© Линор Горалик, 2018

© Дана Сидерос, иллюстрации, 2018

© Издательство «Лайвбук», оформление, 2018

* * *

 

Все рассказанное ниже успевает увидеть за несколько секунд (а позже и записать) юный Ренард (названный так монахинями в честь святого Ренарда, покровителя ювелиров и обманщиков, в шестой год Светлой Реформы), когда габо по имени Гефест выдыхает эту историю ему в рот.

 

Сцена 1,

записанная в честь святого Алоизуса, покровителя влюбленных, учителей, справедливо осужденных, мужских портных и коробейников

Агата тихонько рычит — так, чтобы не услышала мистресс Джула, чьи вечно опухшие пальцы завязывают у Агаты на поясе толстый веревочный узел. Сама мистресс очень худая, с высохшим, как у змеи в Венисвирском музее, лицом, а пальцы у нее огромные; Торсон, который почти всегда и почти все понимает правильно, говорит, что это от бесконечного питья воды — мистресс Джула постоянно пьет воду и почти никогда не ест: она думает, что вода очищает душу, а кроме очищения души ее мало что интересует. Это рассказал Агате Торсон, а Торсон откуда-то знает про людей такое, чего не знает никто; как ему это удается — совершенно непонятно. Агата надувает живот, чтобы веревка легла послабее, но мистресс не обманешь, она все замечает, легонько хлопает Агату по животу и затягивает узел; тогда-то Агата и рычит, и мистресс Джула отлично ее слышит. За Агатой стоит уже обвязанная веревкой Мелисса, а мистресс переходит вперед — к Торсону. Торсон самый большой и потому всегда идет первым; на него еле хватает веревки, хвостик в руке у мистресс остается совсем короткий, поэтому каждый раз, когда команду куда-нибудь ведут, Торсон едва не тычется носом в затылок мистресс Джулы. Иногда Агата специально толкает его пальцем в спину, чуть-чуть, чтобы Торсон сбился с шага, налетел на мистресс и принялся извиняться своим медленным, густым голосом; он не обижается — это их с Агатой общая игра, — но за спиной у Агаты начинает ерзать Мелисса: ей невмоготу, когда что-нибудь происходит с Торсоном без нее, даже такая мелочь. Мелисса дергает за веревку, чтобы Агата обернулась — у них есть старый трюк, на который мистресс Джула, настаивающая на том, чтобы в связке все одиннадцать детей этой команды шли по росту и были хорошо видны замыкающей доктресс Эджении, давно закрывает глаза: как только возникает подходящий момент, Агата и Мелисса тихонько выпутываются из веревочных петель и меняются местами, чтобы Мелисса оказалась рядом со своим Торсоном. Тогда они берутся за руки и идут так: Торсон — чуть боком, выставив руку назад, Мелисса — стараясь держаться как можно ближе к любимому, так что петля вокруг Агаты иногда затягивается слишком туго, но Агата все понимает и не против. Через два года им всем будет четырнадцать, и тогда они смогут выходить наружу без веревки — правда, все еще под надзором мистресс и доктресс: «Опасней Венискайла только Венисвайт», — это повторяют каждому ребенку чуть ли не с рождения. Дома Венискайла, стоящие сплошной чередой и разделенные узкими темными проулочками, складываются в лабиринт: даже если забыть, что кругом вода (а это самое страшное), два шага не в ту сторону — и ты потерялся, можешь блуждать тут целыми днями и никогда не попасть обратно в свою колледжию; Мелисса рассказывала страшную историю про девочку, которая поспорила, что выпутается из веревки и вернется в колледжию раньше своей команды коротким путем, но свернула не туда и забрела в синий лес Венисфайн, и больше ее никто никогда не видел. Девочку звали Моранна, а про святую Моранну все знают, чем ее история кончилась; недаром говорят, что твой святой — твоя судьба. Агата тогда спросила, откуда Мелисса знает, что девочка забрела в Венисфайн, если девочку больше никто никогда не видел; Мелисса ужасно обиделась, и больше Агата не задавала таких вопросов — просто слушала Мелиссины страшные истории и думала о своем. Мелисса вечно рассказывала о том, как кто-то сбежал, или потерялся, или кинул камнем в габо, и габо утащили его, выдернули прямо из связки; каждый раз Агата слушает голос Мелиссы и строит невероятные планы: что, если и правда свернуть в пользующийся дурной славой темный переулок на ва’Поло, совсем недалеко от пья’Чентро — вот именно туда их команду и ведут прямо сейчас, так ведь? А если и правда кинуть камнем в огромного белоснежного габо — он тебя утащит? Это очень страшная мысль, кому угодно было бы страшно кинуть камнем в габо — другое дело, если бы с габо потом можно было объясниться человеческим языком, сказать, что Агате просто нужно было спастись из опостылевшей колледжии, что ей очень нравятся габо — да и кидать камень она будет очень-очень осторожно и совсем легонько. Все фантазии Агаты — всегда об одном и том же: как она сбегает из колледжии, от доктресс и от мистресс Джулы, никогда больше не ходит на веревочке, бегает, сколько хочет, по мостам, хотя бы одним глазком заглядывает в страшный синий лес Венисфайн, забирается на колокольню собора са’Марко и видит оттуда весь Венискайл, от стены до стены… Про эти ее фантазии отлично знают Мелисса и Торсон, они трое всё рассказывают друг другу — но у Агаты есть одна мечта, которой она не делится даже с друзьями. Вот и сейчас, когда до площади пья’Чентроосталось перейти всего один мост, Агата стоит, погруженная в запретные мысли, и не замечает, что Мелисса бешено дергает ее за веревку — хочет поменяться местами, пока их команда стоит, наткнувшись на толпу. Агата спохватывается, но уже поздно — мистресс Джула начинает приговаривать: «Полно, пропустим детей, ну полно, полно, пропустим детей», — и становится перед мостом, раскинув руки с опухшими пальцами, и за веревочку выводит свою команду на площадь. С каждым шагом настроение Агаты делается все хуже и хуже: она ненавидит весенние праздники ровно из-за этого момента, из-за похода на центральную площадь. Агата говорит себе, что уже через час худшее будет позади: потом их отведут на нуднейшую проповедь в са’Марко, но это уже не так страшно, а после проповеди начнутся три дня радости и обжорства. Агата пробует вернуться к своим фантазиям: например, как она взбирается по анкерным затяжкам, удерживающим вместе старые-старые стены домов Венискайла, на какую-нибудь крышу, отсиживается там, пока ее ищут внизу, — и все: можно жить на крышах, воровать еду на безумном рынке ма’Риалле, а за книжками бегать в лавку слепого Лорио, который всегда называет ее «мистресс Агата» и дает ей читать прямо в лавке то, чего нет в дозволенном списке колледжии для учеников младшей команды. Лорио не считает Агату маленькой дурочкой, она спросила его однажды, что значит «и наложивших руки на себя» в поэме про Донату и Амалию, и он ей объяснил, а вот мистресс Джула не стала бы. Правда, когда недели три назад Агата удивилась, куда вдруг делась из левого шкафа в глубине лавки очень красивая книжка про приключения дуче Кристиана — Великого Примирителя, впервые пригласившего ундов в Венискайл, — Лорио только спросил, не пора ли ей возвращаться назад в колледжию; Агата обиделась, но что поделать — взрослые есть взрослые, а самые красивые картинки — например, где дуче Кристиан в парадной одежде держит на руках своего огромного кота Мурано и смеется — Агата и так помнит. Но все-таки красть книжки у Лорио Агате не хочется, и она давно решила, что прочитанные книжки будет тайком возвращать обратно. Окно в лавке Лорио совсем маленькое и очень высокое, Агата так поглощена размышлениями о том, как пробираться в лавку, что не замечает больно впивающегося ей в бок веревочного узла: Мелисса все дергает и дергает за веревку и шипит на Агату, хотя разговоры в связке — дело опасное, мистресс Джула тут как тут. Бедная Мелисса, как же она ненавидит это стояние в первом ряду на площади пья’Чентро в День Очищения. Ей хуже всех: ровно в такой день ее родителей осудили за неуплату долгов и выслали в Венисальт. Мелиссе тогда едва исполнилось пять лет, она еще жила с родителями, а не в колледжии, все это было ужасно. Таких маленьких не водят на площадь, но Мелисса рассказывала Агате, что слышала все разговоры бабушек и соседей, а потом — перешептывания доктресс и мистресс в колледжии, и много еще чего после, и теперь каждый год уже на подходах к площади бедная Мелисса начинает плакать, ничего не может с собой поделать. Агата убеждается, что доктресс пошла стоять в строю своей гильдии, а мистресс Джула распекает слабого маленького Паоло на дальнем конце веревки за то, что онпрячется за чужие спины, — детей в день казней всегда ставят на первую линию, перед преступниками, для блага тех и других: дети должны запомнить, что бывает с людьми, которые нарушают законы, а преступники должны смотреть в невинные детские глаза и каяться. Некоторых детей Агата совсем бы не назвала невинными: например, хорошенького гладенького Берта с пушистыми ресницами, рядом с которым она окажется, как только поменяется местами с бедной Мелиссой. Агата отлично умеет развязывать узлы — раз-раз, надо только поддеть петлю длинным ключом от своего шкафчика; она быстро выпутывается из веревки, Мелисса тут же становится на ее место и крепко-крепко сжимает руку своего Торсона, а тот гладит ее огромной ладонью по голове и шепчет, что уже совсем скоро праздник, что послезавтра она будет играть героическую дюкку Марианну в спектакле про пятерых дуче, а Торсон будет ее пажом, что у нее будут самые красивые в мире золотые носилки и самый красивый в мире костюм, что осталось потерпеть совсем немножко. Агата ждет не дождется праздника — правда, всезнающий Берт говорит, что в этот раз на церемонии не появятся унды, но Агата ему не верит — какой День Очищения без ундов? Теперь Агате и Мелиссе надо снова надеть на себя веревку, но мистресс Джула уже бежит к ним, чтобы стать во главе своей команды, и Агате приходится надеяться, что лежащая на земле веревка останется незамеченной. Мелисса ужасно нервничает: она самая послушная и старательная девочка на свете, она смертельно боится любого упрека и замечания мистресс, но Агата подходит к ней сзади и обнимает изо всех сил, и Мелисса немножко успокаивается. Агата задирает голову, чтобы не видеть, как на помост перед са’Марко выводят восьмерых подсудимых. Над заполненной людьми площадью, над криками разносчиков кофе и торговцев праздничными пищалками, над флагами гильдий, над цветными палками букмекеров, принимающих ставки на приговор тому или иному подсудимому, над серыми коронами священников, проповедующих в толпе, кружатся огромные прекрасные габо, тени их крыльев скользят по лицам людей, и тогда Агате кажется, что этоотражение мрачных мыслей, сменяющихся любопытством, которое заставляет почти весь Венискайл приходить в День Очищения на площадь. Агата вспоминает одну из самых любимых страшных присказок Мелиссы: если все габо одновременно сядут на землю, Венискайл уйдет под воду. Агата представляет себе, как зеленая вода каналов дотрагивается до ее лица, и ей становится нехорошо.

 

Сцена 2,

записанная в честь священнопринятой дюкки Эджении, покровительницы мышей, охранителей порядка, беременных и пропавших без вести

На помосте перед са’Марко стоят восемь человек. Смотреть на них и тошно, и ужасно любопытно; Агата досчитывает до десяти, запрокинув голову и глядя на кружащихся молчаливых габо, а потом заставляет себя перевести взгляд на помост. Она решаетне встречаться глазами с подсудимыми — и тогда можно рассматривать их сколько угодно. Ее взгляд останавливается на самом страшном из всех людей, на том, про которого все уверены: сегодня он останется болтаться на веревке посреди прекрасной площади пья’Чентро; они еще увидят его, безжизненного, когда выйдут после проповеди из собора. Его зовут Риммер — о чем, интересно, думали родители, назвавшие ребенка в честь святого Риммера, разбойника и негодяя? Агате кажется, что Риммер весь состоит из жил, а лицо у него — как у рыбы-меч, которую Агата однажды видела на рынке ма’Риалле во время одной из тайных вылазок с Торсоном, — рыба была подвешена за нос. Риммер стоит спокойно, даже пару раз наклоняется перевязать шнурки на башмаках — как будто сейчас его должны заботить башмаки! Про Риммера никто не скажет «майский вор» — уж его-то дело расследовали как положено, целый год, и про него все знают, кто он такой: настоящее чудовище, браконьер, торговец подводными детьми, невесть как спускавшийся в Венисвайт (украл, наверное, габион у одного из дуче; за одно это кого угодно осудят и вышлют). Там, под водой, он воровал подводных малышей и продавал их здесь, в Венискайле, всяким ужасным людямв аквариумы. Риммер весь радужный от долгого пребывания под водой, его лицо и руки отливают перламутром, за одно это его готовы убить, даже остальные подсудимые стараются держаться от него как можно дальше, а дучеле, сопровождавшие их к помосту, подталкивали Риммера длинными палками и закрывали лица шарфами — боялись, бедные, заразиться. Плохой у него, верно, был габион — вон дуче и дюкки спускаются в Венисвайт по важным делам и никто не становится радужным от болезни. Мелисса рассказывала про Риммера ночью в спальне, говорила, что он крал по ребенку каждую неделю, и не только детей — даже икру, которую откладывают подводные люди, икру, из которой еще не вылупились дети; все это было так страшно, что маленькая чувствительная Сонни расплакалась. Про Сонни доктресс Эджения говорит, что когда они вырастут, Сонни будет «сердечным голосом» их команды; про Мелиссу она говорит, что той суждено стать для всей команды «смирением», про Торсона — что он будет их «тихой силой», а про Агату ничего не говорит, только качает головой. Агате это нравится — зачем уже сейчас знать, каким ты будешь? Когда Мелисса рассказывала про Риммера и про бедных краденых детишек из Венисвайта, Агата пыталась представить себе, каково это — плавать в воде; узнай об этих мыслях доктресс или мистресс Джула, вот бы они пришли в ужас! Как это, должно быть, страшно: всю жизнь, с самого рождения, ты живешь в воде, свободный, как габо в поднебесье (хотя, может, и в Венисвайте дети плавают на веревочке?), — и вдруг тебя хватают, и вот ты уже сидишь один одинешенек в огромной стеклянной коробке, и на тебя смотрит жуткое лицо купившего тебя негодяя. Вот они, покупатели Риммера, тоже стоят на помосте: пожилая бездетная пара, испуганно притиснувшаяся друг к другу, совсем не похожи на негодяев — в толпе говорят, что они шпионы, это неинтересно; другое дело — очень красивый холеный старик в порванной лиловой куртке Гильдии Ювелиров, даже три месяца в тюрьме не испортили ему осанки; про него в толпе ходит шепоток, что он вообще не покупал детей, а на самом деле арестован за какое-то «государственное дело», да только нам никто не скажет за какое. Ювелир! Агата иногда думает про то, как хорошо было бы стать ювелиром; но только для этого нужно начать с бассомайстера, а потом стать меццо-майстером, а потом — помощником джунни-майстера, а потом — джунни-майстером, а потом… На этом месте Агате хочется заснуть; нет, пока тебе откроют тайны гильдии, вся жизнь пролетит, а то бы Агата, может, даже дюккой хотела стать — да только в Гильдии Дуче всего пять человек, и бороться за право в ней состоять нужно лет двенадцать или тринадцать — точно Агата не помнит. Хотя идея носить на пальце габионовый коготь, плавать в воде и не тонуть, спускаться в Венисвайт, когда вздумается, и дружить с подводными людьми Агате очень нравится. Но учиться тринадцать лет, а потом еще и читать бумаги целыми днями, судить преступников, исповедовать всех умирающих в своем ва’, командовать всеми дучеле, проповедовать в церкви и освящать оба рынка каждое утро? А плавать когда? Впрочем, стоит Агате посмотреть на Берта, который внимательно-внимательно разглядывает преступников, и ей немедленно хочется иметь в своем распоряжении парочкудучеле — просто для защиты, — хотя Берт никогда не сделал никому ничего плохого. Ну то есть его никто никогда не застукал ни за чем плохим, если вы понимаете, что имеется в виду. Мистресс Джула говорит, что в команде у каждого своя роль, они еще убедятся в этом, когда вырастут, — но Агате жилось бы легче, знай она, что в команде, с которой ей предстоит провести всю жизнь, нет миленького маленького Берта. Однако мистресс Джула все время повторяет, что команде надо держаться вместе, а с некоторых пор еще и заладила: «Особенно сейчас». Что это за «особенно сейчас», мистресс Джула не объясняет, но взрослые есть взрослые, что с них взять.

