Он рисовал, царапая ногтями серую бумагу. Карандаш был короткий, как Фрид. До того, как Фрид ушел, он был веселый, часто играл с Вальди, вырезал для него маленькие рожицы из персиковых косточек.

Потом он ушел и увел за собой лошадь, которую Вальди тоже очень любил, а вернулся через два месяца — тук-тук, тук-тук, — на костылях, болтаясь, как мешок.

Вальди не было страшно или противно, когда Фрид вошел в дом на костылях, даже интересно, подумал он. Взять бы у Фрида костыли, поджать ноги и походить так, болтаясь — тук-тук, тук-тук. Зато когда Фрид лег на диван, Вальди разревелся. Фрид был короче дивана, а до этого его длинные ноги всегда болтались по полу. Мама сердилась, что Фрид ложится на диван в обуви, а тот только смеялся, говорил — посмотри, — где твой диван, а где мои ботинки. Вальди всегда казалось, что мама сердится понарошку, и Фрид ей отвечает понарошку, а на самом деле они в это время думают о чем-то совсем другом, хорошем.

Сейчас Вальди рисовал еду. Он рисовал длинный стол, длинный-предлинный, на таком столе должна была поместиться вся еда, которую Вальди знал. Они начал рисовать еду не спеша, сначала курицу на большом блюде, а вокруг нарисовал бугристые куски картошки. Дальше он нарисовал вазу с разными фруктами, и еще одну, потому что все фрукты не поместились в первую.

Потом он нарисовал яичницу из четырех яиц, с темными пятнышками — кусочками грудинки. Потом подумал и пририсовал яичнице еще кружок — яиц стало пять. Он нарисовал бутылку сладкой шипучки с ягодками на этикетке и рисовал бы еще, но от грифеля окончательно ничего не осталось, разлохмаченное рыльце карандаша даже перестало оставлять серую линию на серой оберточной бумаге.

Тогда Вальдис взял рисунок и пошел показать его маме.

Мама посмотрела на рисунок, потом на Вальди, губы ее задрожали. Вальди понял, что мама сейчас заплачет, и насупился. Он терпеть не мог ее слез, сам не понимал, почему. Фрид говорил: «Женщины — им это надо, они поплачут и успокоятся», но Вальди все равно каждый раз пугался и не знал, куда деваться. Он посмотрел на свой рисунок. Вальди рисовал красиво, получалось похоже. Он подумал, что мама плачет, потому что хочет есть, а еды нет, и сказал:

— Ну, не плачь, ма. Скоро мы их выгоним и у тебя будет сколько хочешь куриц.

Тут мама заплакала по-настоящему и прижала Вальди к себе. Вальди понял, что она плачет не из-за себя, а из-за него. Он разозлился, порвал рисунок в клочья и убежал к себе на чердак. И уже сидя на чердаке и остывая, он пожалел рисунка. Рисовать больше было нечем, а рисунок с едой он хотел повесить себе на стену.

Вальди ненавидел, когда его жалели. То есть раньше, может, и не так ненавидел. Даже наоборот. Разобьет коленку — бегом к маме, обидели там или что — тоже к маме или Фриду.

Ненавидеть он это начал, когда ему пришлось пойти работать на консервный завод.

Каждое утро он пересекал заводской двор — от сквера к цехам, и каждое утро какая-нибудь женщина говорила ему вслед: «Бедняжка… Такой малыш…» Сначала его сердило только то, что они говорят о нем, как будто его самого здесь нет. Раз он маленький — чего с ним церемониться? А потом он стал сердиться на то, что за этими словами подразумевалось: мол, маленький, всех-то дел ему положенных — в кубики играть….. Подумаешь, маленький, — говорил он сам себе, — что я, слабак, что ли? И научился за день делать полную взрослую норму, чего и тетки-то эти не все добивались. Давалось это тяжело, к концу смены у него начинало плыть перед глазами, а ночами снились бесконечные кнопки и хлопанье печати — хлоп, хлоп, хлоп. Это была его работа — ставить печать со сроком годности на свеженаклеенные этикетки. Вроде ничего сложного, но банки мчались по конвейеру таким потоком, что у человека непривычного при их виде начинала кружиться голова. Клей был еще свежий, этикетки скользили под руками. Вальди наловчился зажимать банку коленями и только думал: «Мне бы побольше ладони… Мне бы такие руки, как у Фрида.»

