Весной 99-го года по телевизору крутили первый клип мало кому еще знакомой певицы Земфиры – ее лица в нем не было видно, но ее надрывный голос уже готов был зазвучать в полную силу на территории от Владивостока до Калининграда. Весной 99-го из Петербурга прибывали кассеты с первым альбомом смешной и непонятной группы “Ленинград”, а пьющие столичные интеллигенты придумали просветительские распивочные, где можно было бы заседать в своем кругу. Весной 99-го страна оправлялась от дефолта – появлялись новые журналы и радиостанции, русский интернет из закрытой секты превращался в полноценное информационное поле. Весной 99-го президент отправил в отставку правительство Примакова, а петербургский разведчик с незапоминающимся лицом и смешной фамилией Путин был назначен секретарем Совета безопасности РФ. Весной 99-го в просторном концертном зале Центрального дома художника играла Ольга Арефьева – у нее тоже дела шли в гору; людям, стоявшим на сцене, и людям, смотревшим на сцену, наверняка казалось, что и для них наступают новые времена. В какой-то момент к микрофону вдруг вышла Умка (тогда как раз начавшая выпускать компакт-диски – тоже, в общем, веха) и сообщила публике две новости. Первая: повесился Евгений Чичерин, он же Чича, пермский вольный художник, лидер группы “Хмели-сунели”, игравшей блажной и щедрый фолк-рок. Вторая: в Москву привезен Александр Литвинов, он же Веня Дркин, лихой украинский блондин, светлейший князь русского бард-рока, – привезен в коме, на последней стадии рака крови, привезен, как выяснилось несколько недель спустя, умирать.
Весной 99-го в России и вправду наступала новая эпоха – но почти никому из тех, на кого тем вечером обрушились эти два катастрофических известия, в ней места не нашлось.
Веня Дркин – пожалуй, самый странный герой этой книги. Другие нарекали себя звучными именами, наносили на тело эзотерические символы, творили из музыки ритуал – он назвался дурашливым, почти подростковым псевдонимом и сочинял сказки о волшебной любви сельских леди и джентльменов. Другие кромсали железо, крушили мелодии электричеством, зазубривали звук до обжигающей остроты – он переиначивал танго и Вертинского, пестовал акустику. Другие ревели, стонали, кричали – он пел гласно, чисто и весело. Другие принимали на себя удары веществ и отправляли сознание в опасные путешествия – самым большим его прегрешением против здоровья был алкоголь, да и то являлся не столько манией, сколько неизбежностью. Другие были воплощением всех жестоких противоречий эпохи – Веня Дркин стал ее жертвой.
Он наследовал одновременно Гребенщикову и Аркадию Северному, он играючи брал на вооружение самые пошлые жанры – и делал их смешными и новорожденными, он придал смысл всей бесконечной суете, творящейся на пересечении КСП и русского рока, он придумал альтернативный шансон за несколько лет до того, как эту музыку назвали своими словами и пустили в тираж. Из него – это даже по записям заметно – хлестал могущественный и неприкаянный восторг созидания, даже в самых смертельных его вещах билась неуемная жажда жизни, его вздорная радость самонадеянно шла наперекор условиям, в которых он вынужден был петь и писать. Он стучался во все двери – ему открыли только тогда, когда он умирал на пороге.
История Дркина – история трагического несовпадения с эпохой.
* * *
Донбасс – это 140 миллиардов тонн угля, залегающих в толще почвы, дымящие фабрики и глубокие шахты, это место, на котором цепная реакция распада СССР прошлась самым жесточайшим образом (из 2014 года последствия этой реакции чувствуются особенно хорошо). Прежде отсюда рапортовали об ударниках труда – в конце 80-х здесь начались забастовки, прежде здесь гордились единством советских народов – теперь эти связи начали стремительно, с кровью рваться. Именно здесь в шахтерском городке Свердловске родился, учился и женился Александр Литвинов – тогда еще никакой не Веня Дркин, а попросту Дрантя, веселый хиппи-оборванец с гитарой. Именно здесь он начал петь и писать – и чудовищный исторический разлом, который оказался глубже любых угольных шахт, пришелся на самый знаменательный период его юности. Веня Дркин выдумал свою музыку в пограничное время – и в пограничном пространстве.
Полина Литвинова
Он начал творить еще в школе. Но у него же папа был директор школы, причем такой ортодоксальный коммунист старой закалки, – и Дрантя должен был быть отличником и пай-мальчиком. И вот он был пай-мальчиком, а в институте – ну не знаю, может быть, крышу снесло от свободы? Там-то его и поперло.
Юрий Рыданский
Мы познакомились в конце 80-х. Я как раз бросил институт, а он, наоборот, вернулся из армии и восстановился, но были общие знакомые, и мы подружились – на почве, естественно, музыки. Гитары, ночные посиделки на крыше с огромным количеством чая (алкоголь у нас почему-то тогда был не в чести) – ну и, разумеется, творчество. В основном все старались модное в то время “Кино” побренчать, в лучшем случае Гребенщикова. А Дрантя писал свое. Таких было немного, и это было очень интересно.
Полина Литвинова
Он приехал в Донецк, в первые дни бегал с ватно-марлевой повязкой по улицам, делал разминку. А когда появилась компания, они начали пить-гулять – и все стало совсем по-другому. Мне кажется, что он был волшебным внутри ребенком с самого детства, а в Донецке… Знаешь, как бывает: гусеница – куколка – бабочка. Вот в Донецке он стал окукливаться. У них подобралась компания молодых-отчаянных-влюбленных, и они были как бы семьей. Там все было очень бурно и страстно. В результате он вылетел из института, перевелся на заочный и уехал в Мироновку.
Юрий Рыданский
Мироновка – это как раз посередине между Луганском и Донецком. Поселок энергетиков, высоток немного, в основном частный сектор, глухомань дикая. И вот приехал туда Дрантя, у него жила там бабушка. Взял гитару, вышел босиком на центральную площадь перед Домом культуры и сказал: “А вот это, ребята, рок-н-ролл”. И слабал несколько вещей. И с тех пор за ним гурьба народу ходила: “А спой нам еще, а давай дружить, а как это называется”. То есть Дрантя объединил половину местной молодежи под флагом русского рок-н-ролла. Пусть звучит пафосно, но это так.
Полина Литвинова
Дрантя год отсиживался в Мироновке, работал каким-то водителем, но вся эта тусовка его не оставила: они постоянно приезжали туда всем скопом, гуляли, пили. Там заканчивался этот процесс окукливания; я думаю, это для него было самое волшебное творческое время, потому что там начинает появляться первая сказка. Очень большая, очень красивая, про любовь, из нее песни “На Ивана Купала”, “Матушка игуменья”. Но папа его очень сильно был заморочен тем, чтобы Дрантя был обычный и хороший. Это очень серьезный и глубокий внутренний конфликт – до сих пор Михаил Федорович пытается озвучить этот образ благополучного ребенка, который сошел с правильных рельс. Видимо, родители как-то поднажали, и в результате Дрантю просто перевели из Донецкого политеха к нам, в Луганский сельхозинститут.
Юрий Рыданский
Что такое Донбасс? Две области, Донецкая и Луганская. Восемь миллионов населения. Концентрация городов – на каждые 20–30 километров, между некоторыми вообще прямой дороги нет. Плюс места обучения – Донецк, потом Луганск, масса людей, сконцентрированных между двумя городами. Сам путь из Луганска в Донецк мог занимать неделю.
Сергей “Фил” Белов
Я учился в Луганске в сельхозинституте, и на каком-то курсе в нашей группе появился такой паренечек. Я в принципе человек закрытый, но постепенно музыка пошла, столовались вместе, выпивали – ну, как это обычно бывает. И потом уже вместе ходили в институт, потому что жили на одном этаже. Он, помню, выходил всегда из комнаты и кричал: “Love!” То есть последний слог моей фамилии – получалась такая игра слов.
Дрантя выделялся, конечно, но никакого осмысленного впечатления у меня тогда не было – ну, живем, ну, пишет. Там же все творческие личности были, они там на пару сказки с Рыданским сочиняли, и так далее.
Юрий Рыданский
В Луганске собралась компания, которая решила, что одной гитары мало, – взяли баян, еще что-то. Кстати, в первом составе активно использовались детские инструменты, потому что других попросту не было. И клавесин был детский, и барабаны пионерские.
Сергей “Фил” Белов
Первые песни он написал в армии, а в Луганске у него пошел продуктивный очень период. Он познакомился со мной, еще с некоторыми ребятами, мы начали вместе что-то делать – это называлось группа “Давай-давай”. Я тогда еще и сам по себе что-то ковырял, хотя музыкантом себя не считал и не считаю: ну, так, молодое увлечение, какое-то неосознанное желание вырваться из обыденности. А у Дранти оно, видимо, было осознанным – и рвалась душа в гораздо большей степени. Мы играли в три гитары плюс было еще что-то бонгоподобное и, кажется, баян. Среди песен, помню, была “Бубука”.
Юрий Рыданский
Как-то раз приезжаю я к нему в Луганский сельхозинститут, мы заходим в темный коридорчик, и он мне говорит: “Рыда, несколько новых песен”. Вот тогда-то, наверное, перелом и произошел, я понял, что он не просто студенческий бард, а звезда. Это была “Бубука”, “Тибибо”… Я говорю: “Др, это не хуже, чем Гребенщиков”. Он говорит: “Наверное, это лучше, чем Гребенщиков”. И с этой фразы все как-то стало понятно.
Алес Валединский
Я был в свое время поражен вот чем. Мне как-то попала его тетрадка ранняя, и там были самые первые тексты – ну настолько беспомощные! И в какой-то момент начинается: одно что-то, другое, а потом как пошло…По-моему, биограф Высоцкого, Новиков, говорил, что пример Высоцкого внушает ему надежду. Потому что Мандельштам как написал в начале: “И пустая клетка позади” – и все, больше ничего не скажешь, сразу задан такой уровень, который никогда уже ничем не превзойти. “Воронежские тетради” тоже гениальные – но ведь глупо говорить, что он вырос. А Высоцкий – он начал и дорос до “Райских яблок”. И в случае с Веней тоже было что-то подобное, мне кажется. Развитие. Хотя все-таки правильнее было бы сказался, что человек стучался – и вдруг открылся какой-то источник.
Владимир Кожекин
Дркин впитал весь конец 80-х – БГ, Цой и так далее. Но здесь же и Высоцкий, и Вертинский, которого он обожал. Это срез, сплав вообще всего, всей русской культуры. Он поначалу ведь дико вторичен был, до смешного. Как нечто такое великое сложился уже к самым последним записям, перед смертью: “Тае Зори” и все эти страшные песни типа “Дня Победы”. До того было можно разложить: вот это БГ, вот это Вертинский. Но это все не главное. Он был сильно больше материала, было видно, что это вырастет во что-то страшно грандиозное. Было слышно, как он интересовался музыкой – у него интересные гармонии, он пытался в какую-то джазовую сторону двигаться.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Раньше я, конечно, слушал что-то. Когда был в Донецке, пришла волна эта питерская: Цой, Шевчук… Засел, завис, восхитился, да. Но писать раньше начал все равно. И потом, это, по-моему, не столь интересно – слушать какую-то музыку ради восхищения ею и при этом писать свою и восхищаться своей музыкой. Интереса нет – ни к своей музыке, ни к чужой. Просто есть какой-то выход творческого начала и через музыку, и через рисунки, и вот вчера я в гриме был – это же так, знаешь: ну чего ж не нарисоваться? В общем, хочется какого-то алогизма в голове. Все это – творчество. И лучше всего писать. Петь – это уже физкультура для голоса, играть – тренировка для пальцев, а приятней всего – это писать, творить. Это шаманство, волшебство, это из разряда любви абсолютной.
