Весна в Москве. Середина апреля. У нас в Ростове солнышко светит и греет, тепло. А Москва окутана туманом. Не весна, а настоящая осень. Пахнет не распускающеюся зеленью, а прелыми листьями. Дождь то моросит, то опять выглянет солнце, веселее становится на душе. Но хотя сегодня погожий день меня он совсем не радует.
Спустившись в метро, я решила съездить на Чистопрудный бульвар в недавно открытый кафетерий. В прошлый свой приезд я покупала там молотый кофе. Очень даже приличный. Заодно пройдусь по осенней кленовой аллее, хотя бы почувствую, что в Москве нахожусь. Купив кофе, прогулявшись по бульвару до пруда, я присела на лавочке напротив театра «Современник». Молодая девушка с украинским говором громко зазывает покупать у неё мороженное.
– Покупаем, покупаем мороженное! У нас самое вкусное мороженное в Москве! Фруктовое, шоколадное, эскимо! У нас самое необыкновенное мороженное, пожалуйста, кушайте на здоровье, пломбир, крем-брюле, эскимо, шоколадное! Покупайте, кушайте на здоровье, от нашего мороженного горло не болит! Попробуйте: пломбир, крем-брюле, эскимо, шоколадное!
Удержаться от таких призывов не возможно. Купив шарик любимого фруктового, я присела на каменную скамейку около памятника Грибоедову. Правду говорят, что сладкое поднимает настроение. Но возможно доброжелательность этой приезжей с Украины продавщицы сыграло свою успокоительную роль. Я подставила лицо тёплым солнечным лучам и закрыла глаза.
– Сестричка дай денежек, сколько не жалко! – мою нирвану прервал чей-то голос. Очнувшись, я увидела девушку с помятым лицом, но ещё не до конца обезображенным уличным «стилем жизни». Одета она была, скорее всего, из «гуманитарки», щедро раздаваемой разными благотворительными организациями бомжам, но опрятно. Белые чистые кроссовки. Следит за обувью, значит, ещё не совсем опустилась на самое дно «новой жизни». Видно, что-то прочитав в моих глазах, незнакомка опять обратилась ко мне:
– Не дашь – не обижусь! Нет, так нет! Просто так пивка хочется, а денег не хватает.
– Я тебе больше дам, ты только не пей, поешь лучше, – ответила я, вытаскивая из кошелька бумажную купюру.
– А вот это тебя не касается, – сердито ответила женщина. Но бумажку взяла.
– Спасибо, сестра, даёшь больше, отказываться не буду, но пить мне или не пить, тебя не касается!
Я уже не рада была, что вступила с ней в диалог. Видно, свою боль или дурость она не совсем ещё залила выпивкой. Не успела деградировать полностью. Женщина отошла от меня, потом тут же вернулась.
– Прошу прощения, сестричка, ты мне денег дала как?
– Не поняла?
– Ну, ты мне от себя дала деньги?
– То есть?
– От сердца?
– Как тебя зовут? – спросила я женщину.
– Светка, а тебя?
– Вера, – почему-то я назвалась ей второй половинкой своего имени, – Конечно Света, от сердца, но не от души. Могу и больше дать, только не на выпивку.
– А я тебе говорю, это не твоё дело!
На нас уже стали обращать внимание отдыхающие на скамейке люди. Я, честно говоря, испугалась, что буду бита, с такой агрессией Света мне это говорила.
– Ладно, Свет, давай без выяснений. Дала и всё. Иди.
– Нет, если ты дала без удовольствия, я могу и не брать твои деньги.
– Перестань. Успокойся. От себя я даю.
– Все, спасибо дорогая, ухожу, сейчас еще стрельну у кого-нибудь, и выпью за твоё здоровье!
И тут же она подошла к сидящему рядом мужчине преклонного возраста. Не знаю, какой он был национальности, но на русского явно не походил. Полный, скорее толстый, с одышкой мужчина брезгливо посмотрел на Светку.
– Дядечка, будь добреньки, дай, сколько можешь!
– Пшла отсюда! – прошипел мужчина.
