Эта первая поездка в район Батюшково принесла надежды и дала повод ожидать еще больше интересных находок в тех местах. Если раньше мне и всем, с кем я тогда общался, попадались в целом какие-то обезличенные находки, будь то гильза или даже каска, то немецкий личный опознавательный жетон – это вещь с привязкой к конкретному человеку. Правда, установить имя, фамилию и адрес этого человека без особых связей в «Немецком Союзе по уходу за воинскими захоронениями» (Volksbund) невозможно. Об этом я узнал на копательских форумах. И все же, имея на руках целый жетон, я решил попытать счастья и написал в этот самый «Немецкий Союз» письмо о своей находке «на даче, за городом», добавив, что хочу узнать, кому он принадлежит и, возможно, передать его родственникам этого человека.
Я еще особо подчеркнул, что с этим жетоном не было найдено никаких костей и других предметов, чтобы меня не могли заподозрить в мародерстве и в разграблении могил либо в обнаружении верхового захоронения. Там на самом деле мы больше ничего не нашли, и потому я до сих пор уверен, что этот конкретный немецкий жетон был выброшен или потерян владельцем. В общем, я написал на английском языке письмо в Кассель, Германия, где находится штаб-квартира Немецкого Союза. Ответа я ждал довольно долго, примерно 2,5—3 месяца.
Интересен тот факт, что, когда я получил ответ из Volksbund, то с удивлением обнаружил, что его обратный адрес для писем отличается от моего собственного лишь несколькими цифрами – Москва, Ленинский проспект, д. 95. Там был указан и контактный телефон человека в Посольстве ФРГ в России, ответственного за обращения по этим вопросам.
Я позвонил по указанному телефону, мне ответил человек на ломаном русском с немецким акцентом. К сожалению, я не запомнил и даже не записал его имя и фамилию. Его ответ содержал благодарность за внимание к проблеме обнаружения останков немецких солдат во время Второй Мировой войны, благодарность за письмо к ним. Конкретно по теме мне ответили, что коль уж останков не было, то и интереса к самой этой находке в виде личного жетона германского военнослужащего они проявить не могут. Также он уведомил, что в Немецком Союзе никогда не сообщают личных данных о погибших тем, кто нашел останки этих самых погибших. А также сообщил, что Volksbund ежегодно тратит очень большие суммы на поддержание в должном виде захоронений солдат Красной Армии на территории ФРГ, которые погибли там при освобождении Германии от нацизма. Что, по мнению авторов письма, должно было лишний раз подчеркнуть особый характер и гуманитарную направленность работы Немецкого Союза. Также мне сообщили, что в районе Смоленска на момент разговора у них на складе временного хранения у доверенной организации с российской стороны находятся останки более 5000 немецких военнослужащих, погибших в Смоленской области, однако эти останки никак не могут упокоиться в земле, поскольку вопрос о согласовании места и времени окончательного их до сих пор никак не решен.
Я никак не ожидал получить такие общие данные по всей этой теме, ведь меня интересовал конкретный частный вопрос, и даже полный отказ в ответе на мой вопрос удивил бы меня в меньшей степени. Тогда я впервые задумался о том, что Великая Отечественная война не случайно названа так – до сих пор неизвестны имена тысяч солдат и гражданских лиц, погибших в той бойне. Множество людей сгинуло без следа, иные до сих пор не могут обрести могильный холм. И все наши частные изыскания, которые мы с друзьями предпринимаем по мере сил, не просто «ничто» по сравнению с реальными масштабами той войны, но и никак не заметны на обширной территории, по которой прокатилась война. С одной стороны, я как-то вдруг одномоментно почувствовал всю тщетность наших попыток найти что-то интересное в этой теме, связанной с жетоном. А с другой стороны, если масштаб проблемы настолько огромен, то и количество спрятанных, утерянных и просто забытых на местах боев мало-мальски стоящих предметов должно быть невероятно огромным. Просто нужно искать дальше и не опускать руки.
Но это все было потом, а пока что, наклеив международные марки на обычное бумажное письмо для «Немецкого Союза» и опустив его в обычный синий почтовый ящик, я готовился к тому, что мы снова поедем в Батюшково. Близились майские праздники. Серега сказал, что он не может поехать с нами, потому что ему нужно будет помочь родителям на даче. Эта дача, к слову сказать, находится недалеко от Некрасово, а именно вблизи станции «Дровнино» – это ближайшая к «Батюшково» станция железной дороги Белорусского направления.
Я позвонил Стасу поделиться впечатлениями от наших изысканий в Батюшково и с особым удовольствием рассказал про жетон, после чего приятеля не нужно было долго упрашивать. Он был готов поехать туда на все первые майские праздники, которые традиционно длятся 4—5 дней.