Днем он работал, всегда голодный, на заводе давали только обед — сероватая юшка, в которой плавают редкие капустины. Вечером мама собирала на стол, ели всегда при закрытых шторах, потому что мама прятала за балкой банку с медом, это было преступлением. Оккупанты потребовали в первый день снести все припасы на площадь и забрали почти все, что можно было забрать. Из дома Вальди забрали купленное впрок зерно, два мешка с картошкой, консервы, вяленое мясо, еще всякую снедь. Ходили из дома в дом, в каждом доме устраивали обыск, забирали деньги, драгоценности, забрали мамино бриллиантовое колечко, которое она носила не снимая — подарок Вальдиного папы. Папу Вальди не помнил, но мама и Фред рассказывали о нем много и наперебой, и у Вальди иногда слезы навертывались на глаза, но не от горя, а как-то наоборот, оттого, что они так хорошо о нем рассказывали. Фрид был лучшим папиным другом, еще со школы, и помнил папу таким, какой Вальди был сейчас, знал такое, чего даже мама не знала, и Вальди жадно впитывал эти рассказы и сравнивал себя — и папу. Когда Фрид рассказал ему, что папа в 10 лет вытаскивал зимой из проруби котенка, Вальди пошел, залез в ледяную октябрьскую воду и простоял в ней полчаса, чуть не потерял сознание, а то бы наверняка утонул. Потом он долго болел и едва не умер. Мама, к его вящему удивлению, совершенно его не ругала, только сказала: «Не бойся, ты очень похож на папу», — и Вальди был ей благодарен. Иногда он ловил себя на том, что ему хочется быть похожим и на Фрида, что он пытается ходить, как Фрид, и, как Фрид, постукивает пальцем по среднему пальцу левой руки. У Фрида на этом пальце был перстень, у Вальди, конечно, никакого перстня не было, но он все равно так делал.

Они ели мокрый, вязкий хлеб, и намазывали на него мед- для вкуса, как говорила мама, тоненько-тоненько. Однажды Вальди спросил: «А что будет, когда мы съедим мед?» Мама беспомощно посмотрела на Фрида, а Фрид сказал: «Появится что-нибудь другое», но Вальди понял, что спросил что-то, чего спрашивать не надо, и больше никогда не спрашивал о еде. Меда, кстати, оставалось совсем немного.

Когда война только началась, Вальди и другие дети умирали от любопытства. Они слушали радиосводки, смотрели телевизор, а потом шли и дотемна играли в войну, и звонкие детские голоса выкрикивали: «Бах! Бах! Тра-та-та-та-та-та-та!». Когда пришли оккупанты, взрослые перестали пускать детей играть на улицу. Ходить друг к другу было никак — Вальди заканчивал смену в 7, а в 7:30 начинался комендантский час, — только успеть добежать до дому. Телевизор при обыске забрали, на площади поставили столб, который глушил радио каким-то жутким улюлюканьем. Забрали даже Вальдиного робота, а какой-то офицер взял большого плюшевого зайца. Вальди не плакал, а стоял насупившись, сложа руки на груди, и смотрел, как чужие люди в пятнистой одежде хозяйничают в его комнате. Когда офицер взял зайца, Вальди аж рот открыл — офицер вдруг улыбнулся зайцу, и его лицо стало очень добрым. Он погладил зайца по голове, но тут Вальди шевельнулся, и офицер снова стал угрюм — как лампочку погасили. Вальди потом сказал маме: «Я знаю, он думал о каком-нибудь другом мальчике. У них есть дети?» — «Есть, к сожалению», — сказала мама, и Вальди смутно понимал, почему «к сожалению», но до конца понимать боялся.

