Когда Валентина стала отпрашиваться у директора на два-три дня в город, объяснив, зачем туда едет, неожиданно вмешалась Марфа Степановна.

— Надо отпустить, Николай Сергеевич, сами видите — дело серьезное. Уроки мы заменим, это нетрудно. Поезжайте, Валентина Петровна, поезжайте, милая, и не отступайте. Он поймет вас, — ласково напутствовала завуч.

Валентину опять удивила эта доброта. «А может быть, она действительно добрая, и я напрасно порой злюсь на нее», — думала учительница. Ей было невдомек, что Марфу Степановну тоже встревожил побег шафрановского учителя. Коротков удрал, оставив Майорову одну. Оскорбленная девушка со зла может переметнуться к Голованову, который рад-радешенек такому обороту…

«А может быть, и сама Майорова останется в городе? — промелькнула спасительная мысль в голове Марфы Степановны. — Это было бы совсем хорошо, лучше и не придумаешь… Пусть остается, здесь без нее обойдемся…»

Город, город… И почему он тянет людей, и почему Валентине приятно снова шагать по знакомой и незнакомой улице, залитой холодным зимним солнцем? Под ногами ни снежинки. Снег убран, лежит на кромках тротуаров белыми пирамидами, укутав толстые стволы деревьев. Она оглядывается вокруг — что изменилось на улице за эти полгода? Пожалуй, ничего, все здесь по-прежнему.

Валентине казалось, что в городе она забудет о своих сельских невзгодах, но думала и думала о Михайловке, о школе, о том, что Василию Васильевичу трудно придется в эти дни. Думала о своих десятиклассниках, которые скоро будут обкатывать отремонтированный ими трактор. Как они там? Думала о новом тексте для «Соломотряса» — нужно хорошенько пробрать Евдокима Туркова, который старается жить в колхозе кулачком, единоличником — своя рубашка ближе к телу… Валентине вспомнился позавчерашний разговор с Бороздой в председательском кабинете. Сам Анатолий Викторович созвал редколлегию «Соломотряса» и самому же попало, особенно от Ветрова. Молодец агроном! В тот же день она так и сказала Лиле: «Твой Аркадий настоящий боец». Лиля не хотела оставаться в долгу, но она успела только сказать: «А твой Саша…» — как Валентина ладонью закрыла ей рот, шепча: «Молчи, молчи…»

Сейчас она ругнула себя: «Ты какая-то ненормальная, приехала в город студенческих дней, а думаешь и думаешь о Михайловке…»

Валентина шла к широкоэкранному кинотеатру, открытому к Новому году. Там они договорились встретиться с Игорем. Она уже звонила ему по телефону.

— Валечка? Это ты? — кричал в трубку Игорь. — Ты в городе? Вот молодчина. Приходи ко мне, я один дома!

Она отказалась идти к нему домой.

Подняв меховой воротник бежевого реглана, Игорь расхаживал меж белых колонн кинотеатра. Курил. Ждал. Черным лаком поблескивали его модные туфли, из-под узких коротковатых штанин выглядывали полосатые носки. Он был подтянут, щеголеват, как в прежние студенческие дни.

— Валечка! — Игорь побежал к ней, без стеснения поцеловал. — Вот умница! — восклицал он, оглядывая ее с ног до головы. Она была в пуховом платке, в белых валенках, в недорогом и не очень модном пальто с воротником из искусственного меха (какое нашлось в Заречном и какое ей было по карману). На всякий случай Валентина прихватила с собой и туфельки, но надеть их не решалась: было морозно.

«Выглядит она по-деревенски, — недовольно подумал Игорь. — Ну да ничего, мы ее переоборудуем».

— Игорь, скажи, только прямо и честно — это правда, что ты сбежал? — тихо спросила она, и ей хотелось, очень хотелось, чтобы он ответил — нет.

Игорь улыбнулся.

— Твой вопрос, Валечка, неточен. Я не сбежал, меня просто перевели на другую работу. Это, как ты знаешь, часто случается. Для пользы дела, конечно.

— И ты не вернешься? Не приедешь?

— Хотел ехать, завтра же хотел ехать за тобой. Да, да, Валечка, за тобой, — оживленно говорил он. — В новом интернате есть для тебя отличное местечко. Ты будешь довольна — приличная зарплата, в тепле, уюте. Директор интерната мой старый знакомый, и он…

Валентина прервала его:

— Ты должен вернуться, Игорь. Тебя ждут. Ждет школа, ребята. Там некому вести уроки языка и литературы.

— Милая Валечка, неужели ты для того и приехала, чтобы уговаривать меня? — с усмешкой спросил он.