Так и решили. Мне даже не нужно было как-то особо готовиться к этой поездке, поскольку все в памяти было очень свежо, а рюкзак я почти что и не разбирал с того путешествия. Конечно, все, что нуждалось в стирке и в мойке, было постирано и вымыто. Оставшиеся с того раза продукты и наборы с сахаром, чаем, тушенкой и гречкой оставались на дне рюкзака. Хотелось уже как можно скорее оказаться на природе и вонзить штык лопаты в землю. Жажда обретения новых интересных находок владела мной так же, как и моими друзьями. Стас еще не был в тех местах, поэтому он все время переспрашивал меня о том, где это находится, что там было и как долго там шли бои. Я все пересказывал ему неоднократно, и так мы коротали время во время перемещения по железной дороге. Я уже даже не смотрел за окно – мне хватило уже как минимум двух раз посмотреть за окно туда-сюда во время прошлой поездки, чтобы пейзаж за окном электрички перестал быть захватывающим.
Наконец, через три с лишним часа после отправления с Белорусского вокзала в Москве мы со Стасом выгрузились на станции «Батюшково». И снова я шел с рюкзаком за спиной практически по шпалам от Москвы к Смоленску. Стас шел сзади и все спрашивал, словно в поисках подтверждения моим предыдущим рассказам. Когда мы миновали холмик с оградкой на братской могиле советских солдат, я предложил Стасу не идти прям совсем в те же места, где мы выкопали жетон, а пойти прямо по шпалам до того места, где линия фронта пересекала железную дорогу. Стас попросил показать ему это место на карте. Когда он убедился, что место, куда я предлагал ему пойти, действительно удалено от ближайшего жилья примерно так же, как и полянка с жетоном, то он согласился с выбранным направлением.
Пока мы шли туда, Стас успел рассказать, что он много раз ездил по работе из Минска в Москву и никогда ранее не думал, что однажды ему придется копать и ночевать в том лесу, мимо которого он так беззаботно проезжал на поезде в обе стороны.
На самом деле так и получалось, что в этом месте линия фронта примерно полтора года перерезала железную дорогу Москва-Минск. С января-февраля 1942 года, когда советские войска остановили свое контрнаступление под Москвой и уткнулись в заранее подготовленные оборонительные позиции немцев, и до самого момента, когда советские войска в марте 1943 года не освободили город Гжатск, линия фронта стояла здесь практически незыблемо.
С такими разговорами мы совершенно незаметно дошли до места, где нужно было сходить со шпал в зеленые заросли. Несмотря на то, что с последнего моего посещения этих мест прошло совсем немного времени, трава и листва на деревьях уже дали первые побеги, и глаза отказывались узнавать в свежей зеленой природе то, что еще полторы недели назад казалось совершенно серым и засохшим.
Неприятной стала новость о том, что этот лес довольно сырой. В том месте, где мы углублялись, от железной дороги в чащу идет ручей. Неглубокий, несильный, но все равно склоны этого ручья уходят вниз, и дальше он приобретает черты оврага. В действительности, первые догадки впоследствии подтвердились. Правда, нам не пришлось особо переживать по этому поводу, ведь именно ручей давал нам чистую воду для приготовления пищи и чая. Не так далеко от входа в лес стали попадаться первые железки: я наткнулся на остатки немецкой колючей проволоки, а Стасу досталась на пути ржавая немецкая 200-литровая бочка из-под горючего, приспособленная под печку. Мы такие вещи потом часто находили на местах скопления как советских, так и немецких войск. В середине бочки было вырублено прямоугольное отверстие для дров и для приготовления пищи, а на верхней крышке бочки было проделано круглое отверстие для трубы-дымохода. Обычно эти трубы очень плохо сохраняются. Если их делали из водосточных труб, которые солдаты могли позаимствовать у кирпичных домов в ближайших крупных поселениях, то под воздействием жара с них очень быстро исчезала оцинковка. И эти трубы, сделанные из тонкого катаного листового металла, если не прогорали в течение короткого времени использования, то после того, как они оказывались в земле, практически моментально ржавели насквозь. Если же трубы делали из подручных материалов и собирали сборные дымоходы с применением разнообразных железных листов, то вскоре после войны местные жители возвращались на родные места и применяли в хозяйстве все, что могли найти на местах боев.
