I.

Два дня до отъезда Маруся провела сама не зная как. Наиболее осмысленным её занятием было смотреть в окно на зимний городской пейзаж, представлявший собой, в сущности, сочетание тёмных и белых пятен разного размера и формы. Снег и асфальт, заводские трубы и автомобили, укутанные люди, кажущиеся из окна толстыми и медлительными, и серое небо — всё было унылым, убогим и непривлекательным. Тем не менее Маруся подолгу простаивала у окна, её мысли витали где-то в грязных зимних облаках, а на лице иногда даже появлялась непонятно откуда взявшаяся спокойная улыбка.

Но в основном Маруся проводила эти дни на кровати, стараясь как можно больше спать. А если уже ни в какую не спалось, просто лежала, повернувшись к стене, разглядывая сальное пятно на обоях и ни о чём не думая.

Любое дело казалось ей начисто лишённым смысла. Даже для того, чтобы, например, умыться или приготовить поесть, надо было себя переламывать. А когда назрела необходимость собираться в дорогу, это превратилось для Маруси в настоящую пытку. Колготки, футболки, лифчики — она смотрела на свои вещи, как на чужие, и недоумевала, зачем они ей нужны.

К счастью, вещей было немного. Снарядившись единственной сумкой, довольно лёгкой, она заперла дверь всего лишь на один оборот — всё равно скоро должна была придти Анжела, не собиравшаяся уезжать, — и поехала на вокзал. Ощущения её были совершенно будничными, как будто она идёт на занятия или в магазин. Мысли о предстоящей дороге Марусю не трогали и не воодушевляли, равно как и то, что она едет домой.

Плацкартный вагон был уже битком набит. Чтобы пройти к своему месту, которое было в середине вагона, Марусе пришлось продираться через узкий проход, заваленный чьими-то мешками, тюками, сумками, перешагивать через нагло выставленные обтянутые спортивными штанами ноги крепких мужиков, сидящих на боковушках, да ещё постоянно увёртываться от каких-то людей с вещами, почему-то направлявшихся к выходу. Когда она наконец добралась до своей полки и села, ей уже было жарко. Маруся расстегнула куртку и размотала шарф. Поезд вот-вот должен был тронуться, но ожидание, даже минутное, раздражало. Хотелось уже поскорее. «Ехать всего пять часов, — думала Маруся, — не успеет всё утрястись и угомониться, как мне уже выходить». Она оглядела своих соседей: женщину лет сорока пяти, которая ей приветливо улыбнулась, и двух мужчин, одного молодого, моложе тридцати, другого постарше.

— Тронулся! Поехали! — послышалось со всех концов галдящего вагона.

Действительно, поезд стал едва заметно двигаться. Соседние поезда оставались позади со всё нарастающей скоростью. Потом можно было наблюдать, как железнодорожные пути стремительно вливаются один в другой, пока, наконец, не остался виден рядом единственный путь, блестящий отполированными рельсами.

— Нет, нет, мать, ты не это, — вразумлял свою соседку, дряхлую бабку, мужик на сопредельной боковушке, — ты не переживай, мать, всё ещё наладится.

— Вот ты понимаешь, я еду с Украины, от сына, — ввалившимся ртом прошамкала бабка, — так там…

— И Украина опять наша будет, ты это не переживай. Союз восстановим в полном составе… Вот кто твой сын? Кем он работает?

— Он этим… Он, вишь…

— Да ты мне лучше скажи, ему зарплату платят или нет? Нет? Ну то-то же. Но ты не расстраивайся, мать, не переживай, всё выплатят, причём с индексацией. Вот увидишь.

— Так он ведь зарабатывал! — воскликнула вдруг бабка с неожиданной агрессивностью. — Что же, ты думаешь, он бездельник, как эти! Да денюжки-то он все в сберькассу положил, а та сберькасса окаянная да и лопнула!

— Эх ты! Вот как! Ну ты, это, мать, тоже не расстраивайся. Я сам в «МММ» столько денег потерял! Помнишь, «МММ» было? Ну да ты не переживай. Всё возвратят, до копеечки!

Говорил он уверенно и бодро, улыбаясь блаженной плотоядной улыбкой, обнажавшей огромные челюсти с редкими зубами, и довольно щуря маленькие глазки в венчике из хитрых морщинок. Ему было примерно лет сорок. Широкая кисть руки, которую он положил на стол, и туго натянутая майка на выпуклой груди говорили о громадной физической силе. Кожа его скуластого лица была такой грубой, что, казалось, годилась на сапоги.

— Ну это ты, брат, загнул! — ввязался в разговор возникший где-то за перегородкой невнятный тенорок. — Этого тебе уж точно никто возвращать не станет.

— Вернут, всё вернут. Всё, что у народа награблено, всё отнимут и обратно вернут. Вот скоро другие люди к власти придут — сразу всё вернут.

— Кто придёть-то? — спросила бабка.

— Хе-хе… Спросила же ты, мать! Коммунисты, вот кто! Вы думаете, они как уже, так и совсем? Нет, они ещё, брат, не совсем!

Тенорок начал что-то возражать, в спор включились другие люди, на фоне этого бабка без конца повторяла: «Я коммунистка, я до сих пор коммунистка, я партбилет не клала!» Марусю утомил разговор, который поневоле приходилось слушать, и она с нетерпением выглядывала в проход, ожидая, когда же проводник пойдёт собирать билеты и деньги за постель. Только увидев, что он наконец вышел из своего купе и сел к первым местам, разложив на коленях папку с кармашками для билетов, она успокоилась.

— Спорят всё, спорят, — благостным тоном сказала Марусина соседка, доброжелательно посмотрев на Марусю, — а чего спорить, когда и так всё ясно! Странные люди.

Проводник был толстый и лысый. Но, судя по сангвиническому лицу, ни то, ни другое его не беспокоило. Остатки жёстких светлых волос были коротко пострижены. Он сел напротив Маруси и, взяв её билет, спросил, глядя на неё бесцветно-серыми глазами:

— Студентка?

— Да, — нехотя ответила Маруся.

— На каникулы едешь?

— Да.

— Ну-ну, — проводник положил билет в соответствующий кармашек своей папки. — За постель десять тысяч кто не сдал?

— Я не беру постель, — сказала Маруся.

Проводник молча уставился на неё исподлобья.

— Я не буду спать, вы же сами видели, мне ехать пять часов.

Проводник вновь достал её билет и долго его изучал.

— Согласно правилам, установленным санитарной комиссией, пользование матрасом и подушкой без постели запрещается, — с официальным видом сказал он, вставая и проходя дальше.

«Нужен мне твой грязный матрас, жирная свинья», — подумала Маруся, пододвигаясь к окну. Вокруг все засуетились, стали с шуршанием разворачивать свалявшуюся постель и стелиться, наводняя вагон пылью. Вскоре суматоха улеглась, пыль, правда, осталась.

Устроились и соседи Маруси. Мужчины полезли на верхние полки. Молодой почти сразу заснул в картинной позе, свесив одну руку, а тот, что постарше, сосредоточенно поджав губы, принялся разгадывать прежде начатый кроссворд. Только женщина не торопилась ложиться — она читала какую-то брошюру, периодически умильно улыбаясь и кивая в знак согласия.

Маруся уставилась в окно. Пока ехали по Москве, смотреть было не на что: какие-то гаражи, свалки, бетонные стены, исписанные чем-нибудь вроде: «Ельцин — Антихрист» или «Спартак — чемпион», — но только выехали за кольцевую, почти сразу начался лес. Поезд пошёл как-то быстрее и веселее. Друг за другом мелькали дачи, почти пустые платформы и крохотные подмосковные городишки, которые поезд проезжал меньше, чем за минуту. Но чем дальше от Москвы — тем меньше виднелось жилья, меньше сходящихся и расходящихся путей, столбов, семафоров, непонятных придорожных фонариков — бесчисленных составляющих огромного организма железной дороги, тем чаще засыпанный снегом еловый лес шёл сплошной стеной вдоль полотна. На него Марусе было особенно приятно любоваться: одни и те же деревья, одни и те же сугробы — однообразие зачаровывало ленивый взгляд, мелькающий пейзаж не позволял себе чем-нибудь новым и неожиданным вызвать даже самую незначительную мысль или ассоциацию в отдыхающем сознании. Иногда, правда, в окне светлело — деревья расступались, появлялась хиреющая деревенька с прогнившими перекошенными домами, на крышах которых торчали смешные, несоразмерно большие телеантенны, или же поезд проезжал мост через замёрзшую речку, или занесённое снегом поле подходило вплотную к путям, оттесняя лес на задний план. Тогда взгляд сам соскальзывал вниз, на встречный путь, и пытался непрерывно скользить по нему, не отставая, но безуспешно: глаза упорно задерживались на удаляющихся шпалах. Порой с коварной неожиданностью вид загораживал встречный товарняк, и хотелось лезть на стену от тоски, пока он неторопливо и добросовестно, как последний зануда, проволакивал все свои несколько десятков вагонов. Не то что постоянно попадавшиеся на пути электрички. Те проносились вихрем, так что у Маруси всякий раз дух захватывало, словно это был какой-то аттракцион, вроде американских горок, а не общественный транспорт, набитый усталыми людьми, измученными работой и дорогой.

Темнело. Очертания деревьев сливались, да и сам лес становилось трудно отграничить от тёмно-фиолетового неба. Снег же, напротив, начал искриться неестественным светом кварцевой лампы. А Маруся всё смотрела и смотрела в окно, хоть тусклое освещение вагона, маслянисто отражаясь в стекле, мешало видеть, и зачастую на сумрачную картину зимнего леса причудливо накладывалось, к примеру, изображение усатого мужчины в тельняшке, идущего в тамбур покурить и продирающегося сквозь гроздья рук и ног, свисающие со всех полок, или ещё что-нибудь в этом роде. Марусю ничего не отвлекало, разве только дорожная милиция — два здоровых мужика изъявили желание посмотреть её паспорт, и всё.

Поезд подошёл к маленькой станции, где должен был простоять двенадцать минут. Несмотря на мороз, многие пассажиры пошли проветриться — в вагоне топили дай боже и было душно. На перроне уже поджидали старухи, торгующие пивом, минеральной водой и пирожками с капустой. На каждой была пуховая шаль поверх тёплой вязаной шапки, все были тщательнейшим образом укутаны, но при этом, стоя в ожидании, когда поезд остановится, переминались с ноги на ногу от холода. Изо рта у них валил пар, ярко опалесцирующий в свете вокзальных фонарей. Когда колёса поезда перестали стучать, людской гомон стал особенно заметно слышен. Марусе хотелось, чтобы поезд поскорей снова тронулся. В вагон зашла одна из торговок. Маруся, хоть и совершенно не хотела есть, купила у неё пирожок и тут же его зажевала. Люди потихоньку возвращались на свои места, громкоговоритель неразборчиво объявил отправку, ещё какие-нибудь три минуты изматывающего ожидания и снова — стук колёс, соседний путь и лес.

— А я ему и говорю: дурак ты, самый настоящий дурак, хоть у тебя и денег много, — донёсся до Маруси голос соседа с боковушки, когда тот стал уж совсем громко вразумлять свою престарелую соседку. — Продать такую машину! А у ней всего-то там задний мост… А что такое задний мост — задний мост это и я отремонтировать могу. Лучше б ты, говорю, мне заплатил, да и ездил бы на своей машине. А хочешь продать — так продал бы за хорошую цену,

а за ту цену, что ты продал, запорожец продать можно. Нет, куда там! Я, говорит, поскорей избавиться от неё хочу, мне с ней некогда возиться. Ну я ему и говорю, хоть ты и богатый, а дурак, что денег своих не бережёшь. А ещё, говорю, ты потому дурак, что старших не слушаешь. Такой раньше хороший парень был! Теперь-то всё — деньгами ум отшибло, зазнался.

Мужчина вздохнул и задумался. Молчала и бабка.

— Ты хороший человек, я точно вижу. Добрый такой, — сказала она наконец и почему-то заплакала.

Маруся устала вглядываться в тёмное окно и откинулась к стенке, расправив плечи и расслабившись. «Эх, Лизка, если бы ты была сейчас со мной! — думала она по привычке. — Сколько раз приглашала тебя приехать к нам в гости. Вдвоём сейчас было бы так весело и уютно! А теперь мне скучно и тоскливо, и всё меня бесит».

Внезапно до неё дошла вся серьёзность случившегося. Наиболее сильным из охвативших Марусю чувств была страшная досада на своё бессилие что-либо изменить. Она сгорбилась от мрачного шевеления под ложечкой и взялась рукой за свой сжавшийся лоб. Это не укрылось от Марусиной соседки, давно уже на неё поглядывавшей.

— Что с тобой, детка? — спросила она ровным, спокойным голосом. — Расскажи, легче станет.

— Да нет, всё в порядке… Просто… — Маруся почувствовала, как её голос задрожал и начала путаться в словах. — Просто, знаете, когда друзья предают — это очень неприятно, — выдавила она наконец.

— Что же с тобой стряслось? — в глазах у женщины Маруся увидела внимание и сочувствие.

— Понимаете, у меня есть друг. Я до сих пор считаю, что есть, несмотря на всё, что произошло, — начала рассказывать Маруся, её вдруг прорвало на откровенность.

— И как же его зовут, — с неподдельным интересом спросила женщина, — этого друга?