— Да, Игорь, да. Я верю в тебя. Мне хочется верить, что ты поймешь, ты не обманешь. Ты нужен там…

— Слышишь, звонок. Идем в кино, — сказал он, не желая слушать.

— Нет, — отказалась она. — Ты сперва должен дать мне слово, что мы завтра уедем назад.

Игорь с досадой ответил:

— Оставь свои шутки. Скажи ты мне на милость, зачем уезжать в глушь, в снега, если можно ходить в туфельках, если можно каждый день любоваться этаким красавцем. Тебе нравится кинотеатр?

Валентине стало холодно. Зябли руки, холод пробирался внутрь, и она никак не могла побороть противную мелкую дрожь. Мороз щипал щеки. От колючего ветра слезились глаза.

— Второй звонок. Идем же, — нетерпеливо напомнил Игорь.

— Пойми: тебя считают беглецом, осуждают в селе, ты забыл свой долг…

Он поморщился.

— Ну вот, опять громкие слова… На жизнь, Валечка, нужно смотреть проще, она одна у человека, другой не будет, и надо прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно потерянные дни под соломой.

— Циник! Для тебя нет ничего святого! — сама того не замечая, она кричала. Спешившие в кинотеатр зрители удивленно оглядывались, осуждающе качали головами: чего это, мол, не поделили молодые люди…

— Ты захребетник! Предатель! Я презираю тебя! — гневно, одним дыханием выпалила Валентина и пошла прочь.

Прислонясь к белой колонне, Игорь покуривал, насмешливо глядел вслед удалявшейся девушке, потом выплюнул папиросу и беззаботно крикнул:

— Кому нужен лишний билетик!

Сашу Голованова Валентина встретила, как и договаривались, в кафе. Он сидел за столом и с завидным аппетитом уплетал шницель. Она молча села рядом.

Ни о чем не расспрашивая, Саша тихо сказал:

— Я так и знал, Валентина Петровна, не уговорите вы его. Люди, подобные Короткову, на все способны, кроме порядочного. Я вам сейчас ужин принесу.

— Не нужно, Саша, — отказалась Валентина. — Мы смогли бы сейчас, немедленно уехать? — спросила она.

— Вам заказано место в гостинице…

— Противно здесь, тошно.

Он поднялся.

— Хорошо. Я все свои дела сделал. Машина заправлена. К утру мы будем дома.

Это было глупо с ее стороны — просить его ехать ночью по обманчивой зимней дороге. При свете фар Валентина видела, как через шоссе переползали серебристо-белые языки поземки, пропадая в непроглядной темени. Кое-где попадались небольшие замети, и когда машина с ходу разрезала их колесами, снежная пыль застилала стекла кабины.

Саша Голованов то напевал тихонько, то пытался рассказывать ей всякие смешные, веселые истории. Но Валентине было невесело. Перед глазами стоял Игорь в модном реглане, в лаковых туфлях, в узких брючках, из-под которых выглядывали полосатые носки, вид у него насмешливо-неуязвимый, довольный. Есть, наверное, приказ облоно о переводе на другую работу; и беглец прав, и никакой суд ему не страшен… Но ведь есть еще суд совести. «Суд совести, — горько усмехнулась про себя Валентина, — разве Игорь поймет, испугается? Он даже слова Островского о том, что жизнь человеку дается один раз… опошлил, оплевал…» Но почему же, почему она раньше не разглядела в нем эгоиста, циника, отдав ему свою первую девичью любовь?

Саша Голованов затормозил.

— Стоп, машина. Приехали.

Будто очнувшись, Валентина забеспокоилась:

— В чем дело, Саша?

— Вам пора ужинать. В кафе отказались, а здесь, средь степи глухой, отказываться не положено. — Он зажег свет в кабине, достал из-под сиденья термос, какой-то сверток. — Вот вам кофе, сыр, хлеб, шоколад. Угощайтесь, Валентина Петровна, да поторапливайтесь. Путь у нас еще далекий.

Ах, Саша, Саша, какой же он заботливый, предусмотрительный. За стеклами кабины — степь, ночь, холод, а здесь и тепло, и уютно. Дымилось кофе в голубой кружке, аккуратными ломтиками нарезан голландский сыр с красными каемками корочек.

— Саша, вы тоже ешьте, — предложила она.

— За компанию можно. — Чуть сдвинув ушанку на затылок, он смотрел улыбчивыми ясными глазами.

И опять, раздвигая лучами фар густую чернильную темень, машина бежала и бежала по степной дороге через поземку, через гребнистые замети…

Как заведенные и отрегулированные часы, шла своим чередом беспокойная школьная жизнь: звонки — уроки, уроки — звонки. И ничто не могло нарушить этого течения, и никому, казалось, не было дела до переживаний молодой учительницы. Только Марфа Степановна, задержав ее однажды в учительской, настороженно спросила:

— Как съездили, Валентина Петровна?

