В десятом классе была двухнедельная производственная практика: девушки работали на колхозной ферме, юноши — в поле. Сегодня Валентина решила съездить на бригадный полевой стан, чтобы посмотреть, как живут и работают ее десятиклассники.

Узнав об этом, завуч по производственному обучению Кузьма Фокич Раков одобрительно сказал:

— Правильно. Все мы должны уделять сурьезное внимание практике.

Валентина усмехнулась, услышав это «сурьезное» внимание. Как-то Василий Васильевич положил Кузьме Фокичу на стол новую книгу «Правильно ли мы говорим», — почитайте, мол поучитесь… Раков рассердился, а ему нужно было бы поблагодарить учителя.

Вообще у Ракова, по мнению Валентины, не было ничего учительского. И в поведении, и в разговоре, и в обличье он еще сохранил черты бывшего колхозного бригадира, привыкшего к брезентовому непромокаемому плащу-дождевику, к добротным сапогам, к крепкому словцу. Кузьма Фокич был невысоким, щуплым, узкоплечим; на маленькой круглой голове задиристо топорщился ежик пепельных волос, его небольшие зеленоватые глаза всегда смотрели сердито.

— Узнайте, Валентина Петровна, как они там, да чтобы не занимались баловством, чтоб иха практика на пользу шла, — напутствовал Кузьма Фокич Раков.

…Давным-давно когда-то текла в степи небольшая, но строптивая речушка с красноватыми глинистыми берегами. Однажды расположился здесь потрепанный в неравных схватках пугачевский конный отряд, кое-как оторвавшийся от царских войск-преследователей. Думали крестьянские воины отдохнуть малость, себя подкрепить да коней накормить. Но не успели они разжечь костры, засыпать овса в торбы, как увидели на горизонте другого берега армаду неприятельских войск. Грозно сверкая штыками на солнце, войска подошли к реке, и генерал приказал рубить рощицу, чтобы строить наплавные мосты для переправы. Сердито завизжали пилы, гулко застучали топоры. С треском и стоном падали деревья. Истошно кричали над рощицей потревоженные птицы.

И туго, очень туго пришлось бы пугачевцам, если бы не повисли над землей лилово-сизые тучи, если бы не хлынул проливной дождь с грозою. Всю ночь бушевала непогода, огненные пики молний с грохотом вонзались в ковыльную степь. К утру вспенилась, забурлила река, и на рассвете повстанцы увидели, как их союзница уносит прочь приготовленные для мостов жерди и бревна, телеги с фуражом и порохом, белые кибитки с офицерскими пожитками. На том берегу барахтались в мутной воде кони и люди, слышались крики о помощи, плыли, покачиваясь, солдатские фуражки.

А тем временем пугачевцы поклонились доброй речонке, ушли в степь и скрылись за дальними холмами.

Вскорости пришло печальное известие — сам крестьянский отец атаман Емелька Пугачев предан, схвачен, в Москве казнен. И загорюнилась эта степная речушка, как потерявшая жениха невеста, стала она из года в год мелеть, иным летом даже совсем пересыхала. Только весной, чтобы, видимо, оправдать свое звание да напомнить, какой она была когда-то, речушка просыпалась. Она сперва начинала потихоньку журчать под глубоким снегом, точно скликая все ручейки, а потом, накопив силенок, внезапно вырывалась из холодных снежных объятий и многоводно бежала, бурля и пенясь, заливая низинные поля и пастбища. Однако недолгой была жизнь речонки: сходил с полей снег, умолкал звонкий лепет степных ручьев, и она затихала, как обескровленная. И не будь здесь человека, речушка стала бы глубоким оврагом, и только. Но люди запрудили реку земляной плотиной с плетнями и камнем, преградив дорогу талым и дождевым водам. И раскинулось в степи глубокое, продолговатое озеро, окаймленное зелеными извилистыми берегами, зашумела погибшая когда-то под топорами царских солдат рощица, поселились в ней разные птахи, а в самом озере живо заплескалась разнорыбица. Давно когда-то плавали там лебеди, но потом не вернулись из теплых краев, должно быть, погибли в пути, а озеро так и осталось Лебяжьим.

