Прошли, пролетели зимние каникулы. Валентина съездила с Василием Васильевичем на районный семинар словесников. Хороший семинар! Покаталась на лыжах с ребятами, удивив даже Якова Туркова, вихрем промчавшись по самому крутому спуску горы. В дни каникул вдоволь почитала, устроила в школе интересный вечер «Поэзия и музыка в жизни Владимира Ильича Ленина» и, конечно же, принимала участие в создании очередного номера «Соломотряса». Ох, и разгорелась баталия из-за одного материальца в нем. Кажется, давно было заведено так, что бойкая продавщица сельмага Александра Долгорукова, которую старые и малые называли почему-то «тетей Шурой», по вечерам была в Доме культуры буфетчицей. Занимала она просторную комнату, предназначаемую для кружковой работы, бедово торговала в розлив пивом, вином, водкой, подавая соответствующую закуску — селедочку, сырок, огурчики домашнего засола… Валентину возмущало это питейное заведение, но даже Саша Голованов с терпеливостью пояснял, что кой-кто в сельсовете и в колхозной конторе обеими руками голосуют за буфет, потому что он рентабелен, потому что за аренду комнаты райпотребсоюз платит хорошие деньги. Была и другая выгода: если, например, надо угостить нужного человека, то без буфета не обойтись, как не обойтись без угодливой тети Шуры, умевшей обслуживать кого нужно по высшему классу.
Всегда, если в афише о демонстрации фильма говорилось, что перед началом сеанса будет показан «Соломотряс», народу в зрительный зал набивалось, как говорится, под завязку. Так было и на этот раз.
Когда на экране появилось изображение этакой живописной красотки с кудряшками и большущими серьгами, в зале захихикали: «Тетя Шура», «Наша Долгорукова»…
Потом на экране появлялись другие карикатуры, и Саша Голованов комментировал их. Вот красотка с большими серьгами оседлала на рисунке Дом культуры, и следовал комментарий — «Тетя Шура восседает»; на следующем рисунке она наполняет стаканы — «Тетя Шура угощает»; а вот она прячет в сумку деньги — «Тетя Шура загребает». А в финале на рисунке она улыбчиво машет рукой отползающим от винной бочки посетителям буфета. Этот рисунок прокомментировали девушки частушкой за экраном:
В зале аплодировали, хохотали, и Валентине казалось: больше аплодируют и хохочут женщины, а мужчины — одни, как бы из-под палки, нехотя похлопывают в ладоши, а другие тихо сидят с опущенными головами.
Саша Голованов зажег на сцене свет и на фоне белого экрана с шутливой артистичностью стал раскланиваться зрителям. И вдруг на сцену взбежала секретарь сельского Совета Ефросинья Кучумова, подружка тети Шуры.
— На Советскую власть замахиваешься! — крикнула она Голованову. — Торговая точка была открыта по решению исполкома районного Совета депутатов трудящихся! Да знаешь ли ты, — продолжала она, — что товарищ Долгорукова — ударница прилавка, награждена Почетной грамотой облпотребсоюза! Оскорбляя своими карикатурами ударницу прилавка, ты оскорбляешь передовую советскую торговлю!
— Эко хватила ты, соседка. Эвон какую околесицу понесла, — послышался из зала голос Никифора Герасимовича Вершинина.
* * *
И вот опять занятия…
Догорал короткий зимний день. Большое красное солнце опустилось на белую степь и погасло в снегах.
Накинув на плечи пуховый платок, Валентина сидела за столом и при свете лампы — подарка готовилась к завтрашним урокам. В дверь постучали.
— Да, да, входите, там не заперто.
Вошла Мария Захаровна, шафрановская учительница биологии, та самая учительница, с которой Валентина познакомилась прошлым летом в зареченской гостинице.
— Мария Захаровна! Здравствуйте!
— Здравствуйте, Валентина Петровна. Видите, в гости я к вам.
— Пожалуйста, пожалуйста, раздевайтесь, — предложила Валентина и сразу почему-то подумала, что учительница зашла к ней по дороге, видимо, принесла записку от Игоря, а может быть, и он с ней приехал, сейчас войдет. — Садитесь, — продолжала она. — Я сейчас книги уберу, чай приготовлю.
