Валентина порой недоумевала: почему старостой класса вот уже который год выбирается толстушка Вера Побежимова? По ее наблюдениям, это была неповоротливая, немногословная девушка, равнодушная ко всему на свете. Вера одинаково относилась к любому школьному предмету, получала неизменные тройки. Ребята в шутку говорили, будто их староста установила своеобразный рекорд — за десять лет ни разу, ни при каких обстоятельствах не получала двоек. Даже отличники-медалисты, чьи портреты висят в коридоре на стене, и те когда-то и за что-то получали двойки, а Вера Побежимова никогда! На уроках она не поднимала руку, не набивалась идти к доске, вызовут — ответит, не спросят — промолчит. Если в классе разгорался какой-нибудь спор, Вера оставалась безучастной, только порой, когда Валентина в чем-то упрекала ребят, староста тихо вставляла свое любимое: «Я им тоже говорила…»

Валентина спросила однажды у Ани Пеговой, за какие заслуги Побежимову опять избрали старостой класса? Та откровенно пояснила:

— Нам с ней удобно. Если выбрать кого-нибудь другого, начнет придумывать всякие мероприятия. А Вера ничего не придумывает…

Сегодня в классе, перед уроком, Валентина сказала:

— Вечером в Доме культуры демонстрируется фильм «Баллада о солдате». Все пойдут?

— Все, кроме Зюзина, — ответила Люся Иващенко.

— Зюзин, а вы почему не хотите идти? — поинтересовалась учительница.

— У него по субботам банный день, — подсказал Дмитрий Вершинин.

Все рассмеялись. Зюзин тряхнул головой:

— Не слушайте их, Валентина Петровна. Пойду. Говорят, интересная картина.

— Вот об этом и давайте поговорим завтра. Соберемся в читальном зале библиотеки и обсудим фильм.

— Вот еще! А это зачем? — пожала плечами Аня Пегова.

— Вы разве не знаете, зачем обсуждаются произведения искусства? У каждого может быть свое отношение к содержанию, к героям. Давайте после просмотра обменяемся мнениями, разберем игру актеров.

— С нашими ли носами разбирать, — ухмыльнулся Федор Быстров.

— Я, Валентина Петровна, думаю так: понравился фильм — значит, он хороший, не понравился — плохой, — заявила Аня Пегова.

Валентина взглянула на часы. Прошло уже пять минут урока, по плану у нее — анализ сочинений, а она тратит дорогое время на неожиданно завязавшийся спор. Мелькнула мысль прервать посторонние речи и приступить к уроку. Но, быть может, этот спор в тысячу раз важнее ошибок в сочинениях? Она подошла к парте Ани Пеговой, сказала:

— Правильно, хорошее нравится, плохое не нравится. Значит, человек оценивает, и у каждого своя оценка. Об этом и можно поговорить на обсуждении фильма.

— А я, например, ничего не потеряю, если не посмотрю «Балладу о солдате», — подал голос Яков Турков. — Для себя полезней решить пару задач по физике или по химии.

Валентина с сожалением глянула на Туркова.

— Разве хороший фильм, хорошие стихи не для себя, не для своей души? — спросила она.

За Туркова ответил Федор Быстров:

— Про кино Яков сморозил глупость, а что касается стихов, я, Валентина Петровна, не очень к ним… Особенно не люблю современных поэтов. Все они похожи друг на друга и пишут на одну колодку.

Удивленная ответом, Валентина обратилась к Быстрову:

— Вы хорошо знаете современную поэзию?

— Почитывал…

— Это хорошо. В таком случае назовите мне ну хотя бы поэтов — лауреатов Ленинской премии и объясните, чем же они похожи друг на друга?

Парень замялся, назвал одно-два имени, но чем они похожи друг на друга, так и не мог объяснить.

— Извините, Быстров, но я не понимаю, как вы можете говорить о современной поэзии, почти не зная ее, — упрекнула она.