— Её зовут Лиза. Но я не могу назвать её подругой. Она именно друг. Подруга, вы знаете, это что-то такое легковесное, маловажное, а друг — это всё-таки гораздо большее.

— Понимаю, — кивнула женщина. — Лиза — непростое имя, — добавила она себе под нос.

Марусе не часто приходилось встречаться с подобным пониманием, и это подвигло её на целый путаный и сбивчивый рассказ.

— У нас были такие замечательные отношения. То есть у нас и сейчас хорошие отношения, но… Тогда мы жили вместе в общежитии. Мы столько много общались, во всём друг другу помогали. И мы так хорошо понимали друг друга — просто с полуслова. Я вообще не представляла раньше, что такое может быть. Лизка она вообще особенная — лёгкий человек, простой. Если б не она, я бы не выжила с Анжелой. У нас была соседка — Анжела, такая, знаете, тупая и угрюмая. А Лиза её так здорово подкалывала — только она одна так умела. И всё было просто замечательно, пока не появился Саша.

Маруся смолкла, чтобы справиться с нахлынувшим чувством совершённой по отношению к ней жестокой несправедливости.

— Теперь Лиза живёт с ним, — продолжила она, как только смогла говорить. — И ведь она его не любит. Но знаете ли, деньги, спокойная жизнь без соседей — я не могла дать ей этого. И я её не виню. Другую в такой ситуации я считала бы продажной и всё такое, но здесь — я же хорошо знаю Лизку. Для неё так естественно, чтобы у неё всё было хорошо, и ведь она этого заслуживает. Я помню, как она страдала без денег, как переживала из-за того, что я ей помогаю. Глупая! Я ведь от души. А так — она решила свои проблемы. Но какой ценой! Теперь наверняка жалеет — да что поделаешь… Лизка человек жутко рассеянный, хотя вообще очень обязательный. Мне очень её не хватало, хоть мы и по-прежнему много общались, но, знаете, это уже было не то. На самом деле мне безумно интересно, что в ней в это время происходило. Но позавчера, после последнего экзамена она пришла ко мне и сказала вдруг, что больше не хочет меня видеть. Причём на экзамене ещё было всё нормально. Она попросила меня помочь ей решить задачу. Всё было вполне по-дружески. А вечером вот… И она не просто сказала, что не хочет меня видеть, но и — самое ужасное, самое вообще чудовищное — вернула мне свитер — мой подарок. Я подарила его в самые лучшие дни нашей дружбы, подарила с такой радостью! Она меня этим больше всего оскорбила. Я не понимаю, почему так случилось. Может быть, её заставил Саша, может быть, ей что-то про меня плохое сказали — не знаю. Может, она теперь жалеет, может, ещё всё наладится. Ах, вы знаете, она такая гордая, даже если будет жалеть — первой не придёт, а мне к ней идти после того, как она так… Не знаю… Но, как бы то ни было, сейчас мне, сами понимаете, очень обидно и горько.

Сказала — и стало легче. Но снова непонятно откуда появилось это тухлое ощущение содеянной подлости.

— Да, детка, нехорошая история, — сказала женщина. — Всегда на рубеже веков многие беды с людьми приключаются. Ну да ты не печалься. Как тебя звать-то?

— Маруся.

— А меня тётя Тася.

Ни одного идиотского вопроса из тех, что почти всегда возникали при знакомстве: почему Маруся, почему не Маша. Кто-то даже спросил однажды, как полное имя. Но попутчица сразу всё восприняла как должное.

— Так ты, Марусенька, не печалься. Твоё горе — это ещё не горе. Вот у меня было горе. Потеряла мужа и семнадцатилетнего сына, и ничего, видишь, жива.

Маруся надеялась, что подробностей не будет — и без того находилась в прескверном настроении. Но не тут-то было. Ей пришлось выслушать жуткую историю об изощрённо жестоком убийстве сына и о смерти мужа от инсульта на другой день после случившегося. Причём в какие бы ужасные подробности женщина не влезала, интонации её голоса не менялись, он оставался всё таким же бесстрастным и ровным, и хоть Маруся была взволнована рассказом и прониклась сочувствием к рассказчице, в глубине души её шевелилась нехорошая мысль: «Ну всё, как минимум на сегодня ночной кошмар мне обеспечен».

Девушка чувствовала себя крайне глупо. Что говорить? Что тут можно сказать? Молчать тоже вроде неудобно.

— Господи, как же вы теперь живёте? — выдала она наконец, причём её саму передёрнуло от фальши.

Женщина восприняла вопрос нормально.

— Как живу? Потихоньку. Работаю. В библиотеке работаю, в детской. Дочка у меня хорошая, во всём мне помогает. Вместе ходим на собрания…

— Так я не поняла, вы знаете, кто это сделал?

— Знаю, как же не знать. Все знают.

— И вы ничего не предпринимаете? — возмутилась Маруся.

— Доказательств-то нет никаких. Да и чего тут предпримешь? Рубеж веков, активизация тёмной энергии. Сколько всяких катаклизмов происходит, а сколько ещё произойдёт. Возьми хотя бы из истории: и сто лет назад, и двести, и триста, и всегда на рубеже веков всякие смуты да бесчинства. Чего уж тут предпринимать? Тяжёлые времена настали, неспокойные, непростые. Но расстраиваться не нужно, Марусенька, — женщина мягко улыбнулась и указала на свою брошюрку, — вот, почитай, что знающие люди пишут. Есть звёздная межпланетная коалиция. Она создала нашу землю, любит её, заботится о ней и не даст нам погибнуть.

Женщина говорила мягко, но в то же время уверенно и вдохновенно — как сказку рассказывала. «Эх, была б со мной Лизка! Вот бы мы потом вместе поржали!» — невольно подумалось Марусе.

С величайшим облегчением она сообщила своей попутчице во время очередной стоянки, что следующая станция её.

— Что, домой хочешь? Конечно, — сказала соседка и тихонько добродушно засмеялась. — Дома-то хорошо, дома-то папа с мамой и накормят, и обогреют. Хорошая ты девочка, Марусенька, у меня дочка такая же, бойкая. Хочу я на прощание тебе подарок сделать.

«О господи! — насторожилась Маруся. — Этого ещё не хватало!»

— Дело в том, Маруся, что я контактёр, — скромно сказала женщина, явно считая, что Маруся должна понимать, о чём она.

— Простите…

— Это значит, что я могу общаться с Космосом. Что, не веришь? Хе-хе. Это во мне открылось, когда мы стали ходить на собрания по парапсихологии. Конечно. Я и с сыном общаюсь, и с мужем общаюсь. А ты как думала? А ещё мне наш магистр открыл доступ к космической энергии, поэтому я теперь могу лечить людей. Вот смотри.

Женщина поднесла свою руку почти вплотную к Марусиной.

— Чувствуешь тепло? Это космическая энергия. Любую боль, плохое самочувствие, усталость как рукой снимает. Я завтра, как только домой приеду, оставлю для тебя послание в Космосе. И если будешь болеть, или же кто тебя сглазит или порчу наведёт, или если просто на душе будет тяжело невмоготу, ты только шепни: «Тётя Тася, помоги», — сразу всё пройдёт, вот увидишь.

Маруся снова посмотрела в окно. Видно было очень плохо, но почему-то стало казаться, что поезд едет недостаточно быстро. Приближение дома властно давало о себе знать и наполняло Марусю радостью помимо её воли, вопреки всему, что с ней произошло.

— Так если там так хорошо, как ты говоришь, на твоей Украине, так что же ты, мать, там не осталась, а? — кипятился мускулистый сосед с боковушки. — Нет, ты мне скажи. Вот отключим им всем нефть и газ и электричество, вот тогда посмотришь, как они завизжат и как обратно запросятся. Скоро уже все они наши будут — и Украина, и Казахстан, и этот, как его, Туркменистан, и все-все. Скоро уже. Ну ты-то, мать, может, и не доживёшь, — добавил он, критически оглядев свою соседку, — но вообще недолго осталось.

Поезд и в самом деле начал сбавлять скорость, и Маруся, пристально вглядевшись в окно, к удивлению своему увидела, что он уже подъезжает к вокзалу. Сдерживая дикое желание кричать от радости, Маруся вскочила и взяла сумку.

— Ну ладно, я приехала, — улыбаясь, сказала она соседке. — Счастливо вам добраться.

— Тебе счастливо, — ответила тётя Тася. — Только ты, деточка, уж больше так ни из-за чего не переживай. Не стоит оно того. И главное, помни: если что — только шепни.

Маруся стремительно двигалась по узкому проходу, всех подряд задевая. Помимо прочих приятных чувств она испытывала лёгкость от окончания беседы с ненормальной попутчицей.

— Вон как студентка побежала, — услышала она на прощанье хриплый голос соседа с боковушки.

В тамбуре она оказалась одна. Здесь было прохладно. Сквозь окошко она видела, что поезд останавливается. В самый последний

момент появился проводник. Как только вагон перестал двигаться и даже, казалось, сдал несколько сантиметров назад, проводник открыл дверь и, выйдя, первым делом стал протирать грязной тряпкой поручни.

Маруся вышла на холодный воздух. Тихий ночной вокзал был слабо освещён. Как во всех маленьких городах это было красивое, тщательно отштукатуренное дореволюционное здание. Народу на платформе было совсем немного.

«Господи, неужели ещё сегодня я была в Москве!» — озираясь, подумала Маруся.

Но что это за высокий худой человек спокойным, но очень внимательным взглядом всматривается в проходящих по платформе? Он немолод, на нём вязаная шапка, он недавно побрился, но всё равно колючий. Уж это ей известно доподлинно, с детства.

— Папка!

 

II.

— Значит так, мать уже всё приготовила, — говорил Василий своей дочке, — щи сварила, курицу пожарила с картошечкой. Придём — и сразу ужинать.

Наконец-то она поест по-человечески: вкусно, сколько хочется и не самой приготовленного. Эта мысль чрезвычайно грела Марусю, пока она шла бодрым, быстрым шагом рядом с отцом, поводившим плечами от холода.

— А что, мотоцикл так и не починили? — весело спросила она.

— Нет, доченька, — извиняющимся голосом ответил Василий. — К следующему разу обязательно.

Несмотря на радость, Маруся чувствовала себя слегка неуютно из-за того, что с самого вокзала они повернули не туда, куда обычно поворачивали. Тёмные улицы, по которым они шли, были малознакомыми и казались чужими.

— Папка, а как квартира? Расскажи.

— Хорошая квартира, большая. Надо, конечно, поработать, привести её в порядок…

— А на каком этаже? Я ведь даже не знаю, на каком этаже!

— На девятом, на последнем. Но это ничего, даже хорошо: тихо, никто в потолок не стучит, да и народу меньше мимо ходит. Соседи у нас хорошие.

Облезлые сталинские трёхэтажки, перемежающиеся частным сектором, неожиданно закончились, и Маруся с отцом вышли в новый микрорайон, который, как Марусе вспоминалось, начинал строиться ещё до её рождения. Частью недостроенные, частью недозаселённые дома освещались пока только луной. Мела лёгкая позёмка, было холодно и пустынно.

Подъезд, в который они вошли, поразил своей необжитостью: мало было разбросано окурков и наплёвано, холодные стены были ещё практически не исписаны, запах в подъезде стоял какой-то затхлый, подвальный.

На девятый этаж пришлось подниматься пешком. Лифт не работал.

— Слышь, папка, а почему лифт не работает? Новый дом ведь, — поинтересовалась Маруся.

— Понимаешь, — обстоятельно стал рассказывать Василий. — У нас в области только одна организация имеет право устанавливать лифты. Она его установила, а завод наш отказался платить, денег нет. Ну, они приехали и сняли какую-то деталь, без которой он ходить не может.

— И что, лифта теперь вообще не будет?

— Когда-нибудь, наверно, будет. Шут его знает. Ну да ничего страшного, полезно — пешком подниматься. Переезжать только тяжело было.

Но вот они, запыхавшиеся и взмокшие, у двери в новую квартиру. Дверь деревянная, безликая, ещё не обитая, с дешёвым казённым номерком. Отец позвонил, и Марусю охватило волнение, когда она услышала торопливые шаги за дверью и весёлый голос матери:

— Кто там?

— Да мы, открывай скорее, — нетерпеливо пробурчал Василий.

Ольга быстро отперла дверь. Она улыбалась. На ней был старенький цветастый халат, увидев который, Маруся наконец-то почувствовала себя дома.

— Мама, мама, здравствуй!

— Здравствуй, доченька! Ну проходи, проходи, что же ты в дверях стоишь. Дай я тебя поцелую, у-у, моя дочусенька. А у меня-то всё давно готово, я уже и думаю, не иначе, как опять поезд опоздал.

Ольга снова порывисто обняла дочь, которая тем временем пыталась припомнить, было ли хоть раз, чтобы поезд, на котором она ехала, опоздал.

— Ну как ты, доченька? Как доехала? Всё в порядке? Никто тебя не обижал? — сыпала вопросами Ольга, теребя Марусю за рукав куртки.

— Что ты, мама, кто меня должен был обижать?

— Да что же ты её в прихожей держишь! — возмутился Василий. — Девка с дороги, устала, а ты всё со своими вопросами дурацкими. Дай ей раздеться да поесть, слышишь, Ольга.

Маруся наконец сняла куртку.

— Что-то у вас холодно, — сказала она.