Дуче ва’Поло в высокой белой короне первосвященника заканчивает обходить подсудимых и вершить с каждым малую молитву; одна из стоящих на помосте — совсем юная девушка, наверное, только недавно из колледжии — вцепляется в руку дуче, падает на колени и о чем-то жарко умоляет. Толпа вздыхает, про эту девушку говорят, что она «майский вор» — так называют тех, кого арестовали всего за несколько дней до Дня Очищения, а значит, его преступление и расследовать-то толкомне успели — но что поделаешь, после Дня Очищения в Венискайле не должно остаться ни одного ненаказанного преступника, таков уж закон. Агата отводит глаза от помоста и сглатывает ком в горле, бедная Мелисса плачет, Торсон обнимает ее, почти закрывает от мира огромными руками, а мистресс Джула тихонько гладит Мелиссу по голове. Внезапно Агате смертельно хочется, чтобы все это закончилось, хочется так сильно, что она готова выть и топать ногами. К счастью, дуче ужевырвался из рук девушки, вышел на середину помоста и начинает оглашать приговоры. Агата вдруг видит, как что-то выпадает у несчастной девушки из кармана, что-то вроде маленькой тряпичной зверюшки. Девушка этого не замечает, но Агата представляет себе, как ее, бедняжку, сейчас сошлют за стены, в зеленый ядовитый воздух Венисальта, не дав с собой ничего, кроме пяти хлебов и двух копченых рыбок, как она хватится маленькой зверюшки — а ее и нет. В эту секунду вся площадь оглашается страшным писком, у Агаты аж закладывает уши: тысячи и тысячи пищалок, больших и маленьких, заливаются на разные голоса, жители Венискайла выдувают из себя все свои грехи, как положено в День Очищения, а потом принимаются топать; значит, огласили первый приговор, а Агата все прослушала. Кто-то в толпе заходится криком, вдруг заваривается драка, а умная Агата вспоминает, что так и не успела залезть в веревочную петлю. Осторожно-осторожно она делает шаг, потом второй и оказывается за спиной у мистресс Джулы. Агата худенькая и ловкая, она пробирается в толпе, как кролик: можно успеть поднять тряпичную зверюшку, кинуть дрожащей девушке на помост и шмыг-шмыг — вернуться к своей команде, обвязаться веревкой как ни в чемне бывало. Возле самого помоста выстроились цепочкой дучеле, но они смотрят на толпу, а не себе под ноги, да и чего им смотреть на маленькую Агату, пробирающуюся к помосту. Воздух снова взрывается свистом: странную некрасивую женщину, все это время стоявшую, опустив руки и глядя в пол, приговаривают к смерти за убийство, свист сменяется страшным топотом. Толпа все топает и топает, пока дуче того ва’, где жила женщина, дает ей последнее причастие, а потом церемонно проводит по ее щеке надетым на указательный палец когтем, выточенным из бесценного камня габиона, оставляя глубокую царапину: считается, что на этом земные дела женщины окончены, все, что будет дальше, произойдет по воле Божией. Агата уже видит, что тряпичная игрушка — это рыбка, маленькая красная рыбка с белыми плавничками, потертая и грязноватая. Она лежит прямо у сапога одного из дучеле — если скользнуть ему за спину и действовать быстро-быстро, Агате понадобится всего несколько секунд. Толпа снова свистит и топает, и вдруг воздух наполняется чем-то странным — любопытством, жадностью, беспокойством, — и Агата понимает, что очередь дошла до Риммера. Агата уже стоит за спиной у дучеле, ей бы схватить рыбку, бросить на помост и бежать, она почти уверена, что Мелисса заметила ее отсутствие и теперь в панике — но Агата не выдерживает и замирает, любопытство мучает и ее: она хочет знать, что будет со страшным радужным человеком. Оказывается, Риммер жил совсем недалеко от их колледжии: оглашать емуприговор выходит дуче Клаус Сесто, дуче их ва’,ва’Поло. На пальце у дуче коготь из габиона, и поэтому дуче может не бояться заразиться от Риммера радужкой — он подходит совсем близко к Риммеру, останавливается почти над головой у Агаты, раскрывает кондуит. В толпе так тихо, что на секунду Агате кажется, будто на площади вообще никого нет. Внезапно Агате делается очень страшно: от собственной дерзости, от близости ужасного радужного человека, от умолкнувшей площади; она вдруг понимает, что возвращаться ей придется среди тысяч яростно топающих ног, что эти ноги могут и не заметить, как затопчут маленькую Агату. Сейчас она завидует даже подсудимым, стоящим на помосте: кого-то из них, может быть, сейчас оправдают и отпустят, они спокойно пойдут к себе домой, им не надо будет возвращаться среди топающих страшных ног к разъяренной мистресс Джуле, которая уж наверняка успела заметить, что Агатане стоит на положенном ей месте. Агата поднимает глаза — и внезапно ее обдает жаром: страшный радужный Риммер смотрит прямо на нее, смотрит долгим горячим взглядом, вглядывается так, будто внезапно разглядел в Агате что-то очень важное, и Агата едва не взвизгивает, вовремя проглатывает собственный голос. Теперь ей хочется только одного: вернуться в строй и крепко-крепко обвязаться веревкой; бог с ней, с рыбкой, в конце концов, Агата совершенно не обязана ее поднимать, не Агаты это дело. Надо только дождаться приговора Риммеру, вот сейчас; а потом переждать топанье и добраться до своего места, пока следующий дуче будет выходить на помост. Дуче Клаус Сесто все говорит и говорит, и тут происходит неожиданное: в приговоре Риммеру нет ничего про охоту на детей.

— …За преступление, которое нельзя называть! — выкрикивает дуче, и вся толпа ахает.

Агата знает, что такой приговор бывает очень редко, раз во много-много лет, и помнит, что рассказывала Мелисса: так говорят, когда детям вредно знать, что натворил преступник, — это может их испортить или напугать на всю жизнь. Маленькая Сонни тогда сказала, что такие люди, наверное, «летуны» — те, кто умеет летать на габо; якобы они уносят людей в жуткий синий лес Венисфайн и там пожирают, а габо в уплату получают свое любимое лакомство — человеческие глаза. Мелисса, которая терпеть не могла чужие рассказы об ужасах, сказала, что все это глупости и никто не может оседлать габо, габо сбросят такого человека прямо в воду — а что происходит с упавшими в воду, всем хорошо известно: даже если им удастся выбраться, они заболеют радужной болезнью, и ни один человек больше не подпустит их к себе; радужные люди сначала сходят с ума и делают странные вещи, а потом исчезают — говорят, что болезнь ведет их в страшный синий лес Венисфайн умирать. Агата тогда не поверила Сонни ни на секунду, но сейчас, глядя в глаза ужасного радужного человека, не боявшегося воды, она легко может представить себе, как Риммер летает на габо, и ест людей, и отдает габо их глаза. Правда, глаза Риммера, светлые до прозрачности, смотрят по сторонам очень внимательно, и он совсем не выглядитсумасшедшим. Воздух взрывается свистом, свист сменяется топотом, Агата отрывает взгляд от страшного Риммера, но чувствует, что Риммер почему-то все смотрити смотрит на нее; она дрожит, но бежать сейчас нельзя, даже дучеле, за спиной которых она стоит, топают ногами. На помосте дуче Клаус Сесто подходит к Риммеру, Агата видит сияющий габионовый коготь: с ним можно опускаться под воду и возвращаться невредимым. Агате до невозможности хочется такой коготь, ясное дело, но когтей ровно столько, сколько дуче и дюкк, — пять; так было всегда, с самой войны. Дуче кладет облатку Риммеру на язык, вот сейчас он проведет когтем по щеке Риммера, Агата видит, как Риммер усмехается в лицо дуче, и вдруг ей начинает казаться, что все идет не так, как надо, совсем не так — только непонятно, как именно. Не в силах смотреть на радужное лицо Риммера, Агата переводит взгляд на его башмаки — и внезапно понимает: кандалы! Кандалы, которыми Риммер должен быть прикован к помосту, лежат пустыми у его ног. Риммер сумел освободиться!

— Кандалы! — кричит Агата изо всех сил. — Кандалы!!! — и тут Риммер хватает руку дуче и заламывает ее дуче за спину. Дуче Клаус Сесто вскрикивает, как маленький ребенок, и Агата видит, как сияющий габионовыйкоготь оказывается на пальце Риммера. Дажедучеле, стоящие спиной к помосту, еще не поняли, что происходит, они только-тольконачинают поворачиваться, и тут Риммер прыгает с помоста вниз, а его жилистая радужная рука хватает и сдавливает Агату. Агата пытается лягаться, но ей в шею тычется что-то очень-очень острое — самая острая вещь в мире, габионовый коготь, вот что. Агата видит лицо совсем молоденького дучеле, растерянного и испуганного, он держит перед собой ружье, как игрушечную палку, и переводит взгляд с Агаты на Риммера, а с Риммера на Агату. Риммер держит Агату и пятится, пятится медленно-медленно куда-то назад и влево, ноги Агаты еле достают до земли, Риммер тащит ее, как куклу, Агата ни о чем не может думать, кроме острого-острого когтя, почти касающегося ее шеи, и еще Агата думает о том, что слева от помоста ничего нет, Риммеру некуда бежать, там канал, там только вода — что же он делает? — и тут Агата начинает падать — вернее, начинает падать Риммер, а Агата, прижатая к его груди, начинает падать вместе с ним, спиной вперед, и с ужасом понимает: все верно, сзади и впрямь вода, сейчас она упадет в воду, ей конец, у нее нет когтя, она утонет или заболеет радужной болезнью, она погибла. Агата кричит и кричит, а потом вода смыкается над ней, и она видит огромные красивые пузыри воздуха, выходящие у нее изо рта, ей мерещится, что ее крик плавает внутри пузырей, превращаясь в маленькие четкие буквы: «Аааа!..», «Ааааааааа…» — а Риммер тянет и тянет ее вниз, а потом воздуха больше нет, и Агата понимает, что умирает. Тогда она из последних сил вцепляется зубами в руку Риммера. Страшная хватка разжимается, Агата выворачивается и видит перед собой две жилистые руки, Риммер плавно взмахивает ими, изо рта у него тоже идут пузыри, лицо перекошено от боли, габионовый коготь вдруг сплывает с его пальца, вода колышет коготь у самого лица Агаты, Агата ловит серебряное кольцо зубами, Риммер тянет к ней руки, у Агаты страшно болит в груди, глаза ее заполняются темнотой, ей уже все равно, что будет дальше, она знает, что это конец, она вот-вот выпустит коготь изо рта — как вдруг Риммер дергается, будто кто-то ударил его в живот, и снова дергается, и опять, и кто-то толкает Агату в спину — наверх, наверх, к воздуху. Огромные, белые гладкие тела окружают их с Риммером, мелькают желтые клювы с красными точками на конце и красные сильные лапы, сжатые в кулаки, — габо оттаскивают Риммера все дальше от Агаты, и бьют, бьют его клювами, а Агату толкают все выше и выше, она успевает увидеть, что Риммеру удается вырваться из круга габо, он уплывает куда-то в жуткую синюю глубину, а сама Агата хватает ртом воздух, вокруг кричат, ей протягивают длинную палку, дрожащими руками Агата цепляется за нее, Агату вытаскивают на твердую землю. От холода и страха Агатане чует пальцев, но все же успевает сделать одну вещь прежде, чем встать на подкашивающиеся ноги: засовывает габионовый коготь в карман.

 

Сцена 3, записанная в честь святого Торсона, покровителя пекарей, детей младше тринадцати лет, цветочниц, упорствующих грешников и каменотесов

Агата делает один-два неверных шага. С нее течет вода, разбухшее пальто с нашивкой колледжии давит на плечи, будто отлито из чугуна, она кашляет и кашляет, и изо рта у нее льется вода. Вокруг стоит молчаливая толпа, но почему-то никто не бросается к Агате, не бежит ей помочь. Агата смотрит на свои трясущиеся ладошки — и все понимает: голубоватая от холода кожа покрыта немыслимо красивыми, яркими радужными разводами. Агата пробыла под водой слишком долго, вода попала ей в легкие, вот и все, это радужная болезнь, Агате конец. Агата не видит в толпе ни Торсона, ни Мелиссы, ни других детей из своей команды: видимо, мистресс Джула увела их подальше. Бедная мистресс, как же она, наверное, напугана и расстроена, успевает подумать Агата. Зубы у нее стучат, она слышит, как в толпе кто-то кричит в панике: «Пустите меня! Да пустите же меня!» — и понимает, что это доктресс Эджения пытается прорваться к ней, но ее не пускают: близких никогдане пускают к радужному человеку, даже если они не помнят себя от тревоги и готовы заразиться. Медленно-медленно Агата проходит сквозь расступающуюся толпу, пересекает площадь и сворачивает в первый попавшийся темный переулок.

Здесь никого нет. Агата садится на корточки, сжимается в комочек и замирает. Ей так холодно, что нет сил шевельнуться, а зубы стучат так, что болит голова. «Соберись! — говорит себе Агата со злостью. — Соберись!» — и медленно, с муками стаскивает с себя отвратительное мокрое пальто. Ей становится легче, сейчас Агате кажется, что ей бы только согреться, просто согреться, а уж с остальным (с чем — остальным?) она как-нибудь разберется. Агата уверена, что ее отправят в госпиталь на двенадцатом этаже, запрут там в маленькую комнатку, куда никто не будет заходить, будут оставлять ей еду под дверью — и все. А еще: Торсон и Мелисса! Если бы это случилось с кем-то из них, никакая сила на земле не удержала бы Агату от того, чтобы прибежать их обнять; вот и их никакая сила не удержит — нет, нет, в колледжию Агате нельзя, но ведь не может же Агата, живая Агата, позволить друзьям оплакивать мертвую Агату! Ах, если бы только Агате согреться, она бы сразу все поняла, все придумала, но ей так холодно, так ужасно холодно… Агата закрывает глаза и представляет себе, что вот точно так, сжавшись в комочек, сидит не на продуваемой ветром улице, а на теплых-теплых больших камнях, забившись в угол между двумя теплыми-теплыми стенами… «Господи, да ведь замок совсем близко!» — вдруг соображает Агата, и эта мысль придает ей столько сил, что она встает на ноги, хватает ненавистное пальто и бросается бежать по переулку так быстро, как только могут замерзшие ноги. Замок — вовсе никакой не замок, это просто они с Торсоном так называют одно прекрасное секретное место, где всегда тепло, — маленькую каменную нишу за пекарней майстера и мистресс Саломон, странных людей в черных круглых шапочках на макушках; они пекут очень вкусный, очень пахучий хлеб, и конвертики с творогом и луком, и тяжелые, полные орехов, пропитанные вином кексы ко Дню Очищения. Агате и Торсону совершенно не положено знать ни про какую нишу с теплыми стенами и уж тем более не положено пробираться туда затемно, когда весь город и вся колледжия еще спят и только пекарня майстера и мистресс Саломон начинает наполняться теплом, но как минимум раз в неделю Агата, проснувшись ни свет ни заря, будит Торсона, и они отправляются в «кругосветку» — быстрое запретное путешествие по кривым переулкам и маленьким мостикам над каналами Венискайла. Вот почему Агата знает и самый короткий путь в лавку Лорио — такой короткий, что можно обернуться туда и обратно за большуюперемену (а если кто-нибудь заметит Агатино отсутствие, Мелисса скажет, что Агата сидит в туалете — у нее прихватило живот), и имена всех торговцев роскошными кружевными шалями на пья’Сан-Паоло, и еще Агата знает, что от переулка, по которому она бежит, можно добраться до замка, перейдя всего два мостика. Еще чуть-чуть, говорит себе Агата, от бега даже немножко согревшись, еще совсем капельку. Она представляет себе, что рядом бежит сильный большой Торсон — трусишка Мелисса никогда не участвует в их вылазках, она с ума бы сошла, если бы ее застукала мистресс Джула, зато Мелисса придумала прекрасную отмазку на случай, если предрассветное отсутствие Агаты и Торсона будет замечено: она, Мелисса, скажет, что Агата кричала и плакала во сне, испуганная Мелисса позвала Торсона и тот повел Агату умыться. Если бы Агата кричала и плакала во сне, все бы точно так и произошло, и мистресс Джула прекрасно это знает. Ах, если бы только Агата могла гулять по Венискайлу, когда ей вздумается, если бы колледжия не была такой строгой, если бы за детей так не боялись! Дело даже не в том, что больше всего на свете Агата любит бродить в переулках, и смотреть на габо, и представлять себе, что маленькое объявление «Наймем чистильщика карпов!» возле одной из рыбных лавок ма’Риалле может относиться к ней, — нет, дело в том, что во время прогулок маленькая Агата превращается в какую-то совсем другую, большую Агату, и этой Агате приходят в голову по-настоящему интересные, большие мысли, которые никогда не появляются в коридорах колледжии. Но сейчас у Агаты в голове нет никаких больших мыслей, есть только одна, маленькая-маленькая: в тепло, в тепло, в тепло… Воображаемый Торсон бежит рядом с Агатой, еще чуть-чуть, говорит себе Агата, еще чуть-чуть, вот и последний мостик, совсем маленький, вот еще два поворота — и Агата плюхается на горячие камни, всем телом вжимается в теплые-теплые стены, закрывает глаза. Какое счастье — здесь не просто тепло, здесь немножко «дома», и даже все надписи на стене замка Агата с Торсоном знают наизусть: есть неприличные — одна из них про мистресс Саломон! — есть непонятные («Чтобы мир перевернулся!»), а есть смешные, толькосейчас Агате совсем не до смеха. Она все сидит и сидит, и не дает себе думать ни о чем, она просто греется, а потом собирается с силами и заставляет себя сделать первое важное дело — нащупать габион в кармане, а потом сделать второе важное дело — внимательно посмотреть на свои руки. Она готова к худшему, к тому, что руки у нее радужные-прерадужные, как прекрасная перламутровая подставка под танцующей механической куколкой, которую мистресс Джула подарила на день именин рыжей Нолли, — но обнаруживается удивительное: радужность как будто сделалась гораздо бледнее. Такого не может быть; просто Агата согрелась, у нее порозовели руки, и радужность стало не так видно, да и в замке, скажем честно, уже темновато — дело идет к вечеру, в дальнем конце переулка уже горит слабый уличный фонарь. И наконец, Агата делает еще одно важное дело: спрашивает себя, не тянет ли ее в страшный синий лес Венисфайн — умирать. Нет, ни в какой лес Агату совершенно не тянет. «Думай», — командует себе Агата, и начинает думать, и все придумывает.

 

Сцена 4, записанная в честь святой Агаты, покровительницы отчаянных, профетто, нарциссов, врачей и их ассистентов

Камешек, еще камешек. Ближе всех к окну спит маленькая Сонни, но сон у нее будь здоров, ее не разбудишь. А вот Мелисса, наверное, не спит, думает об Агате — еще камешек, совсем маленький, — Мелисса не может не услышать, как он ударяется в стекло. За окном спальни мелькает хрупкая фигурка в голубой пижамке, Агата видит, как Мелисса изо всей силы зажимает себе рот, чтобы не вскрикнуть. Агата бешено машет руками, показывает — «налево, а потом вниз»: на первом этаже, возле гардероба, есть крошечное окно, через него глуповатый, вечно улыбающийся садовый работник Шемаэль в черной засаленной шапочке тайком принимает от ребят деньги, чтобы купить и передать им через то же окошко непозволительных сладостей с настоящим вредным сахаром. Агата уже под окошком, а Мелисса все не идет, но Агата не беспокоится: Мелиссе еще надо сбегать на этаж мальчиков и придумать, как вызвать из спальни Торсона. Наконец в окне появляются две голубые тени, маленькая и большая, и на секунду Агата забывает, как она устала и как голодна.

