Короткая стыковка, всего полчаса, длинный коридор, хорошо, что здесь негде покурить — да и некогда, — а то сигарета свалила бы меня сейчас с ног — двойной хук в солнечное сплетение, откуда поднимается тошнота. Некогда покурить, некогда добежать до газетного киоска, до телефона-автомата, мобильник ловит, но проку от него никакого, fuck, fuck. Кажется, я совсем плох, меня трясет, сильно болит голова. Я держу руку в кармане, не стал возвращать его в сумку. Улыбчивая девушка с положенным «Bonjour» отрывает от посадочного талона корешок, скармливает его непонятному автомату, и я топаю по кишке ко входу. У входа дают газеты, и их запах вызывает у меня приступ чудовищной тошноты. Я хватаю все, какие могу, Собираю с лотков все газеты — русских нет, fuck you, fuck you, французские, я все равно беру их, еще одна «Herald Tribune», хотя уже знаю, что в ней ничего нет, разворачиваю на ходу «Фигаро», протискиваюсь к своему — попросил у прохода, навалившись всем телом на стойку и дыхнув на девушку нехорошо, — сиденью — ни слова не понимаю, испанская корова, — но тут же впечатываюсь в чёрно-белую, как нарочно, фотографию — здание, голые деревья, толпа, обрезанная омоновская каска высовывается из-под нижнего края кадра.

Холод металла, холод стекла. У меня осталась треть бутылки, я почти винтом вливаю её в себя, мне уже плевать на взгляды стюардессы, все расселись, а у окна у нас кто? Никто? Блядь, где ты была, девочка, до того, как я сел? Справа стоит белокурый ангел лет восьми с забранными лентой локонами до попы.

— Sorry, sir, may I…

— Fuck you.

Ангел шарахается, мне все-таки приходится встать, она протискивается к иллюминатору, мать смотрит на меня, как на серийного убийцу, они всегда одеты, как обычные люди.

— You, bastard.

— Fuck you.

Я валюсь, исчезаю, проваливаюсь. Темно.