что Валя платит треть, потому что вино берут на троих.

Через несколько минут Саша вернулся с бутылкой Алиготе. Вино открыли и разлили по стаканам. Точнее, у Саши с Лизой было только два стакана, поэтому Вале досталась кружка.

Валя заглянул в пачку сигарет. Там оставалось три штуки.

— Ну что — по последней?

— Давай.

— Даже самые хорошие сигареты когда-нибудь кончаются, — с печальной усмешкой изрёк Саша.

— Ха-ха, это верно, — сказал Валя. — Как говорила одна замечательная девушка, которую я пытался почти год отучить от курения…

— Ты? — Саша недоверчиво покосился на Валю, который в этот момент тщетно силился пустить дым кольцами. — Ну и как? Ты в этом преуспел?

— По-моему, это заранее бесполезная затея — пытаться изменить другого, — сказала Лиза. — Меня вот тут тоже…

— Ну, а я считаю, что иногда возможно что-то внушить, — ответил Валя, — если, например, все говорят, что это плохо, а ты говоришь, что это хорошо. Или если ты действуешь не один. Но если ты говоришь, что это плохо, а все остальные, вся жизнь вокруг говорит, что это хорошо, тогда все твои попытки ни к чему не приведут. Хотя впрочем, нет, женщине многое можно внушить, но при одном условии, которого я, к сожалению, не выполнил, — проговорил он неожиданно серьёзным тоном и задумчиво затянулся. — Это условие таково: ты не должен её любить. Пока не любишь — пожалуйста! Пока ты ей пренебрегаешь, пока ты к ней равнодушен, пока она вызывает в тебе лишь физическое влечение — только говори. Она будет слушать, раскрыв свой рот и глядя в твой. Но стоит тебе в неё влюбиться — а она это заметит раньше, чем ты, — как все твои попытки что-то сказать будут обречены на неизбежный, катастрофический провал.

Лиза сочла нужным возразить:

— А я, честно говоря, не понимаю, зачем кого-то менять? Может быть, не надо никому ничего внушать, и тогда всё будет хорошо, а? Не лучше ли любить человека таким, какой он есть. А с теми, кто не нравится, просто не общаться.

— Всё не так просто, — промолвил Валя, — всё не так просто… — В этот момент в дверь постучали.

— Тра-та-та-та-а, — пропел Саша начало Пятой симфонии Бетховена. — Иди открой, — сказал он Лизе, — я её рожу уже видеть не могу.

— А я могу?

— Она же к тебе ходит, а не ко мне.

На пороге стояла Маруся в своей неизменной кожаной куртке. Она держала руки в карманах и робко смотрела в пол. При этом она довольно бодрым голосом сказала:

— Привет.

— Привет, — ответила Лиза.

— Я пройду?

Марусю познакомили с Валей. Несколько секунд она пристально разглядывала этого худого, прыщавого, говорившего густым басом, не выговаривавшего букву «р» и чрезвычайно живого и обаятельного молодого человека. Потом спросила:

— Скажи, Валя, а ты сейчас на третьем курсе учишься?

— Да, на третьем.

— Значит, мы с тобой вместе поступали. То-то я смотрю: лицо знакомое. А ты меня не помнишь?

— Нет. А ты что, первый раз не поступила?

— Угу, — лицо Маруси нахмурилось, затем вновь оживилось: — Вы не представляете, как это погано — вернуться в родной город после того, как не поступишь. Целый год живёшь, как будто вся в дерьме. Все на тебя пальцем показывают, вот, мол, на что покусилась — в Москве учиться — а сама такая же дура, как мы.

Маруся примостилась на тумбочке — на своём любимом месте — и, глядя оттуда на стол с бутылкой и стаканами, сказала:

— А я сейчас Славика проводила и сразу к вам, даже домой не зашла. Славик — это мой двоюродный брат, — пояснила она для Вали, — он в Москве в армии служит. Сволочь! — шутливо продолжала Маруся. — Ушёл, а тридцати тысяч как не было. «Я тебе потом верну», — говорит. Нет, так дальше нельзя, надо что-то делать. Надо будет с его родителями как следует на каникулах поговорить, чтобы ему хотя бы на сигареты давали… Что ты, Саша, сегодня невесёлый какой-то?

— Да нет, что ты, что ты.

— Можно я у вас ещё посижу часок-другой, — спросил вдруг Валя, пикантно улыбаясь. — А то у меня там в комнате сосед… голубой. Привёл с собой друга, ну и я почёл за благо оттуда удалиться.

— А что — у тебя других соседей нет? — спросила Маруся.

— Нет, — ответил Валя, — «мёртвые души».

— Ловко устроился! — усмехнулся Саша.

Валя отпарировал:

— Да уж не лучше, чем вы.

— Слушай, Валя, — нервно сказала Маруся, чувствуя, как её переполняет негодование, — а тебе не кажется, что это их проблемы. Я бы никогда не позволила так себя выгонять.

Валя пожал плечами и поморщился. Затем улыбнулся и ответил:

— А меня никто не выгонял. Просто — не люблю я ссориться с соседями. Бывает ведь и мне нужно, чтобы они пошли погулять.

— А! Вон оно что! — презрительно протянула Маруся, сама толком не понимая, на что направлено её презрение.

Наступила неуютная пауза. Маруся, чувствуя себя повинной в затянувшемся молчании, сочла своим долгом прервать его:

— Представляете, сегодня утром просыпаюсь, у Анжелы на столе лежит журнал, раскрытый на статье «Тайны его оргазма». Анжела уже совсем скоро сбрендит!

Посмотрев на Валю, Лизу и Сашу, Маруся почувствовала, что тема выбрана неудачно, и замолчала. Потом спросила:

— Лизочка, а ты взяла для меня тетрадку у Новиковой?

— Ой, прости, совершенно вылетело из головы.

Марусе не удалось скрыть резкой перемены своего настроения. Её черты стали тяжёлыми и грубыми, взгляд потускнел. Маруся опустила голову и тяжело, прерывисто задышала. Но всё это продолжалось не дольше нескольких секунд. Потом она огляделась, натянуто улыбнулась и весело принялась вещать. Бойко, как заведённая.

— Иду я сейчас по коридору и знаете кого встречаю? Чуранову! Она подходит ко мне и говорит: «Привет, Маруся. Как дела? Ой, как ты хорошо выглядишь». А я думаю: сейчас ведь спросит что-нибудь вроде: «А у вас есть?..« — Она ведь никогда просто так не будет любезничать. А она говорит: «Ой, а я вот на днях заходила к Анжеле. Слушай, какие вы классные обои поклеили!» А я жду, сейчас скажет: «А можно у вас попросить…» А она мне говорит: «Ой, у тебя куртка новая! Так тебе идёт!» — «Да нет, — отвечаю, — старая куртка». А сама думаю, ну давай, говори уже, чего тебе надо. Нет, поболтала со мной ещё немного вот так же и ничего не попросила, представляете! Я так и не поняла — чего ей надо было?

Маруся рассказывала очень живо: отчаянно жестикулировала и передразнивала собеседницу жеманным писклявым голосом, чем вызвала улыбку на лице у Вали. Потом она обвела глазами слушателей и победоносно сообщила:

— А мне сегодня из дома посылку прислали и деньги, так что я теперь при деньгах. При деньгах я, — задумчиво повторила Маруся. — Вообще мне в последнее время много денег стали присылать из дома, никогда раньше столько не присылали. Более того, у нас раньше столько и не было никогда. Я на самом деле боюсь об этом думать, но мне кажется, я знаю, откуда эти деньги. Дело в том, что мы получили новую квартиру.

— И сколькикомнатную? — осведомился Валя.

— Четырёх. Представляешь! В наше время! Но это отдельный прикол, сколько лет мы её получали. Потом расскажу. Или эти, — она мотнула головой в сторону Лизы с Сашей, —

пусть тебе расскажут, я им уже говорила.

— Да, эту телегу мы уже слышали, — негромко вставил Саша.

— Ну так вот. Получили, значит, новую квартиру. А моя сестра работает на рынке здесь, в Москве. И она скопила большую сумму, ну, не очень большую, но и не маленькую — десять миллионов — и отдала родителям, чтобы они купили себе что-нибудь из мебели. Они же переехали из двухкомнатной. Так вот, у меня такое ощущение…

Лиза и Саша с едва заметными улыбками переглянулись с Валей закатываемыми от тоски глазами, мол, мы же тебе говорили.

— …у меня такое ощущение, что они присылают мне из тех денег, и сами их проедают. А если нет, откуда тогда у них такие деньги? Подумайте сами: мамка у меня не работает, папка уже несколько месяцев зарплату не получал. Неужели зарплату получил? Всю сразу? — с недоверчивой улыбкой спросила Маруся и всех оглядела в поисках сочувствия.

— Как я боюсь ехать домой! — продолжала она. — Как я боюсь приезжать в эту новую квартиру. Там, наверно, такая разруха! Как мне жалко старую! Она хоть и двухкомнатная, тесная, зато такая уютная, родная. У-у, вы себе не представляете, как я её любила! Там, можно сказать, вся жизнь моя прошла. Такие воспоминания из детства с ней связаны! — Маруся мечтательно задумалась. — А ещё мы жили в начале улицы Карла Маркса — дом номер три, а бабушка в самом конце — дом номер сорок восемь. А у нас все демонстрации — на Первое мая, там, на Седьмое ноября — шли как раз по Карла Маркса. И вот, я помню, мы идём всей семьёй на демонстрацию. Я ещё совсем маленькая, а Лидушка с Серёжкой уже школьники. Нам бесплатно раздают шарики, которые кверху поднимаются, — тогда же их больше вообще нигде не было, и это, помнится, такой восторг вызывало. А ещё утро: все замёрзшие и весёлые. Я так любила кричать ура. А когда демонстрация заканчивалась — прямо возле бабушкиного дома, — мы все шли к бабушке, а там уже был готов стол: пельмени, солёные огурчики, пирог. Немножко водочки обязательно. Папка, когда выпивал, такой весёлый становился. Дедушка был жив ещё… Нет, — заключила она, вздохнув, — было всё-таки в этих демонстрациях хорошее, доброе. А теперь бабушка что-то всё болеет…

Все молчали. Саша мрачно сопел, Валя сидел, прижав пальцы к губам и задумчиво глядя на Марусю, Лиза взялась за голову, пухшую от духоты и никотина. Марусе стало грустно. Она вспомнила дом, родителей, то, как далеко она от тех, кто её любит, и то, что здесь её никто не любит.

— Ладно, пойду я от вас. Что-то вы сегодня странные какие-то, — прохихикала она, вставая. Затем, собрав все силы, чтобы вышло как можно более непринуждённо, дрожащим от напряжения голосом сказала: — Лиза, выйди со мной на минутку. Поговорить надо.

Лиза пожала плечами, переглянулась с Сашей и с Валей и вышла вместе с ней.

В коридоре было пустынно. Далёкая лампочка еле-еле освещала два ряда серых дверей, глядящие друг на друга. Маруся уставилась в пол, на многочисленные продолговатые рубцы с выпуклыми краями, оставленные на линолеуме брошенными непотушенными окурками. Ощущение безнадёжности пронизало её с головы до ног. Мысли спутались, а сердце забилось, как у человека, уличённого в чём-то постыдном.

— Ты, говорят, сегодня заходила, — вымолвила она наконец.

— Да, за солью, — рассеянно ответила Лиза.

— Как! А мне Анжела сказала, что за перцем, — удивилась Маруся.

— Ах да, действительно за перцем.

Маруся снова запуталась в своих мыслях и не знала, что сказать, только напряжённо смотрела на Лизу, до тех пор, пока та не спросила:

— Ну что, так и будем молчать?

— Я просто не нахожу слов, — попыталась оправдаться Маруся. — Ты меня подвела, подло подвела, и у меня нет слов! Ну сколько раз я говорила: «Лизочка, не забудь про тетрадочку!» А Лизочка говорила: «Да-да, хорошо, конечно». Лучше б я тебя не просила. Я б тогда сама пошла и взяла. Ты уж или делай, или не обещай!

— Ну хорошо, извини ещё раз. Забыла, завтра попрошу. Я не знала, что тебе именно сегодня приспичило.

— Завтра я и сама попрошу. Чёрт возьми, Лиза! Почему если тебе что-то надо, если Лизочке что-то надо, и она меня об этом просит, то я не забываю, не рассуждаю, надо ей это или не надо, а просто иду и делаю?! А тебя нельзя попросить ни об одной мелочи! Я очень на тебя обиделась. Друзья так не поступают.

Сказав это, Маруся снова печально уставилась в пол. Лиза тоже молчала. Она уже знала, что любое слово может новый взрыв обвинений. Наконец Маруся закивала каким-то своим мыслям и пробормотала:

— Ладно, проехали. Не будем друг на друга обижаться. Слушай, Лизка, — начала она уже другим тоном, дружески-наставительным, — чего ты так много куришь?

— Хочу и курю, тебе-то что?

— Опять двадцать пять! — вскричала Маруся. — Да сколько же можно одно и то же тебе твердить. Лиза, послушай, бросай курить, а. Пожалуйста. Пусть мужики курят, для них это ведь не так вредно, ты же знаешь. А у тебя дети будут. Ты что, хочешь уродов рожать?! Нет, ты мне скажи, ты хочешь уродов рожать?

— Не от тебя же, — отрезала Лиза.

— О господи, как ты стала жить! С кем вы общаетесь! Что это за горластый болван? Он сам-то не голубой?.. А как хорошо было, когда мы с тобой вместе жили. Ты ведь почти не курила. Прошу тебя, Лизочка, бросай курить! Просто запрети себе раз и навсегда. Я не могу видеть, как ты гробишь своё здоровье!

— Я не поняла, — возмутилась Лиза, — ты вызвала меня из комнаты, чтобы прочитать лекцию о вреде курения?

— Нет, нет. Конечно, нет. Извини… Лиза, у меня есть к тебе такое предложение… Я вот подумала, мы с тобой давно никуда не ходили гулять… Нет, то есть я не то хотела сказать… В общем, у меня появились деньги, и я хотела бы их прогулять. Не составишь ли ты мне в этом компанию? — закончила Маруся уверенно, думая, что нашла подходящую формулировку.

— Нет, — ответила Лиза. — Мне не хочется сейчас никуда идти. И вообще.

— Ну пойдём, пожалуйста.

— Не хочу.

— Мы так давно с тобой не гуляли. На первом курсе в последний раз. Пойдём! Погода, наконец, хорошая. Помнишь, как мы тогда обошли всё Садовое кольцо? Давай опять пойдём туда.

— У меня нет никакого настроения.

— Ничего. Аппетит приходит во время еды. Ты просто ленивая, не хочешь себя заставить. Нельзя так потакать своей лени. Пошли, Лизка, — в голосе Маруси появились шутливые интонации. — Чего дома сидеть?!

Маруся подошла ближе и взяла Лизу за руку. Лицо её стало жалобным, а глаза поймали взгляд Лизы и не отпускали его.

— Лизочка, пожалуйста, погуляй со мной немножечко. Мне так одиноко, я не хочу возвращаться к себе…

— Боюсь, что я ничем не смогу тебе помочь, — холодно ответила Лиза. Жестокость — приятная штука, когда чувствуешь, что имеешь на неё право.

— Мне не надо помогать! — со слезами в голосе и на глазах воскликнула Маруся. — Просто побудь со мной, мне больше ничего не надо! Я так соскучилась по тебе, Лизочка! Представляешь, видимся каждый день, а я по тебе соскучилась.

— Я хотела ещё на завтрак что-нибудь приготовить, понимаешь, — как можно более ласково попыталась отделаться Лиза.

Маруся возмутилась:

— Ты ведь столько времени потратила на этого Валю, а мне, старому другу, не можешь уделить ни минуты!

— Но я же не знала, что всё так получится! — раздражённо начала защищаться Лиза. — Не могу же я обратно вернуть потраченное время! И потом — с Валей мне хотелось посидеть: новый человек, интересно…

— А со мной тебе, значит, неинтересно?!

— Я этого не говорила, — поспешно ответила Лиза, чувствуя, что тупеет.

— Слушай, давай всё-таки раз и навсегда разберёмся: как ты ко мне относишься?

Лиза, услышав это, беспомощно прислонилась к стене, умоляюще подняла глаза и слабым голосом спросила:

— Что, прямо сейчас?

Маруся пропустила этот вопрос мимо ушей. Она уже завелась, её страстные интонации почти переходили в крик:

— Почему раньше ты хотела со мной гулять, а теперь не хочешь? Что в тебе изменилось, Лиза?! Я хочу это знать. Я должна это знать. Я имею право это знать! Почему к вам пришёл старый друг, а вы не предложите вина, хотя сами пьёте?! Кто тебе позволял так меня унижать?! Неужели я теперь совсем для тебя ничего не значу?!

— О господи, извини, я совсем забыла. Действительно нехорошо получилось. Я правда забыла.

Лицо Маруси оживилось. Она подняла на Лизу глаза в надежде, что та закончит свои извинения фразой: «Пойдём, я тебе налью». Маруся очень явственно представила, как Лиза говорит это, даже начала думать, что ответить — соглашаться или нет. Но Лиза ничего ей не предложила. Видимо, снова забыла. И, удовлетворившись одними извинениями, Маруся примирительно пробормотала:

— Ладно, давай не будем ссориться. Я не хочу с тобой ссориться, — и на какое-то время задумалась. Она решила пустить в ход последний козырь, поэтому взвешивала каждое слово.

Молчание неестественно затянулось, и Лиза уже собралась уходить, когда Маруся сказала:

— Слушай! А поехали в Мак-Дональдс, а! Ты же любишь Мак-Дональдс!

— Ты что! Ты знаешь, сколько сейчас времени?

— Вот и хорошо. Там сейчас народу немного. А то помнишь, мы в тот раз пришли…

— Маруся, я не хочу.

— Ну почему ты стала меня избегать? Я тебя чем-нибудь обидела? Давай разберёмся.

— О господи! Никто тебя не избегает

— Послушай, Лиза, — Марусин голос зазвучал серьёзно и даже торжественно, — у меня сегодня хороший день, мне так хочется погулять, повеселиться. Я прошу тебя: именно сегодня не оставляй меня одну.

— Знаешь, Маруся, есть такое правило дорожного движения: соблюдай дистанцию. Вспоминай его иногда. Неужели ты не понимаешь, неужели не чувствуешь, что если ты сейчас заставишь меня пойти с тобой, я уже никогда не смогу тебя уважать. И вообще, если хочешь знать моё мнение…

— Я согласна! Только не бросай меня сейчас! — в отчаянии закричала Маруся, а сама подумала: «Ты и так меня не уважаешь. Чего же мне терять?»

Лиза тоже повысила голос:

— Если хочешь знать моё мнение, тебе сейчас лучше не гулять идти, а лечь выспаться. На тебе лица нет.

— Нет, я пойду гулять. Я куплю бутылку вина и сама всю выпью. Так что пока, — Маруся наигранно рассмеялась и тут же неожиданно добавила: — И всё-таки, в последний раз спрашиваю: ты пойдёшь со мной или нет?

— Нет.

— Ну ладно, счастливо, — дрожащим голосом, но всё ещё стараясь казаться бодрой, попрощалась Маруся и быстро, не оборачиваясь (что стоило больших усилий) зашагала по коридору.

Лиза вернулась в комнату и устало прислонилась к косяку.

— Господи, это мой крест! — проговорила она. — Теперь я ещё и чувствую себя виноватой. Слушай, а может, я плохая? А, Шурик?

— Да, ты плохая, потому что называешь меня Шуриком, — ответил Саша, — а так ничего. А о чём вы, с позволения сказать… э-э-э… беседовали так долго? Какие важные проблемы человечества обсуждали и к каким выводам пришли? А то мы тут с Валей так заскучали, что начали подумывать, уж не взять ли нам пример с его соседей.

Лиза не стала обращать внимания на юмор своего возлюбленного, а просто тяжело вздохнула.

— В Мак-Дональдс меня звала.

— И ты не пошла?! В Мак-Дональдс — на халяву! Эх ты! Всему тебя учить надо!

— Когда ты так по-идиотски паясничаешь, я тебя… я тебя просто ненавижу! — воскликнула Лиза. Затем она закрыла лицо рукой и слабо выдохнула: — О-о, за что мне всё это?

— За грехи, — улыбнулся Саша. — И так всё время, — пояснил он Вале, смущённо наблюдавшему за миниатюрной семейной сценой. — Кстати, как тебе наша Маруся?

Валя деликатно промолвил:

— Знаешь, что бы вы ни говорили, по-моему, она очень интересный человек.

— Да, когда не в таких количествах — не спорю, — согласилась Лиза.

— И раньше она была интереснее, — задумчиво произнёс Саша. — Она очень изменилась, очень. Раньше она была такая… простая, но — своеобразная. Были у неё свои слова, особенные, например, «чёткий».

— В смысле, «чёткий»?

— Ну, когда мы говорим, там, «классный» или «прикольный», она говорила «чёткий». Ей это очень шло. И потом, такие необычные слова, как «тормозок» в значении «мешок с едой», «полёгать»…

— А что значит «полёгать»?

— Это глагол.

— А! А я думал, «полёгать» — это существительное, вроде, там, «лапоть».

— Ан нет. Это глагол, вроде «лапать». — Саша усмехнулся. — И означает он «прикинуть вес предмета, взяв его». Эх, Маруся!

Валя уже был под впечатлением от речей Маруси. Её манера изъясняться показалась ему привлекательной: Маруся говорила связно и без запинок (поскольку говорила всё уже не в первый раз). А то, что Саша теперь рассказывал про её оригинальные слова, представляло её в глазах Вали в наивыгоднейшем свете. Валя задумался.

— Н-да, занятно, — сказал он, — а откуда она приехала?

— Да какой-то городок маленький то ли в Смоленской, то ли в Орловской области — где-то там на западе России. Не помню, как называется. Не то Сазоново, не то Сапроново.

— А что с ней происходит? На лесбиянку она, вроде, не похожа.

— Ну да, непохожа! — засмеялся Саша.

— Да никакая она не лесбиянка! — вмешалась Лиза. — Не слушай его, Валя.

— Конечно, вот так всегда: «Не слушай его, Валя», — проворчал Саша.

— Просто, как вы не понимаете, — попыталась объяснить Лиза, — у неё никогда не было подруг. Дома она вообще ни с кем не общалась, только училась. И вот такая заучка, серая мышка приезжает в Москву, ей одиноко, страшно…

— И тут она встречает тебя! — со смехом объявил Саша.

— Да, представь себе, встречает меня. Ей такие отношения внове. У неё появился смысл жизни, которого до этого не было. Вы думаете, я преувеличиваю? Нисколько! Учиться ей неинтересно

совершенно. Ей даже корочка не нужна. Я, кстати, не представляю, как она дальше будет жить. Она ведь ничего не знает и ничем не интересуется. И при этом ведь совсем не дура… Сопьётся, наверно. По крайней мере, вероятность есть… Парни её не интересуют.

— Вот видишь… — начал было Саша.

— Нет! — сразу же перебила его Лиза. — Я не то хотела сказать. Они её интересуют, но она сама от себя прячет этот интерес. У неё комплексы, она считает себя некрасивой.

— Она? — изумился Валя. — А по-моему она очень даже ничего.

— Попробуй объяснить это ей, — сказала ему Лиза. — Сразу могу сказать, ничего у тебя не выйдет. Я с ней, слава богу, много общалась. У неё никогда не было парня. На неё ни разу в жизни никто внимания не обратил. Да и ещё бы, когда она так хорохорится. У неё как будто на лбу написано: «Не подходи! Ты мне не нужен!»

— Да ну брось, — не согласился Валя, — с чего это ты взяла? Ничего у неё нигде не написано.

— А я, — продолжала, не слушая его, Лиза, — стала для неё человеком, о котором она могла заботиться, чтобы при этом не страдали её комплексы. Ты не представляешь, Валя, что она вытворяла! Не позволяла мне ничего делать, дарила подарки, покупала всякие сладости. Ей даже учиться стало интересно: она училась, чтобы мне помогать в учёбе. Я ни к чему её не вынуждала. Меня уже давно всё это стало доставать, но что я могла поделать? Когда я поняла, что с Марусей неладное творится, было уже поздно что-то менять. Глупо же отказываться от очередного йогурта или конфетки, если до этого взяла свитер, который она мне купила. А теперь, когда я сюда переехала, для неё, можно сказать, жизнь кончилась. Ей плохо, она приходит, говорит, что я должна ей помочь. А я чувствую себя обязанной и иногда даже делаю вид, что принимаю какое-то участие. А вообще это с её стороны нечестно! Надо было сразу предупреждать, что за всё, что она для меня сделала, она будет потом что-то требовать взамен, — гневно закончила свою речь Лиза.

— Да, и сидеть по пять часов, — усмехнулся Саша и засунул руку в карман. — Ой, откуда это у меня?! — воскликнул он, доставая оттуда и кладя на стол новую, нераспечатанную пачку сигарет.

— А! Ты купил сигареты! Какой ты умница! — радостно закричала Лиза.

Студенты не торопясь допили вино. Валя молча курил сигарету за сигаретой, а Лиза с Сашей всё рассказывали что-то, безуспешно пытаясь его развлечь. Потом Саша вдруг зевнул, и на всех снизошла молчаливая утомлённость. Валя застенчиво поднялся, собираясь уходить, и спросил:

— А где живёт эта ваша Маруся?

— А зачем тебе?

— Да так. Мало ли, пригодится.

Когда гость ушёл, хозяева, изрядно натрудившие свои языки и глотки, закурили ещё по сигарете и, с утомлёнными улыбками глядя друг на друга, наслаждались отсутствием необходимости говорить что-либо. После нескольких минут молчания, неторопливо, с наслаждением выдыхая табачный дым, Лиза сказала:

— Хороший мальчик. Глуповат, правда, малость.

— Ну нет, не надо так говорить. Просто он ещё немного инфантильный, но это пройдёт.

— А о чем вы с ним разговаривали, пока я общалась с Марусей?

— Ой, он такое нёс! О загадочной русской душе пошёл распространяться, в турпоход какой-то звал. По-моему, он слегка захмелел. Короче, я был рад, когда ты вернулась. А кстати, — Саша оживился, — ты заметила, как он глядел на Марусю?

— Ещё бы. Большими, широко раскрытыми глазами, не моргая. Как настоящий лопух.

— Миленькая, ты слишком резка в своих высказываниях… Чёрт возьми, а ведь он старше нас! Она, конечно, произвела на него неизгладимое впечатление. Вот уж кто действительно — загадочная русская душа! — сказал Саша и громко расхохотался.

— Саша, — по-детски поджав губы, нежно обратилась к нему Лиза, — давай больше не будем сегодня говорить о Марусе, я тебя прошу. Лучше иди ко мне, — добавила она, вытягиваясь на диване.

 

V.

Выйдя от Саши и Лизы, Валя направился в магазин, где купил шесть бутылок пива. Затем пошёл к Марусе.

Она ему понравилась. По крайней мере, сейчас он хотел с ней выпить и поговорить. Вале было одиноко, он скучал без женщины, и появление этой симпатичной и тоже одинокой девушки казалось Вале подарком судьбы.

Выпитое вино сообщило ему приподнятое настроение. Выйдя из лифта, Валя перехватил поудобнее пакет с пивом и, весело насвистывая, решительным шагом пошёл прямо к Марусиной двери, придумывая на ходу, что сказать.

Он постучал в дверь. Никто не открыл. Постучал ещё, прислушался: в комнате ничего даже не шевельнулось. Вале это не понравилось, поскольку шло вразрез с его планами. Несколько раз он пнул дверь ногой — результат был тот же. Тогда он осторожно, чтобы не разбить бутылки, гулко громыхнул по двери пакетом с пивом — никакой реакции.

«Ну и куда же я пойду со всем этим», — разочарованно подумал Валя.

И он решил стучать ещё. Не потому, что надеялся достучаться, просто больше было нечего делать, а молодому возбуждённому организму хотелось активности. И только он повернулся к двери задом и начал молотить по ней пяткой так, что на его курчавые жёсткие волосы посыпались кусочки краски, как в конце коридора показалась Маруся.

Она шла размашистыми шагами, спотыкаясь от бессильной злобы на себя, и думала: «Ну я и дура! Чёрт дёрнул меня заговорить про это курение, злить её. Надо было сразу звать погулять, а там уж можно было сказать при случае: Лизка, ну чего ты куришь? — И всё было бы о`кей!» В одной руке она держала почти пустую бутылку чего-то красного. Увидев Валю, Маруся помахала ему рукой (это сильно покачнуло её в сторону) и прогорланила:

— Валя! Привет!

«Она уже пьяная, что ли? — подумал Валя. — Ну что ж, так даже лучше».

— Привет. К тебе можно?

Маруся подошла.

— А что, твои соседи ещё заняты? — развязно спросила она, с пошлым выражением лица подняв свои густые тёмные брови и сделав паузу перед «заняты».

— Не знаю, я там ещё не был.

— А-а! — Завопила Маруся. — Тебя Лизка с Сашкой выгнали! Понимаю. Они это могут, — закончила она, сочувственно похлопав Валю по плечу.

— Да нет, я сам ушёл.

— Сам ушёл?.. Правильно сделал. Я тоже сама ушла. Что там делать?!

— Хочешь пива?

— У тебя есть пиво? О! Да! Я, правда, уже пьяная. — Маруся с виноватой улыбкой показала почти пустую бутылку вина. — Но это ничего! — Она достала из кармана ключи и стала, прищурившись, целиться в замочную скважину. — Только тс-с-с! — громким шёпотом сказала она, открывая дверь. Главное — не разбудить Анжелу.