Агата изо всех сил машет руками — «Нет, нет!» — чтобы Торсон и Мелисса не шли наружу, а просто открыли окно. Она делает пару шагов вперед, потом пару маленьких шажков назад: ей надо встать так, чтобы говорить совсем тихо и при этом не заразить Торсона и Мелиссу. «Наконец-то!» — счастливо говорит Торсон, а Мелисса шмыгает носом и тянет к Агате руки. Агата шипит и прикладывает палец к губам — сейчас совсем не время для таких вещей, сейчас надо сделать очень важное дело: найти ключ от Дикой комнаты. На самом деле в Дикой комнате нет ничего дикого, это просто небольшая захламленная каморка, куда учителя колледжии годами сносили ненужный хлам. Агата обнаружила Дикую комнату давным-давно, во время «игры в тень»: поздно вечером, после отбоя, выскальзываешь из дормитории, пристраиваешься за спиной у толстого пыхтящего майстера Солано и тихо-тихо, незаметно-незаметно крадешься за ним с этажа на этаж, пока он, переваливаясь и отдуваясь, наводит в колледжии порядок, шепотом отдает команды уборщикам, распекает на кухне поваров за то, что греются у газовой плиты и бессовестно расходуют газ, проверяет, не капают ли краны и во всех ли классах у доски лежат чистые тряпки. Много чего можно узнать во время «игры в тень» — например, что у младшего повара майстера Менонно роман с мистресс Анни, мистресс старшей команды; что в туалете мальчиков на третьем этаже кто-то нарисовал большущего черта, очень похожего на майстера Солано и ничем не отмывающегося со стены; что в Малой церкви облатки лежат в незапертом шкафу и можно утащить парочку, чтобы потомподелиться с Торсоном и перепуганной от такой дерзости Мелиссой; что в Дикой комнате стоит гигантское чучело габо с распахнутыми крыльями, достающими от стены до стены. Словом, «игра в тень» — одно из лучших занятий на свете, и Агате досадно только, что из Торсона тень, как из боевого носорога (а Мелисса, конечно, в жизни не согласилась бы на такое нарушение дисциплины). Но сейчас Торсону придется поиграть в тень, и еще как: Агате нужен ключ от Дикой комнаты. Дикая комната в сто раз лучше, чем лазарет, в нее никогда никто не заходит, а если майстеру Солано понадобится подкинуть туда еще одну сломанную табуретку или старую вешалку, Агата юркнет за кучу хлама — и все. Мелисса и Торсон смогут тайком ставить под дверь еду, а в туалет Агата будет ходить в подвале около спортивного зала, там почти никогда никого нет. О том, долго ли Агате суждено прожить в Дикой комнате, пока радужная болезнь будет развиваться, никто не заговаривает, об этом совсем не надо думать, об этом нельзя думать, Агата строго показывает Мелиссе, которая опять начала всхлипывать, бледно-радужный кулачок, и Мелисса закрывает рот ладошкой и изо всех сил прижимается к Торсону. Если Торсон выкрадет у майстера Солано ключ от Дикой комнаты, проблема решена, вот только как это сделать? Нужно стоять у майстера Солано под дверью, ждать, когда вечером он выйдет на минутку — он всегда выходит на минутку уже после обхода, идет в пижаме и роскошном большом халате на террасу с маленькой бутылочкой и рюмочкой. В любой другой вечер Агата бы походила тенью за майстером Солано, а потом подождала под дверью, пока он не появится в своем халате, юркнула бы внутрь — и все. Но сегодня заразной Агате нельзя даже заходить в колледжию, а Торсону вся эта ловкость не под силу. Мелисса опять зажимает рот ладошкой и мотает головой: нет, нет, она не пойдет, она умрет от страха, а вдруг майстер Солано забудет свою бутылочку и вернется, а вдруг ему станет холодно в пижаме, а главное, Мелисса не выдержит ожидания, не выдержит стояния под дверью, она обязательно себя выдаст. Агата видит, что Торсону страшно не нравится вся эта затея, ей и самой она не нравится, а уж меньше всех эта затея нравится Мелиссе. Торсон машет Агате рукой, показывает, что сейчас они с Мелиссой спустятся, Агата против, но Торсон уже исчезает в окне. Их все нет и нет, а потом дверь черного хода тихо-тихо открывается, в нее выскальзывает испуганная Мелисса, за ней идет Торсон и осторожно несет в руках что-то совсем уж странное: большой умывальный таз. В тазу, наполненном до краев, плещется вода; лицо у Мелиссы почему-то серьезное и строгое, будто она готовится читать стихотворение или рассказывать одну из своих страшных историй. Заразная Агата отбегает на несколько шагов, а Торсон осторожно ставит таз с водой на большую деревянную бочку из-под сельди: днем рабочие используют ее как стол, когда выходят перекусить и выпить пива. Торсон оглядывает окна — нет, никто на них не смотрит, все спят, Агата даже вообразить не может, который теперь час — наверное, давно за полночь. И тогда Торсон делает невероятное и ужасное: он быстро опускает лицо в воду и замирает, согнувшись над тазом. На секунду Агате кажется, что Торсон сошел с ума: она представляет себе, что сказала бы мистресс, увидев такое дело; «голос воды — голос беды», в Венискайле это все знают, от воды не бывает ничего хорошего, даже душ надо принимать побыстрее, а когда Агата однажды засмотрелась на свое смешное и зыбкое отражение в графине, мистресс Джула больно щелкнула ее по макушке. Агата переводит взгляд на Мелиссу — но трусишка Мелисса не верещит и не паникует, а только гладит тихонько своего Торсона по согнутой спине. Агата видит, как шея Торсона потихоньку становится радужной, и не выдерживает.

— Хватит! — кричит она шепотом. — Хватит, хватит! — и Торсон наконец с плеском разгибается, по радужной шее и радужным щекам его течет вода, и Мелисса быстро утирает ему лицо концом своего шарфа.

— Он пьет чай, — непонятно почему говорит Торсон, и Агата убеждается, что он сошел с ума. — Еще десять минут, наверное, и пора. Я засеку пять, и побежим.

Мелисса кивает.

— Что? — спрашивает растерянная Агата.

— Вся вода — вода, — говорит Торсон, и Мелисса тихонько повторяет за ним:

— Вся вода — вода.

— Мой папа был профетто, — тихонько говорит Торсон, и Мелисса повторяет:

— Его папа был профетто.

Агата знает, кто такие профетто, и еще знает, что родители Торсона умерли, когда он был совсем маленьким: у него есть только дядя и старенькая больная бабушка, к которой Торсона отпускают раз в неделю. До сих пор свободолюбивая Агата завидовала Торсону, который каждую неделю уходил из колледжии на целый день, но сейчас ей ужасно не по себе: профетто! Профетто — странные люди, которые умеют отвечать на незаданные вопросы; говорят, профетто лучше знают, какой вопрос тебя мучает, чем ты сам, — а вот как профетто это делают, никто толком не понимает, но на всякий случай от них стоит держаться подальше. «От профетто даже габо держатся подальше», — однажды сказала Агате рыжая Нолли, которая когда-то, еще малышкой, ходила к профетто на площади пья’Чентро с родителями; профетто взял у них старенькую бумажную купюру, ушел в свою будочку и запер дверь, а потом, где-то через полчаса, вернулся и сказал: «Не сразу — через неделю», а когда они вернулись домой, оказалось, что бабушке Нолли стало хуже и врач не знал, давать ли ей опасное лекарство, и стало ясно, на какой вопрос ответил профетто, — так-то. Ах, вот, значит, как это происходит, все дело в воде! Внезапно Агата забывает и про свои беды, и про радужность, и про Дикую комнату: ей ужасно, ужасно обидно. У Мелиссы с Торсоном был, значит, секрет от Агаты, да еще какой огромный! Агата тихонько рычит, сжимает кулачки и быстро поворачивается к друзьям спиной, чтобы не раскричатьсяи не поссориться.

— Не сердись, пожалуйста, — жалобно говорит Торсон. — Ну пожалуйста, не сердись.

— Ну пожалуйста, не сердись! — тоненько повторяет Мелисса и берет Агату за рукав.

Агата отскакивает — она же заразная! — и вдруг понимает: а как же Торсон? Вот он, Торсон, стоит перед Агатой: на заднем дворе темно, фонарь совсем слабенький, но Агата готова поклясться, что его радужность проходит! Агата смотрит на собственные руки: нет, кажется, лучше не стало.

— Иногда это проходит, понимаешь? — говорит Торсон. — Если долго в воде, то долгоне проходит, а если немножко и не дышать, то проходит быстро. И тогда никому не передается, честное слово.

Мелисса вытягивает вперед бледные тоненькие руки — на них нет никаких разводов, да и по Торсону никак не скажешь, что он собирается умереть от ужасной болезни.

— Вся вода — вода, — говорит Торсон. — Открываешь глаза в воде и думаешь про человека, и если у него рядом есть вода — ну, стакан или даже немножко внизу, в рукомойнике, — то как бы смотришь из нее наружу. Иногда, правда, видно совсем плохо, и потом разводы — но вот так.

— Вот так, — тихонько повторяет Мелисса.

Агата вдруг чувствует, как весь этот ужасный день наваливается на нее огромным тяжеленным комом, от усталости у нее внезапно начинают слипаться веки, она чувствует, как дрожат набегавшиеся ноги и как руку невозможно поднять, и садится прямо на землю, и закрывает глаза. У нее в голове столько мыслей, и все их надо немедленно обдумать, но Агата хочет только спать, спать, спать.

— Пора же! Ой, пора же! — вдруг спохватывается Торсон, и Мелисса быстро обнимает его, бедная маленькая трусишка; майстер Солано наверняка допил чай, еще минута-другая — он прихватит бутылочку и выйдет из комнаты, ну же!

— Стойте, — говорит Агата. — Постойте еще секунду.

Пусть эти двое секретничали за ее спиной, пусть Агата до сих пор на них злится — но у нее от них никаких секретов не будет, вот она какая взрослая, Агата. На ладони у нее лежит габионовый коготь, у Торсона рот раскрывается от изумления, как у рыбы, а Мелисса вдруг прячется у Торсона за спиной, словно габион может на нее прыгнуть. Агата быстро сует габион обратно в карман.

— Делай, что должен, и будь, что будет, — вдруг тихонько говорит Мелисса.

Агата не знает, откуда эта фраза, но знает, что в эту минуту любит Мелиссу больше всех на свете. Мелисса исчезает; Торсон поднимает Агату на ноги, и они тихо-тихо, осторожно-осторожно прокрадываются к Дикой комнате, и всё ждут и ждут, а Мелиссы все нет и нет, и Торсон покусывает палец, как всегда делает, когда сильно нервничает, а Агата почти спит, привалившись к стене, и тут появляется Мелисса, и в руке у нее ключ.

 

Сцена 5, записанная в честь святой Эмилии, покровительницы всех запертых, взломщиков, расшифровщиков, стеклодувов и вводящих в заблуждение

Торсон, пыхтя, стаскивает какие-то коробки со скрипящей кровати, на которой лежит старый пыльный матрас, и лезет на ящики с рождественскими украшениями, чтобы отодвинуть хлам от крошечного окошка под низким потолком Дикой комнаты, иначе утром Агате будет совсем темно. Агата садится на кровать и закрывает глаза, а потом падает на бок, прямо в одежде. Что-то больно колет ей ухо, от волос так пахнет водорослями, что не заснешь, и Агата со стоном заставляет себя подняться: в углу Дикой комнаты есть мутное старое зеркало, Агата помнит, как оно когда-то висело в гардеробе их команды, а потом им купили новое. Надо вытащить из волос хотя бы часть мусора и раздеться. «Я сосчитаю до ста, и все будет позади, — говорит себе Агата, — раз… два… три…» Агата бредет к зеркалу, смотрит на себя, потом смотрит на себя очень-очень внимательно — и кричит: кто-то стоит у нее за спиной! Агата резко оборачивается — никого. Тогда Агата смотрит в зеркало — и снова вскрикивает: у нее за спиной, близко-близко, прямо за левым плечом, стоит девочка, прозрачная зеленоватая девочка с длиннющими белыми волосами, явно старше Агаты, и отражается в зеркале, и оттуда, из зеркала, смотрит Агате прямо в глаза. С тоненьким писком Агата пятится, и девочка пятится вместе с ней, что-то попадает Агате под ноги, Агата валится на Торсона, Торсон валится на коробки и чертыхается.

— Тише же! — в ужасе шипит Мелисса. — Да тише же!!!

Торсон трясет Агату и заглядывает ей в глаза, Агата крутится вокруг своей оси, каккошка, пытающаяся разглядеть раненый хвост, но никакой девочки у нее за плечом, конечно, нет. Тогда Агата медленно-медленно подходит к зеркалу, Торсон и Мелисса — за ней, и прозрачная зеленоватая девочка в зеркалеза Агатиным плечом робко поднимает невесомую руку, машет им тоненькими пальчиками, и Мелисса, выпучив глаза, выдыхает:

— Эмилия!..

От изумления Агата оборачивается и чуть не наступает Торсону на ногу. Нет, Агатане знала Эмилию — но, конечно, слышала про Эмилию, кто же не слышал про Эмилию? Мелисса обожала рассказывать про Эмилию страшным шепотом в темноте их общей спальни, и маленькая Сонни каждый раз так расстраивалась, что начинала тихонько плакать, но сама же на следующую ночь первой говорила: «Мелисса, заинька, расскажи про Эмилию!» И Мелисса рассказывала: Эмилия заканчивала последний этап колледжии, Эмилия была умница-разумница и красавица-раскрасавица, у нее были белые волосы до самой попы и глаза лиловые, как у габо (даже сейчас напуганная Агата не может не отметить про себя, что Мелисса привирала, глаза у девочки в зеркале зеленые, — впрочем, это, может быть, потому, что она сама зеленая). Эмилия всегда играла героическую дюкку Марианну, и во время всех тестов ей говорили, что она может стать мистресс в колледжии или даже доктресс, если только захочет. А потом настал день, когда старая мистресс Жоанна позвала Эмилию к себе, и Эмилия не выходила от нее долго-долго, а потом вышла заплаканная, и глаза у нее стали красными, как у водяной крысы, а лицо белым, как стенка, и все решили, что она умирает. Но оказалось, что дела обстоят еще хуже: ее отца арестовали, сказали, что он фальшивомонетчик, а хуже всего было то, что кончался апрель. Тут Мелисса начинала всхлипывать, а Агата тихонько садилась к ней на кровать и говорила: «Ну, не надо, заинька. Ну, не надо дальше». Но почему-то бедной Мелиссе было очень важно рассказать дальше, и она рассказывала: о том, как Эмилия на пья’Чентро дышала ровно-ровно, и глаза у нее были сухие-сухие, и она ни разу не моргнула, даже когда ее отца увели, чтобы исполнить приговор. И что потом, когданачался праздник, она шутила и улыбалась, и ей настало время играть героическую дюкку Марианну, и ее вынесли на носилках, она лежала в прекрасном синем пальто, в белой рубашке и в красных шортах, с забинтованной головой, с красным-красным пятном на груди, с красными-красными губами, и все говорили: «Какая прекрасная и мужественная девочка!», — все восхищались Эмилией, а она плыла над толпой и отдавала честь гондо, ждущим начала праздничной регаты (описанием семи гондо, украшенных учениками колледжии, Мелисса всегда норовила увлечься). Процессия шла и шла по городу, и дошла до ва’Марчио, а там и до самого Полукруглого зала, и ка’дуче со всеми дуче и дюкками вышел встречать их и кланялся лежащей Эмилии, как будто она взаправду была героической дюккой Марианной, и все целовали ее свисающую с носилок руку. Носилки проплыли через весь дворец ка’дуче, такой прекрасный, что Мелисса норовила увлечься и описанием его синих, как своды Венискайла, ковров, и гигантских золотых габо, со скрипом поднимающих крылья, когда мимо них проходит ка’дуче, но девочки шикали на нее, им хотелось слушать про Эмилию, им хотелось узнать, чем закончилась страшная и печальная история Эмилии, хотя они уже знали эту историю наизусть. И Мелисса рассказывала: носилки проплыли через весь дворец ка’дуче, а потом через Полукруглый зал, куда за носилками разрешают проследовать только самым-самым-самым важным и знаменитым людям Венискайла и тем, кто прибывает на праздник из подводного Венисвайта, — вот уж поглядели бы вы на их неприличную одежду! Эмилия тихо всем улыбалась и держалась за окровавленную грудь, как настоящая дюкка Марианна, и ее вынесли на резной балкон над самым каналом, а вдоль берегов канала свистела, и кричала, и махала маленькими флажками с золотыми габо праздничная толпа, и все ждали, когда Эмилия, то есть дюкка Марианна, встанет на своих носилках и прочтет Последнюю Молитву — ту самую молитву, которую первые дуче и дюкки читали перед смертью, когда погибли за независимость Венискайла. И Эмилия встала и прочла молитву: «Господь — поводырь мой; никогда и ничего мне не понадобится. Он приводит меня в сады, наполненные плодами, и сладким соком поит меня, и след в след иду я за ним к истине…» Мелисса шептала эти слова тихо-тихо, и Агата слышала, как она сглатывает слезы, а маленькая Сонни уже по-настоящему плакала в подушку: она знала, чем вот-вот закончится история Эмилии, но все равно хотела услышать ее до конца. «А потом, — говорила Мелисса едва слышно, — а потом она шагнула вперед, в воду», — и разражалась самым настоящим плачем у Агаты на плече, а Агата гладила и гладила ее по тонким медным волосам и целовала в макушку. А сейчас все они — Мелисса, и Торсон, и Агата — смотрят на прозрачно-зеленую девочку в зеркале, и хотя ни один из них ни разу не видел Эмилию, они твердо знают, что именно Эмилия смотрит на них из старого пыльного стекла.

 

Сцена 6, записанная в честь священнопризванного дуче Шемаэля, покровителя дуче и ка’дуче, водовозов, библиотекарей и хранителей чужих тайн

Девочка в зеркале подает Агате какие-то знаки, но Агата слишком ошеломлена, чтобы их заметить. Наконец она понимает: Эмилия как будто снова и снова подносит стакан к губам. «Она просит пить!» — думает Агата, наливает воду в щербатую чашку, стоящую на умывальнике, и, чувствуя себя довольно глупо, подносит ее к своему левому плечу. Эмилия качает головой — и снова делает прежний жест: словно чашка поднимается к губам.

— Может, она хочет, чтобы пила ты? — вдруг догадывается Торсон.