— Не беспокойтесь, Валентина Петровна, я к вам на минутку. Меня Арина Игнатьевна послала. Вы извините, я начну без предисловий. Игорь Федорович не вернулся с каникул. Мы уж телеграмму ему посылали — ни ответа, ни привета. Может быть, вам что-нибудь известно? — с надеждой спросила гостья.
— Ничего не известно, — торопливо ответила Валентина, и сразу тревожные мысли захлестнули ее — заболел… несчастный случай… Да мало ли что может произойти с человеком.
— Вот ведь беда какая, — огорченно продолжала учительница, — четверть началась, а учителя нет и нет, заменить-то его некем.
— Нужно позвонить. В городе у них есть домашний телефон. Идемте на почту. Мы все выясним.
Мария Захаровна безнадежно покачала головой.
— Арина Игнатьевна звонила, с отцом его, Федором Терентьевичем, разговаривала. Отец пробормотал что-то о плохом самочувствии сыночка… А мы так думаем, что Игорь Федорович, грубо говоря, сбежал…
— Нет, нет! — протестующе воскликнула Валентина. — Игорь не такой, не покинет учеников среди года, не верю я в это. Понимаете? Не верю. Я его давно знаю, не может он быть подлецом.
Учительница вздохнула.
— Мы, Валентина Петровна, и сами верить хотели бы. Бог с ним, доработал бы как-нибудь учебный год, потом Арина Игнатьевна отпустила бы его. По правде сказать, она уже и не особенно требовала с него, замечали мы, что из-под палки работал он, без интереса.
— Мария Захаровна, да как вы можете так говорить? Он хороший учитель, пусть неопытный, но он честен, понимаете вы — честен.
— Может быть, — соглашалась учительница, — вы его больше знаете, не буду с вами спорить.
— Я сегодня же позвоню в город, и вот увидите — у него уважительная причина. Я к вам завтра приеду и расскажу.
— Спасибо, спасибо, Валентина Петровна…
Проводив гостью, Валентина побежала на почту. Знакомая девушка, работница Михайловского отделения связи, пообещала тут же вызвать областной центр и попросила Валентину Петровну подождать немного.
За окном густели синие сумерки. Крепкий январский мороз вышивал на стеклах свои замысловатые узоры.
Валентина нетерпеливо расхаживала по большой комнате.
— Скоро там? — то и дело спрашивала она.
— Сейчас, сейчас, Валентина Петровна. Заречное обещает, там аккуратная телефонистка работает, — успокаивала девушка.
«Нет, не мог он сбежать, — опять раздумывала Валентина. — Не способен Игорь на предательство. Можно поругивать школьные порядки, можно быть сердитым, недовольным, можно даже оробеть перед пьяным дебоширом, но удрать, бросив на произвол судьбы ребятишек? Не верю, чтобы учитель сделал такое…»
— Валентина Петровна, город! Она схватила телефонную трубку.
— Квартира Коротковых?
— Да, квартира, — послышался сочный голос Евы Станиславовны, Игоревой матери. — Кто звонит?
— Мне Игоря. Это я, Майорова!
— Нету! — И там, в далеком городе, бросили на рычаг трубку.
Валентина растерянно смотрела на телефонную трубку, несколько раз крикнула «алло», ей никто не отвечал.
«Неужели Мария Захаровна права? Неужели? Неужели? — докучливо жужжало в ушах. — Подлец, какой же он подлец».
Дома, свернувшись калачиком и позабыв о завтрашних уроках, Валентина лежала на кровати. Перед глазами, точно кадры знакомого фильма, мелькали картины ее недавнего прошлого.
Вот она стоит в светлом институтском вестибюле и слышит — кто-то смеется, кто-то плачет. Она боится подойти к доске, на которой вывешены списки принятых в институт. Она уверенно отвечала на экзаменах, ее похваливали экзаменаторы, но конкурс есть конкурс… Непослушные ноги будто прилипли к паркету. «А вдруг не приняли», — со страхом думает она.
— Если что, Валечка, возвращайся назад, будешь работать в детском доме, — говорила ей Зоя Александровна.