— Анжела — это соседка? — подражая Марусе, театральным шёпотом пробасил Валя.

— Да, только тише!

Медленно распахнув дверь, Маруся на цыпочках вошла в комнату. Валя за ней. Импровизированность ситуации, незнакомая тёмная комната и присутствие спящего вызвали у Вали редкое ощущение авантюры. Маруся, звонко щёлкнув кнопкой, включила настольную лампу и сразу же резко наклонила её вниз — чтобы не разбудить Анжелу. Валя успел заметить белое гладкое плечо Анжелы, высунувшееся из-под цветастого домашнего пододеяльника, когда она, сладко причмокнув губами, пробормотала что-то, хрюкнула и повернулась на другой бок.

Крадучись следуя за Марусей, Валя ударился головой о книжную полку, висевшую на стене. Полка привлекла его внимание. Она была битком набита — но не книгами, а косметическими и парфюмерными принадлежностями. Огромные банки — целые жбаны — дневного крема, баночки поменьше — тоже с кремами, скромные бутылочки со всевозможными лосьонами, очистителями и тониками, тягучие кремы-маски в прозрачных тюбиках, флакончики лака для ногтей — с блёстками и без — и пузырёк со средством для удаления этого лака, гель для душа, шампунь, бальзам-ополаскиватель, громадная бадья с пеной для ванн, пузатая склянка туалетной воды и духи — сосудик поизящнее, дезодоранты, шариковые и аэрозольные, а также губные помады всех оттенков, некоторые уже опробованные, а некоторые новые — в картонных коробочках, пудры, тени, чёрный косметический карандаш. Все это взгромождалось друг на друга, заполняя пространство полки и представляя собой в тусклом свете лампы внушительное, отнюдь не безобидное зрелище. Беспощадная белая армия баночек, флакончиков, пузырьков и тюбиков, всегда готовая к бою, была призвана разбить, покорить, уничтожить, взять штурмом, захватить в плен любого, самого невнимательного и равнодушного мужчину.

— Что это за иконостас? — спросил Валя.

— Это-то? Это всё Анжелы.

— Н-да, — с уважением сказал Валя. — Она что, очень богатая, эта Анжела, что покупает косметику оптом?

— Ты ничего не понимаешь, — весело отозвалась Маруся, — тут же ни одной баночки лишней! Один крем для пятки, другой для лопатки, третий ещё для чего-нибудь. Ты не знаешь Анжелу! Мне вообще иногда кажется, что она не человек, а машина для намазывания себя кремом. Вот послушай: как Анжела собирается к родственникам. Их сын, он ей брат там какой-то четвероюродный — это её цель номер один. Так вот, она встаёт в шесть утра, чтобы привести себя в порядок. Что Анжела делает. Вначале она час моется в душе: мочалится с гелем и потом всю себя тщательно выбривает. Это я тебе говорю по секрету. Знаешь, хоть и говорят, что лучше один раз родить, чем всю жизнь бриться, но все женщины тоже бреют какую-нибудь часть тела, так что они всё же больше мучаются, чем мужики. Затем Анжела набирает ванну с персиковой пеной и ещё час в ней лежит, чтобы на всякий случай — заметь: на всякий случай — как следует пропахнуть персиком. Но это ещё что! Это только начало. Что Анжела делает дальше? Она всю себя, с ног до головы натирает молочком. Вдосталь натеревшись, она брызгается дезодорантом и надевает кружевное бельё (где только такое откопала!) — тоже на всякий случай. А что потом! — Маруся с ироничной таинственностью вскинула брови. — Потом она берёт баночку с кремом — вот эту, кстати, — и запирается в ванной. Что она там делает с этим кремом целый час — науке неизвестно. Но выходит Анжела из ванной, ничуть не изменившись с тех пор, как туда вошла.

Эти слова вызвали у Вали яркую добродушную улыбку. Он с нескрываемым интересом взглянул на Марусю.

— Но Валя! Валя! Это ещё не всё, — продолжала она, удивлённо перехватив его взгляд. — Теперь наша Анжела приступает к причёске. Полтора часа накручивается, ей-богу не вру! Я вообще не понимаю, как так можно! Каждый волос по отдельности что ли завивает?!

— Слушай, да она просто монстр! — смеясь, воскликнул Валя.

— А потом она наряжается очень тщательно, душится, еще с часок накладывает всякие там тени, помадой мажется и, наконец, едет к родственникам. А Валерика, так зовут её объект, дома нету! Ха-ха! Он, если она собирается придти, сразу куда-нибудь сматывается. Он её вообще терпеть не может и на дух не переносит!

— Да, это… весело, — сказал Валя, хохоча.

— Тише, тише! Не буди монстра, — Маруся неожиданно увидела в Вале доброго и понимающего единомышленника.

Они сели друг напротив друга на разные кровати, между которыми стоял стол.

— Ну что? — спросил Валя, крепкой рукой ставя на стол глухо громыхающий пакет.

Маруся протянула ему консервный нож.

— Ну что? — переспросила она в ответ.

Холодные бутылки восхитительного пива прошипели что-то перед тем, как сдаться и образовать возле горлышка пузыри, очень похожие на мыльные.

— Класс! — сказала Маруся. Она непрестанно посасывала понемножку из бутылки, в отличие от Вали, который редко, но большими булькающими порциями гулко вливал пиво в свой широко открытый рот, задирая при этом голову кверху.

— Ну как тебе эта сладкая парочка? — с ехидством спросила Маруся.

— Ты про кого это?

— А про Лизу с Сашей.

— Да как тебе сказать… — Валя задумался. — Слушай, у тебя не будет свечки?

— Нету.

— Жалко. А то можно было бы лампочку выключить, а свечку зажечь.

— Всё равно спичек нет.

— А у меня есть зажигалка… Ладно, может, я буду бестактен, но скажу откровенно, поскольку ты вызываешь во мне какое-то доверие. Они мне не понравились. Что-то в них не то. Никакой нету в них… теплоты душевной, что ли. Сидят они, развлекают тебя, а ты в это время представляешь, как они кому-нибудь другому про тебя гадости говорят.

— Про меня? — с тревогой переспросила Маруся.

— Да нет. Я не имею в виду конкретно тебя. А просто: сидишь и представляешь, как они про тебя гадости говорят.

— А, — Маруся успокоилась. — А про меня они что-нибудь говорили?

Рот Маруси занялся пивом, но любопытные чёрные глаза были неподвижно устремлены на Валю.

— Да так, ничего особенного не говорили. Сказали, что у тебя двоюродный брат в Москве служит.

— Да, служит… Знаешь, Валя, ты не совсем прав, — сказала Маруся и ещё хлебнула пива. — То есть ты прав лишь наполовину. Всё, что ты сказал, касается только Саши, а Лизка она не такая. Лизка! Какая она классная! Знаешь, даже если я буду говорить без умолку два года, не отвлекаясь ни на еду, ни на сон, я всё равно не смогу передать, как много она для меня значит. Просто она чудесный, редкой души человек. Это избитые слова, но не всегда за ними стоит так много, как сейчас. Она… она… Сколько мы с ней переговорили за время нашей дружбы! О чём только не говорили! Знаешь, оказывается, мы с ней так похожи! Кто бы мог подумать, да? Вообще, она единственный человек, с которым мне всегда хорошо. Такая она… Вот.

Эта маленькая тирада была произнесена довольно невнятно, но очень выразительно. Глаза Маруси разгорелись, а щёки разрумянились. Восторженное выражение придавало её лицу особую прелесть. Маруся восхищалась настолько полно, непринуждённо и искренне, что Вале трудно было не принять себя за объект этого восхищения.

«Почему эти девушки вечно начинают первым делом рекламировать своих подружек? Чтобы, по аналогии, и на их достоинства внимание обратили, так что ли?» — думал Валя, поставив бутылку на стол и любуясь Марусей. Любуясь не невольно, как пишут в книгах, а осознанно, со знанием дела.

— Скажи же, они не любят друг друга, — спросила вдруг Маруся.

— Да не знаю.

— Конечно, не любят! — возмущённо воскликнула Маруся, даже забыв про Анжелу. — Это же очевидно. Раньше она его любила, а теперь нет. А он её никогда не любил.

— А что ж они живут вместе? — равнодушно спросил Валя.

— Ну ты что! У нас же любовь до гроба! Это же круто! Мы большие! Идиотка! Нет, Лизка она вообще-то очень хорошая. Только дура. Ладно, не будем о грустном. Давай дальше пиво пить.

Валя помолчал немного, затем печально усмехнулся и сказал:

— А я вообще не верю в любовь. Раньше я думал, что она есть. Но теперь я, кажись, поумнел и понял, что никакой любви в природе нет, есть только сексуальное влечение. Вот у меня была девушка: я так её любил! Вернее, думал, что люблю. Я думал, что если она меня бросит, я умру: или руки на себя наложу, или просто, — Валя смущённо хмыкнул, — зачахну от тоски. Но вот она меня бросила, — шёпот Вали стал громче, — а я жив. Я жив и помирать не собираюсь. Значит, любви нет, а есть только физическое влечение.

— Я с тобой

абсолютно согласна! — заявила пьяная Маруся. — Никакой любви не бывает, а есть только сильное половое влечение.

— Мне было вначале так одиноко! Маруся, ты себе представить не можешь, — сказал Валя голосом, выражавшим нестерпимую, но скрытую боль.

— Ну почему же не могу? — с кокетливой улыбкой возразила Маруся. — Мне тоже бывает очень одиноко. И знаешь, что я делаю? Я прибегаю к самому лучшему средству — иду гулять по Москве.

— Слушай! Я тоже всегда так делаю.

— Лучше всего это делать ночью…

— Согласен! О-о-о, сколько ночей я прошастал!..

— Как хорошо, что ты меня понимаешь! — с видимым удовольствием произнесла Маруся. — Вот Лизка, по-моему, просто не способна понять, как это классно: идёшь, о чём хочешь думаешь… Только у моих прогулок есть одна особенность, которую, наверно, и ты не поймёшь.

— Какая это?

— Я не люблю гулять в центре. Предпочитаю жилые районы, окраины.

— Ты попала в самую точку! — воскликнул потрясённый Валя. — Я ведь тоже не люблю гулять в центре.

— Нет, сперва в центре было интересно.

— Но увы, он быстро надоедает! Гуляешь, как будто в музее. Ненавижу музеи!

— Да, эти огромные массы народа, эта иллюминация, такая едкая, такая ослепительная. Слишком светло и шумно для ночи.

— Вот-вот. А я так люблю тишину и темноту, — сознался Валя. — Поэтому я ночь люблю гораздо больше, чем день. Тишина, темнота и чтобы кто-нибудь был рядом — что может быть лучше!

— А все эти достопримечательности, — презрительно продолжала Маруся, — Кремль, там, Красная площадь, собор Василия Блаженного и так далее…

— Ой, они выглядят такими сытыми и самодовольными, — подхватил Валя, — что совершенно не трогают своей принадлежностью к старине, к истории. Ты об этом просто забываешь.

— А гуляя по окраинам, — таинственно прошептала Маруся, — ты от души наслаждаешься своим одиночеством. Прохожих мало, машин мало. Темно и тихо.

— Да, — сказал Валя в тон Марусе, — только тускло светятся уже закрытые магазины. А сколько интересного, необычного можно увидеть, гуляя ночью. Идёшь пустынными дворами или безлюдными улицами, абстрагируешься от собственных чувств и приходишь к выводу, что любовь — это туфта.

Слушая Валю, Маруся задумчиво улыбалась и кивала головой в знак согласия. Затем спросила:

— Скажи, Валя, а в дружбу ты тоже не веришь?

— Дружба нет, дружба — это другое дело. Дружба она бескорыстная.

— Я тоже так считаю. Дружба гораздо лучше. Валя, ты классный парень… А Сашу я вообще не перевариваю.

— Что так?

— А чего в нём хорошего? Придурок какой-то. Отпустил дурацкий длинный хвост и ходит, как идиот. А какой он жадный!

— Да ну! Я этого не заметил.

— Ты что! Просто скаредный до невозможности. Представляешь, заставляет Лизу штопать ему носки — а ведь он совсем не бедный. Вот почему сегодня они мне вина не предложили? Думаешь, сама Лизка не налила бы? Это всё он. Это она из-за него. Это его жаба давит. И вообще он с Лизкой ужасно обращается. При каждом удобном случае напоминает ей, что она живёт на его деньги. Но это, Валя, всё между нами, разумеется… С ним же вообще разговаривать невозможно! Он же не может с тобой разговаривать, он руками машет и орёт.

— Да, мне тоже бросилась в глаза некоторая экзальтированность, — дипломатично заметил Валя.

— Нет, мне вначале тоже казалось: Саша, такой умный, так много знает. Но потом я быстро поняла, что ничего он не знает, просто задаётся до невозможности.

Злословие сближает людей. Никакие комнатные растения не способны создать столь же уютную и доверительную атмосферу. Валя откинулся к стене и мечтательно произнёс:

— Хорошо, чёрт возьми! А подумать только, через каких-нибудь три года вся эта жизнь уже закончится. Жаль.

— А мне надоело учиться, — ответила Маруся, — хочу работать. Знаешь, по-моему, у сестры на рынке в сто раз интереснее, чем здесь. И люди лучше, и дело какое-то есть. А ведь тут никто не заинтересован в учёбе, — сказала она таким тоном, будто открывает Вале какой-то важный секрет. — Есть карьеристы, есть пофигисты. И тем, и другим нужен диплом, а учиться никому не интересно. Зато выпендриваются — только об этом одном и думают! Лицемерие и подхалимаж — как мне всё это противно!

— А к кому ты себя относишь в таком случае? — с галантной иронией осведомился Валя. — К карьеристам или к пофигистам?

Маруся расхохоталась:

— А я — особый случай. Я учусь для родителей. Чтобы они мной, понимаешь, гордились. Я для них и школу с золотой медалью закончила.

— Для них это так важно? — сочувственно спросил Валя.

— Ха! У них бзик на том, чтобы дети получили высшее образование. «Вы должны хорошо учиться! Ученье — свет, неученье — тьма».

В полумраке обостряется слух. Днём редко замечаешь, как шумят трубы в ванной. «Убери свои грязные руки», — пробормотала Анжела, переворачиваясь на другой бок. Валя усмехнулся. Маруся посмотрела на него. Он сидел, небрежно откинувшись, положив одну ногу на другую и придерживая голень руками. Маруся только что заметила массивное железное кольцо у него на пальце. Затем перевела взгляд на лицо. «А он симпатичный, — невольно подумалось ей. — Нос немножко длинный, но это его не портит. Да, пожалуй, красиво смотрятся массивные кроссовки на тонких ногах».

Не только слух обостряется в темноте, обостряется и обоняние. Хотя, может быть, дело вовсе и не в темноте, а в пиве. Как бы то ни было, Маруся стала чувствовать совсем близко протёртую и прокуренную джинсовую куртку, так близко, словно бы прижалась к ней щекой. Ей даже почудился сладковатый запах Валиных волос.

— Нет, у меня всё не так, — задумчиво сказал Валя, возобновляя разговор. — Моим родителям вообще наплевать, как я учусь: сдаю, не сдаю, на что сдаю — совершенно наплевать.

— Ничего себе! — удивилась Маруся. — Неужели так бывает?

— Да они ждут не дождутся, когда мне надоест и я брошу. Понимаешь, мой отец художник. Довольно сильный, действительно. Он очень хотел и до сих пор хочет, чтобы я поступал в художественное училище. С детства, сколько себя помню, таскали меня по всяким школам искусств. Кончилось всё это тем, что до сих пор, если случайно увижу в магазине коробочку акварельных красок, — поверишь ли — блевать тянет. Вот я и пошёл сюда. Крику было! Ну, а что? Ведь что ни говори, а естественнонаучное образование — это настоящее образование. Вот мой отец, например. Как начнёт за обедом рассуждать: Камиль — Коро, Карл — Бррюллллов, — вроде бы культурный человек. А потом возьмёт да ляпнет что-нибудь вроде: «Не жуй жвачку, от неё волосы на нёбе растут», — так хоть стой, хоть падай. Или про инопланетян что-нибудь. А ещё он уже лет десять не ест грибы. Говорит, теперь они все мутанты. Не знает, что означает это слово, но в газете прочитал и повторяет. Я называю это гуманитарным слабоумием. Насмотрелся я на всё это и сказал родителям, извините, но никакой живописи больше не будет. Вот так. Зато до учёбы моей им дела никакого нет. Приезжаю летом на каникулы, а я сессию на все пятёрки сдал, первый раз в жизни круглым отличником вышел, а меня никто не спрашивает даже, как да что. Не выдержал, сам похвастался. Ноль эмоций! Они считают, что я тут ерундой, баловством занимаюсь.

— Нет, — сказала Маруся. — У меня, наоборот, так серьёзно ко всему относятся. Гордятся, всем рассказывают: «У нас дочка студентка. В Москве учится». Ты не представляешь, что с ними было, когда я тут в первую сессию получила тройку! Можно было подумать, конец света!

— Как ты умудрилась здесь в первую сессию получить тройку, если до этого всё время училась?

— А — Лизка не готовилась, ну и я из солидарности. Не хотелось сидеть над учебниками, говорить: «Ты мне мешаешь». Да и вообще.

— А она что получила?

— Пять. Но ей повезло. Она Габину отвечала, он у девушек хорошо принимает. А я такой вредной тётке попалась! Да и потом — Лизка краем уха что-нибудь услышит и уже может по этому поводу насочинять. А я так не умею — мне нужно во всём по порядку разобраться, от начала до конца. И вообще, Валя, вот что я тебе скажу: Лизка очень большая стерва. Очень. Это я тебе по секрету говорю, потому что ты мне нравишься.

— Ты мне тоже очень нравишься, — приглушённым, чтобы скрыть отсутствие дрожи, голосом сказал Валя, подсаживаясь к Марусе и нежно беря её за руку.

Вначале ей стало страшно. Рука Вали была тёплая и влажная. Чужой шершавый подбородок коснулся её шеи. Первой мыслью Маруси было сопротивляться, но она боялась разбудить Анжелу, и её слишком развезло от вина и пива. В голове мелькнул образ Лизы. «Почему это ей можно, а мне нельзя?», — подумала вдруг Маруся. Это решило исход дела. Страх исчез, его сменило любопытство, и она не убрала свою руку, а вместо этого просунула свои пальцы между пальцами Вали. Их ладони встретились. Валя сбросил кроссовки, обнажив серые носки, подобрал ноги на кровать, развернулся к Марусе и неловко поцеловал её, больно стукнувшись зубами. Затем он, чувствуя щекочущее тепло в животе — ощущение, привыкнуть к которому невозможно, — расстегнул пуговицу на её джинсах, высвободил майку и быстрым движением стянул её. Маруся легла на спину и с ленивым любопытством наблюдала, как Валя страстно лобзает её грудь. Не переставая ласкать и гладить, он скинул с себя куртку и расстегнул рубашку. Маруся увидела его тонкий красивый торс и робко погладила поджарый мускулистый живот с пупком, чуть-чуть вывернутым наружу. В ответ Валя крепко обнял её, навалившись всем телом, и шумно и горячо задышал ей в ухо. Кровать заскрипела.

— Тихо, тихо! — взмолилась Маруся. — Анжелу разбудим!

Валя приподнялся на руках. Его лицо было покрасневшим и смятым, а глаза горели от возбуждения.

— А пошли в душ, — предложил он.

Маруся подумала и сказала:

— Пошли.

Они бесшумно разделись догола и аккуратно, чтобы ничего не задеть, пошли в ванную. Маруся почувствовала вдруг весёлую жуть перед неизведанным, а ещё её забавляло серьёзное и сосредоточенное лицо Вали.

В ванной свет не выключался круглосуточно. Они встали под душ и судорожно включили воду. Несмотря на поздний час, напор был слабый, и Валя с Марусей еле помещались вдвоём под струёй. Он крепко прижал её к себе. Его кожа показалась Марусе резиновой. Валя поцеловал Марусю, и ей в рот попала тёплая и вяжущая водопроводная вода. Затем он отстранил её. Марусе стало холодно. Ей не приходилось раньше видеть голых мужчин, и только теперь она с отвращением разглядела все особенности их сложения. А Валя, видя растерянность Маруси, стал ласкать себя её несопротивляющейся рукой. Потом он встал на колени и стал целовать её тело. Маруся машинально теребила волосы Вали и с гадливостью наблюдала за его усердием. «Можно подумать, ему очень нравится», — промелькнула у неё презрительная мысль.

А Валины ласки становились всё откровеннее и горячее. «Я хочу тебя, я хочу тебя», — беспомощно, как будто у него была высокая температура, повторял он. До Маруси его слова доносились, как с другой планеты. Она стояла голая, мокрая и жалкая, её тошнило. Валя встал, прислонил её к стене.

— Повернись! — уже непритворно дрожащим голосом приказал он.

Она посмотрела на него пустым и бессмысленным взглядом, оттолкнула, крикнула:

— Нет! — вылезла из ванны, со стуком отперла щеколду и пошла в комнату. Голый, мокрый и растерянный Валя пошёл за ней.

— В чём дело? — громким шёпотом спросил он, садясь рядом с Марусей на кровать и стараясь быть нежным. — Что с тобой? Что-то не так?

— Отстань от меня. Уйди. Мне плохо. Я хочу спать! Ты думал, что вот так просто пришёл и сразу…

— Послушай, ты ведь знала, чего я хочу! — возмутился Валя. — Ты ведь знала, зачем я позвал тебя в душ!..

— Что здесь происходит? — сонным голосом спросила разбуженная Анжела.

Через несколько минут Валя шёл по коридору к себе домой, а Маруся уже спала. Как была, голая. На столе возле её кровати стояли пустые бутылки.

 

VI.

Сестра Маруси Лидия была старше её на семь лет. Она закончила институт и работала на одном из московских оптовых рынков. Жила Лида у Анвара, своего непосредственного шефа, которому было пятьдесят шесть лет и который имел в Ереване жену и четверых детей.

В тот вечер она никого не ждала. Анвар улетел на несколько дней в Ереван. Накинув на плечи толстую кофту, Лидия сидела на сонно освещённой настенным светильником кухне и, ни о чём не думая, курила сигарету за сигаретой. Время от времени она сосредоточенно тушила окурки, с силой сминая их о массивную стеклянную пепельницу.

Марусе подумалось, что сестры, наверно, нет дома: в замочную скважину не пробивался свет, за дверью было тихо. Но на всякий случай она позвонила.

Услышав звонок, Лида потушила очередной окурок, встала, распрямила плечи, сказала: бр-р-р-р, и собранной походкой пошла открывать.

В ответ на шорох за дверью Маруся почувствовала успокоение и радость. Она приехала не зря. Сейчас можно будет попить с сестрой чаю и поговорить — она так давно ни с кем просто так не беседовала.

— Слушай, как там холодно, — сказала довольная Маруся, положив пакет с учебниками на тумбочку перед зеркалом, и снимая куртку.

— Да и у нас не жарко, — с приветливой улыбкой ответила Лида, поёживаясь и кутаясь в кофту.

Если бы Лида не жила на другом конце Москвы, далеко от метро, Маруся бывала бы у неё гораздо чаще. Лида, хотя и с некоторым налётом равнодушия, любила свою сестру и всегда была добра к ней. Не портил атмосферы и Анвар: сам толстый, а лицо худое — со впалыми щеками и аккуратными усиками. Он неизменно угощал Марусю шоколадкой и наливал ей неизменный огромный бокал сухого вина.

Но всё же Маруся обрадовалась, узнав, что его нет. Она много пережила за последнее время и приехала сюда с намерением поговорить с Лидой откровенно, наедине. Желание кому-нибудь поплакаться, из-за абсолютной неосуществлённости, достигло в Марусе такой силы, что сдержать его было уже невозможно. Оттаивая на кухне за чаем, она всё больше укреплялась в желании рассказать сестре о своём одиночестве, об охлаждении Лизы.

— Ну как у тебя дела? — закурив, спросила Лида.

Маруся и ждала, и боялась этого на первый взгляд ни к чему не обязывающего вопроса:

— Да не очень, — ответила она с решимостью, с какой шахматист делает озорной и неожиданный ход в ответ на традиционное е2 — е4.

— Что случилось? Кстати, у тебя был мужчина?

Каждый раз Лида задавала этот вопрос, но сегодня он смутил Марусю.

— Нет. А почему ты спросила? И вообще, какое твоё дело?! Я не понимаю, как так можно! Чем ты ещё поинтересуешься?

— Да не нервничай ты так, — хладнокровно ответила Лида. — Просто давно мы с тобой не виделись. Вот я и спросила, был ли у тебя мужчина. Ведь пора бы уже.

— Так! Прекрасно! Теперь ты ещё будешь мне указывать, что пора, а что не пора!..

— Успокойся, Мария! — неожиданно властным и строгим голосом перебила её Лида. — Что с тобой происходит? Ты как с цепи сорвалась! влюбилась, что ли?

— Мы с Лизой поссорились.

— Ой, беда великая! Кого не поделили то?

— Да никого. Просто она меня очень сильно обидела.

— Как это?

— Я пришла к ним, они пили вино, а мне не предложили. Я понимаю, что глупо на такие вещи обижаться, — тут же добавила Маруся. У неё было чувство, будто поделившись с сестрой, она предала что-то очень дорогое.

— Ну почему же глупо? Я бы тоже, наверно, обиделась. А она всё живёт с этим своим?..

— Да. С Сашей.

— Ну и ушла бы ты от них.

— Да я и ушла, — вздохнула Маруся, чувствуя, что откровенный разговор не получается.

— Правильно сделала. Сдалось тебе их вино, что ли? Если хочешь — я могу тебе вина налить. И вообще, что ты всё с ними дружишь? Не надоело тебе быть третьей лишней? У них же своя жизнь.

— Раньше мне казалось, что любовь и дружба — разные вещи, друг с другом не связанные, и одна не мешает другой.

— Много ты понимаешь! Конечно, не мешает, если у тебя мужик, и у неё мужик, а вы с ней дружите и своих мужиков обсуждаете. Это называется подруги. А с ней, ты подумай, о чём вам разговаривать? Она его любит, ей о нём поговорить хочется…

— Она его не любит, — перебила Маруся с суровым упрямством в голосе.

— Откуда ты знаешь?

— Ну не любит она его, это всем видно. Любят не так. Это что угодно, только не любовь.

— Какая разница — любовь — не любовь. Живёт же она с ним, ей о нём поговорить хочется, а с тобой о нём неудобно. У неё он сейчас на первом плане, а друзья все на десятый ушли. Какая же ты ей подруга?

— Слушай, что за глупое слово «подруга»! Оно меня так бесит!

— А как надо сказать? — изумилась Лида.

— Друг. Или друг — или никто. Но не подруга.

— Мда, — задумчиво произнесла Лида, яростно давя окурок, — что я тебе скажу, дорогая моя подруга. Ты на меня не обижайся, я ведь что думаю, то и говорю, поэтому могу сказать резко. Многим не нравится, но ты знаешь, я тебе добра желаю. Вот что, милая, из всего, что ты говоришь, бесспорно ясно одно: надо тебе парня завести.

— Что значит завести? — с нервным смешком заспорила Маруся. — Он что — хомячок? Или золотая рыбка?

— Вот чего ты остришь, объясни мне, пожалуйста. Ты лучше послушай, что тебе старшая сестра говорит. Заведёшь парня — будет не до ссор с подружками.

— Откуда его взять? — вдруг с неожиданным смирением, втянув голову в плечи, тихо спросила Маруся.

— Да их же вокруг — что грязи! — воскликнула Лида. — На все вкусы.

— Ну и что. Мне-то что с этого.

— Как что! Тебе кто-нибудь вообще нравится?

— Ну да. Мне Саша нравился. Но он как бы с Лизой, и, в общем…

— Понятно. А ещё кто?

«Что отвечать? — подумала Маруся. — Что больше никто?»

— Нравился ещё один. Валя зовут.

— Ну, а он что?

«Рассказать ей что ли?» — лукаво подумала Маруся и ответила:

— А он мне разонравился. Оказался такая свинья.

Лида закурила и задумалась о том, что она совсем не знает жизни своей младшей сестры и что эта жизнь ей в общем-то неинтересна. И её охватило чувство вины перед Марусей. Лиде захотелось помочь ей, разрешить все её проблемы. Прямо здесь и сейчас. И почувствовать себя хорошей любящей сестрой.

— Маруська! — сказала она. — Чтобы парни обратили на тебя внимание, надо хоть немножко следить за собой. Я понимаю, что ты без денег сидишь, но другие же как-то ухитряются. Вот что ты всё время ходишь в этом спортивном костюме, у тебя что — платья нет? У тебя хорошая фигура, а лицо, ещё если немножко подкраситься, будет вообще отпад. Хотя бы самую элементарную косметику нужно себе позволять. Шампунь хороший купи.

— Знаешь, Лидушка, — с горечью ответила Маруся, — мне всё это кажется так несерьёзно — привлекать кого-то. Я не могу, как Анжела, целый час мазать морду кремом! Что за глупый маскарад! Если я намажусь, он меня полюбит, а если не намажусь, пройдёт мимо и не заметит. Нужна мне такая любовь!

— Другой-то нету, — вздохнула Лида, — вот в чём всё дело-то.

— А нету, так и не надо! — весело сказала Маруся. И обе сестры задумались.