Они также разбирали блиндажи и землянки на стройматериалы, брали хорошие бревна для строительства или восстановления домов или сараев, вытаскивали стальные скобы из крепления блиндажей и каким-то образом использовали их в своем нехитром быту. Любая прикладная армейская мелочь после войны ценилась очень дорого и все вещи в послевоенном хозяйстве использовались многократно, выменивались на другие предметы и ценились весьма высоко. Именно поэтому каждый трофей из леса сейчас кажется практически невероятной находкой.
Немного покружив по лесу, мы со Стасом остановились на небольшой привал. Бросили рюкзаки, наскоро соорудили костер и решили испить чаю. Когда я полез в свой рюкзак за припасами, то обнаружил, что у меня осталась буквально щепотка черного байхового чая с прошлой поездки – и больше чая нет. Когда я сообщил Стасу об этом, он недобро посмотрел на меня и сказал: «А у меня вообще чая нет. Ты же сказал, что у тебя всего хватает в нужном количестве. Я-то, конечно, взял еды и сахара с солью, но чай не стал брать. Была у меня целая упаковка дома на кухонном столе, но ты меня так убеждал, что его много, я и не стал его брать».
Отлично! Мы, оба отчаянные чаеманы и чаепоклонники, остались в лесу без любимого напитка! Что делать, не возвращаться же за пачкой чая назад к Батюшково? Но тогда что пить на привале, чем тогда взбодрить себя утомленным копателям?
Тем, кто равнодушен к чаю, не понять страданий того, кто после еды, да и просто в течение дня привык утолять голод крепким чаем с сахаром. Без стакана горячего чая нам просто невыносимо в лесу, простая вода не дает того целительного и тонизирующего эффекта, который способен дать крепкий черный чай.
Мы посидели-погоревали, оставили маленький пакет с заваркой на потом, а пока что перекусили запасенными Стасом сухими пайками, которые выдают пассажирам проводники поезда Москва-Минск. И для поднятия настроения решили походить вокруг того места, где остановились – на предмет обнаружения окопов и блиндажей.
Десять минут хождения вокруг, полчаса поисков – нет результата. И только еще через пятнадцать минут я обнаруживаю практически возле наших рюкзаков в прошлогодней листве какие-то ржавые железки. Поворошил их ногой и увидел, что это ранее выкопанные нашими коллегами-копателями осколки мин и остатки консервной банки. И еще, приглядевшись, Стас заметил в листве полузакопанную современную консервную банку из-под тушенки, рядом была маленькая бутылочка из-под коньяка. Рядом лежал поржавевший уже за зиму корпус прямоугольной батарейки напряжением 9 Вольт. Такая же батарейка применяется в моем металлоискателе, как и в подавляющем большинстве приборов этого же класса.
Значит, копатели тут уже были до нас. Что в определенном смысле может только порадовать: если они уже что-то нашли, то там это уже не досталось; а то, что не досталось им, – может достаться нам!
В это время застучали рельсы вдалеке, за деревьями пронесся скорый поезд. Мы совсем недалеко отошли от железной дороги, ее насыпь как будто чуть выше, чем мы. Ну, еще бы, мы же спустились в низину, и чем дальше – тем ниже эта местность. Мы решили немного вернуться в сторону ручья и оврага и пройти по нему, потому что так проще будет сориентироваться в чаще. И уж если в этом месте стояла долговременная оборона, то логично предположить, что склон оврага был использован оборонявшимися тут немцами. Так и оказалось.
Примерно в середине леса на краю оврага мы обнаружили по обе стороны от ручья прекрасно заметные на местности следы от оплывших блиндажей и землянок. Все ямы имели ярко выраженные прямые углы, некоторые ямы были в глубину с два человеческих роста, некоторые были помельче. Но все они имели ярко выраженные входы прямо к ручью.
За ручьем, по направлению к Батюшково, за густой изгородью крепких елок, метрах в тридцати-пятидесяти от ручья мы со Стасом обнаружили сплошную траншею с отводами стрелковых и пулеметных ячеек. Перед траншеей, а в некоторых местах и за ней, была натянута колючая проволока – мы нашли на земле ее остатки. Что самое интересное, и чему мы со Стасом в тот раз не придали особого значения – на брустверах этой траншеи лежали 5 или 6 стрелковых щитов. Они были в очень хорошем состоянии, некоторые из них были со следами от пулевых попаданий. Это были стрелковые щиты советского производства образца 1938 года, вариант для крепления на лыжи. Судя по всему, немцы ранее взяли их и сюда на свою линию обороны привезли в качестве трофеев. Это место мне тогда показалось настолько глухим, и сами щиты, валявшиеся на земле, выглядели настолько естественными в этом лесу, что у нас даже мысли не возникло о том, чтобы забрать эти находки с собой. На самом деле, эти щиты казались просто неподъемной тяжестью, да и как мы могли втащить хотя бы один из них с собой в вагон электрички? Могу только предположить, что мало кому еще из москвичей, кроме нас, пришло в голову всерьез посетить эти места с места с металлоискателями, и эти щиты лежат там до сих пор.