— Ох, и не спрашивайте, Марфа Степановна, — удрученно отвечала она.

— Значит, Коротков не вернулся в Шафраново?

— Нет, и не приедет. Он презренный беглец.

— Не торопитесь осуждать, — поспешила возразить Марфа Степановна. Она подвинулась к ней, погладила ее руку. — Сперва подумать нужно, взвесить… Я знаю, Валя, вы росли без матери, никто вам не давал материнских советов. Позвольте мне, как матери, поговорить с вами. Вы любите, и он вас любит. Другой такой любви не будет, другого такого не встретите. Любовь у человека одна, она не повторяется… И за эту любовь надо бороться, человек без борьбы ничего не достигнет — ни счастья, ни радости…

Валентина пытливо глянула на Марфу Степановну, опять удивляясь, почему та говорит с ней таким заботливо-ласковым тоном? Неужели завуч и в самом деле встревожена ее девичьим горем? Да нет же, нет, в ее голосе отчетливо слышны фальшивые нотки, и во всем поведении видна плохо скрытая наигранность.

— Игорь Федорович, должно быть, оставлял вас в городе? — осторожно полюбопытствовала Марфа Степановна.

— Намекал.

— Вот видите, — мягко продолжала завуч, — он стремится быть вместе, и вы напрасно поспешили, отказались…

— Но я не могу так, Марфа Степановна.

— Валя, милая вы моя, жалеть потом будете, да поздно. Горько думать потом об упущенном. Неудачники оттого и бывают, что люди иногда не поймут друг друга, дают возможность разрастись минутной ссоре… По себе сужу, и скажу вам как женщина — тяжело быть одинокой. Пока молода, пока увиваются вокруг кавалеры, как будто не чувствуешь одиночества, а потом… Тяжело потом. Близок локоть, да не укусишь. А ведь Игорь Федорович симпатичный, умный, родители у него такие, что на первых порах помогут вам свить уютное гнездышко. — Говоря все это, Марфа Степановна с напряженным вниманием всматривалась в собеседницу, заглядывала ей в глаза. Увидев недоверие и протестующие искорки в глазах, она сменила тон, как бы сетуя:

— Вы меня считаете недоброй и придирчивой…

— Да нет, Марфа Степановна.

— Ах, не спорьте. Я действительно иногда бываю злой, придирчивой. А почему, Валя? Вот над этим мало кто задумывается. Работу я свою люблю, детишек люблю, ради них злюсь иногда, ради них и на вас покрикивала. Но ведь это работа. А на работе всяко бывает. Сейчас мы с вами, как подруги, как товарищи… Я старше вас, я больше видела, больше знаю. Уезжайте к нему, Валентина Петровна, уезжайте, не задумываясь, чтобы не жалеть потом. Я поговорю с Карасевым, он человек добрый, поймет. И не слушайте директора нашего. Николай Сергеевич, конечно, руководитель хороший, но ему важно, чтобы учитель был, чтобы штат был укомплектован. А что на душе у человека — он этим почти не интересуется, он мужчина, а мужчины не всегда понимают нас, женщин… Не топчите любовь свою. Игорь Федорович ждет вас. Уезжайте. Я помогу вам…

«Да она меня гонит из школы. Вот, оказывается, откуда этот заботливо-ласковый тон», — догадалась Валентина и вслух сухо сказала:

— Спасибо, Марфа Степановна, я как-нибудь решу сама, что делать.

Лиля — та заявила прямо:

— Плюнь ты на Игоря! Сбежал, и черт с ним. С глаз долой — из сердца вон. Ради своего удовольствия Игорь сбежит откуда угодно и от кого угодно.

Десятиклассники, конечно, тоже знали и о побеге Короткова, и о неудачной поездке Валентины Петровны в город. В классе они смотрели на нее сочувственно, не шумели, не острили. Девушки даже забежали к ней вчера вечером домой с кусками материи и попросили ее помочь им кроить платья, блузки и до позднего часа не уходили.