— Да, — согласилась Ольга, — холодная сторона. И топят плохо — до девятого этажа не доходит. Ты свитера не снимай. Носишь всё свой старый свитер, молодец, аккуратная.

— Это ещё чего, — сказал, раздеваясь, Василий, — теперь хоть как-то топят, а отопление включили только две недели назад, до этого же вообще не топили. Мороз был как на улице.

Прежде чем ужинать, Маруся изъявила желание осмотреть квартиру. Обычная четырёхкомнатная квартира, так называемой московской планировки. Самый распространённый вариант: большая комната косая, непрямоугольной формы. Жилой пока фактически только этот самый «зал». Обои все дешёвые и безвкусные — ясно, что надо будет переклеивать.

— А здесь ты будешь спать, — радостно объявила Марусина мама, открывая дверь в самую маленькую комнату.

Комната была почти пустая. Там стоял только письменный стол и старая Марусина раскладная кровать, такая родная и милая; от неё веяло детством и чем-то очень старым и советским. Маруся не удержалась и села на неё.

«Как сладко я буду тут спать!» — подумала Маруся. Ей даже расхотелось есть, а захотелось спать.

— Ну давай теперь, вставай, руки мой и за стол, ты же голодная, — сказала ей мама и повела Марусю в ванную. Маруся думала дорогой: «Да, нечасто в Москве мне приходится мыть руки перед едой».

Ванная, на полтора метра от пола выложенная белым кафелем, показалась Марусе ещё более пустынной, чем вся остальная квартира. Зеркало, висевшее над раковиной, было маленьким—маленьким, в нём даже нельзя было целиком увидеть своё лицо. Полочки пока никакой не было — мыльница стояла прямо на раковине, так же как и стаканчик с зубными щётками и почти полностью выдавленным тюбиком болгарской зубной пасты. И ещё чего-то не хватало, Маруся никак не могла понять, чего, пока до неё не дошло, что ей неуютно в ванной без многочисленных парфюмерных прибамбасов Анжелы.

— Давай, вытирайся, и скорей за стол! — сказала Ольга, уже стоящая наготове с чистым полотенцем.

На кухне, где, кроме плиты, вся обстановка была старой, Маруся снова почувствовала себя уютно. На том же самом крючке висело привычное кухонное полотенце. На старом узком шкафчике была всё та же знакомая переводная картинка, которую Маруся собственноручно перевела туда в незапамятном дошкольном возрасте. Она оглядела своих родителей: довольно улыбающегося отца, маму, скрывающую свою радость за суетой, ей стало так хорошо, что хотелось прыгать и петь.

— Как я по вам соскучилась! Как хорошо дома!

— Да! — начала весёлую полемику Ольга. — небось там с ребятами веселилась, про дом и не вспоминала.

Марусе не хотелось поддерживать этот шутливый тон, и она ответила серьёзно:

— Неправда, очень часто вспоминала. Да и… там ребята такие, что не больно повеселишься.

— Ой да ну ладно! — Ольга поставила перед Марусей тарелку с горой картофельного пюре, поверх которой лежала огромная куриная нога. Стекавший с неё жир образовывал на неровной поверхности пюре маленькие янтарные лужицы.

— Нет, действительно, они там все какие-то как неживые. Человеческого ничего не видно, только выказывают что-нибудь своё особенное, чем от остальных отличаются. А хорошее оно или плохое — неважно. Выпендриваются, одним словом. — Маруся отломила вилкой кусок распаренного куриного мяса, зацепила им изрядное количество пюре и отправила всё это себе в рот. — У-у, как вкусно!.. М-м-м… Сидят, значит, и хвастаются друг перед другом: «Я дальтоник», — А я импотент. — «А я голубой».

— А! — воскликнула Ольга на вдохе. — Неужели у вас и такие бывают?! А я-то думала, у вас там в Москве все ребята хорошие учатся.

«Господи, мама, можно подумать, что для этого обязательно быть плохим», — подумала Маруся, но не стала ничего говорить. Зато Василий сказал, обращаясь к жене:

— А что, что Москва? Там-то этой пакости больше всего. Ты что, телевизор не смотришь, что ли, не видишь, какой там разврат творится?! Наркоманы, голосенсуалисты, эти, как их, лесбиянки — мы раньше и слов таких-то не знали, а теперь их по телевизору показывают. Тьфу!

Ольга вытерла руку об фартук и положила её Марусе на плечо.

— Ну как, доченька, курочка хорошо прожарилась?

— Да, мама, очень вкусно.

— Дай-ка попробую. Ой! Так я и знала — пересолила! О-о-о, это ж надо! Пересолила! А всё из-за тебя, — Ольга набросилась на мужа, — ты меня всё время отвлекал, тем что на вокзал никак не собирался. — Конечно, ты пересолила, а я виноват. — А кто же?! Я что ли? Ой, Марусенька, что тут было, что тут было! Копается и копается, копается и копается — еле выпроводила! Если б не я, он бы до сих пор не вышел тебя встречать. Точно говорю — до сих пор бы копался. И я, видно, — тоже дура, конечно, — видно, забыла, что уже солила, и снова посолила. У-ух, как же меня так угораздило! — Да ладно, мама, что ты! Нормальная курица. Эх, мне бы там твои проблемы! — Да уж где там, нормальная! Ой, ну ладно, дай-ка я тебе ещё салатик положу. Про салатик-то я и забыла, забегалась. — Не надо, мама, никакого салатика. Сядь лучше с нами посиди. — Что ты, правда, в самом деле, — подхватил Василий. — К тебе дочь приехала, а ты всё суетишься, мельтешишь! И чего тебе не сидится?

У Ольги от возмущения на какое-то мгновение перехватило дыхание.

— Ишь ты! Чего, говорит, тебе не сидится! Нет, вы посмотрите на него! Да если бы я сидела, кто бы ребёнка кормил, ты что ли? Я с утра на ногах, как герой соцтруда работаю, прибралась, полы помыла, приготовила. А сам-то ты простого дела — дочку встретить — сделать не мог без моих понуканий. А теперь — нет, ты на него посмотри! — а теперь он мне говорит, чего я не сижу. Ах ты кобыла немецкая!

— Суетишься всё, мельтешишь, — не слушая её, повторял Василий.

— Да не ругайтесь вы ради бога! — завопила Маруся, которую начало утомлять пребывание дома.

Родители вняли, и мир был восстановлен. Маруся могла спокойно доедать курицу — спокойно до тех пор, пока мама вдруг не заметила, что она ест без хлеба.

— Ой, мам, я в общежитии хлеба переела, дай так поем.

— Ай-ай-ай! Да ты же не наешься! Что же, я зря старалась, что ли?

— Мама! — возразила Маруся. — Какое не наемся, я уже объелась!

— Э-э, это только так кажется. А через час уже снова есть захочешь.

— Я через час уже спать буду!

— Без хлеба сытости настоящей нету, — согласился с женой Василий. — Сколько ни ешь, а сытости нету. Хлеб всему голова.

— Ну как с вами разговаривать! — вздохнула Маруся. Ей стало вдруг невыносимо грустно.

— Как там Лидушка? — извлекла её из меланхолического состояния мать.

Маруся задумалась. Она почувствовала усталость от одной только мысли о предстоящем вранье.

— Нормально. Всё в порядке.

— Что она поделывает? — не удовлетворилась столь сухим ответом дочери Ольга. — Работает всё там же?

— Да, всё там же, на рынке.

— И сколько она получает?

— Зависит от выручки. Когда как. Но в среднем…

— А что же это, настоящего оклада у ней, что ли, нету? — поинтересовался Василий и недоверчиво закусил верхнюю губу.

— Но в среднем миллиона полтора выходит.

— А живёт она где? — спросила Ольга.

— Тоже где и раньше.

— Всё квартиру снимает?

«А то не понятно!» — возмутилась про себя Маруся.

Ольга на мгновение задумалась, что-то прикидывая.

— Так это ж, наверно, дорого — квартиру снимать! Сколько она платит? Только правду скажи — мать всё равно сразу почувствует, если неправду скажешь. Вы ведь, дети, у матери все как

на ладони.

Маруся капризным голосом попыталась показать, что разговор ей скучен и неинтересен.

— Ой, ну мама, откуда я знаю! Она мне что, говорила?

— Квартира-то хоть однокомнатная?

— Конечно. — (На самом деле Анвар снимал двухкомнатную. В дешёвом районе, но всё же двухкомнатную.)

— Правильно, — Ольга одобрительно кивнула. — Зачем ей одной больше?

— Ты мне вот что скажи, — неторопливо, серьёзным тоном обратился к дочери Василий. При этом он пристально посмотрел на Марусю и даже слегка нахмурился, пытаясь произвести впечатление отцовской проницательности и солидности, что у него давно уже не получалось. — Какие у нашей Лидии дальнейшие планы? Моё мнение такое, что надо ей как-то покончить с этим состоянием неустроенности и неопределённости. А то что ж это такое — зарплата вроде бы есть, а как посмотришь, вроде бы и нету. Жильё вроде бы есть, а не своё.

— Ну и что же ты предлагаешь, дурья твоя башка! — без всякого почтения прервала размышления мужа Ольга. — Ты радуйся, что какая-никакая работа есть и что какие-никакие деньги платят. Где ты сейчас найдёшь, чтобы тебе сразу всё: и зарплату, и квартиру. Тем более в Москве!

— Да я ничего не предлагаю, — начал защищаться Василий, — просто спрашиваю, интересуюсь. Может, есть у ней какие планы, откуда я знаю. Может, замуж хочет выходить, ведь ей уже пора.

«Пора! — с печальной усмешкой подумала Маруся. — Какое тонкое замечание!»

— Не завелось у неё там хахаля? — хитро прищурившись, спросил отец, в упор глядя на Марусю. — Ты мне скажи, я тебя не выдам.

Та снова покрылась защитной оболочкой раздражительности:

— Ну вот откуда мне это знать! Она мне про своих хахалей не докладывает! Приедет, спросишь.

— А кстати, когда она приезжать собирается? — спросила Ольга. — В последний раз год назад она здесь была. Вы тогда вместе приезжали, помнишь? Да, как раз год прошёл, — добавила она, подумав.

— Не знаю, мама, — вздохнула Маруся. — Некогда ей. Хочет, да всё не получается.

— Неужели так некогда? — удивилась мать. — Тут и ехать недолго. Хоть бы на пару дней вырвалась — и то хорошо. Хоть на выходные.

— Ты что, мама! В выходные на рынке самая торговля, — нашлась Маруся. — Но я с ней ещё поговорю, скажу ей.

— Скажи, доченька. Вот хорошо было бы, Василий, если бы к нам ещё и Лидушка приехала. А то что ж это…

— Мама, чайник!

— Ну вот, вскипел, давайте чаёк пить.

Ольга разлила по старым, с привычными, любимыми трещинами и щербинами чашкам свежезаваренный чай, покрытый маслянистой плёнкой, на которой ещё плавали неосевшие чаинки.

— Доставай варенье, — сказал жене Василий. — Ну вот видишь, — обратился он к Марусе, — потихоньку обустраиваемся. Квартира хорошая, большая. Вот Лида всё говорила мне: приватизируй, папка, ту квартиру, приватизируй. А если бы я ту приватизировал, эту бы не дали.

— Почему? — удивилась Маруся, прихлёбывая горячий чай.

— Закон такой. Раз приватизировал, значит, уже не можешь обратно государству сдать.

— Ну, а эту-то, я надеюсь, вы приватизируете? — спросила Маруся, гораздо больше доверявшая сестре, чем родителям.

— Так нельзя же, — ответил ей отец. — Да и незачем.

— А почему нельзя?

— А нельзя, потому что она не наша. Она принадлежит заводу. Дело в том, что завод на свои деньги построил несколько домов. И только самым старейшим, заслуженным работникам дал квартиры. В подарок. Но чтобы эту квартиру приобрести, нужно заплатить налог на подарок, десять миллионов. То есть на самом деле она принадлежит заводу, а мы её как бы арендуем. Это мне завод предоставил как старейшему работнику, — ещё раз гордо подчеркнул Марусин папа.

— И её нельзя, например, продать или разменять?

— Нет. То есть можно, но для этого нужно сначала налог заплатить, десять миллионов. Да нам и не надо.

— А, я извиняюсь, по наследству её тоже передать нельзя?

По воцарившемуся недовольному молчанию Маруся поняла, что ей не стоило задавать этот, как ей казалось, вполне невинный и, главное, логичный вопрос.

— Ну, мы вообще-то пока помирать не собираемся, — обиженным голосом ответил, наконец, Василий.

— Да я ж не к тому, — смущённо начала оправдываться Маруся. — Не в том смысле.

— Сказали, сказали, — раздражённо протянул Василий, — что вроде бы детям можно будет в ней жить.

— А внукам?

— Ну уж это я не знаю, — отрезал Василий, окончательно нахмурившись.

Чтобы развеять неприятную атмосферу, Маруся была вынуждена сказать:

— У Серёжки всё в порядке. Вам привет передавал.

Фраза возымела действие, внеся потерянное оживление.

— Как он там? Расскажи. А то мы что-то всё про Лидушку да про Лидушку, а про Серёжку-то и ни слова. Как он живёт? — суетливо стала расспрашивать Ольга.

— Живёт хорошо, — веско и обстоятельно начала Маруся. — Отдельная комната у него, всё своё.