(Из интервью, данного после концерта в Алчевске, 1998 год)
Юрий Рыданский
Конец 80-х – это пик русского рока, естественно, он нас и интересовал. Попса, само собой, отвергалась, тяжелая музыка, уже занявшая свою нишу, казалась бестолковым хрюканьем на фоне осмысленных текстов, красивых мелодий и всего остального, что в русском роке было. И весь наш круг чем-то таким занимался. Кто-то кому-то подражал – ну, Гребенщиков для нас был самый видный авторитет. Но нам и доступно было не все. Например, “Калинов мост”, альбом “Выворотень”, был куплен случайно на какой-то распродаже. Естественно, это всем сломало голову. Несколько песен под воздействием были написаны. А западное… Дрантя все-таки скорее поэт. Ну понятно, что все любили The Doors или там Dire Straits – это когда уже с Беловым была группа. Но тут влияние исключительно на таком уровне: смотри, как чуваки пилят, мы так тоже можем.
Сергей “Фил” Белов
Конечно, приходилось работать, хотя творчеством он занимался постоянно. А какая тогда работа? Ну, кооперативы всякие – помню, мы вместе на каких-то станках работали, пластик лили. Где-то строителем работал, потом какие-то крышечки для пузырьков делал – платили-то в любом случае копейки.
Юрий Рыданский
Был такой случай. Чан, барабанщик, и еще один наш общий друг подрядились сторожить склад с вином по соседству с общежитием. Мы туда месяц, наверное, ходили пить это вино, выпили несколько контейнеров. Прикол в том, что в конце концов этим ребятам выдали премию за то, что они не пропили вообще все. Ну и так далее.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Работал я очень много. В военизированной охране (мокрушником, с винтовкой ходил). Работал водителем, комбайнером. Работал художником в клубе. Работал слесарем на фермах крупного рогатого скота. Опять же сторожами еще какими-то… А! Учителем физики работал совсем недавно в средней школе… (Смеется.) Было и так.
(Из интервью Сергею Феклюнину для газеты “Троицкий вариант”, 1997 год)
Сергей “Фил” Белов
Если бы все складывалось по-другому, не было бы самих этих песен. Не было бы прогулок возле сельхоза, не было бы гуляний по ночному Луганску, не был бы трамвай так описан – “рельсы в небо, а роги в землю”. Не было бы этих безденежных бдений – такого бы точно не написалось никогда. Хотя и негативные факторы, конечно, были. В виде некачественного спирта, например.
* * *
Русский рок в начале 90-х, как мы уже сказали, потерял почву под ногами. Со странным явлением, именующимся “авторской песней”, все было иначе – оно не нуждалось ни в злободневной идеологии, ни в шоу-бизнесе, который явился по его душу лишь десятилетие спустя. По сути, весь механизм его существования исчерпывающе описывался самой аббревиатурой КСП – это был именно что “клуб”, в котором принципиально было ощущение свойскости, домашности, и именно что “самодеятельной” песни. КСП и в советские времена служил бытовому эскапизму – песни у костра и наивная туристическая романтика противостояли монолитной, предельно регламентированной официозной эстетике и давлению идеологем. В 90-х этот эскапизм пригодился не в меньшей степени: уход к природе (буквальный уход – с рюкзаком и гитарой под мышкой) был побегом от реальности, которая вдруг полностью изменила свое лицо и обнажила клыки; лыжи, стоявшие у печки, сулили куда большую стабильность и душевный покой. Рок-фестивали скукожились – фестивали авторской песни, напротив, расцвели: Грушинский уже собирал стотысячные толпы, но все еще сохранял чистоту жанра, практически каждый областной центр почитал за необходимость проведение слетов и собраний бардов – с творческими лабораториями, лауреатами и прочими атрибутами иерархий. В начале 90-х для человека, сочинявшего песни на акустической гитаре и желавшего, чтобы их услышали где-нибудь за пределами дружеских попоек, самым очевидным способом осуществить свои стремления было именно такое собрание, а отнюдь не отправка демо-записи на лейбл (тогда и слов таких в русском языке еще не было).
В 94-м году Александр Литвинов взял гитару и отправился в соседнюю российскую область на фестиваль “Оскольская лира”. Там же впервые появился Александр Непомнящий, там же раскрылось в полной мере московское объединение “32 августа” и именно там Дрантя превратился – впервые и навсегда – в Веню Дркина.
Полина Литвинова
В 93-м, когда мы все прогуливали, Дрантя опять был вынужден перевестись на заочный. Родственники его пристроили – на сей раз в поселок Новолуганка, который когда-то славился своим огромным свинокомплексом. Дранте даже дали участок земли и свинью, он ее откармливал. И работал на КРС (капитальном ремонте скважин. – Прим. авт.) слесарем. Вот там появились “Коперник”, “Рябина” и “Полине”. Всю зиму он там проработал, весну и лето. И это, конечно, жуткое дело, потому что – приходишь к ним, а эти слесари приносят уже с утра трехлитровую банку самогона. Причем не сорокаградусного. Впервые я у Дранти видела белую горячку тогда.
Сергей “Фил” Белов
После института он какое-то время работал пастухом. В свинарнике кем-то служил. Работал на животноводческом комбинате. Была реальная история: на городском празднике было соревнование по исполнению песен – он выиграл, и ему подарили живого поросенка. Уж не знаю, что он с ним потом сделал.
Полина Литвинова
Мы пытались жить на то, что он зарабатывал на стройке в Луганске. Но это был полуголодный образ жизни, мы не потянули, и я вернулась с ребенком в Свердловск. А там перспективы никакой, кроме как опять идти к папе в школу работать. Это заштатный город, город смерти. Все годы мы пытались оттуда уехать. Но в итоге Свердловск его догнал. Жить там нельзя, там люди умирают в сорок лет.
Сергей Гурьев
Уже после смерти Дркина я ездил к нему на родину, в город Свердловск Луганской области, на фестиваль его памяти. Он недалеко от российской границы и всегда был подключен к российскому водоснабжению. Когда Украина отделилась, какое-то время воду давали, а потом перестали. К моменту нашего приезда город много лет уже стоял без воды. Ее давали один раз в неделю на два часа – по воскресеньям, по-моему, – весь город об этом знал, все включали и набирали что могли. И чуть ли не единственный колодец находился прямо в центре города: я лично к нему ходил с ведрами, набирал и приносил в ту квартиру, в которой мы останавливались. Вот такой там был уровень жизни.
Полина Литвинова
Когда была первая “Лира”, я была беременная и просто-таки заставила его туда поехать. Помню, когда он первый раз вышел на сцену, он трясся – но уже и тогда был великолепен, уже был там лучшим, просто этого не понял. И вот там все началось, потому что все остальные ночи превратились в орание песен у костра с кучей народу вокруг. Впервые он нечто почувствовал там, а решил, что надо что-то делать, через год, когда приехал с Гран-при, с телевизором.
Игорь Бычков
Впервые я Дркина увидел на фестивале “Оскольская лира” в Старом Осколе. Там помимо традиционной авторской песни была мастерская рок-бардов, которой руководил Геннадий Жуков, и в рамках этой мастерской можно было демонстрировать какие-то экспериментальные вещи, которые не вписывались в рамки КСП. Я туда со своей группой “Алоэ” ездил с 91-го. И вот в 94-м возник и показал себя во всей красе некий Вениамин Дркин. Звали его Саша Литвинов, но он взял себе псевдоним, причем псевдоним был даже не его, а его товарища изначально, это, в общем-то, шутка была. Но выступил он настолько ярко, что имя менять уже было нельзя.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Я расскажу, откуда это “Веня Дркин” взялось. Есть у нас Рыда такой в Краснодоне. Рыда – это сказочник, душа. И когда-то шли мы к Белке на день рождения, а Рыда с Белкой не были знакомы. Я говорю: Рыда, мы сейчас зайдем всей толпой, а ты останься чуть сзади, дурака поваляешь. Дали ему в авоську бутылку водки и три цветочка. Зашли, поздравили, Белка радуется. Тут звонок в дверь. Она открывает. На пороге Рыда такой – извините, здесь живет Алла Сухотерина? Она – да, это я. Мы стоим, отмораживаемся, а Рыда говорит, мол, я из бюро добрых услуг горкома комсомола, Вениамин Дыркин, поздравляю вас с днем рождения. Мы начинаем подначивать: Белка, может, к столу человека пригласить, пусть водочки дерябнет. А Рыда – нет, я на работе, я не пью… ну разве что пятьдесят грамм. Кто-то уже подходит к Белке: гони его, на фиг он нам нужен. Ну и так далее.
А потом я поехал на “Оскольскую лиру” в 94-м году, и там сидела барышня аппаратного вида на входе, спрашивает: фамилия, имя, отчество, откуда прибыли? Я говорю – мэм, у вас тут так классно, к чему этот официоз? А она – что ты мне умничаешь тут, фамилия?! Ну и как-то что в голову взбрело, то и сказал: “Веня Дркин из Максютовки”. Так и объявили меня как Дркина. И все, прилипло, и теперь я уже и не знаю, как с этим быть.
(Из интервью в Алчевске)
Юрий Рыданский
Мы, наверное, последнее поколение хиппи. И естественно, были рваные штаны, дранье. И Дрантин однокурсник Боряк, который был из Винницы, то есть из дремучей Хохляндии, на свой лад произнес – “драння”. А мы уже адаптировали под Дрантю. Но что касается имени Веня Дркин – это уже другая история. У меня никогда серьезно до творчества не доходило, но какую-то часть жизнь это занимало. И в какой-то момент появился этот псевдоним – ну, чтобы перед девочками повыделываться. Потом, сильно потом был первый большой фестиваль Дранти – “Оскольская лира”. Тут нужно сказать, что он из учительской семьи, и родители его, наверное, последними узнали, что их сын звезда. А он понимал, что все эти его оскольские успехи выйдут в эфир – тогда даже Первый канал делал передачу. И первое, что ему пришло в голову, – назваться Веней Дркиным. Причем я тоже об этом узнал совершенно случайно – мне он не сказал, что поедет. Я, впрочем, на имя не претендую – я доволен уже тем, что был хоть как-то к этому причастен.
Владимир Кожекин
На “Лире” Гена Жуков его заметил и сказал – вау! Москва будет лежать! Но Москва как-то не легла. Поэтому все эти амбициозные движения – оставить жену, поехать, подзаработать денег, попытаться Москву покорить… Все это кончалось тем, что он мог устроиться только сторожем в театре “Перекресток”.
* * *
Дркин, статный блондин со звонким голосом, шутник и душа компании, был готовой звездой хоть сцены, хоть экрана – если бы эти звезды в тот момент были хоть кому-нибудь нужны. Механизмы так называемой раскрутки в России середины 90-х еще только создавались – и до самых низов в поисках будущих героев не удосуживался спуститься почти никто, забот и без того хватало. Происхождение Дркина сыграло с ним злую шутку. Он знал, что должен вырваться из постепенно поглощавшей его трясины нищеты, он знал, что у него есть на то все основания, как знали и все вокруг. Но новообразованная Российская Федерация тогда была государством еще более центростремительным, чем ныне. Единственным местом, куда стоило рваться, была Москва – а Москва не верила ни слезам, ни обезоруживающей донецкой улыбке. Первая атака Дркина захлебнулась и закончилась отступлением в Воронеж. Так начиналась его недолгая и безнадежная одиссея – одиссея, более всего похожая на приснопамятное путешествие из Москву в Петушки, только наш герой садился в электричку в обратном направлении.
Полина Литвинова
Тогда были дикие времена: никому не платили зарплату, мама ничего не получала, я работала в школе. То есть полгода у нас вообще не было денег. И еще свет отключали все время. И Денису было два года. Мы пили чай из веток, перемалывали картошку в мясорубке и делали лепешки. Когда я думала о его смерти, я поняла, что люди тонкие – они просто ломаются изнутри быстрее. И вот эта трещина – она началась как раз тогда, в Свердовске: с одной стороны, я с ребенком, неустроенная и вечно голодная, с другой – четкое понимание, что ему там нечего делать. Мы даже никогда не говорили на эту тему – он просто поехал, а я просто это приняла, других вариантов не было. Это было страшно тяжело.
