Все кругом белое — и земля, и солнце, и даже небо… Степь, и всюду снег, снег, и всюду пусто — ни зверя, ни птицы. Расчищенная бульдозерами дорога тоже пуста, она тянулась между навороченными снежными глыбами и, казалось, где-то недалеко за горизонтом уходила в небо, и если ехать побыстрей, можно попасть туда, где мчатся вокруг земли спутники.

Подумав об этом, Валентина рассмеялась — фантазерка!

Саша Голованов повернулся к ней и улыбнулся. Он не знал, почему она засмеялась, но если смеется, значит, ей хорошо. Ему тоже было хорошо сидеть рядом с ней в машине. Вообще Саша Голованов чувствовал себя сейчас в роли человека, совершившего по-мужски благородный поступок. Благородство он проявил, конечно, случайно. Полчаса назад Саша Голованов увидел Валентину Петровну на лыжах.

— На прогулку? — спросил он.

— Нет, по делам в Голубовку.

— В Голубовку? На лыжах? — удивился Голованов. — А вы знаете, сколько туда километров?

Валентина остановилась.

— Предположим, знаю…

— Вы извините, я не могу отпустить вас в такую даль.

— Почему? Думаете, я боюсь волков? — засмеялась она.

— Волки у нас редкость, но… — Саше Голованову хотелось броситься домой, взять свои лыжи и пойти с ней, и он сделал бы это, если бы не мелькнула мысль, что у нее не просто прогулка, а деловой визит в Голубовку, видимо по школьным делам, и, конечно, к Зюзину. — Вот что, Валентина Петровна, — рассудительно продолжал он, — оставьте лыжи, отвезу вас туда на председательском «газике». Это быстрей и удобней. — К его удивлению, она сразу же согласилась.

И вот едут они вдвоем по заснеженной степи. Саше хочется петь, у него отличное настроение — ведь рядом она, Валя, Валечка, Валюша. Он только в мыслях, в мечтах позволял себе называть ее так… Ах, если бы сейчас разыгрался непроглядный буран, и Валюша узнала бы, что он не оставит ее в беде, что он — сильный, смелый, что он, как бывало, пробьется сквозь метель… А если случится и заночевать в степи — беда небольшая: на заднем сиденье лежит огромный теплый тулуп, хватит на двоих! Не пропадут! Саше не привыкать к здешнему коварному климату… Но день был яркий, солнечный, от степной белизны побаливали глаза.

Валентина в полуоборот смотрит на Сашу Голованова. Она видит его чуть вздернутый нос, чисто выбритую розоватую (конечно, от мороза) щеку, его прищуренный смеющийся глаз… Ей хочется дотронуться пальцами до его щеки, убрать со лба выбившуюся из-под шапки русую прядку волос… Вот удивился бы скромный и застенчивый парень… Представив это, Валентина засмеялась.

«Не надо мной ли смеется?» — думает Саша Голованов. Он молчит, вздыхает, сидя рядом с ней. Он хочет сказать ей что-то ласковое, нежное, но слова затерялись где-то…

Валентине припоминается та ночь, когда они ехали с Сашей из города — поземка, замети, ужин в кабине… Тогда она больше думала об Игоре, возмущалась им… И пусть упрекают, говорят, что сердце ее изменчиво, но она теперь не думает об Игоре, она не верит, что есть на свете слепая любовь. Чепуха! Нет такой любви, любовь все видит, все примечает. Даже мать, чья любовь беспредельна и не вызывает сомнений, даже мать способна проклясть беглеца…

Валентине хочется положить свою ладонь на руку Саши, которая крепко держит баранку. Ей кажется, будто от этого прикосновения произойдет что-то еще незнакомое, волнующе-незабываемое…

— Вот и Голубовка, — с какой-то грустью говорит Саша Голованов.

Валентина отдергивает руку и краснеет.