В эту секунду Агата понимает, что действительно просто умирает от жажды: у нее пересохли губы, в горле першит, а язык кажется жестким и шершавым, как терка. Агата залпом выпивает воду из чашки, наливает еще, и еще, и еще; Агата все пьет и пьет и никак не может остановиться, а Эмилия все подносит и подносит руку к губам. Вдруг Мелисса тихонько вскрикивает и тянет Торсона к двери: десять часов и десять минут вечера, они опоздали, все мистресс уже начали ночной обход спален! Если бежать прямо сейчас, можно натолкнуться на одну из мистресс в коридорах, а если не бежать, мистресс Джула увидит, что их кровати пусты! У Мелиссы паника, делать нечего: быстро-быстро Торсон затыкает слив умывальника какой-то тряпкой, наполняет умывальник водой, глубоко вдыхает и опускает лицо в воду. Идут секунды, Агата закусывает губу — и вот наконец Торсон выпрямляется, по его щекам течет вода, он утирается рукавом: он видел мистресс Джулу в спальне младшей команды, там тошнит какую-то девочку, если они с Мелиссой прямо сейчас снимут обувь и очень быстро попробуют добежать до своих спален, все обойдется.

— До завтра! — шепчет Мелисса и чмокает Агату в лоб. — До завтра — а завтра, может быть… Завтра, может быть, все пройдет! Бывают же чудесные исцеления, я, знаешь, сколько про такое знаю! В конце концов, ты же Агата, а твой святой — твоя судьба!

Друзья исчезают. Агата остается одна, смотрит на Эмилию в зеркале, Эмилия печально машет ей бледной рукой и снова показывает — «пить», но Агата больше не хочет пить; ее лицо в зеркале покрыто радужными разводами; Агата здорово сомневается, что завтра это «пройдет». От мыслей у нее голова идет кругом. «Надо сесть и все понять, — упрямо говорит себе Агата. — Надо понять, что эта девочка хочет, — и вообще, какое право она имеет… Какое право…» Усталость вдруг наваливается на Агату, как огромное мокрое пальто, сон постепенно заливает ей глаза, и они начинают закрываться. «Нет, — говорит Агата, — нет, надо понять… Я только лягу и сразу все пойму… Я только…» Но стоит Агате лечь, как в голове у нее мутнеет: против собственной воли Агата хочет только спать, спать, спать… Она чувствует, как холодные тоненькие ручки Эмилии обнимают ее за плечи, хрупкое холодное тельце прижимается к ее спине. На всякий случай Агата трогает себя за плечо: руке холодно, но, конечно, за спиной никого нет. Вдруг Агата злится, но это не злость на Эмилию, вовсе нет: почему, ну почему она, Агата, ничего ни про что не знает, почему ей не дают во всем разобраться, почему она ничего толком не знает про Венисану? А про подводный Венисвайт — ничего, кроме пары глупостей из учебника? А синий лес Венисфайн? А габо, которые почему-то пытались убить Риммера? А профетто и вода? A черные бархатные шапочки майстера и мистресс Саломон? А… А… Господи, да все на свете! Почему, ну почему она должна, как маленькая дурочка Сонни, которая боится даже высунуться слишком далеко в окно, жить в колледжии и ходить на веревочке? «Дорогая святая Агата, — думает Агата первый раз в жизни и удивляется, что в такой момент ей приходит в голову помолиться своей святой. — Дорогая святая Агата, если я не умру от радужной болезни и вообще, я хочу… ну… Я хочу разобраться! Я хочу понять про воду… И почему Эмилия прозрачная… И без веревочки… И я хочу, как габо… И… И…» Агата хочет еще много о чем попросить свою святую, но внезапно все становится немножко вязким и совсем-совсем темным, как холодная вода Венисаны. Агата спит.

 

Сцена 7, записанная в честь святого Лорентия, покровителя прачек и стиральщиков, праведных убийц, габо и мостостроителей

Во рту у Агаты сухо, по языку словно рассыпана стеклянная крошка, голова раскалывается от боли, но эта боль не будит Агату, а продолжает сниться ей, и во сне Агата силится добраться до лазарета и до доктресс Эджении, но коридор удлиняется и удлиняется, от боли Агата разучивается ходить и почему-то должна плыть — но, конечно, она не умеет плавать, Агата не дуче, Агата — маленькая девочка с раскалывающейся головой, и она пытается лечь животом на воздух и болтать руками и ногами, но только врезается больной головой в серую шершавую стену и, наконец, просыпается. Голова болит, болит, болит, и Агата вдруг вспоминает ужасно жаркое лето позапрошлого года, такое жаркое, что вода немного отступила в дальней, затонувшей части Венискайла — в ва’Касти, где живут габо. Габо кричали и кружились над городом, они лишились своих плавающих гнезд, оказавшихся на мели и рассыпавшихся от сухости, а люди ходили в ва’Касти за сокровищами: лежащими на отмели черными и переливающимися яйцами габо, сломами кораллов, которые едва можно было дотащить домой (а вдобавок поди не порежься!), пучками «вдовьих волос», из которых можно было вязать самые теплые свитера на зиму, — скажите, могла ли Агата не попробовать, хотя бы не попробовать, туда сбегать? Гнезда габо! Агата тогда была маленькой одиннадцатилетней дурочкой, это было ее первое лето в колледжии — одинокое лето, полное тоски по дому; ей все представлялось, как она найдет рассыхающееся гнездо, спасет птенчика габо, умирающего от жажды, и габо подхватят ее на огромные крылья, поднимут в воздух и торжественно позовут с ними жить. Каждый день был дорог, Агата торопила Торсона, ныла и настаивала, а Венискайл тем временем плавился от жары, люди падали в обморок на улице, и ни до какого ва’Касти они с Торсоном не добрались: они всё шли и шли, голова у Агаты болела все сильнее и сильнее, язык стал колючим и шершавым, а потом все исчезло, и она очнулась в лазарете старой доктресс Марлы, которая была до доктресс Эджении и тайком от мистресс всем раздавала крошечные сладкие драже. Обезвоживание — вот что тогда сказала доктресс Марла; когда так болит голова, надо пить, пить, пить. Агата со стоном поднимается с кровати и бредет к умывальнику; слава богу, в Дикую комнату все еще подают воду. Агата пьет, и пьет, и пьет, пока ей не начинает казаться, что она сама наполовину состоит из воды; вдруг у нее возникает дикая мысль: а что, если заткнуть тряпками отверстие в раковине, опустить туда голову и посмотреть, что стало с Риммером, преступником, совершившим такое, что и сказать нельзя? Нет, нет, «игры с водой — игры с бедой», от одной мысли Агате становится нехорошо. Вместо этого Агата поднимает глаза к зеркалу — и закрывает себе рот, чтобы не закричать: Эмилия, Эмилия тут, у Агаты за спиной, Агата забыла про Эмилию, а она вот — смотрит на Агату и снова как будто подносит стакан к губам. Агата набирает немного воды в ладонь и пробует подать Эмилии через плечо, но та качает головой и показывает пальцем сначала на кран, потом на Агату, потом складывает ладони лодочкой и качает ими. Агата пьет еще и еще, вдруг ей ужасно хочется умыться, а потом — облиться водой, и она выбирается из рубашки и быстро-быстро обхлопывает себя мокрыми ладонями по плечам, а потом ей кажется, что если она все-таки не опустит в воду лицо, она сойдет с ума, — и она быстро набивает раковину тряпками, открывает кран на полную мощность и держит лицо в воде буквально секундочку, не смея открыть глаза. А потом Агате хочется вот чего: нырнуть. Это совершенно дикая мысль, невозможная мысль, но внезапно Агата понимает, что сойдет с ума, если не окунется в воду — на секунду, только на секунду, и еще она понимает, что это все Эмилия, Эмилия зачем-то тащит Агату в воду, и Агата грозит прозрачной зеленоватой девочке в зеркале кулаками и шипит:

— Отстань от меня! — и даже пытается ударить Эмилию, но кулак ничего не встречает за плечом — только воздух.

На секунду, только на секунду. Один раз, всего один раз. Агата старается не думать о том, что делает, она просто делает то, что надо: связывает в уродливую толстую веревку лежащие в углу голубые тряпки, которые во время Зимнего Поста изображали каналы в спектакле старшей команды, обматывает эту веревку вокруг себя, тихо приоткрывает дверь, смотрит. В коридоре нет никого, Агата понимает, что сейчас очень рано, едва рассвело. «Вода должна быть ледяная, — думает Агата. — Святой Аурелий, что я делаю?!» Быстро-быстро, невесомыми шагами Агата проносится по коридору. Надо перейти два моста — там есть отмель, маленькая кирпичная отмель, за прутья канала можно привязать веревку из тряпок, если Агата хоть на секунду задумается, она не войдет в воду, если Агатане войдет в воду, она сойдет с ума.

— Это все ты, ты, — шипит Агата, зная, что Эмилия ее слышит. — Что ты пристала ко мне, коза? Отстань, отстань, отстань! — но Эмилия тут, обнимает Агату тонкими холодными руками, Агата отлично это чувствует. Два габо сидят на перилах моста, детеныш и огромный старик, и красная точка на кончике желтого клюва у старого габо кажется Агате капелькой крови. При виде Агаты старый габо поворачивается к ней спиной, а маленький — увалень, чем-то похожий на Торсона, — склоняет голову и смотрит на Агату очень внимательно. Агата стаскивает с себя пальто, все еще пахнущее мокрой шерстью, и остается в рубашке, мягких форменных штанах и башмаках. От ветра ее кожа как будто натягивается, словно кожа на барабане святого Аурелия. «Только не потихоньку, — говорит себе Агата. — Потихоньку я никогда себя не заставлю». Ухватившись за веревку, Агата прыгает с моста.

На секунду тело Агаты как будто взрывается от холода. Ей кажется, что чьи-то ледяные пальцы вцепились ей в ноги и тянут, тянут, тянут ее вниз — нет, вцепились и пытаются почему-то содрать с нее башмаки, нет, действительно вцепились и тянут ее ко дну! Агата пробует закричать и тут же начинает захлебываться. Какое-то лицо, знакомое и страшное, словно маячит перед ней, но Агата не может его разглядеть, воздуха нет, у нее постепенно темнеет в глазах; она чувствует, что Эмилия где-то рядом, Эмилия борется с кем-то в воде, а этот кто-то тянет Агату на дно; у Агаты страшно болит в груди, руки очень тяжелые и как будто резиновые, она больше не может ими двигать, не может всплыть; она чувствует, как жесткая сильная рука хватает ее за ногу, шарит по ней, что-то ищет, но у Агаты больше нет сил сопротивляться. «Не закрывай глаза, — говорит себе Агата, — только не закрывай глаза». Но глаза закрываются сами, и последние силы Агаты уходят на то, чтобы держать их открытыми. «Пока глаза открыты, тыне умрешь, — говорит себе Агата, — только не закрывай глаза». Огромные белые тени вдруг взрывают воду вокруг Агаты. Два габо, старый и молодой, набрасываются на страшного человека, и он отпускает Агату, два габо бьют и рвут страшного человека клювами, и вода становится невозможно красивой, потому что кровь клубится в ней, как волосы святого Вальдимира на иконе в соборе са’Марко. Это последнее, что видит Агата, — она закрывает глаза, в голове у нее теперь совершенно темно и очень спокойно. «Вот и хорошо, — думает Агата, — вот и хорошо. Спокойной ночи», — и тут маленький гладкий клюв внезапно раздвигает ей губы. В легкие Агаты врывается вода. «Не надо, — думает Агата. — Все хорошо, спокойной ночи», — но младший габо не отпускает ее, прижимается крыльями к груди, у Агаты нет сил сопротивляться, а габо все вдувает и вдувает воду Агате в легкие, очень медленно, и Агате кажется, что они с габо как будто дышат одним дыханием. Это очень, очень медленное дыхание, но боль в груди постепенно делается выносимой. Несколько раз Агата начинает паниковать и пробует быстро вдохнуть, но габо ей не дает, он заставляет ее дышать вместе с ним. У Агаты больше не закрываются глаза, Агата смотрит на габо и ничего не понимает, габо и правда немножко похож на Торсона: большими круглыми глазами и таким выражением лица, словно он знает какие-то грустные вещи, которые неизвестны всем остальным. Вдруг Агата понимает, что маленького габо зовут Гефест, а как это приходит ей в голову — непонятно. Много-много маленьких габо, еще без красных точек на клювах, быстро проплывают мимо, огромный старый габо ведет их, как мистресс Джула водит свою команду, только без веревочки. Габо, спасший Агату, бросается их догонять и исчезает в глубине. Агата дышит водой.

 

Сцена 8, записанная в честь священнопризванной дюкки Мелиссы, покровительницы предателей, пахарей, тщетно желающих и сочинительниц

Эмилия смотрит на Агату, а Агата, выпучив глаза и боясь поверить, что не умрет вот прямо сейчас, смотрит на Эмилию. Эмилия почти взрослая, много старше Агаты — она проходила последний этап колледжии, наверное, ее мистресс была мистресс Зула — вот она, небось, переживала, бедная. Агате надо спросить Эмилию кое о чем, очень важном, но заговорить страшно: вдруг Агата от этого перестанет дышать? «Соберись, трусло! — говорит себе Агата, как делает каждый раз, когда надо выпрыгнуть из окошка спальни, чтобы бежать с Торсоном в разведку и покупать крошечных тряпичных куколок себе и Мелиссе на ночном рынке ма’Омбрэ. — Соберись, трусло!» Неповоротливым языком Агата произносит:

— Риммер, — и вдруг видит чудо: изо рта у нее выплывает маленький пузырек, а в нем мерцают тонкие-тонкие зеленоватые буквы: «Р и м м е р».

От изумления Агата так и остается с открытым ртом, зато Эмилия в ужасе озирается и протыкает пузырек ногтем. Буквы тают и исчезают, а Эмилия крутит пальцем у виска, но Агате наплевать.

— Как он выследил меня? — спрашивает она. Слова плывут в маленьких пузырьках и лопаются, Эмилия медлит.

— Через воду, — говорит она. Ее слова тоже зеленые, но светлее, чем у Агаты; вот только Агате сейчас не до любования красотой. Риммер выследил ее, когда она опускала лицо в умывальник, а габо выследили Риммера и убили его, вот как. Но почему?

— Но почему? — спрашивает Агата.

— Откуда я знаю? — говорит Эмилия и отводит глаза. — Это ты мне скажи — почему? Что ему от тебя надо?

О, Агата отлично знает, что Риммеру от нее надо, Риммеру зачем-то нужен габион, тяжелый колючий габион у Агаты в кармане, но она-то хотела знать другое: почему габо убили Риммера, что он им дался?

— Обычно габо ненавидят людей, — говорит Эмилия.

«То-то там, наверху, все боятся габо», — думает Агата, но откровенничать с Эмилией не собирается — майстер Норманн, который учит Агатину команду поведению, всегда говорит: «Спроси себя: чего ты хочешь от человека и чего человек хочет от тебя, а потом решай, как с ним говорить». В том, что Эмилия чего-то хочет от Агаты, Агата не сомневается, а вот чего — пока непонятно. Поэтому вместо ответа умная Агата спрашивает:

— Я сошла с ума от воды? Что со мной? Почему?..

Эмилия медлит — не иначе как майстер Норманн хорошо учил и ее, — а потом склоняет голову, и пузырек с ее словами получается маленьким-маленьким.

— Это из-за меня, — говорит Эмилия.

Агата не понимает.

— Если ты утонул, ты не можешь без воды. Мы как медузы, видишь? — говорит Эмилия и вытягивает перед собой бледные прозрачные руки. — Мы высыхаем на воздухе.

У Агаты перехватывает горло.

— Я утонула? — спрашивает она с трудом.

Эмилия смотрит на Агату странно — с завистью и, кажется, немножко со злостью.

— Нет, — говорит она. — Нет, ты дышишь. Он тебя пожалел. Ты еще маленькая, они любят маленьких, любят детей. Я была слишком большая, они ненавидят взрослых людей, ненавидят таких, как я, они дали мне утонуть.

Агата помнит кровь Риммера, алыми завитками распускающуюся в воде.

— Почему ненавидят? — спрашивает Агата.

— Не знаю, — быстро говорит Эмилия. — Совсем не знаю.

«Если человек слишком быстро дает слишком точные ответы — возможно, он васобманывает», — говорил майстер Норманн, и поэтому Агата всегда медлит, когда мистресс Джула спрашивает, где Торсон и Мелисса, когда те уходят прятаться вдвоем на большой подоконник Молитвенной залы. «Ладно же», — думает Агата и раздраженно спрашивает:

— А ты? Чего ты ко мне пристала вообще?

— Там моя сестра, — говорит Эмилия. — Я видела ее, она приходила к воде, ей плохо, она одна.

Агата решает было, что Эмилия снова врет, потому что Агата не слышала ни про какую сестру, а уж в колледжии все всё про всех знают, но буквы в пузырьках дрожат, а Эмилия сцепляет руки и старается, чтобы они не дрожали тоже, и Агата ей верит.

— Она была старше, да? Она закончила колледжию? — спрашивает Агата.

— Да, — говорит Эмилия, — да. Она подмастерье ювелира и сердце своей команды, я ее видела, она приходила к воде, ей плохо, она совсем одна, она хочет умереть, пожалуйста, пожалей ее и ее команду, подумай, каково им будет, мне надо поговорить с ней, мне надо сказать ей, чтобы она не делала, как я.

Агате жалко Эмилию и даже ее незнакомую сестру, но все равно она в бешенстве: почему она, Агата, чуть не умерла из-за чьей-то дурацкой сестры?

— А я тут при чем? — спрашивает Агата. Буквы получаются острые и некрасивые, но Агата об этом не жалеет.

— Мы не можем подняться одни, — говорит Эмилия. — Мы не можем подняться одни, только с человеком. Ну прости, давай, пожалуйста, пойдем наверх, ты скажешь моей сестре, что не надо делать, как я, ну пожалуйста.

— Я пойду без тебя, — говорит Агата. — Я найду твою сестру и все ей скажу, обещаю.

— Не получится, — говорит Эмилия, — ничего у тебя не получится.

Агата умеет быть очень убедительной — спросите трусишку Мелиссу, которую Агата подбивала бог весть на что, даже на игру в «Куда пошел?» ночью, в пустых коридорах колледжии, после отбоя, — как Эмилия смеет в ней сомневаться?