— Ты у Серёжки давно была? — спросила вдруг Лида.

— Давно. Очень давно.

— Сходила бы, узнала, как он там.

— А ты что к нему не сходишь?

— Ой, мне и без него тошно, — вздохнула Лида и принялась нападать на брата. — Взрослый человек ведь, а кто он, что он? Пьяница! Шут гороховый! Ещё аспирант! Видала я таких аспирантов в канаве под забором.

— Не надо так, Лидушка, — вступилась за брата Маруся. — Серёжка у нас хороший, умный.

— А я что — говорю, что он дурак? Конечно, умный. Да будь он хоть трижды умный, что толку, если он одновременно спивается и впадает в детство! Не могу я с ним. Пять минут не может высидеть, чтобы не начать дурака валять. Говорю ему: «Серёжка, ты правда идиот, или прикидываешься?» — а он мне: «Не знаю». Но ты к нему сходи. Надо проведать.

— Схожу.

За окном было темно. Небо, как всегда поздней осенью в Москве, было всё в тучах. Настенный светильник напоминал ночник, от него хотелось спать. Сёстры снова впали в молчаливую задумчивость.

— Хочешь есть? — предложила вдруг Лида. Предложение было незамедлительно принято и внесло некоторое оживление. Лида открыла холодильник и достала оттуда тушёную картошку с мясом и какой-то салат, похожий на оливье. Пока кастрюлька с картошкой грелась на плите, Маруся ела салат. Также из холодильника была извлечена начатая бутылка пива, и сёстры дружно её прикончили.

— Ну вот, — проговорила Лида, когда Маруся поела и снова взялась за чай, — а то ты, наверно, совсем голодная была. — Лида была рада, что хоть чем-то доставила удовольствие сестре.

— Да, — ответила ей Маруся, — Хотя сейчас я ещё не совсем голодная. Мне из дома недавно посылку прислали.

— И что там? — вяло поинтересовалась Лида.

— Да как обычно: рис, картошка, варенье. И ещё этот, «Несквик», знаешь, какао растворимое. Его молоком заливаешь и пьёшь. Так классно! Я теперь этим завтракаю. Эх, если б не Анжела! Она уже половину сожрала. Представляешь, берёт ложку и жрёт!

— А деньги они тебе прислали?

— Да.

— Сколько?

«Может, не стоит ей говорить, — подумала Маруся. — А, хотя ладно, всё равно узнает, если что».

— Триста пятьдесят.

— Папка, что ли зарплату получил? — спросила Лида голосом, в который уже заранее начали прокрадываться нотки возмущения.

— Не знаю, — робко ответила Маруся.

— Конечно, ты не знаешь, — с негодованием воскликнула Лида, — конечно! Я зато очень хорошо знаю, на что они «Несквик» покупают! То-то я мать всё по телефону спрашиваю: «Купили вы мебель?» А она мне: «Нет ещё. Присматриваемся, прицениваемся». Они прожрут десять миллионов! Скорее всего, пять уже прожрали!

— Послушай, Лидушка, должны же они что-то есть.

— Должны. А я-то при чём! Я что супермиллиардер?! Я эти деньги им дала на мебель, понимаешь ты, на мебель! Я из-за этого себе столько всего не купила! Так, ты домой скоро собираешься?

— Как всегда, в конце января, — пожала плечами Маруся, — после сессии.

— Ладно. Очень хорошо. Скажи им, чтобы немедленно покупали мебель. Немедленно!

— Лидушка, а может, лучше ты сама съездишь, обо всём с ними поговоришь, а? Ты ведь дома уже сто лет не была. И мама в письме жалуется.

Лида скривила рот, опустила глаза и заныла:

— Ну вот чего ты от меня хочешь? Чего ты мне душу травишь? Ведь знаешь же: не поеду я туда. Не поеду.

— Но почему?

— Потому что тошно мне там и скучно. Мне дома хуже, чем зверю в клетке. Потому что пойти там некуда, поговорить не с кем. А ещё родители пристают с вопросами о моих планах на будущее и с советами дебильными. А то как пристанут: расскажи нам о себе. Расскажи про то, расскажи про это, расскажи про пятое, расскажи про десятое. А про что мне им рассказывать? Про рынок? Или, может, про Анвара? Или про то, как

меня изнасиловали в прошлом году? Нет, спасибо, зареклась я домой ездить!

— А они нас так любят, — только и проговорила Маруся.

— Я их тоже люблю, — начала в ответ оправдываться Лида, — но что делать? Ни меня, ни их не изменишь. Вот мне двадцать шесть лет, а они всё ещё, наверно, считают меня невинной девушкой. Так пусть и дальше считают! И мне спокойнее, и им. Уж кому-кому, а не мне выводить их из этого заблуждения.

Прошло ещё несколько минут, Лида выкурила ещё сигарету.

— Оля Васильева приходила, — тихим голосом сказала она, — халат предлагала. Недорого. Двести тысяч. Вот, думаю, может, взять? Он ей великоват, а мне, вроде, как раз. Он ей, понимаешь, в плечах как-то широк. Да и на мне он, честно говоря, не очень хорошо сидит. И неплохой халат такой, махровый. Не знаю, брать, не брать. Наверно, не возьму. Брать надо только то, что совсем идеально подходит. — Лида на несколько минут погрузилась в задумчивость, потом сказала: — А я себе новые тени купила. Сейчас я тебе покажу, похвастаюсь. Так, где они у меня? А, здесь, на холодильнике. Смотри, и коробочка такая, приличная. Двадцать три тысячи всего, представляешь! Причём их много тут! Это у нас на рынке одна женщина предлагает. Хочешь тебе возьму?

Маруся одним глотком допила чай и сказала:

— Ладно, Лидушка, пойду я. Поздно уже.

— А может, ночевать останешься?

— Да нет, — отказалась Маруся, сославшись на какое-то срочное домашнее задание.

— Ну как знаешь, — вздохнула Лида.

Маруся вышла в прихожую, обулась, надела куртку и взяла с тумбочки свой пакет.

— Постой, — сказала Лида, — на, возьми. — И как всегда смущаясь, протянула Марусе пятидесятитысячную бумажку. — Ты у нас теперь, конечно, девушка богатая, но это никогда не повредит. Больше, извини, дать не могу.

— Спасибо, — сказала Маруся, пряча купюру в карман.

Она возвращалась от сестры на метро. Колёса бешено выстукивали однообразную исступлённую мелодию. Пассажиров было уже совсем немного — несколько человек в вагоне. Реклама, густо обклеивавшая вагон, была ярка и резала утомлённый взгляд. Марусино лицо было тупо и ничего не выражало. Она была погружена в свои мысли. Точнее, это были даже не мысли, а лишь секундные проблески дремлющего сознания.

Входя в общежитие, Маруся привычным взглядом осмотрела людей, стоящих возле лифтов, надеясь увидеть Лизу среди них. Зайдя в лифт, она нажала кнопку не своего этажа, а того, на котором жила Лиза. Однако, пока Маруся ехала в лифте и шла по коридору, в её душу начали закрадываться страх и робость.

Но вот она у двери. Она даже уже занесла руку, чтобы постучать. Сердце бьётся так, что в ушах стоит гул, как от боя часов. Все другие ощущения отсутствуют начисто. Кажется, что если бы в этот момент Марусю стали жечь калёным железом, она всё равно не почувствовала бы ничего, кроме этого бешеного сердцебиения. За дверью гудит чей-то бас, скорее всего, Валин, доносятся невнятные голоса, слышится смех. Тем, кто там — весело. Им весело без неё. В сущности, это их единственный грех.

Маруся нерешительно опустила руку и с чёрным от печали лицом пошла к себе.

Устало поднимаясь по лестнице, она замечталась. Ей представилось то, за воплощение чего она отдала бы всё на свете. Впрочем, мечта эта казалась ей тогда неизмеримо большей явью, чем, например, то, что она была сегодня у сестры, или то, что она поднимается по лестнице…

…Вот она поднялась на свой этаж и уныло подходит к двери, суетливо доставая из кармана ключи. И вдруг из темноты выныривает знакомая фигура. Это Лиза.

— Привет, — говорит она с робкой улыбкой.

— Привет, — просто отвечает Маруся, звеня ключами, как бы не придавая встрече особого значения, но при этом и не скрывая своей радости. Зачем её скрывать?

— Послушай, Маруся, — говорит Лиза, — извини, что я так поздно. Мне нужно с тобой поговорить. Я не помешала?

— Что за вопрос?! Какие проблемы! — бодро отвечает Маруся, галантно распахивая перед Лизой дверь. — Прошу!..

…И она действительно поднялась на свой этаж. Разумеется, никакой Лизы там не было, тёмный коридор был пуст. Но несмотря на это, настроение у Маруси улучшилось благодаря мечтанию, посетившему её на лестнице. Она вошла в комнату, тихо, чтобы не разбудить Анжелу, легла и заснула лёгким, спокойным сном.

 

VII.

Ну-ка, дай посмотрю, что это за книжка. Ужас, Лизка, как ты можешь это читать!

— Очень даже могу. А что?

— Тягомотина же ужасная! Дивлюсь я на тебя. Что же ты, Саша, совсем её не воспитываешь, не следишь, можно сказать, за… Эх, хорошо у вас! Но пора и честь знать. Знали бы вы, как мне не хочется отсюда уходить. Там Анжела с такой рожей сидит, хоть беги куда глаза глядят. Хорошо хоть завтра воскресенье, Анжела к родственникам едет. — Маруся задумалась и покачала головой. — Лизка-Лизка, а ведь это из-за тебя я сейчас с Анжелой живу!

— Как это? — выразила недоумение Лиза. — Причём тут я вообще?

— Если б я знала, что ты к Саше переедешь, я б себе другую комнату подыскала, — ответила Маруся, вставая с тумбочки. — Кстати, Лиза, заходи завтра в гости. Днём, пока Анжела не вернулась. Поговорить надо. Ну ладно, пока, до завтра. — Она подошла к Лизе, не торопясь погладила её по голове и лишь затем направилась к выходу. — Пока, Саша.

— Пока.

— Марусь, захлопни там дверь, пожалуйста, — сказала Лиза

Захлопнув дверь, Маруся пошла к себе, думая дорогой: «Интересно, о чём это мне надо с ней поговорить? Ладно, ближе к делу что-нибудь придумаю».

Некоторое время после ухода Маруси Саша с Лизой сидели молча. Наконец Саша задумчиво произнёс:

— Знаешь, по-моему, нам нужно прекратить с ней всякие отношения. Лучше открыто поссориться с человеком, чем так общаться.

— Да знаю не хуже тебя! — ответила Лиза. — Но ты же видишь: повода нет, а просто так слишком жестоко.

— Так, как сейчас — более жестоко, — сказал Саша. — Здесь чем хуже, тем лучше. Пусть в конце, концов, она нас считает мерзавцами, сволочами — нам-то что с этого?!

— Да понятно, что ничего, — вздохнула Лиза. — Ну и что ты предлагаешь?

— Просто перестать общаться. Раз и навсегда. Она придёт — а мы ей: «Мы заняты. Не можем тебя принять». И всё. Главное — не надо ничего объяснять. Всё гениальное просто!

— Потрясающе! — возмутилась Лиза. — Один — два раза это, может, и сойдёт, да ты, видно, забыл, что мы с ней учимся в одной группе. Так или иначе мне придётся с ней общаться: она ведь наша староста, она выдаёт стипендию, собирает деньги на проездные. А раз придётся общаться, то нужно будет всё ей объяснять.

— Ну, в таком случае остаётся только одно: свести отношения к сугубо официальным. Сказать ей прямо, что она нас достала, — в Сашином голосе послышалась ярость, — и чтобы больше она к нам не приходила. Надеюсь, ты понимаешь, что сказать это должна ты.

— Сейчас я этого делать не буду, — твёрдо заявила Лиза, — сейчас нельзя.

— Почему, ради бога?! — раздражённо воскликнул Саша, но тон Лизы остался спокоен по-прежнему.

— Потому что я знаю Марусю. Во первых, сейчас ничего не получится, она будет ходить, обвинять, просить прощения, напиваться, но не отстанет. Во-вторых, даже если всё и удастся, она начнёт переживать, страдать, забросит учёбу. А скоро сессия. Я не хочу, чтобы её выперли. Ей-то по барабану, а я буду виновата. Я уже всё продумала, — поспешила вставить Лиза, заметив недовольное выражение лица своего возлюбленного. — Надо будет всё ей сказать сразу после сессии перед её отъездом домой. На каникулах у неё не будет возможности со мной встретиться. Она свыкнется с тем, что между нами всё кончено. Может, морально приготовится к поискам новой компании.

— Давно пора, — проворчал Саша.

— Да и вообще — дома легче всё переживается, — заключила Лиза.

Она поднялась, открыла холодильник и, отхлебнув из открытого пакета с молоком, призналась:

— Жалко мне её!

— Мне тоже, — согласился Саша, — иногда. Но в последнее время всё реже и реже. Уж больно отвратительно выглядит эта униженность, отсутствие воли… Да, пожалуй, ты была права, — добавил он, подумав. — Ну ладно, до каникул не так уж много времени осталось.

 

VIII.

Маруся проснулась поздно и в отличном настроении. Быстро встала, прежде всего набрала и поставила чайник, затем оделась, умылась, убрала постель и села ждать Лизу. Действительно, просто сидела и ждала, потому что взвинченное состояние психики не давало ей возможности чем-либо заниматься или хотя бы просто читать. Впрочем, Маруся не была большой любительницей чтения.

Примерно через полчаса её приятное волнение начало сменяться безотрадной тоской. «А может, за ней сходить?» — спросила она себя, чувствуя, что ждать больше не в силах.

Следующий час Маруся провела в мучительных размышлениях. «Зачем мне туда идти? — думала она. — Чтобы убедиться, что Лиза дома и ко мне не собирается? Чтобы мне сказали: «Проходи“, — таким тоном, каких других к чёртовой матери не посылают? Чтобы мне лишний раз убедиться, что им со мной скучно, что я надоела? Нет, не пойду! Вот и Лидушка говорит, что не надо ходить. Да, но что в этом может понимать Лидушка? Она здесь не была и Лизу в глаза не видела. Она ничего не знает о вечерах, проведённых нами вместе. Как мы купили тогда большую двухлитровую бутылку пива и фисташки! Это было самое вкусное пиво и самые вкусные фисташки в моей жизни. А что она тогда сказала? Да! Она сказала: «Как хорошо, что нет Анжелы!“ Её лицо разрумянилось, а глаза заблестели от пива.

А вдруг она не идёт, потому что заболела. Тогда ей надо было послать Сашу предупредить — я ведь всё-таки жду. Но может быть, случилось что-нибудь ещё. Мало ли, могло произойти что-то непредвиденное, и нужна моя помощь. Значит, надо идти. И потом, с чего я взяла, что я ей надоела? Но как же тогда объяснить это вино?!! Да что я всё ношусь с этим вином, как с писаной торбой, в самом деле! Ну, забыл человек, заболтался. Не глупо ли из-за какого-то поганого вина забыть о такой прекрасной дружбе! И в конце концов, алкоголь — это яд. Так что, хоть и не специально, Лиза сделала мне хорошо. Тем более глупо на неё обижаться.

Но почему же она совсем перестала заходить? Почему хожу к ней только я? Всё, решено. Никуда я не пойду. Пусть сама приходит. Кстати, проверю, нужна я ей ещё или нет. А если она не приходит из-за Анжелы? Тогда она и сегодня может не придти. Анжела ведь могла остаться. Сегодня и погода неважная — кто в такую погоду будет на улицу выходить! Пожалуй, Лиза не придёт. И не потому, что ей не хочется, а просто она знает, что я сама могу за ней зайти, если захочу. Выходит, она может подумать, что если я не захожу, значит, не хочу… Нет. Сидеть и ждать из принципа, пока к тебе придут, эгоистично. Я бы на месте Лизы обиделась. В конце концов, хочу я туда идти, или нет?!! Какое мне до них до всех дело? Мне хочется туда пойти. Значит, надо идти, чтобы доставить себе это удовольствие. Себе, а не им. А если им не нравится, пусть сами мне об этом скажут.

Но вдруг она ещё не проснулась. Не хотелось бы её будить. Сама-то я вот только встала. А!.. Она ведь могла зайти, пока я спала. Конечно, она не достучалась и решила, что я забыла о договорённости и тоже куда-нибудь умотала. К Лидушке, например. Или к Серёжке. Всё, скорее к ней! Эх ты, соня-засоня!»

Таким образом, всё обдумав и взвесив, Маруся решила сходить за Лизой. Но её планам не суждено было осуществиться, потому что только она вскочила с кровати и схватила связку ключей, лежавшую на полочке книжного шкафа, как сама услышала стук в дверь.

На несколько секунд Маруся застыла, как изваяние, не заметив, что от неожиданности выронила ключи. У неё потемнело в глазах и зазвенело в ушах, горло стеснило так, что трудно было дышать, а по всему телу набатом разносились гулкие удары сердца. На мгновение её посетила мысль, уж не послышалось ли ей. Но Маруся не стала искушать судьбу, ожидая повторного стука, и, усилием воли сделав резкий вдох, ринулась открывать.

Есть люди, которые всегда приходят не вовремя. (Точно так же, как есть люди, приходящие всегда вовремя.) Они в этом не виноваты, но и мистики тут никакой нет. Просто по семейным или каким-либо другим причинам мы должны хорошо относиться к этим людям, а вместе с тем их приход сопряжён с различного рода неудовольствиями, которым мы не рады никогда, и при этом не несёт нам никакой пользы. Если мы лежим на диване, задрав ноги и глядя в потолок, и к нам приходит такой человек, то он приходит не вовремя, потому что нам гораздо приятнее продолжать своё занятие, нежели с ним общаться. Но мы редко задумываемся о природе вещей, предпочитая обманывать себя, и потому каждый раз удивляемся: «И чего это он опять не вовремя?»

«Вот вечно ты не вовремя!» — подумала Маруся, увидев на пороге Славика.

— У тебя что, сегодня увольнение? — спросила она, прямо скажем, не очень приветливо.

— Да, — ответил он, проходя.

Вот он Славик. Тощий, непонятно, на чём штаны держатся. Его лицо, какое-то помятое и непривлекательное, за год службы в армии привыкшее ничего не выражать. Голос тихий, высокий и скрипучий — неприятного тембра, робкий, застенчивый и при этом до невозможности наглый. Вероятно, впрочем, что наглый он от безысходности, оттого, что в Москве, кроме Маруси, некому Славика приветить, а значит, он должен получить от неё причитающуюся долю родственных чувств во что бы то ни стало. Говорит он быстро, невнятно; быстро, чтобы успеть сказать как можно больше, пока не перебили, а невнятно, чтобы в случае чего легче было от своих слов отпереться. Маруся уже научилась угадывать, что говорит её двоюродный брат, а поначалу вообще ничего не понимала. На нём всё тот же зеленовато-серый свитер и потёртые джинсы — похоже, единственная привезённая им из дома одежда.

— А где твоя соседка? — спросил он, садясь на марусину кровать.

Маруся давно подозревала, что Славику нравится Анжела, и, чтобы проверить это предположение, она ответила:

— К родственникам уехала. У неё там молодой человек.

— А, — безразлично протянул Славик, — его тусклый взгляд ничего не выразил.

— Хочешь чаю? — спросила Маруся, чтобы смягчить неловкость и угловатость ситуации. И, не дожидаясь ответа, включила конфорку под чайником, который уже успел остыть.

— А пожрать есть?

— Ой, да ты знаешь, в общем-то не особенно. Хлеб с вареньем разве только к чаю. А так ничего и нету.

Славик встал, открыл дверцы кухонного стола и внимательно изучил содержимое.

— Давай картошку пожрём.

— Да ну! Её чистить надо.

— Давай я почищу, а ты пожаришь, — у Славика даже появился блеск в глазах.

— Ну чёрт с тобой, давай.

Пока Славик чистил картошку, Маруся (это стало уже традицией) латала его форму, обветшавшую за год службы, и с удовольствием наблюдала за двоюродным братом. Это отвлекало её от мыслей о Лизе. Он чистил картошку, не делая ни одного лишнего движения, ладно, с любовью, но в то же время не торопясь — чтобы Маруся успела дочинить форму.

Потом Маруся резала и жарила картошку, а Славик слонялся по комнате, разглядывая корешки учебников и задавая идиотские вопросы. Но это ему быстро надоело и остаток времени до еды он провёл за изучением и нюханьем Анжелиной косметики.

Ел Славик жадно и самозабвенно. После картошки почти залпом выпил раскалённый чай, умудрившись при этом слопать с чаем четыре ломтя хлеба с вареньем.

— Хорошо! — сказал он в итоге. — А то у нас уже целую неделю гороховый суп и гороховая каша. Если пожиже — суп, а погуще — каша. Да и то — на воде, без мяса.

— Ничего себе! — воскликнула Маруся. — Как же так можно!

Славик не ответил. Его лицо ничего не выражало, кроме послеобеденного благодушия.

— Марусь, — сказал он вдруг, — а Марусь.

— Я за неё.

— Ты домой скоро едешь?

— В конце января.

— А, — бесстрастно протянул Славик.

— А что? — спросила Маруся.

— Да не, ничего.

«Бедняга! — подумала Маруся. — Хочет, наверно, о чём-то родителей попросить и боится».

— Может, надо передать чего дяде Боре и тёте Дуне?

— Да не, не надо. Привет передавай.

«Ну подождите у меня, — сказала про себя Маруся. Уж я вам такой привет передам!.. — Господи, Лизочка, ну что же ты не идёшь, скотинка ты эдакая!»

Вся программа визита Славика уже была исчерпана. Он пребывал в сытом блаженстве, даже не пытаясь заговорить. Маруся тоже не знала, что бы такое сказать. Казалось, всё, что она ни скажет, будет ему неприятно. Про службу — неприятно, про дом — неприятно, о себе — и самой-то неловко, на воле всё-таки, как-никак, не то что он, бедолага. Ей стало невыносимо скучно. «Как бы его выпроводить?» — свербило у неё в голове. Наконец она решила прибегнуть к хитрости.

— Слушай, Славик, ты извини, я сегодня на рынок собиралась съездить. Сам видишь, продуктов нет. Так что я, наверно, начну уже собираться потихоньку, — сказав это, он выжидающе посмотрела на Славика.

Он молча встал, но не двинулся с места, а смущённо опустил глаза и стал разглядывать заскорузлые ногти. А на лице у него появилось такое выражение, которое Маруся знала слишком хорошо, чтобы не придти в ужас. «О боже, дура, что я наделала! — мысленно вопила она. — Какой чёрт меня дёрнул говорить про рынок?! Не могла придумать что-нибудь получше!» Но поезд уже ушёл.

— Марусь, — робко начал Славик, — дай мне денег. Я тебе всё отдам. И то тоже отдам. У меня есть деньги, просто… это… они у меня в камере хранения, а там, это, мужик, у которого ключ от ящика, болеет… А мне деньги позарез нужны… А я всё отдам…

Уже почти год он говорил одно и то же, и всё равно каждый раз считал необходимым повторять это жалкое подобие правды.

— Ой, горе ты моё! Ну сколько тебе?

— Да мне хотя бы на сигареты. Тысяч тридцать.

Ну как ему отказать! Он ведь сегодня ни разу не выходил покурить, значит, сигареты у него кончились, иначе не утерпел бы — курит он много. Да и потом Маруся знала от него же, что сигареты ему нужны не только курить, но и угощать «дедов» — без этого нельзя.

Она заглянула в кошелёк:

— Нет у меня тридцати. Десять есть и пятьдесят.

— Маруся, — Славик втянул голову в плечи, голос его дрожал от унижения и жадности, — Маруся, дай пятьдесят. Я тебе верну. И то верну…

Маруся вздохнула и, не глядя, протянула ему синюю шершавую купюру. Он взял её, не торопясь сложил в карман, и лицо его снова перестало что-либо выражать, как всегда.

— Ладно, Марусь, пойду я, — невнятно проговорил он.

— Форму не забудь.

Открыв дверь, Славик носом к носу столкнулся с Сашей.

— Здорово, — сказал он, пожимая руку Саше, не успевшему понять, что происходит.

— А! Саша! — расплылась в улыбке Маруся. — Какие люди! Заходи, чай будешь?.. Пока, Славик…

Саша пришёл извиниться за Лизу, сказать, что у неё болит голова и она не хочет никого видеть. Этим нехитрым враньём они собирались как выгородить Лизу, так и обезопасить себя от очередного многочасового визита. Но у Саши была и ещё одна цель прихода.

Всё утро он провёл в размышлениях о Марусе. Он вспомнил о том, какая милая она была вначале, как сперва она ему понравилась даже больше, чем Лиза. И эти размышления привели его к тому, что запланированная ссора стала казаться ему ненужным и слишком жестоким мероприятием. Ничего не говоря о своих планах Лизе, он между тем решил поговорить с Марусей, чтобы выяснить отношения полюбовно. Как это сделать — Саша не имел ни малейшего понятия, намереваясь действовать по ситуации.

— Ты как раз к чаю, — весело сказала Маруся. — Как ты, однако, вовремя приходишь — или к обеду, или к чаю.

— Да, я обладаю подобным умением, — согласился Саша.

Болтая без умолку и суетясь, Маруся снова выставила на стол банку варенья и батон.

Саша не знал, с чего начать разговор. Он уже поведал в самых ярких красках о недомогании Лизы. Потом он похвалил варенье и обжёгся чаем, на этом и смолк. В смущении он водил шариковой ручкой по лежавшей на столе пустой коробке из-под конфет. Коробка была чёрной и ручка не оставляла никаких следов. Наконец Саша прекратил своё бессмысленное занятие.

— А знаешь, сказал он, перебив Марусю и не дав ей довысказать свою теорию относительно того, как надо учиться, на какие занятия стоит ходить, а на какие нет, — мне иногда кажется, что вся моя жизнь похожа на вот такое рисование ручкой по чёрной коробке — так же бесследна, бесплодна, бессмысленна. Что-то делаю, как-то суечусь, о чём-то думаю, а результатов не видно — ни мне, ни другим. А когда умру, это будет значить лишь, что паста в стержне кончилась, но внешне ничего не изменится.

— Представляешь, вчера я задумалась и тоже стала водить этой ручкой по этой коробке, и меня посетили точно такие же мысли, как ты говоришь.

— Да, мы с тобой всегда хорошо понимали друг друга, — заметил Саша. — И вообще, Маруся, мы с тобой ведь, в сущности, очень похожи, — добавил он, тонко улыбнувшись. — Я закурю здесь?

— Дай и мне, — сказала Маруся. — Анжела бы нас за это убила. — Саша подкурил ей, она сунула сигарету в угол рта и со свистом затянулась. Потом вымолвила, тихо, как бы про себя: — Да, Саша, давно ты здесь был в последний раз.

Саша усмехнулся и стряхнул пепел в пустую чашку. Окна в комнате были занавешены тяжёлыми шторами, плохо пропускавшими свет, и от этого казалось, что уже поздний вечер. Ещё больше усиливала это впечатление, окончательно сбивая с толку, яркая настольная лампа, горевшая на столе за Сашей. Саша наклонил голову, и его уши стали просвечивать. Наклон головы и задумчивое выражение лица шли ему. А просвечивающие уши были чрезвычайно трогательны: словно сделанные из розового воска, из какого сделаны фрукты в краеведческих музеях, с золотистыми волосиками, обычно незаметными, они напоминали о том, что Саша, этот небритый, лохматый, прокуренный и циничный Саша, был таким же беззащитным и розовоухим, как и все.

— Действительно, давно я здесь не был, — согласился он. — Раньше-то и дня не было, чтобы я не зашёл. Как всё быстро меняется! А жаль… Помнишь, как всё начиналось? Какими мы были друзьями! Ты ведь мне нравилась, очень нравилась, Маруся. И я тебе тоже нравился. Что, скажешь нет? А как мы с тобой всегда друг друга понимали…

— Знаешь, Саша, — произнесла Маруся сдавленным голосом, — в последнее время я совсем перестала тебя понимать.

— Так вот я и пришёл, собственно говоря, выяснить, в чём дело, почему ты стала ко мне плохо относиться. Когда-то я не мог даже представить, что у нас с тобой появятся какие-то разногласия. Давай оставим недомолвки и, как старые добрые друзья, поговорим откровенно. Если за что на меня обижаешься — скажи прямо, давно пора разобраться. И всё же ты не права, — продолжил Саша после паузы, видя, что Маруся не собирается отвечать, — всё же у нас с тобой масса общего. И недаром мы сразу друг другу понравились. Похожих людей всегда тянет друг к другу поначалу. А разве наша с тобой общая привязанность к Лизе не говорит о нашем сходстве? Но чем сильнее сходство, тем труднее сохранить хорошие отношения. Послушай, что это за странная борьба со мной за Лизу? Что за состязание? Мне даже кажется, будто ты специально сидишь так подолгу у нас, чтобы как можно меньше дать нам побыть вдвоём. И всё время какие-то попытки повести куда-нибудь Лизу за свой счёт. Ты же потихонечку лишаешься индивидуальности. Ты уже утратила свой язык, сейчас ты у нас на глазах теряешь свою женственность. Твоя походка, манеры, интонации становятся всё более и более мужскими. И знаешь, хе-хе, в голову начинают лезть всякие нехорошие мысли…

— Слушай, Саша, — резко прервала его Маруся, — ты думаешь, я не знаю, что вы все меня считаете лесбиянкой, что ты внушил это Лизе! И не говори, что мы с тобой похожи. Мне тоже вначале так показалось. Только ты сразу же стал играть не по правилам. Говорил, что мы друзья, а сам, как только приходил к нам, первым делом: «Лиза, давай выйдем на минуточку, поговорить надо.» Друзья так не поступают. До того, как появился ты, у нас с Лизой были прекрасные отношения. И всё это время ты настраивал её против меня. Зачем? У нас с ней был договор, ты знаешь, если она день не курит, я покупаю ей йогурт. И она уже почти бросила! Но все мои усилия пропали даром, потому что она теперь с тобой. Зачем ты её портишь?! Зачем ты отнимаешь у меня мою Лизочку, мою хорошую Лизочку?.. А если я долго сижу и ей мешаю, пусть она скажет — хожу я к ней, а не к тебе.