Но с какими глазами она вернется? «Нет, уеду на целину», — решила Валентина. К ней подходит паренек с загорелым лицом, в белой безрукавке, светлых брюках, в сиреневых босоножках.
— Ну что, черноглазая, приняли? — развязно спрашивает парень.
Она беспомощно смотрит на него.
— Как фамилия?
Странно, Валентина забыла свою фамилию. Она силится вспомнить и не может.
— Ты уже смотрела списки?
Валентина отрицательно качает головой.
— Трусиха. Идем. — Он берет ее, как маленькую, за руку и ведет к доске. — Читай от А до Я.
Валентина так громко смеется, что на нее обращают внимание.
— Приняли! Приняли! — кричит она, готовая расцеловать этого парня, точно от него зависел прием в институт.
— Значит, будем учиться вместе. Меня тоже приняли, — не без гордости сообщил парень. — Вот читай, я подчеркнул себя красным карандашом.
— Коротков Игорь Федорович, — читает Валентина.
— Так точно, сын собственных родителей. На одно место в институт было семь претендентов. Мы с тобой оказались первыми из семи. Здорово?. — Он достает из кармана красный карандаш. — На, подчеркивай себя, чтобы все знали.
— Нет, нет, не нужно, — отказывается она.
— Ты радуешься?
— Очень.
— А что положено, если на душе радость? — спрашивает Игорь и улыбается. У него красивые глаза — серые, стального блеска, с длинными ресницами, жестковатая темная шевелюра, чистое, еще по-юношески круглое лицо.
— Чего бы ты сейчас хотела? — интересуется он.
— Мороженого!
Игорь разочарованно кривится, но тут же, придав своему лицу выражение готовности исполнить все ее желания, говорит:
— Лады. Нас ждет ближайшее «Кафе-мороженое».
Как завидовала Валентина в детстве ребятам, которых папы и мамы угощали мороженым — ешь сколько угодно… Ее никто не угощал. Правда, иногда в детском доме тоже готовили мороженое в обед на третье, но порции на блюдцах были до обидного крохотные, добавку просить не смей: все ребята хотели мороженого, и всем оно нравилось.
Они сидят с Игорем за маленьким столиком, и едят мороженое из высоких металлических чашек. Можно заказывать еще и еще…
Потом они катаются на лодке, попеременно прыгают в воду.
— Ух, как ты здорово ныряешь, — восхищается Игорь.
В девять вечера уходит автобус Валентины. Игорь отговаривает ее — можно уехать завтра, а сегодня они пойдут в цирк или в летний театр послушать оперу. Валентине уезжать не хочется, ей хорошо с Игорем — он красноречив, начитан, хорошо знает город, умеет рассказывать о древней его старине. Она все-таки в тот вечер уезжает и всю дорогу думает об Игоре. Ей даже кажется, что два очень важных события в глубине души соперничают друг с другом: первое — она поступила в институт, второе — она познакомилась с хорошим парнем Игорем Коротковым.
Вот всплыла просторная студенческая аудитория, а в ней шумное комсомольское собрание. Обсуждается позорный поступок Виктора Марченко — тот уличен в спекуляции, его задержала милиция на «толчке», где торгуют всякой всячиной. Марченко жил на частной квартире, и предприимчивая хозяйка порой принуждала его торговать пуховыми оренбургскими платками. Игорь обвиняет. Он говорит горячо и взволнованно, громя спекулянтов вообще и Виктора Марченко в частности. Он считает, что таким, как Марченко, не место в комсомоле и даже в институте. Кем собирается стать Марченко? Учителем.
— Я повторяю, товарищи, у-чи-те-лем! — скандирует Игорь. — Учитель и спекуляция в любых ее проявлениях понятия несовместимые!
Валентина утвердительно кивает головой — правильно, правильно.
С места вскакивает Зина Солнышко.
— Коротков, а ты скажи нам, сколько получает твой папаша? — громко спрашивает она.
— Это не имеет значения, — отмахнулся Игорь.