Все это рассказывал Валентине ее сосед, старик Никифор Вершинин, пока они ехали на тряской бричке. Валентина, конечно, понимала, что рассказчик преувеличил, потому что степные речонки не такие уж строптивые, чтобы заливать берега даже в самые сильные ливни. Но легенда есть легенда, в здешнем крае можно услышать и не такие сказания о пугачевской вольнице.

«Хорошая легенда, надо еще зайти к Никифору Герасимовичу и записать поподробней. Все это можно отправить в институт любителям фольклора, а здесь по рассказу старика можно попробовать написать сочинение в шестом классе», — подумала она.

— Вот мы и приехали, Валентина Петровна, — сказал старик Вершинин, останавливая шуструю лошаденку.

— Спасибо, Никифор Герасимович!

В отдаленной степной низинке, у неширокой лесозащитной полосы, Валентина увидела дощатые, на полозьях, вагончики, крытую соломой избушку, возле которой стояли чьи-то мотоциклы и велосипеды. На полевом стане было тихо и безлюдно. У кухни лениво, как бы с неохотой рубил дрова десятиклассник Федор Быстров — невысокий парень с огненно-рыжей шевелюрой и остроносым лицом, густо обрызганным веснушками.

«Нашел себе работенку полегче, ближе к кухне», — подумала Валентина, подходя к нему.

Воткнув топор в полено, ученик смущенно поздоровался, не поднимая глаз. Это удивило Валентину. Она уже успела заметить, что Федор Быстров — подвижный, насмешливый, любивший побалагурить, подкусить товарища.

— Где работают остальные? — поинтересовалась она.

Быстров кивнул головой в неопределенную сторону.

— Да там. Одни зябь пашут, другие кукурузу на силос убирают.

— Мне хотелось бы найти их.

— Зачем искать, они скоро приедут на обед.

Это, пожалуй, лучше. Она соберет всех вместе, побеседует, поинтересуется настроением, а потом поедет с ними к месту работы.

Валентина ходила по полевому стану, с любопытством ко всему присматривалась. Постояла у Доски показателей, и было приятно, что ее десятиклассник Константин Зюзин вышел на первое место среди бригадных механизаторов. Не отставал от него и другой ученик — Дмитрий Вершинин. Значит, не напрасно их нахваливал председатель колхоза на торжественной линейке.

На стене вагончика Валентина увидела боевой листок, прибитый большими, с ржавыми шляпками, гвоздями. Читая коротенькие заметки о передовиках, о задачах бригады, она ужаснулась — сколько грамматических ошибок! Редактор боевого листка Щукин (его фамилия была написана крупными буквами) вообще не придерживался никаких правил, а из знаков препинания пользовался единственным — точкой, да и ту ставил не всегда.

«Неужели ребята не читают эти заметки, не видят грубых грамматических ошибок?» — удивлялась учительница.

Из вагончика вышел сам Щукин — заспанный, с лохматой головой, в замасленном ватнике, наброшенном на плечи. Валентине уже доводилось видеть тракториста Щукина в Доме культуры, куда он приходил в кино с женой, учительницей младших классов Еленой Семеновной.

— Здравствуйте, Валентина Петровна, — поздоровался Щукин.

— Добрый день, Григорий Тимофеевич. Вот читаю ваши сочинения.

— Да что там… Заставили. Я ведь не ахти какой грамотей.

— Это видно. Вы, Григорий Тимофеевич, хотя бы с кем-нибудь посоветовались, показали бы заметки.

— А как же, показывал, с бригадиром советовался, полное утверждение получил, — охотно ответил Щукин.

— Очень много ошибок. Вы, Григорий Тимофеевич, сколько классов окончили?

Щукин посуровел, достал из кармана мятую пачку «Беломора», закурил:

— А причем тут мои классы? Сколько пришлось, столько и закончил. Я вон смотрю: у наших ребятишек одна забота — гони в школу, а мы в их лета вкалывали в колхозе, армию кормили, фронт питали. Нам было не до школы, не до классов.

Достав красный карандаш, Валентина стала исправлять ошибки. Щукин исподлобья следил за ней, глаза его колюче поблескивали, и вдруг схватил пятерней боевой листок, сорвал его. Под ржавыми шляпками гвоздей остались белые треугольнички.

— Нечего издеваться, — зло цедил он. — Грамотными стали за нашей спиной. — Зажав боевой листок в большом кулаке, Щукин торопливо зашагал прочь. Валентина ошеломленно смотрела ему вслед.