Играть было не с кем, можно было только рисовать или смотреть в окно. Бумаги не было, и мама разрешила Вальди рисовать на стенах. Сначала он рисовал целыми днями, он еще не работал тогда, и все стены в комнате покрылись пиратами и солдатами. Потом, когда фломастеры кончились, он стал мучительно скучать, но долго это не продлилось, так, пару дней, потому что оккупанты установили «возрастную норму», и Вальди и большая часть его друзей пошли на завод.

Осенью должны были идти в школу, Вальди перешел в четвертый класс, но школу не разрешили, и Вальди продолжал ходить на завод шесть раз в неделю. Один раз к нему попала по конвейеру кривая банка — она была похожа на хитрую улыбающуюся морду, большая царапина на боку была как рот. Вальди стал придумывать страну веселых банок, и тут его осенила мысль, да такая, что он даже перестал работать на секунду. Несколько банок проехали мимо по конвейеру, и надзиратель подскочил и дал ему подзатыльник, обругав на чужом языке. Вальди поспешно принялся наверстывать упущенное, но думами был далеко. Он даже не замечал, как работал, и с удивлением услышал гудок — конец смены. К этому моменту он уже был королем Валдении.

Это была громадная страна, больше родного Серена, в ней жили сто человек, не меньше. Вальди вспомнил старую сказку о пряничном домике, и в Валдении все дома стали пряничными. Люди ели, просто отламывая куски от стен, а стены тут же выращивали на этом месте новый свежий пряник. Там текла молочная река-кисельные берега, и все приходили вечером на берег и ели кисель, запивая молоком. Там повсюду были разбросаны консервы в банках, и никто не следил, уносишь ли ты их домой.

Вальди засыпал очень быстро, а спал тяжело. Всю ночь ему снилась какая-то чушь, наутро он ничего не помнил, но просыпался разбитым и заплаканным. Сейчас ему снилась зима, он бежал ночью по незнакомому городу, от холода и усталости все тело ныло, холодный воздух резал легкие. Он бежал уже очень долго, может, триста лет, и ему было уже совсем близко, вот сейчас за угол. Оттуда здесь подворотня? Здесь никогда не было подворотни, он точно это помнил. Вальди страшно: неужели он заблудился? Мешкать нельзя, и он вбегает в подворотню, и первый же его шаг отдается страшным грохотом под пропахшими мочой сводами. Бум-бум-бум-бум!

Бум! Бум! Вальди рывком сел в постели и сморщился от боли в виске. Грохотали в дверь, он слышал испуганные голоса мамы и Фрида, потом щелкнул замок, и до Вальди донеся голос толстого Рауля, торговца, державшего в поселке лавку. Говорили, что, когда пришли оккупанты, Рауль говорил им, у кого что можно отобрать. Вальди не очень верил, Рауль всегда улыбался и угощал Вальди в лавке, правда, Вальди очень этого не любил.

Он сунул ноги в старые тапки Фрида, которые Фриду были больше не нужны, и побежал в коридор. В дверях действительно стоял Рауль, за спиной у него раскачивались тени двух оккупантов.

— Через пять минут быть на площади. Всем. — сказал Рауль, развернулся и ушел, как будто видел их в первый раз.

На площади собиралась толпа, которую оккупанты строили в кольцо вокруг маленького фонтана, засыпанного снегом. Вальди, топая валенками, шел рядом с Фридом и думал: вот у меня мерзнут руки даже сквозь рукавицы, и я тру их одну о другую. Что, если у Фрида тоже мерзнут руки? Тут ему стало так жалко Фрида, что он чуть не заплакал. Вот бы у человека заново вырастали ноги, — подумал он. С этого момента дела в Вальдении обстояли именно так.

Ждали долго, Вальди чувствовал, что его ноги просто промерзают, он так себе и представлял — как они превращаются в ледышки, сначала ступни, потом выше, выше… он представил себе, как у него будет промерзать голова, сначала заледенеет подбородок, потом губы… Тут он подумал, как глаза превратятся в две серые ледышки, и ему стало страшно. Он попытался думать о чем-нибудь другом, но все время представлял себе, как у него промерзают глаза, и от ужаса его бросало в пот на морозе.