— Нет, имеет значение! — кричит Зина. — Я не оправдываю Марченко, поступок его достоин самого сурового наказания. Но если выступают крикуны и фразеры, вроде Короткова, которым тепло и уютно живется за широкими многооплачиваемыми спинами папаш, мне противно их разглагольствование! Мне попутно хотелось бы спросить, почему Виктору Марченко до сих пор не могут предоставить место в общежитии, почему он вынужден платить втридорога за частную квартиру? Я предлагаю, во-первых, сделать Виктору серьезное предупреждение и, во-вторых, просить дирекцию института предоставить ему место в общежитии!
Игорь брезгливо морщится, а после собрания говорит Валентине:
— Вот тебе и комсомольцы. Оправдали спекулянта.
— Но у Марченко действительно трудные материальные условия, — возражает она.
— В таком случае пусть бросает институт и идет работать. Я, например, сомневаюсь, чтобы из него вышел хороший учитель.
Валентина подняла голову, кадры-воспоминания исчезли, потухли, будто оборвалась лента. В комнате было темно, жутко. За окном тоскливо посвистывал ветер.
— А каким учителем стал ты? — вслух спросила она.
Кто-то стучал в дверь. Валентина нехотя встала, зажгла свет, отворила, дверь, перед ней стоял Саша Голованов.
— Валентина Петровна, все в сборе, только вас нет. Или забыли, что у нас нынче заседание редколлегии?
— Нет, не забыла.
— Что случилось, Валентина Петровна? — забеспокоился он, подходя к ней.
— Ничего, ничего, Саша…
— Но вы, кажется, плакали?
— Саша, посоветуйте, как лучше добраться теперь до города.
— Поездом. А вам зачем в город?
— Понимаете, Саша, Игорь не вернулся с каникул.
— Сбежал-таки…
— Нет, Саша, видимо, нет, — неуверенно возразила Валентина. — Мне думается, его просто не отпустили родители, уговорили не ехать. Да, да, Саша, они виноваты, — как за соломинку, ухватилась она за эту догадку. — Я должна поехать, помочь ему. Понимаете, Саша, должна!
— Понимаю, — хмуро ответил он.
— Но это нужно сделать быстро, чтобы не пропустить много уроков. Я верну Игоря, вот увидите, Саша, верну!
Саша Голованов молчал. Он рассматривал корешки знакомых книг на этажерке и думал, думал… Ему хотелось подбежать к девушке, положить руки на ее плечи, заглянуть в черные глаза и сказать: да плюньте вы на этого Игоря. Удрал — и черт с ним, нам же с вами лучше… мне лучше…
— Как же все-таки сделать, чтобы поскорей обернуться? — спрашивала она.
— Подрезов посылает машину в город. Я попрошусь в рейс, отвезу вас туда и назад. Это быстрей и надежней всего.
— Спасибо, Саша… Идемте на заседание редколлегии. Постойте, а почему сегодня? Мы собираемся по субботам, — удивилась она.
— Борозда приглашает нас в кабинет Подрезова.
Анатолий Викторович Борозда молча расхаживал по председательскому кабинету, нежно поскрипывая белыми своими бурками. Его квадратное, хорошо ухоженное лицо было непроницаемо-задумчивым, как у полководца перед решающим сражением. Когда пришел последний приглашенный агроном Ветров, Борозда начал:
— Я пригласил вас, товарищи, с тем, чтобы сообщить вам…
Не удержавшись, Валентина прыснула от смеха, вспомнив, что именно с такой реплики городничего начинается гоголевский «Ревизор». Подавив смех, она виновато опустила голову и боялась взглянуть на Анатолия Викторовича, продолжавшего речь.
— Сообщаю вам, — повторил он, исподлобья кинув сердитый взор на Майорову, — о жалобах и письмах, которые поступили в районные и областные организации. Они, эти жалобы и письма, говорят о нездоровой обстановке, которая сложилась в небольшом вашем коллективе, а также свидетельствуют, что ваш коллектив не понимает задач и целей наглядной пропаганды и агитации. Общеизвестно, что в первую очередь, как того и требует наша героическая действительность, следует воспитывать массы на примерах положительных, образно и ярко показывать ростки нового, передового. Самой жизнью отвергнуто стремление иных неразборчивых работников пера и кисти акцентировать внимание на явлениях отрицательных, не типичных.