Юрий Рыданский
“Детей кормить”. Это цитата – “детей кормить”. Дрантя первый из нас женился, у него у первого родился ребенок, и вот тогда точно было очень тяжело. Я однажды приехал домой, на Луганщину, зашел к Полине – а она просто сидела и плакала, потому что кормить семью не на что. Дрантя первый это все ощутил. И в Москву поехал и чтобы удовлетворить творческие нужды, и чтобы семью кормить.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
После “Лиры-96” я много работал – и шабашником на стройке, и всякое такое, а потом решил взять гитару и поехать в Москву. Терять было нечего. Я, приехав в Москву вечером, стал обзванивать тех, чьи у меня были телефоны, но ни до кого не дозвонился, негде было вписаться. Сунулся переночевать на вокзал – меня выгнали. Но были деньги и хватило ума купить билет до Питера (я ни разу не был в Питере) и нормально переночевать в поезде. Вот. Утром вышел в Питере, походил по городу, посмотрел жизнь Питера, дозвонился в Москву, договорился о вписке, купил билет обратно и вторую ночь тоже переночевал в поезде.
(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)
Игорь Бычков
Кто-то концерт Дранти в Осколе снимал, а потом пленка оказалась у меня, и я ее показал Вите Синякову, который тогда работал в “Рок-лаборатории” и нам помогал. Причем произошло это практически случайно – я просто перематывал кассету и заметил: “Ой, тут еще и Дркин есть! Посмотри, очень интересно”. Синякову понравилось – и после этого нам с Дром начали делать совместные концерты, и у нас завязалась дружба.
Полина Литвинова
Когда умер Курехин, в 96-м как раз, он тогда сорвался – как вожжа под хвост попала. Когда я слушала Дрантю, было ощущение, что не было для него вообще никаких важных фигур. Но когда Курехин умер – это сильно его потрясло. Он его воспринимал почти как родственника, как творческого родственника. Курехину ведь тоже всегда хотелось чего-то, чего еще никогда не было, чего никто не делал, он все время шел вперед. У Дранти было то же желание, очень сильное. И он уехал – мол, все, больше не могу. И начался самый трудный, очень короткий период – в 96-м он уехал, а уже в 97-м заболел. Период очень короткий, но очень плотный. Сначала “Перекресток”, потом Воронеж, концерты.
Ярослав Гребенюк
Весной 96-го от Комитета молодежной политики проводился конкурс бардовской песни. Как корреспондент газеты “Молодежные новости” я заявил в список участников Дрантю. Опоздал на начало, ищу глазами знакомых – Дрантя сидит в предпоследнем ряду с кучей болельщиков и небогатых спонсоров, из пластиковых бутылок льется вино, а мне говорят, что местные барды Дрантю в конкурс, где девочки поют “Солнышко лесное”, не взяли. И это было очень справедливо, потому что местные барды, с удовольствием исполнявшие песни Дранти, уже чувствовали: в Луганске появился классик. Он вышел на сцену (пустили вне конкурса) в домовязаном свитерке, в старых джинсах, слегка пьяный, довольный – и начал ворожить. По-моему, это был единственный человек в русско-украинском роке, у кого никогда не было проблем контакта с залом. Почему? Да просто потому, что он не знал о существовании подобных проблем. В зале музучилища сидело человек сто, но впечатление было, будто он взял стадион.
(Из статьи в газете “Луганчане”, 2004 год)
Юрий Рыданский
Главный лейтмотив у него был всегда именно такой: это же шедевры, их нужно нести людям. Уже в начале 90-х мы начали понимать, что русский рок и эта волна, связанная с выпуском Тропилло нескольких пластинок, – она наносная. “Кино” уважали, но оно как-то попсой отдавало. И поэтапно отметались наши кумиры. А Дрантя оставался. Помимо денег и славы хотелось попросту нести это в массы. Нам самим это было понятно: Дрантя, ты такой крутой – и ты сидишь в этой жопе?! Это должен слышать весь Советский Союз! Ему постоянно так все говорили. И, если бы он раньше поехал в Оскол, было бы лучше.
Владимир Кожекин
Он в Осколе встретил Веронику, которая из филармонии, все дела. Ну и возникла идея: так, все, нужен еще баян и ритмсекция – и сделаем продукт просто обалденный. И сделали.
Игорь Бычков
У нас уехала в Израиль скрипачка. А скрипка группе была нужна, под нее были написаны какие-то вещи. И мы ангажировали Веронику, но она, увы, не прижилась – музыканты очень ревновали из-за прежней скрипачки, никого не могли принять. Но главное, что она познакомилось с Дром, и они стали вместе играть. Поскольку Вероника – музыкант профессиональный, с образованием, то и уровень аранжировок стал более продуманный. Все партии писал Др сам, зато он уже понимал, что это сыграет человек, который знает как надо.
Вероника Беляева
Я ездила на фестиваль “Оскольская лира”. Ну и естественно, куча знакомых, все с гитарами – то там подыграть, то тут подыграть. Как-то раз, на второй или на третий год, Жуков говорит – пошли, будешь со мной играть. Я уже знала, что есть такой Веня Дркин, а тут он и сам на сцену выполз. А после этого подошел и говорит: давай, мол, тоже с тобой сыграем. Но в итоге он про меня забыл. Так и познакомились.
Потом приезжала к нам группа “Алоэ”. А у Бычкова как раз на носу был фестиваль, на котором им позарез надо было сыграть, и им нужна была скрипка. Я с ними поехала, мы сыграли, а после этого вписывались все вместе в одной квартире, и Дрантя туда же попал. После этого вроде созрела идея играть, но у меня была сессия, и я опять уехала. А в третий раз мы встретились уже совершенно случайно: я была в Харькове, билетов на Воронеж не было, и я поехала в Москву. И там был клуб “Перекресток” – я вообще ничего про него не знала, буквально с улицы зашла. И тут в этот “Перекресток” заходит случайно и Дрантя – такая встреча судьбоносная получилась. Мы тут же, вот буквально тут же, начали репетировать. И на следующий день у нас уже была программа минут на сорок, а после этого уже практически и не менялось ничего. Что шло, мы сразу сыграли, и после ничего не менялось, представляете?
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Месяц жил в театре “Перекресток”, присматривался, чинил двери им, подметал, короче, бред всякий. Потом меня вставили в программу, где мы пели вместе с Геной Жуковым на пару. Здоровски было. И вроде как с этого все началось. А потом мы с группой “Алоэ” приехали на московский рок-фестиваль в декабре. Я как бы просто с ними ходил, но пару клубов отыграл. Потом в Подмосковье ездили. Играли, деньги зарабатывали. Какие-то домушники были, даже вплоть до того, что за две бутылки портвейна. (Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рокн-роллер”, 1998 год)
Полина Литвинова
Он был очень гордый, но это не было заметно. Я только несколько раз в жизни видела, как эта гордость вылазила откуда-то, из каких-то дворянских корней. И в “Перекрестке” ему было очень тяжело. Он пытался выжить, он там чего-то убирал. Он об этом не любил рассказывать. О Воронеже рассказывал, потому что грело. А о Москве – нет, его там несколько раз плотно кидали. То есть, с одной стороны, он был гордый, с другой – ранимый, а с третьей – очень закрытый.
Валерий “Лерыч” Овсянников
Вероника приехала с “Лиры” и говорит, мол, появился такой Дркин. Тогда я о нем впервые услышал. И через три месяца привозит видеозапись концерта в “Перекрестке”. И все в Воронеже сразу офигели: вау, это что вообще? Впечатление произвело – ну пиздец, не то слово. С тех пор ничего такого впечатления и не производило, наверное.
Полина Литвинова
Воронеж его пригрел. Там его сразу полюбили очень плотно. И Дрантя впервые почувствовал себя не парнем, который “давай нальем, и пой”, а до этого всегда было так. То есть все понимали, что без Дранти будет скучно, но было вот так. А тут уже началось другое – уважение, восхищение. Какая-то отстраненность: есть он – и есть публика.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Дома концертов нет и популярности, собственно, тоже. Потому что, как это… Нет пророка в своем отечестве. Городишко настолько большой, что людей интересных много, но настолько маленький, что все эти интересные люди друг друга знают. И вот это маленькое кафе: все они мои песни знают. То есть это не популярность, просто мы знаем друг друга, и все. Причем, если бы я набрался наглости, подошел бы и сказал: “Чуваки, ну давайте я вам песню спою”, – они сказали бы: “Блин, чувак, ну что ты пристаешь, мы ж все твои песни уже знаем, сколько можно тут мозги парить своими песнями?” Это не популярность.
(Из интервью Сергею Феклюнину для газеты “Троицкий вариант”, 1997 год)
Петр Глухов
Он абсолютно знал себе цену. Дрантя в принципе понимал, что он где-то лучший. Он приехал на “Лиру” вообще из ниоткуда – эти тусовки домашние в Луганске ничего не давали: нет пророка в своем отечестве – ну да, все поют, пишут, все талантливые, наливай. Это даже на записях слышно: либо кто-то пьяным голосом подпевает не в тему, либо все стучат по чему-нибудь, либо песня прерывается… Когда он играл уже в Воронеже, в Москве – все сидели тише воды, никого не слышно, такое восхищенное молчание.
Анастасия Тюнина
Ему Воронеж понравился, он решил здесь осесть, в будущем привезти Полину с Денисом. Но сейчас я, конечно, понимаю, что вряд ли – ну какой он работник? Он только и умел что песни петь да, может быть, руками что-то делать по хозяйству: время от времени на него находили бытовые какие-то штуки, он начинал мыть полы или что-нибудь такое. Помню, я как-то прихожу, а он как раз со шваброй, моет полы и напевает при этом “Бразильскую страдальческую”. Как Золушка такая.
Петр Глухов
В 97-м Дрантя начал приезжать в Воронеж. Он начал собирать команду – была Вероника, потом нашелся Андрюша-баянист, где-то там же в институте искусств нашли басиста. Дранте сняли домик на Московском проспекте. И там было такое тусовочное место, все время приходили люди. Причем доходило до такого: кто-нибудь сидит, общается, потом уходит, и все друг у друга спрашивают: “А кто это?” А никто не знает.
Анастасия Тюнина
Через полгода после того, как я его впервые услышала, Дрантя сам приехал в Воронеж. Он тогда собирался играть здесь на фестивале, и для этого они специально сняли дом – очень дешево, потому что он был под снос, – для того чтобы можно было репетировать и соседей не смущать. И дом этот, естественно, стал центром тусовки – туда начали подтягиваться люди, сначала свои, потом уже вообще все. И вот там я с ним и познакомилась; естественно, пили, как это у нас бывает. Мы, считай, вместе жили в этом доме, большой толпой – такой сквот. Вплоть до того что когда люди с окрестных территорий прознали, что у нас есть Дркин, начали ходить паломники. Приходили девчонки в фенечках, хайратниках, маленькие, лет по семнадцать, и говорили с придыханием: “А Дркин здесь?” “Здесь”. – “И как он?!” – “Ну как… заходи, посмотри: спать не дает, бухает целыми днями…” Они заходили, он им, естественно, показывал две кассеты – в доме было ровно две видеокассеты, “Здравствуйте, я ваша тетя” и “Лики смерти”, – еще как-то развлекал.