— Да я… Да я же не к тому! Да разве… Да разве я против, чтобы ты приходила? Да я всегда рад тебя видеть! Я вообще к тебе очень хорошо отношусь. И никто не настраивает Лизу против тебя. Да неужели ты не видишь, что ты сама её против себя настраиваешь?! Ты с ней теряешь всякое человеческое достоинство.

— Не говори ничего, Саша! Я тебе не верю. Что бы ты ни сказал, всё равно я тебе не поверю. Мне ясно одно: ты мой враг, ты лишаешь меня друга, и я буду с тобой бороться.

Саша усмехнулся своими пухлыми губами и сказал:

— Мне жаль, что ты так считаешь. Спасибо за чай.

Затем он встал и ушёл.

Маруся бросила взгляд исподлобья вслед его неторопливо удаляющейся сутулой фигуре. «Боже мой! — подумала она. — Может, я его люблю? О, как тогда всё было бы просто!»

 

IX.

Вот они сидят друг напротив друга, Маруся и Сергей. Марусе, как всегда, неловко с братом: не о чем говорить. Её нос только начал привыкать к едкому смраду его крохотной, похожей на шкаф, комнаты. Стены увешаны какими-то иероглифами, стол завален книгами. Ещё на столе маленький пыльный магнитофон, рядом с которым валяется несколько кассет.

Наконец Сергей встал, взял с плиты открытый котелок, равнодушно перевернул его, вытряхнув на пол несколько тараканов, а прилипший к дну и стенкам рис вывалил на стоявшую тут же рядом сковородку с прогоркшим, тысячу раз жаренным-пережаренным маслом и включил под ней огонь. Потом он спросил у сестры:

— Будешь рис? — Маруся, хоть и была голодная, отказалась.

Она давно уже перестала удивляться нечистоплотности брата. С тех самых пор, как он, увидев, что она раздавила таракана, сказал ей:

— Не надо. Они же не виноваты, что родились тараканами.

Когда рис разогрелся, Сергей снял с плиты сковородку, взял засаленные китайские палочки и начал есть.

— Зачем ты ешь этими палками? — спросила Маруся после того, как уже в третий раз горка риса, поддерживаемая палочками, перед самым ртом Сергея вздрагивала и падала ему на штаны. — Что ты вилку не возьмёшь?

— А мне так удобнее, — невозмутимо ответил Сергей, — да и потом — не хочу лишний раз железо в рот совать. Металл, это… окисляет.

— Скажи, Серёжка, как идёт твоя научная работа? — спросила Маруся, которой надоело молчать под шумное чавканье брата.

Сергей вздохнул. Чувствовалось, что этот вопрос был ему ножом по сердцу:

— Да никак. Профессор мой на меня ругается. Говорит, вечно ему аспиранты-лоботрясы попадаются.

— Что же ты так? — сказала Маруся, перенявшая у Лиды привычку обращаться с Сергеем, как с маленьким.

— Да я всё думаю, может, я вообще не тем занимаюсь, чем мне надо.

— То есть как это? — спросила Маруся. — Что это значит: не тем, чем надо?

— Не могу себя заставить работать — всё мне каким-то бессмысленным кажется. Ну защищусь я, допустим, а дальше что? И вообще, тем ли мы, чем надо, занимаемся? Верны ли наши предпосылки, наш европейский подход? Мне иногда хочется бросить всё и поехать автостопом через всю Россию куда-нибудь на Алтай.

Немного помолчав и подумав, он вдруг спросил:

— Маруся, ты читала стихи китайской поэтессы Ли Цзинчжао?

— Нет.

— А, — вздохнул Сергей. — Понятно. Ты ведь сестра моя, Маруся? — внезапно спросил он, подняв на неё свои красные мутные глаза и прищурившись.

— Угу, — хладнокровно ответствовала Маруся.

— Хорошо. Это я так, на всякий случай спросил, — сказал Сергей и запел себе под нос: — Марусь, Марусь, Марусенька, выпьем по малюсенькой…

«О чём мне с ним говорить? Что с ним делать? Кто он такой? Чем он живёт? Что с ним происходит? Когда он стал таким? Люблю ли я его? Любит ли он меня?» — такого рода вопросы вертелись в голове у Маруси. С грустью она начала придумывать, что будет говорить родителям о брате. А он, как бы угадав её мысли, спросил, засунув в свой широко раскрытый рот последнюю порцию риса:

— Ты домой-то ехать собираешься?

— Да. Вот экзамены сдам и поеду. А ты?

— Да надо бы съездить.

— Вот и поехали вместе!

— Нет, не поеду.

— А почему? — разочарованно проныла Маруся.

— Да боюсь я что-то туда ехать.

— Чего же ты боишься? — Маруся наигранно расхохоталась. — Как раз сейчас и езжай. Папке поможешь новую квартиру обустроить.

— Да этой новой квартиры-то я больше всего и боюсь. Это же страшно.

— О чём ты? — спросила Маруся, прекрасно понимая, о чём он.

— Приехать так в родной город и пойти не в родной дом, а куда-то непонятно куда, где теперь живут родители, а в родном доме живут чужие люди. Страшно. Да и какой я помощник, много ли от меня толку?

«Ничего себе, какой я помощник! Ты же здоровый лось!» — подумала Маруся, глядя на жирную шею брата, но промолчала, только вздохнула и уставилась в пол.

— А ещё я боюсь родителей, вдруг они меня будут ругать, — сказал Сергей своим притворно-детским тоном, который, впрочем, давно уже перестал быть притворным.

— Да за что же им тебя ругать?

— Ну, за то, что я ничего не делаю, — неспешно начал рассуждать Сергей, — за то, что эти, как их, спиртные напитки много употребляю. Будут говорить, что, мол, жениться тебе, Серёжка, пора.

— Ну и скажут, подумаешь! — вступилась за родителей Маруся. — А ведь и вправду пора! Чего бы тебе не жениться?

— Ты знаешь, — замямлил Сергей, — я так давно увлекаюсь Востоком, что наши девушки мне уже не нравятся. Но не буду же я говорить это родителям! А больше всего я боюсь сказать им что-нибудь не то.

— В каком смысле не то?

— Что я не знаю, чем я буду заниматься после аспирантуры, что я не хочу работать, а хочу путешествовать. У меня ведь нет никакого желания бороться за жизнь, как-то устраиваться. Это так далеко от моих интересов! А родители со мной будут всё время говорить об этом. И тогда я не вытерплю и скажу им, что это благодаря им я такой рохля, неуверенный в себе, неприспособленный к жизни. А ведь это самое страшное, что только можно сказать родителям. Так-то… Ты будешь чай?

От чая Маруся не отказалась.

— Аркаша! Одноглазый! — во всё горло прокричал вдруг Сергей.

— Что? — сонно отозвался из-за стенки сонный дребезжащий голос.

— Ты чай будешь?

— Нет.

Сосед Сергея Аркаша, живший с ним в одном блоке, был фигурой не менее колоритной, чем эксцентричный брат Маруси. Внешность Аркаши не соответствовала его козлиному голосу: он был толстый, с окладистой рыжей бородой и, как уже заметил Сергей, одноглазый. Оба соседа вели сходный образ жизни, с той лишь разницей, что мысли Аркаши были направлены не на Восток, а на Север. Каждый вечер и утро соседи пили чай и разговаривали, а ночью и днём по большей части спали. Двум чудакам повезло друг с другом. Каждый мог не стесняться своих странностей и вести себя естественно, всё больше и больше укореняясь в своих чудачествах.

— Эх, Аркаш, Аркаш, Аркашечка, выпьем по рюмашечке, выпьем по рюмашечке, родной, — запел Сергей. — Кстати, — обратился он к сестре, — Марусь, Марусь, Марусенька, почему вы все меня ребёнком считаете?

— А что это ты всё поёшь? Откуда это к тебе прицепилось? — уклонилась от ответа Маруся.

— А! Это-то? Марусь, Марусь, Марусенька, выпьем по малюсенькой. Это от Андрюши, — ответил Сергей, ставя чайник. О этот чайник! Покрытый снаружи и изнутри толстым слоем жира и накипи соответственно, он не поддаётся описанию никакими литературными средствами. Все метафоры и гиперболы перед ним бессильны. Это просто чайник. Вода в нём никогда не менялась, её только доливали.

— Что за Андрюша? — спросила Маруся, стараясь не думать о том, сколько в чайнике плавает тараканов. «Всё равно всё прокипятится», — утешила себя она.

— Ты что, не знаешь Андрюшу? Андрюша, бард. Андрюш, Андрюш, Андрюшечка, выпьем бормотушечки, выпьем бормотушечки, родной. Сочиняет песни про… э-э-э… спиртные напитки. Мой друг.

— А, понятно, — сказала Маруся. Серёжа называл друзьями всех, кто помнил, как его зовут.

— Он недавно у меня ночевал, — добавил Сергей, будто угадав её мысли. — Неделю или две назад. Аркаша!!! — снова раздался оглушительный вопль.

— Ну чего тебе ещё?

— Ты не помнишь, Андрюша когда приезжал?

— Не помню.

— Ну это, впрочем, и не важно. Тут мы с ним нажрались водки, а ночью с нами смешной случай приключился. Мы с ним вместе на кровати спали, на полу холодно было.

«Как же вы, бедные, уместились?» — подумала Маруся, посмотрев на располневшее, широкое тело брата и на его узкую железную кровать.

— Так я среди ночи проснулся и спросонья не помню, что у меня Андрюша ночует, — продолжал свой рассказ Сергей. — А ещё не протрезвевши! И тут я вижу: рядом с моей головой что-то чёрное, мохнатое. А у Андрюш, Андрюш, Андрюшечки шевелюра густая такая, чёрная. Да я спросонья не догадался, что это Андрюша, представляешь! Думаю, кошка. Сразу начал соображать, как она сюда попала. Под дверью, думаю, пролезла. Там узко, правда, ну да чёрт его знает. Ладно, думаю, раз вошла, значит, наверно, и выйти сможет. Ну и стал я её прогонять. «Кыш, — говорю, — кыш, кыш». Она не уходит.

— А что ж ты её руками не погнал? — серьёзно спросила Маруся, подделываясь под мировосприятие брата.

— Не хотелось мне чёрную кошку руками трогать. Мало ли, может, нечистая сила какая.

— Да неужели же ты не чувствовал, что рядом с тобой человек лежит? В такой узкой кровати!

— Да не проснулся я ещё, плохо соображал. И потом — пьяный был. Думаю, что же мне дальше делать. Так спать, думаю, опасно — ещё чего доброго в лицо вцепится. И тут мне приходит в голову мысль: кошка должна бояться собак. Притворюсь-ка, думаю, собакой. Сначала я залаял тихо, я бы даже сказал, робко так: гав! гав! Смотрю, не уходит! Ну тогда я уже во весь голос загавкал, минуты две, наверно, лаял. И разбудил своим гавканьем Андрюшу.

— И что? — спросила зачарованная рассказом Маруся.

— Ничего. Испугался, вскочил. Подумал, я с ума сошёл. Больше уже не заснул. Забавный случай, да? Нет, правда?

Маруся насилу дождалась чая (чайник грелся очень долго), быстро его выпила и засобиралась домой.

— Заходи, — сказала она брату на прощанье.

— Ой, не знаю, — замялся тот. — Боюсь я к вам ходить. У вас охранники злые.

— Да ты оставь им документ — и тебя пустят.

— Страшно свои документы чужим людям отдавать. Мало ли, — загадочным голосом сказал Сергей. — Да и твою соседку я боюсь.

— Анжелу, что ли?

— Да. Такая серьёзная девушка Анжела. Таких строгих взглядов. Она, наверно, меня хулиганом считает.

Маруся была просто счастлива уйти из душной комнаты брата. На улице слегка морозило и начинало смеркаться. Был как раз тот короткий и противоестественный период суток, когда ещё довольно светло, но фонари уже горят. Марусе было грустно — как всегда после визитов к Сергею. Даже быстро подошедший автобус не поднял ей настроения. Она села у окна и первым делом, сняв перчатку, ладошкой и кулачком растопила иней на небольшом участке стекла. Всю дорогу она, по своему обыкновению, смотрела в окно неподвижным взглядом, видя и не видя машины, огни, деревья.

С головокружительной быстротой темнело. Стекло неумолимо затягивалось инеем, но Маруся, не замечая даже этого, всё смотрела и смотрела в окно. Она думала о том, как она сейчас пойдёт к Лизе, и как там ей станет хорошо и спокойно.

 

X.

Несмотря на приём, оказанный Саше, Маруся не перестала ежедневно навещать его и Лизу. Разговаривала она по возможности только с Лизой, стараясь не глядеть в сторону Саши и не обращать внимания на его реплики.

Учась с Лизой в одной группе, Маруся могла общаться с ней ещё и по утрам. Но если вечером радость общения отравлял Саша, то на занятиях Марусю часто мучил вопрос: не помогай она Лизе в учёбе, стала бы та постольку с ней общаться? Проверить не было никакой возможности, но к концу каждого учебного дня Маруся непременно приходила к выводу, что её подруга — корыстная лицемерка и твёрдо решала больше к Лизе не ходить.

«Не буду я с тобой общаться, посмотрим тогда, как ты запоёшь, моя милая, — думала Маруся. — Не пойду к тебе сегодня, не пойду завтра, послезавтра. Если хочешь со мной общаться, сама придёшь, а не хочешь — не буду навязываться».

От этих храбрых мыслей Марусе становилось очень грустно. Слишком много душевных сил было потрачено на Лизу, чтобы можно было вот так просто подумать: «Не хочешь общаться — не буду навязываться». На глаза Марусе наворачивались слёзы, когда она спрашивала себя: «Неужели всё? Неужели нужно забыть? Но как?»

Постепенно плаксивое настроение, которое всё-таки было хоть чуть-чуть, а приятно, сменялось апатией, полной тоски и отчаяния, когда глаза сухие, а в голове неумолимо повторяются одни и те же мысли, которые, точно компьютерный вирус, разъедают мозг, не давая думать ни о чём другом: «За что ты меня так мучаешь? Что я тебе сделала?» В сознании возникал образ Лизы, до невозможности притягательный и симпатичный, с неуловимыми чертами, заметными только Марусе и потому особенно дорогими: один глаз чуть-чуть больше другого, белое пятнышко на носу — след от ветрянки. И под обаянием этого образа образ Лизы — расчётливой лгуньи терял свою убедительность.

Если бы Лиза никогда не заходила к Марусе, в свою прежнюю комнату, было бы ещё не так страшно, но, как мы уже видели, она иногда заглядывала попросить перца или соли или же переписать домашнее задание. Поэтому Маруся всё время была обращена в слух, боясь прослушать стук в дверь. А для самоуспокоения она пыталась угадывать, что в данную минуту делает Лиза. Маруся размышляла примерно следующим образом: «Так, сейчас она отдыхает. Пришла уставшая и отдыхает, переодевается и всякое такое. Теперь, наверно, кушает, — думала Маруся примерно через полчаса. — Теперь заканчивает пить чай», — думала она, уже нервничая, и ежесекундно посматривала на циферблат здоровенного замызганного будильника, вместо тиканья, свойственного большинству будильников, издававшего гулкое кудахтанье. Нетерпеливое ожидание: «Приди! Приди, Лизочка, пожалуйста!» — сменялось возмущением: «Почему ты не заходишь? А вдруг я заболела! Вдруг мне плохо, у меня температура! Почему ты не придёшь меня проведать? Я ведь каждый день захожу тебя проведать! Ты же знаешь, бессовестная, что если мне плохо, то обо мне некому, кроме тебя позаботиться!»

Однажды, путём огромных усилий, ей удалось сдержать себя и не идти к Лизе. Правда, она два раза за вечер выходила гулять, а вернувшись, буквально вывела из терпения Анжелу своими расспросами, точно ли она (Анжела) не слышала никакого стука в дверь, не включала ли она громко свой магнитофон, не выходила ли, не спала ли, и уверена ли она в своих ответах. В итоге всё получилось только хуже. Маруся настолько не мыслила своей жизни без общения с Лизой, что, по её мнению, раз она не пришла, Лиза должна была предположить, что-то случилось, и забеспокоиться. Но Лиза не выразила ни малейшего беспокойства и на следующий день даже не спросила Марусю, где та пропадала, на что Маруся жутко разозлилась и наговорила Лизе грубостей, за которые потом долго и униженно извинялась.

Но таков был лишь один день. Во все остальные дни Маруся приходила к Саше с Лизой и никогда не уходила раньше, чем через час. Ни в будни, ни в выходные, ни при каих обстоятельствах не отказывала она себе в этом визите. Началась сессия, но и она не изменила этой привычки. Даже если завтра экзамен, даже если он был сегодня после бессонной ночи, Маруся приходила, усаживалась, по своему обыкновению, на тумбочку и, чтобы не создавалось страшных томительных пауз, говорила, говорила, говорила.

Как же она приходила к решению всё же пойти к Лизе? Различными путями. После нескольких часов (в лучшем случае, обычно быстрее) тщетного ожидания и слежения за временем и за шорохами желание видеть Лизу становилось просто нестерпимым. Тогда её начинали подстрекать три коварные мысли, против которых Маруся каждый раз оказывалась бессильной придумать какие-либо аргументы. Первая мысль: «Я нужна Лизе, даже если она этого не понимает». Вторая была: «Если я сейчас не пойду, она от меня совсем отвыкнет». Из неё вытекала третья мысль, самая призывная: «Я о ней думаю, а она обо мне нет, значит, надо к ней пойти и сказать что-нибудь такое, чтобы она обо мне тоже думала». Эти три мысли безжалостно выворачивали Марусину душу наизнанку и неуклонно подтачивали её гордость. И Маруся начинала придумывать. Либо она вдруг вспоминала, что у Лизы кончился чай, и несла его ей, либо же приносила тетрадку или учебник, которые Лиза просила давно, а теперь и думать о них забыла. Случалось и наоборот: Маруся забирала что-нибудь своё, предварительно заботливо и навязчиво всученное. Также хорошим способом было вернуть Лизе с Сашей какой-нибудь предмет утвари, тёрку или половник, предусмотрительно взятый с единственной целью быть потом возвращённым.

Если же и такого повода не было, то оставалось только придти с как можно более деловым видом и сказать как можно более серьёзным тоном что-нибудь вроде:

— Слушай, Лизка, я к тебе вот по какому делу. Значит так. Я тебе дала реферат переписать до восьмого, так вот, я восьмого занята, мне надо будет к Лидушке съездить, так что не торопись — держи до девятого.

А когда нельзя было найти даже такого повода, можно было неожиданно вспомнить, что закончился стиральный порошок, подсолнечное масло и т. п., одеться, собраться в магазин и зайти к Саше с Лизой с вопросом, не нужно ли и им чего-нибудь купить, раз уж она идёт. Даже если им ничего не было нужно, Маруся могла у них засидеться, просто передумав идти в магазин.

Одним словом, подыскать повод было несложно. Затем следовали несколько минут тяжёлой душевной борьбы, во время которой Марусе необходимо было убедить себя, что повод является причиной, и что идёт она лишь по важному делу и на минутку. И как только Маруся начинала твёрдо верить в то, что идти необходимо, она решительно вскакивала с кровати и, ног не чуя от радости, летела к Лизе.

По мере приближения к заветной двери Маруся начинала чувствовать неловкость, впрочем, уже ставшую привычной. Эта неловкость не проходила на всём протяжении пребывания в гостях, и Маруся всегда уходила с сильным чувством неудовлетворённости общением. Но несмотря на непрекращающиеся разочарования в подруге, несмотря на плохо маскируемые оскорбления в свой адрес, уйти раньше чем через час она была не в силах. Остаток дня она проводила в настроении ещё более паршивом, чем до визита к Лизе. Вообще, надо заметить, плохое настроение было теперь основной формой существования Маруси. Поэтому каждая фраза, сказанная Лизой доброжелательно и вежливо, радовала Марусю, по контрасту, как иных не радуют самые горячие ласки возлюбленных. Простое «спокойной ночи» вместо обычного «пока» вызывало в ней восторг, на мгновение удушающий, восторг, от которого темнеет в глазах. После этого Маруся могла целый вечер блаженно повторять: «Нет, всё-таки она мне друг, как хорошо, когда у тебя есть такой друг, как Лиза!» — а засыпала в самом приятном расположении духа.

Как же относились к её визитам Саша с Лизой? По разному. Саша, когда приходила Маруся, мрачнел, вздыхал, и занимался каким-нибудь своим делом, утешая себя тем, что скоро всему этому настанет конец. Если же неумолчная болтовня и истерический смех Маруси становились невыносимыми, он уходил к каким-нибудь знакомым, где рассказывал с неистощимым юмором о бедствии, его настигшем. (К великой радости Маруси дружбы с Валей не сложилось). «Скоро, скоро, — утешал себя Саша, — сейчас сессия, сейчас с ней ссориться будет непорядочно, а перед отъездом мы всё ей скажем. Лиза всё скажет».

А Лиза? Конечно, её тяготила странная дань: несколько часов в день общаться с Марусей, но всё же нельзя сказать, что это общение было лишено для неё удовольствия. Преданность Маруси, безграничная и абсурдная, льстила самолюбию и не нуждалась ни в каком подкреплении. Маруся вообще была по натуре человеком обязательным, а с Лизой и подавно — на Марусю можно было положиться в любой ситуации. И потом, с Марусей Лиза могла вести себя как угодно, совершенно себя не контролируя, будучи уверена, что всё будет истолковано наилучшим образом. К тому же Лиза чувствовала, что никто, даже Саша, не придаёт такого значения каждому её слову, не дрожит над сокровенным смыслом каждой фразы так, как Маруся. Всё это придавало Марусе в глазах Лизы некоторую ценность, о какой Маруся даже не подозревала, а если бы вдруг узнала, то, наверно, заплакала бы от счастья.

Конечно, Лиза была согласна с Сашей, что такие отношения ненормальны, что их нужно прекратить, но она считала, что живя в общежитии и учась в одной группе это сделать не так-то просто. И она не очень верила в осуществление плана, о котором мечтал Саша и который она сама предложила. Однако, в те редкие минуты, когда Лиза была абсолютно откровенна с собой, она ясно понимала главную причину своего внутреннего сопротивления разрыву с Марусей. Дело в том, что Маруся с незапамятных времён, с начала первого курса помогала Лизе в учёбе. Сама равнодушная к учёбе, но способная, Маруся штудировала все сложные места в учебниках, чтобы потом объяснить их Лизе, делала за Лизу домашние задания и т. д. Надо сказать, что Маруся предлагала это всегда сама. Лиза не отказывалась от услуг, искренне и настойчиво предлагаемых, но давно уже перестала умиляться их бескорыстию, ведь Маруся требовала благодарности. А если требуешь благодарности — это, увы, уже не бескорыстие. Саша знал, что Маруся помогает Лизе в учёбе, но не догадывался о том, как далеко зашёл их симбиоз. За полтора года Лиза совершенно разучилась заниматься самостоятельно. Она привыкла к тому, что Маруся всё делает за неё, и расстаться с Марусей сейчас означало бы изучить самой многие из уже пройденных и сданных предметов, чтобы можно было учиться дальше.

Однако не стоит преувеличивать коварство и расчётливость Лизы. Даже несмотря на могущие возникнуть сложности она рада была бы расстаться с Марусей. Но с каждым разом, с каждой мелкой услугой отказаться от следующей было всё сложнее. Получалось, что платой, которую требовала Маруся за свою помощь, было пользование её помощью в следующий раз, за который потом тоже приходилось платить. Лиза не чувствовала

в себе сил разорвать этот порочный круг, и всё чаще и чаще её охватывал стыд, который при каждом удобном случае безжалостно подогревал Саша.

 

XI.

Но вот все экзамены сданы. У студентов редкое для представителей рода человеческого ощущение полной свободы. Как бы там ни было, какая бы оценка ни омрачила зачётку, а две или три недели всем предстоит провести дома, ничего не делая. От этого хорошо и весело.

Придя с последнего экзамена, Саша с Лизой, несмотря на усталость, были вынуждены собирать чемоданы: вечером у них был поезд. Настроение было слегка подавленное. Оба молчали.

— Ты помнишь, что ты должна сегодня сделать? — строго промолвил, наконец, Саша.

— Послушай, милый, я всё обдумала, — занервничала Лиза, — только не сегодня.

— Как не сегодня! — всплеснул руками Саша. — А когда же?!

— Давай, когда вернёмся с каникул. Послушай, Сашенька, она успокоится, всё забудется, а приедем, и я ей всё-всё выскажу.

— Милая, — сказал Саша, — ты понимаешь, что ты говоришь? Она же все каникулы будет думать о тебе. А о чём ей ещё думать? К тому же так просто ты её не пошлёшь, она тебя достанет, и это будет ужасно. После ссоры вас надо немедленно разлучить. Ты что, не помнишь, что было вчера? Её выставить невозможно. И это перед экзаменом!

Вчера же было вот что. Маруся пришла, сказав, что ей опять дует в окна, попросила чаю, свела разговор на тему, какой в Москве ужасный климат, и просидела около четырёх часов. Саша с Лизой безмолвно переглядывались и не знали, что делать.

— Я так беспокоюсь по поводу завтрашнего экзамена, — выдавил, наконец, Саша.

— А я лично решила не готовиться, — бодро оповестила всех Маруся. — Я считаю, что это маразм — экзамен по такому предмету, да ещё и письменный. Мало того, что он нам вообще не нужен, но как они его проводят!

И Маруся пустилась в долгие рассуждения о том, что завтра пятёрки получат те, кто удачно сядет, чтобы списать, что все экзамены вообще, а уж завтрашний в особенности, проверяют не наличие знаний, а умение вертеться.

— И ты, Лизочка, первый тому пример, — ехидно добавила Маруся. — Что, скажешь нет?

Затем ей вдруг подумалось, что нехорошо быть нелюбезной с Сашей, когда она отвлекает его от подготовки к экзамену, хоть к нему и незачем готовиться, и как можно более ласково спросила:

— Что ты, Саша, невесёлый сегодня, грустный, молчаливый?

— У меня голова болит, — отрезал Саша.

— А, это из-за экзамена, — утешила его Маруся. — Когда чего-нибудь плохого ждёшь, всегда голова болит. Ты, Саша, отвлекись, подумай о чём-нибудь другом, как я.

— Когда чего-нибудь хорошего долго ждёшь, тоже голова болит, — сказал Саша, более чем выразительно посмотрев на Марусю. Лиза, в свою очередь, строго посмотрела на Сашу, мол, как бы там ни было, а нельзя так с гостями. Но её беспокойство было напрасным: Маруся никак не отреагировала на намёк.

«Ну уж погоди, — думал Саша, глядя на неё, — подожди до завтра. В последний раз ты тут щебечешь, пташка!»

— Я понял! Она солипсист, — пошутил Саша, когда гостья наконец ушла.

И вот сегодня Саша с ужасом осознавал, что Лиза готова бросить к чёрту весь план, об осуществлении которого он мечтал так долго.

— Лиза, — мягко сказал он, — мы же сто раз всё обсудили, всё решили…

— Я не могу сейчас поссориться с ней.

— Но почему, милая?

— Она решила мне задачу.

— О господи, милая! Я же тебя предупреждал…

— А что мне было делать?! Пойти на пересдачу?

— О господи, я же тебе говорил… Ну хорошо, — сказал затем Саша, неожиданно успокоившись, — она решила тебе задачу, но ведь вчера она не давала тебе готовиться. Если бы она у нас вчера столько не сидела, ты бы сама решила задачу.

— Послушай, Саша, не говори ерунды. Ничего бы я не решила.

— Милая, пожалуйста, выслушай меня. Поссорься с ней сегодня. Конечно, это лучше было сделать раньше. Пусть твой поступок выглядит, как неблагодарность, оставлять всё как есть — большая неблагодарность. Лучше поздно, чем никогда! В конце концов, милая, мы должны учиться. Нельзя, чтобы Маруся до бесконечности всё за тебя решала. Нам с тобой нужны знания. Мы ведь будем сами пробиваться в жизни, нам неоткуда ждать помощи.

Саша долго приводил такого рода аргументы. Лиза молча курила, погружённая в глубокое раздумье.

— Да чёрт возьми! — воскликнул Саша. — Почему ты вообще считаешь себя обязанной ей?! Она хотела, чтоб ей попользовались — вот ей и попользовались. Всё по обоюдному согласию. Дорогая моя, — ласковым голосом обратился к Лизе Саша, садясь рядом с ней, — я знаю, что это трудно, я представляю, как тебе страшно. Мне самому страшно. Я в жизни ни с кем не поступал так жестоко. Но милая, мы в сложившейся ситуации выглядим ужасно некрасиво, из неё надо выйти любой ценой.

— Почему же ты всё сваливаешь на меня?! — воскликнула Лиза со слезами в голосе.