— Ты вернешься вся радужная, — говорит Эмилия, — и пойдешь к моей сестре, будешь ломиться в Дом Ювелиров, и тебя прогонят, а ты будешь стоять под окнами и кричать, чтобы позвали мою сестру, которая знать тебя не знает, и все скажут: «Еще одна несчастная девочка упала в воду и сошла с ума!»

Агата не знает, что ответить, и ей становится страшно.

— А кроме того, — уверенно говорит Эмилия, — если не я, то другой. Думаешь, тебя так легко отпустят, дурочка ты маленькая? Нас тут много, и никто не может вернуться назад без одного из вас. Мы ищем вас и ждем — тех, кто падает в воду, — и обхватываем руками, и поднимаемся с вами наверх; тут есть Намарра, которая утонула во время ловли угрей и вечно плачет по своему сыну, мечтает подарить ему водного слоника; а еще есть мерзкий безносый Болтон, ему должен денег кто-то наверху, и он заставит тебя идти требовать денег. Ты будешь вся радужная, будешь требовать денег с незнакомого человека, и все время будешь хотеть пить, пить, пить, а потом, когда тебя прогонят отовсюду, как сумасшедшую, ты бросишься в воду и тоже будешь ходить с утра до ночи, искать, с кем подняться наружу. Только ты-то не будешь, ты можешьдышать в воде — ну пожалуйста, давай поднимемся к моей сестре, у меня есть план, мы подождем ее у воды, а когда она наклонится и увидит свое отражение, ты встанешь сзади и она увидит меня у тебя за спиной, понимаешь? Ну пожалуйста, — говорит Эмилия, — ну пожалуйста, а потом, когда ты вернешься сюда, я буду твоей подругой, я большени о чем тебя не попрошу, я покажу тебе здесь все, тут такие чудеса, ты себе не представляешь, я все тебе покажу, ну пожалуйста!

«Фигушки, — думает Агата, — фигушки, фигушки, фигушки», — у нее уже есть свой план, но рассказывать про него Эмилии она не собирается. Вместо этого она спрашивает:

— А как же дуче? Дуче возвращаютсяне радужными и могут дышать под водой, и габо их не убивают. Почему?

Эмилия медлит, ей явно не очень хочется отвечать, и Агата настораживается.

— Если габион касается кожи, ты можешь дышать водой, — говорит Эмилия. — Плохо, слишком быстро, но можешь. И возвращаешься без радужности. Просто габион должен касаться кожи — и все.

Касаться кожи! Дура, дура, дуреха — Агата простить себе не может, что сунула габион в карман! Нужно было спрятать его внутрь гольфа — ах, какая же ты дурочка, Агата. «Почему дурочка?» — возмущается Агата и велит своему внутреннему голосу замолчать. Она же не знала, ей бы сейчас спокойно подумать обо всем, голова гудит от мыслей — там что-то и про дуче, и про Риммера, и про охотников за икрой, что-то огромное и тревожное, Агата вот-вот поймет, хотя ей совсем-совсемне хочется понимать. «Остановись, — говорит себе Агата. — Остановись. Ты теперь можешь попасть домой, понимаешь?»

— Прости меня, но я пошла, — говорит Агата — и в ту же секунду чувствует, как тоненькие руки обвивают ее, вцепляются изо всех сил. Холодок идет у Агаты по спине — это Эмилия прижимается к ней всем телом; Агата пинается и дергается, Агата кричит: — Пусти меня, дура! — и огромные пузыри с огромными буквами лопаются у нее над головой, но Эмилии все нипочем, пятки Агаты проходят сквозь ее полупрозрачное тело, Агата выдыхается и прислоняется к большому, мягкому синему кораллу. Медленно-медленно Эмилия отпускает ее.

— Ты увидишь: не я, так другие, — печально говорит Эмилия и показывает куда-то вниз.

Агата видит много-много зеленоватых медуз в глубине воды; странных медуз с глазами, носами, ртами… Лица! В ужасе Агата понимает, что оттуда, снизу, на нее смотрят полупрозрачные люди: мужчины и женщины, старые и молодые, некоторые даже старше, чем пожилой майстер Саломон, а некоторые, кажется, даже моложе Эмилии. Агата в ужасе хватается за коралл. Нет, нет, она умная девочка, Агата; мистресс Джула, конечно, ничего не говорит, но сама Агата думает, что когда-нибудь станет «кладом идей» своей команды — ну, разве что придется разделить это звание с противным Бертом и занудливой, но доброй Ульрикой. «Тянуть время, вот что», — решает Агата и говорит:

— Ладно, покажи мне тут все. Может, мне и понравится.

 

Сцена 9, записанная в честь священнопризванного дуче Аурелия, покровителя экскурсоводов, циркачей, не в меру любопытствующих и лошадей

Есть вещи, которые каждый знает про Венисвайт, еще до колледжии — Агата помнит, как они с папой и совсем маленьким Андреем стояли на большом мосту брэ’Соспири накануне Дня Очищения, смотрели, как плывут по каналу покаянные свечи, и вдруг Андрей, примотанный к папе длинным палантином, загукал и стал тянуть руки к воде — и Агата увидела длинные-длинные светящиеся полосы, одни совсем серебряные, а другие — серебряно-синие, и выдохнула: «Унды!» И папа вдруг тоже сказал: «Унды!» — таким детским голосом, что Агата решила, будто Андрей произнес свое первое слово. Одна ундина с плеском взвилась над водой и нырнула обратно — Агата успела разглядеть длинную изящную голову без волос, с огромными прозрачными глазами, и узкое-узкое, почти безгрудое тело, и ноги, которые выглядели как рыбий хвост, а папа объяснил ей, что вдоль ног у ундов идут крошечные петли и крючочки: когда унды выходят из Венисвайта наверх, в Венискайл, они ходят, как люди, только очень медленно, а в воде сцепляют ноги вместе и плывут, как рыбы. Андрюша вдруг испугался и тихо захрюкал — он редко плакал, но недовольное «хру-хру» смешило Агату, и она дразнила им брата, когда родителей не было рядом. «Постоим еще! Ну вдруг они вернутся!» — уговаривала Агата, но пришлось идти домой, а на следующий день, когда важные унды шли в праздничной процессии, они понравились Агате гораздо меньше: на них была такая же одежда, как у всех в Венискайле, только расшитая всякими подводными штуками, на которые в Венискайле и смотреть не смотрят, — цветная фольга от молочных бутылок, подумаешь, драгоценность! — и улыбки у них были странные, потому что они держали губы вместе, чтобы не показывать тонкие длинные пластинки, которые у них вместо зубов, — через них унды втягивают мелкую рыбешку и водоросли, когда плывут, — вот же гадость. И на уроках Агате тоже рассказывали про Венисвайт, и Агата, которая вообще-то слушает на уроках не очень внимательно, а любит только математику и поведение, вполне себе помнит и про то, что Венисвайт — это копия Венискайла, но вверх ногами, со всеми огромными шпилями и гигантскими залами, по которым в Венискайле проходят улицы, с двадцатью семью этажами, из которых Агате можно только на самый первый, где город, а выше ей даже после колледжии разрешат подниматься не сразу, со всеми бесконечными лестницами — только мостов в Венисвайте, конечно, нет; и все это прикреплено к Венискайлу снизу и немножко наклонено влево — мир покосился во время страшного боя за лес Венисфайн, и в Венискайле появилиськаналы; такая картинка есть в каждой спальне колледжии — Венискайл сверху, его копия, Венисвайт, снизу, а вокруг них шар, а над шаром только ядовитый зеленый воздух, и все это вместе — Венисана. И про Великую Войну за Свободу Агата худо-бедно помнит — про то, как тела людей плавали в воде, а тела ундов сотнями лежали на улицах и площадях Венискайла, и про то, как люди добились права не быть рабами Венисвайта и под предводительством пяти великих дуче отвоевали себе Венискайл, и про то, как сорок лет прошло, прежде чем по-настоящему восстановился мир и первые унды прибыли на День Очищения, а Сыны Свободы попытались их убить и смертельно ранили дюкку Марианну. Агата любит кровавые страшные истории, и ей даже нравятся Сыны Свободы, решившие никогда-никогда не прощать ундов, хотя сама она боится войны и порой даже видит кошмары про войну во сне — особенно в последнее время. Словом, кое-что про Венисвайт Агата, конечно, знает, но твердо решает изображать дурочку и всем восхищаться. «Пусть Эмилия считает, что я почти согласилась», — думаетАгата; она уверена, что как-то выкрутится, как-то отделается от Эмилии, и ни за чтоне готова признаться себе, что понятия не имеет, как именно, — и вдобавок ей не до этого, потому что вокруг… Что-что, а притворяться Агате не приходится: рот у нее раскрыт, вот-вот в него вплывет какая-нибудь мелкая рыбешка, ничего Агата не знала про Венисвайт, ничего; никогда Агата не видела, как косяками плывут унды, не останавливающиеся даже во сне, не видела ослепительно белых ложных крабов, ползающих по замшелым стенам, не видела огромных оконных ниш, заполненных светящейся икрой, каждая икринка — с Агатину голову. Не отдавая себе отчета, Агата подплывает к икре, ей кажется, что там, внутри, она видит крошечных детенышей ундов, они совсем не похожи на новорожденного Андрея, а похожи на мальков с длинными человеческими головами — но тут резкая боль пронизывает бок Агаты, она кричит, Эмилия оттаскивает ее в сторону: маленькие электрические скаты с двумя длинными, как девичьи косы, плетями смотрят на Агату, заслоняют от нее икру.

— Так тебя и подпустят, дурочка, — говорит Эмилия, и слова ее получаются обидного желтого цвета.

— Почему? — спрашивает Агата, но Эмилия только тянет ее за руку подальше от икры, и неожиданно Агата понимает, что ей до смерти надоела вся эта красота, и заросшие водорослями своды залов, которые здесь выглядят провалившимися полами, и холодные скользкие унды, которые проплывают мимо, толкая Агату, точно она столб, — сейчас Агата полжизни отдала бы за то, чтобы оказаться в своей спальне в колледжии, ей большене надо никакой свободы, она хочет домой. «Думай, — говорит себе Агата. — Думай. Можно сказать ей, что у тебя есть габион. Можно подняться с ней наружу. Ты будешь не радужной, завтра воскресенье, завтра дежурит пастор Лето, он всех ругает, но всем отпускает грехи, ты все объяснишь ему. И вообще, — вдруг думает Агата, — а что, если утопленникам нельзя в церковь? А что, если они, как демоны, на пороге церкви рассыпаются и исчезают? Убийца», — внезапно говорит Агате внутренний голос, и ее начинает тошнить, но она твердо говорит себе, что эту проблему уж как-нибудь разрешит пастор Лето, — в конце концов, она, Агата, всего-навсего маленькая девочка, даже если она уже большая. И что-то еще очень беспокоит Агату, что-то очень важное. Вот что: она не хочет говорить Эмилии про габион в кармане, вот не хочет, и все. И тогда Агата говорит Эмилии:

— Слушай меня. Мы поплывем туда, где лес Венисфайн, мы поплывем под самый лес, — вот что говорит Агата Эмилии. — Там колодцы, через которые спускаются и поднимаются дуче, — говорит Агата. — Мы поднимемся через колодцы.

— Ты будешь радужной, — говорит Эмилия. — Тебя убьют или поместят в карантин, пока мы доберемся от леса до ва’Марчио. Мы должны подняться через каналы, мы должны подняться как можно ближе к ва’Марчио, к моей сестре. Мы всё ей расскажем, она сердце своей команды, она все объяснит им, понимаешь?

— Нет, — твердо говорит Агата, — мы поднимемся в лесу и будем там питаться грибами и ягодами, пока моя радужность не пройдет. Я сама буду всем все объяснять. И тогда ты сможешь поговорить с сестрой, и все, кто хочет вернуться, смогут вернуться, и мы… И мы найдем кучу габиона, чтобы все люди могли дышать под водой. Где-то же его находят!

— Хорошо, — неожиданно покорно говорит Эмилия и быстро отводит глаза.

 

Сцена 10, записанная в честь святопризванной дюкки Марианны, покровительницы стеклодувов, смертельно раненных, зубных врачей, рыб и стоящих на своем

Агате страшно. В большом зале, куда собираются на ночь прозрачные утонувшие люди, совсем темно, и только они сами светятся слабым зеленым светом, как медузы. Чтобы добраться сюда, Агате с Эмилией пришлось плыть вдоль бесконечных, заросших синими кораллами лестниц вниз, вниз — в Агатином родном Венискайле это означало бы вверх, вверх, на те этажи, куда Агатиной команде разрешат ходить только через два, а то и через три года. Агате бы высчитать, что это за зал, — ей кажется, там, наверху, в таком зале занимаются историческими играми старшие команды, — но от зеркального мышления у нее звенит в голове, и Агата бросает об этом думать. А кроме того, Агате сейчас не до мыслей о Венискайле — ей страшно. «Ну чего ты, дурешка? — раздраженно говорит себе Агата. — Им до тебя даже дела нет, спи, спи, сейчас все будут спать», — но как заснуть, когда ты лежишь среди какого-то длиннющего желтого мха, а вокруг слоняются, или играют в «белое-черное» маленькими ракушками, или устраиваются на ночь утопленники? Одна женщина, закрыв лицо руками, клубочком висит в воде и тихо повторяет имя «Каринна», и пробует поймать маленький пузырек с хрупкими буквами, но он разлетается, а буквы гаснут; старый человек, кажущийся Агате очень знакомым, осторожно гладит ее по руке; двое совсем юных ребят, мальчик и девочка, держат друг друга в объятиях, девочка плачет, это понятно, хотя слез в воде не видно. Горькое место, страшное место, и вдруг внутреннийголос издевательски говорит Агате: «Как тебе свобода, красавица?» — «Нормально, — упрямо думает Агата. — Тут красота, и я научилась дышать под водой и могу плавать, когда захочу, и я за всю жизнь столько не видела, сколько сейчас, и… и…» — «И ты все это отдала бы за то, чтобы лежать у себя в спальне, и даже „играть в тень“ и воровать облатки из кухни тебе не слишком-то хочется, а?» — хмыкает внутренний голос. «Спи, — говорит себе Агата. — Тебе нужны силы, спи». «Если не можешь заснуть, надо представить себе, что ты уже спишь, — учил их майстер Норманн. — Лежи, как будто ты заснул, дыши, как будто ты заснул, смотри на изнанку собственных век, как будто ты заснул, — и ты заснешь». Агата делает все правильно — лежит, и дышит, и смотрит себе на веки, и ворочается, и понимает, что уже почти утро, а она все не может и не может заснуть, — и наконец засыпает, и ей тут же начинает сниться кошмар — как холодные тонкие пальцы схватили ее за ногу и тащат в глубину, где она уж точно задохнется. С колотящимся сердцем Агата подскакивает, стукается головой о свод своей маленькой ниши — нет, нет, это не кошмар, это Эмилия, Эмилия шарит по ее ноге, Эмилия пытается залезть Агате в карман и украсть габион.

— Пошла вон! — кричит Агата огромными красными буквами, толкает Эмилию изо всех сил, Эмилия отлетает и врезается в маленькую женщину, звавшую какую-то Каринну, габион вываливается из кармана Агаты и теперь висит в воде, Агата тянет к нему руку, Эмилия бросается вперед, прозрачные зеленоватые лица смотрят на габион, секунда — и Агата ловит камень, еще секунда — и холодные руки хватают Агату за локоть, за плечи, за ноги, кто-то изо всех сил старается разжать ей пальцы, Агата лягается и кусается, но кто-то уже сжимает габион в кулаке, миг — и утопленники отпускают Агату, на человека с глубоким шрамом на виске, схватившего габион, бросается женщина, звавшая Каринну, ее отпихивают, прозрачные люди бьются за камень, как будто от этого зависит их жизнь, старик, показавшийся Агате знакомым, хватает человека со шрамом на виске за горло, на секунду габион повисает в воде — и молодая женщина с криком «Каринна!» хватает его, надевает коготь на палец, еще секунда — и ее нет: она плывет вверх, вверх, вверх.

Эмилия тут, она закрывает лицо руками и медленно садится на мшистый пол, поднимая облачко мутного песка.

— Сволочь! — кричит Агата. — Вот гадина! Я хотела тебе помочь! У нас был план! — Больше всего Агата злится на себя: конечно, Эмилия видела габион, когда Агата показывала его Торсону и Мелиссе. — Ну зачем он вам? — спрашивает Агата дрожащими зеленоватыми буквами.

— С ним мы не высыхаем, — едва различимыми словами говорит Эмилия. — Можно подняться наверх. Можно найти родных. Можно все сказать, все объяснить.

Агата поднимает руки к лицу: они радужные и становятся радужнее с каждой секундой. Она оглядывает зал: в зале почти никого нет, утро, прозрачные люди расплылись искать тех несчастных, кто неосторожно упал в воду, чтобы подняться с ними наверх. Агате нужен тот, кто не побоится радужной девочки; тот, кто все знает про габион, тот, кто со всем разберется, кто поможет Агате вернуться наверх, тот, кто… Дуче! Как же это Агата не додумалась сразу? Дуче спускаются в Венисвайт почти каждый день, дуче ведут дела с ундами, надо только найти кого-то из дуче! Все важные дела Венискайла ведутся в стеклянном Зале Советов, куда Агатину команду приглашают раз в год, чтобы дуче их ва’ похвалил их за все, чему они успели научиться. Агата силится представить себе, где должен находиться Полукруглый зал здесь, в Венисвайте, — наверняка все важные дела ведутся в нем. «Надо плыть вверх, то есть вниз, — пытается сообразить Агата, — и попасть на верхний этаж, то есть на нижний… И там, за Домом Печатников… То есть за тем местом, где у нас Дом Печатников, а здесь… Здесь…» Голова у Агаты идет кругом, ей хочется просто лечь на мох и закрыть глаза, но она не позволяет себе ничего такого. «Выбирайся отсюда, — строго говорит она себе. — Плыви вдоль лестниц вниз, а там посмотрим».