Ольга Денисова
Была до безобразия смешная история. Мы поехали к Дранте в гости, он тогда жил на левом берегу в маленьком домике, – а он в тот же самый момент поехал к нам, разминулись по дороге. Ну, мы, не найдя его, вернулись обратно. А лил дождь – это где-то в начале осени было. Подходим к дому, а он свои джинсы замочил в луже. Не те, которые на нем были, конечно, а запасные, из рюкзака, ему надо было их срочно стирать. И, когда мы стали подниматься в квартиру, Дрантя и говорит: “Подождите, джинсы заберу – они у меня в луже тут стираются”. Вот одна из таких выходок, которые обычному человеку в голову не придут, – а в его исполнении это смотрелось абсолютно естественно.
Анастасия Тюнина
Лерыч и Дрантя обычно с утра, пожарив картошки – мы все-таки не опускались окончательно, мы ели, стирали, – в баночке литровой мешали “Анапу” с пивом и пили. Кроме них, все по разу попробовали хлебнуть, и все, оставили их в покое. А они это пили с утра до вечера и пребывали в блаженном состоянии. Был ужасный алкоголизм, пили просто зверски – при этом все умудрялись ходить на работы, на учебы, Дрантя пел…
Ольга Денисова
Есть такой критерий: верю – не верю. Вот с Дрантей было “верю” стопроцентное. Даже когда было видно, что это работа на публику. Жесты, мимика, манера говорить – везде был артистизм какой-то. Бывает, что человек всегда артист – и на сцене, и в туалете, и с семьей, и за этим уже сама личность теряется. Вот у Дранти этого вообще не было. Было в нем что-то такое – клоунское, может быть… Белый клоун – в этом смысле. Трагедия и комедия, жизнь и смерть – там все было на грани, на каком-то пересечении.
Анастасия Тюнина
Всем по утрам было тяжело, и какие-то мысли о здоровом образе жизни иногда в голову начинали приходить. И Дрантя мне как-то раз говорит: “Настя, я хочу по утрам обливаться холодной водой. Но я боюсь. Не могла бы ты меня облить?” Я отвечаю, мол, не вопрос. И вот раннее утро, часов восемь, мы выходим во двор, апрель месяц, снег еще лежит. Он мне выдал ведро и говорит: “Давай. Сейчас я разденусь – и давай”. Я чуть-чуть плеснула – он завизжал и убежал, и я бегала за ним по всему огороду, пытаясь облить. И вот он как раз тогда мне сказал: “Как же я тоже хочу маленький домик с видом на небо, а в небе – апрель”. Как раз был апрель месяц.
Валерий “Лерыч” Овсянников
На самом первом концерте в Воронеже провода паяли на ходу. У каких-то металлистов взяли аппарат, приходим, уже все пьяненькие, – саундчек. Тогда и слов-то таких толком не знали. Оп, а аппарат-то где? В общем, нашли аппарат в подвале, перетащили, по ходу провода поломались, во время выступления их паяли: два звукооператора лазили за пультом, лудили провода и так далее, звук то появлялся, то пропадал. Никогда больше такого не видел.
Игорь Бычков
Мы начали вместе ездить с концертами. А вся андеграундная жизнь на тот момент состояла из непредвиденных ситуаций. Например, на улице минус двадцать, а тебе негде ночевать. Как-то раз, в один из таких дней в Москве, Др привел меня в театр “Перекресток”. Мы там очень мило провели время. В частности, присутствовала усатая женщина, которая пела басом казацкие песни, причем очень редкие песни белых казаков.
Валерий “Лерыч” Овсянников
Деньги какие-то были, но их сейчас и деньгами-то назвать трудно, ну, так – выпить, закусить, что-то еще с кассет. Один раз в Харькове был концерт с Бычковым вместе, он такой хмурый выходит из зала… Мы ему: “Мы сейчас тебя добьем, знаешь что?” “Ну что?” – “Мы сегодня в два раза больше, чем ты, кассет продали!” Он такой: “Как это?!” “Мы две, а ты одну!” Так и ездили.
Владимир Кожекин
Не скажу, что резонанс был большой, тем более в Москве. В Москве и вовсе минимальный, на квартирнике человек тридцать было. В Воронеже зато поголовное фанатство. Поголовное фанатство в русской хипповой среде.
Петр Глухов
Вокруг были в основном хиппи. Это был уже конец системы, но она еще существовала. Были системные люди, длинные волосы еще были каким-то знаком, вызовом обществу, за них могли побить. Была тусовка. И для него самого это была вполне органичная среда. Хотя сам он стопом не ездил, например, и все время немножко был сам по себе.
Алес Валединский
Тут был такой момент. Допустим, играет Венька концерт в Обнинске, на афише написано: “Бард”, – ну и все, все рокеры не идут, потому что думают, что будет петь про костры и поляны. Приходят любители бардов и думают – ну что это такое? Другое дело, что с “Лирой” ему, конечно, повезло – там был именно стык жанров.
Александр Шульгин
Если говорить о том, где Веня был больше – в роке или… Я вообще считаю, что русского рока нет. А где он? Что называть русским роком? Либо это копирование и перевод западных вещей, либо наша родная песня, только под электрические гитары. Ну и где тут русский рок? А что касается Дркина, то он был поэтом с гитарой. По музыке он ведь достаточно прост, все формы на основе кварто-квинтового круга, на основе либо рок-н-ролльных мотивов, либо традиционных. Понятно, конечно, что были и более сложные вещи – любой человек, беря в руки гитару, в какой-то момент пытается сделать пять четвертей, или одиннадцать восьмых, или еще что-то. Но главное – что в основе. И я не могу сказать, что там какие-то сложные вещи. Веня мелодекламировал свои стихи, он все-таки не композитор, он поэт-актер, и группа его была таким музыкальным мини-театром.
Олег Пшеничный
Что вообще такое рок-н-ролл? Рок-н-ролл – это же изначально веселая, энергичная музыка. Музыка, под которую хочется танцевать. И то, что русские рокеры чистят себя под рок-н-роллом и при этом забывают, чем был этот рок-н-ролл, когда были Чак Берри и Литтл Ричард, и подменяют этот дух каким-то глумом, – это печально. А у Вени как раз были искры вот этого рок-н-ролла. Мне именно нравилось в нем то, что не был в этой рок-тусовке, был вне ее, и потому у него были свежие интонации.
Сергей Гурьев
Дркин, конечно, был очень органичной историей для Старого Оскола – такое пограничное явление между роком и авторской песней. А таким пограничным людям пробиваться сложнее: у рока есть своя инфраструктура, у авторской песни своя, а у пограничников… Ну, тоже какая-то есть, но она какая-то более замкнутая, менее очевидная, и для того, чтобы оттуда выбраться, надо по каким-то рельсам идти – или по авторским, или по рокерским. А Дркин так и оставался всю дорогу на границе.
Игорь Бычков
Ничего особенного на самом деле ему не хотелось. Там была очень тяжелая финансовая обстановка – и у него, и вообще. Я с ужасом сейчас вспоминаю – вокруг страна разваливается, а мы как идиоты ездим с контрабасом и играем какие-то концерты за копейки, даже сами в долг даем. У него же была семья, у него был ребенок, все, что ему нужно было, – нормально их обеспечивать. Не ахти какие претензии. При этом он понимал, что очень мало людей, с которыми он может разговаривать на равных – ну, как музыкант. Но в тот момент люди настолько были загружены собственным выживанием, что вся эта поэзия и искусство отошли на второй план вообще, мало кому это было нужно. И в этом смысле он был достаточно стойким человеком. Работу не останавливал никогда. Будет это приносить доход, не будет – это был уже второй вопрос.
* * *
От “Дркин-бэнда” – группы, которую Дркин собрал в Воронеже, – не осталось студийных записей. Только концертные – с гастролей в городах и весях, с выступлений в потертых советских залах с никчемной акустикой и вечно ломающейся техникой. На них множество помех, ошибок, лишних людей и звуков, по ним слышно, что группа плохо сыграна, – но слышно и то, что группа хорошо придумана. Трудно понять, откуда у провинциального барда взялся такой состав и такие аранжировки – со скрипкой, баяном и перкуссией, но без кабацких пошлостей, с реверансами в сторону цыганщины и кафешантана, но без перегибов. Дркин – скорее всего, неосознанно – взял на вооружение беспроигрышный штиль ресторанного шансона и переключил в нем этику с эстетикой, выстругал из низменных побасенок высокую комедию (и трагедию). Фактически он сделал то же, чем через полдюжины лет занялся “Хоронько-оркестр” с многочисленными приспешниками, а через дюжину – Петр Налич, только глубже, умнее, да и попросту талантливее.
Дркину вообще все давалось легко – и в то же время никогда не давалось по-настоящему. От него осталась масса записей, и, хотя почти ни одна не была сделана на должной аппаратуре, сейчас по ним слышно не только, чем могли бы стать эти песни, но и чем они в самом деле были (и остались). Он словно бы понимал, как мало у него времени, и потому использовал любую возможность зафиксировать себя на пленку. Что тут говорить, если, пожалуй, лучший его альбом, “Запись для дяди Коли”, сделан в шутку – в качестве болванки для слепого баяниста из подземного перехода в Воронеже.
Именно в этот период бедовых гастролей по провинциальным городам песни Дркина начинают обретать полноценную форму, блистать и сверкать, его, как он сам их называл, романсики, джазики и блюзики превращаются в романсы, джазы и блюзы – большую музыку, свободно вписывающуюся в большую традицию.
Игорь Бычков
Он всегда знал себе цену. К творчеству Др относился очень серьезно. За всеми песнями стоит очень большая работа – над словом, над музыкой, над всем. И в этой работе он находился постоянно – все, что его окружало, он пытался применить, перевести в поэтическую, музыкальную, художественную вещь.
Юрий Рыданский
Он очень долго бился, пытаясь выйти за рамки вот этого бард-бэнда. Аранжировщика какого-то пытался привлечь… Ну, понимал, что со звуком что-то надо делать. Но это ведь были не нынешние времена, когда даже я мог бы завалить его любыми сэмплами или компьютерными барабанами. Тогда ведь ничего не было, даже комбик нормальный найти было трудно – все паялось на ходу, и звук был ужасный.
Сергей “Фил” Белов
У него постоянно была идея изменить формат, собрать какое-то новое звучание. Притом что бэнд – ну, он по большому счету вырос из скрипки, дальше одно за одним. Потому что у него в принципе и джазовые какие-то периоды бывали, и народные. И потом, многое же было попросту материальными условиями вызвано. Вот барабанов не было, может быть, просто потому, что не получилось бы таскать с собой столько железа.
Петр Глухов
Одному под гитару Дранте скучно было. Ему хотелось делать шоу. Хотелось действа, чего-то ближе к театру. Под гитару было таланту тесно.
Вероника Беляева
Что такое “Запись для дяди Коли”? Шли мы как-то через переход около цирка, а там сидел дядечка такой в очочках – до сих пор не знаю, зачем он эти очки носил, для понту или правда слепой был. Играл он так себе, но как типаж Дранте очень нравился. И давай: так, все, пишем, надо кассету, чтобы человек понял, какой материал. Вечером сидели, обыкновенный магнитофон, включает: “Дядя Коля, сейчас это”. Почему дядя Коля?! Я до сих пор не знаю, как его на самом деле звали. Вот так примерно все и делалось.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Есть планы сделать достойную музыку. Ибо тем, кто в музыке понимает, ясно, что это не музыка, что я просто песни пою, а ребята их обыгрывают талантливо, музыканты они прекрасные, но музыка не концептуальная, мы над ней не задумывались, скажем так. А хочется музыку продумать, хочется сделать шоу… Скрипка будет живая, но надо бы пустить ее через компрессор, процессор, клавиши взять, кухню, бас. В деньги все упирается, очень тяжело, но по-старому играть просто надоело. Хочется работать, а это – просто зарядка для голоса. Неинтересно.