Судя по результатам последующего исследования местности, мы со Стасом хоть и не были первыми здесь, но было видно по отсутствию шурфов и выбитых блиндажей, что ранее никто не воспринимал эти места всерьез с точки зрения трофеев и на самом деле ничего интересного и ценного тут не поднял.
Когда по этим местам ходили местные жители в 1950-х или даже в 1970-х годах, то стрелковые щиты им были не нужны – они же сделаны из черного металла. А железа, стали и прочего черного металла можно было легко и без проблем насобирать вблизи деревни, да хотя бы разобрать старые тракторы, сеялки и прочее колхозное добро. Но и тогда собиратели металла искали в первую очередь алюминий и бронзу, любой цветной металл. Это единственное логичное предположение насчет того, почему большинство найденных в лесу больших железок до сих пор остаются на своих местах.
От этой траншеи и стрелковых щитов мы вернулись к блиндажам и решили основать прямо возле них свой лагерь. К тому же, и вода в виде ручья с относительно чистой водой практически у наших ног. Так и поступили.
Постепенно начало смеркаться, и вместе с сумерками начал накрапывать дождик. Мы сидели в палатке и грелись у костра, а сверху капала вода. Лишь плотная крона елок хоть как-то задерживала ее, и было понятно, что долго она сдерживать не сможет. Хорошо, что мы палатку поставили на относительно ровном месте, возвышающемся над полянкой – так нас не должно залить, если дождь будет продолжаться в течение всей ночи.
Я поймал себя на мысли, что этот выезд в лес очень сильно отличается от предыдущего выезда, который мы предприняли с Серегой и Рольфом. Втроем было как-то проще, и, если один мог схалтурить или погружался в поиски, то оставалось еще два человека, чтобы приготовить еду и сделать что-то полезное для всех. Когда же ты находишься в лесу вдвоем с напарником, и кто-то один начинает халтурить в процессе хозяйственных дел, то в итоге страдают оба. Поэтому самому ответственному приходится взваливать на себя все эти вопросы обеспечения быта. А в лесу ты не можешь оставить все на самотек. Если хочешь сделать костер, то нужны дрова. За дровами еще нужно походить вокруг по лесу и насобирать самые сухие и в меру толстые ветки, наломать сухих сучков с елок и нарезать кору с березы.
В прохладную погоду еще нужно наломать елового лапника, чтобы постелить его на землю в качестве мягкого основания для палатки. Чтобы приготовить еду, необходимо набрать воды. Хорошо, когда есть запас из дома, но это бывает не всегда. Так что за водой тоже нужно сходить к ручью и принести оттуда одну или несколько баклажек.
Это еще не все, нужно же развести сам костер и потом постоянно подбрасывать туда дровишки и следить за тем, чтобы еда не подгорела, и чтобы костер не погас.
После принятия пищи нужно быстренько набрать в котелок воды и немного подогреть либо довести ее до кипения – так будет проще его потом отмыть.
Да, нужно еще помыть посуду и спрятать ее так, чтобы туда не заползли муравьи или какие-нибудь другие насекомые. В общем, пребывание в лесу – это постоянный труд, все время приходится что-то делать, и редко когда остаешься без занятия.
На обустройство быта в лагере уходит до 40% времени и сил. И бывает так, что из этого лагеря нужно уходить, потому что оставаться в этой точке просто нет смысла: все окрестности уже проверены и жажда поисков тянет идти дальше. И каждый раз на новом месте лагерь нужно разбивать снова и снова…
Ку-ку… ку-ку… Тюк-тюк-тюк… Я утром проснулся от того, что вокруг поют птицы. Стас еще спит, снаружи вроде тепло, только влажно после вчерашнего дождя.
Я и не заметил, как уснул вчера вечером. Помню только, что мы погасили костер и полезли в палатку по очереди. Помню, как я снял влажные кроссовки и забрался в сухой спальник, как довольно быстро согрелся в нем и далее что-то рассуждал про себя о походном быту.
Вылезаю из палатки, расстегивая молнию на тенте. Так и есть, погода стоит солнечная, уже давно светло и птицы поют от радости. Но все ветки на деревьях вокруг, вся листва и все наши вещи, что мы не затащили в палатку или не спрятали под тент – все мокрое после дождя. Хорошо, что я никогда не полагаюсь на авось и всегда забираю рюкзак и металлоискатель в палатку. Наши котелки, ложки, наши лопаты и пакеты с продуктами – все это влажное.