— Хочешь, я пойду вместо тебя?

— Хочу.

— Да ты ничего не понимаешь! — закричал на это Саша. — Неужели если бы я мог пойти вместо тебя, я бы не пошёл? Я могу пойти, но какой от этого будет толк? Я уже ходил один раз. В этот раз будет то же самое. Она решит, что я плохой, а ты несчастная, что живёшь с извергом. И я не понимаю, отчего тебе так весело! — воскликнул Саша, потому что Лиза простодушно захихикала на его последние слова. — Нет, милая, это та проблема, которую решить можешь только ты сама. И поверь мне! Поверь, ты никогда об этом не пожалеешь.

Лиза задумалась, выкурила ещё одну сигарету, рассеяно кивнула и сказала:

— Да, ты прав, я пойду к ней. Лучше покончить с этим сразу, не откладывая.

Лиза встала с кровати, Саша подошёл к ней и обнял её.

— Какая ты умница, — сказал он. — Приготовься к тому, что будет трудно, и помни: я с тобой.

— Что мне ей сказать? — спросила Лиза плаксивым голосом.

— Ну, скажи, что она тебе надоела, что ты её больше видеть не хочешь. Выложи всё, как есть. Только не говори особенно долго, а то она начнёт с тобой спорить, что-то доказывать, просить дать ей последний шанс. Ты всё скажи и уйди, скажи, что на поезд опаздываешь.

— Хорошо, — покорно согласилась Лиза. — Ох, милый, если бы ты знал, как мне не хочется!

— Ну-ну, не волнуйся. Через пять минут всё будет уже позади. Да, кстати, верни ей этот свитер, а то нехорошо получается.

— Нет, — воспротивилась Лиза, — ты что! Я не могу.

— Как! Ты поссоришься с ней и будешь носить её свитер.

— Но это же был дружеский подарок! Она по крохам собирала на этот свитер.

— Вот ты и покажешь, что между вами уже всё кончено. Пойми же, чем больнее сделаешь ты ей сейчас, тем легче будет потом. Так она ещё будет на что-то надеяться, думать: «Лиза мой свитер носит и обо мне вспоминает». И потом, меня этот свитер раздражает. Мне неприятно, что ты носишь её подарки. Конечно, благоразумнее было тебе сразу отказаться, ну да что теперь поделаешь.

Лиза открыла шкаф и достала оттуда свитер.

— Жалко свитерок, — сказала она, по-детски поджав губки, — ведь это был мой любимый. Такой мягонький, такой… славненький.

Затем она нашла пакет и сложила в него свитер. Стыдно было заходить к Марусе со свитером в руках.

— Ну, миленькая, жду тебя скорей назад. Удачи тебе, — сказал Саша и ласково добавил: — Я люблю тебя.

— Как всё это мерзко! — воскликнула Лиза, открывая дверь и выходя в коридор.

Идти к Марусе было непросто: ноги дрожали в коленях и подкашивались. Теперь настала очередь Лизы подходить к двери с замиранием сердца и, подняв уже руку, бояться постучать. Наконец, подумав о том, что дороги назад уже нет, и собравшись с силами, она постучала.

«Хоть бы её не было дома, хоть бы она ушла куда-нибудь!» — только успела подумать Лиза, как, к своему ужасу, услышала шаги за дверью.

Маруся отворила, и при виде Лизы лицо её просияло.

— Ну как? Уезжаете? — весело спросила она.

— Да, уже скоро, — рассеяно ответила Лиза, оглядываясь по сторонам.

— А что это у тебя в пакете? — поинтересовалась Маруся.

— Да так, ничего. А что ты сидишь, свет не включишь? Темно ведь уже.

— Да что-то я засиделась, задумалась, — сказала Маруся, включая свет. — Анжела ведь ещё не пришла, так что я, можно сказать, наслаждаюсь тишиной и спокойствием! Так значит, уезжаете?

— Уезжаем… Первый раз к Саше еду. Боюсь я его родителей, честно говоря…

— Не бойся. Чего бояться-то? Эх! Хорошо вам! — вздохнула вдруг Маруся. — Мне здесь ещё два дня с Анжелой торчать. Хотя, признаться, и домой я не хочу.

После этого она, весело щебеча и ни на секунду не умолкая, ещё раз поведала Лизе о том, как неприятно ей думать о новой квартире и как она сожалеет о старой. Лиза слушала, уставившись в пол, боясь даже взглянуть на Марусю, слушала как никогда внимательно, чтобы занять свой взволнованный ум. Внезапно она прервала Марусю и сказала, мучительно подбирая слова:

— Послушай, Маруся, я, собственно, пришла, чтобы, это, сказать тебе, что, это, что…

По дрожащему голосу Лизы, по её горящим щекам и бегающему взгляду Маруся поняла, что дело неладно. Её сердце заколотилось, она подошла вплотную к Лизе, взяла её за руку и спросила ласковым, заботливым голосом, в который как будто вложила все свои чувства, чтобы предотвратить неведомую беду:

— Лизка! Что-то случилось? Что-то не так? Расскажи! Ну что же ты молчишь? Говори, что стряслось!

— Я пришла, чтобы сказать тебе, что я больше не хочу тебя видеть, — собрав все силы, сказала Лиза, посмотрев на Марусю в упор.

— К-к-к… к-к-как?! — только и смогла вымолвить Маруся. Она беспомощно осунулась и сильно побледнела, глаза её, казалось, стали ещё темнее от этой внезапной бледности, нижняя челюсть задрожала.

— Ну всё, я пошла, — сказала Лиза, вспомнив Сашин совет не вступать в объяснения.

— Нет, постой! — воскликнула Маруся, выйдя из оцепенения. — Как же так, ты приходишь ко мне, говоришь, что не хочешь больше меня видеть, и уходишь, ничего не объяснив! Я имею право знать, в чём дело!

— Ой, Маруся, — устало сказала Лиза. — Наверно, я не права, наверно, я плохая, но я просто больше не хочу тебя видеть. В этом всё дело.

И она пошла к двери.

«Ну и катись к чёртовой матери», — пронеслось в голове у Маруси. Но сказать это не было никаких сил.

— Лиза, Лизочка, постой, погоди. Как же так? Что я тебе сделала?

— Да, и ещё, чуть не забыла, — сказала Лиза, разворачиваясь

и вытаскивая свитер из пакета. — Вот. Я не могу принять от тебя такой подарок. Конечно, следовало бы сразу отказаться, но…

— Да что ты, Лиза! — истерично залепетала Маруся, утирая слёзы. — Ну, в конце концов, не хочешь видеться — твоё дело. Но свитер — это ведь подарок.

— Я буду чувствовать себя непорядочной, если он останется у меня, — властно сказала Лиза, небрежно бросив свитер на кровать.

— Лиза! Постой! А… а почему ты пришла сказать мне всё это именно сейчас?

— У тебя кончилась сессия. Мне было бы неприятно, если бы тебя выгнали из-за меня.

— Понятно. Подожди ещё одну секунду, — дрожащим, но уже спокойным голосом сказала Маруся и вышла в ванную.

Лиза, стоя в растерянности посреди комнаты, услышала, как Маруся включила воду, умылась и высморкалась. Затем вода перестала шуметь и Маруся вернулась, держа в руках полотенце, в котором Лиза узнала своё.

— Помнишь, я у тебя брала? Возьми, — сказала Маруся. — Больше мне не придётся его у тебя попросить, — добавила она шёпотом, и по её щекам снова промелькнули слёзы.

Лиза взяла полотенце и направилась к выходу. Вдруг её остановило нечто вроде угрызений совести.

— Послушай, — ровным тоном обратилась она к заплаканной Марусе, — я была вынуждена так поступить. Посмотри на себя, на кого ты похожа! Ты опустилась, деградируешь, ты совсем перестала жить своей жизнью. Езжай домой, отдохни, а когда придёшь в себя, сама же поблагодаришь меня за то, что я избавила тебя от себя, от этой зависимости.

Сказав это, Лиза вышла и закрыла за собой дверь. Но Маруся, не вняв этой тираде, успела крикнуть ей вдогонку:

— По-моему, дело в том, что сегодня не только у меня кончилась сессия!

Затем она несколько раз прошлась из угла в угол, всё ещё не осознав происшедшего до конца. Вдруг её взгляд упал на свитер, который, скомканный, валялся на кровати, печально вытянув один рукав. В этом, с позволения сказать, «жесте» было что-то чрезвычайно безжизненное и беспомощное. В одном яростном порыве Маруся схватила свитер и, открыв форточку, изо всех сил швырнула его в вечерний воздух. Но в руке осталось предательское ощущение мохнатой ткани. И, не в силах сдерживаться, Маруся бросилась на кровать и заплакала.

Внезапно слёзы высохли и сменились злым апатичным отупением. Перед Марусей встало вдруг лицо Лизы, каким она видела его совсем недавно, ещё утром.

— Маруся, Маруся! Какой у тебя вариант?

Этот дружеский, заговорщицкий шепот звенел в ушах Маруси, переливаясь на тысячи голосов.

«Нет, она не может быть такой жестокой и неблагодарной, она сейчас придёт, скажет, что была не в себе, скажет, что её заставил Саша, скажет что угодно, всё равно что! Она придёт, извинится, мы поговорим, и всё будет хорошо», — говорила себе Маруся, вся обратившись в слух.

В замке зашуршал ключ. Пришла Анжела.

Оставшись один, Саша сразу почувствовал себя неуютно. Лиза ещё не успела дойти до Марусиной двери, а он уже с нетерпением ждал, когда она вернётся. Ожидание Лизы, ощущение, что сейчас всё благополучно разрешится, смешивалось со стыдом и с желанием, чтобы Маруси не было дома.

Саша несколько раз прошёлся туда-сюда по комнате. Потом сел и неторопливо выкурил сигарету. Лиза всё не возвращалась. Саша вспомнил Марусю, и она показалась ему не такой уж страшной. «А может, мы не правы?» — подумал он и взялся за вторую сигарету.

«Ладно, — решил он наконец, — не бывает однозначных поступков. Хорошо это или плохо, а дело сделано. В конце концов, для этого решения потребовалось некоторое мужество. Слабый человек не решился бы на такой шаг. Однако, что же Лиза не идёт».

Саша встал и ещё раз прошёлся по комнате. Его нетерпение достигло крайнего предела. «Если через три минуты Лиза не придёт — пойду за ней, — решил он, — мало ли что. Или уж не надо. Могу ведь всё испортить».

Размышляя таким образом, Саша возбуждённо шатался из угла в угол. Его снедало любопытство, а сердце колотилось от волнения. Наконец он услышал отчаянный стук в дверь. Так мог стучаться только администратор этажа или же несчастная, преследуемая жертва. Стук возобновился, он стал ещё громче. Это был стук-вопль, стук-мольба.

«Она что, гонится за Лизой?» — мелькнуло в голове у Саши, пока он бежал открывать.

Открыв дверь, он увидел Лизу с перекошенным, отчаянным лицом. Она грубо оттолкнула его и ворвалась в комнату.

— Что там случилось? — поинтересовался Саша.

— Не спрашивай меня ни о чём сейчас! Умоляю! — закричала Лиза и закрыла лицо руками.

— Что с тобой, милая? Ну не волнуйся, всё уже позади, что бы там ни было. Сейчас мы уезжаем… Что там произошло?

Лиза с ненавистью посмотрела на него и воскликнула:

— Уйди! Оставь меня в покое! О боже, что ты меня заставил сделать! — после чего она бросилась на кровать и зарыдала.

Минут через десять Лиза и Саша сидели рядом. Саша сжимал Лизу в объятиях и говорил:

— Ну-ну, не плачь. Ты умница. Ты всё сделала правильно. Ты сильная, ты смелая. Я так боялся, что у тебя не хватит мужества. А теперь у нас всё будет хорошо, начнётся новая жизнь. И у нас, и у Маруси. Другого выхода у нас не было.

— О господи, Сашенька, — отвечала Лиза, утирая слёзы, — я всё знаю. Но если бы ты видел её лицо! Такое испуганное, такое… беспомощное.

Они посмотрели друг на друга. Оба осознавали, что сейчас произошло что-то очень большое и важное, чему уже никогда не исчезнуть из их жизни.

— Ну что ж, — вздохнул Саша, — давай теперь собираться. Пора на вокзал.

Конец первой части

 

I.

Два дня до отъезда Маруся провела сама не зная как. Наиболее осмысленным её занятием было смотреть в окно на зимний городской пейзаж, представлявший собой, в сущности, сочетание тёмных и белых пятен разного размера и формы. Снег и асфальт, заводские трубы и автомобили, укутанные люди, кажущиеся из окна толстыми и медлительными, и серое небо — всё было унылым, убогим и непривлекательным. Тем не менее Маруся подолгу простаивала у окна, её мысли витали где-то в грязных зимних облаках, а на лице иногда даже появлялась непонятно откуда взявшаяся спокойная улыбка.

Но в основном Маруся проводила эти дни на кровати, стараясь как можно больше спать. А если уже ни в какую не спалось, просто лежала, повернувшись к стене, разглядывая сальное пятно на обоях и ни о чём не думая.

Любое дело казалось ей начисто лишённым смысла. Даже для того, чтобы, например, умыться или приготовить поесть, надо было себя переламывать. А когда назрела необходимость собираться в дорогу, это превратилось для Маруси в настоящую пытку. Колготки, футболки, лифчики — она смотрела на свои вещи, как на чужие, и недоумевала, зачем они ей нужны.

К счастью, вещей было немного. Снарядившись единственной сумкой, довольно лёгкой, она заперла дверь всего лишь на один оборот — всё равно скоро должна была придти Анжела, не собиравшаяся уезжать, — и поехала на вокзал. Ощущения её были совершенно будничными, как будто она идёт на занятия или в магазин. Мысли о предстоящей дороге Марусю не трогали и не воодушевляли, равно как и то, что она едет домой.

Плацкартный вагон был уже битком набит. Чтобы пройти к своему месту, которое было в середине вагона, Марусе пришлось продираться через узкий проход, заваленный чьими-то мешками, тюками, сумками, перешагивать через нагло выставленные обтянутые спортивными штанами ноги крепких мужиков, сидящих на боковушках, да ещё постоянно увёртываться от каких-то людей с вещами, почему-то направлявшихся к выходу. Когда она наконец добралась до своей полки и села, ей уже было жарко. Маруся расстегнула куртку и размотала шарф. Поезд вот-вот должен был тронуться, но ожидание, даже минутное, раздражало. Хотелось уже поскорее. «Ехать всего пять часов, — думала Маруся, — не успеет всё утрястись и угомониться, как мне уже выходить». Она оглядела своих соседей: женщину лет сорока пяти, которая ей приветливо улыбнулась, и двух мужчин, одного молодого, моложе тридцати, другого постарше.

— Тронулся! Поехали! — послышалось со всех концов галдящего вагона.

Действительно, поезд стал едва заметно двигаться. Соседние поезда оставались позади со всё нарастающей скоростью. Потом можно было наблюдать, как железнодорожные пути стремительно вливаются один в другой, пока, наконец, не остался виден рядом единственный путь, блестящий отполированными рельсами.

— Нет, нет, мать, ты не это, — вразумлял свою соседку, дряхлую бабку, мужик на сопредельной боковушке, — ты не переживай, мать, всё ещё наладится.

— Вот ты понимаешь, я еду с Украины, от сына, — ввалившимся ртом прошамкала бабка, — так там…

— И Украина опять наша будет, ты это не переживай. Союз восстановим в полном составе… Вот кто твой сын? Кем он работает?

— Он этим… Он, вишь…

— Да ты мне лучше скажи, ему зарплату платят или нет? Нет? Ну то-то же. Но ты не расстраивайся, мать, не переживай, всё выплатят, причём с индексацией. Вот увидишь.

— Так он ведь зарабатывал! — воскликнула вдруг бабка с неожиданной агрессивностью. — Что же, ты думаешь, он бездельник, как эти! Да денюжки-то он все в сберькассу положил, а та сберькасса окаянная да и лопнула!

— Эх ты! Вот как! Ну ты, это, мать, тоже не расстраивайся. Я сам в «МММ» столько денег потерял! Помнишь, «МММ» было? Ну да ты не переживай. Всё возвратят, до копеечки!

Говорил он уверенно и бодро, улыбаясь блаженной плотоядной улыбкой, обнажавшей огромные челюсти с редкими зубами, и довольно щуря маленькие глазки в венчике из хитрых морщинок. Ему было примерно лет сорок. Широкая кисть руки, которую он положил на стол, и туго натянутая майка на выпуклой груди говорили о громадной физической силе. Кожа его скуластого лица была такой грубой, что, казалось, годилась на сапоги.

— Ну это ты, брат, загнул! — ввязался в разговор возникший где-то за перегородкой невнятный тенорок. — Этого тебе уж точно никто возвращать не станет.

— Вернут, всё вернут. Всё, что у народа награблено, всё отнимут и обратно вернут. Вот скоро другие люди к власти придут — сразу всё вернут.

— Кто придёть-то? — спросила бабка.

— Хе-хе… Спросила же ты, мать! Коммунисты, вот кто! Вы думаете, они как уже, так и совсем? Нет, они ещё, брат, не совсем!

Тенорок начал что-то возражать, в спор включились другие люди, на фоне этого бабка без конца повторяла: «Я коммунистка, я до сих пор коммунистка, я партбилет не клала!» Марусю утомил разговор, который поневоле приходилось слушать, и она с нетерпением выглядывала в проход, ожидая, когда же проводник пойдёт собирать билеты и деньги за постель. Только увидев, что он наконец вышел из своего купе и сел к первым местам, разложив на коленях папку с кармашками для билетов, она успокоилась.

— Спорят всё, спорят, — благостным тоном сказала Марусина соседка, доброжелательно посмотрев на Марусю, — а чего спорить, когда и так всё ясно! Странные люди.

Проводник был толстый и лысый. Но, судя по сангвиническому лицу, ни то, ни другое его не беспокоило. Остатки жёстких светлых волос были коротко пострижены. Он сел напротив Маруси и, взяв её билет, спросил, глядя на неё бесцветно-серыми глазами:

— Студентка?

— Да, — нехотя ответила Маруся.

— На каникулы едешь?

— Да.

— Ну-ну, — проводник положил билет в соответствующий кармашек своей папки. — За постель десять тысяч кто не сдал?

— Я не беру постель, — сказала Маруся.

Проводник молча уставился на неё исподлобья.

— Я не буду спать, вы же сами видели, мне ехать пять часов.

Проводник вновь достал её билет и долго его изучал.

— Согласно правилам, установленным санитарной комиссией, пользование матрасом и подушкой без постели запрещается, — с официальным видом сказал он, вставая и проходя дальше.

«Нужен мне твой грязный матрас, жирная свинья», — подумала Маруся, пододвигаясь к окну. Вокруг все засуетились, стали с шуршанием разворачивать свалявшуюся постель и стелиться, наводняя вагон пылью. Вскоре суматоха улеглась, пыль, правда, осталась.

Устроились и соседи Маруси. Мужчины полезли на верхние полки. Молодой почти сразу заснул в картинной позе, свесив одну руку, а тот, что постарше, сосредоточенно поджав губы, принялся разгадывать прежде начатый кроссворд. Только женщина не торопилась ложиться — она читала какую-то брошюру, периодически умильно улыбаясь и кивая в знак согласия.

Маруся уставилась в окно. Пока ехали по Москве, смотреть было не на что: какие-то гаражи, свалки, бетонные стены, исписанные чем-нибудь вроде: «Ельцин — Антихрист» или «Спартак — чемпион», — но только выехали за кольцевую, почти сразу начался лес. Поезд пошёл как-то быстрее и веселее. Друг за другом мелькали дачи, почти пустые платформы и крохотные подмосковные городишки, которые поезд проезжал меньше, чем за минуту. Но чем дальше от Москвы — тем меньше виднелось жилья, меньше сходящихся и расходящихся путей, столбов, семафоров, непонятных придорожных фонариков — бесчисленных составляющих огромного организма железной дороги, тем чаще засыпанный снегом еловый лес шёл сплошной стеной вдоль полотна. На него Марусе было особенно приятно любоваться: одни и те же деревья, одни и те же сугробы — однообразие зачаровывало ленивый взгляд, мелькающий пейзаж не позволял себе чем-нибудь новым и неожиданным вызвать даже самую незначительную мысль или ассоциацию в отдыхающем сознании. Иногда, правда, в окне светлело — деревья расступались, появлялась хиреющая деревенька с прогнившими перекошенными домами, на крышах которых торчали смешные, несоразмерно большие телеантенны, или же поезд проезжал мост через замёрзшую речку, или занесённое снегом поле подходило вплотную к путям, оттесняя лес на задний план. Тогда взгляд сам соскальзывал вниз, на встречный путь, и пытался непрерывно скользить по нему, не отставая, но безуспешно: глаза упорно задерживались на удаляющихся шпалах. Порой с коварной неожиданностью вид загораживал встречный товарняк, и хотелось лезть на стену от тоски, пока он неторопливо и добросовестно, как последний зануда, проволакивал все свои несколько десятков вагонов. Не то что постоянно попадавшиеся на пути электрички. Те проносились вихрем, так что у Маруси всякий раз дух захватывало, словно это был какой-то аттракцион, вроде американских горок, а не общественный транспорт, набитый усталыми людьми, измученными работой и дорогой.

Темнело. Очертания деревьев сливались, да и сам лес становилось трудно отграничить от тёмно-фиолетового неба. Снег же, напротив, начал искриться неестественным светом кварцевой лампы. А Маруся всё смотрела и смотрела в окно, хоть тусклое освещение вагона, маслянисто отражаясь в стекле, мешало видеть, и зачастую на сумрачную картину зимнего леса причудливо накладывалось, к примеру, изображение усатого мужчины в тельняшке, идущего в тамбур покурить и продирающегося сквозь гроздья рук и ног, свисающие со всех полок, или ещё что-нибудь в этом роде. Марусю ничего не отвлекало, разве только дорожная милиция — два здоровых мужика изъявили желание посмотреть её паспорт, и всё.

Поезд подошёл к маленькой станции, где должен был простоять двенадцать минут. Несмотря на мороз, многие пассажиры пошли проветриться — в вагоне топили дай боже и было душно. На перроне уже поджидали старухи, торгующие пивом, минеральной водой и пирожками с капустой. На каждой была пуховая шаль поверх тёплой вязаной шапки, все были тщательнейшим образом укутаны, но при этом, стоя в ожидании, когда поезд остановится, переминались с ноги на ногу от холода. Изо рта у них валил пар, ярко опалесцирующий в свете вокзальных фонарей. Когда колёса поезда перестали стучать, людской гомон стал особенно заметно слышен. Марусе хотелось, чтобы поезд поскорей снова тронулся. В вагон зашла одна из торговок. Маруся, хоть и совершенно не хотела есть, купила у неё пирожок и тут же его зажевала. Люди потихоньку возвращались на свои места, громкоговоритель неразборчиво объявил отправку, ещё какие-нибудь три минуты изматывающего ожидания и снова — стук колёс, соседний путь и лес.

— А я ему и говорю: дурак ты, самый настоящий дурак, хоть у тебя и денег много, — донёсся до Маруси голос соседа с боковушки, когда тот стал уж совсем громко вразумлять свою престарелую соседку. — Продать такую машину! А у ней всего-то там задний мост… А что такое задний мост — задний мост это и я отремонтировать могу. Лучше б ты, говорю, мне заплатил, да и ездил бы на своей машине. А хочешь продать — так продал бы за хорошую цену,

а за ту цену, что ты продал, запорожец продать можно. Нет, куда там! Я, говорит, поскорей избавиться от неё хочу, мне с ней некогда возиться. Ну я ему и говорю, хоть ты и богатый, а дурак, что денег своих не бережёшь. А ещё, говорю, ты потому дурак, что старших не слушаешь. Такой раньше хороший парень был! Теперь-то всё — деньгами ум отшибло, зазнался.

Мужчина вздохнул и задумался. Молчала и бабка.

— Ты хороший человек, я точно вижу. Добрый такой, — сказала она наконец и почему-то заплакала.

Маруся устала вглядываться в тёмное окно и откинулась к стенке, расправив плечи и расслабившись. «Эх, Лизка, если бы ты была сейчас со мной! — думала она по привычке. — Сколько раз приглашала тебя приехать к нам в гости. Вдвоём сейчас было бы так весело и уютно! А теперь мне скучно и тоскливо, и всё меня бесит».

Внезапно до неё дошла вся серьёзность случившегося. Наиболее сильным из охвативших Марусю чувств была страшная досада на своё бессилие что-либо изменить. Она сгорбилась от мрачного шевеления под ложечкой и взялась рукой за свой сжавшийся лоб. Это не укрылось от Марусиной соседки, давно уже на неё поглядывавшей.

— Что с тобой, детка? — спросила она ровным, спокойным голосом. — Расскажи, легче станет.

— Да нет, всё в порядке… Просто… — Маруся почувствовала, как её голос задрожал и начала путаться в словах. — Просто, знаете, когда друзья предают — это очень неприятно, — выдавила она наконец.

— Что же с тобой стряслось? — в глазах у женщины Маруся увидела внимание и сочувствие.

— Понимаете, у меня есть друг. Я до сих пор считаю, что есть, несмотря на всё, что произошло, — начала рассказывать Маруся, её вдруг прорвало на откровенность.

— И как же его зовут, — с неподдельным интересом спросила женщина, — этого друга?

— Её зовут Лиза. Но я не могу назвать её подругой. Она именно друг. Подруга, вы знаете, это что-то такое легковесное, маловажное, а друг — это всё-таки гораздо большее.

— Понимаю, — кивнула женщина. — Лиза — непростое имя, — добавила она себе под нос.

Марусе не часто приходилось встречаться с подобным пониманием, и это подвигло её на целый путаный и сбивчивый рассказ.

— У нас были такие замечательные отношения. То есть у нас и сейчас хорошие отношения, но… Тогда мы жили вместе в общежитии. Мы столько много общались, во всём друг другу помогали. И мы так хорошо понимали друг друга — просто с полуслова. Я вообще не представляла раньше, что такое может быть. Лизка она вообще особенная — лёгкий человек, простой. Если б не она, я бы не выжила с Анжелой. У нас была соседка — Анжела, такая, знаете, тупая и угрюмая. А Лиза её так здорово подкалывала — только она одна так умела. И всё было просто замечательно, пока не появился Саша.

Маруся смолкла, чтобы справиться с нахлынувшим чувством совершённой по отношению к ней жестокой несправедливости.

— Теперь Лиза живёт с ним, — продолжила она, как только смогла говорить. — И ведь она его не любит. Но знаете ли, деньги, спокойная жизнь без соседей — я не могла дать ей этого. И я её не виню. Другую в такой ситуации я считала бы продажной и всё такое, но здесь — я же хорошо знаю Лизку. Для неё так естественно, чтобы у неё всё было хорошо, и ведь она этого заслуживает. Я помню, как она страдала без денег, как переживала из-за того, что я ей помогаю. Глупая! Я ведь от души. А так — она решила свои проблемы. Но какой ценой! Теперь наверняка жалеет — да что поделаешь… Лизка человек жутко рассеянный, хотя вообще очень обязательный. Мне очень её не хватало, хоть мы и по-прежнему много общались, но, знаете, это уже было не то. На самом деле мне безумно интересно, что в ней в это время происходило. Но позавчера, после последнего экзамена она пришла ко мне и сказала вдруг, что больше не хочет меня видеть. Причём на экзамене ещё было всё нормально. Она попросила меня помочь ей решить задачу. Всё было вполне по-дружески. А вечером вот… И она не просто сказала, что не хочет меня видеть, но и — самое ужасное, самое вообще чудовищное — вернула мне свитер — мой подарок. Я подарила его в самые лучшие дни нашей дружбы, подарила с такой радостью! Она меня этим больше всего оскорбила. Я не понимаю, почему так случилось. Может быть, её заставил Саша, может быть, ей что-то про меня плохое сказали — не знаю. Может, она теперь жалеет, может, ещё всё наладится. Ах, вы знаете, она такая гордая, даже если будет жалеть — первой не придёт, а мне к ней идти после того, как она так… Не знаю… Но, как бы то ни было, сейчас мне, сами понимаете, очень обидно и горько.

Сказала — и стало легче. Но снова непонятно откуда появилось это тухлое ощущение содеянной подлости.

— Да, детка, нехорошая история, — сказала женщина. — Всегда на рубеже веков многие беды с людьми приключаются. Ну да ты не печалься. Как тебя звать-то?

— Маруся.

— А меня тётя Тася.

Ни одного идиотского вопроса из тех, что почти всегда возникали при знакомстве: почему Маруся, почему не Маша. Кто-то даже спросил однажды, как полное имя. Но попутчица сразу всё восприняла как должное.

— Так ты, Марусенька, не печалься. Твоё горе — это ещё не горе. Вот у меня было горе. Потеряла мужа и семнадцатилетнего сына, и ничего, видишь, жива.

Маруся надеялась, что подробностей не будет — и без того находилась в прескверном настроении. Но не тут-то было. Ей пришлось выслушать жуткую историю об изощрённо жестоком убийстве сына и о смерти мужа от инсульта на другой день после случившегося. Причём в какие бы ужасные подробности женщина не влезала, интонации её голоса не менялись, он оставался всё таким же бесстрастным и ровным, и хоть Маруся была взволнована рассказом и прониклась сочувствием к рассказчице, в глубине души её шевелилась нехорошая мысль: «Ну всё, как минимум на сегодня ночной кошмар мне обеспечен».