«Девчата стараются отвлечь меня от горьких мыслей», — думала о десятиклассницах Валентина, и от этого ученицы становились ей еще ближе, роднее, она относилась к ним как к подругам. Собственно говоря, на много ли Валентина старше их? Лет на пять — пустяки. Может быть, кто-то из девушек даже раньше ее выйдет замуж…

Лиля права: с глаз долой — из сердца вон! Прикажет себе не думать об Игоре — и крышка, не вспомнит… Но, как на грех, она уж слишком часто приказывала не думать, забыть, но думала о нем и злилась…

Валентина понимала: Игорь поступил подло, трусливо, она жестоко ошиблась в нем, и все-таки вечерами, отодвинув тетради, писала ему письма, то полные упреков, то, наоборот, говорила, что человек только тогда становится настоящим человеком, если он умеет прощать… Письма она рвала в клочья, сжигала в печке, чтобы следа не оставалось. Иногда она думала: что если бы Игорь нежданно вошел к ней в избенку? «Выгнала бы, выгнала вон»! — кричал внутри непримиримый голос разума. Но у человека есть и другой голос — голос души, и этот голос не кричал, а сладко нашептывал: «Нет, милая, не выгнала, бросилась бы подогревать чай, чтобы отогреть гостя с мороза…»

Сегодня Валентина снова писала Игорю. Письмо начала зло, с упреков, с осуждения, она гвоздила его позором, уничтожающе обличала во всем дурном, потом торопливо накинула на плечи пальто, сунула ноги в валенки и побежала на почту бросить это письмо в ящик. Вот и почта. Валентина опустила письмо, оно глухо стукнуло о дно пустого ящика. Так в незасыпанной могиле стучат комья земли по крышке гроба…

Валентина возвращалась домой и на ходу снова и снова припоминала все, что написала беглецу. Она, конечно, обвиняла, сурово осуждала, но где-то между строк есть слова, есть мысли, которые расскажут Игорю о том, что она жалеет, грустит, что она готова простить ему все, решительно все, что она сама не в восторге от села, которое чуть ли не по самые трубы завалено снегом, отрезано бездорожьем от большого мира, от другой, более интересной жизни… Валентина остановилась. «Неужели я все это написала ему? — ужаснулась она. — Да, написала. Но это же гадко, подло, нечестно… Дура, дура, — ругала себя Валентина. — Почему не порвала письмо? Как ты посмела бросить его в ящик? Игорь прочтет, захохочет…»

Ей даже почудился его издевательский смех и слова послышались: «Ну что, Валя-Валентина, и ты стала проще смотреть на жизнь? И ты начинаешь жалеть о днях, проведенных под соломой? Лады, Валечка, лады».

Был холодный морозный вечер. По небу лениво ползли тяжелые, груженные снегом облака. Сквозь них порой проглядывал юный месяц. Он точно подталкивал облака — дальше, дальше везите свой пушистый груз, Михайловке хватит; он словно посматривал своим ярким изогнутым глазом на одиноко стоявшую учительницу — стоишь? Ну, стой, стой, а мне не до тебя, у меня свои дела.

«Дура, дура», — кляла себя Валентина. А что же делать? Нельзя допускать, чтобы он потом хохотал над ней. Нельзя! Она готова была вернуться к почте и простоять там до утра, до тех пор, пока придет почтальон, тетя Лена, вынимать из ящика письма. Да нет же, это глупо, нужно пойти к тете Лене и предупредить…

— Заходите, заходите, Валентина Петровна, — певуче пригласила тетя Лена.

Продрогшая, возбужденная Валентина зашла в дом и сразу за свое:

— Извините, тетя Лена, я письмо бросила в ящик… Адрес там неправильный, ошиблась… Пожалуйста, задержите письмо, я завтра перепишу адрес. — Ей было неловко лгать, она чувствовала, что краснеет, что лицо пылает от стыда.

— Это бывает, когда люди ошибаются, — согласилась хозяйка и так посмотрела на Валентину, что та еще гуще покраснела, ей даже показалось, что тетя Лена все поняла, и письмо, которое лежит в темном холодном ящике, она может прочесть наизусть.

— Не беспокойтесь, Валентина Петровна, задержу ваше письмо, перепишете адрес.

Прежде Валентина как-то мало думала об Игоре: ведь он всегда был рядом, как тень. А вот сейчас, когда он далеко, она все чаще задумывалась, перебирая в памяти недавнее прошлое. Если бы теперь Лиля спросила, чем привлек ее Игорь, Валентина ответила бы точно. Больно признаваться, но в институте ей очень льстило ухаживание такого видного и красивого парня, каким был Игорь. Ей нравилась наивная зависть девчат, которые порой пытались добиться расположения сына самого Федора Терентьевича Короткова… На институтские вечера девчата приходили бывало наряженными-разнаряженными, а Игорь не обращал внимания, был только с ней, Валентиной, скромно одетой, не стеснявшейся появляться на вечерах в одном и том же платье. Потом студентки решили, что у Короткова и Майоровой «любовь до гроба», и отстали. Валентина тоже поверила в это, не задумываясь, не предполагая, что Игорь станет таким… И вспомнились ей слова, выписанные из какой-то книги: «Легче всего — предаваться самообману». Верно! Она, кажется, и сейчас обманывает себя, думая об Игоре.