(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)
Валерий “Лерыч” Овсянников
Он, конечно, хотел необычного звучания группы. И от Вероники он всегда добивался, чтобы она больше импровизировала, а не по нотам играла. У нее же классическое образование, а когда тебе долбят все время, чтобы ты по нотам играл, с семи лет к батарее привязывают, трудно переучиваться. А Дрантя… Где-то Баха вставит, где-то чардаш. То он говорил, что хочет как у Тома Уэйтса, то эксперименты его интересовали, то хотел акустики максимально плотной. Мы как-то сидели вместе, и случайный знакомый поставил unplugged Сюзанны Веги – какой-то не очень известный, в районе 96-го года. И Дрантя говорит: мол, вот такого хотелось бы, но с ними пока не добьешься – в смысле, с его музыкантами. Он мыслил две программы – акустическую и электрическую, и в голове у него все было очень грамотно. Другое дело, что умения музыкантам недоставало. И он каждый концерт старался писать на видео и на аудио, потом сидел над ними. Мы подшучивали: “Ну что, фанатеешь?” “Нет, – говорит. – Работу над ошибками провожу”.
Вероника Беляева
Ему всегда хотелось хороших музыкантов. Потому что одно дело самореализоваться – вышел с гитарой и сыграл. А другое – когда есть кто-то рядом, кто тебя понимает, чувствует, чего тебе не хватает, чем можно помочь. Вот этого ему недоставало. Кто умел играть – не хотел, а кто хотел – не умел. Ни разу в жизни не было такого состава, какого он заслуживал. Потому после каждого концерта каждую ноту, где чего не так… Не то что даже разбирали, просто все расстраивались. И он в первую очередь. Потому что это мешало восприятию.
Валерий “Лерыч” Овсянников
В последнее время ему хотелось делать уже какие-то типа спектакли – по “Тае зори”, например. У него уже и сценарии были расписаны, ну это, как чередование сцен: то сидит бомж, что-то делает, то еще чего-то. “Тае зори” – это ведь тоже определенная бомбочка была бы, если бы он ее успел сделать как надо.
Александр Шульгин
Потенциал у него был колоссальный. Он легко бы мог переродиться, например, в писателя. Или найти себя вообще в какой-то другой отрасли. Поиск внутри был очень бурный. То есть я бы даже не сказал, что он музыкант. Вот, скажем, пианист, который всю жизнь на своем инструменте играет, – это музыкант. А такая яркая личность, как Веня, – она может по разным дорогам идти.
Вероника Беляева
Сколько бы он ни играл, ему все время чего-нибудь не хватало. Начинаешь что-нибудь придумывать, он говорит: “Класс! А давай еще вот это…” Я ему аккордеон из дома таскала, он пытался играть, потом Андрея этого нашли с баяном. Но ему хотелось другого звука – потоньше, пообъемнее, по-французски.
Петр Глухов
Весь 97-й, когда была вся эта беготня и разъезды, у него песни не писались толком. То есть, с одной стороны, концертная практика добавила отделки – песни заблестели, все классно, четко, акцентированно. Но в то же время, видимо, он истощался. До 96-го он бегал и каждому был готов петь, лишь бы слушали, это было на уровне физической потребности. А когда пошли концерты, это уже стало превращаться в работу.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Есть время собирать и время разбрасывать. Оно собиралось, собиралось, а потом – эх, шапку в снег, сказал: да поеду в Москву попою, может, понравится кому-нибудь. А когда начинаешь петь, пишется меньше. Вопросы в том, чтобы спрятаться от милиции, поехать туда-то, позвонить туда-то, голова забита какой-то бытовухой. Вот когда сидишь дома, когда у тебя все в порядке, когда голова свободна, особенно если работа хорошая – с ружьем ходить, охранять чего-нибудь или траву косить, дрова колоть… Ни о чем не думаешь, и волей-неволей начинаются какие-то завихрения – либо картинки рождаются, либо строчки какие-то. Тогда пишется. Сейчас, когда ездишь, поешь, строчки рождаются, но за блокнотом впадлу лазить, чтобы записывать, думаешь – да ладно, запомню. А потом, естественно, все забывается, и песен сейчас мало пока. Но они будут. Потенциально я чувствую, что будут. Причем это будет что-то другое. Потому что эти песни в большинстве своем старые, детские, сказочные. А сейчас думается уже о другом, и песни будут другого плана. Надеюсь, не хуже.
(Из интервью Сергею Феклюнину для газеты “Троицкий вариант”, 1997 год)
Сергей Гурьев
Первой песней, которую я услышал, была “Все будет хорошо” – и сразу стало ясно, что артист большой. У него был талант, который рос по всем возможным векторам: и интонирование, и мелодизм, и голос… Обычно ведь бывает, что люди лучше интонируют, когда у них музыка более лапидарная, и наоборот: людям более музыкальным не до интонирования, правильно бы мелодические линии оформить. А у Дркина одно с другим сочеталось, и это производило сильное впечатление. Причем это было абсолютно органичное сочетание: не то что человек выдрочился, а вот такой артист природного дара, как художник Зверев или Эрл Гарднер: талант есть, и все.
Петр Глухов
Он же еще очень крутой композитор на самом деле. Те темы, которые он выдавал при полном отсутствии музыкального образования, Вероника – которая с четырех лет занималась музыкой – местами не могла с ходу сыграть, ее клинило. Он совершенно свободно обращался с любыми размерами. “День Победы” – это одиннадцать восьмых, например, Вероника говорит, что она еще только одно такое произведение знает – Римского-Корсакова. У них в филармонии даже была считалочка под размер:
“Римский-Корсаков совсем с ума сошел”. Я озадачил людей расписывать ноты Дранти, они с ума сходят: семь восьмых, пять восьмых – в одной песне! При этом все слушается, как будто так и должно быть, нет никакой натужной сложности. И все это у Дранти было не случайно. Ну, бывают же самородки, которые интуитивно делают, а повторить уже не могут. Дрантя мог и повторить, и объяснить, и по долям, и медленно, и быстро.
Вероника Беляева
У него постепенно видно, как песни разворачиваются в соответствии с возможностями, – когда группа появилась, он уже по-другому стал писать. Плотнее фактура становилась, больше голосов, больше подголосков. Плюс в последний год, когда была возможность брать еще кого-то подпевать, очень много было бэк-вокала, по два, по три голоса. Я уверена, что у него предела не было никакого. Любое настроение через любой образ мог передать. Ну и музыкально – он очень хорошо слышал и гармонически, и мелодически. И ритму внимание уделял. “Гулял чувак”, скажем, на одиннадцать восьмых, репетировали, репетировали, а сыграть все равно не очень хорошо получалось. Плюс эта его цитатность – сейчас это общее место, а тогда для меня это был шок поначалу, так никто не делал.
Полина Литвинова
Творчество не прекращалось никогда. Оно было повсеместно и вместе с ним всегда, днем и ночью. Он на месте не сидел, все время играл, или рисовал, или писал. А если не писал, не рисовал и не играл, он сочинял сказки. Потому что в принципе источником сказки могло быть все вообще, вплоть до того что, когда я к нему приехала после уже десяти химиотерапий, он мне рассказывал, как на улице подобрал умирающего вороненка, и из этого прорастала целая история.
Сергей “Фил” Белов
Мне кажется, что песни его очень личностные и довольно закрытые, напряженные. Не в том смысле, что они про себя, но там много очень личного внутри спрятано. Но это личное и становится для каждого чем-то своим.
Анастасия Тюнина
Он был весь словно соткан из какой-то силы, божественной энергии, почти не замутненной вот этими пьянками, блядками, чем угодно. Он был чистое творчество. Больше я такого никогда не встречала. Причем чистое – и позитивное. У меня всегда был кумир Башлачев, тоже такая куча энергии, но ужасно негативной. А Дркин – полная противоположность: все светлое, все классное, и так до самого конца.
Игорь Бычков
Его основная профессия была – первый парень на деревне. Красивый, здоровый, молодой голубоглазый блондин. И, когда он где-то пел, он пел за всех – за Цоя, и за Майка, и за Гребенщикова, которые вряд ли когда-нибудь приедут в эту деревню. И ему это нравилось, он хотел до людей донести чужие образы – но со своей подачей. Есть ведь такое, что провинциальные группы обычно похожи одновременно на все подряд. В принципе, он был абсолютно из этого ряда. Другой вопрос, что благодаря своему таланту он со всеми разговаривал на одном языке, а не с позиции какого-то вторичного исполнителя.
Петр Глухов
У меня ощущение, что он все из космоса брал. У кого я ни спрашивал, все говорили, что он особо ничего не слушал и не читал.
Полина Литвинова
Он был абсолютный незападник. Ну, просто всего этого для него как бы не было. Музыки он не слушал, хотя снимал всех моментально и знал все – Шевчука, Кинчева и так далее. А читал… Я помню, он как-то приехал и сказал: “‘Чапаев и пустота’ – круто. ‘Москва – Петушки’” – круто”. Ну и все. Я вот все время читала, а он – ему это было не нужно. Он все время был занят.
Ярослав Гребенюк
Про книги я у него все-таки спросил. Он честно признался, что не читает вообще, хотя в песни вставлял и буддийские термины, и имена каких-то элитарных писателей – игрой это не было, потому что вряд ли кто-нибудь круче Дранти врубался в сущность буддизма.
(Из статьи в газете “Луганчане”)
Юрий Рыданский
Человек с золотой медалью школу окончил! Естественно, было образование, в том числе и в литературном отношении. А дальше было все вообще. И фэнтези, и Герман Гессе, и обэриуты. Мы с Лешей Кудаковым были сторонниками аналитического кубизма и долго тянули его в эту сторону – к Хлебникову и так далее. Тяжело он к нему шел, скептически принимал, но в итоге есть все-таки песня “Было”, сделал конфетку.
Владимир Кожекин
Я понял основную тему всех его песен. У него все время присутствует конфликт между сказочной, волшебной, очень теплой реальностью – и такой натурой. Примеров масса. Там, “Куда же делась Темза?”: раз – контраст. Или там “Светлейший князь”: вы пропадали за вином. То есть человек готовился к тому, что какая-то сказка будет, творчество, счастье, свобода, улыбки, а это все раз – и на такую реальность серенькую с вот этой водочкой.
Вероника Беляева
Водочка как раз расслабляла. Реальность – это Украина, Свердловск, вот это реальность. А водка – это значит петь, это отдушина. А после отдушины вот это – надо ехать домой, мама, папа, работа в школе, сын…
Ольга Денисова
Он как-то сам о себе сказал: “Я очень невезучий”. Это было сказано один на один – на народ-то он не производил впечатление человека унылого, или грустного, или закрытого. Наоборот, очень живого и светлого. В нем это, видимо, могло сочетаться – с одной стороны, такая мощная жизненная сила, а с другой… Вот у него есть песня “Безнадега” – может быть, это слово к нему лучше всего и подходит, и с точки зрения творчества, и с точки зрения жизни. Мне кажется, в нем было очень много страхов. Когда мы познакомились, ему было двадцать семь, и теперь уже мне кажется, что он тогда подходил к какому-то этапу. Потому что был уже очень большой творческий багаж, и он не был переведен во что-то серьезное. А мысль такая была, и сделать это коммерческим проектом в том числе. Но все было очень сложно – ну, вы представляете, что такое 90-е годы, а тем более на Украине. И вот все эти страхи – они чувствовались, притом что это человек, у которого все время были какие-то байки на устах, по каждому случаю рождались какие-то анекдоты – в то же время было впечатление, что куда-то вглубь заглянуть страшно. Даже ему самому.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
На это будет спрос. И мы прокормимся. Конечно, речь не идет ни о каких лимузинах, домах в Подмосковье… То есть если будет там каких-нибудь 200 гривен, 150 (потому что и семья, и дите растет), крыша какая-нибудь над головой – этого достаточно. А то за четыре года семейной жизни восемь мест жительства поменяли, сейчас восьмая квартира. Словом, мадня какая-то страшная.