Главное – чтобы спички не отсырели, иначе мы со Стасом можем оказаться просто в дурацком положении.
Иду умываться к ручью, по дороге нащупываю у себя в нагрудном кармане куртки смятый коробок со спичками. Вроде даже не промокли.
После умывания и чистки зубов, не дожидаясь, пока Стас проснется, развожу костер и ставлю котелок с водой на огонь. Мелкие палочки приятно трещат в костре, вокруг палатки распространяется дымок и тепло, полянка наполняется уютом. Солнечные блики пробиваются через плотную занавесь елок и освещают это бывшее поле боя приятными яркими пятнами. А блиндажи, которые мы со Стасом разведали накануне, – вот они. Один в пяти метрах, потом еще через пять метров – еще один. Вон там, на другой стороне ручья, ясно различаю еще пару. Правда, они завалены упавшими деревьями и довольно сильно заросли кустами, но и до них мы тоже доберемся. А пока что нужно попить, наконец, чайку крепкого да подкрепиться основательным завтраком.
Если вчера вечером мы со Стасом завидовали Сереге, который находился всего лишь в одной остановке электрички отсюда, но в теплом доме с электричеством, то сейчас, по нашему со Стасом мнению, именно Серега в свою очередь должен был завидовать нам. Ведь нас ждал целый день копания и исследования леса.
После чая мы решили немного полежать на вытащенных из палатки пенках прямо возле костра: так пройдет немного времени, и лес немного высохнет, заодно и мы наберемся сил.
Во время этого лежания Стас приободрился и стал рассказывать анекдоты на тему моей забывчивости:
– Умирает еврей, который прославился на всю округу тем, что умел заваривать самый вкусный чай. Перед смертью собрал он своих друзей и родственников. Один из них сказал:
– Дядя Сема, вы всегда готовили такой бесподобный чай. Но вы никогда ни с кем не делились его рецептом. Раскроете нам этот секрет хотя бы теперь?
Тогда старик попросил всех, кто стоял у его кровати склониться к нему, прямо к его губам. И дядя Сема прошептал:
– Евреи, не жалейте заварки!
Подразумевалось, что Стас – это умудренный жизнью старик. А я – тот самый молодой родственник. Смешно это сейчас вспоминать, но тогда действительно эта история с чаем выглядела очень глупо. И ведь все выглядело так, что я, как скупой артист, просто пожалел взять с собой в поход пачку чая и спихнул все на свою «забывчивость»…
Когда нам надоело валяться у погасшего костра, и свежий ветерок стал задувать под куртки и холодить спину, то мы решили все-таки выяснить, что за содержимое осталось в этом лесу после войны.
Поскольку металлоискатель у нас один на двоих, то мы, по ставшей уже традицией привычке, разделились на того, кто еще хочет покопать, и на того, кто хочет сходить на разведку. Так как вчера вечером я уже все разведал в ближайших зарослях и даже метров на тридцать вниз по течению ручья, то Стасу пришлось отправиться на разведку. А я взял свой металлоискатель и начал «пылесосить» окрестности ближайшего к палатке блиндажа.
Он представлял собой глубокую квадратную яму с четко обозначенным выходом в сторону ручья.
Я рылся вокруг блиндажа по брустверам, спускался вниз на самое дно. Оттуда с середины блиндажа было даже страшно подумать, каким большим было это сооружение, когда было в целости. Высота стенок превышала два человеческих роста, и это притом, что сейчас я видел лишь оплывший и частично сохранившийся блиндаж. Деревянные перекрытия, которые, несомненно, были здесь в качестве крыши, не сохранились. Их унесли сразу после войны либо советские солдаты, либо местные жители, которым нужно было обустраивать свой быт.
Никаких крупных предметов размером больше кулака мне тут обнаружить не удалось. Было много остатков от консервных банок, причем сохранность железа оказалась просто удручающей: сказывалась близость воды от ручья и наш вообще очень влажный подмосковный климат.
С этого блиндажа все, что имело смысл взять в качестве предметов для размышления, составило нехитрый список: смятые и использованные алюминиевые немецкие тюбики с мазью от обморожения, плоская банка с крышкой от крема Nivea, разнообразные стекляшки и пузырьки – но полное отсутствие следов боя.
Я передал металлоискатель Стасу, а сам разложил свои незамысловатые находки на земле и стал их рассматривать.