К полевому стану подкатил председательский «газик».

Из машины вышли Подрезов и коренастый человек в темном кителе, в начищенных хромовых сапогах с запыленными носами.

— А, Валентина Петровна, — заулыбался председатель колхоза, — пришли проверить, как работают питомцы? Хорошо работают, молодцы! — Подрезов энергично пожал ей руку, представил человеку в темном кителе.

— Борозда, инструктор райкома партии, — назвал себя тот. — Это хорошо, что вы, молодая учительница, интересуетесь практикой учащихся. Учитель в поле — факт сам по себе отрадный. Связь школы с жизнью колхоза — важное звено в деле воспитания подрастающего поколения.

Глядя в квадратное чисто выбритое лицо Борозды, Валентина никак не могла понять, зачем он говорит все это.

В следующую минуту, забыв об учительнице, Борозда назидательно советовал Подрезову:

— Форсируйте кукурузу, следите за технологией закладки силоса, вечером шлите в райком нарочного со сводкой о силосовании. — Глаза Борозды вмиг расширились, округлились, будто он увидел что-то страшное. — Товарищ Подрезов, а где же боевой листок?

Председатель глянул на вагончик, увидел белые треугольнички под ржавыми шляпками гвоздей.

— Щукин! — позвал он.

К ним вразвалку подошел хмурый редактор.

— Что за фокусы такие? Час назад мы видели боевой листок, а сейчас где же он? Ветром сорвало, что ли? — допытывался председатель.

Стрельнув сердитым взглядом на учительницу, Щукин показал свою могучую, темную от машинного масла ладонь.

— Вот он, ветер. Сам сорвал. Из-за нее, — тракторист кивнул на Валентину. — Так разрисовала, так раскрасила, что глядеть тошно. Потому и сорвал.

Подрезов недоуменно посматривал то на учительницу, то на Щукина.

— Позволь, позволь, Щукин, — вмешался Борозда. — Ты редактор и ты сам уничтожил свое детище?!

— «Детище» было с грубыми грамматическими ошибками, — вставила Валентина.

— Так. Понятно. Не на том месте запятая стояла. Хорошенькое дело, снимать боевой листок из-за какой-то запятой. Ты, Щукин, допустил явный ляпсус, ты не понял всей важности, политической значимости…

— Да все я понял, — перебил Щукин. — А только насмехаться над собой не дам, не мальчик. Пусть кто угодно пишет, а я пальцем не дотронусь. — Он опять зло покосился на учительницу, хотел что-то сказать обидное, колкое, но, махнув рукой, ушел.

Борозда негодовал. Он говорил председателю:

— Вот, товарищ Подрезов, наглядный урок того, что в колхозе к стенной печати относятся из рук вон плохо. Бюро райкома, как вы знаете, приняло специальное решение об активизации колхозных и совхозных редколлегий, а у вас боевые листки срывают. — Борозда повернулся к Валентине. — А вы, барышня, вместо действенной помощи, способствуете аполитичным поступкам.

— Я вам не барышня, товарищ Борозда. Если забыли мое имя, могу повторить, — отпарировала Валентина. — Во-вторых, вы, как видно, сами не читали заметок в боевом листке, иначе не говорили бы так пренебрежительно о запятых!

Борозда вспыхнул. Он не привык, чтобы с ним, представителем райкома, разговаривали таким тоном.

— Можно, товарищ Майорова, хорошо разбираться в грамматике и плохо в политике. Подумайте над этим! — Борозда, кажется, был удовлетворен своим ответом дерзкой учительнице. Он снисходительно кивнул ей головой, обратился к Подрезову:

— О сводке не забывайте! Я на вашем «газике» в «Искру» съезжу, — добавил он и по-хозяйски направился к машине.

Валентина и Подрезов остались вдвоем.

— Ложка дегтя все дело портит, — невесело сказал председатель. — И нужно вам было начинать этот разговор с Бороздой, — упрекнул он учительницу.

— Борозда сам начал.

— Ему можно, а вы промолчали бы, и дело с концом. Признали бы, наконец, свою ошибку. Теперь на каждом совещании пойдут склонять нас за стенную печать.