Кольцо людей стояло молча, в середине стояли несколько оккупантов с винтовками, тоже плотным кольцом, спиной друг к другу. Изредка где-то в морозном воздухе повисал плач ребенка шиканье матери. Внезапно раздался звонкий, громкий лай, такой неожиданный, что оба кольца вздрогнули и зашелестели, каждое на своем языке. Большой лохматый пес Вессеров прибежал на площадь от их дома и теперь радостно тявкал, пританцовывая перед хозяином. Господин Вессер шепотом ругал его, повторяя: «Тихо, тихо! Сидеть, Паг, сидеть!», и косясь на оккупантов. Один из людей с винтовками медленно повернулся, аккуратно — так Фрид целился в тарелочку в тире — навел мушку, грохот, и Паг лежит, спокойный, темной точкой с тонюсеньким красным хвостиком между двумя кольцами людей, как на картинке в учебнике математики. Кто-то закричал, и Вальди понял с удивлением, что кричит мама. Толстяк в кольце посередине медленно перевел дуло в направлении мамы, лениво так и неспешно, давая понять, что вот прямо сейчас он, конечно, не выстрелит, но и ждать долго не будет. Вальди даже не понял, что произошло за этим, но почему-то он стоял перед мамой одной рукой cхватившись из-за всех сил за ее рукав, а другой зажимая ей рот. Мама cхватила его и изо всей силы прижала к себе, так, что холод металлических пуговиц ее шубки проник сквозь плотное вязание шапки Вальди в висок. Оккупант движением дула показал — стань, мол, на место. Мама за руку оттащила Вальди на место и так стояла, не выпуская его руки и глядя на утоптанный снег.

Внезапно в том месте, где на площадь выходила улица Лотта, произошло какое-то движение. Растолкав стоящих винтовками, на площадь вышли двое, за ними с заплывшим багрянцем глазом шел мэр и еще двое людей. Одного Вальди знал — его звали Дутер Лаграсс, до войны Фрид ходил играть с этим человеком на бильярде, они и Вальди тоже учили, у него неплохо получалось. Второго Вальди по имени не знал, но часто видел возле мэрии садящимся в автомобиль. Автомобиль был самый новый в их городе, черный и блестящий, как ботинок. Замыкали шествие еще два оккупанта и Рауль.

Мэра и двух других подтолкнули дулами, и они спустились на покрытое снегом мелкое дно фонтана. Эти трое стояли боком в Вальди, он видит только Дуттера, утиравшего рукавицей разбитый нос, и оттопырившийся на толстом животе мера подол пальто. Один из оккупантов, человек с короткой седой бородкой и усталым лицом, видимо, офицер, подозвaл к себе Рауля и брезгливо что-то говорил, помогая себе жестами, и Вальди успел удивиться — откуда же торговец знает их язык? Потом офицер сгреб Рауля за воротник и коротко что-то спросил, Рауль затряс головой, — мол, да, да, офицер его отпустил. Рауль стал перед фонтаном и сказал скороговоркой, глядя куда-то поверх голов стоящих:

— Эти люди замышляли бунт против власти поэтому они заслуживают смерти достаточно подозрений на кого-нибудь и его ждет та же участь эти люди будут сейчас расстреляны Дальше все происходило очень спокойно. Четверо с винтовками выстроились, стрельнули, трое в бассейне упали.

Ночью Вальди был в Вальдении, пил, ел и не думал ни о чем. Он наслаждался мыслю, что здесь никогда не произойдет, просто НЕ МОЖЕТ произойти ничего плохого. Он придумал себе подругу, очень красивую девочку по имени Мая, которая никогда не боялась жуков и хорошо лазила по деревьям. Теперь ему было, с кем поговорить (мама и Фрид, почему-то понимал Вальди, не лучшие варианты), и он говорил с Маeй на ночь, пока не засыпал. Теперь ему не снились кошмары, а снилась его страна, его новые друзья и Мая. Ему стало еще труднее просыпаться, он не хотел уходить теперь от своих снов, ему каждый раз казалось, что когда его будят утром, кусочек его сердца остается там, в его стране. Он стал раздражителен, в любую свободную минуту забивался в угол и становился властителем своей страны.