Странное дело – на фронте в условиях боевых действий пользоваться кремом Nivea. Я понимаю, когда попадаются пузырьки от лекарств, части медицинских приборов и мази обморожений – это все относится к войне, когда надо лечить раны и предотвращать получение обморожений и увечий, выход солдат из строя и снижение обороноспособности в в окопах. Но чтобы пользоваться в боевых условиях косметическим кремом? Я бы еще понял, если бы его запаковали в какую-то тару военного образца и выпустили предписание, например: «Всем находящимся на передовой обязательно применять увлажняющий крем для рук и лица, чтобы в условиях антисанитарии укреплять кожу и избегать огрубления ладоней». Выглядит комично и изнеженно, но приказ есть приказ. Между тем, эта баночка крема Nivea, которую я выкопал в блиндаже, выглядела практически так же, как современные банки этого же производителя. Шрифт на крышке, конечно же, отличался от современного. Но цветовая гама в сине-белых тонах, размер банки и производитель – все, как в наши дни..
Можно ли себе представить, что советские бойцы, сидя в окопах, натирали себе лица и руки косметическими кремами? Безусловно, гигиена на фронте помогает остаться человеком, сохранить себя и держать в высоком расположении духа. Одеколон, бритва и ножницы – чтобы выглядеть человеком, а не окопной свиньей. Но, в целом, этого и достаточно. Но косметический крем для немецкого солдата в блиндаже между Гжатском и Можайском? Так ли он был нужен там? Уж не оттого ли немцы проиграли войну, что слишком трепетно и изнеженно к себе относились тогда?
Может быть, это просто такая немецкая педантичность и признак принадлежности к высокой европейской культуре? Может, отсюда и кружки-манерки на стандартных солдатских немецких фляжках – чтобы пить не из горла, а из стакана? Может, отсюда и керамическая посуда на немецких позициях – чтобы даже в укрытии из земли и бревен есть как господа, а не из алюминиевых мисок, как «советские недочеловеки»?
С другой стороны, немцы воевали уже с 1939 года, и театр их боевых действий был преимущественно в «просвещенной Европе», где достаточно было обозначить французам агрессию и скорое поражение, как те уже сдавались в плен, чтобы сохранить города в целостности и избежать ненужных жертв. Вот немцы и привыкли путешествовать с комфортом, в качестве победителей. А как получили по зубам под Москвой от суровых сибирских дивизий, так и окопались здесь, в лесной чаще. Но барские привычки вытравить сложно, поэтому и оказался здесь косметический крем и прочие гражданские «культурности», от которых сложно избавиться за одну зиму на Восточном фронте.
Не знаю, как именно рассуждали немцы, но каждый раз поход по немецким позициям приносит новые вопросы и темы для размышлений. Слишком разные мы, русские, и они, немцы. При всей их европейской цивилизованности, именно они полезли к нам со своей войной и грабили, убивали, под стать варварам. А мы только защищались, не щадя себя и не стремясь в окопах сохранить «остатки цивилизации» в виде косметических средств и других примет сугубо мирной жизни.
Но вот подошел Стас и развеял мои размышления. У него тот же самый примерно набор находок, за исключением того, что ему все-таки удалось накопать несколько стреляных гильз. Сравнив наши ощущения от этого места, мы приходим к выводу, что здесь боевых действий как таковых не было. Эта позиция, хоть и находится на линии фронта, которая стояла довольно долго, но непосредственно боев по захватыванию этого оврага и действий по обороне этих блиндажей не велось.
Это значит, что надежд на то, что мы сможем найти тут какие-то интересные брошенные, забытые или спрятанные вещи, остается все меньше. И еще складывается ощущение, что, в конце концов, немцы этот блиндажный городок просто-напросто оставили, имея необходимый запас времени для того, чтобы забрать с собой все необходимое и даже подчистить за собой все мелочи, чтобы не оставить ничего суровому русскому Ивану. Ну, за исключением стрелковых щитов: тащить их отсюда через лес к тому месту, где их могли ждать машины – весьма неумное занятие.
Этот день мы провели на пятачке, изучая окрестности. К сожалению, дальше 500 метров от лагеря по лесу мы не решались ходить – не хотелось потерять это место и навсегда распрощаться с палаткой и другими вещами. Все-таки был шанс, что мы это место не сможем найти, если уйдем от него достаточно далеко. Видимо, сказывался недостаток опыта перемещения по лесистой местности и иррациональный страх и определенная доля неуверенности в своих силах. В дальнейшем, по мере получения опыта походов и жизни в лесу, я стал более решительным, и решения были более адекватными.
А так мы провели еще одну ночь на этом месте. До полудня следующего дня сидели у костра в относительно расслабленном состоянии и готовились менять место лагеря. Ни мне, ни Стасу не хотелось углубляться дальше в лес, поскольку тогда бы нам пришлось тратить больше времени на обратную дорогу. И мы решили передвинуться на ту полянку, где ранее я был с Серегой и Рольфом, где я нашел немецкий жетон.