Будто выручая товарища, Люся Иващенко скороговоркой сказала:

— Что там говорить, Валентина Петровна, современные поэты не запоминаются, пишут больше про тракторы, а для души нужно и что-то другое…

— Я не согласна с вами, Иващенко. У нас есть замечательные поэты. И запоминаются они и для души дают многое. Вот послушайте. — И Валентина стала читать стихи наизусть.

Марфа Степановна имела привычку во время уроков неторопливо пройти по школьному коридору, чтобы взглянуть, нет ли без дела слоняющихся учеников, все ли в порядке кругом. Прислушиваясь, она по голосам учителей и ребят безошибочно определяла, что творится в классах.

Вот и сегодня она тоже неторопливо шествовала по коридору, и вдруг ее внимание привлек какой-то необычный голос Майоровой — та читала стихи. Это не показалось Марфе Степановне подозрительным: по расписанию в десятом классе урок литературы. Возвращаясь назад в учительскую, она опять услышала голос Майоровой. Марфа Степановна настороженно остановилась. Прошла минута, вторая, третья, прошло целых пятнадцать минут, а Майорова все читала и читала незнакомые стихи.

— Николай Сергеевич, прошу вас подойти к двери десятого класса, — встревоженно попросила завуч, зайдя в директорский кабинет. — Там, мне кажется, творится неладное.

— Опять бедокурят десятиклассники? — забеспокоился директор.

— Нет, хуже. Сама учительница.

Через минуту они стояли у двери.

— Слышите? Скоро конец урока, а она декламирует…

— Хорошо читает, с чувством, — шепотом похвалил директор.

Марфа Степановна промолчала. На перемене, в учительской, она как бы между прочим поинтересовалась, есть ли у Валентины Петровны план урока литературы в десятом классе. Учительница ответила — есть и протянула толстую тетрадь в клеенчатой обложке. Предчувствие не обмануло Марфу Степановну. В плане урока Майоровой значилось: «Анализ сочинений, работа над ошибками».

«Понятно. Не подготовилась к уроку», — отметила про себя завуч. Она взяла классный журнал, уверенная, что Майорова для отвода глаз в журнале записала то же, что было в плане, но встретила другую запись: «Чтение стихов современных поэтов». Хорошенькое дело! Вместо разбора сочинений — стишки!

— Валентина Петровна, зайдемте к директору, — пригласила Марфа Степановна. — В кабинете она положила на стол развернутую тетрадь учительницы, продолжала, подергивая плечами: — Не понимаю, зачем учителя составляют поурочные планы? Для формы? Доложите, Валентина Петровна, чем вы занимались на уроке литературы в десятом классе?

— Читала стихи современных советских поэтов.

— Вы слышите, Николай Сергеевич, она читала стишки, — въедливо сказала завуч и повернулась к Валентине, продолжая тем же тоном: — Вы извините, Валентина Петровна, но я в присутствии директора вынуждена сказать вам прямо — вы нарушаете учебный процесс, не выполняете программу, занимаетесь на уроке посторонними делами…

— Погодите, Марфа Степановна, — перебил директор. — Давайте выясним причину.

— Причина, мне кажется, ясная — Валентина Петровна не подготовилась к уроку, не проверила сочинения, анализировать было нечего, отсюда и стишки!

— Это неправда. Сочинения мной проверены и лежат в портфеле. Если угодно, Марфа Степановна, вы можете убедиться в этом, — резковато сказала Валентина и, взяв со стола свою тетрадь с поурочными планами, вышла из кабинета.

— Видите, она осталась при своем мнении, — заметила Марфа Степановна. — Мне кажется, Николай Сергеевич, пора призвать ее к порядку. Наказать.

— Я не вижу состава преступления.

— Как не видите? — опешила завуч. — Она сорвала урок, она плюет на школьную программу.

— Думаю, Валентина Петровна допустила небольшую ошибку.

— Что же вы в таком случае считаете большой ошибкой?