Каждый раз, приезжая домой, Маруся говорила родителям, что у Сергея отдельная комната, и каждый раз они воспринимали эту информацию как новость.

— Так это что же, он сам всё хозяйство ведёт? — удивилась мать, шумно прихлёбывая чай.

Маруся вспомнила логово брата с бегающими тараканами и пыльными подкассетниками на заваленном столе. Вспомнила и чайник, очень похожий на тот, из которого Ольга наливала кипяток теперь, но гораздо грязнее. (Кстати говоря, прошлой зимой Маруся с Лидой подарили родителям хороший импортный электрический чайник, однако Ольга пользовалась им, только когда приходили гости.)

— Конечно, мама, сам. Кто же ещё?

— И он успевает? Как у него там, прибрано? Скажи матери правду.

— Ну да, прибрано. Нет, конечно, иногда бывает беспорядок. Он ведь много работает, у него же защита скоро. Но в целом всё нормально.

— И когда же он думает защищаться? — поинтересовался Василий. Он уже допил свой стакан и теперь просто сидел, внимательно слушая дочь.

— Скоро уже. Аспирантуру закончит и сразу.

— Слышишь, Ольга, — Василий мечтательно потянулся, — наш сын станет кандидатом наук! Ты только подумай, каких мы с тобой детей вырастили. Ещё со школы понимали, что учиться надо, а не дурака валять. Вдолбил им отец в голову, что ученье — свет, а неученье — тьма! И теперь посмотри: старшая дочка уже получила высшее образование, младшая тоже скоро уже закончит. А Серёжка скоро станет кандидатом наук! Ты подумай только, Серёжка!

Василий довольно улыбнулся, заложил, как всегда, руки за голову, затем посмотрел на Марусю и спросил:

— А ты собираешься в эту, в аспирантуру поступать?

— Ой, папка, не знаю. Как получится. Я же на втором курсе только. Мне ещё рано об этом думать.

— А вот тут ты ошибаешься! Сейчас как раз самое время начинать думать. Поверь отцу, он зря не скажет.

— Серёжа тебе не говорил, когда он домой собирается? — робко спросила Ольга.

— Ты что, мама! — воскликнула Маруся почти с возмущением. — Ты не понимаешь, что ли? У него же сейчас самая горячая пора, столько работы — подумать страшно! Пока не защитится, вряд ли приедет. Некогда ему.

— Ну и правильно, — нехотя согласилась мать. — У него сейчас дело должно быть на первом месте.

Василий игриво ухмыльнулся, подмигнул Марусе и посмотрел на жену.

— А может, мы сейчас пропустим по рюмочке, а? В честь приезда дочки.

— Не хочу, устала, — тихо проговорила Маруся.

— Ещё чего выдумал! — закипятилась Ольга. — Алкаш! Будешь мне тут спаивать ребёнка!

— Ну всё, всё! Не хотите — не будем.

Маруся улыбнулась, оглядела родителей, постаравшись это сделать как можно более любящим взглядом, и устало сказала:

— Спать хочется.

— Конечно! — своим обычным заботливо-суетливым тоном ответила Ольга. — Давно спать пора, а ты ещё с дороги, устала.

Она встала и повела Марусю в её комнату. Оставив дочь там, вышла и вскоре вернулась с охапкой постельного белья. Бельё было очень знакомым и на шершавой обивке кровати, куда Ольга его положила, смотрелось чрезвычайно по-домашнему.

«Как здорово! Бельё в цветочек! И не накрахмаленное, а нормальное — нежное», — подумала Маруся, с отвращением вспомнив казённое постельное бельё с лиловыми печатями, которое им выдавали в общежитии. Она хотела помочь маме заправить в пододеяльник одеяло, тоже до невозможности знакомое и пахнущее домом, но та воспротивилась:

— Ещё чего! Ко мне дочка приехала, а я ей постель не постелю?

Тогда Маруся подошла к окну и, пока Ольга стелила, смотрела на незнакомый вид пустынного микрорайона. Дома только начинали заселяться, и горели лишь редкие окна, за которыми виднелись голые стены необжитых квартир. Маруся скользила по ним утомлённым взором, пытаясь увидеть людей, но не отдавая себе в том отчёта и ни о чём не думая. Из оцепенения её вывел голос матери:

— Ложись, доченька, я сейчас тоже спать лягу.

Маруся посмотрела на Ольгу и вдруг поняла, как её мама устала за этот день.

— Я сейчас тоже спать лягу, — повторила Ольга, в то время как Маруся не могла смотреть на её тяжёлые редкие морщины. — Сейчас, только посуду помою и мешки из-под мусора постираю — и лягу.

— Прости, мама, что ты постираешь? — Маруся была уверена, что ослышалась.

— Мешки из-под мусора, знаешь? Которые Лидушка купила, когда с тобой приезжала, помнишь? Говорит, чего это папка, когда с утра мусор выносит, должен с ведром возвращаться, и купила мне. Долго они валялись, всё как-то я про них забывала, а потом подумала: дай-ка попробую. И правда, оказалось удобно. Теперь папка на работу идёт, берёт с собой мешок с мусором. Мусор высыпает, а мешок в карман.

— Господи, мамочка, он же грязный, из него же вытечь может! Карман испачкает.

— Так в кармане-то у него другой мешок лежит, чистый. Он грязный мешок в чистый кладёт, и в карман. А с работы приходит, я оба мешка стираю.

— Мама! — с умилением воскликнула Маруся. — Мусор надо выкидывать вместе с мешком!

— Как с мешком? Зачем? — судя по интонациям Ольги, эта мысль показалась ей абсурдной.

— Они же, мама, одноразовые!

— И кто это тебе сказал? Это если неаккуратно пользоваться. А если аккуратно пользоваться, они долго не рвутся.

— Да неужели тебе больше делать нечего, как их стирать! — возмутилась наконец Маруся.

— А долго ли! — засмеялась Ольга. — Раз-раз и готово.

— Но зачем

это надо, мама? Они же дешёвые! Сколько они стоят? Семь тысяч? Восемь? Их же надолго хватает! Ты что, не можешь себе позволить раз в два месяца купить мешки для мусора?!

— Так и это деньги, доченька, — ответила Ольга. — Копейка рубль бережёт. Я лучше тебе их пошлю. Или в посылку что-нибудь куплю.

— Много ты на них купишь! — сквозь зубы пробурчала Маруся.

Ольга посмотрела на неё как на очень-очень маленькую.

— Это ты пока так говоришь. А вот начнёшь работать, узнаешь цену копейке.

«Эх, мама, мама! Уж чего-чего, а это я знаю, — подумала Маруся, но ничего не сказала, хотя ей было очень обидно. — А вот ты не знаешь цены минуты, и похоже, уже не узнаешь».

— Ну ладно, — вздохнула Ольга, — ложись-ка ты, доченька, баиньки. Время уже позднее.

Она подошла к Марусе и поцеловала её в лоб, после чего вышла, медленно закрыв за собой дверь.

Маруся была рада остаться одна. Она подвернула простыню и села на край кровати, даже не думая начинать раздеваться, хотя её сильно клонило в сон, а просто сидела, наслаждаясь тишиной, ничего не делая и ни с кем не разговаривая.

«Сигаретку бы, — подумала она. — Жалко, что я не курю».

Её мысли свободно текли, плавно и бессвязно переходя одна в другую. Вспоминалось и недавнее прошлое, но уже без прежнего драматизма. Лиза теперь была не той бессердечной гадиной, что раньше, а представлялась в воспоминаниях чем-то очень хорошим, добрым и не поддающимся какой-либо человеческой оценке. Маруся по-прежнему злилась, но уже не на Лизу, а на судьбу, что та отвела ей так мало времени на счастье. «Ещё хотя бы годик такой жизни, как на первом курсе, — думалось ей, — и мне больше ничего не было бы нужно. Я бы жила одними воспоминаниями, я бы смогла».

Девушка обвела глазами стены с уродливыми обоями, кое-где уже начавшими отклеиваться. «Пора ложиться спать», — со вздохом подумала она.

Маруся выключила свет и легла, но мысли о Лизе, раз возникнув, уже не затихали в её тяжёлой голове, мешая заснуть. Наконец она не вытерпела, встала с постели, включила свет и достала из своей сумки, которую когда-то уже успела перетащить к ней в комнату заботливая мама, маленький фотоальбом. Нашла фотографию Лизы и долго её рассматривала, лёжа на кровати. Сама Лиза считала эту фотографию неудачной, но Марусе она нравилась больше всех. Обычное лицо, в меру пухленькое, симпатичное, но ничего особенного, добродушное, даже доброжелательное и уж никак не способное на гадости и на подлый расчёт. «Мерзавка!» — подумала вдруг Маруся, и ей захотелось плакать. Она захлопнула альбом. «Господи, почему мы получили эту квартиру, почему я сейчас не в старой, где каждый гвоздик в стене был родной?!« — ей стало казаться, что будь она в старой квартире, всё было бы хорошо, как всегда, когда она туда приезжала. Маруся как можно скорее выключила свет, чтобы не видеть ужасной пустой комнаты, и снова легла спать.

Она уже успокоилась и потихоньку становилась снова способной ко сну, когда увидела, что дверь в её комнату медленно и бесшумно открывается, а в дверном проёме заметила силуэт осторожно заглядывающей Ольги. Та была уже в халате и с распущенными волосами, видимо, зашла проверить дочку перед сном.

— Мама! — шёпотом воскликнула Маруся. Она была рада увидеть хоть кого-нибудь живого.

— Что, Марусенька, не спится? — спросила Ольга, садясь на край кровати.

— Да нет, мама, сейчас засну. — Марусе казалось, что она вернулась в детство, когда мама всегда приходила посидеть с ней на ночь.

— Мама, а где папка? Спит?

— Нет ещё. Газету читает.

— Передай ему спокойной ночи. И извинись за меня, что я сама не пришла, пусть не обижается, очень спать хотелось.

— Ещё не хватало! С чего это он будет обижаться?

— Но ты всё равно скажи.

— Хорошо, доченька, скажу… Ну вот, приехала к маме доченька, мама будет спать спокойно. Те-то двое уже большие, а ты — просто моё сердечко. Уж я за тебя переживаю! — говорила Ольга, поглаживая и похлопывая Марусю поверх одеяла.

Маруся села на кровати и обняла мать. Ей давно не было так хорошо и уютно, она уже отвыкла быть кому-то нужной. Они сидели так минуты три. Маруся ничего не говорила, только прошептала несколько раз дрожащим голосом:

— Мама! Я так устала, я так устала!

 

III.

На следующее утро Маруся проснулась в превосходном настроении. Отец ушёл до её пробуждения, мама покормила её настоявшимся вчерашним борщом, а после еды спросила:

— Ну что, Марусенька, покушала, теперь, наверно, по гостям пойдёшь? — судя по голосу, у неё тоже было отличное настроение.

— По каким ещё гостям? — изумилась Маруся и поёжилась от одной мысли выходить на мороз.

— Ну, к каким-нибудь школьным подружкам своим, — простодушно ответила на вопрос дочери Ольга.

— Мама! — начала раздражаться Маруся. — Сколько раз я тебе говорила: нет у меня никаких школьных подружек.

— Как это нет?

— Так это нет! Ну подумай сама, какие они мне подружки! Вот припрусь я к ним, и что скажу? Здравствуйте, я ваша тётя? Ну о чём мне с ними разговаривать?

Мать пристально посмотрела на дочь и заметила, хитро усмехаясь:

— Нет, всё-таки ты у меня дикарь.

— Мама, ну какой же я дикарь? Пойми ты меня, я уже стала забывать, как зовут моих одноклассниц, а ты мне предлагаешь к ним идти.

— Не хочешь к одноклассницам — не надо, — согласилась Ольга. — Сходи к Свиридовым. У Марьи Петровны такие две дочки замечательные. Ты их помнишь: Ирка и Ленка? Сходи посиди — про Москву им расскажешь. Им будет интересно.

— Мама! Ты понимаешь, что мне — мне будет неинтересно! Совсем неинтересно. Да и что я им расскажу про Москву такого? Про неё вон по телевизору каждый день рассказывают.

Ольга покачала головой:

— Нет! Что ни говори, а ты дикарь!

— Почему сразу дикарь? Я в Москве очень много общаюсь, а сюда приезжаю отдохнуть от общения.

— Дикарь-дикарь! — задорно поддразнила Марусю мать.

— Господи! У меня складывается такое впечатление, что ты меня хочешь из дома выпроводить!

— Я?! Да бог с тобой, как же можно! — испуганно начала оправдываться Ольга. — Но просто… я думала, тебе скучно дома сидеть.

— Нет, мне дома не скучно, мне дома замечательно. Мамочка, родная, я по вам так скучаю, я с вами за каникулы набыться не успеваю, а ты меня гонишь к каким-то Свиридовым.

Такая трактовка событий несколько успокоила и даже обрадовала Ольгу. Она только подумала (уже не в первый раз): «Что же это моя доченька такая нервная домой приехала», — и решила разговаривать с Марусей как можно осторожнее, чтобы случайно не задеть.

— Ну тогда со мной поговори, — сказала она. — Давай ещё чайку. Расскажи мне что-нибудь.

— Ну чего тебе рассказать?

Разливая чай, Ольга приветливо улыбалась, но сама была при этом внутренне напряжена и обдумывала, какой бы вопрос задать дочери, не вызывая раздражения. В итоге она спросила просто:

— Как ты там живёшь, доченька? Расскажи мне.