Издали казалось, будто сельские строения — избы, амбары, сараи — сбились в кучу, прячась от стужи, заслоняя друг друга от острого ветра — так на выпасах скучивается в непогоду овечья отара.

Саша Голованов подъехал к зюзинскому дому. Навстречу вышел невысокий старичок в латаном полушубке, треухе и валенках. Он с любопытством взглянул на машину и, должно быть, подумал: «Чего это начальство к нам пожаловало?».

— Здравствуйте, Макар Петрович, — поздоровался вышедший из машины шофер.

— И-и-и, Саш, ты? Кого ж это ты привез к нам?

— Учительницу привез, Макар Петрович!

Валентина подошла к старику.

— Здравствуйте.

— Ну, ну, здравствуйте. — Старик посмотрел на Сашу Голованова, точно обращаясь к нему за советом: а дальше, мол, что говорить, что делать.

— Промерзли мы в дороге, Макар Петрович, — сказал Саша.

Старик понятливо закивал головою.

— Так это погреться можно, в хату заходите.

В избе гостей встретила старая, еще сильная и прямая женщина в белом платке. Платок, видимо, был накинут второпях, пока старик разговаривал у ворот с гостями.

— Вот, мать, гостей привечай, — сказал Макар Петрович.

Заулыбалась хозяйка, суетливо проговорила:

— Милости просим, гостечкам всегда рады.

Старик таинственно взглянул на хозяйку, та протестующе нахмурилась, но он отверг этот протестующий взгляд и, сказав «я сейчас», ушел куда-то.

Валентина думала, что встретит Константина, откровенно поговорит с ним и увезет его назад в Михайловку. Парня дома не оказалось.

— Где Костя? — поинтересовался Саша Голованов.

— На работе, где ж ему быть, — ответила мать, не придав значения вопросу.

— Мы приехали за ним, — призналась Валентина.

Старая женщина насторожилась, недружелюбно сказала:

— А чего за ним ездить-то.

— В школу он должен вернуться. Напрасно бросил. Все его друзья учатся, и ему надо учиться. — Валентине казалось, что она говорит с неотразимой убедительностью, что всякий, кто послушает ее, непременно согласится.

— Научился, хватит с него, — сухо ответила мать. — Пускай теперь дома отцу да матери помогает. Руки у нас у самих до всего не доходят…

— Но поймите, нельзя останавливаться на полдороге, — убеждала учительница. — Теперь всюду люди нужны грамотные.

— А у него что, грамоты мало? — оскорбленно спросила мать. — Любую книжку или газету прочитает. Вон швейную машинку починил. Громкоговоритель захрипел, Костик и его направил.

И Валентина вдруг поняла, что эту женщину ей не переубедить.

Вернулся Макар Петрович. У него теперь были помолодевшие веселые глаза, сквозь прокуренные с кристалликами льда усы и всклоченную бороденку проглядывала, как солнышко сквозь ветви, довольная улыбка. Он подал какой-то знак старухе, та с неохотой, но понятливо кивнула и направилась к печке.

— Что ж вы, раздевайтесь, в хате, чай, тепло. — Макар Петрович радостно потер ладонями. — Гости в хату — пироги на лопату. — Он застелил свежей скатертью стол, вытер лавку рукавом солдатской гимнастерки. — Садитесь, как вас…

Саша Голованов назвал учительницу.

— Садись, Валентина Петровна… Вишь, и вы Петровна и я Петрович, так что вроде родственники…

Саша помог Валентине снять пальто. Она села на лавку подальше от стола.

— Макар Петрович, я хотела поговорить с вами о Константине, — опять начала учительница, думая, что с отцом дотолковаться легче.

— А что о нем теперь говорить? Он по своей дорожке пошел…

— В школу ему нужно вернуться, учиться нужно.