(Из интервью в Алчевске)
Владимир Кожекин
Он просто ничего не успел. Бэнд собрался в 97-м, сыграли пару десятков концертов, все это с перерывами на то, чтобы содержать семью, – поехать на стройке поработать, потом обратно. Время жесткое было. Я ему говорю: “Веня, бля, ты болен, давай я тебе покупаю билет до Воронежа, а пацаны твои едут, как вы собираетесь, на электричках”. Он говорит: “Ты чего, как это? Я с пацанами должен, я не могу”. И так во всем.
* * *
Если попытаться составить график перемещений Вени Дркина по стране (по странам, точнее) в 97-м году, получится сложная, суетливая, нервная линия, складывающаяся в замкнутый круг, – так мечется тот, кто попал в клетку. В 97-м Дркин был уже другим – осознавшим, что он может и чего он хочет, собравшим силы, взрастившим талант, и Москва, к которой его влекла все та же центростремительная сила, была для него уже не пространством надежды, но необходимостью – нужно было идти вперед. Нужно было записывать настоящие альбомы. Нужно было делать настоящее дело. К тому же появились и люди, готовые этому делу способствовать, – за Дркина взялась хиреющая Московская рок-лаборатория, и сейчас уже не разобрать, кто там для кого мог бы стать спасательным кругом.
Дркин даже не уперся в собственный потолок, а ударился о него со всей силы – до боли, до зубовного скрежета.
Анастасия Тюнина
Он очень боялся Москвы, боялся, что его кинут, – у него это была почти навязчивая идея. Он настойчиво хотел записываться и все время искал такую возможность. Все, что рождалось, немедленно пытался зафиксировать. В этом плане он молодец, что за этим следил. Он все время что-то рисовал, сочинял, все время разводил какую-нибудь деятельность. На месте вообще не сидел. Только когда спал – и то я сомневаюсь. Алкоголизм, конечно, здорово мешал планам – хотя, если бы он не пил, это был бы, мне кажется, совсем другой человек.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Честно сказать, есть такая мысль [найти продюсера и раскрутиться]. Может быть, и получится, но только подход такой очень странный. Где начинаются деньги, там рок-н-ролл заканчивается. То есть нам надо как-то не потеряться… В общем-то, есть у нас продюсер, то есть устроитель скорее. Вот сейчас она приезжала, говорила о том, что в Москве в следующем году 200 лет со дня рождения Пушкина. Придумай, говорит, что-нибудь про Пушкина. Сейчас там прет все, бандиты всякие вкладывают деньги в это мероприятие – там своя схема именно отмывки денег. Придумай, говорит, мультик там какой-нибудь по Пушкину или рассказик, все напечатаем, за все заплатим. Она хорошо все устраивает. То есть, я думаю, она будет нам помогать, но мы должны для этого просто сыграться, а сыграться у нас никак не получается: все приходится где-то мотаться, по Воронежам, по Москвам. В общем, ничего толком не выходит, сарай. От этого весь на нервах, перед концертом нажираешься как свинья. В общем, некрасиво все…
(Из интервью в Алчевске)
Валерий “Лерыч” Овсянников
Он хотел как-то вырваться, кем-то стать. Ну а как? Он ведь только этим и занимался. Так и говорил: у меня есть талант, покупателя нет.
Петр Глухов
По поводу Дранти всем казалось, что ему не надо ничем помогать, потому что он уже сам по себе настолько крут… Было понятно, что он здесь с нами ненадолго и его взлет – вопрос времени исключительно. Не было ощущения, что ему какая-то помощь вообще нужна. Сейчас-то понятно, что была нужна на самом деле.
Ярослав Гребенюк
Разумеется, сразу было понятно, что Дрантя не из числа звезд ДК железнодорожников. Для себя я подсчитывал, что там есть процентов двадцать Чижа, десять – Башлачева, пяток – БГ, но остальное-то его, Дрантино. И – сейчас почему-то интересно это вспоминать – как-то не ставился даже вопрос о раскрутке, о том, что ему нужно выходить на большую сцену. Дранте было лет двадцать шесть, и подразумевалось, что все у него впереди. Даже не возникала мысль, пробьется он или нет. Я думал себе, что славы, равной известности Чижа, Дрантя заслуживает, и она обязательно придет, и он добьется всего, чего захочет, хотя бы потому, что все у него уже есть… Сам Дрантя на эти темы тоже никогда не говорил.
(Из статьи в газете “Луганчане”)
Петр Глухов
В Москве много людей, которые могли ему в то время помочь, они мне потом говорили: “Ну где он был в 97-м?!” Но он попал на Синякова, на людей из Рок-лаборатории – они заключили с ним какой-то контракт, пообещали денег, но в результате… Про альбом “Все будет хорошо” у него была запись в блокноте – мол, не уберег. Когда он там сидел, у него стояли над душой – мол, давай быстрей, у нас студийное время дорогое. Я вообще не представляю, как можно девятнадцать песен с накладками физически записать за три дня. Ну и студия “Колокол” потом еще кассету убила. И была еще эта дурная идея у Дранти увеличить немножко скорость – типа инструментал становится повкуснее и голос как у Гребенщикова. Дрантя этот альбом жутко не любил, всегда говорил, чтобы его не покупали.
Игорь Бычков
С записью “Все будет хорошо” было недопонимание, но в порядке рабочего момента. Др сделал запись, и ему не понравилось, что ему не дали ее переделать. Это ведь был реальный эксперимент – он никогда ничем подобным не занимался. Писался внакладку, все писал сам – и инструменты, и голоса. И случился такой казус, что человек, который все это записывал, просто не смог окончательный продукт сделать профессионально. Конечно, этот альбом нельзя было выпускать. Др это понимал, но его уже никто не слушал: бумажку он подписал, качество студию “Колокол” устроило, и они кассету выпустили. Ну и с деньгами тоже – получил он за все долларов двести, которые в период записи были пропиты.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Деятели Московской рок-лаборатории затянули меня на хату (там аппараты стояли) и сказали: “Давай песнюшки свои – вот магнитофоны стоят классные, коньяк…” Стал напевать, они говорят: “Так, тут нужно накладывать вторую гитару, второй голос”. Я говорю: “Ну давай попробуем”. И буквально за два дня записали кассету “Все будет хорошо”. Многие песни были совершенно сухие, под одну гитару, но где-то через месяц я встретил Веронику со скрипкой, попросил наложить чего-нибудь на сухие песни, она сделала несколько скрипичных партий. Потом мы все это послушали, и деятели стали говорить: “Давай мы ее выпустим”. А я, провинциал, думаю – вот это да, приехал полгода назад, уже кассеты выпускают, вот это подъем! Подписал контракты кровью, как полагается, и вышла эта кассета. Страшно нелюбимая мной – ну там вообще сумбур какой-то вышел. Поругался я с ними, говорю: “Ну как же это так?”, а они в ответ: “Старик, мы тебе гонорар выплатим!” Ну, говорю, давайте. Приезжает один пряник, говорит: “Десять кассет продали”. Да, думаю, поднялся я на ваших кассетах круто, а он мне: “Твоих пять тысяч с кассеты”. Дает сорок тысяч, а я спрашиваю, почему сорок, а он мне говорит: “Но ты же одну кассету себе взял!” Что ты будешь делать! С Москвой на этом завершилось.
(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)
Владимир Кожекин
Осенью 97-го мне Дркин позвонил сам. У него были концерты в Москве, ему надо было где-то ночевать, и я их вписал всем составом. Мы с ним сутки прообщались, договорились об обширной совместной деятельности и так далее. И как раз от меня он поехал узнавать диагноз – почему у него так сильно распухла шея, почему болит горло. В следующий раз мы увиделись, когда его привезли в Москву умирать.
Валерий “Лерыч” Овсянников
Осенью 97-го “Др-бэнд” ездил в Москву, там как раз было 850-летие. Ну, на самом 850-летии мы не выступали, а приехали на свадьбу к Бычкову: она проходила в “Р-клубе”, охрана водку отбирала, сало порезать не давали, ну, в общем, обычная жесть. А потом был концерт в Парке Горького – там выступала “Коррозия металла”, Наталия Медведева, Филипп Киркоров и Дрантя. (Смеется.) В те дни был какой-то день рождения “Вечерней Москвы”, и они устроили такой разноплановый концерт – сначала рокеры, потом попса. Мы туда попали по линии Московской рок-лаборатории, они нам помогали. Ну, на лимузине Киркорова, помню, спокойно разместились, пока он интервью давал, – положили газетку, налили. А когда Киркоров давал интервью на камеру, там как раз на заднем плане Дрантя играл.
Петр Глухов
В Парке Горького сцена под народный оркестр, и там это все немного потерялось. Начиная с того, что звук строился под “Арию”, и под Дрантю, естественно, никто ничего специально настраивать не стал. Они вышли – от одного до другого пятнадцать метров. Ну, спели. Зато 850-летие Москвы.
Олег Пшеничный
Про то, что Веня Дркин болен и находится в Москве при этом, мне сказал, кажется, Игорь Бычков из группы “Алоэ”. Я попросил организовать мне с ним встречу – вдруг я смогу быть чем-то ему полезен. Встречались мы в пабе, и Веня чувствовал себя неуютно – видимо, паб этот показался ему буржуазным. Но он очень хорошее впечатление произвел – тихий, внимательный, умный человек. У нас состоялся недолгий спокойный разговор о его будущем: я сказал, что у нас есть потенциал и возможность устроить его на съемную квартиру в Москве и заняться вопросом лечения, также можно делать квартирники, потом как-то выводить это на клубный уровень, ну и так далее. Но он очень вежливо отказался. Правда, нес такую пургу, какую любят нести музыканты-неформалы: “мое место там”, “моя судьба” и все такое прочее. Я говорю – ну хорошо, но судьба-то долж на быть длинной, надо сделать перерыв, серьезно заняться здоровьем, а потом – вперед, на свое место. Не знаю, может быть, просто-напросто я ему не понравился. Также в нашей встрече принимал участие знакомый, который работал на лейбле “Видеосервис”. Но знакомый этот был человек необязательный и довольно поверхностный, вот в чем дело. То есть Веня сказал, мол, да, я открыт ко всем предложениям и контрактам, давайте думать, человек обещался проконсультироваться с начальством – а дальше ничего и не было, насколько я знаю. Это был, в сущности, необязательный разговор. В том-то и дело – если бы Веня задержался хотя бы на месяц в Москве, можно было бы его привести и к более серьезным людям.
Александр Литвинов (Веня Дркин)
Мне кажется, что Дркин – это явление, которого нет, и оно достойно быть показанным везде. Мне сейчас играть негде, кроме как в Воронеже, Белгороде, Москве, нескольких городах Украины. Питер, Рязань, Калуга и прочие меня не знают (кроме, может быть, пары торчков, которые ездят по стране и слушают записи). Мне кажется, что это достойно быть услышанным во всех городах, и я хочу играть много.
(Из интервью В. Ласточке и И. Поволяеву для газеты “Рок-н-роллер”, 1998 год)
Владимир Кожекин
В Москве он умудрился не встретиться ни с кем, кто мог бы это адекватно оценить. Появлялись директора, что-то обещали, ничего не получалось. Появлялись люди, которые говорили – сейчас я дам тебе много денег, все будет. Появлялся Пшеничный с “Видеосервисом”. И ничего не было в результате. Он сидел в жесткой засаде и перед смертью по поводу музыкальной деятельности был в полном обломе полностью. Говорил – если выкарабкаюсь, концертов играть не буду. Нечестно, я отдал все – мне не дали вообще ничего.