— Ваше поведение. Да, да, Марфа Степановна, и не смотрите на меня такими изумленными глазами, именно ваше поведение. Вы — старший товарищ Майоровой, вы призваны помогать ей, поправлять, если она ошиблась. Но устраивать судилища, упрекать в том, чего нет, это, выражаясь вашим языком, непедагогично. Кстати, что преподает у нас Валентина Петровна? Литературу. Стихи как раз и относятся к этому интересному предмету.

Марфу Степановну бесил негромкий, спокойный голос директора. Ей хотелось кричать, швырять со стола бумаги, потрясать кулаками. Она чувствовала, как все в ней кипело от негодования. Она уже заметила, что директор все реже и реже поддерживает ее в спорах с учителями, — значит, все-таки не сработались они… Прежде Марфа Степановна еще как-то терпела. Пошумят, повздорят, разойдутся во мнениях, но все это не затрагивало ее благополучия, и раздоры вскоре забывались. Но с появлением в школе Майоровой, которую директор защищал почему-то, все изменилось. Ожили, зашевелились, как мухи, пригретые солнцем, былые обиды.

Вообще Марфа Степановна Зайкина считала себя человеком, незаслуженно обойденным. Было время — Зорич работал у нее под началом простым учителем.

Когда старого директора школы выдвинули на партийную работу, избрав секретарем соседнего райкома партии, Марфа Степановна, конечно, не сомневалась, что директорский пост займет она, и месяца полтора даже исполняла эту должность. И вдруг директором назначили Зорича! За что? За какие заслуги? Она никак не могла представить себе учителя истории в роли директора. Он был слишком уж добр и мягок характером, почти никогда не повышал голоса, и она порой диву давалась, как и почему люди подчиняются ему, работают, исполняют его распоряжения? Впрочем, все, что происходило в школе, Марфа Степановна считала исключительно своей заслугой, уверенная в том, что без нее школа была бы не школой, а каким-то хаотическим учреждением без твердого порядка, без дисциплины.

Была и другая причина, которая заставляла Марфу Степановну думать о Зориче с непримиримой ненавистью. Никто не знал ее былых тайных замыслов, а Марфе Степановне еще живо помнились те дни, когда она, молодая женщина, так нелепо потерявшая мужа, полная сил и тоски по мужской ласке, с надеждой посматривала на учителя истории Зорича. И пусть рано поседел он, пусть одет в демисезонное пальтишко, и не было у него лишней смены белья — не беда, она порой в мыслях примеряла на него новые рубашки и костюмы, не сношенные покойным мужем (муж не любил наряжаться, да и хлопотная работа в МТС требовала другой одежды — прочной, удобной, непромокаемой). Костюмы и рубашки, по наблюдениям Марфы Степановны, были бы впору Зоричу.

Однажды зимой Марфа Степановна и Зорич возвращались из райцентра на школьной лошадке. Ехали вдвоем среди белого-белого снега. Был ясный морозный день. Ослепительно, до боли в глазах сияло солнце.

Зорич продрог. Время от времени он соскакивал с саней и бежал вслед, чтобы немного согреться. Одетая в тулуп и пуховый оренбургский платок, Марфа Степановна сперва посмеивалась над ним:

— Быстро бегаете, Николай Сергеевич, вам бы спортсменом быть. — Потом дернула вожжами и крикнула: — Догоняйте!

Зорич бежал за санями. Озираясь назад и звонко хохоча, Марфа Степановна хлестала и хлестала не очень-то шустрого коня.

— Не дайте погибнуть человеку в глухой степи! — с шутливым страхом кричал на бегу Зорич.

— А вы догоните, догоните, — отвечала она. Эта игра забавляла и волновала ее. Марфа Степановна разгорячилась, кровь заиграла в ней неудержимо, как весенний ручей.

— Думаете, не догоню? Попробую! — он тоже разгорячился, прибавил шагу.

Марфа Степановна придержала коня, и Зорич вскочил на мягкое, припорошенное снежной пудрой сено. Он плечом задел Марфу Степановну, и та упала рядом. Они лежали в санях и смотрели друг на друга. Зорич на своем лице чувствовал ее теплое дыхание, и глаза ее, зовущие глаза, смотрели на него с прищуром и улыбались.