Собрали рюкзаки и пошли обратно к железной дороге. На удивление, мы вышли к ней довольно скоро. Обычно так бывает, что путь назад кажется ближе, потому что ты уже проходил по нему.
Мы поднялись на насыпь и перешли на другую сторону. Возле насыпи там тоже была низина, но за ней был подъем, и вся местность там была выше, чем лес, где мы до этого копали. Соответственно, там было более сухо, деревья росли не так густо, и вообще все выглядело более дружелюбным, светлым. Как оказалось, на этой стороне железной дороги позиции начинались чуть ли не от насыпи. Там были и оплывшие блиндажи, и отдельные небольшие ячейки, и ходы сообщения. Все это было вырыто на склоне, наверху на насыпи, и простиралось дальше в глубину леса – как раз в ту сторону, куда мы шли.
Примерно через 20 минут после того, как мы взобрались на насыпь и ходили по позициям, вдали на железнодорожных путях показался пассажирский поезд. Мы со Стасом заблаговременно прыгнули в оплывший блиндаж и переждали, пока он проедет. Впрочем, вряд ли кто вообще смотрел в окно и мог нас заметить в тени деревьев. Да если бы и заметил, то от этого не было бы никаких последствий. Но мы все равно придерживались в лесу тактики «Больше скрытности – больше удачи».
Когда поезд уехал, я достал из рюкзака металлоискатель, и мы пошли обследовать позиции. Рюкзаки оставили на видном месте у большого отдельно стоящего дерева, чтобы было проще найти выход к вещам. Время было уже за полдень, стояла солнечная погода. Высота, на которой мы были, позволяла просматривать окрестности очень далеко. Если посмотреть на восток в сторону станции «Батюшково», то можно было увидеть дачные домики за полем, лес на другой стороне. Чуть позже, когда мы разобрались с расположением позиций в этом месте, стало ясно, что раскинувшееся перед нами поле – это бывшая нейтральная полоса на линии фронта. А дачные домики и лес – это место, где в 1942 и 1943 годах располагались советские позиции. Те самые, где мы ранее с Рольфом и Серегой выкапывали немецкие пули из брустверов, они были выпущены как раз отсюда.
Окопы простирались далеко. Это были ходы сообщения, стрелковые и пулеметные ячейки, блиндажи – все было как положено. Кое-где мы встречали следы прошлогоднего копа, это были маленькие и большие ямки. Видно было, что из них люди утащили какие-то увесистые и стоящие предметы. Каски, не иначе. Но нам со Стасом, как назло, ничего больше крупнее осколка не попадалось. На ровных местах в лесу, прямо между деревьями, мы находили сотни стреляных гильз от Маузера 98к. Их было очень много, этими гильзами, казалось, было равномерно усеян весь лес. Русских гильз от трехлинейки нам практически не попадалось. Несколько раз на одном пятачке Стас выкопал винтовочные гильзы необычного размера. Они были чуть меньше в длину, чем трехлинеечные, и их калибр был тоже меньше. На донце гильзы вокруг капсюля было концентрическое выпуклое кольцо, никаких маркировок при этом на гильзе не было. Где-то я уже такие гильзы видел, и кто-то в теме уже интересовался у знатоков, от какой системы они. Скорее по интуиции, чем основываясь на твердом знании, я предположил, что это гильза от винтовки Арисака. Сказалась хорошая зрительная память и дал знать эффект от долгого сидения на форумах. Стас не стал их выкидывать, а спрятал в карман. Вот так мы и проходили по этому лесу до конца дня. Потом быстренько уже натренированными движениями поставили палатку на ровном и возвышенном месте, развели костер и стали дожидаться заката.
Ночь была тихая, спокойная. Этот лес на пригорке проветривается всеми ветрами, поэтому здесь нет такой влажности, как в низине на другой стороне железной дороги. Но и ручья тут тоже нет. Хорошо, что у нас собой была вода в пятилитровой канистре, ее нам вполне должно было хватить до самого конца выезда.
Да, я совсем забыл рассказать об одной приятной особенности, которую может подарить туристу ночевка в весеннем лесу. Это березовый сок!