Петр Глухов
В 98-м я на Арбате пел Дркина – хотел в Европу в очередной раз поехать. Ко мне все время подходили люди: о, а где он, что-нибудь знаешь? Говорили – смотри, если что, ничего не подписывай: все беспокоились, что он сейчас что-нибудь подпишет и продастся. У всех было ощущение, что сейчас рванет. И на самом деле там Пшеничный привел “Видеосервис”, и “Видеосервис” тоже искал Дрантю. Он летом приезжал сюда, составлял смету на проект: вписка, репетиционная база, еда музыкантам, звонки на Украину – тысячи две долларов в месяц на тусовку из шести человек. Типа, сделаем программу, и все будет круто. Но он приезжал на один день, никто его не успел поймать. А в сентябре случился дефолт, и все договоренности уже были ни к чему.
Владимир Кожекин
Дркин – последний человек, которого переписывали на кассетах. Предпоследний – Чиж, а Дркин – последний.
* * *
До некоторых пор в истории Дркина была нелепость, но не было трагедии – что в Москве, что в Лондоне десятки других подобным же образом обивали пороги, чтобы рано или поздно достучаться. Осенью 97-го, после суматошных гастролей, неорганизованных записей, надежд и поражений, Дркин с распухшим горлом уезжает домой, на Украину. Чтобы получить диагноз “рак крови”. Чтобы лечь в луганскую больницу на химиотерапии. Чтобы позже в городе с ископаемым названием Антрацит с помощью двух допотопных магнитофонов сделать свою последнюю запись – сложносочиненную сказку “Тае зори”, масштабную театрализованную вещь, приводящую всю разрозненную образную систему его песен к единому знаменателю. Чтобы сыграть свой последний концерт на празднике комбината “Стирол”, под крики пьяных мужичков, требующих дискотеки, – и таким образом в каком-то смысле предвосхитить путь значительной части бойцов нового русского рока – из подвалов к корпоративам. Чтобы последней спеть в микрофон каленую песню с рефреном “Лети, моя ласточка, пулей в висок”.
Анастасия Тюнина
В какой-то момент стало ясно, что он заболел. У него опухли лимфоузлы под ушами, он меня спрашивает – ты не знаешь, что это? Я говорю – не знаю, но лучше ты езжай к врачу. Он говорит – я думаю, это меня кошка поцарапала. Но опух очень страшно и шарфом заматывал шею, чтобы не было видно. Я говорю – слушай, ну езжай домой, ну надо. В России-то его никто не обслужил бы с украинским паспортом. И они потом еще с Лерычем пили, он никак не мог уехать, потому что ну как – с утра встали, опохмелились, к вечеру уже никакие, какой там поезд. А потом уехал все-таки. И через полгода мне сказали, что он в коме.
Сергей “Фил” Белов
Были слухи, что он служил в ракетной части в Павлограде – и там были какие-то излучения, откуда и рак. Еще со Свердловской рядом был, да и есть, алюминиевый комбинат. Но теперь-то уже не проверишь, что откуда, – слухи это все.
Петр Глухов
Про болезнь до последнего никто ничего не знал. То есть уже когда год делали химиотерапию, тут была полная тишина. Однажды какая-то воронежская девочка туда съездила, вернулась и стала поднимать волну: давайте срочно собирать деньги, у Дркина рак. Это было как раз в 98-м году, весной. Но тут-то тоже не дураки. Позвонили Дркину, мол, говорят, у тебя рак. Он отвечает: “Да вы что, с дуба рухнули? Да все нормально, я тут чуть-чуть заболел, пить запретили, подлечусь – приеду”. И закрыли тему.
Валерий “Лерыч” Овсянников
Пока не выяснилось про болезнь, он сам ничего не говорил, только слухи доходили. А там уже и концерты договаривались делать, и из Москвы мне звонили, мол, где он? А я и не знал. Он еще, когда возвращался, попал в историю в Николаеве: его там обули какие-то бомжи, он доехал в пальто каком-то непонятном, с шишками, с шарфом вокруг головы, ну кошмар какой-то. Потом на полгода он пропал – и потом уже новости, мол, надо помогать.
Владимир Кожекин
Последний концерт, когда он уже при смерти был, – это вообще кошмар. На каком-то Дне города в Горловке отыграли три песни, а после этого – дискотека. И слышно, как народ орет: “Танцы, танцы”.
Валерий “Лерыч” Овсянников
Там у них, конечно, мрачно было. Воды нет постоянно, еще чего-то. Ну что говорить – в итоге Полина продала там квартиру и купила в Воронеже стиральную машинку. Примерно такой уровень. Мы после похорон жили там – ну день сурка просто: выходишь, идешь на рынок, на кладбище еще ходили – все одно и то же. Его потому и мотало, что там делать было нечего. В своем отечестве, сам знаешь. Почему там все и кончилось концертом на дискотеке. Здесь бы он этим не занимался.
Полина Литвинова
Он как будто все всегда чувствовал наперед. В 99-м он уехал в Алчевск записывать “Тае зори” – на какой-то чудовищной аппаратуре, у друзей. Притом что это был редкий момент, когда мы могли побыть вдвоем, он же все время тогда был в Луганске, на этих химиотерапиях. И я ему говорю, мол, Др, ну не уезжай, давай побудем вместе. А он говорит: “Полюшка, ну я ж должен вам что-то оставить”. Причем так спокойно и серьезно – то есть он понимал, что оставляет много.
Сергей “Фил” Белов
Он, конечно, был сказочник. “Тае зори” – это последняя, но отнюдь ведь не первая. Мы обычно садились вечером, и он на полночи затягивал что-то, песни свои вплетал в повествование. И все это как-то очень лихо привязывалось к местности нашей – каждая сказка была живая и в то же время фантастическая, некая мистерия.
Юрий Рыданский
У нас еще тогда, в самом начале, были сказки, в смысле сказания, от слова “рассказывать”. Нельзя говорить, что Дрантя их писал. Он писал уже музыкальные сказки, большую форму. А вот все эти баечки – скорее совместное творчество. Ну, например, первое, что вспомнилось. В стиле Хармса. Однаж ды Джон Эдисон подошел к Пушкину и сказал: “Пушкин, а Пушкин, ты придумал “Евгения Онегина”, а мне-то как жить дальше?” “Ты бы хотя бы пиво изобрел”. Пошел Джон Эдисон и изобрел пиво.
Вот Дрантя эти баечки рассказывал во время концертов, чтобы передохнуть, чтобы не рвать глотку… Ну и потом, песни ведь поют все, а сказки никто не рассказывает.
Вероника Беляева
“Тае зори” по драматургии – это практически опера. И арии, и у каждого героя лейтмотив определенный, все было построено очень понятно и правильно.
Петр Глухов
Вот “Тае зори” черт-те на чем записана, два магнитофона, смешные инструменты, детские, и при этом это все равно убедительно звучит. Это же фантастика! Очень трудно удержаться от спекуляций: если была бы студия – бля, что бы он записал!
* * *
Весной 99-го, когда по телевизору показывали первый клип Земфиры, когда никто еще не знал чиновника со смешной фамилией Путин, когда Ольга Арефьева играла концерт в ЦДХ, умирающего Дркина привезли в Москву – и Москва опомнилась. Здесь легко усмотреть даже не иронию судьбы, но какой-то чудовищный сарказм эпохи, показавшей свет в конце тоннеля, когда до выхода из тоннеля оставалось несколько сантиметров. Возникли поклонники. Возникло телевидение. Возник наконец сочувствующий и чувствующий талант продюсер – настоящий, из того самого коварного и непонятного шоу-бизнеса, – и продюсером этим был Александр Шульгин, тогда еще занимавшийся певицей Валерией, которая тогда еще была одной из главных в стране исполнительниц умной поп-музыки, тогда еще работавший с группами вроде “Мечтать” и “Мумий тролль” – в общем, имевший изрядный вес на российском музыкальном рынке. Парадоксальным образом, как в какой-нибудь плохой провинциальной пьесе, карьерные перспективы пришли к Дркину, когда у него уже не оставалось никаких перспектив жизненных. Смерть, настоящая, не сыгранная, как показывает практика, способна превратить даже плохую провинциальную пьесу в большую трагедию.
Игорь Бычков
Это очень трагичная и красивая история. 9 мая 1999 года мне позвонил Рыда и сказал, мол, дело совсем плохо, срочно нужны деньги, причем немаленькие. Там как раз случился кризис, Др потерял около двадцати килограммов за пять дней. У меня никаких финансовых возможностей не было, и я решил позвонить женщине по имени Анчута – она человек взрывной, эмоциональный, очень напористая девушка. Я ей сказал: надо шуметь.
Анчута придумала концерт на Старом Арбате, чтобы собрать средства, туда поставили аппарат и кое-как за день чего-то насобирали. Много кто подъехал – Рома ВПР выступал, Умка играла, еще кто-то. Буквально там же подошел человек, которого мы видели первый раз, сказал, что купил машину и не прочь ее погонять. Мы взяли все собранные деньги, долларов 600–800, и поехали в больницу в Луганск. Деньги, конечно, были очень кстати, но было понятно, что в этой больнице его залечат и, можно сказать, уже залечили. На тот момент ему сделали четырнадцать химиотерапий! После двух дают инвалидность.
Алес Валединский
Был концерт в “Факеле” 8 мая 99-го – там “Адаптация” играла, еще кто-то. Прямо передо мной сидел гений русского рока Борис Усов с подругой, и они так шумно пили водку, что я покинул зал и стал где-то рядом ходить. И кто-то меня спросил: а ты знаешь, что Веня Дркин в коме? И вот с того момента понеслись созвоны – что надо что-то делать, тащить его в Москву…
Игорь Бычков
После возвращения Анчута стала вести переговоры с гематологическим центром на “Динамо”. Подписала бумажки, мол, мы все оплатим, у нас куча денег… И поехала забирать его из Луганска. В это время мне позвонили из программы “Взгляд”: давайте сделаем такой же фестиваль на Старом Арбате, нужно картинку снять. Ну что делать? Поехали на Арбат, мои знакомые за два часа в суматохе нарисовали плакат “Россия, спаси поэта, и поэт спасет тебя”, я побренчал на гитаре, что-то сказал в микрофон – в общем, за двадцать минут худо-бедно сняли.
Алес Валединский
Была совершенно анекдотическая ситуация – я понимаю, что в это невозможно поверить. Анчута же стучалась куда только можно – “ВИД”, “Взгляд” и так далее. Было в том числе и общение с “Нашим радио”, и от него остался совершенно анекдотический пересказ. Я в него не верю, но я его ясно помню. Там последовал грубый и некорректный отказ, и якобы отказ был от Козырева, и якобы он был с формулировкой, какую изобличатели жидомасонов будут придумывать и не придумают: “Наши заокеанские хозяева этого не одобрят”. Бред, но впечаталось ярко.
Владимир Кожекин
Когда узнали, что он умирает, Москва очнулась и попыталась его спасти. Вплоть до того что было обращение 250 московских школьников лично к Лужкову, чтобы Дркину позволили тут лечиться. Устроили все, да. Но там уже врачи ходят и говорят: чувак, ну ты в принципе уже должен умереть был вчера. Тела уже не было – кости лежат и глаза горят, как в концлагере. Шевелиться не может, ничего не может, при этом говорит: “Пацаны, я встану, все будет нормально”. Записки к поклонникам: “Все будет х…” Шутил, радостный был – чтобы родственников не парить. Все держалось на драйве – и после того, как ему сказали, что все, осталось три дня максимум, он держался еще недели две.
Сергей Гурьев
Оля Барабошкина, с которой я дружу, уже тогда была очень прагматичной, понимала менеджерскую основу. Я ей как-то завел “Крышкин дом”, и ей совершенно сорвало каску – она стала говорить, что надо этим человеком заниматься, чем-то помочь. Я отвечаю, мол, да, но он вроде бы уже умирает. И чуть ли не сразу после этого с Барабошкиной встретился Шульгин – у него тогда был какой-то интерес к андеграунду. И у него тоже сорвало каску.