Снисходительно улыбаясь, Маруся захныкала:

— Ну вот как ты хочешь, мама, чтобы я отвечала на этот вопрос?! Хорошо живу, нормально, как все. Я не умею на такие вопросы отвечать.

— Мальчика у тебя не завелось?

— Ой, мама, ну вот всегда ты спросишь… Нет, не завелось! — крикнула Маруся на пристальный взгляд матери. — Ну?

— Правильно, доченька, — Ольга решила оставаться как можно более приветливой и не реагировать на грубость Маруси, — правильно. Тебе сейчас учиться надо, а парни — это успеется. В таких делах торопиться не нужно. А если что, Марусенька, ты мне сразу говори, я тебе кое-что объясню.

— Да ничего я не буду говорить, вот ещё! Замуж буду выходить — скажу. И что это ты мне можешь объяснить, чего бы я без тебя не знала?

Ольга не столько обиделась, сколько огорчилась таким ответом. «Ещё пойдёт так по рукам!» — испугалась она, но тут же отогнала жуткую мысль, решив вернуться к этой теме, когда дочь будет поспокойнее.

— Расскажи мне, мама, лучше, как вы тут, — сказала Маруся.

— Да как мы тут. Обыкновенно. Денежек всё время не хватает. Я уже и не помню, когда зарплату получала в последний раз. Папке тоже — недавно выплатили пятьсот тысяч, а что такое пятьсот тысяч, когда ему уже семь месяцев зарплату не платили. У завода денег нет. Денег нет, а вон директор опять в Египет поехал. У нас тут на дворе зима, а он в море купается! А мы же ещё всё время о вас думаем. Только и думаем, как бы вам побольше денег выкроить. Очень трудно мы живём, и просвета, доченька, не видно, не видно. Хорошо ещё огород есть.

«Ну, это теперь надолго», — подумала Маруся с лёгким отвращением, и сказала:

— Да ладно, мама, может всё ещё наладится. Не всегда же так будет. Будет ещё всё хорошо.

— Ой, не знаю, доченька, не знаю. Папка у нас не начальник. А ему ведь уже под пятьдесят, значит, уже и не станет. А теперь только начальникам будут много платить, простым людям, я думаю, уже не будут. Может, вы чего-то добьётесь, а мы уже всё. Давайте учитесь, работайте, потому что на нас надежда плохая. Вот Серёжа защитится, станет кандидатом наук, может, что изменится.

— А как бабушка поживает? — спросила Маруся, которой страстно хотелось переменить неприятный для неё разговор.

— Только знаешь, что я тебе скажу, — не слушая её, тревожно и тихо, как будто стараясь, чтобы кто не услышал, хотя в квартире никого, кроме них, не было, продолжала Ольга. — Ты ничего такого не подумай, но мне кажется, что лучше ему сюда не возвращаться. Думаю, здесь кандидату наук трудно найти работу.

«Да уж, тут это всё равно, что голубой», — усмехнулась про себя Маруся и снова задала свой вопрос:

— А как бабушка?

— Что бабушка? Плохо бабушка, болеет. Сидит целыми днями, даже ходить ей уже трудно. Готовить сама не может. Папка каждый день ей еду носит. Ты уедешь — наверно, к себе её заберём, у нас жилплощадь теперь большая… Дядя Боря совсем бабушке не помогает, — добавила Ольга задумчиво.

— Кстати, — оживилась Маруся, — мне надо будет к ним с тётей Дуней зайти, привет от Славика передать.

— Только ты уж, Марусенька, не говори им ничего, что я тебе рассказываю. Пусть уж это между нами, ладно?

— Не беспокойся, мама, мне будет о чём с ними поговорить и без этого.

— Что, трудно Славе служить? — понимающе спросила Ольга.

— Трудно, мама. Такое ощущение, будто у него вообще нет родителей.

— Ой, доченька, не говори ты им ничего. Бесполезно это. Только себя нервировать.

— Да ничего я им не скажу. Просто привет передам.

Ольга задумалась.

— А он — Слава — к тебе, значит, часто заходит?

— Да, заходит.

— Бедняжка! Он ведь один-одинёшенек. Ты уж его не обижай, привечай поласковей. А между нами говоря, так иной раз и накорми. Он ведь — почти что сирота.

— Ладно, мама, спасибо, — сухо сказала Маруся, поспешно, с грохотом отодвигаясь от стола и вставая. — Пойду я, пожалуй, телевизор посмотрю, а то я по телевизору соскучилась.

Это было неправдой. Она нисколько по нему не соскучилась, более того, совершенно отвыкла от телевизора — просто очень хотелось уйти с кухни. Но идея показалась ей неплохой, особенно когда она вошла в зал и увидела новый импортный телевизор с дистанционным управлением. Старый «Горизонт», бывший когда-то хорошим и цветным (Маруся отчётливо помнила, как его купили, как она радовалась, что у них теперь цветной телевизор), а лет пять назад совсем «выцветший», в прошлом году сломался окончательно, и родителям ничего не оставалось, как разориться на этот новый.

Маруся уселась на диван (тот самый, на котором началась эта повесть), включила телевизор и стала смотреть что ни попадя, постоянно переключая с программы на программу и каждый раз радуясь, что для этого не нужно вставать. Первая половина дня — передачи все были дурацкие, но хотя Маруся и негодовала на «маразм», который «невозможно смотреть», за телевизором она просидела до самого обеда. За это время перед её взором прошли: репортаж с чемпионата мира по гандболу, документальный фильм про детские годы Чюрлёниса, губернский вестник, сказка киностудии «Узбекфильм» и бесчисленное множество рекламы. Реклама была интереснее всего. Маруся поймала себя на том, что не может от неё оторваться, а сидит, как заворожённая.

К обеду пришёл отец. Как всегда, весёлый и подтянутый.

— Как студентка отдыхает? — спросил он с порога.

За обедом он разговаривал своим обычным бодрым тоном, не допускающим мысли, что собеседнику может быть менее весело. Марусю это стало уже очень сильно нервировать.

— Ну что, Ольга, дочерей-то скоро замуж будем выдавать. Ты посмотри, какая красавица тут передо мной сидит. От парней-то, небось, отбою нет, а Марусь?

Маруся надеялась, что за неё вступится мама, но маме самой было интересно, поэтому она молчала. Сил сдерживать раздражение не было никаких, и Маруся его выплеснула:

— Ну вот что я должна ответить? Как на такие вопросы отвечать? Я не знаю. Нет, правда, вы меня научите сначала, как отвечать на такие вопросы! А потом задавайте, сколько влезет!

— Серёжка-то не скоро женится, — продолжал свои рассуждения Василий, не замечая тона дочери. — Этот нет. Этот весь в науке, я его знаю.

Маруся наскоро поела и, отказавшись от чая, умыкнула к себе в комнату. Там, так и не придумав, чем бы заняться, она разлеглась на кровати и долго валялась, глядя в потолок и думая о Лизе. В самый разгар её мечтаний, когда ей уже стали приходить в голову совершенно фантастические вещи, как, например, возможность того, что сейчас раздастся звонок в дверь и на пороге окажется Лиза собственной персоной, скажет, что ушла от Саши, потому что он запрещал ей видеться с Марусей, и станет за всё просить прощения, в самый, можно сказать, кульминационный момент, когда Маруся Лизу простила, но после некоторых колебаний всё же спросила: «Но объясни мне, зачем, почему ты так поступила со мной?» — в это мгновение в комнату вошёл Василий. Лиза едва только успела открыть рот для хорошего, логичного ответа.

— Может, почитать чего хочешь? — спросил у Маруси отец.

— Да нет. Захочу — почитаю.

Василий задумался.

— А может, в баню хочешь сходить? Тут теперь рядом. Недорого.

— Да ну, — лениво протянула Маруся.

— А то бы сходила. Хорошо там. И для здоровья полезно. Я теперь часто.

Видно было, что ему не хочется уходить, что он ищет повода остаться и поговорить с дочерью. Немного подумав, Василий развернул к Марусе стул, стоявший возле письменного стола, сел на него и со своей неизменной сангвинической улыбкой, глядя Марусе прямо в глаза, попросил:

— Ну-ка расскажи мне, как вы там живёте, московские студенты, передовая, можно сказать, молодёжь. О чём думаете, о чём говорите?

Маруся постаралась отвечать как можно более вежливо:

— Знаешь, папка, вы меня своими вопросами прямо ставите в тупик. Ну вот что мне говорить? А вы здесь о чём думаете и говорите? Ты можешь ответить?

— Да мы… Да что мы! Про нас-то неинтересно. Что мы? Это там у вас жизнь молодая, кипучая. А про нас и так всё ясно… Ну вот скажи мне, к примеру, как у вас там отнеслись к замене… — И Василий назвал фамилии двух высокопоставленных лиц.

Если фамилия первого лица показалась Марусе смутно знакомой, то фамилия второго, заменившего первое, совсем ни о чём ей не говорила.

— Да в общем-то никак… — ответила Маруся. — А кто это хоть такие?

Василий был потрясён:

— Как же

так! Живёте в Москве, в самом центре событий, и не знаете, что происходит! Это что же, выходит, я больше тебя знаю?!

Тут настал Марусин черёд изумиться:

— Конечно, папка. А ты как думал? Откуда мне всё это знать? Подумай сам: телевизора у меня нет, газеты я не покупаю, у соседки есть радио, но она только музыку слушает. Откуда?

— Я думал, вы там друг с другом, с ребятами всё обсуждаете.

— Ха-ха! Обсуждать нам больше нечего! Мы же там, папка, учимся. Нам не до того.

— Странно, — с недоумением сказал Василий. — Во все времена студенты были самой политически активной частью населения.

— А теперь вот нет.

— Я полагаю, что это очень плохо, — важно начал рассуждать Марусин отец. — Если одни только пенсионеры будут бороться, а молодёжи ни до чего дела не будет, то так ничего и не изменится.

Маруся зевнула.

— Папка, а что мама делает?

— Да что-то там на кухне копошится. Посуду, наверно, моет.

— Пойду ей помогу, — Маруся, потягиваясь, встала с кровати.

— Пойди, помоги, — одобрительно сказал ей вслед Василий. — Вот умница, дочь.

На кухне Ольга с озабоченным лицом отчищала от плиты пригоревшее молоко с помощью старого ножа с деревянной ручкой.

— Мама, давай я посуду помою, — предложила Маруся, входя.

— Да не надо, Марусенька, я сама. Ты лучше отдыхай.

— Это что же, мне две недели ничего не делать, что ли? — возмутилась Маруся. — Я домой приехала, а не в гости! Давай помою.

— Ну ладно, помой… Спасибо, доченька.

Маруся составила посуду в раковину, взяла бутылку с моющим средством, стоявшую на кухонном столе и пустила воду. Она не пожалела, что решила этим заняться: по мере того, как тарелки (с которых она ела ещё в детстве) выстраивались, чистенькие, с блестящими подтёками, на старой металлической сушилке (уже кое-где начавшей ржаветь, но привычной и родной), дурные мысли покидали Марусю, озлобленное настроение сменялось умиротворённо-сосредоточенным, раздражение на родителей уступило снисходительному отношению к ним, и вообще ни о чём плохом не думалось. Из этого приятного состояния увлечённости трудом Марусю внезапно вывел испуганный крик матери, наконец отвернувшейся от плиты:

— А-а! Что ты делаешь! Ты что — отравить нас всех задумала!

Маруся не поняла, в чём дело, и изумлённо уставилась на Ольгу. Та не замедлила пояснить, и всё тем же истошным криком:

— Чем ты моешь!

— А что такое? Средством.

— Это же химия!

— Ну и что же. Понятно, что не математика.

Марусин юмор не был оценён.

— Вот ты газет не читаешь и не знаешь, сколько там всякого вредного в этой химии!

— Мама! Здесь же написано: для мытья посуды.

— Написано! А мало ли чего они туда могли подмешать!

— Так чем же вы посуду моете?

— Содой.

— А сода, выходит, не химия?

— Сода не химия.

Маруся засмеялась.

— Интересная логика. А зачем же это средство тут стоит?

— Ну, если посуда сильно грязная, я её сначала этой химией, а уж потом содой. Ты, Марусенька, те тарелки, что уже помыла, тоже содой почисти.

Как Маруся ни спорила, как ни доказывала, как ни выходила из себя — переубедить Ольгу ей не удалось. Пришлось домывать оставшуюся посуду содой, что значительно менее эффективно, но больше всего Марусю возмутила необходимость перемывать уже чистое. Вся радость от работы испарилась. Лёгкий, приятный труд, успокаивающий нервы, превратился в тупую, выводящую из терпения своим идиотизмом повинность.

«Почему меня дома всё так раздражать стало? — недоумевала Маруся. — Не замечала я раньше всего этого, что ли?»

Ужин прошёл относительно спокойно, потому что Маруся избрала новую тактику: она просто не реагировала ни на юмор отца, ни на вопросы матери, молча глотала свою яичницу, изредка односложно отвечая.

После еды она снова помыла посуду содой, уже без возмущения. Родители не могли на это нарадоваться, а Ольга даже робко попросила дочку сходить с утра в магазин, на что Маруся охотно согласилась. Ей надоело сидеть дома.