— Анатолий Викторович, разговор-то идет беспредметный, — басовито прервал оратора секретарь партбюро, колхозный инженер Агапов — человек прямой и несколько даже бесцеремонный. — Вы нам прямо скажите: кто писал и о чем? Кто жаловался и на что?
— Ты, Геннадий Иванович, последний выпуск вашей световой газеты видел? — едко спросил Борозда.
— Нет, не видел, к сожалению. Был в отъезде.
— А материалы, которые вошли в этот возмутительный «Соломотряс», ты проверял? Нет, не проверял! И выходит, Геннадий Иванович, за твоей спиной, а значит, и за спиной партийной организации вольготно живется любителям принародно зубоскалить и такие кренделя выбрыкивать, что оторопь берет!
Валентина хотела крикнуть в лицо Борозде: «Да как вы смеете говорить такое», но ее опередил Ветров:
— Давайте начистоту, Анатолий Викторович, зачем играть в тайны мадридского двора. Я, да и все мы поддерживаем требование Геннадия Ивановича — раскрыть содержание писем, чтобы редколлегия знала, кто и в чем ее обвиняет, — твердо сказал он.
Отправляясь в Михайловку, Борозда рассчитывал на не такой уж сложный разговор с редколлегией «Соломотряса». Он думал приструнить ее членов, указать на то, что световая газета пошла не тем руслом, каким надо, поправить, дать верное направление, а наедине сказать Агапову: «Следи, не допускай своеволия со стороны Голованова и его подручных». Он знал, что название световой газеты «Соломотряс» кой-кому не нравится в районе своей неблагозвучностью и что кое у кого зреет мнение растрясти этот «Соломотряс» по соломинке, чтоб духу не было. А то ведь в других селах начинают поговаривать: «Не завести ли и нам такую кусачую да смешную штуковину…» «Нет, не заводите, не заводите!» — кричал про себя Анатолий Викторович и не столько по своей личной убежденности, сколько по той причине, что кое у кого «зреет мнение».
— Извольте, отвечу. — Борозда прошелся по кабинету будто бы для того, чтобы лишний раз послушать приятный скрип своих белых бурок, потом продолжил: — Письма анонимные. Это во-первых. Во-вторых, ваша световая газета, как жалуются местные жители, делается чересчур грубо, иначе говоря, с малой эстетичностью. А в-третьих… в третьих, редколлегия допускает непозволительные выпады против отдельных заслуженных личностей, что и вызвало естественное возмущение зрителей, когда в прошлый раз вы показывали очередной и самый неудачный номер световой газеты.
— Это неправда! — воскликнула Валентина. — Никакого возмущения зрителей не было, скорей наоборот!
— Прошу прощения, Валентина Петровна, но то, что сказал Анатолий Викторович, сущая правда, — с усмешкой возразил ей Ветров.
— Нашего агронома повело не в ту степь, — отмахнулась Лиля. — Он забыл, как реагировали зрители.
— Я помню, любимая, помню, — есенинской строкой ответил Ветров и, повернувшись к Борозде, с наигранной серьезностью продолжил: — Вы правы, Анатолий Викторович, зрители очень возмущались, когда Кучумова стала защищать буфетчицу Долгорукову. Под огонь-то нашей критики попал, как вам известно, буфет, махрово процветающий под крышей Дома культуры. Авторы анонимок — Долгорукова и Кучумова — наверняка умолчали о выгодной для их кармана питейной точке. Или упомянули о ней?
У Борозды пропал всякий интерес к разговору, и он попрекнул себя за опрометчиво сказанное, будто райкомом получены анонимные письма-жалобы. Не было их, Долгорукова лишь устно пожаловалась в райпотребсоюзе на оскорбительные насмешки, и ему, инструктору, поручили разобраться. Ох, зря он потребовал созыва редколлегии, развел дискуссию… Надо было вызвать Агапова и Голованова, отчихвостить их как следует — и точка, и задание выполнено.
— Что же нам делать, Анатолий Викторович? Неужто стыдливо зажмурить глаза и не глядеть на безобразия, которые творятся в забегаловке Долгоруковой? — спросил Ветров.
— Надо закрыть кабак! — пробасил Агапов.
— Я не уполномочен решать этот вопрос, — уныло ответил Борозда. Он подошел к вешалке и снял свой полушубок.