Александр Шульгин
О Дркине я впервые услышал от каких-то знакомых – ну, кто-то из них слушал, сказал мне, как это обычно бывает. Но познакомились мы уже в тот момент, когда возникла эта ситуация – что есть талантливый музыкант, у него есть сложная проблема, и надо что-то делать.
Ольга Барабошкина
У меня был приятель, который был соседом по даче Саши Шульгина – он в тот момент имел определенный вес, был мужем Валерии, владел своей компанией, издавал пластинки и так далее. И меня с ним познакомили, потому что Шульгину вдруг стал интересен андеграунд, решил попробовать как-то с ним поработать, тогда же был эпизод, когда Шульгин встречался с Неумоевым, – очень отдельная история. Я ему тут же дала диск Дркина, и буквально на следующий день мне позвонил этот мой приятель и сказал – Оля, мы гуляем по Арбату, слушаем Дркина и пребываем в полном восторге. И, мол, Саша считает, что надо попробовать этим человеком заняться – но там вроде бы были какие-то проблемы? Я говорю – да, он болен. Но находится в Москве. Давайте встречаться. Видно было, что Шульгин очень, очень загорелся этим проектом. Очень Веня ему понравился. И он сказал – давайте попробуем, может быть, еще можно что-то сделать.
Петр Глухов
Валерия с Шульгиным помогали, безусловно. Когда Дрантю сюда привезли, во “Взгляде” сделали про него сюжет – и Оля Барабошкина привела Шульгина. Благодаря им Дрантя лежал на каком-то исключительном положении – при нем разрешили дежурить маме и жене. Они всем, чем надо, помогали. Деньги, ампулы, разговоры с ментами, с моргом, все бумажки – они все это разрулили. Все остальные были в полном ауте.
Игорь Бычков
Они возникли тогда, когда дело было уже безнадежно. И я шляпу перед ними снимаю, потому что… Может, они думали, что все поправимо, когда они ввязывались, но, когда они увидели ситуацию, было понятно, что уже все за критической чертой. Но они не развернулись и не ушли, они помогали до конца.
Александр Шульгин
Рассказ про помощь от первого лица в любом случае будет выглядеть бахвальством. Я не хочу про это говорить.
Ольга Барабошкина
Шульгин, конечно, пытался Вене поднимать тонус. Начал ему рассказывать про какие-то перспективы, даже какой-то контракт дал читать – ну, чтобы у человека появились какие-то стимулы. И действительно, глаза у Вени горели какое-то время. Здесь надо отдать должное Шульгину – он себя проявил очень по-человечески правильно. Там сделать уже, видимо, было ничего нельзя – но можно было постараться, чтобы человек не чувствовал себя покинутым.
Владимир Кожекин
Оля Барабошкина дала записи Шульгину, после чего тот сказал: все, покупаем. И Валерия пришла к нему, умирающему, в больницу, зачитала контракт. На что Дркин ответил – что может предложить Москва музыканту, кроме как акт публичного мужеложества? Я этот контракт видел: никаких живых денег, жесткая кабала, все принадлежит лично Шульгину – а родственники на проценте. Но Шульгину надо отдать должное: он и в лечении участвовал, и в похоронах. А Валерия вообще пришла на первый фестиваль памяти в ЦДХ и там что-то спела.
Алес Валединский
Историю с Шульгиным я видел, еще не имея представления ни о каких издательских делах. А как это извне выглядит? Вот издательство выпускает кассету, про которую неизвестно, продастся она или нет. И платит автору шестьдесят долларов за тысячный тираж. Это казалось дикостью – как же так, издатели наживаются на авторах, обманывают! А если изнутри посмотреть – никто ни на ком не наживается, с точки зрения финансовой все занимаются абсолютно бессмысленной деятельностью. Но тогда те суммы, которые предлагал Шульгин, казались дикостью. А условия мне кажутся дикостью до сих пор, хотя это мировая практика – издательства стараются скупить под корень по возможности все. То есть передайте за спасибо все ваше творчество, и прошлое, и будущее, и настоящее. А Венька не хотел подписывать. Можно, наверное, сказать – был неправ, в смысле, что человек ничего не сделал ни для популяризации, ни для себя. Но в случае с Шульгиным, конечно же, ничего бы не получилось. Если бы он зацапал права – разве что он бы продал четыре-пять хитовых песен, и какие-нибудь певички бы это пели. Стало бы теплее и легче кому-либо от этого? Сомневаюсь.
Александр Шульгин
Никаких определенных планов на Веню, никаких контрактов у меня не было и быть не могло. Как я могу строить планы с человеком, если мне сказали, что его через месяц не будет? Если он таял на глазах? Мы пытались надеяться на чудо, но с первого же его поселения в больницу все было понятно. Все, что было дальше, – это поддержание жизнедеятельности. И все разговоры, которые велись, – они велись именно в этих ободряющих целях, мол, Веня, встанем, поедем, все будет хорошо, еще запишешь альбомы, еще концерты будут, и так далее. Просто чтобы поддержать человека.
Игорь Бычков
Дня за два-три до смерти Шульгин с Валерией привезли адвоката и контракт – два контракта, под исполнительские и авторские права. Контракты были достаточно объемные, они были написаны под него, под Дра. Они не были какие-то обдираловские, это скорее была благотворительность. Но Др к этому времени уже приходил в сознание в день минут на двадцать, и за эти двадцать минут он не мог осознать ситуацию. Это было уже на даче под Королевом, куда его привезли, потому что врачи уже разводили руками, а он очень хотел на воздух. Ну, я ему читал… Я говорил, что, конечно, это бизнес-соглашение, тут на трезвую голову черт ногу сломит… Хотя они привезли адвоката, если что, все можно было разузнать. Тем не менее Дыр не решился подписывать документы, связанные с его творчеством и с его семьей, до конца не понимая, о чем идет речь. Он ничего не подписал и буквально через два дня умер.
Владимир Кожекин
Когда он умирал, было ощущение, что умирает такая величина! Что сейчас все бросятся эти песни искать и слушать. Валерия с Шульгиным очень сильно это ощущение подогревали. Ничего подобного, год после смерти стояла полная тишина.
Вероника Беляева
Для огромного количества людей просто поверить в то, что он умер, было очень тяжело. Все бегали по врачам, пытались помочь, концерты устраивали. А популярность эта – она пришла поздно, когда уже все закончилось.
Анастасия Тюнина
Он был очень редкий человек, очень позитивный. Очень искренний. Не без кокетства, безусловно, – он был обаятельный, девчонки от него пищали все. Такое солнце на нашем небосклоне. Он просыпался, начинал суетиться, и с ним рядом находиться было очень приятно. Постоянно находился в творчестве, постоянно что-то придумывал, постоянно какие-то штуки, какие-то фразы. Словосочетания какие-то чудные. Он не напрягал при этом – бывают люди, которых прет до того, что с ними уже сложно становится. Очень легкий человек. Уже когда он умер, только тогда мы осознали, что такое он был – ну правда как будто солнце зашло, стало темно и холодно.
Леонид Федоров
Дркина я послушал задним числом, когда он уже умер. И помню, что был ошарашен – я не знал, что у нас есть такие люди. То есть это можно было предположить, конечно, но мне было удивительно, что при его жизни я о нем ничего не слышал.
* * *
Промозглым ноябрьским вечером 2008-го в воронежской филармонии местные группы с претенциозными названиями играли затхлый арт-рок, Псой Короленко под свою гармоху исполнял на идише дркинскую “Кошку в окрошке”, Вова Кожекин под гитару и губную гармошку хором с залом пел “Пароходик” (состав кожекинской “Станции ‘Мир’” незадолго до того перекупили в аккомпанирующую группу к певице Татьяне Зыкиной, которая по очередной иронии судьбы удачно копировала ту самую Земфиру образца 99-го года). В прокуренном туалете люди спорили о рок-поэзии, в обшарпанном зале граждане пререкались с органами правопорядка. Неделей спустя в Москве Игорь Бычков, когда-то ездивший вместе с Дркиным по провинциальным городам, играл в дешевом ресторане спального района “Владимирский централ” по заявкам трудящихся.
После смерти Дркина ничего, разумеется, не кончилось – но ничего и не началось. Кассеты продолжали переписываться. Выходили новые, потом выходили диски, в конце концов издали вообще все, что можно было издать. Возник Фонд Вени Дркина, собравший по крупицам всю возможную информацию и все возможные песни. Возникли регулярные фестивали памяти – “Дрфесты”, воронежское мероприятие было одним из них, трудно сказать, каким по счету. Но чем дальше, тем яснее становится понятно, что все это не продолжение истории, но затянувшиеся поминки, мероприятие, в душевном плане необходимое, но, в сущности, всегда ущербное. Дркин оставил после себя много, и нет сомнений, что он мог бы совершить гораздо больше, – но после него не осталось никого, кто мог бы продолжить его дело или встать рядом.
Алес Валединский
Тогда, в 99-м, я придумал идиотскую пафосную формулу – что для меня лично Венька оправдал 90-е, как Башлачев оправдал 80-е. Мы же во всем этом варились с 92-го года: квартирники, песни, каждый куда-то лез, что-то пытался делать, все куда-то ломились, бились с собой, пытаясь из себя при помощи окружающих чего-то сотворить – все именно в этой сфере, грубо говоря, акустического рока. А потом пришел Венька.
Александр Шульгин
Он был чрезвычайно яркой личностью, которая могла бы что-то совершить. И то, что у нас осталось, – это настолько малая толика от того, что могло бы быть сделано, что даже трудно об этом рассуждать. Не думаю, что он мог бы стать массовой фигурой порядка Земфиры. У Земфиры все-таки первый альбом, с которого все началось, – это были абсолютно хиты для танцплощадок. У Вени не было такого большого массового продукта. Другой вопрос, что, наверное, он смог бы делать и то, за чем бы пошел народ.
Игорь Бычков
У меня в его судьбе не было никаких сомнений. Когда я в какой-то момент уехал в Москву без группы, я музыкантам сказал совершенно определенно: если вы хотите куда-нибудь вылезти, цепляйтесь за Дра, пока у него нет нормального состава. Все его концерты заканчивались аншлагом и продолжались потом еще дня три по общагам и квартирам. И сейчас он был бы в десятке самых популярных исполнителей, однозначно. У него для этого было все. И харизма, и незаурядный материал, и умение работать. Про то, что он все время пил, – это легенда. Он пил тогда, когда позволяла ситуация.
Владимир Кожекин
Если бы он не заболел и не помер, вообще иначе бы вся музыка здесь сложилась. Он бы был по популярности на уровне Шнура. Наверняка все это бы пошло немножко в сторону Трофима – ну или в сторону Хоронько, только с легким деревенским оттенком и малороссийским акцентом. И все бы это принималось на ура.
Ольга Барабошкина
На тот момент мне казалось, что из Вени реально можно было бы сделать такого… Ну, я не хочу говорить грубых и циничных фраз, но из него можно было бы сделать нормального артиста второго эшелона. То есть до первого эшелона он бы недотянул, потому что все-таки у него целевая аудитория со своей специфической ментальностью, то есть он, по-моему, был все-таки больше бард, чем рокер. Но тем не менее – и мы об этом с Шульгиным говорили – если оформить это грамотными аранжировками, можно было бы сделать хороший проект. У нас же есть барды, которые успешны, тот же Митяев, пожалуйста. Но я даже не знаю, с кем из нынешних Веню можно сравнить. Он же еще красавец был реальный с потрясающей фактурой, такой парень, что просто ух.
Сергей Гурьев
Когда он умер, было еще такое ощущение экзистенциального толка, что человек такого таланта – он здесь не выживает. Ну, это уже такие мистические представления, связанные с трагической судьбой страны и так далее. Если человек талантлив, но не может оказывать большого влияния на страну – такой может существовать. А вот человек, который реально мог бы в большом масштабе что-то сделать, улучшить глобально мир и Россию, – не жить ему. Не дадут ему выжить силы судьбы.
* * *