— Сейчас пойду к Щукину, мы вместе восстановим боевой листок, вместо «конбайна», напишем, как положено, «комбайн», расставим все запятые.

— Все это так, за все это спасибо, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь.

«Председатель побаивается начальства», — отметила про себя Валентина.

Через какой-нибудь час боевой листок был готов. Щукин отказался подписывать его. Подрезов махнул рукой.

— Ладно, вешайте без подписи. Главное — содержание. — Он улыбнулся, осторожно заметил: — Почаще приезжали бы, Валентина Петровна. Любо читать, когда написано складно да грамотно.

Приехали на обед десятиклассники — запыленные, с черными, как у негров, лицами. Они шумно плескались под умывальником, толкали друг друга и, казалось, не замечали учительницу. Только Дмитрий Вершинин подошел и пригласил пообедать с ними.

— Отведайте, чем кормят ваших учеников, — посоветовал Подрезов.

За длинным обеденным столом было весело. Не стесняясь учительницы, ребята нещадно подтрунивали над дежурным по кухне Быстровым. Особенно изощрялась бедовая десятиклассница Аня Пегова (это она тогда ехала на велосипеде, погоняя хворостиной корову). Аня была единственной девушкой среди практикантов-механизаторов. Ее подруги работали на ферме, а Пегова решительно заявила: «Хочу быть механизатором, на ферму не пойду». То ли ей действительно хотелось быть механизатором, то ли была какая-то другая причина, Валентина пока не знала.

— Гарсон, кружку воды! — дурашливо требовала Аня Пегова у Быстрова.

— Официант, смени миску.

— Человек, хлеба! — наперебой кричали десятиклассники.

И странное дело, Федор Быстров терпеливо сносил эти насмешки и выполнял просьбы друзей: нес воду, хлеб, даже менял миски… Не надеялся ли он, что завтра возьмет свое и еще похлеще будет измываться над другими дежурными по кухне?

— Угощайтесь, Валентина Петровна, — сказал Быстров, ставя перед ней миску.

— И следите, чтобы песок в ложку не попал, — с усмешкой предупредила Аня Пегова.

Валентина наблюдала за десятиклассниками. По тому, как ест человек, можно судить о его характере. Молчаливый и застенчивый Константин Зюзин, например, ел неторопливо, будто выполнял очень важную работу. Ложку он поддерживал куском хлеба, боясь пролить каплю на стол. Сидевший рядом с ним щуплый курносый Яков Турков привередливо бултыхал в миске ложкой, как бы выискивая что-то повкусней да послаще. Известный в школе силач — красивый, атлетически сложенный Дмитрий Вершинин ел торопливо, точно хотел поскорее разделаться с этим скучным занятием — обедом.

Когда все вышли из-за стола, она пригласила ребят в вагончик.

— Начинается воспитательное мероприятие, — тихо, с ехидцей бросил Яков Турков.

Валентина расслышала эти слова. Ей стало обидно. Да нет же, не для воспитательного мероприятия она приехала в поле.

«А зачем же ты приехала сюда? — спросил насмешливый внутренний голос. — Ах да, извини, тебя послали…»

«Я приехала за тем, чтобы быть ближе к ребятам, знать, чем они живут, что их интересует», — ответила тому голосу Валентина и сама поморщилась — боже, ну до чего ж примитивный ответ.

В вагончике вдоль стены были устроены нары из толстых нетесаных досок. В углу на нарах кто-то спал в запыленных кирзовых сапогах, укутав голову грязной, пропахшей соляркой фуфайкой. Другие постели на нарах не заправлены, набитые соломой матрацы кое-как прикрыты байковыми одеялами — синими, сиреневыми, голубыми, серыми — у кого какое нашлось дома. На столе лежали потрепанные брошюры, домино, шапки. В вагончике было неуютно, пахло керосином и соляркой.

— Как вам работается? — спросила Валентина, когда все расселись — кто за столом, кто на нарах.

— Вкалываем, — ответил за всех Яков Турков.

Валентина укоризненно посмотрела на него.

— Неужели для определения производственной практики в вашем лексиконе не нашлось более подходящего слова?

— Почему, можно найти и другое — ишачим, — с усмешкой бросила Аня Пегова.

На какое-то мгновение Валентина растерялась, не зная, что ответить. Будь это в классе, она строго предупредила бы: кончили разговоры, продолжим урок. А здесь не класс, она не на уроке.