– Что такое «пшла»? – возмутилась Света, – я вам не нагрубила, не оскорбила вас. Не хотите, не давайте!
– Пшла сказал, отсюда, мразь!
– Чем это я мразь? И почему вы меня оскорбляете? – разозлилась Светка.
– Свет, отойди, не приставай! Ступай себе! – миролюбиво, желая разрядить обстановку, попросила я её.
– Нет, Вер! А чего он: «мразь»! Чем это я мразь-то? Я его что, оскорбила? Чего он моё достоинство задевает?
– Нечего разговаривать тут, пошла отсюда. Дос-инст-во!
– А вот и не уйду! – на удивление спокойно ответила Света, – извините, это ваше? – она взяла в руки оставленный кем-то на лавке полупустой пакет с чипсами. Мужчина брезгливо отодвинулся от него.
– Понятно! Не ваш! Вер, это не твой? Можно взять? У нас демократия. Где хочу там и сижу. Ля-ля, – стала напевать Светлана в то же время нарочито громко хрустя чипсами.
– И чего это я мразь? Я такой же человек. Да, не повезло в жизни. Не ваше дело! Хочу – сижу, хочу – пою, хочу вот – чипсы ем!
Встать и уйти было неловко. Но слышать этот треск чипсов! Мне, с детства не переносящей ни малейшего звука за столом, было невыносимо.
– Света, зачем ты с ним споришь, не раздражай мужчину, не надо!
– Ладно, ладно, я пойду! – она положила, наконец, ненавистный мне пакет с хрустящими кусочками прессованного картофельного крахмала на скамейку.
– А вы, дядечка, не правы! Нельзя так с людьми! Не принимаете – и не надо, но не унижайте. Мы и «сами с усами».
Мужчина повернулся в сторону уходящей Светы и, обращаясь ко мне, с вызовом произнес с явным кавказским акцентом.
– Это вы во всём виноваты! Добренькие! Зачем вы им подаёте? Бездомную собаку если кормить, она и то обнаглеет. Такие сами себе должны пропитание искать! Они хуже собак! А вы, сердобольные, балуете!
Его грозная тирада, наверное, не прекратилась бы, если бы я ему тихо не возразила.
– Вероятно, вы правы. Но, возможно и нет.
Он зло посмотрел на меня и махнул рукой, что-то пробормотав на своём языке. Я медленно пошла к метро, а за спиной остался мой любимый Чистопрудный бульвар со своей бурной жизнью. С внушительным своей мраморной статью Грибоедовым, которого я уважаю за его романтическую любовь к своей Нине. С каменными скамейками. С грохочущим по рельсам трамваем «Аннушкой» и людьми здесь обитающими. Разными людьми.
С ужасом и страхом я каждый раз вхожу в метро. В вестибюле сразу в глаза бросилась картина. Два милиционера, ни на кого не обращая внимания, избивают резиновыми палками какого-то немыслимо грязного старого с непонятной бородой человека. Он, сидя на мокром полу, защищал от ударов голову руками со страшно длинными скрюченными ногтями на пальцах.
– Что вы делаете? – крикнула я им.
– Правильно, гнать их всех надо! Не метро стало, а общественный туалет. Метро в ночлежку превратили. В вагон нельзя войти! Разлягутся и спят на сидениях, как дома. Гоните их отсюда! – напротив меня остановилась пожилая женщина с полной сумкой на колёсиках.
– Так, что бить надо? Что с вами со всеми стало? – моё горло сдавили спазмы.
– Что, умная слишком? Иди куда шла! – зло, сверкая глазами, ответил мне молодой милиционер.
– Жаловаться на вас надо! Он же старый человек, какой пример вы детям показываете? У меня ребёнок аж затрясся весь! С ума уже совсем сошли! – к нам подошла молодая женщина, держащая за руку мальчика лет шести.
Милиционеры подняли старика и потащили его к выходу из метро.
– Сталина на вас на всех нет! Сразу бы порядок навёл! – пробурчала пожилая женщина с сумкой на колёсиках и влилась в поток всё куда-то спешащих людей.