— Э, Валентина Петровна, я думаю так: ежели, скажем, есть царь в голове, можно и без школы до больших людей дойти. Вон Горький, возьмите, какие он школы кончал? — старик торжествующе посмотрел своими хитроватыми глазами на учительницу и сам ответил: — Никакие. А книги его у меня имеются. Хорошо написано про Фому Гордеева. Складно… Ежели возьмем Костика нашего, он человек рабочий, механизатор! — Макар Петрович произнес это слово с каким-то благоговением, как раньше верующие люди, должно быть, произносили «господь-бог» или «Николай-угодник». — Костику трактор знаком? Знаком. Комбайн знаком? Опять же знаком. — Старик загибал свои крючковатые с темными ногтями пальцы, перечисляя, с какими машинами знаком его сын. — Костик с малолетства к этой самой индустрии тянулся, — добавил отец, употребив слово «индустрия» для большей убедительности — мы, дескать, тоже не лыком шиты, можем поговорить с грамотными.

Валентина ухватилась за последние слова — «Костик с малолетства к этой самой индустрии тянулся».

— Вот, вот, тянулся, тянулся, а его по рукам, хватит, дальше — запрет.

Макар Петрович сощурил глаза, собрал мелкой гармошкой морщины на лбу.

— Я что-то в разум не возьму, это кто же его по рукам?

Хозяйка поставила на стол огромную сковородищу с яичницей, нарезала крупными ломтями хлеб. Хлеб был белый, ноздреватый, высокий, с подрумяненной коркой, и запах у него вкусный, пшеничный. Валентина с Лилей сколько ни старались, никак не могли научиться печь такой хлеб.

Макар Петрович поставил на стол бутылку. Хозяйка зазвенела стаканами.

— Дядя Макар, а это зачем? — недовольно проговорил Саша Голованов.

— Для порядку, Саш, для обычаю. Кто ж без этой встречает гостей? Приеду, к примеру, я к тебе, а ты не поставишь бутылочку, я ж потом твой дом десятой дорогой обходить буду. Обычай… Не нами придумано.

— Сам-то рад-радешенек этой отраве, — пробурчала хозяйка.

Гости для Макара Петровича были, видимо, только зацепкой. Он налил небольшие граненые стаканчики, поставил их перед каждым.

— Ну, как это говорится, за здоровьице, — и сам первый выпил. Он так морщился, так мотал седой головой, что можно было подумать, будто в магазине вместо водки ему подсунули бутылку уксуса.

Хозяйка тоже взяла стаканчик. Она, как и все сельские женщины, пила медленно, как бы продлевая удовольствие, потом бережно поставила пустой стаканчик и, не закусывая, отошла к печке.

— Саш, а ты что на нее смотришь? Выпей, — подсказал Макар Петрович.

— Нельзя, впереди — дорога, — отказался тот.

— Эк, выдумал — нельзя! Да махонький стаканчик разве повредит?

— Повредит.

— Ишь гость какой несговорчивый. А вы, Валентина Петровна? Вам-то машиной не управлять, вам можно с морозцу.

Валентина взглянула на Сашу Голованова — а что если выпить? Водка хоть и отрава, выпить придется, по ее мнению, это расположит к ней старика и с ним легче будет договориться.

И действительно, стоило ей, зажмурясь, неумело выцедить содержимое стаканчика, Макар Петрович удовлетворенно закивал головой.

— Это по-нашенскому, — поощрительно сказал он.

Словоохотливый старик стал еще более разговорчивым, теперь он без смущения нахваливал свой зюзинский род — мы, Зюзины, и такие, мы, Зюзины, и этакие. Словом, хорошие люди, известные хлеборобы, каких мало.

Валентина закусывала. Яичница была какая-то особенная. Они с Лилей такую тоже готовить не умели. Слушая старика и ловя удобный момент, чтобы заговорить о Константине, она в мыслях упрекала Зюзиных в том, что они не понимают, как важно, чтобы сын окончил школу.