Когда Агата и Торсон устраивали свои тайные вылазки наверху, Венискайл казался одновременно огромным и крошечным: все было так близко — и такое разное, а бегала Агата ого-го как быстро, быстрее Торсона. Но как же ужасно медленно Агата плавает под водой! С завистью Агата смотрит на проносящихся мимо холодных ундов — она даже пробует пару раз спросить у них дорогу в Полукруглый зал, но они вообще не обращают на Агату внимания, ей кажется, они даже специально ее игнорируют. «Вот задаваки! — думает Агата раздраженно. — Хорошо, что мы от них освободились! Рыбехи холодные!» Внезапно у Агаты возникает идея: габо! Габо любят детей, даже человеческих, один маленький габо уже спас ей жизнь — а если… Агата озирается и направляется к большому молодому габо, плывущему, как прекрасная белая пуля, сквозь толщу воды. Габо останавливается и смотрит на Агату. Внезапно Агате становится страшно: она помнит, что габо сделали с Риммером, а она, Агата, все-таки тоже человек, хоть и совсем маленький… «Не тяни!» — раздраженно говорит себе Агата, а вслух произносит:

— Полукруглый зал… Мне нужен дуче… Пожалуйста…

Агата очень надеется, что ее слова выглядят жалобно и просительно, ей кажется, что-то такое вполне удалось — буквы получились кругленькие, детские, розоватые, — но габо смотрит на Агату, как будто не понимает слов или не хочет понимать. Тогда Агата вспоминает, что в стеклянном зале есть огромная скульптура — синий куб с алым венцом и черными лучами, им пока не объясняли, что это такое, но Агата знает, что куб был построен еще до Войны за Свободу, — значит, и тут, в Венисвайте, он должен быть. Агата зачерпывает тяжелого вязкого песка и пытается слепитьиз него кубик — вода быстро размывает песок, но Агата видит, что габо отлично ее понял. Тогда Агата осторожно садится габо на спину, обнимает его — и быстро-быстро, так, что от движения воды у Агаты болят глаза, габо несет ее — но совсем не к стеклянному залу! Вверх, вверх, еще минута — и Агата опять там, где ночуют утонувшие люди, в темном зале, заросшем водорослями.

— Да нет же! — хочет сказать Агата, она даже наклоняется за песком, чтобы опять слепить кубик, но габо выныривает из-под нее и быстро уплывает.

«Вот же дурак!» — раздраженно думает Агата, но теперь ей, по крайней мере, ясно, что делать; медленно-медленно Агата снова плывет вниз и ждет, когда мимо проплывет какой-нибудь габо помоложе. Агата еще только приближается к нему — как вдруг габо сам подплывает к Агате, хватает ее крыльями, прижимает к круглому животу — и через минуту упирающаяся и отбивающаяся Агата снова все в том же темном мшистом зале, где провела ночь, а габо исчезает в воде. Агата близка к тому, чтобы разрыдаться. Габо явно не хотят помогать ей — но, может, габо не любят дуче? Упрямая Агата плывет вниз в третий раз, габо, который попадается ей теперь, постарше, и Агата не говорит о дуче ни слова, а просто жалобно просит отвезти ее в Полукруглый зал, даже кланяется немножко и разводит руками — мол, вот какая я маленькая беспомощная девочка; минута — и третий габо, сбросив Агату в темном зале утонувших людей на желтый мох, уплывает прочь. Агате так хочется плакать, что у нее болит горло. Эмилия подплывает к ней и тихо гладит по голове.

— Скажи спасибо, что они тебя не разорвали, дурочка. Унды тоже ненавидят людей, тут все ненавидят людей, — говорит Эмилия. — Ах, дурочка, дурочка. Нашла у кого просить помощи. Габо ненавидят живых людей, скажи спасибо, что ты еще маленькая.

Меньше всего на свете Агате хочется говорить габо «спасибо» хоть за что-нибудь, и вообще, с чего бы ундам ненавидеть людей? Вон, на каждом празднике унды дарят дуче такие прекрасные подводные подарки — даже на фронтоне собора са’Марко днем и ночью сияет крест из подаренных ундами тысячи двухсот гигантских перламутровых раковин. Агата сжимает кулаки — не хватало еще расплакаться перед Эмилией.

— Да почему же ненавидят? — спрашивает она.

— Не надо тебе знать, — говорит Эмилия медленными осторожными буквами, и рассерженная Агата пальцем протыкает пузырек, буквы тают и идут ко дну, Агата отворачивается. — Прости, пожалуйста. Мне просто очень нужно к сестре. Ты маленькая, ты не понимаешь, — жалобно говорит Эмилия.

Агата пытается представить себе, что Торсон, или Мелисса, или, того хуже, Андрей страдают там, наверху, и думают о смерти, и могут превратиться в одного из этих несчастных утонувших людей, и сердце у нее сжимается от жалости к Эмилии, но вслух Агата бурчит:

— Посмотрим, — шершавыми буковками и быстро протыкает пузырек пальцем.

— Ну давай я проведу тебя, куда хочешь, — говорит Эмилия. — Пока я с тобой, к тебе по крайней мере не пристанет никто из наших. Придется прятать тебя от габо, но как-то мы справимся.

Агата ничего не отвечает — она поворачивается спиной к Эмилии и плывет прочь. Эмилия плывет за нею, но Агате это все равно.

 

Сцена 11, записанная в честь святого Лето, покровителя реаниматоров, браконьеров, заступников, рвущихся вперед и разноглазых

«Это примерно там, где рыбный рынок, только на два этажа выше… То есть ниже… То есть от рыбного рынка я бы плыла налево… То есть это сразу за Гильдией Ученых, там, где четыре зеленых каменных колонны… То есть не за, а перед…» Бедной Агате кажется, что ее мозг вот-вот взорвется: в Венискайле она добежала бы от колледжии до Полукруглого зала за десять минут, перепрыгнула бы с мостика на мостик возле Академии (мистресс Джула умерла бы от ужаса, если бы такое увидела, а Агату наказали бы уборкой спален на неделю!), потом направо, налево, через Отдельный квартал, где живут люди в черных маленьких шапочках, похожие на майстера и мистресс Саломон, — и все. Но здесь Агата все время вынуждена думать зеркально, привычных кафе, лавочек и магазинов вокруг нет — а еще представьте себе, что вам все время надо прятаться в кораллах, как в кустах, одновременно от габо и от утопленников, да еще и унды плывут на тебя так, словно ты для них пустое место, и надо уворачиваться, чтобы не получить гладкой головой в живот. Несколько раз Агата ошибается лестницей — чего скрывать, выше первого этажа в Венискайле ей не очень-то часто случалось заходить — и вынуждена искать, где подняться, а ноги у Агаты уже болят от плаванья — да и легко ли плавать в одежде и зимних башмаках? В конце концов Агата прислоняется к какой-то штуке, чтобы скинуть чертовы башмаки, хотя идея предстать перед дуче босиком не очень-то ей нравится, — и чувствует спиной жесткие вертикальные полосы. Колонны! Четыре колонны из зеленого камня, уходящие вглубь! Агата почти на месте! Надо просто плыть вдоль колон вниз, а потом свернуть направо — Агата так и делает, и в ту же секунду огромное белое крыло бьет ее по голове. Агату бросает спиной на колонну, от боли она вскрикивает, и светящийся пузырь с огромным «Ой!» плывет прямо на ударившего Агату габо. «Сейчас он меня убьет», — думает Агата и готовится драться, но габо не до Агаты, габо бьется и дергается из стороны в сторону, одно крыло у него, кажется, сломано, а дальше еще один габо — маленький габо, которого Агата, к ужасу своему, немедленно узнает, — тоже рвется в тончайшей, едва видимой сетке, а какие-то люди тянут и тянут эту сетку наверх, наверх, прочь из воды. «Прячься! — кричит Агате внутренний голос. — Прячься, прячься, уплывай!» — но вместо этого Агата бросается вперед и вцепляется зубами в ногу одного из браконьеров. «Дура! Дура, дура!» — кричит Агатин внутренний голос, а Агата рвет и рвет сетку руками, тончайшие нити режут ей пальцы, Агата принимается быстро тереть сетку об острое ребро каменной колонны — и сетка рвется, одному габо удается высвободить голову и клюв, он бьет клювом старого браконьера, и вода окрашивается кровью, и браконьер со страшным алым воплем хватается за лицо — габо рассек ему бровь и чуть не выбил глаз. Другой браконьер бросается ему на помощь, на пальце у него острый коготь из габиона, он пытается ударить когтем сначала габо, потом Агату, чудом Агата уворачивается, третий браконьер старается удержать в сетке маленького Гефеста, но тот бьет его в бок сильной ногой с острыми длинными когтями; браконьер воет от боли, а Агата изо всех сил толкает его на колонну. Толчок отбрасывает Агату назад, но браконьер ударяется о колонну головой, а молодой габо, высвободившись из сетки, бьет браконьера клювом и крыльями. Еще секунда — и все трое браконьеров плывут вверх, вверх, вверх, вытянув перед собой руки, у каждого габионовый коготь на пальце, Агата успевает изумиться — откуда они их взяли? Не могли же они ограбить трех дуче из пяти? За спиной у Агаты бурлит и колышется вода — это габо окончательно освобождаются из браконьерской сетки, помогая друг другу. «Сейчас они бросятся следом за браконьерами и убьют их, — думает Агата. — Так им и надо», — но габо медлят и медлят, и Агата, обернувшись, видит, что они оба совсем без сил — у младшего рана на голове, у старшего действительно сломано крыло. С досадой Агата смотрит вслед браконьерам — и вдруг видит Эмилию: та подплывает к худому длинноногому браконьеру, охватывает его прозрачными руками и пытается подняться с ним наверх. На секунду Агата испытывает облегчение — по крайней мере, Эмилия оставила ее в покое, у нее, Агаты, хватает своих проблем, — но внезапно браконьер делает резкое движение: когтем из габиона он несколько раз ударяет Эмилию — в руку, в другую руку, а потом, изо всех сил, в бок. Эмилия вдруг начинает таять — таять у Агаты на глазах, как медуза на солнце, исчезать!

— Нет! — кричит Агата. — Нет, нет! — но там, где была Эмилия, остаются только рубашка и шорты, они медленно опускаются в темную густую глубину. Эмилии больше нет.

От ужаса у Агаты так болит в груди, что она сгибается пополам. Она чувствует, что заливается слезами, но слезы растворяются в соленой воде, и от этого Агате еще тяжелее. Маленький габо Гефест подплывает и смотрит на нее, явно не зная, что делать.

— Я думала, их нельзя убить, — сдавленно говорит Агата, пузырек со словами с трудом выходит у нее изо рта. — Они же уже утонули. Это габион, да?

Тогда маленький габо Гефест обнимает ее крыльями и хочет клювом раздвинуть ей губы. Агата отшатывается.

— Я уже умею дышать, — говорит она, — отстань, — но маленький габо приближается к ней снова, у Агаты нет сил сопротивляться, габо, как в первый раз, принимается дышать вместе с Агатой — и происходит удивительное: Агата видит картинки.

Они возникают на изнанке век Агаты, как будто габо показывает ей кино, и это кино такое страшное, что несколько раз Агата пытается вырваться и уплыть. Агата видит, как браконьеры вытаскивают габо в сетях наверх, через колодец в синем лесу Венисфайн, в страшной и нехоженой его чаще; видит, как габо держат в клетках; видит огромные бочки с украденной браконьерами икрой ундов и видит, какбраконьеры силком заставляют габо есть эту икру, а из глаз у габо катятся слезы. Агата узнает, что габо умеют умерать в любой момент по собственному желанию — именно поэтому браконьеры ловят их по двое — отца и сына, или двух влюбленных, или брата и сестру, и говорят, что если умрет один, они замучают и убьют другого. А потом, через месяц, браконьеры дают габо рвотное — и получают из желудка у габо маленький острый камень, габион, — и все начинается сначала. Агата видит огромную поляну, заставленную клетками с габо, клетки стоят одна на другой, клетки свисают с деревьев. «Зачем им столько габиона? — в ужасе думает Агата. — Не может же быть столько браконьеров, они бы тут плавали косяками, как унды. Что происходит?» Все это так страшно, что Агата отталкивает Гефеста, она не хочет больше ничего видеть, ее мутит. «Если бы габо не ненавидели людей, они учили бы людей дышать под водой, — думает Агата. — Если бы габо учили людей дышать под водой, людям бы не был нужен габион. Если бы им не был нужен габион, они бы не мучили габо. Если бы они не мучили габо, габо их бы не ненавидели, — голова у Агаты идет кругом. — И все бы могли плавать, и никто не опасался бы воды, и мы бы знали, что радужность проходит, и… и…» — «И была бы свобода?» — ехидно говорит Агате внутренний голос, но Агата трясет головой и отгоняет его.

— Мне надо к дуче, понимаешь? — говорит Агата Гефесту; тот немедленно отплывает от нее и смотрит испуганно круглыми большими глазами.

У Агаты нет больше сил спорить, нет больше сил сопротивляться. В конце концов, Агата маленькая девочка, а габо — огромные сильные птицы, они ненавидят людей, они отлично могут постоять сами за себя; один из них спас жизнь Агате — ну и отлично, а она, Агата, спасла жизнь двоим, Агата и габо в расчете. Это очень правильная мысль, но какая-то неприятная. «Ладно, — обещает себе Агата, — вот что: я доберусь до дома и расскажу все мистресс Джуле. И… ка’мистресс Ирене. И пусть они разбираются, вот что».

— Я хочу домой, — говорит Агата Гефесту. — Домой, в колледжию. Я хочу наверх. Помогите мне подняться где-то недалеко от колледжии.

Габо, старый и молодой, молчат и смотрят на Агату.

— Ну хоть около Академии, — жалобно говорит Агата.

Маленький габо смотрит на отца, тот смотрит на Агату, ничего не происходит.

— Ладно, — говорит Агата. — Ладно, помогите мне подняться там, где никто не увидит, трусы вы этакие. Боитесь, что другие габо станут вас презирать за то, что человеку помогаете, да? Ладно, трусы вы этакие, помогите мне подняться хоть где-то, а уж я разберусь.

Внезапно старый габо срывается с места и уплывает в глубину. Маленький габо, помешкав, бросается за ним — и вот уже даже белых хвостов не видно, только водоросли и тишина. «Трусливые предатели!» — в ярости думает Агата. «Ты спасла жизнь им, они спасли жизнь тебе, вы в расчете, разве нет?» — ехидно говорит Агатин внутренний голос, но тут старый габо появляется у Агаты перед самым лицом. В клюве у него очень старый, очень потертый коготь из габиона. Агата быстро отплывает назад.

— Я не буду никого убивать, — говорит она.

Габо надевает коготь Агате на палец, Гефест подплывает поближе к отцу, старый габо, держа на отлете больное крыло, принимается подталкивать Агату вниз и вперед. Они плывут и плывут, и каждый раз, когда кто-то из утонувших людей появляется у них на пути, маленький габо Гефест отталкивает его в сторону. Первое время Агата еще пытается соображать, под какой частью Венискайла находится, но водоросли становятся все гуще, вода — темнее, даже рыба тут не плавает, да и габо не видно ни одного. Гефест и его отец останавливаются и смотрят вверх. Агата видит узкую трубу, в которую едва может протиснуться человек, — хорошо, что Агата еще маленькая.

— Так, значит? — говорит Агата с упреком.

Заплывать в трубу ей страшно, но габо смотрят на нее большими круглыми глазами, и Агата, не попрощавшись, плывет вверх. Водоросли и какая-то мелкая живность норовят набиться ей в рот, Агата выталкивает их языком, труба все не кончается и не кончается — и вдруг Агата начинает задыхаться. Воздух! Агата так отвыкла от воздуха, что несколько минут просто висит в воде и держится за края обложенной камнем дыры в земле. Наконец сердце у нее в груди перестает колотиться так бешено, и она выбирается из колодца. Вокруг почти темно — Агате кажется, что она первый раз в жизни оказалась в такой густой темноте за пределами спальни, когда мистресс Джула закрывает ставни на ночь, чтобы свет не мешал детям. Агата даже решает, что очутилась в каком-то помещении без окон — но нет, просто ветви, синие лохматые ветви так плотно переплетаются у нее над головой, что сквозь них почти не падает свет. Собравшись с духом, Агата смотрит на свои руки. «Если они радужные, — думает Агата, — я… Я… Я что-нибудь придумаю». На указательном пальце левой руки у Агаты надет старый-старый и почему-то раздвоенный габионовый коготь, а сами руки — белые, чистые, только дрожат немного.