Девушка чувствовала себя крайне глупо. Что говорить? Что тут можно сказать? Молчать тоже вроде неудобно.

— Господи, как же вы теперь живёте? — выдала она наконец, причём её саму передёрнуло от фальши.

Женщина восприняла вопрос нормально.

— Как живу? Потихоньку. Работаю. В библиотеке работаю, в детской. Дочка у меня хорошая, во всём мне помогает. Вместе ходим на собрания…

— Так я не поняла, вы знаете, кто это сделал?

— Знаю, как же не знать. Все знают.

— И вы ничего не предпринимаете? — возмутилась Маруся.

— Доказательств-то нет никаких. Да и чего тут предпримешь? Рубеж веков, активизация тёмной энергии. Сколько всяких катаклизмов происходит, а сколько ещё произойдёт. Возьми хотя бы из истории: и сто лет назад, и двести, и триста, и всегда на рубеже веков всякие смуты да бесчинства. Чего уж тут предпринимать? Тяжёлые времена настали, неспокойные, непростые. Но расстраиваться не нужно, Марусенька, — женщина мягко улыбнулась и указала на свою брошюрку, — вот, почитай, что знающие люди пишут. Есть звёздная межпланетная коалиция. Она создала нашу землю, любит её, заботится о ней и не даст нам погибнуть.

Женщина говорила мягко, но в то же время уверенно и вдохновенно — как сказку рассказывала. «Эх, была б со мной Лизка! Вот бы мы потом вместе поржали!» — невольно подумалось Марусе.

С величайшим облегчением она сообщила своей попутчице во время очередной стоянки, что следующая станция её.

— Что, домой хочешь? Конечно, — сказала соседка и тихонько добродушно засмеялась. — Дома-то хорошо, дома-то папа с мамой и накормят, и обогреют. Хорошая ты девочка, Марусенька, у меня дочка такая же, бойкая. Хочу я на прощание тебе подарок сделать.

«О господи! — насторожилась Маруся. — Этого ещё не хватало!»

— Дело в том, Маруся, что я контактёр, — скромно сказала женщина, явно считая, что Маруся должна понимать, о чём она.

— Простите…

— Это значит, что я могу общаться с Космосом. Что, не веришь? Хе-хе. Это во мне открылось, когда мы стали ходить на собрания по парапсихологии. Конечно. Я и с сыном общаюсь, и с мужем общаюсь. А ты как думала? А ещё мне наш магистр открыл доступ к космической энергии, поэтому я теперь могу лечить людей. Вот смотри.

Женщина поднесла свою руку почти вплотную к Марусиной.

— Чувствуешь тепло? Это космическая энергия. Любую боль, плохое самочувствие, усталость как рукой снимает. Я завтра, как только домой приеду, оставлю для тебя послание в Космосе. И если будешь болеть, или же кто тебя сглазит или порчу наведёт, или если просто на душе будет тяжело невмоготу, ты только шепни: «Тётя Тася, помоги», — сразу всё пройдёт, вот увидишь.

Маруся снова посмотрела в окно. Видно было очень плохо, но почему-то стало казаться, что поезд едет недостаточно быстро. Приближение дома властно давало о себе знать и наполняло Марусю радостью помимо её воли, вопреки всему, что с ней произошло.

— Так если там так хорошо, как ты говоришь, на твоей Украине, так что же ты, мать, там не осталась, а? — кипятился мускулистый сосед с боковушки. — Нет, ты мне скажи. Вот отключим им всем нефть и газ и электричество, вот тогда посмотришь, как они завизжат и как обратно запросятся. Скоро уже все они наши будут — и Украина, и Казахстан, и этот, как его, Туркменистан, и все-все. Скоро уже. Ну ты-то, мать, может, и не доживёшь, — добавил он, критически оглядев свою соседку, — но вообще недолго осталось.

Поезд и в самом деле начал сбавлять скорость, и Маруся, пристально вглядевшись в окно, к удивлению своему увидела, что он уже подъезжает к вокзалу. Сдерживая дикое желание кричать от радости, Маруся вскочила и взяла сумку.

— Ну ладно, я приехала, — улыбаясь, сказала она соседке. — Счастливо вам добраться.

— Тебе счастливо, — ответила тётя Тася. — Только ты, деточка, уж больше так ни из-за чего не переживай. Не стоит оно того. И главное, помни: если что — только шепни.

Маруся стремительно двигалась по узкому проходу, всех подряд задевая. Помимо прочих приятных чувств она испытывала лёгкость от окончания беседы с ненормальной попутчицей.

— Вон как студентка побежала, — услышала она на прощанье хриплый голос соседа с боковушки.

В тамбуре она оказалась одна. Здесь было прохладно. Сквозь окошко она видела, что поезд останавливается. В самый последний

момент появился проводник. Как только вагон перестал двигаться и даже, казалось, сдал несколько сантиметров назад, проводник открыл дверь и, выйдя, первым делом стал протирать грязной тряпкой поручни.

Маруся вышла на холодный воздух. Тихий ночной вокзал был слабо освещён. Как во всех маленьких городах это было красивое, тщательно отштукатуренное дореволюционное здание. Народу на платформе было совсем немного.

«Господи, неужели ещё сегодня я была в Москве!» — озираясь, подумала Маруся.

Но что это за высокий худой человек спокойным, но очень внимательным взглядом всматривается в проходящих по платформе? Он немолод, на нём вязаная шапка, он недавно побрился, но всё равно колючий. Уж это ей известно доподлинно, с детства.

— Папка!

 

II.

— Значит так, мать уже всё приготовила, — говорил Василий своей дочке, — щи сварила, курицу пожарила с картошечкой. Придём — и сразу ужинать.

Наконец-то она поест по-человечески: вкусно, сколько хочется и не самой приготовленного. Эта мысль чрезвычайно грела Марусю, пока она шла бодрым, быстрым шагом рядом с отцом, поводившим плечами от холода.

— А что, мотоцикл так и не починили? — весело спросила она.

— Нет, доченька, — извиняющимся голосом ответил Василий. — К следующему разу обязательно.

Несмотря на радость, Маруся чувствовала себя слегка неуютно из-за того, что с самого вокзала они повернули не туда, куда обычно поворачивали. Тёмные улицы, по которым они шли, были малознакомыми и казались чужими.

— Папка, а как квартира? Расскажи.

— Хорошая квартира, большая. Надо, конечно, поработать, привести её в порядок…

— А на каком этаже? Я ведь даже не знаю, на каком этаже!

— На девятом, на последнем. Но это ничего, даже хорошо: тихо, никто в потолок не стучит, да и народу меньше мимо ходит. Соседи у нас хорошие.

Облезлые сталинские трёхэтажки, перемежающиеся частным сектором, неожиданно закончились, и Маруся с отцом вышли в новый микрорайон, который, как Марусе вспоминалось, начинал строиться ещё до её рождения. Частью недостроенные, частью недозаселённые дома освещались пока только луной. Мела лёгкая позёмка, было холодно и пустынно.

Подъезд, в который они вошли, поразил своей необжитостью: мало было разбросано окурков и наплёвано, холодные стены были ещё практически не исписаны, запах в подъезде стоял какой-то затхлый, подвальный.

На девятый этаж пришлось подниматься пешком. Лифт не работал.

— Слышь, папка, а почему лифт не работает? Новый дом ведь, — поинтересовалась Маруся.

— Понимаешь, — обстоятельно стал рассказывать Василий. — У нас в области только одна организация имеет право устанавливать лифты. Она его установила, а завод наш отказался платить, денег нет. Ну, они приехали и сняли какую-то деталь, без которой он ходить не может.

— И что, лифта теперь вообще не будет?

— Когда-нибудь, наверно, будет. Шут его знает. Ну да ничего страшного, полезно — пешком подниматься. Переезжать только тяжело было.

Но вот они, запыхавшиеся и взмокшие, у двери в новую квартиру. Дверь деревянная, безликая, ещё не обитая, с дешёвым казённым номерком. Отец позвонил, и Марусю охватило волнение, когда она услышала торопливые шаги за дверью и весёлый голос матери:

— Кто там?

— Да мы, открывай скорее, — нетерпеливо пробурчал Василий.

Ольга быстро отперла дверь. Она улыбалась. На ней был старенький цветастый халат, увидев который, Маруся наконец-то почувствовала себя дома.

— Мама, мама, здравствуй!

— Здравствуй, доченька! Ну проходи, проходи, что же ты в дверях стоишь. Дай я тебя поцелую, у-у, моя дочусенька. А у меня-то всё давно готово, я уже и думаю, не иначе, как опять поезд опоздал.

Ольга снова порывисто обняла дочь, которая тем временем пыталась припомнить, было ли хоть раз, чтобы поезд, на котором она ехала, опоздал.

— Ну как ты, доченька? Как доехала? Всё в порядке? Никто тебя не обижал? — сыпала вопросами Ольга, теребя Марусю за рукав куртки.

— Что ты, мама, кто меня должен был обижать?

— Да что же ты её в прихожей держишь! — возмутился Василий. — Девка с дороги, устала, а ты всё со своими вопросами дурацкими. Дай ей раздеться да поесть, слышишь, Ольга.

Маруся наконец сняла куртку.

— Что-то у вас холодно, — сказала она.

— Да, — согласилась Ольга, — холодная сторона. И топят плохо — до девятого этажа не доходит. Ты свитера не снимай. Носишь всё свой старый свитер, молодец, аккуратная.

— Это ещё чего, — сказал, раздеваясь, Василий, — теперь хоть как-то топят, а отопление включили только две недели назад, до этого же вообще не топили. Мороз был как на улице.

Прежде чем ужинать, Маруся изъявила желание осмотреть квартиру. Обычная четырёхкомнатная квартира, так называемой московской планировки. Самый распространённый вариант: большая комната косая, непрямоугольной формы. Жилой пока фактически только этот самый «зал». Обои все дешёвые и безвкусные — ясно, что надо будет переклеивать.

— А здесь ты будешь спать, — радостно объявила Марусина мама, открывая дверь в самую маленькую комнату.

Комната была почти пустая. Там стоял только письменный стол и старая Марусина раскладная кровать, такая родная и милая; от неё веяло детством и чем-то очень старым и советским. Маруся не удержалась и села на неё.

«Как сладко я буду тут спать!» — подумала Маруся. Ей даже расхотелось есть, а захотелось спать.

— Ну давай теперь, вставай, руки мой и за стол, ты же голодная, — сказала ей мама и повела Марусю в ванную. Маруся думала дорогой: «Да, нечасто в Москве мне приходится мыть руки перед едой».

Ванная, на полтора метра от пола выложенная белым кафелем, показалась Марусе ещё более пустынной, чем вся остальная квартира. Зеркало, висевшее над раковиной, было маленьким—маленьким, в нём даже нельзя было целиком увидеть своё лицо. Полочки пока никакой не было — мыльница стояла прямо на раковине, так же как и стаканчик с зубными щётками и почти полностью выдавленным тюбиком болгарской зубной пасты. И ещё чего-то не хватало, Маруся никак не могла понять, чего, пока до неё не дошло, что ей неуютно в ванной без многочисленных парфюмерных прибамбасов Анжелы.

— Давай, вытирайся, и скорей за стол! — сказала Ольга, уже стоящая наготове с чистым полотенцем.

На кухне, где, кроме плиты, вся обстановка была старой, Маруся снова почувствовала себя уютно. На том же самом крючке висело привычное кухонное полотенце. На старом узком шкафчике была всё та же знакомая переводная картинка, которую Маруся собственноручно перевела туда в незапамятном дошкольном возрасте. Она оглядела своих родителей: довольно улыбающегося отца, маму, скрывающую свою радость за суетой, ей стало так хорошо, что хотелось прыгать и петь.

— Как я по вам соскучилась! Как хорошо дома!

— Да! — начала весёлую полемику Ольга. — небось там с ребятами веселилась, про дом и не вспоминала.

Марусе не хотелось поддерживать этот шутливый тон, и она ответила серьёзно:

— Неправда, очень часто вспоминала. Да и… там ребята такие, что не больно повеселишься.

— Ой да ну ладно! — Ольга поставила перед Марусей тарелку с горой картофельного пюре, поверх которой лежала огромная куриная нога. Стекавший с неё жир образовывал на неровной поверхности пюре маленькие янтарные лужицы.

— Нет, действительно, они там все какие-то как неживые. Человеческого ничего не видно, только выказывают что-нибудь своё особенное, чем от остальных отличаются. А хорошее оно или плохое — неважно. Выпендриваются, одним словом. — Маруся отломила вилкой кусок распаренного куриного мяса, зацепила им изрядное количество пюре и отправила всё это себе в рот. — У-у, как вкусно!.. М-м-м… Сидят, значит, и хвастаются друг перед другом: «Я дальтоник», — А я импотент. — «А я голубой».

— А! — воскликнула Ольга на вдохе. — Неужели у вас и такие бывают?! А я-то думала, у вас там в Москве все ребята хорошие учатся.

«Господи, мама, можно подумать, что для этого обязательно быть плохим», — подумала Маруся, но не стала ничего говорить. Зато Василий сказал, обращаясь к жене:

— А что, что Москва? Там-то этой пакости больше всего. Ты что, телевизор не смотришь, что ли, не видишь, какой там разврат творится?! Наркоманы, голосенсуалисты, эти, как их, лесбиянки — мы раньше и слов таких-то не знали, а теперь их по телевизору показывают. Тьфу!

Ольга вытерла руку об фартук и положила её Марусе на плечо.

— Ну как, доченька, курочка хорошо прожарилась?

— Да, мама, очень вкусно.

— Дай-ка попробую. Ой! Так я и знала — пересолила! О-о-о, это ж надо! Пересолила! А всё из-за тебя, — Ольга набросилась на мужа, — ты меня всё время отвлекал, тем что на вокзал никак не собирался. — Конечно, ты пересолила, а я виноват. — А кто же?! Я что ли? Ой, Марусенька, что тут было, что тут было! Копается и копается, копается и копается — еле выпроводила! Если б не я, он бы до сих пор не вышел тебя встречать. Точно говорю — до сих пор бы копался. И я, видно, — тоже дура, конечно, — видно, забыла, что уже солила, и снова посолила. У-ух, как же меня так угораздило! — Да ладно, мама, что ты! Нормальная курица. Эх, мне бы там твои проблемы! — Да уж где там, нормальная! Ой, ну ладно, дай-ка я тебе ещё салатик положу. Про салатик-то я и забыла, забегалась. — Не надо, мама, никакого салатика. Сядь лучше с нами посиди. — Что ты, правда, в самом деле, — подхватил Василий. — К тебе дочь приехала, а ты всё суетишься, мельтешишь! И чего тебе не сидится?

У Ольги от возмущения на какое-то мгновение перехватило дыхание.

— Ишь ты! Чего, говорит, тебе не сидится! Нет, вы посмотрите на него! Да если бы я сидела, кто бы ребёнка кормил, ты что ли? Я с утра на ногах, как герой соцтруда работаю, прибралась, полы помыла, приготовила. А сам-то ты простого дела — дочку встретить — сделать не мог без моих понуканий. А теперь — нет, ты на него посмотри! — а теперь он мне говорит, чего я не сижу. Ах ты кобыла немецкая!

— Суетишься всё, мельтешишь, — не слушая её, повторял Василий.

— Да не ругайтесь вы ради бога! — завопила Маруся, которую начало утомлять пребывание дома.

Родители вняли, и мир был восстановлен. Маруся могла спокойно доедать курицу — спокойно до тех пор, пока мама вдруг не заметила, что она ест без хлеба.

— Ой, мам, я в общежитии хлеба переела, дай так поем.

— Ай-ай-ай! Да ты же не наешься! Что же, я зря старалась, что ли?

— Мама! — возразила Маруся. — Какое не наемся, я уже объелась!

— Э-э, это только так кажется. А через час уже снова есть захочешь.

— Я через час уже спать буду!

— Без хлеба сытости настоящей нету, — согласился с женой Василий. — Сколько ни ешь, а сытости нету. Хлеб всему голова.

— Ну как с вами разговаривать! — вздохнула Маруся. Ей стало вдруг невыносимо грустно.

— Как там Лидушка? — извлекла её из меланхолического состояния мать.

Маруся задумалась. Она почувствовала усталость от одной только мысли о предстоящем вранье.

— Нормально. Всё в порядке.

— Что она поделывает? — не удовлетворилась столь сухим ответом дочери Ольга. — Работает всё там же?

— Да, всё там же, на рынке.

— И сколько она получает?

— Зависит от выручки. Когда как. Но в среднем…

— А что же это, настоящего оклада у ней, что ли, нету? — поинтересовался Василий и недоверчиво закусил верхнюю губу.

— Но в среднем миллиона полтора выходит.

— А живёт она где? — спросила Ольга.

— Тоже где и раньше.

— Всё квартиру снимает?

«А то не понятно!» — возмутилась про себя Маруся.

Ольга на мгновение задумалась, что-то прикидывая.

— Так это ж, наверно, дорого — квартиру снимать! Сколько она платит? Только правду скажи — мать всё равно сразу почувствует, если неправду скажешь. Вы ведь, дети, у матери все как

на ладони.

Маруся капризным голосом попыталась показать, что разговор ей скучен и неинтересен.

— Ой, ну мама, откуда я знаю! Она мне что, говорила?

— Квартира-то хоть однокомнатная?

— Конечно. — (На самом деле Анвар снимал двухкомнатную. В дешёвом районе, но всё же двухкомнатную.)

— Правильно, — Ольга одобрительно кивнула. — Зачем ей одной больше?

— Ты мне вот что скажи, — неторопливо, серьёзным тоном обратился к дочери Василий. При этом он пристально посмотрел на Марусю и даже слегка нахмурился, пытаясь произвести впечатление отцовской проницательности и солидности, что у него давно уже не получалось. — Какие у нашей Лидии дальнейшие планы? Моё мнение такое, что надо ей как-то покончить с этим состоянием неустроенности и неопределённости. А то что ж это такое — зарплата вроде бы есть, а как посмотришь, вроде бы и нету. Жильё вроде бы есть, а не своё.

— Ну и что же ты предлагаешь, дурья твоя башка! — без всякого почтения прервала размышления мужа Ольга. — Ты радуйся, что какая-никакая работа есть и что какие-никакие деньги платят. Где ты сейчас найдёшь, чтобы тебе сразу всё: и зарплату, и квартиру. Тем более в Москве!

— Да я ничего не предлагаю, — начал защищаться Василий, — просто спрашиваю, интересуюсь. Может, есть у ней какие планы, откуда я знаю. Может, замуж хочет выходить, ведь ей уже пора.

«Пора! — с печальной усмешкой подумала Маруся. — Какое тонкое замечание!»

— Не завелось у неё там хахаля? — хитро прищурившись, спросил отец, в упор глядя на Марусю. — Ты мне скажи, я тебя не выдам.

Та снова покрылась защитной оболочкой раздражительности:

— Ну вот откуда мне это знать! Она мне про своих хахалей не докладывает! Приедет, спросишь.

— А кстати, когда она приезжать собирается? — спросила Ольга. — В последний раз год назад она здесь была. Вы тогда вместе приезжали, помнишь? Да, как раз год прошёл, — добавила она, подумав.

— Не знаю, мама, — вздохнула Маруся. — Некогда ей. Хочет, да всё не получается.

— Неужели так некогда? — удивилась мать. — Тут и ехать недолго. Хоть бы на пару дней вырвалась — и то хорошо. Хоть на выходные.

— Ты что, мама! В выходные на рынке самая торговля, — нашлась Маруся. — Но я с ней ещё поговорю, скажу ей.

— Скажи, доченька. Вот хорошо было бы, Василий, если бы к нам ещё и Лидушка приехала. А то что ж это…

— Мама, чайник!

— Ну вот, вскипел, давайте чаёк пить.

Ольга разлила по старым, с привычными, любимыми трещинами и щербинами чашкам свежезаваренный чай, покрытый маслянистой плёнкой, на которой ещё плавали неосевшие чаинки.

— Доставай варенье, — сказал жене Василий. — Ну вот видишь, — обратился он к Марусе, — потихоньку обустраиваемся. Квартира хорошая, большая. Вот Лида всё говорила мне: приватизируй, папка, ту квартиру, приватизируй. А если бы я ту приватизировал, эту бы не дали.

— Почему? — удивилась Маруся, прихлёбывая горячий чай.

— Закон такой. Раз приватизировал, значит, уже не можешь обратно государству сдать.

— Ну, а эту-то, я надеюсь, вы приватизируете? — спросила Маруся, гораздо больше доверявшая сестре, чем родителям.

— Так нельзя же, — ответил ей отец. — Да и незачем.

— А почему нельзя?

— А нельзя, потому что она не наша. Она принадлежит заводу. Дело в том, что завод на свои деньги построил несколько домов. И только самым старейшим, заслуженным работникам дал квартиры. В подарок. Но чтобы эту квартиру приобрести, нужно заплатить налог на подарок, десять миллионов. То есть на самом деле она принадлежит заводу, а мы её как бы арендуем. Это мне завод предоставил как старейшему работнику, — ещё раз гордо подчеркнул Марусин папа.

— И её нельзя, например, продать или разменять?

— Нет. То есть можно, но для этого нужно сначала налог заплатить, десять миллионов. Да нам и не надо.

— А, я извиняюсь, по наследству её тоже передать нельзя?

По воцарившемуся недовольному молчанию Маруся поняла, что ей не стоило задавать этот, как ей казалось, вполне невинный и, главное, логичный вопрос.

— Ну, мы вообще-то пока помирать не собираемся, — обиженным голосом ответил, наконец, Василий.

— Да я ж не к тому, — смущённо начала оправдываться Маруся. — Не в том смысле.

— Сказали, сказали, — раздражённо протянул Василий, — что вроде бы детям можно будет в ней жить.

— А внукам?

— Ну уж это я не знаю, — отрезал Василий, окончательно нахмурившись.

Чтобы развеять неприятную атмосферу, Маруся была вынуждена сказать:

— У Серёжки всё в порядке. Вам привет передавал.

Фраза возымела действие, внеся потерянное оживление.

— Как он там? Расскажи. А то мы что-то всё про Лидушку да про Лидушку, а про Серёжку-то и ни слова. Как он живёт? — суетливо стала расспрашивать Ольга.

— Живёт хорошо, — веско и обстоятельно начала Маруся. — Отдельная комната у него, всё своё.

Каждый раз, приезжая домой, Маруся говорила родителям, что у Сергея отдельная комната, и каждый раз они воспринимали эту информацию как новость.

— Так это что же, он сам всё хозяйство ведёт? — удивилась мать, шумно прихлёбывая чай.

Маруся вспомнила логово брата с бегающими тараканами и пыльными подкассетниками на заваленном столе. Вспомнила и чайник, очень похожий на тот, из которого Ольга наливала кипяток теперь, но гораздо грязнее. (Кстати говоря, прошлой зимой Маруся с Лидой подарили родителям хороший импортный электрический чайник, однако Ольга пользовалась им, только когда приходили гости.)

— Конечно, мама, сам. Кто же ещё?

— И он успевает? Как у него там, прибрано? Скажи матери правду.

— Ну да, прибрано. Нет, конечно, иногда бывает беспорядок. Он ведь много работает, у него же защита скоро. Но в целом всё нормально.

— И когда же он думает защищаться? — поинтересовался Василий. Он уже допил свой стакан и теперь просто сидел, внимательно слушая дочь.

— Скоро уже. Аспирантуру закончит и сразу.

— Слышишь, Ольга, — Василий мечтательно потянулся, — наш сын станет кандидатом наук! Ты только подумай, каких мы с тобой детей вырастили. Ещё со школы понимали, что учиться надо, а не дурака валять. Вдолбил им отец в голову, что ученье — свет, а неученье — тьма! И теперь посмотри: старшая дочка уже получила высшее образование, младшая тоже скоро уже закончит. А Серёжка скоро станет кандидатом наук! Ты подумай только, Серёжка!

Василий довольно улыбнулся, заложил, как всегда, руки за голову, затем посмотрел на Марусю и спросил:

— А ты собираешься в эту, в аспирантуру поступать?

— Ой, папка, не знаю. Как получится. Я же на втором курсе только. Мне ещё рано об этом думать.

— А вот тут ты ошибаешься! Сейчас как раз самое время начинать думать. Поверь отцу, он зря не скажет.

— Серёжа тебе не говорил, когда он домой собирается? — робко спросила Ольга.

— Ты что, мама! — воскликнула Маруся почти с возмущением. — Ты не понимаешь, что ли? У него же сейчас самая горячая пора, столько работы — подумать страшно! Пока не защитится, вряд ли приедет. Некогда ему.

— Ну и правильно, — нехотя согласилась мать. — У него сейчас дело должно быть на первом месте.

Василий игриво ухмыльнулся, подмигнул Марусе и посмотрел на жену.

— А может, мы сейчас пропустим по рюмочке, а? В честь приезда дочки.

— Не хочу, устала, — тихо проговорила Маруся.

— Ещё чего выдумал! — закипятилась Ольга. — Алкаш! Будешь мне тут спаивать ребёнка!

— Ну всё, всё! Не хотите — не будем.

Маруся улыбнулась, оглядела родителей, постаравшись это сделать как можно более любящим взглядом, и устало сказала:

— Спать хочется.

— Конечно! — своим обычным заботливо-суетливым тоном ответила Ольга. — Давно спать пора, а ты ещё с дороги, устала.

Она встала и повела Марусю в её комнату. Оставив дочь там, вышла и вскоре вернулась с охапкой постельного белья. Бельё было очень знакомым и на шершавой обивке кровати, куда Ольга его положила, смотрелось чрезвычайно по-домашнему.

«Как здорово! Бельё в цветочек! И не накрахмаленное, а нормальное — нежное», — подумала Маруся, с отвращением вспомнив казённое постельное бельё с лиловыми печатями, которое им выдавали в общежитии. Она хотела помочь маме заправить в пододеяльник одеяло, тоже до невозможности знакомое и пахнущее домом, но та воспротивилась:

— Ещё чего! Ко мне дочка приехала, а я ей постель не постелю?

Тогда Маруся подошла к окну и, пока Ольга стелила, смотрела на незнакомый вид пустынного микрорайона. Дома только начинали заселяться, и горели лишь редкие окна, за которыми виднелись голые стены необжитых квартир. Маруся скользила по ним утомлённым взором, пытаясь увидеть людей, но не отдавая себе в том отчёта и ни о чём не думая. Из оцепенения её вывел голос матери:

— Ложись, доченька, я сейчас тоже спать лягу.

Маруся посмотрела на Ольгу и вдруг поняла, как её мама устала за этот день.

— Я сейчас тоже спать лягу, — повторила Ольга, в то время как Маруся не могла смотреть на её тяжёлые редкие морщины. — Сейчас, только посуду помою и мешки из-под мусора постираю — и лягу.

— Прости, мама, что ты постираешь? — Маруся была уверена, что ослышалась.

— Мешки из-под мусора, знаешь? Которые Лидушка купила, когда с тобой приезжала, помнишь? Говорит, чего это папка, когда с утра мусор выносит, должен с ведром возвращаться, и купила мне. Долго они валялись, всё как-то я про них забывала, а потом подумала: дай-ка попробую. И правда, оказалось удобно. Теперь папка на работу идёт, берёт с собой мешок с мусором. Мусор высыпает, а мешок в карман.

— Господи, мамочка, он же грязный, из него же вытечь может! Карман испачкает.

— Так в кармане-то у него другой мешок лежит, чистый. Он грязный мешок в чистый кладёт, и в карман. А с работы приходит, я оба мешка стираю.

— Мама! — с умилением воскликнула Маруся. — Мусор надо выкидывать вместе с мешком!

— Как с мешком? Зачем? — судя по интонациям Ольги, эта мысль показалась ей абсурдной.

— Они же, мама, одноразовые!

— И кто это тебе сказал? Это если неаккуратно пользоваться. А если аккуратно пользоваться, они долго не рвутся.

— Да неужели тебе больше делать нечего, как их стирать! — возмутилась наконец Маруся.

— А долго ли! — засмеялась Ольга. — Раз-раз и готово.

— Но зачем

это надо, мама? Они же дешёвые! Сколько они стоят? Семь тысяч? Восемь? Их же надолго хватает! Ты что, не можешь себе позволить раз в два месяца купить мешки для мусора?!

— Так и это деньги, доченька, — ответила Ольга. — Копейка рубль бережёт. Я лучше тебе их пошлю. Или в посылку что-нибудь куплю.

— Много ты на них купишь! — сквозь зубы пробурчала Маруся.

Ольга посмотрела на неё как на очень-очень маленькую.

— Это ты пока так говоришь. А вот начнёшь работать, узнаешь цену копейке.

«Эх, мама, мама! Уж чего-чего, а это я знаю, — подумала Маруся, но ничего не сказала, хотя ей было очень обидно. — А вот ты не знаешь цены минуты, и похоже, уже не узнаешь».

— Ну ладно, — вздохнула Ольга, — ложись-ка ты, доченька, баиньки. Время уже позднее.

Она подошла к Марусе и поцеловала её в лоб, после чего вышла, медленно закрыв за собой дверь.

Маруся была рада остаться одна. Она подвернула простыню и села на край кровати, даже не думая начинать раздеваться, хотя её сильно клонило в сон, а просто сидела, наслаждаясь тишиной, ничего не делая и ни с кем не разговаривая.

«Сигаретку бы, — подумала она. — Жалко, что я не курю».