После расстрела заговорщиков на заводе повысили норму, очень сильно, и ввели правило: никто не уходит, не выполнив норму. Люди падали у станков. Вальди плелся домой и падал на кровать, уже закрыв глаза. Он уходил засветло, и поэтому совершенно не видел маму и Фрида. Иногда он не видел их по нескольку дней подряд. Впрочем, это не очень волновало его. Со дня расстрела он обнес границы Вальдерии стеной высотой 300 метров, и теперь оккупанты были ему нипочем. Он установил закон, по которому консервы росли на деревьях и падали на землю сами. Он завел себе волшебную собаку, и каждый, кто пытался хотя бы тронуть ее, или Вальди, или Майю, хоть пальцем, сразу умирал. Он пошел в горы (внутри стены) и принес себе волшебную шубу, в которой всегда, даже на самом лютом морозе, было тепло-тепло (потом, вспомнив и застыдившись, он принес такие же шубы, длинную — маме и короткую — Фриду). Его мир становился прекраснее с каждым днем.

В один из выходных, когда Вальди, проспав почти до вечера, выполз на кухню и повернулись к нему, и Вальди понял, что речь идет о нем. Он вопросительно склонил голову и смотрел на взрослых.

Фрид посмотрел на маму, мама смотрела в стол, и тогда Фрид сделал Вальди движение рукой, — подойди, мол, сядь, — и у казал себе на колено. Вальди преодолел страх, сел на правую культю и обнял Фрида за шею.