Я не могу смотреть в глаза, полные беспомощности и непонимания. Затравленный взгляд у многих таких же, скорее всего по своей воле и прихоти, упавших в страшную жизненную пропасть людей, заполонивших улицы и вокзалы Москвы, вызывает у меня боль, страх и жалость одновременно. А жестокость, непонимание и безразличие вокруг – недоумение. Что с нами со всеми стало?
– И я такая же! Я как многие из этих пробегающих мимо людей, прячу глаза, отвожу взор, прохожу, пробегаю мимо этих уродов в милицейской форме, мимо беспомощных стариков, мимо одиноких малышей с протянутой рукой. Я одна из них, потому, что ничего не могу, не знаю как, а может, подсознательно не желаю что-то сделать для этих потерянных людей, – размышляла я, стоя в вагоне метро.
Час пик. Толчея страшная. Люди спешат, торопятся, бегут, влезают в вагон, раздвигая руками закрывающиеся двери. Им бы быстрее попасть домой в свой пусть маленький, но закрытый от всех мирок. Где чисто, тихо и спокойно. Где всё принадлежит тебе. Пусть не острова в океане, не вилла в Монако, а старенькое, но удобное кресло. На него почти никогда не садятся дети – это папино кресло. Где жена, услужливо кладёт газету рядом с тарелкой вкусного борща, где можно полулёжа на своём любимом диване, и накрыв лицо всё той же своей газетой, в полудрёме слушать последние и такие криминальные новости, происходящие в разрушающейся и вечно кем-то обворованной, но своей стране.
– Подайте тётенька на пропитание! Мамка спилась, папка умер, кушать хочется! Мы с братом не ели три дня. Подайте тётенька денежку. – из тяжёлых раздумий меня вывел тоненький голосок белобрысого мальчугана.
Он стоял с протянутой грязной рукой и жалобно моргал своими длиннющими ресницами. К нему пробирался такой же мальчик с кепкой для подаяний в руках. Казалось, что они братья. Я почувствовала, что мои нервы на пределе. Сдерживая слёзы, глотая ком, который подкатил к горлу не давая вздохнуть, я положила в грязную кепку деньги. Двери открылись. Толпа вынесла меня вместе с мальчиками на платформу. Ребята, прошмыгнув между топящимися людьми, заскочили в следующий вагон состава. Глаза белобрысого славного мальчугана так и остались в моей памяти.
Поднявшись по лестнице для перехода с кольцевой линии на радиальную и уже еле передвигаясь по длинному переходу, соединяющему две станции я услышала звуки скрипки. Музыкант выводил берущие за душу звуки знаменитой мелодии «Колыбельной» из «Порги и Бесс» Гершвина. Несмотря на толчею и беготню вокруг, парень моих лет, стоял и выводил эту сладостную мелодию. Люди подходили и кто с удивлением, кто с восхищением, а кто с усталым взглядом останавливался и слушал. Видно было – грустно всем, сейчас каждый думает о своём. Что-то вспоминает. Вокруг музыканта образовалось кольцо слушающих его людей. Я невольно остановилась поодаль, достала носовой платок, так как из глаз произвольно полились потоки слёз, потому что музыка навеяла давние воспоминания.
Мы с Лёлькой сидим, обнявшись на диване, а Алька рассказывает нам о Гершвине, о его опере «Порге и Бесс».
– Девочки, мои дорогие, Бэсс, это имя девушки, – и он, аккомпанируя себе, напевает на английском языке «Колыбельную» из этого мюзикла.
– А сейчас я сыграю вам замечательную вещь! – и он опять напевает, – «От Стамбула до Константинополя».
– Кстати, девчонки, Эта песня конечно, к Стамбулу не имеет никакого отношения. Потому что в ней поётся о переименовании Нью – Амстердама на Нью-Йорк, так, впрочем, и Константинополь стал Стамбулом. Но я, просто балдею от этой музыки!
А мы, с Лёлькой весело смеясь, отстукиваем в такт мотиву по крышке читального столика ритм знаменитой американской песни.