Её мысли свободно текли, плавно и бессвязно переходя одна в другую. Вспоминалось и недавнее прошлое, но уже без прежнего драматизма. Лиза теперь была не той бессердечной гадиной, что раньше, а представлялась в воспоминаниях чем-то очень хорошим, добрым и не поддающимся какой-либо человеческой оценке. Маруся по-прежнему злилась, но уже не на Лизу, а на судьбу, что та отвела ей так мало времени на счастье. «Ещё хотя бы годик такой жизни, как на первом курсе, — думалось ей, — и мне больше ничего не было бы нужно. Я бы жила одними воспоминаниями, я бы смогла».

Девушка обвела глазами стены с уродливыми обоями, кое-где уже начавшими отклеиваться. «Пора ложиться спать», — со вздохом подумала она.

Маруся выключила свет и легла, но мысли о Лизе, раз возникнув, уже не затихали в её тяжёлой голове, мешая заснуть. Наконец она не вытерпела, встала с постели, включила свет и достала из своей сумки, которую когда-то уже успела перетащить к ней в комнату заботливая мама, маленький фотоальбом. Нашла фотографию Лизы и долго её рассматривала, лёжа на кровати. Сама Лиза считала эту фотографию неудачной, но Марусе она нравилась больше всех. Обычное лицо, в меру пухленькое, симпатичное, но ничего особенного, добродушное, даже доброжелательное и уж никак не способное на гадости и на подлый расчёт. «Мерзавка!» — подумала вдруг Маруся, и ей захотелось плакать. Она захлопнула альбом. «Господи, почему мы получили эту квартиру, почему я сейчас не в старой, где каждый гвоздик в стене был родной?!« — ей стало казаться, что будь она в старой квартире, всё было бы хорошо, как всегда, когда она туда приезжала. Маруся как можно скорее выключила свет, чтобы не видеть ужасной пустой комнаты, и снова легла спать.

Она уже успокоилась и потихоньку становилась снова способной ко сну, когда увидела, что дверь в её комнату медленно и бесшумно открывается, а в дверном проёме заметила силуэт осторожно заглядывающей Ольги. Та была уже в халате и с распущенными волосами, видимо, зашла проверить дочку перед сном.

— Мама! — шёпотом воскликнула Маруся. Она была рада увидеть хоть кого-нибудь живого.

— Что, Марусенька, не спится? — спросила Ольга, садясь на край кровати.

— Да нет, мама, сейчас засну. — Марусе казалось, что она вернулась в детство, когда мама всегда приходила посидеть с ней на ночь.

— Мама, а где папка? Спит?

— Нет ещё. Газету читает.

— Передай ему спокойной ночи. И извинись за меня, что я сама не пришла, пусть не обижается, очень спать хотелось.

— Ещё не хватало! С чего это он будет обижаться?

— Но ты всё равно скажи.

— Хорошо, доченька, скажу… Ну вот, приехала к маме доченька, мама будет спать спокойно. Те-то двое уже большие, а ты — просто моё сердечко. Уж я за тебя переживаю! — говорила Ольга, поглаживая и похлопывая Марусю поверх одеяла.

Маруся села на кровати и обняла мать. Ей давно не было так хорошо и уютно, она уже отвыкла быть кому-то нужной. Они сидели так минуты три. Маруся ничего не говорила, только прошептала несколько раз дрожащим голосом:

— Мама! Я так устала, я так устала!

 

III.

На следующее утро Маруся проснулась в превосходном настроении. Отец ушёл до её пробуждения, мама покормила её настоявшимся вчерашним борщом, а после еды спросила:

— Ну что, Марусенька, покушала, теперь, наверно, по гостям пойдёшь? — судя по голосу, у неё тоже было отличное настроение.

— По каким ещё гостям? — изумилась Маруся и поёжилась от одной мысли выходить на мороз.

— Ну, к каким-нибудь школьным подружкам своим, — простодушно ответила на вопрос дочери Ольга.

— Мама! — начала раздражаться Маруся. — Сколько раз я тебе говорила: нет у меня никаких школьных подружек.

— Как это нет?

— Так это нет! Ну подумай сама, какие они мне подружки! Вот припрусь я к ним, и что скажу? Здравствуйте, я ваша тётя? Ну о чём мне с ними разговаривать?

Мать пристально посмотрела на дочь и заметила, хитро усмехаясь:

— Нет, всё-таки ты у меня дикарь.

— Мама, ну какой же я дикарь? Пойми ты меня, я уже стала забывать, как зовут моих одноклассниц, а ты мне предлагаешь к ним идти.

— Не хочешь к одноклассницам — не надо, — согласилась Ольга. — Сходи к Свиридовым. У Марьи Петровны такие две дочки замечательные. Ты их помнишь: Ирка и Ленка? Сходи посиди — про Москву им расскажешь. Им будет интересно.

— Мама! Ты понимаешь, что мне — мне будет неинтересно! Совсем неинтересно. Да и что я им расскажу про Москву такого? Про неё вон по телевизору каждый день рассказывают.

Ольга покачала головой:

— Нет! Что ни говори, а ты дикарь!

— Почему сразу дикарь? Я в Москве очень много общаюсь, а сюда приезжаю отдохнуть от общения.

— Дикарь-дикарь! — задорно поддразнила Марусю мать.

— Господи! У меня складывается такое впечатление, что ты меня хочешь из дома выпроводить!

— Я?! Да бог с тобой, как же можно! — испуганно начала оправдываться Ольга. — Но просто… я думала, тебе скучно дома сидеть.

— Нет, мне дома не скучно, мне дома замечательно. Мамочка, родная, я по вам так скучаю, я с вами за каникулы набыться не успеваю, а ты меня гонишь к каким-то Свиридовым.

Такая трактовка событий несколько успокоила и даже обрадовала Ольгу. Она только подумала (уже не в первый раз): «Что же это моя доченька такая нервная домой приехала», — и решила разговаривать с Марусей как можно осторожнее, чтобы случайно не задеть.

— Ну тогда со мной поговори, — сказала она. — Давай ещё чайку. Расскажи мне что-нибудь.

— Ну чего тебе рассказать?

Разливая чай, Ольга приветливо улыбалась, но сама была при этом внутренне напряжена и обдумывала, какой бы вопрос задать дочери, не вызывая раздражения. В итоге она спросила просто:

— Как ты там живёшь, доченька? Расскажи мне.

Снисходительно улыбаясь, Маруся захныкала:

— Ну вот как ты хочешь, мама, чтобы я отвечала на этот вопрос?! Хорошо живу, нормально, как все. Я не умею на такие вопросы отвечать.

— Мальчика у тебя не завелось?

— Ой, мама, ну вот всегда ты спросишь… Нет, не завелось! — крикнула Маруся на пристальный взгляд матери. — Ну?

— Правильно, доченька, — Ольга решила оставаться как можно более приветливой и не реагировать на грубость Маруси, — правильно. Тебе сейчас учиться надо, а парни — это успеется. В таких делах торопиться не нужно. А если что, Марусенька, ты мне сразу говори, я тебе кое-что объясню.

— Да ничего я не буду говорить, вот ещё! Замуж буду выходить — скажу. И что это ты мне можешь объяснить, чего бы я без тебя не знала?

Ольга не столько обиделась, сколько огорчилась таким ответом. «Ещё пойдёт так по рукам!» — испугалась она, но тут же отогнала жуткую мысль, решив вернуться к этой теме, когда дочь будет поспокойнее.

— Расскажи мне, мама, лучше, как вы тут, — сказала Маруся.

— Да как мы тут. Обыкновенно. Денежек всё время не хватает. Я уже и не помню, когда зарплату получала в последний раз. Папке тоже — недавно выплатили пятьсот тысяч, а что такое пятьсот тысяч, когда ему уже семь месяцев зарплату не платили. У завода денег нет. Денег нет, а вон директор опять в Египет поехал. У нас тут на дворе зима, а он в море купается! А мы же ещё всё время о вас думаем. Только и думаем, как бы вам побольше денег выкроить. Очень трудно мы живём, и просвета, доченька, не видно, не видно. Хорошо ещё огород есть.

«Ну, это теперь надолго», — подумала Маруся с лёгким отвращением, и сказала:

— Да ладно, мама, может всё ещё наладится. Не всегда же так будет. Будет ещё всё хорошо.

— Ой, не знаю, доченька, не знаю. Папка у нас не начальник. А ему ведь уже под пятьдесят, значит, уже и не станет. А теперь только начальникам будут много платить, простым людям, я думаю, уже не будут. Может, вы чего-то добьётесь, а мы уже всё. Давайте учитесь, работайте, потому что на нас надежда плохая. Вот Серёжа защитится, станет кандидатом наук, может, что изменится.

— А как бабушка поживает? — спросила Маруся, которой страстно хотелось переменить неприятный для неё разговор.

— Только знаешь, что я тебе скажу, — не слушая её, тревожно и тихо, как будто стараясь, чтобы кто не услышал, хотя в квартире никого, кроме них, не было, продолжала Ольга. — Ты ничего такого не подумай, но мне кажется, что лучше ему сюда не возвращаться. Думаю, здесь кандидату наук трудно найти работу.

«Да уж, тут это всё равно, что голубой», — усмехнулась про себя Маруся и снова задала свой вопрос:

— А как бабушка?

— Что бабушка? Плохо бабушка, болеет. Сидит целыми днями, даже ходить ей уже трудно. Готовить сама не может. Папка каждый день ей еду носит. Ты уедешь — наверно, к себе её заберём, у нас жилплощадь теперь большая… Дядя Боря совсем бабушке не помогает, — добавила Ольга задумчиво.

— Кстати, — оживилась Маруся, — мне надо будет к ним с тётей Дуней зайти, привет от Славика передать.

— Только ты уж, Марусенька, не говори им ничего, что я тебе рассказываю. Пусть уж это между нами, ладно?

— Не беспокойся, мама, мне будет о чём с ними поговорить и без этого.

— Что, трудно Славе служить? — понимающе спросила Ольга.

— Трудно, мама. Такое ощущение, будто у него вообще нет родителей.

— Ой, доченька, не говори ты им ничего. Бесполезно это. Только себя нервировать.

— Да ничего я им не скажу. Просто привет передам.

Ольга задумалась.

— А он — Слава — к тебе, значит, часто заходит?

— Да, заходит.

— Бедняжка! Он ведь один-одинёшенек. Ты уж его не обижай, привечай поласковей. А между нами говоря, так иной раз и накорми. Он ведь — почти что сирота.

— Ладно, мама, спасибо, — сухо сказала Маруся, поспешно, с грохотом отодвигаясь от стола и вставая. — Пойду я, пожалуй, телевизор посмотрю, а то я по телевизору соскучилась.

Это было неправдой. Она нисколько по нему не соскучилась, более того, совершенно отвыкла от телевизора — просто очень хотелось уйти с кухни. Но идея показалась ей неплохой, особенно когда она вошла в зал и увидела новый импортный телевизор с дистанционным управлением. Старый «Горизонт», бывший когда-то хорошим и цветным (Маруся отчётливо помнила, как его купили, как она радовалась, что у них теперь цветной телевизор), а лет пять назад совсем «выцветший», в прошлом году сломался окончательно, и родителям ничего не оставалось, как разориться на этот новый.

Маруся уселась на диван (тот самый, на котором началась эта повесть), включила телевизор и стала смотреть что ни попадя, постоянно переключая с программы на программу и каждый раз радуясь, что для этого не нужно вставать. Первая половина дня — передачи все были дурацкие, но хотя Маруся и негодовала на «маразм», который «невозможно смотреть», за телевизором она просидела до самого обеда. За это время перед её взором прошли: репортаж с чемпионата мира по гандболу, документальный фильм про детские годы Чюрлёниса, губернский вестник, сказка киностудии «Узбекфильм» и бесчисленное множество рекламы. Реклама была интереснее всего. Маруся поймала себя на том, что не может от неё оторваться, а сидит, как заворожённая.

К обеду пришёл отец. Как всегда, весёлый и подтянутый.

— Как студентка отдыхает? — спросил он с порога.

За обедом он разговаривал своим обычным бодрым тоном, не допускающим мысли, что собеседнику может быть менее весело. Марусю это стало уже очень сильно нервировать.

— Ну что, Ольга, дочерей-то скоро замуж будем выдавать. Ты посмотри, какая красавица тут передо мной сидит. От парней-то, небось, отбою нет, а Марусь?

Маруся надеялась, что за неё вступится мама, но маме самой было интересно, поэтому она молчала. Сил сдерживать раздражение не было никаких, и Маруся его выплеснула:

— Ну вот что я должна ответить? Как на такие вопросы отвечать? Я не знаю. Нет, правда, вы меня научите сначала, как отвечать на такие вопросы! А потом задавайте, сколько влезет!

— Серёжка-то не скоро женится, — продолжал свои рассуждения Василий, не замечая тона дочери. — Этот нет. Этот весь в науке, я его знаю.

Маруся наскоро поела и, отказавшись от чая, умыкнула к себе в комнату. Там, так и не придумав, чем бы заняться, она разлеглась на кровати и долго валялась, глядя в потолок и думая о Лизе. В самый разгар её мечтаний, когда ей уже стали приходить в голову совершенно фантастические вещи, как, например, возможность того, что сейчас раздастся звонок в дверь и на пороге окажется Лиза собственной персоной, скажет, что ушла от Саши, потому что он запрещал ей видеться с Марусей, и станет за всё просить прощения, в самый, можно сказать, кульминационный момент, когда Маруся Лизу простила, но после некоторых колебаний всё же спросила: «Но объясни мне, зачем, почему ты так поступила со мной?» — в это мгновение в комнату вошёл Василий. Лиза едва только успела открыть рот для хорошего, логичного ответа.

— Может, почитать чего хочешь? — спросил у Маруси отец.

— Да нет. Захочу — почитаю.

Василий задумался.

— А может, в баню хочешь сходить? Тут теперь рядом. Недорого.

— Да ну, — лениво протянула Маруся.

— А то бы сходила. Хорошо там. И для здоровья полезно. Я теперь часто.

Видно было, что ему не хочется уходить, что он ищет повода остаться и поговорить с дочерью. Немного подумав, Василий развернул к Марусе стул, стоявший возле письменного стола, сел на него и со своей неизменной сангвинической улыбкой, глядя Марусе прямо в глаза, попросил:

— Ну-ка расскажи мне, как вы там живёте, московские студенты, передовая, можно сказать, молодёжь. О чём думаете, о чём говорите?

Маруся постаралась отвечать как можно более вежливо:

— Знаешь, папка, вы меня своими вопросами прямо ставите в тупик. Ну вот что мне говорить? А вы здесь о чём думаете и говорите? Ты можешь ответить?

— Да мы… Да что мы! Про нас-то неинтересно. Что мы? Это там у вас жизнь молодая, кипучая. А про нас и так всё ясно… Ну вот скажи мне, к примеру, как у вас там отнеслись к замене… — И Василий назвал фамилии двух высокопоставленных лиц.

Если фамилия первого лица показалась Марусе смутно знакомой, то фамилия второго, заменившего первое, совсем ни о чём ей не говорила.

— Да в общем-то никак… — ответила Маруся. — А кто это хоть такие?

Василий был потрясён:

— Как же

так! Живёте в Москве, в самом центре событий, и не знаете, что происходит! Это что же, выходит, я больше тебя знаю?!

Тут настал Марусин черёд изумиться:

— Конечно, папка. А ты как думал? Откуда мне всё это знать? Подумай сам: телевизора у меня нет, газеты я не покупаю, у соседки есть радио, но она только музыку слушает. Откуда?

— Я думал, вы там друг с другом, с ребятами всё обсуждаете.

— Ха-ха! Обсуждать нам больше нечего! Мы же там, папка, учимся. Нам не до того.

— Странно, — с недоумением сказал Василий. — Во все времена студенты были самой политически активной частью населения.

— А теперь вот нет.

— Я полагаю, что это очень плохо, — важно начал рассуждать Марусин отец. — Если одни только пенсионеры будут бороться, а молодёжи ни до чего дела не будет, то так ничего и не изменится.

Маруся зевнула.

— Папка, а что мама делает?

— Да что-то там на кухне копошится. Посуду, наверно, моет.

— Пойду ей помогу, — Маруся, потягиваясь, встала с кровати.

— Пойди, помоги, — одобрительно сказал ей вслед Василий. — Вот умница, дочь.

На кухне Ольга с озабоченным лицом отчищала от плиты пригоревшее молоко с помощью старого ножа с деревянной ручкой.

— Мама, давай я посуду помою, — предложила Маруся, входя.

— Да не надо, Марусенька, я сама. Ты лучше отдыхай.

— Это что же, мне две недели ничего не делать, что ли? — возмутилась Маруся. — Я домой приехала, а не в гости! Давай помою.

— Ну ладно, помой… Спасибо, доченька.

Маруся составила посуду в раковину, взяла бутылку с моющим средством, стоявшую на кухонном столе и пустила воду. Она не пожалела, что решила этим заняться: по мере того, как тарелки (с которых она ела ещё в детстве) выстраивались, чистенькие, с блестящими подтёками, на старой металлической сушилке (уже кое-где начавшей ржаветь, но привычной и родной), дурные мысли покидали Марусю, озлобленное настроение сменялось умиротворённо-сосредоточенным, раздражение на родителей уступило снисходительному отношению к ним, и вообще ни о чём плохом не думалось. Из этого приятного состояния увлечённости трудом Марусю внезапно вывел испуганный крик матери, наконец отвернувшейся от плиты:

— А-а! Что ты делаешь! Ты что — отравить нас всех задумала!

Маруся не поняла, в чём дело, и изумлённо уставилась на Ольгу. Та не замедлила пояснить, и всё тем же истошным криком:

— Чем ты моешь!

— А что такое? Средством.

— Это же химия!

— Ну и что же. Понятно, что не математика.

Марусин юмор не был оценён.

— Вот ты газет не читаешь и не знаешь, сколько там всякого вредного в этой химии!

— Мама! Здесь же написано: для мытья посуды.

— Написано! А мало ли чего они туда могли подмешать!

— Так чем же вы посуду моете?

— Содой.

— А сода, выходит, не химия?

— Сода не химия.

Маруся засмеялась.

— Интересная логика. А зачем же это средство тут стоит?

— Ну, если посуда сильно грязная, я её сначала этой химией, а уж потом содой. Ты, Марусенька, те тарелки, что уже помыла, тоже содой почисти.

Как Маруся ни спорила, как ни доказывала, как ни выходила из себя — переубедить Ольгу ей не удалось. Пришлось домывать оставшуюся посуду содой, что значительно менее эффективно, но больше всего Марусю возмутила необходимость перемывать уже чистое. Вся радость от работы испарилась. Лёгкий, приятный труд, успокаивающий нервы, превратился в тупую, выводящую из терпения своим идиотизмом повинность.

«Почему меня дома всё так раздражать стало? — недоумевала Маруся. — Не замечала я раньше всего этого, что ли?»

Ужин прошёл относительно спокойно, потому что Маруся избрала новую тактику: она просто не реагировала ни на юмор отца, ни на вопросы матери, молча глотала свою яичницу, изредка односложно отвечая.

После еды она снова помыла посуду содой, уже без возмущения. Родители не могли на это нарадоваться, а Ольга даже робко попросила дочку сходить с утра в магазин, на что Маруся охотно согласилась. Ей надоело сидеть дома.

Марусе было одиноко. Её всю пронизывало ощущение бессмысленности и бесцельности существования. Ей нужно было с кем-нибудь поговорить, поделиться раздражением на родителей, на домашнюю скуку. С кем-нибудь, кто мог бы посмеяться надо всем этим вместе с ней, обратить всё в шутку, в милую невинную хохму. Но с кем? Марусе оставалось только самое страшное, унылое, апатичное одиночество, когда не только не с кем поговорить, некому позвонить, написать, но даже и не о ком подумать. Первый день дома прошёл неважно.

Перед сном к ней снова зашла мать. Ольгу тяготило, что ей так и не удалось поговорить с дочерью по душам. Винила она в этом себя, свои вопросы «в лоб» и, подумав, решила потихоньку завоёвывать утраченное доверие дочери, просто посидеть с ней, поговорить о чём-нибудь нейтральном. «А там и сама что-нибудь расскажет», — рассуждала Ольга.

Маруся лежала на боку с открытыми глазами — сон и не думал к ней идти. Ольга села рядом. С любовью глядя на Марусю и радуясь, что та наконец дома, она спросила, тепло и доброжелательно:

— А вот эта девочка, про которую ты мне рассказывала, как её звали, Лиза?

— Да, Лиза, — ответила Маруся, внутренне напрягаясь.

— Вы с ней дружите?

— Дружим.

— А как она учится?

— Хорошо.

— Надо же, какие молодцы! Как тогда на первом курсе подружились, так до сих пор и дружат! Дружите, девочки, дружите, и мне спокойнее, что ты там не одна. А эта дружба — студенческая — она самая крепкая. Это уж теперь на всю жизнь. Знаешь, раньше песня такая была: «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве».

— Не знаю.

— Да что ты! Когда ты была маленькая, эта песня самая популярная была.

— Никогда не слышала этой дурацкой песни.

— Расскажи мне про свою Лизу. Как она поживает? Что у неё новенького?

Маруся лежала и думала: «Язык мой — враг мой». Всё лето она взахлёб рассказывала маме, какая Лиза замечательная, и теперь это самым идиотским образом оборачивалось против неё.

— Ничего новенького, всё старенькое. Прекрасно поживает… Слушай, мама, оставь меня в покое, спать очень хочется.

— Конечно, доченька, извини. Спи, солнышко. Спи, моя радость.

Ольга встала и направилась к двери. У Маруси было черным-черно на душе. Она не выдержала, не смогла дождаться, пока мама уйдёт, и злобно прошипела:

— Нет, я не понимаю, как так можно! Кто тебе разрешал лезть мне в душу?! Пришла тут, задаёт всякие вопросы… Откуда ты знаешь мою жизнь? — в Марусином голосе послышались истерические нотки. — Откуда ты знаешь, что мне приятно, а что нет?

— Доченька, да что с тобой! — испугалась Ольга. — Что же ты такая неспокойная. Что-нибудь у тебя стряслось? Что-нибудь случилось? Расскажи.

— Да! Так я тебе и расскажу! Как ты думаешь, я сюда приехала, чтобы рассказывать о неприятностях, или чтобы о них забыть? Я к вам приезжаю, чтобы отдохнуть, понимаешь, а ты мне покоя не даёшь, в душу лезешь! Всё! Уходи, уходи, я спать хочу!

Оставшись одна, она тут же разрыдалась — в подушку, чтобы никто не слышал. Затем включила свет, достала альбом с фотографией Лизы и очень долго смотрела на милое, доброжелательное лицо.

«Мерзавка! Тварь! — почти с наслаждением думала Маруся. — Из-за тебя я кричу на свою мамочку. На свою любимую… хорошую…» — Мысли Маруси путались, и она снова плакала.

Наконец, немного успокоившись, она спрятала альбом, выключила свет и опять попыталась заснуть. Но жгучий стыд не давал ей спать. Ей хотелось пойти разбудить родителей и, заливаясь слезами, долго просить у мамы прощения, хотя Маруся и знала, что та её за всё простила. Болезненно потея, с возбуждённо горящим лицом она тщетно ворочалась с боку на бок. Вконец измучившись, Маруся вытянулась на кровати, укрылась одеялом до шеи и, обливаясь презрением к самой себе, тихо, но внятно, пугаясь собственного голоса, прошептала:

— Тётя Тася, помоги!

После этого она действительно вскоре заснула. Но всю ночь её беспокоили кошмары.

Ложась спать, Ольга пожаловалась мужу, уже лежавшему на разложенном диване:

— Что-то Марусенька такая нервная, неуравновешенная домой приехала. Я вот думаю, уж не случилось ли у неё там чего.

Василий нахмурился:

— Глупости всё это. Оставь лучше девку в покое. Ты что, не видишь, устала она, переучилась. Вот немножко отдохнёт, наберётся сил, и у неё это пройдёт. Поверь моему слову. Я знаю, что говорю.

Ольга покачала головой.

— От выпивки тогда отказалась. Слушай, может, она там пьёт? Так, что здесь уже не может. Мне Светлана Андреевна говорила, что это самый верный признак: если человек отказывается, значит, пьющий.

— Ага! А если никогда не отказывается, то непьющий, так что ли? Наслушаешься своих подружек, а потом сама как скажешь что-нибудь. Оставь девчонку в покое. Вот увидишь — перебесится.

Ольга ничего на это не ответила и молча выключила свет.

— Надо будет мне завтра уже пойти, узнать ей насчёт обратного билета, — вздыхая, пробормотал Марусин папа.

— Конечно. Поезд проходящий, билетов может и не быть, надо брать сильно заранее, — нехотя согласилась мать.

 

IV.

Однако Василий оказался прав. Маруся понемногу успокаивалась, приходила в себя. Осознав однажды целительную силу несложной работы, она вся ушла в помощь родителям по дому.

Вставала теперь Маруся рано. Впрочем, как бы рано она ни встала, родители уже были на ногах. Марусю это удивляло, она каждое утро задавалась вопросом, во сколько же надо проснуться, что бы встать раньше их. До завтрака она шла в соседний магазин купить хлеба, а также молока, творога или сметаны — когда как. Выйти, только встав и умывшись, на утренний морозный воздух, пройтись пустынным двором по хорошо утоптанным тропинкам, когда снег, который скрипит под ботинками, почти такой же белый, как и тот, что вокруг — вот это было наслаждение! С каким отвращением вспоминала Маруся московскую слякоть!

Спать она ложилась тоже рано — сразу, как только возникало желание. Такой режим сна благотворно действовал на Марусины нервы и был намного более здоровым, чем тот образ жизни, который она вела в Москве, когда уже умираешь, как хочется спать, но всё равно сидишь и общаешься, напрасно чего-то ожидая, надеясь непонятно на что и боясь чего-нибудь пропустить.

Теперь каждый раз после еды она мыла посуду, кроме того она мыла полы и делала уборку. Благодаря её стараниям новая квартира становилась всё более обжитой, что происходило бы гораздо медленней, если б не она. К примеру, Маруся наконец повесила в одной из комнат шторы, которые до этого уже не известно сколько валялись в той же комнате на кровати.

С родителями ей было по-прежнему трудно. Они были всё так же надоедливы и бестолковы. Но постепенно Маруся привыкла и уже без раздражения разговаривала с ними, по-прежнему односложно отвечая на их расспросы и снисходительно улыбаясь про себя.

Однажды она заглянула в стоявшую в зале стенку и увиденное заставило её схватиться за голову. Столько ненужных вещей, которые и вещами-то назвать нельзя, она в жизни не видела. Коробки из-под конфет, которые уже сто лет как не выпускаются, пугающие своим архаичным оформлением, набитые всевозможными бумагами, среди которых были письма маме от её школьных подруг, инструкции и паспорта к давно сломавшимся и выброшенным приборам, в том числе к прежнему телевизору, и старые пожелтевшие рецепты — Марусе бросился в глаза лежавший сверху в одной из коробок рецепт на очки для двенадцатилетнего Сергея; пустые упаковки и пузырьки из-под лекарств, пластмассовые пяльцы, на которых никто никогда не вышивал, жестяная банка из-под леденцов монпансье, теперь в ней хранились квитанции за электроэнергию и газ, накопленные за всё время совместной жизни родителей Маруси — ещё со старой квартиры, книги в картонных обложках, никем не читанные, пахнущие пылью и одним своим видом нагонявшие смертельную тоску (лежавшая сверху называлась «Герои Смоленщины») и т. д. Во всех ящиках, на всех полочках хранилось что-нибудь подобное. Маруся ужаснулась:

«Господи боже мой, они весь этот хлам перевезли сюда со старой квартиры! Это ведь мусор, самый натуральный мусор!»

Но кухонный стол, в который она однажды заглянула, когда ей зачем-то понадобились спички, потряс её куда больше. Спичек она так и не нашла, хотя Ольга уверяла, что они там есть. Семь или восемь коробков, попавшиеся Марусе, были все пустые. Зато она обнаружила множество обрывков шпагата, сломанное топорище без топора (вообще непонятно, откуда взялось!) дырявую картонную коробку от старой мясорубки, на четверть заполненную сушёной травкой, давно потерявшей и запах, и цвет, и потому могшей с равной вероятностью быть как петрушкой, так и мятой, и многое, многое другое. Пустые полиэтиленовые пакеты из-под молока лежали в хронологическом порядке и занимали отдельный ящик. Увидев всё это, Маруся твёрдо решила при первой же возможности сделать уборку на кухне.

И вот возможность представилась. Другими словами, Маруся осталась дома одна. В первую очередь она вынесла мусор. Выстлав ведро новым мешком, Маруся принялась за дело. Со столом она разделалась очень быстро. За считанные минуты наполнилось ведро, и новые до предела набитые мусором мешки один за другим выстраивались вдоль стены.

«На помойку весь этот хлам!» — думала Маруся с каким-то остервенением. Целые ящики стола становились пустыми, и это наполняло Марусю такой радостью, как будто она сама очищалась от старого хлама.

Настала очередь настенного шкафчика. Там в основном стояла посуда, и мусора было меньше (хотя тоже было что выкинуть). Но на самом шкафчике стояли всем известные жестяные банки с надписями «Соль», «Сода», «Перец», «Гречка» и т. д. Содержимое этих банок повергло Марусю в ужас. В муке завелись жучки, гречка от чего-то почернела, чай пах плесенью. Судя по всему, Ольга когда-то наполнила эти банки, поставила их на шкафчик и забыла о них.

«На помойку!»