Если бы так не мерзли руки, думал Вальди, и ноги тоже, я бы верил, что все это кончится благополучно. Каждый раз, когда под его локтями или коленями хрустел снег, он замирал в панике и зажмуривал глаза, ожидая выстрела. Ползший за ним Жерар каждый раз беззвучно шипел и толкал его кулаком в зад, но Вальди ничего не мог с собой поделать, как будто члены его оледеневали в эти моменты и глаза его закрывались сами собой. Господи, подумал Вальди, ну ты и трусло, а если бы тебе пришлось вести в бой свою армию, далек б ты ее привел?! У Вальдении был уже пару месяцев серьезный враг, другая страна, откуда в Вальдению пытались прийти оккупанты. Эта фантазия захватила Вальди, он полз вперед, и Мая была рядом с ним, вперед! — кричал он своим солдатам, а навстречу им ползли оккупанты, они доползли до середины поля боя, Вальди и генерал оккупантов встали с колен, подошли друг к другу и сказали хором: «Раз, два, три, начали!». Потом все вскочили и бросились друг на друга, каждый вальденец дрался с неприятелем не на жизнь, а на смерть, но тех было больше, и храбрые воины Вальди начали отступать. Вперед! — закричал Вальди из последних, сил, и тут затрещали автоматы, кто-то кубарем налетел на него сзади, смел с ног, Вальди понял, что что-то ужасное произошло, и помчался бешеными скачками, как заяц, вслед за проваливающимся в снег по пояс Жераром, вперед, вперед, к начинающемуся сразу за дорогой темному забору леса. Автоматы продолжали стрекотать, и они мчались уже между деревьев, рушащих на них охапки снега, снег попадал за воротник, таял и тут же начинал замерзать на воротнике, и Вальди все как-то не мог понять, что происходит, не мог понять, фантазирует о Вальдении, или Вальдения ему снится. Так или иначе, он бы уже хотел проснуться или подумать о чем-нибудь другом, но что-то ему мешало, Жерар ему мешал, Жерара не должно было быть в Вальдении, не так уж они дружны, откуда же тут Жерар? Они лежали среди запорошенного подлеска, лицом в снег, выстрелы прекратились, и тут Вальди вспомнил с ужасом, что это все наяву, что у него зашита в подол бумажка, что они с Жераром должны были выйти на другую сторону леса, к городу. «Козел, — сказал Жерар, — козел, чего ты заорал, козел, они ж нас убить могли!!!» «Че орешь, козел? — рявкнул Вальди, что я сделал тебе?» «Да ты же, шизнулся? — засипел Жерар, и его крошечное личико перекосилось в гримасе ненависти, которой его детский язык не умел выразить словами, — ты чего заорал «Вперед», козел, а?» «Вперед?» — спросил Вальди, постепенно понимая и чувствуя, как его бросает в жар на морозе. «Вперед, назад, козел! — прошипел Жерар, — поползли вперед, по-быстрому, псих ненормальный!» Они ползли сначала на четвереньках, потом потихоньку выпрямились и стали продвигаться трусцой, и у Вальди все время было странное чувство, что это не проиcходит с ним на самом деле, а только кажется, как в полусне. Вдруг он почувствовал мучительную потребность проверить, что же с ним проиcходит. «Стой», — вдруг сказал он. Жерар, перелезавший впереди через поваленный ствол, повернул к нему испачканное и разгоряченное лицо. «Я король Вальдении» — сказал Вальди, не очень-то понимая, зачем. Жерар посмотрел на него, отвернулся, слез с преграды, на которой сидел верхом, и стал пробираться дальше, встревоженный и неудовлетворенный. Внезапно Жерар остановился, подождал, пока Вальди пробрался сквозь кусты и стал, пыхтя, около него, и стал стягивать с себя полушубок. «Снимай свой, — сказал он Вальди, — махаемся». «Ты че, сдурел?» — возмутился Вальди. Жерар cхватил его за воротник и попытался стащить полушубок силой. «Да ты че, одурел?!» — забыв обо всем, заорал Вальди. «Давай сюда, козел, ты сбежишь еще со страху, а письмо у тебя, понял? Давай сюда!!» — завопил в ответ Жерар. Вальди от ярости забыл и о Вальдении, и об осторожности, и обо всем остальном, и бросился вперед, на обидчика, загребая обеими руками, но Жерар смотрел не на него, Жерар смотрел вверх, мимо его левого плеча, и Вальди успел этому удивиться за миг до того, как какая-то враждебная сила крепко взяла его тело в тиски и подняла в воздух, дохнув в затылок дымом и пивным перегаром.

В эту ночь Вальди понял очень многое. Наверное, он понял совсем не то, что ему казалось, а что-то гораздо более глубокое и тяжкое, но это понимание было еще спрятано от него самого. Он не спал — болела нижняя губа, офицер во время допроса ударил его по лицу, не во время даже, а первым делом, как только Вальди ввели, этот офицер быстро подошел и ударил его наотмашь по лицу, губа приобрела металлический вкус. Ничего другого Вальди и не понял, и не запомнил — он был далеко, он осознавал вещи, большие, чем эта комната, и чем мама, и губа, и письмо, которое ему читали вслух — то письмо, которое он нес на себе, он даже не спросил себя, как они его все-таки нашли. Он не слышал того, что у него спрашивали, и не слышал, как на него топали ногами, и не слышал о том, что его расстреляют завтра утром.

Он соображал, лихорадочно и поспешно, и за час допроса в Валдении прошел год. Он выяснил, что против него замышляли заговор, и расстрелял 100 заговорщиков на Мармеладной площади, в Фисташковом фонтане. Он обнес кисельные берега колючей проволокой и стал выдавать пайки всем жителям Валдении. Мая исчезла из Валдении. Когда в 4 часа утра подошедший отряд армии занял лесной штаб оккупантов, расстрелял штабистов и привез их, его и Жерара, обратно в освобожденный город — Вальди не знал об этом: 300 человек строили посреди Валдена шоколадный завод, и он надзирал за ними. Когда мама, плача, схватила Вальди в охапку и прижимала к покрытому инеем воротнику старой шубки, Вальди тоже плакал от счастья: он придумал шапку-невидимку и был теперь в безопасности.