Случилось неожиданное — сани перевернулись и учителя вывалились в снег. Смеясь, они барахтались. Марфа Степановна ощутила разогретой щекой его колючий подбородок, и ей хотелось вот так без конца барахтаться, хохотать, как бы нечаянно прижиматься к его подбородку.

Зорич поднялся и стал отряхиваться.

— Дайте руку слабой женщине, — попросила она.

Конь остановился шагах в десяти от них и удивленно поглядывал назад своими большими сизоватыми глазами, как бы говоря: охота вам валяться в снегу, если нужно спешить к домашнему теплу…

В санях Марфа Степановна задорно сказала:

— Все-таки я как завуч отвечаю за ваше здоровье. Если простудитесь, захвораете, кем я заменю вас на уроках. — Она распахнула тулуп. — Забирайтесь, иначе я не довезу вас живым.

Зорич нерешительно подвинулся к ней.

В Михайловку приехали поздно. На квартире у Марфы Степановны пили чай. Настенька уже спала, а завуч угощала и угощала спутника. Она вдруг почувствовала себя по-настоящему счастливой.

— Знаете, Николай Сергеевич, в жизни все можно перенести, кроме одиночества, — пожаловалась она.

Он вздохнул.

— Вы правы. Одиночество убивает в человеке все самое лучшее.

— А главное — уходят годы, годы уходят, — с тоской и сожалением сказала Марфа Степановна. Она думала, что Зорич останется у нее до утра, потом вообще перейдет в ее дом — места хватит и в доме и в сердце. И никто не осудит их, они свободны, они вольны делать, что хотят: у Марфы Степановны муж погиб, Зорич одинок, говорят, он развелся с женой…

Но он не остался той ночью и потом не перешел к ней в дом, а после женился на какой-то девчонке-зоотехнике…

Все это припомнилось, промелькнуло в голове Марфы Степановны. Ожила, болезненно зашевелилась былая обида на мужчину, который не разглядел когда-то нехитрые женские замыслы, отверг… К этому теперь примешивалось и другое: хотелось ей быть хозяйкой небольшого директорского кабинетика с письменным столом, мягким диваном, сейфом. О! Тогда бы она разговаривала с Майоровой по-другому.

— Извините, Николай Сергеевич, но вы напрасно поощряете дурные выходки Валентины Петровны, — с осуждением заметила завуч.

— Но не надо мешать ей думать, изобретать, экспериментировать, — не соглашался директор. — Мы с вами хотели освободить ее от классного руководства, теперь сами замечаете — десятый класс выравнивается…

В окно Марфа Степановна увидела, как встретились у школьной калитки Майорова и Саша Голованов — стоят, разговаривают, смеются.

«Будь я хозяйкой здесь, не только от класса, от школы освободила бы Майорову», — с глухой злостью подумала она.

Валентине и Саше Голованову не было дела до мыслей и угроз Марфы Степановны.

— Я к вам, Валентина Петровна. Разрешите помочь нести тетради, — сказал он.

— Вы за этим и пришли? — с улыбкой спросила Валентина. — Удивляюсь, как не подъехали на грузовике, — и протянула ему тяжелую связку тетрадей. — Несите!

По дороге Саша Голованов говорил:

— Помните, вы рассказывали Мне об институтской световой газете. Мы решили создать подобную и у нас. Уже название придумали: «Соломотряс».

— Не очень-то благозвучно.

— Зато метко. Будем трясти всякие недостатки, пережитки. Предлагается редколлегия такого состава: учительница Майорова, шофер Голованов, агроном Ветров, библиотекарь Муратова. С парткомом согласовано.

— Почему бы не ввести в редколлегию Настеньку Зайкину. Я слышала, она хорошо рисует. В световой газете главное — художник. Настеньке было бы приятно.

Саша Голованов хмуро ответил:

— Художники есть — Ветров и Лиля…

— Кандидатуры вполне подходящие.

— Вечером в кино придете?

— Приду. И не одна — весь десятый будет!