Но, музыкант, увидев всеобщую тоску, ударил смычком по струнам и заиграл «От Стамбула до Константинополя». Таких совпадений не может быть! У меня опять полились потоком слёзы. Я разрыдалась, закрыв лицо руками, стесняясь своих всхлипов. Услышав задорную мелодию, люди стали приходить в себя, на лицах появились улыбки и, кидая в футляр скрипки мятые купюры, все стали расходиться по своим делам.
С красными от слёз глазами и немного успокоенными нервами, я положила купюру в старенький футляр скрипки музыканта.
– Не плачь, сестрёнка, всё будет хорошо! У тебя всё получится. Всё наладится. Держись! – музыкант с нежностью похлопал меня по плечу.
Иногда слово поддержки от незнакомых людей, которые не могут быть в курсе твоих событий, но каким-то чутьём угадывают твоё нынешнее состояние души, становится словом не только моральной поддержки, но прозорливым напутствием. А это многого стоит.
Открыла мне дверь Алла Константиновна.
– Ника, что с тобой? Ты вся серая. Не заболела?
– На меня метро влияет удручающе. Раньше мы любовались подземкой, а теперь… Что-то голова разболелась. Наверное, опять мигрень.
– Это плохо. Тебе звонил Глеб. Просил перезвонить ему на работу, как придёшь.
– Глебуш, как ты там? Я так скучаю по тебе. Прошлый раз забыла дать тебе номер автомобиля, на котором братки подъезжали к Лёлиному дому, – стараясь быть ласковой, с трудом щебетала я, в трубку набрав рабочий номер Глеба.
– Что у тебя с голосом? – заботливо поинтересовался он.
– Голова…, – еле ответила я ему. Одного этого слова было достаточно для Глеба, чтобы понять моё состояние. Весна и поздняя осень для меня время испытаний. А когда я в этот период ещё и «путешествую», это становится двойной мукой.
– Немедленно выпей таблетки и ляг, ты ампулы для уколов взяла? – беспокойно спрашивал он.
– Глеб, какие ампулы, кто мне будет уколы делать? Отлежусь, не переживай. Ты чего звонил? – я старалась победить своё набегающее раздражение.
– Хорошо, запиши один телефон. Зовут человека Владимир, ты с ним встретишься, и он скажет, что надо тебе делать в этой ситуации. Это мой институтский приятель не буду объяснять, где он работает. Только очень тебя прошу, делай то, что он скажет, но не более того! Поняла? Смотри, эти братки серьёзные люди и ни с кем церемониться не будут. Держи меня в курсе всех событий. Номер машины передай ему.
Приняв последние наставления Глеба, я положила телефонную трубку и открыла форточку на кухонном окне, хватая воздух всей грудью.
– Вероника, на тебе лица нет, – обратилась ко мне Алла Константиновна, когда я отошла от окна.
– Что-то много разных негативных встреч на сегодня. Впечатлений. Поездки в метро опустошают. Так и, кажется, что внешний негатив поглощает тебя, съедает изнутри. А потом, я очень плохо переношу неизвестность. Я растерянна и не знаю что делать.
– Прежде всего, мы сейчас измерим тебе давление. Понятно, – сказала она, внимательно рассматривая мои зрачки.
– С таким давлением тебе не за поиски приниматься, а в больницу прямым ходом, – отругала она меня, укладывая на диван.
– Отключись. Не думай ни о чём. Подремли. Я пойду встречу Наташу из музыкальной школы, забегу в аптеку, а ты полежи в тишине.
Услышав звук закрывающейся двери, я встала и включила телевизор. Дурная привычка. Чтобы не зацикливаться на боли, я всегда включаю телевизор, делаю самую низкую громкость и слушаю всё равно что. Мне кажется, этим я отвлекаю боль, хотя для нормальных людей с приступом мигрени, наоборот, звук – лишний раздражитель. Сквозь наступившую дремоту я услышала сообщение передаваемое диктором очередных вечерних новостей:
– Очередное криминальное происшествие в Северном муниципальном округе, – я поднялась с дивана, чтобы переключить телевизор на другую программу и не слышать очередной негатив.
– Алька, тоже мне, американцем заделался, а матери не мог прислать из своей дорогой Америки новый телевизор с пультом? – пробурчала я.