Марусе было одиноко. Её всю пронизывало ощущение бессмысленности и бесцельности существования. Ей нужно было с кем-нибудь поговорить, поделиться раздражением на родителей, на домашнюю скуку. С кем-нибудь, кто мог бы посмеяться надо всем этим вместе с ней, обратить всё в шутку, в милую невинную хохму. Но с кем? Марусе оставалось только самое страшное, унылое, апатичное одиночество, когда не только не с кем поговорить, некому позвонить, написать, но даже и не о ком подумать. Первый день дома прошёл неважно.

Перед сном к ней снова зашла мать. Ольгу тяготило, что ей так и не удалось поговорить с дочерью по душам. Винила она в этом себя, свои вопросы «в лоб» и, подумав, решила потихоньку завоёвывать утраченное доверие дочери, просто посидеть с ней, поговорить о чём-нибудь нейтральном. «А там и сама что-нибудь расскажет», — рассуждала Ольга.

Маруся лежала на боку с открытыми глазами — сон и не думал к ней идти. Ольга села рядом. С любовью глядя на Марусю и радуясь, что та наконец дома, она спросила, тепло и доброжелательно:

— А вот эта девочка, про которую ты мне рассказывала, как её звали, Лиза?

— Да, Лиза, — ответила Маруся, внутренне напрягаясь.

— Вы с ней дружите?

— Дружим.

— А как она учится?

— Хорошо.

— Надо же, какие молодцы! Как тогда на первом курсе подружились, так до сих пор и дружат! Дружите, девочки, дружите, и мне спокойнее, что ты там не одна. А эта дружба — студенческая — она самая крепкая. Это уж теперь на всю жизнь. Знаешь, раньше песня такая была: «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве».

— Не знаю.

— Да что ты! Когда ты была маленькая, эта песня самая популярная была.

— Никогда не слышала этой дурацкой песни.

— Расскажи мне про свою Лизу. Как она поживает? Что у неё новенького?

Маруся лежала и думала: «Язык мой — враг мой». Всё лето она взахлёб рассказывала маме, какая Лиза замечательная, и теперь это самым идиотским образом оборачивалось против неё.

— Ничего новенького, всё старенькое. Прекрасно поживает… Слушай, мама, оставь меня в покое, спать очень хочется.

— Конечно, доченька, извини. Спи, солнышко. Спи, моя радость.

Ольга встала и направилась к двери. У Маруси было черным-черно на душе. Она не выдержала, не смогла дождаться, пока мама уйдёт, и злобно прошипела:

— Нет, я не понимаю, как так можно! Кто тебе разрешал лезть мне в душу?! Пришла тут, задаёт всякие вопросы… Откуда ты знаешь мою жизнь? — в Марусином голосе послышались истерические нотки. — Откуда ты знаешь, что мне приятно, а что нет?

— Доченька, да что с тобой! — испугалась Ольга. — Что же ты такая неспокойная. Что-нибудь у тебя стряслось? Что-нибудь случилось? Расскажи.

— Да! Так я тебе и расскажу! Как ты думаешь, я сюда приехала, чтобы рассказывать о неприятностях, или чтобы о них забыть? Я к вам приезжаю, чтобы отдохнуть, понимаешь, а ты мне покоя не даёшь, в душу лезешь! Всё! Уходи, уходи, я спать хочу!

Оставшись одна, она тут же разрыдалась — в подушку, чтобы никто не слышал. Затем включила свет, достала альбом с фотографией Лизы и очень долго смотрела на милое, доброжелательное лицо.

«Мерзавка! Тварь! — почти с наслаждением думала Маруся. — Из-за тебя я кричу на свою мамочку. На свою любимую… хорошую…» — Мысли Маруси путались, и она снова плакала.

Наконец, немного успокоившись, она спрятала альбом, выключила свет и опять попыталась заснуть. Но жгучий стыд не давал ей спать. Ей хотелось пойти разбудить родителей и, заливаясь слезами, долго просить у мамы прощения, хотя Маруся и знала, что та её за всё простила. Болезненно потея, с возбуждённо горящим лицом она тщетно ворочалась с боку на бок. Вконец измучившись, Маруся вытянулась на кровати, укрылась одеялом до шеи и, обливаясь презрением к самой себе, тихо, но внятно, пугаясь собственного голоса, прошептала:

— Тётя Тася, помоги!

После этого она действительно вскоре заснула. Но всю ночь её беспокоили кошмары.

Ложась спать, Ольга пожаловалась мужу, уже лежавшему на разложенном диване:

— Что-то Марусенька такая нервная, неуравновешенная домой приехала. Я вот думаю, уж не случилось ли у неё там чего.

Василий нахмурился:

— Глупости всё это. Оставь лучше девку в покое. Ты что, не видишь, устала она, переучилась. Вот немножко отдохнёт, наберётся сил, и у неё это пройдёт. Поверь моему слову. Я знаю, что говорю.

Ольга покачала головой.

— От выпивки тогда отказалась. Слушай, может, она там пьёт? Так, что здесь уже не может. Мне Светлана Андреевна говорила, что это самый верный признак: если человек отказывается, значит, пьющий.

— Ага! А если никогда не отказывается, то непьющий, так что ли? Наслушаешься своих подружек, а потом сама как скажешь что-нибудь. Оставь девчонку в покое. Вот увидишь — перебесится.

Ольга ничего на это не ответила и молча выключила свет.

— Надо будет мне завтра уже пойти, узнать ей насчёт обратного билета, — вздыхая, пробормотал Марусин папа.

— Конечно. Поезд проходящий, билетов может и не быть, надо брать сильно заранее, — нехотя согласилась мать.

 

IV.

Однако Василий оказался прав. Маруся понемногу успокаивалась, приходила в себя. Осознав однажды целительную силу несложной работы, она вся ушла в помощь родителям по дому.

Вставала теперь Маруся рано. Впрочем, как бы рано она ни встала, родители уже были на ногах. Марусю это удивляло, она каждое утро задавалась вопросом, во сколько же надо проснуться, что бы встать раньше их. До завтрака она шла в соседний магазин купить хлеба, а также молока, творога или сметаны — когда как. Выйти, только встав и умывшись, на утренний морозный воздух, пройтись пустынным двором по хорошо утоптанным тропинкам, когда снег, который скрипит под ботинками, почти такой же белый, как и тот, что вокруг — вот это было наслаждение! С каким отвращением вспоминала Маруся московскую слякоть!

Спать она ложилась тоже рано — сразу, как только возникало желание. Такой режим сна благотворно действовал на Марусины нервы и был намного более здоровым, чем тот образ жизни, который она вела в Москве, когда уже умираешь, как хочется спать, но всё равно сидишь и общаешься, напрасно чего-то ожидая, надеясь непонятно на что и боясь чего-нибудь пропустить.

Теперь каждый раз после еды она мыла посуду, кроме того она мыла полы и делала уборку. Благодаря её стараниям новая квартира становилась всё более обжитой, что происходило бы гораздо медленней, если б не она. К примеру, Маруся наконец повесила в одной из комнат шторы, которые до этого уже не известно сколько валялись в той же комнате на кровати.

С родителями ей было по-прежнему трудно. Они были всё так же надоедливы и бестолковы. Но постепенно Маруся привыкла и уже без раздражения разговаривала с ними, по-прежнему односложно отвечая на их расспросы и снисходительно улыбаясь про себя.

Однажды она заглянула в стоявшую в зале стенку и увиденное заставило её схватиться за голову. Столько ненужных вещей, которые и вещами-то назвать нельзя, она в жизни не видела. Коробки из-под конфет, которые уже сто лет как не выпускаются, пугающие своим архаичным оформлением, набитые всевозможными бумагами, среди которых были письма маме от её школьных подруг, инструкции и паспорта к давно сломавшимся и выброшенным приборам, в том числе к прежнему телевизору, и старые пожелтевшие рецепты — Марусе бросился в глаза лежавший сверху в одной из коробок рецепт на очки для двенадцатилетнего Сергея; пустые упаковки и пузырьки из-под лекарств, пластмассовые пяльцы, на которых никто никогда не вышивал, жестяная банка из-под леденцов монпансье, теперь в ней хранились квитанции за электроэнергию и газ, накопленные за всё время совместной жизни родителей Маруси — ещё со старой квартиры, книги в картонных обложках, никем не читанные, пахнущие пылью и одним своим видом нагонявшие смертельную тоску (лежавшая сверху называлась «Герои Смоленщины») и т. д. Во всех ящиках, на всех полочках хранилось что-нибудь подобное. Маруся ужаснулась:

«Господи боже мой, они весь этот хлам перевезли сюда со старой квартиры! Это ведь мусор, самый натуральный мусор!»

Но кухонный стол, в который она однажды заглянула, когда ей зачем-то понадобились спички, потряс её куда больше. Спичек она так и не нашла, хотя Ольга уверяла, что они там есть. Семь или восемь коробков, попавшиеся Марусе, были все пустые. Зато она обнаружила множество обрывков шпагата, сломанное топорище без топора (вообще непонятно, откуда взялось!) дырявую картонную коробку от старой мясорубки, на четверть заполненную сушёной травкой, давно потерявшей и запах, и цвет, и потому могшей с равной вероятностью быть как петрушкой, так и мятой, и многое, многое другое. Пустые полиэтиленовые пакеты из-под молока лежали в хронологическом порядке и занимали отдельный ящик. Увидев всё это, Маруся твёрдо решила при первой же возможности сделать уборку на кухне.

И вот возможность представилась. Другими словами, Маруся осталась дома одна. В первую очередь она вынесла мусор. Выстлав ведро новым мешком, Маруся принялась за дело. Со столом она разделалась очень быстро. За считанные минуты наполнилось ведро, и новые до предела набитые мусором мешки один за другим выстраивались вдоль стены.

«На помойку весь этот хлам!» — думала Маруся с каким-то остервенением. Целые ящики стола становились пустыми, и это наполняло Марусю такой радостью, как будто она сама очищалась от старого хлама.

Настала очередь настенного шкафчика. Там в основном стояла посуда, и мусора было меньше (хотя тоже было что выкинуть). Но на самом шкафчике стояли всем известные жестяные банки с надписями «Соль», «Сода», «Перец», «Гречка» и т. д. Содержимое этих банок повергло Марусю в ужас. В муке завелись жучки, гречка от чего-то почернела, чай пах плесенью. Судя по всему, Ольга когда-то наполнила эти банки, поставила их на шкафчик и забыла о них.

«На помойку!»

Разделавшись с банками, Маруся с интересом посмотрела на шкафчик-пенал. «Вот где должны быть залежи мусора!» — подумала она с энтузиазмом золотоискателя.

Но тут пришла Ольга. Маруся бросилась ей открывать.

— А я уборку на кухне делаю, — объявила она с порога.

— Молодец доченька, — одобрила мать.

Но как только Ольга вошла на кухню, её одобрение сменилось предынфарктным состоянием.

— А-а! Что ты наделала! Зачем ты блюдце выбросила?!

— Мама! Оно же разбитое!

— Так можно же склеить!

— Мама, ты не хуже меня знаешь, что никто никогда его не склеит! Сколько лет назад ты его разбила?

— А пакетики из-под молока! Я ж их столько копила!

— Так вот ты мне лучше ответь, зачем ты их копила?

— Как зачем?! Поедешь в Москву, в чём курицу повезёшь?

— Так я ж оставила два пакетика на всякий случай, — рассудительно оправдывалась Маруся. — Хотя и их надо было выбросить: сколько мы ещё молока до отъезда купим!

Не слушая доводов дочери, Ольга бросилась к мусорным мешкам, попутно тихим ворчанием вновь выражая сомнение в их одноразовости, и стала с оханьями и аханьями спасать многочисленные, как она выражалась, «нужные» вещи.

— Ой, мама, не по-людски вы живёте! — с досадой сказала Маруся. — Хорошо, места у вас много. Если бы я так жила у себя в общежитии, я бы давно и себя, и всех соседей уже похоронила. У нас там принцип — минимум вещей. Понадобится мне, к примеру, пакет — схожу у Лизки попрошу; ей понадобится, скажем, перец — ко мне за ним придёт. Вы, понятное дело, так не можете, но у вас другая крайность…

— Погоди-ка, как это: схожу попрошу? — спросила Ольга, которая была так изумлена, что начисто забыла обо всём остальном. — Разве вы с Лизой не вместе живёте?

«Ах да, чёрт, я же им ничего не рассказывала», — вспомнила Маруся и вкратце поведала своей маме историю переезда Лизы к Саше.

— Так постой, я не поняла, она что — замуж вышла?

— Нет, мама, зачем? Просто переехала.

— А зачем же тогда она переехала?

— Ну, что значит, мама, зачем. Наверно, любят друг друга, — Марусе было приятно ощущать себя современной и прогрессивной.

— Погоди-погоди, я всё равно не поняла. И что — замуж не собирается?

— Пока нет.

— А почему?

— Не знаю, хотят пожить так. Вдруг характерами не сойдутся.

— А дети будут — тогда как?

— Ой, мама, ну сколько можно! Зачем им дети? Они же сами ещё дети!

— А чего тогда живут вместе?

Маруся на мгновение опешила.

— Ну как я тебе объясню, мама, ты что — маленькая что ли?

Ольга задумалась.

— А с кем же ты живёшь?

— С Анжелой.

— А кто такая Анжела?

— Анжела — это соседка.

— Вы с ней дружите?

— Нет.

— Как нет?! — на лице Ольги выразился нешуточный испуг.