* * *

Ах, как некстати приехал Игорь! Валентина думала часок-другой посидеть над тетрадями, а вечером — в кино. Она все-таки своего добилась: все ребята, кроме Туркова (ох этот Турков!), согласились завтра собраться в читальном зале и обсудить фильм.

Игорь вошел, поцеловал ее. Подбородок у него был колючий (в городе никогда не приходил к ней небритым), от него густо пахло табаком (в городе он любил дорогие сигареты с фильтром).

— Еле доехал, в оврагах полно снегу, — снимая пальто, жаловался он.

Это почему-то не встревожило Валентину. «Потому что ты противная девчонка», — упрекнула она себя.

Он рассказывал о школе, о занятиях мотокружка. Валентина старалась внимательно слушать Игоря, но вдруг поймала себя на мысли: ей неинтересно, почти чуждо все то, о чем говорит он.

Прибежала Лиля — шумливая, веселая.

— Ты что же, подружка, моими владениями распоряжаешься? Приходит ко мне Быстров и этаким командирским голосом приказывает: расставьте стулья, уберите из читального зала все лишнее, завтра обсуждение проводить будем. Вот тебе и раз! Без меня меня женили!

Валентина смутилась.

— Извини, Лиля, не успела предупредить.

— Да я шучу, — расхохоталась девушка. — Давай пригласим на обсуждение фильма всех желающих. Саша Голованов сказал — комсомольцы с удовольствием примут участие.

— Нет, нет, — запротестовала Валентина. — Это в первый раз, я не знаю, как получится. Не нужно никого приглашать.

— Трусиха, — упрекнула Лиля и заговорила о световой газете, о том, какой хохот будет стоять в зрительном зале, если они «продернут» некоторых, она даже назвала, кого в первую очередь следует продернуть. И Валентина опять поймала себя на мысли: вот это интересно, близко ей.

Уходя в библиотеку, Лиля предупредила:

— В шесть часов заседание редколлегии. Не опаздывай.

Игорь будто для того и приехал сегодня, чтобы жаловаться:

— Наша директриса просто помешалась на связи обучения с жизнью, — сердито выплескивал он. — Представляешь, пришла ко мне на урок, молча посидела, потом заявила: «Игорь Федорович, объясняя собственные имена, вы упустили много возможностей. Вы, Игорь Федорович, оторвали грамматику от жизни». Меня злость взяла. Ведь не все можно связывать, есть вещи, которые…

— Ты не прав, Игорь, — перебила Валентина.

— Не прав? — удивился он. — Я пользовался учебником.

— Но придерживаться только учебника — значит отстать. Я недавно была на уроке у Василия Васильевича. Он тоже изучал с классом собственные имена. Кроме слов, приведенных в учебнике, ребята записали название своего села, района, области, речки, леса, записали имена лучших доярок, механизаторов, припомнили, у кого из михайловцев есть ордена и медали. Кроме грамматики, ученики узнали много интересного, полезного. Разве это плохое дополнение к учебнику? Вот тебе и связь грамматики с жизнью.

Игорь пренебрежительно хмыкнул.

— Все это показуха, все это годится разве только для того, чтобы пустить пыль в глаза, вот, мол, как мы увязываем грамматику с жизнью. А зачем ее связывать? В повседневной прозе учителя…

Валентина опять упрямо перебила:

— Будничной прозы может и не быть! Разве ты не веришь в поэзию, в поиски, в творчество?

— Хоть ты избавь меня от этих громких слов, — отмахнулся он.

— Ты стал другим, Игорь. Я не узнаю тебя. Что случилось? — тревожно спрашивала она.

— Ничего особенного, просто человек с головой окунулся в жизнь.

«Прежде он и говорил не так, и думал по-другому. А может быть, ты смотришь на него иными глазами? Может быть, ты стала другой?» — билась в мозгу беспокойная мысль.

Игорь собрался уезжать.

— Почему так рано? Оставайся, в кино сходим, — предложила она и впервые побоялась, что он согласится.