Хозяйка подозрительно, с осуждением поглядывала на неумолкавшего старика, который продолжал нахваливать свой зюзинский род.

— Ты бы потише, — попробовала она унять представителя славного рода.

— А чего «потише», — щетинился Макар Петрович. — Дедушка мой, Ферапонт Иванович, от кого Георгиевский крест получил? От самого Нахимова Павла Степановича в Крымскую войну, в Севастополе!

Хозяйка не стерпела. По всей вероятности, меж стариками часто разгорался подобный спор о достоинствах далеких и близких родичей.

— Ты-то сам на себя посмотри, ты-то вспомни свои дела, — наступала старуха. Она повернулась лицом к учительнице, надеясь на женское сочувствие, продолжала: — Он-то, горе мое, разоритель, он-то по миру нас чуть было не пустил. Пять годков собирали, копили по копеечке, домишко хотели новый построить, а как война началась, он-то, разоритель, все наши тридцать тысяч рубликов сгреб, поехал в город и все до копеечки, милая вы моя, на танку отдал. Танку купил, денежки угрохал. А что получил за это? Ничего!

— Это как же так «ничего»? — Макар Петрович встал, усы и бороденка его задергались, глаза потемнели. Он был похож на воинственного петушка, который жизнь готов отдать, но не посрамить своей чести. — Это как же ты смеешь говорить «ничего не получил»? — звенящим от гнева голосом продолжал он. — А то, что наша Советская власть победила — этого мало? А то, что германца турнули — мало? А то, что мы в своем доме, в своем колхозе — этого тебе мало? Да, может, без нашего танка и победить нельзя было, да, может, не будь нашего танка, германец пришел бы сюда и плеткой тебя, плеткой — работай на него, спину гни… А ты говоришь, что получил. Я все получил, все, что, надобно. А письмо от танкистов, а благодарность от командира, от самого товарища лейтенанта Ивана Федоровича Иванова — этого тебе мало? Не пропали наши деньги, в дело пошли, в государственное дело! — с гордостью заключил Макар Петрович.

Валентина с восхищением смотрела на разгоряченного старика, и ей даже стало как-то неловко от того, что пять минут назад она в мыслях назвала Макара Петровича несознательным…

Вошел Константин Зюзин. Он был в замасленной фуфайке, в такой же замасленной шапке-ушанке, с закопченным лицом. Валентина взглянула на него — совсем взрослый рабочий парень. В школе он казался ей подростком, даже ребенком, а здесь — настоящий мужчина!

Увидев дома учительницу, Зюзин смутился, вопросительно посмотрел на отца, на мать.

— Садись, Костик, — пригласил Макар Петрович. — На твою долю тоже осталось.

Зюзин разделся, умылся, присел к столу. Отец налил ему водки.

— Давай-ка, сынок, с устатку, — подмигнул он сыну.

Зюзин опять взглянул на учительницу и покраснел, отодвинул стаканчик и снова стал похож на подростка, на школьника.

— Макар Петрович, вот вы говорили о купленном танке, — начала Валентина, — это хорошо, это настоящий патриотический поступок советского человека. В войну именно так и нужно было делать. Теперь, Макар Петрович, другое время, и оно требует других патриотических поступков. Если бы вы дали возможность Константину окончить среднюю школу…

Вмешалась хозяйка.

— Извиняйте, Валентина Петровна, а нету у нас такой возможности, — заявила она. — Сами видите, старые мы, а тут какое-никакое хозяйство…

— Тетя Поля, — перебил ее Саша Голованов, — вы же знаете, что Костю могут призвать в армию, все равно одним придется некоторое время…

— Э, милый мой, так ведь в армию когда еще, а потом, может, и женим его к тому времени, сноха молодая останется доглядать за нами да за хозяйством.

— Верно, верно, — поддержал супругу Макар Петрович.

— Костя, а ты что же молчишь? — обратился Саша Голованов к парню.