 

Сцена 12, записанная в честь святого Вальдимира, покровителя красноволосых, планировщиков, шагающих по лесу, кофемайстеров и непослушных собак

Агате кажется, что однажды такое уже было — огромный страшный лес, и совсем маленькая Агата, и очень холодно, а ветки кажутся стеклянными; в лесу кто-то неимоверно страшный, и он хочет помешать Агате вернуться домой — но все-таки Агата возвращается домой. «Агата возвращается домой, — твердит про себя Агата, перелезая через иссиня-черные коряги, — Агата возвращается домой»; она повторяет эти слова, какзаклинание, а ветви с бархатными, клейковатыми от паутины листьями бьют ее по лицу. Ну и везет же ей, Агате: ноги чудом выносят ее на тропу: тропа ведет куда-то в чащу прямо от колодца, только Агата с перепугу не сразу эту тропу находит. Где тропа — там и люди, это Агате совершенно понятно, и люди уж точно помогут маленькой, мокрой, замерзшей девочке попасть в колледжию, а как она тут оказалась — в конце концов, не их дело; Агата планирует сделать вид, что от холода и страха совсем потеряла дар речи. Ей и правда очень страшно и очень холодно, Мелисса любит рассказывать про синий лес Венисфайн, который вырос после Великой Войны, после того, как мир накренился и случилась «аква альта» — «высокая вода», самое большое наводнение в истории Венисаны. Здесь, в лесу, всегда мокро, у Агаты хлюпает под ногами, Мелисса рассказывала, что тут ползают по подлеску огромные полурыбы-полуящерицы, когда они дышат, у них изо рта идет синий пар, а зубы мелкие и голубоватые, они вцепляются этими зубами человеку в ногу так, что не вырваться, и жуют, жуют, жуют, покане оторвут себе кусок мяса. «Глупости, глупости, глупости», — говорит себе Агата, но на самом деле из последних сил старается поднимать ноги повыше. Вдруг она понимает, что ужасно проголодалась — попадись ей сейчас рыбоящерица, Агата бы, может, сама отгрызла от нее хорошенький кусок. Вот в чем дело: там, в глубине тропы, чем-то невозможно прекрасно пахнет — жареным мясом, и свежим хлебом, и еще чем-то, взрослым и пряным. Забыв про рыбоящериц, Агата припускает бегом; она слышит голоса, она бежит, бежит и со всего размаху падает лицом вниз, споткнувшись обо что-то хрусткое. Тело женщины, отобравшей у Агаты габион, лежит на земле, все еще прозрачно-зеленое, но уже подернувшееся сухой коркой смерти. Габиона у неена пальце нет. Сердце Агаты колотится, онана четвереньках отползает в сторону, закрывает глаза и понимает, что встречаться с людьми, отнявшими коготь у несчастной женщины, ей не очень-то хочется. «Это не они», — убеждает себя Агата. Там, за поворотом, откуда тянет теплом, конечно, какие-то совсем другие люди: есть же те, кто добывает в лесу синее дерево для шкатулок, куда невесты навсегда прячут свои девичьи украшения, и те, кто ходит за разговор-травой, которую дают жевать испуганным маленьким детям, когда онине могут объяснить, что с ними случилось, — да чего только не делают люди в синем лесу Венисфайн, и уж точно убийцы не бросили бы тело прямо на тропе. «Может быть, — убеждает себя Агата, — с ней вынырнул еще кто-то из утонувших людей, они дрались за габион, и тот человек победил, вот и все». Агата берет себя в руки и встает, но внутренний голос все-таки говорит ей: «Давай-ка помедленней, дорогая», — и вместо того чтобы выбежать на поляну, Агата прячется за толстым бархатным стволом и выглядывает наружу. Святая Агата, какое же счастье, что она не стала спешить: у костра четверо, и того, кто сидит к Агате боком, она узнала бы даже через сто лет. Рубашки на этом человеке нет, он скрипит зубами и тихо стонет, заклеивая пластырем длинные, глубокие царапины на боку — там, куда ударил его когтями маленький габо Гефест. Молодой браконьер, который чуть не убил Агату, размазывает тесто по раскаленномукамню, делает лепешку и покрикивает на медлительного старика с пластырем на пол-лба — тот поворачивает на вертеле тушку какого-то небольшого зверька и помешивает палкой в котелке, от которого идет пьяный сладкий запах горячего вина — любимого напитка майстера Менонно. Четвертый браконьер перебирает что-то, расстелив на синей земле белую тряпицу, — куски габиона, вот что это, целая куча округлых, лоснящихся в свете костра прекрасных черных камней с серебряными искрами внутри. Браконьер любовно полирует их, опуская конец тряпки в котелок с горячим вином. Агату начинает подташнивать, она уже готова начать тихо-тихо пятиться, но от костра идет такой жар, а она так ужасно озябла, что решает просто постоять тут тихо-тихо, «поиграть в тень», пока немножко не просохнет одежда.

— Отличная неделя, — вдруг говорит тот браконьер, который полирует и пересчитывает камни. — Двести тридцать одна штука. Наш дружок ка’дуче, глядишь, пожалует нам всем статус тайных советников, если мы правильно разыграем свои карты.

— Из тебя тайный советник, как из осла свинина, — злобно говорит браконьер с порванным боком. — Меня эти твари сегодня чуть не убили к чертям, да еще и девчонка какая-то затесалась, я вообще не понял, что это было. Ты спроси своего дружкака’дуче, откуда под водой живая девчонка. Если он что-то мутит мимо нас, то это не дело. Намекни ему, что мы можем все попридержать, а он сам в своей козьей тиаре пусть ныряет за этими тварями и убирает в клеткахговно.

— Ты место-то свое знай, — вдруг говорит тот браконьер, который жарил лепешки, таким ледяным голосом, что у Агаты волоски на затылке встают дыбом. — Ну-ка, поглядим, — добавляет он, осторожно пробует горячую жидкость из котелка и, зачерпывая вино кружкой, наливает четыре порции.

Полировщик берет свою грязную кружку, дует на нее, а потом поднимает над головой и произносит:

— Ну, за войну, да поскорее. За ка’дуче, дай ему сил святой Амалий, и за то, чтоб мир перевернулся.

— За то, чтоб мир перевернулся, — повторяет молодой главарь и рвет зубами лепешку, и даже браконьер, у которого рана в боку, со стоном поднимает кружку повыше, и тоже произносит:

— За то, чтоб мир перевернулся.

Медленно-медленно Агата делает шажок назад, и еще шажок, и еще; в голове у нее страшный хаос, она не понимает, при чем тут ка’дуче, и что значит «чтоб мир перевернулся», и что значит все это вообще, но главное, что понимает Агата, — будет какая-то война, вот что; кто-то готовит войну. Агата бежит и бежит через лес, бежит напролом, не разбирая дороги, и падает, и снова встает и бежит, стараясь просто держать путь туда, где светлее; ничего она не обязана никому рассказывать, Агата, ей двенадцать лет, она еще маленькая, совсем ребенок, никого она не должна спасать! Какое ей дело до габо? Габо уж точно нет дела до нее, они даже не хотели везти ее, куда она просила, надменные зануды. Она будет дружить с Гефестом, приведет к нему Торсона и Мелиссу, Гефест научит их дышать водой, они будут сбегать и нырять, и искать жемчужных крабов среди синих кораллов Венисвайта, они будут свободнее всех в колледжии, свободнее всех на свете. Просто надо придержать язык за зубами, сказать, что она потерялась, заблудилась, не могла найти колледжию, а радужность ее прошла чудом — все знают, что случаются чудесные исцеления, особенно если ты побыл в воде совсем немного. Света все больше, Агата вдруг понимает, что лес кончился, еще два поворота, еще один мост… Ставни колледжии закрыты, но майстер Солано находит бедную измученную Агату на ступеньках колледжии — она дрожит в своей мокрой форменной рубашке и изо всех сил старается не заплакать.

Через десять минут Агата сидит в кабинете у ка’мистресс Ирены, переодетая в байковую пижаму, завернутая в два пледа. Перед Агатой лежат два огромных куска хлеба с маслом. Доктресс Эджения меряет ей температуру в третий или четвертый раз, майстер Солано смотрит на нее так, будто хочет одновременно отшлепать и обнять, а мистресс Джула гладит Агату по голове. Они ждут, когда Агата заговорит, Агата это понимает, но почему-тоне может открыть рта.

— Ну не давать же тебе разговор-траву, как маленькой, — ласково говорит мистресс.

Агата мотает головой, но все не можети не может заговорить. «Ну же, дурочка! — говорит Агате внутренний голос. — Давай, скажи им, что пряталась на пустыре за кожевенными мастерскими, боялась всех заразить, вот и все. Ты больше ничего не обязана рассказывать, все это не твое дело, ну же!»

— Браконьеры… — говорит Агата тяжелым, запинающимся языком. — Браконьеры ловят габо. Мучают. Делают габион. Габион для ка’дуче. Мы должны… Вы должны что-то сделать. — Агата поднимает глаза — лица у взрослых очень странные, Агата совсем не понимает, что происходит, — может быть, ей не верят? — и начинает спешить, захлебываться словами, и выпаливает: — И еще они пили и говорили «За войну!» Говорили: «Чтоб мир перевернулся!» И еще… И еще они пили за ка’дуче, а габо кормят икрой, и они плачут, это ужасно, они даже умереть не могут, потому что… Потому что…

Внезапно Агата понимает, что взрослые вообще ее не слушают: они смотрят друг на друга, майстер Солано тяжело дышит, а у ка’мистресс Ирены такое лицо, как будто ее ударили.

— Глупости, — вдруг хрипло говорит майстер Солано. — Глупости. Просто дураки языками болтают. Все обойдется.

Агате становится ужасно обидно, она уже почти кричит:

— Ничего не глупости! Я сама видела! Мне… — и чуть не добавляет: «Мне показывал габо», — но вдруг понимает, что взрослые по-прежнему не слышат ее, а только смотрят друг на друга. Это так странно, что Агата глупо говорит: — Ау.

Тогда доктресс Эджения быстро подходит к Агате, ладонью зажимает ей рот и тихо произносит:

— Девочка. Никогда. Больше. Не. Говори. Об этом. Ты понимаешь, Агата? Посмотри на меня, девочка. Агата, ты понимаешь?

О, Агата отлично понимает, Агата вырывается из рук доктресс, отскакивает и тихо отвечает:

— Вы знали?.. Вы всё знали?.. Про габион? Про то, как их мучают? Вы… Вы всё знали! И вы… И вы тут сидите?!..

Доктресс Эджения делает шаг вперед, но Агата ужом проскакивает у нее под рукой, хватает башмаки, миг — и босая Агата несется по лестнице вниз, вниз, вниз, взрослые крики несутся за ней, взрослый топот катится следом по лестнице, но куда им — никогдане игравшим «в тень», никогда не кравшимся по закоулкам колледжии бесшумно и невесомо, как привидение. Хитрая, умная Агата с размаху хлопает ведущей на улицу дверью черного хода, а сама бросается влево, в боковой коридор; какое счастье — она забыла запереть Дикую комнату! Агата садится на широкий подоконник, забирается глубоко в оконную нишу в самом конце коридора, сворачивается клубком, прижимается к холодному стеклу и замирает. Мимо проносится майстер Солано, на бегу натягивая плащ, выскакивает наружу. У Агаты так колотится сердце, будто сейчас взорвется в груди; ей не хватает воздуха; тогда Агата представляет себе, что вокруг вода, холодная вода Венисаны, и принимается дышать медленно-медленно.

 

Сцена 13, записанная в честь святой Ирены, покровительницы совестливых изменников, предводителей, уборщиков и уборщиц, мелких птиц и архитекторов

Агата знает, что делать, — проблема только в том, что от одной мысли о ледяной воде темных и блестящих каналов ее заранее бьет озноб. Агата обводит взглядом Дикую комнату — захламленную, крошечную комнату со старыми метлами и поломанными глобусами, — и вдруг Агате больше всего на свете хочется просто побыть здесь: хотя бы немножко, один денечек; сейчас Дикая комната кажется Агате самым уютным местом во всей Венисане. «Ну и оставайся, — вкрадчиво говорит Агате внутренний голос. — Полежи, отдохни, поспи в тепле, а завтра утром выйдешь ко взрослым с опущенной головой — они так обрадуются, что все тебе простят. Тебе двенадцать лет, Агата, — говорит внутренний голос. — Ты должна слушаться старших, и хорошо учиться, и поддерживать свою команду, вот и все, — каким простым и понятным все это кажется сейчас Агате. — Поспи, — говорит внутренний голос, — поспи, отдохни, а завтра все это покажется тебе неважным: какие-то габо, до которых тебе совсем нет дела, — им же нет дела до тебя, правда? Каждый день ты будешь думать о них все меньше и меньше, — говорит внутренний голос. — Просто поспи, вот увидишь. Поспи… Поспи…» Глаза у Агаты слипаются, и она трясет головой так яростно, что у нее сводит шею. Осторожно, очень осторожно Агата высовывает голову в темный коридор колледжии. Ей надо найти Мелиссу и Торсона.

— …а Торсон будет следить за всем через воду, и когда все закончится, вы меня встретите у леса, — тараторит Агата, а Мелисса смотрит на нее, не кивая, но Агата не замечает. — Я познакомлю вас с Гефестом, и… И… И вообще, габо начнут считать нас героями!

Мелисса все молчит, и поэтому Агата говорит быстрее и быстрее:

— Габо сразу захотят с нами дружить, и будут катать нас на спинах под водой, вот увидите, они и летать с нами будут, представляете себе? Только возьми мне самый теплый свитер, — перечисляет Агата, — самый теплый свитер и самое большое полотенце. Нет, два полотенца, и мои толстые варежки, помнишь, мама связала нам одинаковые? И еды! — добавляет Агата, вспомнив, как ужасно ей захотелось есть, как только она согрелась. Ей и сейчас ужасно хочется есть, аж в желудке что-то тоненько пищит, но у нее нет времени на еду, она боится, что браконьеры уйдут из леса и их уже не удастся найти. У Агаты есть план, такой простой, что аж дух захватывает: она спустится под воду, найдет Гефеста, они все расскажут старшим габо — про войну и про непонятную фразу «чтоб мир перевернулся», от которой — Агата это чувствует, хотя и не понимает до конца — веет настоящим ужасом и для людей, и для габо, и для ундов — для всех. Решение такое простое: Агата выведет габо туда, где собираются браконьеры, — Агата уверена, что огромные, сильные габо могут пробиться сквозь синие ветки; габо сбросят браконьеров в колодец, и больше не будет никакой габионовой фермы, и никакого габиона, и никакой войны. «И габо убьют браконьеров, и в их смерти будешь виновата ты», — вдруг говорит Агате внутренний голос. Агата быстро зажмуривается, но перед глазами все равно стоит картинка: красные водоросли, распускающиеся и исчезающие в воде, и старый браконьер с раскрытым в крике ртом. «Я не будуоб этом думать, — говорит себе Агата. — Нет, не так: я заставлю габо поклясться, что браконьеров они не тронут; мы отберем у браконьеров габион, и они станут утонувшими людьми, вот и все; утонувшие люди очень даже неплохо живут», — врет себе Агата. «Ну-ну», — тихонько говорит ее внутренний голос. На секунду уверенность оставляет Агату, но Торсон теребит ее за рукав, и Агата понимает, что стоит с открытым ртом, глядя в стену.

— Где? — повторяет Торсон.

— Что — где? — переспрашивает Агата.

— Где ты будешь спускаться? — спрашивает Мелисса дрожащим голоском. — Где твой маленький габо?

— Сейчас разберемся, — говорит Торсон и наливает воду в старое хозяйственное ведро. Он опускает лицо в воду и смотрит, смотрит, смотрит, а потом быстро отряхивается, радужный и задыхающийся, и с сожалением говорит: — Глубоко я смотреть не умею, а сверху нигде не видно.

— Может быть, около рынка? — говорит Агата. — Около ма’Риалле? Он похож на тебя, с такими грустными глазами, у него еще нет точки на клюве, зато крылья почти голубые, я таких раньше не видела.

Габо вечно кружатся над ма’Риалле, а торговцы сбрасывают в каналы чешую, обрезки и рыбьи головы — наверняка габо приплывают к рынку поживиться. Торсон послушно опускает голову в ведро — и быстро выныривает, задыхаясь и отплевываясь.

— Он плывет от ма’Риалле к Академии, — говорит Торсон, закашлявшись. — Если сейчас побежать к пья’Чентро, можно перехватить его у большой отмели минут через десять.

В Дикой комнате становится очень тихо. «Скоро увидимся», — хочет сказать Агата, но вдруг Мелисса говорит очень спокойным, очень взрослым голосом:

— Я не пойду.

Агата и Торсон смотрят на нее, не понимая. Глаза у плаксы Мелиссы совершенно сухие, и она говорит:

— Ты сошла с ума от воды. Никто не может дышать водой, люди не плавают на габо, габоне показывают им страшные картинки, а о войне никто и слова не слышал — неужели бы нам не сказали? Ты сошла с ума от воды, Агата. Я никуда не пойду. И ты, — говорит Мелисса, оборачиваясь к Торсону, — если ты меня любишь, ты никуда не пойдешь, она сошла с ума от воды, стойте здесь, я сейчас позову доктресс.

— Не смей, — тихо говорит Агата.

— Мелисса… — жалобно говорит Торсон.

— Ты никуда не пойдешь, и я никуда не пойду, — сухо отвечает ему Мелисса.

— Если ты… Если ты скажешь доктресс или мистресс, я поссорюсь с тобой навсегда, — в ярости говорит Агата. — А если Торсон… Если Торсон не придет, то он предатель.

Торсон переводит взгляд с Агаты на Мелиссу и с Мелиссы на Агату — он как будто сейчас заплачет.

— Не ходи… — жалобно говорит Торсон.

Агата вдруг изо всех сил чувствует, что полжизни отдаст за возможность остаться вот тут, в этой комнате, за возможность помириться с самыми близкими людьми на свете, простить Мелиссу, пожалеть Торсона; и еще она чувствует, как тепло, сухо и уютно в Дикой комнате и как холодно, темно и страшно ей сейчас будет на ночных улицах Венискайла, в трико для гимнастики, принесенном Мелиссой. Если Агата задумается, она никуда не пойдет, — и поэтому Агата не задумываясь вылетает из Дикой комнаты, тенью проносится по коридору, бежит, бежит, не останавливаясь ни на секунду, и прыгает с одного из двадцати маленьких мостов, ведущих к пья’Чентро. Грудь Агаты внезапно словно наливается свинцом; в панике Агата решает, что разучилась дышать водой. Она заставляет себя открыть рот, впускает воду в легкие. «Страх в безвыходной ситуации — совершенно бесполезная вещь, — учил их майстер Норманн. — В безвыходной ситуации нет смысла бояться, есть смысл только действовать». Пузыри идут у Агаты носом. «Я стану прозрачной утопленницей, — в панике думает она. — Я буду сходить с ума от тоски по дому и клеиться к тем, кто упал в воду, а потом губить и их». Изо всех сил Агата расправляет легкие — и постепенно в груди перестает болеть, теперь вода проходит сквозь Агату толчками, и каждый толчок придает ей сил. Некоторое время Агата висит в воде и просто дышит, просто убеждается, что она не умерла, и даже старой ундине, плывущей прямо на нее, приходится посторониться. Мелькает бледно-зеленое лицо какого-то тощего утопленника, Агата показывает ему старый габионовый коготь и медленно проводит им по собственному горлу; утопленник исчезает в глубине. Агата плывет, сворачивает там, где, по ее расчетам, должна быть большая отмель, и видит Гефеста.

 

Сцена 14, записанная в честь святого Мартина, покровителя кондитеров, немых, святых заступников, слонов, чародеев и слабых верой

Когда Агата говорит: «Война», — круглые глаза Гефеста становятся такими огромными, что Агата пугается: вдруг он сейчас бросится прочь? Агата хватает его за крыло и говорит: «Война, война, война», — несколько раз, чтобы пузыри с красным словом повисли вокруг маленького габо, чтобы он не мог отвернуться. Резким движением крыла Гефест разбивает пузыри, дергается, пробует освободиться — и тогда Агата изо всех сил прижимаетсягубами к маленькому клюву, закрывает глаза и представляет все, все: и жутких браконьеров в темном лесу, и гору полированного габиона, и застывшее лицо ка’мистресс Ирены, и слова «чтоб мир перевернулся». Несколько раз Гефест пытается вырваться, но Агата не дает ему, дышит с ним одним дыханием, медленно-медленно — и убеждается наконец, что Гефест все увидел, все понял.