Административное деление в Москве недавно поменялось, поэтому я не придала значения произнесённому названию округа столицы, столько стало новых районов, округов. Но не успела я нажать на кнопку переключения программ, как на экране телевизора увидела уже знакомое здание суда, в котором была сегодня утром.
– В восемнадцать часов сорок минут по московскому времени, при выходе из здания суда, в упор была расстреляна судья… – я безвольно опустилась на диван. Это была Татьяна.
В голове загудело ещё сильнее. Мой мозг и так воспалённый от стресса последних трёх дней неизвестности и страха за жизнь сестры, готов был взорваться. Выключив телевизор, я легла и накрылась пледом с головой. Мне казалось, что под ним я буду ощущать себя в полном одиночестве и безопасности. Думать о случившемся не хватало сил. Мне было очень плохо.
Как же я устала от боли! Раньше, она подкрадывалась ко мне неожиданно, делала своё разрушающе действо и также неожиданно убиралась восвояси. После одной – двух принятых таблеток, я была в состоянии встряхнуть своё помутнённое от резкой, пронизывающей боли сознание, выпить в тишине горячего кофе и бежать дальше учиться, работать.
Это было раньше. Наверное, боль была такой же молодой и несерьёзной, как я. Она могла прибежать, ниоткуда, и необдуманно с треском и звоном в моих ушах постучать по голове. Потом вдруг, так же неожиданно, жалея моё молодое сознание, быстро исчезнуть, освобождая виски от надоедливого звонкого ксилофона и словно прося прощения за свою бестактную игру, оставляла после себя шлейф некоторого блаженства.
Она возвращалась, и тут уже её играм не было предела. Она, как непослушный ребёнок, носилась по моей голове, собирая свой оркестр. В висках отбивал ритм привычный ксилофон, к нему подключались тяжёлые удары больших барабанов в затылке. Лихо выплясывал свой нервный танец тик на левом глазу, а веки от полученного удовольствия распухали и словно мягкими подушечками накрывали мои глаза.
Отбарабанив свои партии и получив от меня в благодарность – укол с лекарством, обессиленная боль со своими товарищами «музыкантами» засыпала от усталости, оставляя после себя неразбериху и кавардак в моей голове. А дальше, расслабленные нервы, которые от диких танцев непрошеных гостей на всё махнули рукой, от обиды начинают раскисать.
И я плачу. Я плачу от бессилия. От того, что всем кажусь сильной, гордой, целеустремлённой. Но я бессильна перед болью, как перед разбушевавшимся маленьким ребёнком, которого за его проказы можно пожурить, но тут, же забыть о них, стоит ему что-то прощебетать и нежно улыбнуться.
Послышался шум открываемой двери. В квартиру вошли Алла Константиновна и Наташа.
– Сейчас милая, сейчас я тебе сделаю укольчик. Потом прими таблетки. Ничего потерпишь, я не ас, но тебе выбирать не приходится, оголись, дорогая, – Алла Константиновна, как заправская медсестра, пошлёпав по моей обнажённой округлости, потихоньку ввела десять кубиков болючего лекарства.
Полежав немного и почувствовав, как по телу разливается тёплый поток, который своей волной обволакивает мой мозг, я вздохнула с облегчением.
Встав через некоторое время, я прошла на кухню и, открыв окно, с жадностью вобрала в себя свежий весенний московский воздух, словно боялась, что сейчас я дышу в последний раз.
– Алла Константиновна, Татьяну судью убили, – тихо сказала я, закрыв окно и присев на маленький кухонный диванчик.
– Как? Когда? Кто? – удивлённо спрашивала Алла Константиновна, – откуда тебе известно.
– По телевизору показали, пока вас не было.
– Какой ужас. Вероника, я чувствую, что надвигается что-то страшное. Ты сейчас ни о чём не думай. Дай организму восстановиться. А завтра, мы с тобой всё обдумаем и решим, как нам жить дальше и что надо делать.
Думать и переживать у меня и, правда, не было никаких сил. Выпив чашку горячего зелёного чая, я провалилась в тревожный сон.