— А что ему говорить? Родители сказали, он и слушает, он у нас послушный, супротив родителей словечка не скажет, — продолжала мать, любовно поглаживая сына по русой голове.

Была та же белая степь, то же яркое, склоненное к закату солнце, так же уверенно бежала дорога меж навороченных чуть ноздреватых снежных глыб. Но все это казалось теперь Валентине потускневшим, неинтересным, потерявшим свое очарование. Как ни горько, как ни больно было признаваться, она возвращалась от Зюзиных с поражением — не сумела, не смогла убедить их, не вернула парня в школу.

— Все-таки сманил Подрезов Константина, — хмуро сказал Саша Голованов.

— Как сманил? — не поняла Валентина.

— А вы разве не знаете? Ведь это Подрезов уговорил Зюзина бросить школу, наобещал ему златые горы…

Валентина вспомнила, что прежде ей нравилась дружба председателя с десятиклассником. Вот к чему привела эта дружба. И лестные слова, и подарки, и премии были только приманкой, Подрезову нужны рабочие руки…

— Вот шкура, уже рыщет, — ругнул кого-то Саша.

Будто сквозь сон расслышав это, Валентина спросила:

— Кто рыщет? Кого ругаете?

— Видите, по Лебяжьему озеру Евдоким Турков ходит. Опять, наверное, сыплет в проруби куриный навоз, чтобы озеро скорей «загорелось», — ответил он.

— Разве озеро может гореть? — удивилась Валентина.

— Может.

Она с недоумением посматривала на Сашу и улыбалась про себя: он шутит, озеро гореть не может… Вспомнилось, как они приезжали сюда к дояркам. Саша Голованов, конечно, по делу, а она просто так. И тетя Лена угощала парным молоком… Теперь-то она, сельская учительница, знает вкус парного молока… Потом снился ей Саша с майорскими погонами, снилась молочная река… Валентина описала этот сон, и Зина Солнышко в ответном послании все предсказала… Глупости предсказала! «Есть опасение, Валечка, что тот Саша Голованов, о котором ты пишешь, может стать твоей судьбой…» Ах, Зина, Зина, ты забыла, наверно, что точно так же говорила об Игоре. А он сбежал. А он тогда не бросился от кинотеатра, не стал догонять. Он пошел в кино… И еще вспомнилось: старик Вершинин рассказывал легенду о Лебяжьем озере, и ей было жалко, что однажды лебеди не прилетели сюда, на озеро… Возможно, прилетят будущей весной? Вот здорово было бы!

— Может гореть, — повторил Саша Голованов и пояснил: — В конце зимы подо льдом рыба начинает задыхаться от недостатка в воде кислорода — это и называется «горит». Вот увидите, что будет здесь в ту пору. Понаедут, поналетят, как воронье, браконьеры. Полуживую рыбу руками ловить можно… Возами повезут. А сколько молоди погибнет, никто и никогда не учитывал.

— Но это же варварство, — возмутилась Валентина. — Неужели ничего нельзя сделать, чтобы озеро не «горело»?

— Можно, да кто будет делать. У нас многие ждут не дождутся того часа. Турков, небось, уже бочки приготовил для засолки, баньку подправил для копчения улова. Всей семьей сюда нагрянет…

— А что все-таки нужно делать, чтобы не «горело»? — интересовалась она.

— Побольше сделать прорубей да завалить их соломой, камышом, хворостом, чтобы вода с воздухом сообщалась.

— Это разве трудно сделать?

Остановив машину, Саша Голованов ответил:

— Да нет, проще простого. Раньше голубовцы не допускали, чтоб оно «горело». Здесь была их колхозная земля, и Лебяжье тоже им принадлежало. А потом колхозы наши объединились, и озеро потеряло рачительного хозяина.

Валентина видела: на снежной целине, посреди озера, темным пятном, будто клякса в тетради, чернеет одинокая фигура Евдокима Туркова.