Разделавшись с банками, Маруся с интересом посмотрела на шкафчик-пенал. «Вот где должны быть залежи мусора!» — подумала она с энтузиазмом золотоискателя.

Но тут пришла Ольга. Маруся бросилась ей открывать.

— А я уборку на кухне делаю, — объявила она с порога.

— Молодец доченька, — одобрила мать.

Но как только Ольга вошла на кухню, её одобрение сменилось предынфарктным состоянием.

— А-а! Что ты наделала! Зачем ты блюдце выбросила?!

— Мама! Оно же разбитое!

— Так можно же склеить!

— Мама, ты не хуже меня знаешь, что никто никогда его не склеит! Сколько лет назад ты его разбила?

— А пакетики из-под молока! Я ж их столько копила!

— Так вот ты мне лучше ответь, зачем ты их копила?

— Как зачем?! Поедешь в Москву, в чём курицу повезёшь?

— Так я ж оставила два пакетика на всякий случай, — рассудительно оправдывалась Маруся. — Хотя и их надо было выбросить: сколько мы ещё молока до отъезда купим!

Не слушая доводов дочери, Ольга бросилась к мусорным мешкам, попутно тихим ворчанием вновь выражая сомнение в их одноразовости, и стала с оханьями и аханьями спасать многочисленные, как она выражалась, «нужные» вещи.

— Ой, мама, не по-людски вы живёте! — с досадой сказала Маруся. — Хорошо, места у вас много. Если бы я так жила у себя в общежитии, я бы давно и себя, и всех соседей уже похоронила. У нас там принцип — минимум вещей. Понадобится мне, к примеру, пакет — схожу у Лизки попрошу; ей понадобится, скажем, перец — ко мне за ним придёт. Вы, понятное дело, так не можете, но у вас другая крайность…

— Погоди-ка, как это: схожу попрошу? — спросила Ольга, которая была так изумлена, что начисто забыла обо всём остальном. — Разве вы с Лизой не вместе живёте?

«Ах да, чёрт, я же им ничего не рассказывала», — вспомнила Маруся и вкратце поведала своей маме историю переезда Лизы к Саше.

— Так постой, я не поняла, она что — замуж вышла?

— Нет, мама, зачем? Просто переехала.

— А зачем же тогда она переехала?

— Ну, что значит, мама, зачем. Наверно, любят друг друга, — Марусе было приятно ощущать себя современной и прогрессивной.

— Погоди-погоди, я всё равно не поняла. И что — замуж не собирается?

— Пока нет.

— А почему?

— Не знаю, хотят пожить так. Вдруг характерами не сойдутся.

— А дети будут — тогда как?

— Ой, мама, ну сколько можно! Зачем им дети? Они же сами ещё дети!

— А чего тогда живут вместе?

Маруся на мгновение опешила.

— Ну как я тебе объясню, мама, ты что — маленькая что ли?

Ольга задумалась.

— А с кем же ты живёшь?

— С Анжелой.

— А кто такая Анжела?

— Анжела — это соседка.

— Вы с ней дружите?

— Нет.

— Как нет?! — на лице Ольги выразился нешуточный испуг.

— Так — нет. Мама, я что — обязана со всеми дружить?

— Так вы что же это — ссоритесь?

— Нет, мама, и не ссоримся, и не дружим, мы просто соседки. Как можно быть такой непонятливой?!

Этот ответ Ольгу успокоил. Но минут через пять она неожиданно вздохнула и проговорила с искренней горечью в голосе:

— Эх! Жалко мне её!

— Кого? — удивилась Маруся.

— Лизку твою. И не мужняя жена, и не свободная. Ни то ни сё. Как же она потом, бедняжка!

Марусю стал пробирать смех. «Эх, мама, мама!» — только и подумала она.

Приехав домой, Маруся, как всегда, собиралась часто навещать бабушку. Но посетив её однажды, она, как всегда, так и не смогла заставить себя сделать это ещё раз, хотя родители постоянно напоминали. Бабушка была уже очень больна, она практически не ходила, а большую часть времени сидела на табуретке возле батареи и грелась. Помимо этого она была почти совершенно слепая и глухая и абсолютно выжившая из ума. Ввиду этих причин Марусе пришлось долго объяснять, что она Маруся, а в продолжение визита ещё неоднократно напоминать об этом. Бабушка, сбиваясь, повторяясь и заговариваясь, рассказывала скучные истории, которые Маруся знала уже лучше бабушки, из детства Ольги и дяди Бори, причём дядю Борю бабушка постоянно путала с маленьким Сергеем, Марусины попытки её поправлять были тщетны. Когда они с отцом наконец вышли на улицу, Маруся облегчённо вздохнула.

— Что, доча, старость не радость? — с кривой улыбкой спросил Василий, поёживаясь от холода.

С тех пор Маруся, несмотря на упрёки и ворчанье родителей, каждый раз находила какой-нибудь предлог, чтобы не идти с ними кормить бабушку.

Впрочем, и бабушка ни разу о ней не спросила.

 

V.

Дядя Боря и тётя Дуня встретили Марусю очень приветливо.

— Ну что, как сессия? Как всегда отлично? — с порога спросил дядя.

Маруся была отличницей только в школе, но решила не вдаваться в ненужные подробности. Как только она вошла, на неё сразу же дохнуло удушливым запахом нечистоплотности, к которому надо было ещё привыкнуть, прежде чем начать нормально разговаривать.

— Да нет.

— Ну хоть без троек?

— Да, без троек.

— Ну и хорошо, — веско и уверенно заявил дядя Боря, — главное — чтобы без троек, остальное неважно.

Дядя Боря. Маленький, пузатый, коренастый, несмотря на прогрессирующую лысину всё ещё узколобый. С его жёсткого, толстогубого лица не сходит выражение собственного достоинства, и не простого, а оскорблённого. Глядя на него, можно быть уверенным: вот человек, который никогда не чувствовал себя неправым. Лучше всего его может охарактеризовать следующий эпизод.

Маруся, когда ей было лет десять или одиннадцать, как-то раз, увидев дядю Борю, со свирепой физиономией режущего лук, сказала ему своим звонким детским голосом:

— Надо же, никогда в жизни не видела, чтобы человек так долго резал лук и не плакал!

И тут, несмотря на юный возраст, она вдруг остро почувствовала нудную неизбежность того, что дядя Боря сейчас скажет, не сможет не сказать, важно и высокомерно:

— А какая у тебя жизнь, большая, что ли?

Так всё и вышло. Этот случай стал для Маруси одним из тех маленьких детских открытий, которые, несмотря на свою незначительность, навсегда врезаются в память.

Тётя Дуня улыбалась со всем радушием, на какое была способна. Но всё равно улыбка её была кривовата, да и весь вид тёти Дуни — седеющие волосы, которые она каждый вечер наматывала на толстые бигуди, упругий второй подбородок, маленькие заплывшие глазки и нос картошкой — всё выглядело недоброжелательно и отталкивающе неинтеллектуально.

Она пригласила Марусю на кухню. Голос её был мягким, как подгнившее яблоко. К столу была приглашена и маленькая Леночка, долговязая белобрысая кривляка, сестрёнка Славика.

Всё, чем Марусю угощали, было на редкость невкусно и неаппетитно: и пюреобразный зимний салат, и жилистый плов, и мутноватый чай. Марусе стоило больших усилий абстрагироваться от липких, жирных краёв стакана и от потемневших кусочков грязи, засохших между зубьями вилки.

— Ну давай, рассказывай, — обратился к ней дядя Боря, — как там белокаменная?

— Стоит, — усмехнулась Маруся.

— Эх! Давно я там не был! — вздохнул дядя и причмокнул губами.

Тётя Дуня копошилась в раковине. Она спросила, будучи повёрнута к Марусе массивным рыхлым задом:

— Славку-то нашего видишь? Как он там?

Вопрос прозвучал ровно, естественно, даже с интересом. Тётя Дуня не покоробилась и не вздрогнула от своей неискренности и бессовестности. Марусе пришлось это сделать за неё.

— Нормально, — ответила она с вызовом. — Привет вам передавал.

— И ты ему от нас передавай.

«И это что всё? Тема Славика исчерпана?» — Маруся просто остолбенела. Но нет. Дядя Боря спросил:

— Как у него служба идёт? Рассказывает он тебе что-нибудь?

— Да. Дядя Боря, тётя Дуня, — начала Маруся, стараясь не глядеть на них и чувствуя, как её голос задрожал от непонятного волнения, — я хотела вам сказать, чтобы вы… в общем, моё мнение такое, что… в общем, я думаю, что хорошо бы, если бы вы послали ему немножечко денег.

— Это ещё зачем? Его там не кормят, что ли?

— Нет, кормят, хотя очень плохо кормят. Вы бы видели, какой он голодный ходит, с какой жадностью бросается на всё, даже на хлеб.

— Молодой, конечно, чего же, — усмехаясь, пробормотал дядя.

— Ему там совсем трудно, он ничего не может себе позволить. Я не говорю, там, в кино сходить, хотя и это иногда нужно, но ему не хватает даже на самое необходимое, даже на сигареты. А сигареты ему очень нужны, это у них почти валюта. Послушайте, он в настолько бедственном положении, что я была вынуждена дать ему как бы в долг (ведь я прекрасно знаю, что ему неоткуда вернуть) два раза по тридцать тысяч и потом ещё пятьдесят.

Воцарилось тяжёлое, враждебное молчание.

— Вот это ты зря, — протянул наконец дядя Боря.

— Ничего ему больше не давай, — участливо посоветовала тётя Дуня.

— Но как же он… — попыталась робко возразить Маруся.

Дядя Боря перебил:

— Когда я в армии служил, мне, например, никто ничего не давал.

— Тогда вас кормили не только пустым гороховым супом, — осмелилась проворчать Маруся. — Да и платили больше, не такие копейки, как сейчас.

— А кто сказал, что в армии не должно быть трудно, — важно изрёк дядя Боря. — Армия на то и армия — чтобы закалять.

Тётя Дуня закинула голову, явно что-то прикидывая.

— Если мы ему будем деньги давать, так это что же получается, — сказала она, — он два года дома не живёт, а мы на нём ничего не сэкономим?

Маруся не ответила. Она только задумчиво поковыряла вилкой в остывшем плове.

— Больше не хочу. Спасибо.

— Не за что, дорогая, не за что.

— Вы знаете, я, наверно, пойду, — сказала Маруся, вставая.

Все пошли за ней в прихожую и молча стояли, глядя, как она обувается и застёгивает куртку.

— Приходи к нам ещё, — ласково пригласила, почти попросила, тётя Дуня.

— Угу.

— А Славка в Клемле служит? — преодолевая застенчивость, спросила Леночка.

— Ага! Служит! В Мавзолее, вместо Ленина! — огрызнулась Маруся.

Возвращаясь домой заснеженными дворами, она жалела, что рассказала дяде с тётей про Славика. Ей отчётливо представлялось, как презрительно они сейчас посмеиваются над ней. «И зря я на Ленку набросилась, — думала Маруся, — она же маленькая, она-то здесь при чём? Только себя полной дурой выставила. Хотя Ленка тоже — яблоко от яблони… Такая же сволочь вырастет».

— Машка! Машка!

Маруся не сразу поняла, что зовут её. Только когда крик повторился, она обернулась. К ней подбежала девушка в дублёнке — миловидная крашеная блондинка, слегка горбоносая, с ярко напомаженными губами. Она радостно улыбалась, обнажая ровные зубы со следами губной помады. Все её черты были Марусе ужасно знакомы.

— Идёт и не видит! — шутливо возмущалась девушка. — Прётся напролом, даже не поздоровалась. Зазналась в своей Москве, одноклассников не узнаёшь! Ну привет, — поздоровалась она наконец, переводя дух. — Я тоже тебя не сразу узнала.

«Ага! Значит, одноклассница. Это уже кое-что, — рассуждала про себя Маруся, сосредоточенно вглядываясь в лицо девушки. — Ещё бы теперь вспомнить, как зовут. Светка, что ли?.. Светка Жданова…»

Проблема усложнялась тем, что Маруся однажды сменила школу, поэтому одноклассниц у неё было много, и она уже начала забывать, с кем и где она училась.

— Как дела? — спросила одноклассница.

— Нормально. А у тебя? — отпарировала Маруся.

— Кла-а-ассно! — с искренней радостью протянула девушка. — Здорово! Не, серьёзно. А ты давно приехала?

— Уже дней десять.

— Ого! Кого из наших видела?

— Да как-то никого.

— Ничего себе! Так ты, выходит, ещё не знаешь! — одноклассница прямо-таки заволновалась от радости. — Ну я тебе сейчас расскажу! Представляешь, Абдурахманова снова беременная!

«Я и про первый-то раз ничего не знала», — усмехнулась про себя Маруся и ответила:

— Да ты что! Так она, выходит, замужем?

— Абдурахманова-то? Конечно! И ребёнок есть. Только, говорят, она не от мужа беременная, — одноклассница щёлкнула языком и хитро подмигнула Марусе. — Так-то. А знаешь от кого? Я тебе сейчас скажу. Знаешь Севку Попова?

— Попова? Нет.

— Из шестого микрорайона? Высокий такой, рыжий? Не знаешь, да? Ну ладно, чего тогда рассказывать, если не знаешь. Одним словом, родит — узнаем, от кого. У рыжих обязательно дети рыжие рождаются.

— Не обязательно, — возразила Маруся.

— Я тебе точно говорю! Вот у меня дядя рыжий, так у него оба сына, рыжие — как морковка. Ваську этой осенью уже в армию забрали.

— А как там остальные наши? — спросила Маруся, чтобы не показаться совсем уж невежливой.

— Остальные? Да нормально. Светка Жданова замуж выходит. Помнишь Светку Жданову?

«Так значит, это не Светка Жданова. Фу! Хорошо, что я к ней так не обратилась! Но кто же она тогда?» — подумала Маруся и ответила:

— Помню.

— Юлька Новикова уже вышла, — стала перечислять незнакомка, — Чеснокова родила, Фетисова двойню, Гребешкова тоже беременная, хотя всё никак не хочет расписываться.

— А Огрызкова? — эту девочку Маруся помнила из-за оригинальной фамилии.

— Валька Огрызкова? Со своим парнем живёт. Замуж пока не вышла. Рязанцева тоже с парнем живёт… В общем-то почти все живут… Ну да ладно, расскажи теперь ты о себе. Как ты там, в Москве? В общаге живёшь?

— Да.

— И как тебе, нравится? Не надоело учиться?

— Да нет, нравится.

— Не трудно?

— Наоборот — легко.

— Ну да, ты же у нас всегда умная была, — с неподдельным восхищением сказала Марусина собеседница. — Чуть что — все: Машка, дай списать. Мне бы, наверно, трудно было учиться.

— Да нет, — улыбнулась Маруся, — уверяю тебя, смогла бы. — И ей показалось, что эта фраза прозвучала высокомерно, поэтому она поспешила добавить: — А ты что — где-нибудь работаешь?

— Да, в магазине, в хозяйственном. На углу Победы и Космонавтов, знаешь?

— Знаю, конечно.

— Вот там… Ну-ну, о себе-то расскажи. У тебя парень есть?

— Есть, — ответила Маруся, не раздумывая, но тут же спохватилась: — Вернее, был.

— Да? — одноклассница заулыбалась, и её глаза засверкали жадным любопытством: — Ну-ка, ну-ка! И как его зовут?

— Валя.

— И долго ты с ним встречалась?

— Нет, не очень, — ответила Маруся, но уточнила: — С ним не очень.

— И что, у вас всё было прямо… серьёзно?

На сей раз Маруся попыталась отшутиться:

— Да уж, серьёзней некуда, — сказала она с кривой усмешкой.

— И вы поссорились? — лицо одноклассницы выражало живое участие. — Что, совсем, окончательно и бесповоротно?

— Думаю, да, — веско ответила Маруся.

— Вон как… Да ну брось, это всегда так кажется. Может, ещё помиритесь, — попыталась утешить Марусю девушка.

— Сомневаюсь.

— Эх, Машка, знаешь, как говориться: милые бранятся — только тешатся. Вот скажи мне, ты его ещё любишь?

Маруся вздохнула и уставилась на свои ботинки, разговор начал выводить её из себя.

— Нет.

— А он тебя?

— Думаю, тоже.

— Ну, тогда и не расстраивайся.

— Да я и не расстраиваюсь.

— А из-за чего вы поссорились? — спросила одноклассница с вновь появившимся любопытным задором.

Маруся опять вздохнула.

— Ой, ну это долго рассказывать. А в общем, вёл он себя отвратительно. Считает, если у него отец художник, так ему всё можно.

— Фу!

Я таких терпеть не могу!

— И потом, — Маруся уже не могла остановиться, — у него сосед голубой, так что, я думаю, и сам он не без этого. Согласись ведь, не будет нормальный мужик жить вдвоём с голубым.

— Фу-у! Одноклассница брезгливо поморщилась. — Вот так история. Понятненько. В общем, значит, пока замуж не собираешься?

— Не собираюсь, — медленно сказала Маруся, ощущая, до чего же это, оказывается, приятно — говорить правду. — А ты?

— И я тоже! Чего туда торопиться! Надоест ещё! Правильно я говорю? Я лично ещё не нагулялась. Мне мой друг постоянно намекает, мол, выходи замуж, пора замуж. А я ему: «За кого замуж? За тебя что ли?» Он сразу: э-э-э-э… э-э, а сказать-то и нечего. Замуж выходить! Это значит стирать и готовить? Спасибо, нет. А потом пелёнки пойдут, так вообще… Правильно я говорю?

Судя по всему, одноклассница считала свои убогие рассуждения весьма оригинальными.

— Пойдём, меня до угла проводишь, — сказала она и потянула Марусю за руку, — а то холодно стоять… Да и потом вот я думаю: а может ещё кого получше себе найду, вот тогда и замуж выйду. Одним словом, не надо мне пока ни стирки, ни хозяйства, ни детей. Молодая ещё, погулять хочу. Правильно я говорю? А кстати, Машка, — шумные разглагольствования одноклассницы перешли в доверительный шёпот, мол, между нами, девочками, — как вы там предохраняетесь?

«Так же, как и везде!» — захотела ответить Маруся как можно грубее и резче. Вопрос её неприятно озадачил. Не хотелось ни осрамиться, ни снова приниматься за враньё.

— Да, в общем-то, специально никак, — начала Маруся выюливать, тщательно подбирая каждое слово.

— Ага! То есть, по типу: кончил мимо — гуляй смело? Я тоже считаю, что это самый лучший способ. Презерватив порваться может, а тут уж всё точно, да?

— Ладно, — вздохнула Маруся, испытывая неловкость от того, что не может обратиться к собеседнице по имени, — мне пора бежать. Счастливо.

— Ну давай, — нехотя вымолвила одноклассница. Ей явно не хотелось прерывать беседу на самом интересном. — Заходи в гости. Помнишь, где живу?

— Честно говоря, не помню, — эта честность вновь доставила Марусе удовольствие.

— Ну ты даёшь! Хотя, может, ты у меня и не была… Короче. Идёшь вдоль парка с той стороны, где площадь, доходишь до кафе «Чебурашка». И за ним будет такой рыжий дом — знаешь? Так вот в нём я и живу. Заходишь во второй подъезд, поднимаешься на четвёртый этаж… Нет, давай я тебе лучше напишу. — Девушка достала блокнот и ручку, быстро что-то написала, вырвала листок и протянула его Марусе. — В общем, в этом рыжем доме. Приходи.

— Ты тоже заходи, — сказала Маруся.

— А ведь и зайду! У тебя фотографии есть?

— Есть.

— Вот и отлично. Покажешь мне фотографии, расскажешь про своих. Классно, что мы встретились, а то я про всех наших всё знаю, а ты — как провалилась. Так что жди — зайду обязательно, прямо завтра или послезавтра, пока ты опять не уехала. Ты ведь там же живёшь, где и раньше?

— Э-э-э… Д-да.

— Ну, значит, у меня где-то записано. Так что пока, до встречи.

Когда девушки уже разошлись на приличное расстояние, Маруся посмотрела вслед однокласснице. «На самом деле она ведь не вздумает тащиться в гости, — думала Маруся, разглядывая удаляющуюся фигурку в светлом пальто и мучаясь лёгкими угрызениями совести. — А интересно, что она про меня думает? Будем надеяться, что ничего, что уже забыла», — успокаивала себя Маруся, с ужасом представляя себе, как уже к завтрашнему вечеру от этой стройной удаляющейся фигурки распространятся по родному городу самые фантастические слухи о её, Марусиной, половой жизни.

Неприятное впечатление от встречи выветрилось не сразу. Уже спустя несколько часов, сидя на кухне и ужиная, Маруся вдруг фыркнула вполголоса себе под нос, отгоняя противное воспоминание:

— Вот прицепилась, ненормальная! Дура какая-то озабоченная!

— Что-что, доченька? — спросила удивлённая Ольга.

— Да нет, мама, ничего, это я так.

VI.

Внезапно подошёл день отъезда. Поезд уходил рано утром. Поэтому Маруся большую часть вещей сложила заранее, а Ольга с вечера сварила борщ и потушила мясо, чтобы достойно проводить дочь. Завтрак прошёл невесело и суетливо, говорила в основном Ольга.

— Вот, Марусенька, я тебе пока даю сало, макароны, грибов маринованных банку и ещё палочку колбасы. Это на первое время, чтобы тебе много не нести. А потом, как приедешь, так мы тебе вскоре посылку пришлём. Ладно? Ведь ничего, если так?

— Конечно, мама. Здорово, — жуя отвечала Маруся.

— А с собой в дорогу возьмёшь курочку вчерашнюю — пока будешь собираться, я её подогрею — и яблоки. Нормально? Хватит тебе?

— Конечно, хватит.

— Точно хватит? Ты честно скажи.

— Да что ты, мама! Тут же ехать всего ничего. А ты меня сейчас так накормила!

— Оль, вот скажи, чего ты к ней пристала? — тихо, но раздражённо напал на жену хмурый и сонный Василий. — Дай человеку поесть спокойно.

— Ах ты кобыла немецкая! — со скрытым задором, удивлённо вытаращив глаза, возмутилась Ольга. — Кто ребёнка собирает, я или ты? Да тебе вообще неинтересно, чего ей нужно. Ты бы без меня её вообще голодную отправил.

— Да не ругайтесь вы хоть сегодня! Пожалуйста! — попросила Маруся.

Поев, она пошла уложить в сумку вручённые ей продукты. Пора было уже одеваться. Выйдя из своей комнаты, Маруся услышала, как родители на кухне что-то оживлённо обсуждают. Увидев её, они замолчали и даже как-то смущённо потупились. Василий встал, кряхтя, и направился в самую дальнюю комнату, чтобы снова, в который раз, потревожить фотоальбом, лежащий на нижней полке старого серванта. Вернулся он с деньгами в руке.

— Значит, смотри, — деловым, важным тоном обратился он к Марусе. — Здесь пятьсот тысяч. Но из них тебе только четыреста, сто отдай Сергею. У него, конечно, стипендия больше твоей, но и ему деньги не помешают. Лидия, слава богу, уже зарабатывает, ей не посылаем.

— Угу, — сказала Маруся, выхватывая деньги.

— Значит, поняла? Сотню отдашь Серёжке.

— Угу.

— Это мы только на первое время, — стала оправдываться Ольга. — А там ещё пришлём.

— Угу, угу, — Марусе было неловко и хотелось поскорей закончить тему денег. — Ну что, будем одеваться.

— Да, пора уже идти, — вздохнула Ольга. — Эх, Марусенька! Как быстро каникулы промелькнули! Вроде только приехала, а уже уезжаешь! Эх, не уезжала бы ты, жила бы с нами, как хорошо было бы!

— Вот что ты такое говоришь! — нахмурился Василий. — Ей учиться надо, знания получать. Хочешь, чтобы она таким же неучем осталась, как мы с тобой?

— Да я всё понимаю! Что я, не понимаю?! Это я так, просто…

На улице было пасмурно. Дул нехороший, пронизывающий до костей ветер. Но несмотря на погоду, родители вместе пошли провожать Марусю на вокзал. Василий нёс Марусину сумку и, как обычно, поёживался, улыбался и разглагольствовал:

— Приедет Маруська в Москву, а там уже все студенты по родной старосте соскучились. Конечно! Староста — должность важная. Она стипендию раздаёт. Слышишь, Оль, наверняка ведь это не просто так, что Маруська староста. На такую должность кого попало не назначат, только человека ответственного.

Ольга шла с другой стороны от дочери. На ней было старомодное коричневое пальто и серая пуховая шаль.

— Ты, Марусенька, как приедешь, смотри, будь осторожнее, аккуратно дорогу переходи. В Москве движение ведь интенсивное, а ты за каникулы тут поди отвыкла, ещё чего доброго под машину попадёшь. Я тебя просто прошу, доченька, переходи только на зелёный свет. Даже если опаздываешь, на красный не беги, подожди. Лучше уж опоздать. Слышишь, дочура?

— Хорошо, мама. Без тебя бы точно под машину угодила.

Они вышли из своего нового микрорайона и пошли по старым, знакомым улицам. Маруся вспомнила детство, как она ходила по этим улицам, совсем другая. Будущее виделось ей тогда радостным и захватывающе-интересным, она с нетерпением ждала его. Даже сами улицы, казалось, были другими, живыми и весёлыми. Эти воспоминания вызвали в Марусе теперь лишь недоумение. Родной город выглядел угрюмым захолустьем, а будущего она вообще не видела — неприкаянная, выброшенная жизнью на ледяной, пронизывающий ветер.

«Лиза, Лизочка, как мне тебя не хватает! Так сильно, что я ни на что не обижаюсь, я готова всё простить! Не хочешь меня видеть — не надо. Мне только нужно, чтобы ты поняла, осознала, как страшно мне тебя не хватает!»

На перроне было так мало народу, что Ольга, как и всегда, заволновалась, что поезд уже ушёл. Но к счастью, сразу же объявили о прибытии. Тут выяснилось, что мама забыла сунуть Марусе в сумку бутылку с компотом. Пришлось в срочном порядке покупать газировку.

— Это же всё химия! — причитала Ольга. — И какая дорогая!

— Папка, ты мой билет не забыл?

— Нет-нет, — отвечал Василий, роясь по карманам.

— У неё не боковушка? — строго спросила Ольга.

— Нет, всё как полагается. И полка нижняя.

— Ну ладно.

— Да какая разница! Что вы так беспокоитесь? — спросила Маруся. — Тут же ехать всего ничего, я всё равно ложится не буду. Вы меня провожаете, как будто во Владивосток!

Но вот поезд подошёл и с шипением и лязганьем остановился. Он должен был стоять всего две или три минуты, поэтому Маруся, не мешкая, ринулась в свой вагон. Родители за ней.

Василий поставил сумку на Марусину полку. Ольга обратилась к соседям Маруси, о чём-то беседовавшим интеллигентного вида мужчине лет пятидесяти и полной старушке с крашеными волосами:

— Здравствуйте. Вот моя дочка, она будет с вами ехать. Она студентка, учится в Москве.

Марусю передёрнуло. Она повернулась к родителям.

— Ну всё, до свиданья. А то сейчас уже поедет.

— До свиданья, доченька, поскорее снова приезжай, — обнимая дочь, сказала Ольга. — Не болей и учись хорошо.

— Да, — согласился Василий, целуя Марусю в щёку, — учись, грызи гранит науки, и всё будет замечательно.

— Давайте, уходите, — снова поторопила Маруся. Ей очень не хотелось, чтобы её родителей стал выгонять проводник, называя их при этом провожающими.

Они вышли и встали напротив её окна. Маруся села поближе к окну и помахала им рукой, мол, идите. Но поезд всё не трогался, а они всё не уходили, и это было невыносимо. Их лица были сосредоточенны и торжественны. У отца из-под вязаной шапки выбилась белая прядь. «А папка ведь уже совсем седой!» — первый раз в жизни по-настоящему заметила Маруся.

— Но согласитесь, что многое всё-таки стало лучше, — увещевал свою пожилую соседку Марусин попутчик. — Например, в автомобилестроении. Сколько мы вели разговоры о необходимости малогабаритных грузовиков, а «ГАЗель» появилась только теперь. Потому что экономика была неповоротливая, не приспосабливалась в новым хозяйственным нуждам.

— Да, это я согласна, — охотно закивала бабуля. — Машин много новых появилось, и наших, и импортных, и всяких-всяких.

Они всё не уходили и не уходили, хотя мамина шаль была уже белая от мелких колючих снежинок. «Господи! — подумала Маруся. — Я уезжаю, а они остаются совсем одни в этой огромной новой квартире! Как страшно!» — И ей захотелось разбить окно и броситься к ним с криком: «Мамочка! Папка! Я с вами! Я не уезжаю! Я остаюсь!»

Но ничего такого она не сделала, потому что внезапно родители медленно, но неотвратимо поплыли назад, и, как Маруся ни выгибала шею, увидеть их больше она не смогла. Через несколько минут и весь город остался позади. Каникулы закончились. Её соседи, не переставая разговаривать, уселись есть, проводница пошла предлагать пассажирам чай, а Маруся, не отрываясь, всё смотрела и смотрела в окно, как будто должна была увидеть что-то важное напоследок. Перед её отрешённым взором мелькали друг за другом деревья, заснеженные поля, встречные поезда, столбы, семафоры, пустые платформы и деревенские дома с несоразмерно большими антеннами. А поезд, бесстрастно стуча колёсами, увозил её всё дальше и дальше от дома…

31.III.1999