— Просто мы сбросим их в воду, — говорит Агата. — Понимаешь? Я всех к ним приведу. Просто надо много габо, понимаешь?

Все глубже и глубже — Агате тяжеловато дышать, вода в глубине совсем соленая, и у нее щиплет глаза. Гефест плывет очень быстро, Агата прижимается к его спине, обхватив шею маленького габо руками, и все равно боится упасть. Ей вдруг кажется, что она пропадет в этой темной глубине, запутается в водорослях и никогда не выберется или порежет ногу о мертвый коралл и истечет кровью. Ей становится жутко; вокруг мелькают габо, эти нижние этажи явно принадлежат им, но габо ненавидят людей, никто не захочет помочь Агате, господи, во что она ввязалась? Агата вжимает лицо в гладкие перья Гефеста, ей хочется спросить, далеко ли им еще, но от скорости небольшие пузырьки с ее словами улетают назад и рвутся, остается только терпеть и ждать, пока по сторонам мелькают перила перевернутых лестниц. Вдруг Гефест резко поворачивает — и перед Агатой открывается глубокий просторный зал; здесь почти светло, свет идет от огромных рыбьих скелетов с оскаленными пастями, висящих по стенам зала, и на секунду Агата столбенеет: до сих пор она видела только совсем маленьких, с палец, светящихся рыбок, да и тех мистресс Джула не давала как следует разглядеть, торопливо ведя свою команду на веревочке вдоль каналов. Агата вдруг понимает, что почти никогда не видела маленьких габо там, наверху, — им явно не разрешают подниматься в Венискайл одним. Гефест тихо кружится по зале, ищет кого-то; и вот уже Агата смотрит на Гефеста, а Гефест на Агату, и Агата понимает, что маленький трусишка не собирается ничего объяснять своему отцу — нет уж, это должна сделать Агата.

— Эх ты, — говорит Агата Гефесту.

Она силится подобрать слова, но старый габо, которого Агата, если честно, побаивается, охватывает ее крыльями — и вот они уже дышат вместе; и Агата думает обо всем, что увидела и узнала, — о габионе, и о ка’дуче, и о войне, и о непонятном тосте старого браконьера, и о том, как взрослые отказались ей помогать, но это ничего, они, наверное, просто не поняли, пусть габо на них не сердятся; а еще — о том, как габо сейчас поднимутся с ней наверх, и сбросят браконьеров в воду, и все станет хорошо.

— Только пообещайте, что вы дадите им утонуть, — быстро говорит Агата, оттолкнувшись. — Да?

И тут Агата понимает, что старый габоне смотрит на ее слова и вообще не смотрит ни на нее, ни на Гефеста, а смотрит куда-то в пустоту, и выражение лица у него — точьв-точь какое было у взрослых, когда Агата пересказала им разговор браконьеров. Маленький Гефест явно растерян, он наконец решается повторить отцу то, что сказала Агата, он даже открывает клюв — и тут старый габо резко закрывает сыну клюв крылом, смотрит ему в глаза — и Агате отчетливо кажется, что он твердо произносит: «Мальчик. Никогда. Больше. Не. Говори. Об этом». Лицо у маленького габо становится совсем как у Торсона, когда Мелисса сказала, что никуда не пойдет. Он бросается прочь, Агата мчится за ним, хватает его, обнимает двумя руками.

— Ничего, — говорит она. — Ничего; я познакомлю тебя с Торсоном, мы с Торсоном что-нибудь придумаем. И вообще, знаешь что? Ты сможешь летать наверх, потому что мы с Торсоном знаем такие места, где больших габо совсем не бывает, никто тебяне увидит. Ты будешь самым свободным габо на свете.

 

Сцена 15, записанная в честь святого Норманна, покровителя советчиков, беглецов, торговцев ненужными вещами, рыбаков, эпилептиков и шляпников

С Торсоном что-то не так — Агата видит это сразу, только не понимает что. Торсонне бежит ей навстречу, в руках у него нет мешка с одеждой, но главное — у Торсона что-то с лицом, он строит дрожащей мокрой Агате странные рожи, а обеими руками делает волнистые движения и показывает куда-то вниз. Агата смотрит себе под ноги, но ничего особенного не видит; тогда она озирается на маленького габо Гефеста, но тот явно так впечатлен своей первой самостоятельной вылазкой наверх, чтодаже летать не пробует — только сидит на земле и крутит белой головой. Агате так холодно, что на игру в загадки сил совсем не остается, — и вдруг из-за спины Торсона медленно выходит Мелисса. На Мелиссе красные шорты, белая рубашка с красным пятном на груди, Мелисса кутается в тяжелое синее пальто — Агата и думать забыла про сегодняшний праздник, про шествие и регату, про дюкку Марианну на золотых носилках. Мелисса всхлипывает, в руке у нее совершенно мокрый платок, она кое-как сморкается, на Агату не смотрит; сердце Агаты екает, она медленно пятится — но кто-то большой успел зайти Агате за спину и вдруг хватает ее, сжимает изо всех сил. Браконьеры! Маленький Гефест от ужаса взлетает и чуть не ударяется о низкие переплетения синих ветвей.

— Удирай! — кричит ему Агата. — Улетай! Улетай!

Гефест мечется среди ветвей, как канарейка в тесной клетке, и наконец исчезает в вышине, за сводами леса; руки сжимают Агату все сильнее. «Торсон меня выдал!» — в ужасе думает Агата, предательство ест ей глаза, как дым, вот-вот Агата заплачет. Ну уж нет, не видать браконьеру Агатиных слез; ей уже почти удается вывернуться и укусить браконьера за палец, как вдруг очень знакомый голос рычит:

— Да перестань ты брыкаться, дурочка! — а еще один голос, женский, кричит, оказывается, все это время:

— Перестань, да перестань же, Агата!

Рыхлая, полная рука, в которую Агата пытается вцепиться зубами, вдруг тоже кажется ей знакомой, и уж точно знаком Агате увесистый браслет из серебряных львов, зубами держащих друг друга за хвосты, — знак Гильдии Учителей. Руки разжимаются, задыхающаяся Агата отскакивает. Майстер Норманн трет ногу — Агата здорово стукнула его пяткой несколько раз, — а рядом с ним стоит мистресс Джула, смотрит на Агату так, будто та прогуляла как минимум полгода занятий. Мелисса рыдает еще пуще.

— Господи, да прекрати ты! — говорит ей Агата, оборачивается — и видит, что рядом с Мелиссой, оттеснив Торсона, стоит маленький, гладенький Берт, а за спиною у Берта — четверо дучеле, и в пляшущих тенях от синих ветвей их лица так страшны, что Агате делается нехорошо.

— Я не специально, — сдавленно говорит Мелисса. — Я плакала в туалете из-за Торсона, что он решил все равно пойти сюда… А этот, — она тычет в скромно стоящего Берта пальцем, как маленькая девочка, — этот… Я думала, он меня жале-е-е-ет…

Мелисса захлебывается плачем, Торсон протискивается к ней, оттолкнув старшего дучеле, и она зарывается лицом Торсону в плечо.

— Берт рассказал о твоих приключениях дуче нашего ва’, когда сегодня утром тот пришел освящать колледжию перед праздником, — очень ровно говорит мистресс, не глядя на Берта. — Дуче был исключительно недоволен. Наш ка’дуче, конечно, никогда не стал бы развязывать войну, война — это ужасно, а ка’дуче и дуче заботятся только о наших безопасности и благополучии; это все детские бредни, которые тебе, наверное, приснились, — ты понимаешь, Агата? — ровно-ровно говорит мистресс Джула и смотрит на Агату в упор. — Ты понимаешь, Агата? — с нажимом переспрашивает она.

«Когда вы хотите, чтобы один человек вас понял, а все остальные — нет, смотритене отрываясь ему в глаза, — учил их майстер Норманн. — Мы редко смотрим друг другу в глаза, этот человек сразу поймет, что ваши слова — особенные». Агата, уже собиравшаяся возмущенно спорить, закрывает рот, сглатывает слюну и кивает медленно-медленно. Ей кажется, что мистресс едва заметно выдыхает.

— Очень хорошо, — говорит мистресс, обращаясь к старшему дучеле. — А теперь, когда вы убедились, что девочка нашлась и в безопасности, я отведу ее в колледжию. Спасибо за помощь.

Она делает шаг к Агате, но старший дучеле жестко заступает ей дорогу.

— Ка’дуче хочет поговорить с девочкой, — сухо произносит он.

— С девочкой не о чем говорить, — мистресс Джула пытается обойти дучеле, но тот становится у нее на пути, загораживает тропу руками. — Она поверила в какой-то глупый сон, ей надо переодеться, поесть и прийти в себя. Позвольте…

— Ка’дуче хочет поговорить с девочкой, — безо всякого выражения повторяет старший дучеле, не подпуская мистресс к Агате.

— В любом случае это можно сделать завтра, — говорит мистресс. — Завтра мы пригласим ее родителей, и ка’дуче сможет…

— Ка’дуче хочет поговорить с девочкой, — в третий раз повторяет старший дучеле и добавляет: — Вы все поедете с нами.

Старший дучеле идет на Агату, расставив руки, словно собрался ловить кролика. Внезапно Агата понимает, что за жесты делал руками Торсон: вода! Агата может отсидеться под водой, дождаться ночи, доплыть почти до самой колледжии, вызвать камешками Торсона и Мелиссу, которую Агата уже почти простила, а дальше… Сейчас у Агаты нет времени думать, что дальше, — буквально несколько шагов отделяют ее от колодца, Агата прыжком разворачивается — и со всего маху врезается в одного из молодых дучеле, зашедших ей за спину.

Внезапно Агату полностью оставляют силы. Мокрая, голодная, замерзшая Агата садится на синюю бархатную траву и закрывает глаза. Молодой дучеле осторожно берет ее на руки, как маленькую, и несет к воде, к коричневой военной лодке.

 

Сцена 16, записанная в честь святопризванной дюкки Ласки, покровительницы завершающих дела, майстеров и мистресс, печатников, кошек и их хозяев

Когда Агата была маленькой, они с папой каждый год ходили смотреть на праздничную регату, на шествие с золотыми носилками, на дюкку Марианну. Агата требовала от папы всего сразу — мороженого, и бумажной короны ка’дуче, которая в этот день красовалась почти на каждой голове в праздничной толпе, и длинных ирисок, которыми торговали бассо-майстеры из Гильдии Кондитеров, и пакетикамелких сушеных рыбешек, которые в этот день подбрасывали в воздух, чтобы габо ловили их на лету, — всего, всего. Девочке, которая ехала на золотых носилках, изображая дюкку Марианну, Агата совсем не завидовала — лежишь себе, как дура, ни ириской не разжиться, ни мороженого не выпросить, — а вот кому Агата завидовала, так это тем богачам, которые купили себе место на регате: с канала было видно и сияющие, украшенные к празднику дворцы, и ка’дуче, выходящего благословить и поздравить Венискайл с праздником Свободы, — все, все. А сейчас ундов не видно, а военная лодка плывет по каналу, и тяжелые ладьи-гондо с длинными витыми носами расступаются, давая ей дорогу. Весь праздник как на ладони — вот только Агата смотрит прямо перед собой и не видит ни корон, ни огней, ни танцующей толпы; внезапно ей кажется, что праздник ненастоящий, что все это — вроде кукольного чаепития с крошечными чашечками в золоченом кукольном домике; Мелисса до сих пор любит играть в эти чаепития, а взрослая Агата говорит ей: «Вот и играй со своим Торсоном». Мелисса тут, рядом, — она больше не плачет, а только смотрит на Агату, как побитая собачка, а Агата совсем не смотрит на Мелиссу. И на габо, кружащихся над толпой, Агатане смотрит, габо тоже кажутся ей ненастоящими — не захотели помочь, такие же вруны, как все взрослые, а Гефест еще и трусишка, зачем только Агата с ним связалась. Толпа уже течет к собору са’Марко; сейчас, видимо, там, наверху, между прекрасными резными ставнями колокольни появится ка’дуче. Мистресс Джула сжимает Агате плечо, словно хочет перелить в Агату немножко сил, и от этого Агате еще хуже. «Они всё знают, — вот единственное, о чем может думать Агата. — Все взрослые всё знают; или нет? Или они… Просто не хотят про это думать? Просто думают, что если ничего не говорить, все обойдется?» Вдруг Агата вспоминает холодный взгляд старшего дучеле и то, как сухо он сказал: «Ка’дуче хочет поговорить с девочкой». Но не может же быть, что все взрослые боятся дучеле, это бессмыслица — только преступники боятся дучеле. Военная лодка пробирается среди наряженных, украшенных флагами гондо, внезапно толпа затихает, крошечная фигурка появляется между резных ставен собора. И тогда Агата — смелая, сильная, свободная Агата — вскакивает на ноги и кричит изо всех сил, кричит так громко, как только может:

— Будет война!!!

На секунду Агате мерещится, что вся набережная канала повернулась к ней другой стороной — но нет, просто там, где были затылки, теперь лица. Весь Венискайл смотрит на Агату; Агата чувствует, что сейчас у нее от страха подкосятся ноги и она глупо плюхнется обратно на скамью, поэтому она хватается за край лодки и кричит, показывая на ка’дуче там, на верху собора:

— Спросите его! Спросите ка’дуче! Будет война! Спросите его про габион! Они мучают габо, заставляют есть икру! Спросите его! Они говорят, мир должен перевернуться! Спросите его! Спросите ка’дуче!..

Агате кажется, что ее не поняли, что все должны закричать и потребовать от ка’дуче объяснений, но толпа молчит, только странные звуки доносятся до Агаты: это плач, но плачет не Мелисса, а кто-то в толпе. Агате кажется, что она вот-вот проснется. «Это точно сон, дурочка, — говорит Агате внутренний голос. — Ты стоишь один, как дурак, а все на тебя смотрят; ты кричишь — а тебя никто не слышит; ну-ка проснись!» — «Нет, — говорит себе упрямая, смелая Агата. — Нет, это не сон!» — и снова кричит изо всех сил:

— Будет война! Вы слышите? Будет война!!! Спросите ка’…

Сухая мужская рука зажимает Агате рот, Агату грубо валят на дно лодки, и она ударяется щекой о скамью. Что-то кричит мистресс Джула, но Агата слышит только голос старшего дучеле: «Быстро, быстро», — и лодка резко набирает скорость. Взвизгивает Мелисса. «Не буду плакать, — думает Агата. — Ни за что не буду плакать», — но слезы все равно текут у нее из глаз, и встречный ветер высушивает их за несколько мгновений. Странный ветер — он как будто дует во все стороны сразу, дует откуда-то сверху, Агата не может повернуть голову, но слышит, что крики всё громче и громче, — и вдруг понимает, что это кричит не мистресс, и не Мелисса, и даже не толпа. Габо! Над военной лодкой тучей кружатся габо, один из них, маленький, с голубоватым отливом, яростно бьет крыльями по лицу того дучеле, который удерживает Агату на дне лодки. Лодку раскачивает и швыряет из стороны в сторону.

— Швартуйтесь! — кричит старший дучеле. — Швартуйтесь!

Дучеле больше не держат Агату — они пытаются пристать к берегу, пытаются накинуть канат на кнехт, миг — и мистресс хватает под мышки Агату, а майстер Норманн — Мелиссу, Торсон прыгает следом за ними — и все они оказываются на пристани. Один Берт, аккуратный, гладенький Берт, забившийся в самый угол лодки, продолжает тихо сидеть, прикрываясь руками от крыльев габо.

— Берт! — кричит майстер Норманн. — Берт! — но Берт не отзывается, и тогда они бросаются бежать, бегут и бегут, пробиваются сквозь толпу, расталкивают акробатов и кондитеров и останавливаются, только когда за ними с грохотом захлопывается тяжелая дверь колледжии.

От тишины под сводами узкого и длинного холла колледжии у Агаты закладывает уши. От усталости она ложится на пол, Мелисса со стоном опускается рядом с ней.

— Что же ты сделала, девочка. Ах, что же ты сделала, — сдавленно говорит мистрессДжула.

— Я все сделала правильно, — упрямо говорит Агата. — Я все сделала как надо. Вы не имели права нам не говорить! Пугать нас водой! А там совсем не опасно!

В этот момент Агата вспоминает про габо, которые убивают людей, и про утопленников, которые людей сначала мучают, а потом навсегда затаскивают в воду, и даже про мертвые кораллы, которые запросто могут отрезать тебе ногу, если ты неловко за них зацепишься, — но Агата зла, ей кажется, все это не опасности вовсе. Надо просто перестать мучить габо! И бояться утопленников! И… И против кораллов наверняка можно что-нибудь придумать, вон ундам в их дурацких костюмах ничего от кораллов не делается.

— Я все сделала правильно! — повторяет Агата, и почему-то слезы снова щиплют ей глаза. — Я даже габо хотела помочь, и теперь они за меня, видите? Что вы меня тут держите взаперти и водите на веревочке, как козу?

«Не плачь! — говорит себе Агата. — Не смей плакать!» — но вдруг принимается всхлипывать, как маленькая девочка или трусливая Мелисса.

— Ну что я такое сделала? — жалобно спрашивает она. — Ну что такого я сделала?

— Теперь точно будет война, — тихо говорит Торсон. — Если кто-нибудь крикнет вслух: «Будет война!» — да еще и на полной площади людей, то войны уже не миновать. Верно, майстер Норманн?

Майстер Норманн молчит и не смотрит на Агату. Огромный колючий ком поднимается у Агаты в горле. И тогда Агата, самая свободная девочка Венисаны, нащупывает в кармане старый раздвоенный габионовый коготь, запрокидывает голову и быстро сглатывает слезы.

«Это еще не конец, — упрямо думает Агата. — Не конец».

 

Хотите знать, началась ли война в Венисане? Про это тоже будет книжка — обещаем.

 

Об авторе

Фото Анны Козловой

Линор Горалик — поэт, писатель, эссеист, художник, автор ряда поэтических и прозаических сборников, романов, комикса «Заяц ПЦ» и книг для детей. Ведет авторскую колонку в газете «Ведомости», является постоянным автором журналов «Новое литературное обозрение», «Теория моды» и проекта «Сноб». Преподает курс по теории моды в Высшей школе экономики.