— Председатель о вашей работе другого мнения.

— Председателю что? Ему главное — убирай, силосуй, план выполняй, — запальчиво говорила Аня Пегова. — А то, что радио нет, газеты не всегда бывают, почитать нечего, председателя не касается, живем, как пещерные люди!

— Вы далеко отстали от пещерных людей. Те все-таки поддерживали в своих пещерах жилой порядок. Неужели никто из вас не умеет заправить как следует постель? — спросила Валентина, припомнив, что в детском доме когда-то плохо заправленная постель считалась чрезвычайным происшествием.

— Не учили нас этому в школе, — отмахнулся Турков.

— Где ваша постель, Турков?

Парень промолчал.

— Вот она, — указал Дмитрий Вершинин на серое скомканное одеяло.

— Меня учили заправлять постели, могу поделиться опытом. — Валентина взобралась на нары, вытащила из-под подушки мятое полотенце, аккуратно застелила матрац одеялом, подоткнула края, треугольной пирамидкой положила у изголовья подушку, конвертиком свернула полотенце.

Десятиклассники с любопытством наблюдали за учительницей. Яков Турков кривил в усмешке полные, чуть вывернутые губы — мое ли, мол, дело заниматься такими пустяками.

— Постигли, Турков, науку? — обратилась к нему Валентина.

— Вполне.

— Да врет он, как сивый мерин, врет и не краснеет, — послышался из угла сипловатый голос. Это заговорил проснувшийся Таран, колхозный тракторист. — Ничего, в армию призовут, там из него дурь выбьют. И постель заправлять, и полы мыть, и другие места убирать научат.

— А вы были в армии? — спросила Валентина.

— Как же, отслужил свое в механизированных частях.

— Наверное, плохим солдатом были.

Таран встал, смерил учительницу нагловатым взглядом.

— Это по каким же таким видам определяете?

— По обыкновенным. Хорошие солдаты в сапогах спать не ложатся.

Таран дернул плечами, хмыкнул, не зная, что ответить.

— Таран протаранен, — рассмеялся Дмитрий Вершинин. — Один ноль не в твою пользу, Серега!

Тракторист надвинул замасленную кепку, вышел. В вагончике наступило молчание. Его нарушила Аня Пегова:

— Постели ребята заправлять будут. Это свинство — устраивать раскардаш. А радио, газеты, книги?

— О ваших претензиях я сообщу директору школы. Думаю, все у вас будет. Но и самим надо что-то делать. Вы хорошо работаете в поле, о вас даже написано в боевом листке. Читали?

— Читали и хохотали, — ответил Дмитрий Вершинин.

— Над чем же хохотали?

— Над «конбайном», над «рикордной роботой», над «силусуванием».

— Похвально, очень похвально, — едко заметила Валентина.

— Смеяться не грешно над тем, что кажется смешно, — поддержал Вершинина Федор Быстров.

— Смеетесь над неграмотностью человека, вместо того, чтобы помочь ему. Почему бы вам, Вершинин, самому не взяться за боевой листок? У вас хороший почерк, вы прилично рисуете. Хохотать, конечно, легче. А по-моему, больше Щукин над вами хохочет. Пусть, мол, грамотеи посмотрят, как я издеваюсь над их грамматикой. Извините, товарищи, мне стыдно за вас…

— А чего стыдиться? Боевой листок не наше дело! — заявила Пегова.

— Мы практикуемся не на газетчиков, наша будущая специальность — механизатор широкого профиля, тракторист, комбайнер, — поддержал Аню Быстров.

— Но вы должны применять в жизни не только знания техники, но и знания русской грамматики. Вы должны…

— Да никому мы ничего не должны, — перебила учительницу Аня Пегова. — Наоборот, колхоз нам должен…

Валентина понимала: разговор с ребятами не удался. Она вернулась домой удрученной и расстроенной.

Вечером, за ужином, Аня Пегова с сожалением говорила друзьям:

— Эх, приехала бы к нам Евдокия Романовна, мы бы и спели с ней, и в шашки поиграли, и костерчик разожгли бы на бережку… А Валентина Петровна примчалась, пошумела, поругала.

— Но все-таки польза была — постель Туркову застелила, — рассмеялся Быстров.