— Так — нет. Мама, я что — обязана со всеми дружить?

— Так вы что же это — ссоритесь?

— Нет, мама, и не ссоримся, и не дружим, мы просто соседки. Как можно быть такой непонятливой?!

Этот ответ Ольгу успокоил. Но минут через пять она неожиданно вздохнула и проговорила с искренней горечью в голосе:

— Эх! Жалко мне её!

— Кого? — удивилась Маруся.

— Лизку твою. И не мужняя жена, и не свободная. Ни то ни сё. Как же она потом, бедняжка!

Марусю стал пробирать смех. «Эх, мама, мама!» — только и подумала она.

Приехав домой, Маруся, как всегда, собиралась часто навещать бабушку. Но посетив её однажды, она, как всегда, так и не смогла заставить себя сделать это ещё раз, хотя родители постоянно напоминали. Бабушка была уже очень больна, она практически не ходила, а большую часть времени сидела на табуретке возле батареи и грелась. Помимо этого она была почти совершенно слепая и глухая и абсолютно выжившая из ума. Ввиду этих причин Марусе пришлось долго объяснять, что она Маруся, а в продолжение визита ещё неоднократно напоминать об этом. Бабушка, сбиваясь, повторяясь и заговариваясь, рассказывала скучные истории, которые Маруся знала уже лучше бабушки, из детства Ольги и дяди Бори, причём дядю Борю бабушка постоянно путала с маленьким Сергеем, Марусины попытки её поправлять были тщетны. Когда они с отцом наконец вышли на улицу, Маруся облегчённо вздохнула.

— Что, доча, старость не радость? — с кривой улыбкой спросил Василий, поёживаясь от холода.

С тех пор Маруся, несмотря на упрёки и ворчанье родителей, каждый раз находила какой-нибудь предлог, чтобы не идти с ними кормить бабушку.

Впрочем, и бабушка ни разу о ней не спросила.

 

V.

Дядя Боря и тётя Дуня встретили Марусю очень приветливо.

— Ну что, как сессия? Как всегда отлично? — с порога спросил дядя.

Маруся была отличницей только в школе, но решила не вдаваться в ненужные подробности. Как только она вошла, на неё сразу же дохнуло удушливым запахом нечистоплотности, к которому надо было ещё привыкнуть, прежде чем начать нормально разговаривать.

— Да нет.

— Ну хоть без троек?

— Да, без троек.

— Ну и хорошо, — веско и уверенно заявил дядя Боря, — главное — чтобы без троек, остальное неважно.

Дядя Боря. Маленький, пузатый, коренастый, несмотря на прогрессирующую лысину всё ещё узколобый. С его жёсткого, толстогубого лица не сходит выражение собственного достоинства, и не простого, а оскорблённого. Глядя на него, можно быть уверенным: вот человек, который никогда не чувствовал себя неправым. Лучше всего его может охарактеризовать следующий эпизод.

Маруся, когда ей было лет десять или одиннадцать, как-то раз, увидев дядю Борю, со свирепой физиономией режущего лук, сказала ему своим звонким детским голосом:

— Надо же, никогда в жизни не видела, чтобы человек так долго резал лук и не плакал!

И тут, несмотря на юный возраст, она вдруг остро почувствовала нудную неизбежность того, что дядя Боря сейчас скажет, не сможет не сказать, важно и высокомерно:

— А какая у тебя жизнь, большая, что ли?

Так всё и вышло. Этот случай стал для Маруси одним из тех маленьких детских открытий, которые, несмотря на свою незначительность, навсегда врезаются в память.

Тётя Дуня улыбалась со всем радушием, на какое была способна. Но всё равно улыбка её была кривовата, да и весь вид тёти Дуни — седеющие волосы, которые она каждый вечер наматывала на толстые бигуди, упругий второй подбородок, маленькие заплывшие глазки и нос картошкой — всё выглядело недоброжелательно и отталкивающе неинтеллектуально.

Она пригласила Марусю на кухню. Голос её был мягким, как подгнившее яблоко. К столу была приглашена и маленькая Леночка, долговязая белобрысая кривляка, сестрёнка Славика.

Всё, чем Марусю угощали, было на редкость невкусно и неаппетитно: и пюреобразный зимний салат, и жилистый плов, и мутноватый чай. Марусе стоило больших усилий абстрагироваться от липких, жирных краёв стакана и от потемневших кусочков грязи, засохших между зубьями вилки.

— Ну давай, рассказывай, — обратился к ней дядя Боря, — как там белокаменная?

— Стоит, — усмехнулась Маруся.

— Эх! Давно я там не был! — вздохнул дядя и причмокнул губами.

Тётя Дуня копошилась в раковине. Она спросила, будучи повёрнута к Марусе массивным рыхлым задом:

— Славку-то нашего видишь? Как он там?

Вопрос прозвучал ровно, естественно, даже с интересом. Тётя Дуня не покоробилась и не вздрогнула от своей неискренности и бессовестности. Марусе пришлось это сделать за неё.

— Нормально, — ответила она с вызовом. — Привет вам передавал.

— И ты ему от нас передавай.

«И это что всё? Тема Славика исчерпана?» — Маруся просто остолбенела. Но нет. Дядя Боря спросил:

— Как у него служба идёт? Рассказывает он тебе что-нибудь?

— Да. Дядя Боря, тётя Дуня, — начала Маруся, стараясь не глядеть на них и чувствуя, как её голос задрожал от непонятного волнения, — я хотела вам сказать, чтобы вы… в общем, моё мнение такое, что… в общем, я думаю, что хорошо бы, если бы вы послали ему немножечко денег.

— Это ещё зачем? Его там не кормят, что ли?

— Нет, кормят, хотя очень плохо кормят. Вы бы видели, какой он голодный ходит, с какой жадностью бросается на всё, даже на хлеб.

— Молодой, конечно, чего же, — усмехаясь, пробормотал дядя.

— Ему там совсем трудно, он ничего не может себе позволить. Я не говорю, там, в кино сходить, хотя и это иногда нужно, но ему не хватает даже на самое необходимое, даже на сигареты. А сигареты ему очень нужны, это у них почти валюта. Послушайте, он в настолько бедственном положении, что я была вынуждена дать ему как бы в долг (ведь я прекрасно знаю, что ему неоткуда вернуть) два раза по тридцать тысяч и потом ещё пятьдесят.

Воцарилось тяжёлое, враждебное молчание.

— Вот это ты зря, — протянул наконец дядя Боря.

— Ничего ему больше не давай, — участливо посоветовала тётя Дуня.

— Но как же он… — попыталась робко возразить Маруся.

Дядя Боря перебил:

— Когда я в армии служил, мне, например, никто ничего не давал.

— Тогда вас кормили не только пустым гороховым супом, — осмелилась проворчать Маруся. — Да и платили больше, не такие копейки, как сейчас.

— А кто сказал, что в армии не должно быть трудно, — важно изрёк дядя Боря. — Армия на то и армия — чтобы закалять.

Тётя Дуня закинула голову, явно что-то прикидывая.

— Если мы ему будем деньги давать, так это что же получается, — сказала она, — он два года дома не живёт, а мы на нём ничего не сэкономим?

Маруся не ответила. Она только задумчиво поковыряла вилкой в остывшем плове.

— Больше не хочу. Спасибо.

— Не за что, дорогая, не за что.

— Вы знаете, я, наверно, пойду, — сказала Маруся, вставая.

Все пошли за ней в прихожую и молча стояли, глядя, как она обувается и застёгивает куртку.

— Приходи к нам ещё, — ласково пригласила, почти попросила, тётя Дуня.

— Угу.

— А Славка в Клемле служит? — преодолевая застенчивость, спросила Леночка.

— Ага! Служит! В Мавзолее, вместо Ленина! — огрызнулась Маруся.

Возвращаясь домой заснеженными дворами, она жалела, что рассказала дяде с тётей про Славика. Ей отчётливо представлялось, как презрительно они сейчас посмеиваются над ней. «И зря я на Ленку набросилась, — думала Маруся, — она же маленькая, она-то здесь при чём? Только себя полной дурой выставила. Хотя Ленка тоже — яблоко от яблони… Такая же сволочь вырастет».

— Машка! Машка!

Маруся не сразу поняла, что зовут её. Только когда крик повторился, она обернулась. К ней подбежала девушка в дублёнке — миловидная крашеная блондинка, слегка горбоносая, с ярко напомаженными губами. Она радостно улыбалась, обнажая ровные зубы со следами губной помады. Все её черты были Марусе ужасно знакомы.

— Идёт и не видит! — шутливо возмущалась девушка. — Прётся напролом, даже не поздоровалась. Зазналась в своей Москве, одноклассников не узнаёшь! Ну привет, — поздоровалась она наконец, переводя дух. — Я тоже тебя не сразу узнала.

«Ага! Значит, одноклассница. Это уже кое-что, — рассуждала про себя Маруся, сосредоточенно вглядываясь в лицо девушки. — Ещё бы теперь вспомнить, как зовут. Светка, что ли?.. Светка Жданова…»

Проблема усложнялась тем, что Маруся однажды сменила школу, поэтому одноклассниц у неё было много, и она уже начала забывать, с кем и где она училась.

— Как дела? — спросила одноклассница.

— Нормально. А у тебя? — отпарировала Маруся.

— Кла-а-ассно! — с искренней радостью протянула девушка. — Здорово! Не, серьёзно. А ты давно приехала?

— Уже дней десять.

— Ого! Кого из наших видела?

— Да как-то никого.

— Ничего себе! Так ты, выходит, ещё не знаешь! — одноклассница прямо-таки заволновалась от радости. — Ну я тебе сейчас расскажу! Представляешь, Абдурахманова снова беременная!

«Я и про первый-то раз ничего не знала», — усмехнулась про себя Маруся и ответила:

— Да ты что! Так она, выходит, замужем?

— Абдурахманова-то? Конечно! И ребёнок есть. Только, говорят, она не от мужа беременная, — одноклассница щёлкнула языком и хитро подмигнула Марусе. — Так-то. А знаешь от кого? Я тебе сейчас скажу. Знаешь Севку Попова?

— Попова? Нет.

— Из шестого микрорайона? Высокий такой, рыжий? Не знаешь, да? Ну ладно, чего тогда рассказывать, если не знаешь. Одним словом, родит — узнаем, от кого. У рыжих обязательно дети рыжие рождаются.

— Не обязательно, — возразила Маруся.

— Я тебе точно говорю! Вот у меня дядя рыжий, так у него оба сына, рыжие — как морковка. Ваську этой осенью уже в армию забрали.

— А как там остальные наши? — спросила Маруся, чтобы не показаться совсем уж невежливой.

— Остальные? Да нормально. Светка Жданова замуж выходит. Помнишь Светку Жданову?

«Так значит, это не Светка Жданова. Фу! Хорошо, что я к ней так не обратилась! Но кто же она тогда?» — подумала Маруся и ответила:

— Помню.

— Юлька Новикова уже вышла, — стала перечислять незнакомка, — Чеснокова родила, Фетисова двойню, Гребешкова тоже беременная, хотя всё никак не хочет расписываться.

— А Огрызкова? — эту девочку Маруся помнила из-за оригинальной фамилии.

— Валька Огрызкова? Со своим парнем живёт. Замуж пока не вышла. Рязанцева тоже с парнем живёт… В общем-то почти все живут… Ну да ладно, расскажи теперь ты о себе. Как ты там, в Москве? В общаге живёшь?

— Да.

— И как тебе, нравится? Не надоело учиться?

— Да нет, нравится.

— Не трудно?

— Наоборот — легко.

— Ну да, ты же у нас всегда умная была, — с неподдельным восхищением сказала Марусина собеседница. — Чуть что — все: Машка, дай списать. Мне бы, наверно, трудно было учиться.

— Да нет, — улыбнулась Маруся, — уверяю тебя, смогла бы. — И ей показалось, что эта фраза прозвучала высокомерно, поэтому она поспешила добавить: — А ты что — где-нибудь работаешь?

— Да, в магазине, в хозяйственном. На углу Победы и Космонавтов, знаешь?

— Знаю, конечно.

— Вот там… Ну-ну, о себе-то расскажи. У тебя парень есть?

— Есть, — ответила Маруся, не раздумывая, но тут же спохватилась: — Вернее, был.

— Да? — одноклассница заулыбалась, и её глаза засверкали жадным любопытством: — Ну-ка, ну-ка! И как его зовут?

— Валя.

— И долго ты с ним встречалась?

— Нет, не очень, — ответила Маруся, но уточнила: — С ним не очень.

— И что, у вас всё было прямо… серьёзно?

На сей раз Маруся попыталась отшутиться:

— Да уж, серьёзней некуда, — сказала она с кривой усмешкой.

— И вы поссорились? — лицо одноклассницы выражало живое участие. — Что, совсем, окончательно и бесповоротно?

— Думаю, да, — веско ответила Маруся.

— Вон как… Да ну брось, это всегда так кажется. Может, ещё помиритесь, — попыталась утешить Марусю девушка.

— Сомневаюсь.

— Эх, Машка, знаешь, как говориться: милые бранятся — только тешатся. Вот скажи мне, ты его ещё любишь?

Маруся вздохнула и уставилась на свои ботинки, разговор начал выводить её из себя.

— Нет.

— А он тебя?

— Думаю, тоже.

— Ну, тогда и не расстраивайся.

— Да я и не расстраиваюсь.

— А из-за чего вы поссорились? — спросила одноклассница с вновь появившимся любопытным задором.

Маруся опять вздохнула.

— Ой, ну это долго рассказывать. А в общем, вёл он себя отвратительно. Считает, если у него отец художник, так ему всё можно.

— Фу!

Я таких терпеть не могу!

— И потом, — Маруся уже не могла остановиться, — у него сосед голубой, так что, я думаю, и сам он не без этого. Согласись ведь, не будет нормальный мужик жить вдвоём с голубым.

— Фу-у! Одноклассница брезгливо поморщилась. — Вот так история. Понятненько. В общем, значит, пока замуж не собираешься?

— Не собираюсь, — медленно сказала Маруся, ощущая, до чего же это, оказывается, приятно — говорить правду. — А ты?

— И я тоже! Чего туда торопиться! Надоест ещё! Правильно я говорю? Я лично ещё не нагулялась. Мне мой друг постоянно намекает, мол, выходи замуж, пора замуж. А я ему: «За кого замуж? За тебя что ли?» Он сразу: э-э-э-э… э-э, а сказать-то и нечего. Замуж выходить! Это значит стирать и готовить? Спасибо, нет. А потом пелёнки пойдут, так вообще… Правильно я говорю?

Судя по всему, одноклассница считала свои убогие рассуждения весьма оригинальными.

— Пойдём, меня до угла проводишь, — сказала она и потянула Марусю за руку, — а то холодно стоять… Да и потом вот я думаю: а может ещё кого получше себе найду, вот тогда и замуж выйду. Одним словом, не надо мне пока ни стирки, ни хозяйства, ни детей. Молодая ещё, погулять хочу. Правильно я говорю? А кстати, Машка, — шумные разглагольствования одноклассницы перешли в доверительный шёпот, мол, между нами, девочками, — как вы там предохраняетесь?

«Так же, как и везде!» — захотела ответить Маруся как можно грубее и резче. Вопрос её неприятно озадачил. Не хотелось ни осрамиться, ни снова приниматься за враньё.

— Да, в общем-то, специально никак, — начала Маруся выюливать, тщательно подбирая каждое слово.

— Ага! То есть, по типу: кончил мимо — гуляй смело? Я тоже считаю, что это самый лучший способ. Презерватив порваться может, а тут уж всё точно, да?

— Ладно, — вздохнула Маруся, испытывая неловкость от того, что не может обратиться к собеседнице по имени, — мне пора бежать. Счастливо.

— Ну давай, — нехотя вымолвила одноклассница. Ей явно не хотелось прерывать беседу на самом интересном. — Заходи в гости. Помнишь, где живу?

— Честно говоря, не помню, — эта честность вновь доставила Марусе удовольствие.

— Ну ты даёшь! Хотя, может, ты у меня и не была… Короче. Идёшь вдоль парка с той стороны, где площадь, доходишь до кафе «Чебурашка». И за ним будет такой рыжий дом — знаешь? Так вот в нём я и живу. Заходишь во второй подъезд, поднимаешься на четвёртый этаж… Нет, давай я тебе лучше напишу. — Девушка достала блокнот и ручку, быстро что-то написала, вырвала листок и протянула его Марусе. — В общем, в этом рыжем доме. Приходи.

— Ты тоже заходи, — сказала Маруся.

— А ведь и зайду! У тебя фотографии есть?

— Есть.

— Вот и отлично. Покажешь мне фотографии, расскажешь про своих. Классно, что мы встретились, а то я про всех наших всё знаю, а ты — как провалилась. Так что жди — зайду обязательно, прямо завтра или послезавтра, пока ты опять не уехала. Ты ведь там же живёшь, где и раньше?

— Э-э-э… Д-да.

— Ну, значит, у меня где-то записано. Так что пока, до встречи.

Когда девушки уже разошлись на приличное расстояние, Маруся посмотрела вслед однокласснице. «На самом деле она ведь не вздумает тащиться в гости, — думала Маруся, разглядывая удаляющуюся фигурку в светлом пальто и мучаясь лёгкими угрызениями совести. — А интересно, что она про меня думает? Будем надеяться, что ничего, что уже забыла», — успокаивала себя Маруся, с ужасом представляя себе, как уже к завтрашнему вечеру от этой стройной удаляющейся фигурки распространятся по родному городу самые фантастические слухи о её, Марусиной, половой жизни.

Неприятное впечатление от встречи выветрилось не сразу. Уже спустя несколько часов, сидя на кухне и ужиная, Маруся вдруг фыркнула вполголоса себе под нос, отгоняя противное воспоминание:

— Вот прицепилась, ненормальная! Дура какая-то озабоченная!

— Что-что, доченька? — спросила удивлённая Ольга.

— Да нет, мама, ничего, это я так.

VI.

Внезапно подошёл день отъезда. Поезд уходил рано утром. Поэтому Маруся большую часть вещей сложила заранее, а Ольга с вечера сварила борщ и потушила мясо, чтобы достойно проводить дочь. Завтрак прошёл невесело и суетливо, говорила в основном Ольга.

— Вот, Марусенька, я тебе пока даю сало, макароны, грибов маринованных банку и ещё палочку колбасы. Это на первое время, чтобы тебе много не нести. А потом, как приедешь, так мы тебе вскоре посылку пришлём. Ладно? Ведь ничего, если так?

— Конечно, мама. Здорово, — жуя отвечала Маруся.

— А с собой в дорогу возьмёшь курочку вчерашнюю — пока будешь собираться, я её подогрею — и яблоки. Нормально? Хватит тебе?

— Конечно, хватит.

— Точно хватит? Ты честно скажи.

— Да что ты, мама! Тут же ехать всего ничего. А ты меня сейчас так накормила!

— Оль, вот скажи, чего ты к ней пристала? — тихо, но раздражённо напал на жену хмурый и сонный Василий. — Дай человеку поесть спокойно.

— Ах ты кобыла немецкая! — со скрытым задором, удивлённо вытаращив глаза, возмутилась Ольга. — Кто ребёнка собирает, я или ты? Да тебе вообще неинтересно, чего ей нужно. Ты бы без меня её вообще голодную отправил.

— Да не ругайтесь вы хоть сегодня! Пожалуйста! — попросила Маруся.

Поев, она пошла уложить в сумку вручённые ей продукты. Пора было уже одеваться. Выйдя из своей комнаты, Маруся услышала, как родители на кухне что-то оживлённо обсуждают. Увидев её, они замолчали и даже как-то смущённо потупились. Василий встал, кряхтя, и направился в самую дальнюю комнату, чтобы снова, в который раз, потревожить фотоальбом, лежащий на нижней полке старого серванта. Вернулся он с деньгами в руке.

— Значит, смотри, — деловым, важным тоном обратился он к Марусе. — Здесь пятьсот тысяч. Но из них тебе только четыреста, сто отдай Сергею. У него, конечно, стипендия больше твоей, но и ему деньги не помешают. Лидия, слава богу, уже зарабатывает, ей не посылаем.

— Угу, — сказала Маруся, выхватывая деньги.

— Значит, поняла? Сотню отдашь Серёжке.

— Угу.

— Это мы только на первое время, — стала оправдываться Ольга. — А там ещё пришлём.

— Угу, угу, — Марусе было неловко и хотелось поскорей закончить тему денег. — Ну что, будем одеваться.

— Да, пора уже идти, — вздохнула Ольга. — Эх, Марусенька! Как быстро каникулы промелькнули! Вроде только приехала, а уже уезжаешь! Эх, не уезжала бы ты, жила бы с нами, как хорошо было бы!

— Вот что ты такое говоришь! — нахмурился Василий. — Ей учиться надо, знания получать. Хочешь, чтобы она таким же неучем осталась, как мы с тобой?

— Да я всё понимаю! Что я, не понимаю?! Это я так, просто…

На улице было пасмурно. Дул нехороший, пронизывающий до костей ветер. Но несмотря на погоду, родители вместе пошли провожать Марусю на вокзал. Василий нёс Марусину сумку и, как обычно, поёживался, улыбался и разглагольствовал:

— Приедет Маруська в Москву, а там уже все студенты по родной старосте соскучились. Конечно! Староста — должность важная. Она стипендию раздаёт. Слышишь, Оль, наверняка ведь это не просто так, что Маруська староста. На такую должность кого попало не назначат, только человека ответственного.

Ольга шла с другой стороны от дочери. На ней было старомодное коричневое пальто и серая пуховая шаль.

— Ты, Марусенька, как приедешь, смотри, будь осторожнее, аккуратно дорогу переходи. В Москве движение ведь интенсивное, а ты за каникулы тут поди отвыкла, ещё чего доброго под машину попадёшь. Я тебя просто прошу, доченька, переходи только на зелёный свет. Даже если опаздываешь, на красный не беги, подожди. Лучше уж опоздать. Слышишь, дочура?

— Хорошо, мама. Без тебя бы точно под машину угодила.

Они вышли из своего нового микрорайона и пошли по старым, знакомым улицам. Маруся вспомнила детство, как она ходила по этим улицам, совсем другая. Будущее виделось ей тогда радостным и захватывающе-интересным, она с нетерпением ждала его. Даже сами улицы, казалось, были другими, живыми и весёлыми. Эти воспоминания вызвали в Марусе теперь лишь недоумение. Родной город выглядел угрюмым захолустьем, а будущего она вообще не видела — неприкаянная, выброшенная жизнью на ледяной, пронизывающий ветер.

«Лиза, Лизочка, как мне тебя не хватает! Так сильно, что я ни на что не обижаюсь, я готова всё простить! Не хочешь меня видеть — не надо. Мне только нужно, чтобы ты поняла, осознала, как страшно мне тебя не хватает!»

На перроне было так мало народу, что Ольга, как и всегда, заволновалась, что поезд уже ушёл. Но к счастью, сразу же объявили о прибытии. Тут выяснилось, что мама забыла сунуть Марусе в сумку бутылку с компотом. Пришлось в срочном порядке покупать газировку.

— Это же всё химия! — причитала Ольга. — И какая дорогая!

— Папка, ты мой билет не забыл?

— Нет-нет, — отвечал Василий, роясь по карманам.

— У неё не боковушка? — строго спросила Ольга.

— Нет, всё как полагается. И полка нижняя.

— Ну ладно.

— Да какая разница! Что вы так беспокоитесь? — спросила Маруся. — Тут же ехать всего ничего, я всё равно ложится не буду. Вы меня провожаете, как будто во Владивосток!

Но вот поезд подошёл и с шипением и лязганьем остановился. Он должен был стоять всего две или три минуты, поэтому Маруся, не мешкая, ринулась в свой вагон. Родители за ней.

Василий поставил сумку на Марусину полку. Ольга обратилась к соседям Маруси, о чём-то беседовавшим интеллигентного вида мужчине лет пятидесяти и полной старушке с крашеными волосами:

— Здравствуйте. Вот моя дочка, она будет с вами ехать. Она студентка, учится в Москве.

Марусю передёрнуло. Она повернулась к родителям.

— Ну всё, до свиданья. А то сейчас уже поедет.

— До свиданья, доченька, поскорее снова приезжай, — обнимая дочь, сказала Ольга. — Не болей и учись хорошо.

— Да, — согласился Василий, целуя Марусю в щёку, — учись, грызи гранит науки, и всё будет замечательно.

— Давайте, уходите, — снова поторопила Маруся. Ей очень не хотелось, чтобы её родителей стал выгонять проводник, называя их при этом провожающими.

Они вышли и встали напротив её окна. Маруся села поближе к окну и помахала им рукой, мол, идите. Но поезд всё не трогался, а они всё не уходили, и это было невыносимо. Их лица были сосредоточенны и торжественны. У отца из-под вязаной шапки выбилась белая прядь. «А папка ведь уже совсем седой!» — первый раз в жизни по-настоящему заметила Маруся.

— Но согласитесь, что многое всё-таки стало лучше, — увещевал свою пожилую соседку Марусин попутчик. — Например, в автомобилестроении. Сколько мы вели разговоры о необходимости малогабаритных грузовиков, а «ГАЗель» появилась только теперь. Потому что экономика была неповоротливая, не приспосабливалась в новым хозяйственным нуждам.

— Да, это я согласна, — охотно закивала бабуля. — Машин много новых появилось, и наших, и импортных, и всяких-всяких.

Они всё не уходили и не уходили, хотя мамина шаль была уже белая от мелких колючих снежинок. «Господи! — подумала Маруся. — Я уезжаю, а они остаются совсем одни в этой огромной новой квартире! Как страшно!» — И ей захотелось разбить окно и броситься к ним с криком: «Мамочка! Папка! Я с вами! Я не уезжаю! Я остаюсь!»

Но ничего такого она не сделала, потому что внезапно родители медленно, но неотвратимо поплыли назад, и, как Маруся ни выгибала шею, увидеть их больше она не смогла. Через несколько минут и весь город остался позади. Каникулы закончились. Её соседи, не переставая разговаривать, уселись есть, проводница пошла предлагать пассажирам чай, а Маруся, не отрываясь, всё смотрела и смотрела в окно, как будто должна была увидеть что-то важное напоследок. Перед её отрешённым взором мелькали друг за другом деревья, заснеженные поля, встречные поезда, столбы, семафоры, пустые платформы и деревенские дома с несоразмерно большими антеннами. А поезд, бесстрастно стуча колёсами, увозил её всё дальше и дальше от дома…

31.III.1999