Пока мы со Стасом тусовались во влажном овраге у ручья, мы набирали за ночь во все емкости березовый сок и утром с удовольствием пили эту холодную, освежающую и питательную жидкость. Березового сока было так много, что когда мы собирали лагерь, и настало время прикрывать лавочку с соком, то мы очень долго не могли остановить у березы в местах надрезов это сокотечение. Пробовали залепить надрезы землей – у нас ничего не получалось. Какое-то время эта земля сперва держалась на коре, но потом она напитывалась соком, разваливалась и отлетала – сок продолжал течь. Не желая становиться губителями природы и таких прекрасных щедрых деревьев, мы снова предпринимали попытки заткнуть фонтан. Только спустя минут двадцать, когда Стас где-то возле ручья нашел немного глины, нам удалось постепенно нарастить замазку из глины практически вокруг всего ствола, и только это кольцо держалось и не падало. Когда мы убедились, что глина, как пластырь, сдерживает потоки сока, то окончательно собрали вещи и ушли.
Летом набрать даже стакан березового сока в лесу уже очень тяжело. А если лето сухое и жаркое, то это просто нереальная задача. Я это пробовал сделать, и летом даже после проливных дождей березы не дают сок так, как весной. Так что, если желаете испить натурального березового сока, то спешите в лес в апреле, когда активно тает снег и талые воды активно питают стволы.
Весь следующий день мы ходили по этому лесу в разные стороны, потом я повел Стаса к тому месту, где нашел жетон. И там тоже мы походили, и работа с металлоискателем не дала ни мне, ни ему никаких результатов. Наши карманы были набиты каким-то железным хламом, который мы собирали только по той причине, что раньше такого еще не находили. Это были последние приступы «железной болезни», с тех пор мы так практически не поступали. Примерно в это же время выработался принцип: «Лучше привезти домой что-то интересное и ценное в малом количестве, чем привезти много легкодоступного хлама». Кстати, примерно метрах в трехстах от места находки немецкого жетона, мы со Стасом нашли брошенные прямо на земли целые и немного размотанные, но все-таки довольно приличные по массе, бухты немецкой колючей проволоки. Поодаль от них лежали два стрелковых щита, совершенно такие же, как мы нашли на месте первой стоянки. Сопоставив эти факты, пришли к выводу, что все это одна протяженная линия обороны немцев, которая снабжалась централизованно. Если все приказы и распоряжения приходили одновременно, то немцы могли очень своевременно реагировать на любые действия советских войск.
Потом, уже более подробно изучая историю этого участка, я узнал, что немцы ушли с этой хорошо организованной линии обороны согласованно и практически без боя. Они в результате отхода не понесли тут практически никаких потерь, а советские войска, так долго стоявшие здесь на линии фронта, заняли эти позиции уже пустыми. Соответственно, Красная Армия не задерживалась тут долго, а двигалась дальше. Немцы же отошли отсюда к Гжатску, что стоит на пересечении важных дорог, и уже оттуда так же организованно отошли на запад на заранее подготовленные рубежи.
Этим и объясняется то, что на позициях нам не удалось найти интересных предметов: у немцев было достаточно времени, чтобы все ценное увезти с собой. А все менее ценное они просто побросали перед отходом, все это досталось сразу же советским бойцам и впоследствии пришедшим сюда местным жителям.
Своих солдат, погибавших на передовой в течение долгого стояния в 1942 году и в начале 1942 года, немцы не хоронили рядом с местом гибели, а отвозили в Гжатск. Там их могли хоронить, либо отвозить еще дальше – для захоронения на сборных кладбищах в Вязьме и ее окрестностях.
Гораздо более интересные находки копателям как раз сулят те места, где имели место внезапные прорывы линии фронта. Там можно найти и целые либо разбитые автомашины, запчасти от них, различные аксессуары и принадлежности; части оружия либо стволы целиком; брошенные предметы амуниции и аксессуары от формы; самые разнообразные и интересные уставные и неуставные вещи, которые в огромных количествах имелись у немцев и на передовой, и, тем более, в тылу.
Когда пришло время завершать наш выезд, мы были скорее уставшими, чем довольными. Никаких интересных находок, которые можно был бы забрать с собой, мы в районе Батюшково не сделали. Зацепок на местности, позволяющих вернуться сюда еще раз и более основательно исследовать местность, мы также не увидели. Пусто и пусто. Единственная радость была в том, что мы провели несколько дней в удаленности от городов и вообще жилья, наслаждались природой и своим увлечением.
Когда мы ехали домой на электричке, я мысленно возвращался к городским заботам и к своей учебе. Впереди была еще сессия, к которой нужно было готовиться.
Каждый раз, когда мы приезжали на Белорусский вокзал, я свежим взглядом смотрел на суетливую Москву и вечно спешащих москвичей. При этом внутри у меня было умиротворение и спокойствие.
Вот я доезжаю на метро до своей станции, выхожу на улицу и иду со своим большим и тяжелым рюкзаком домой пешком. Мне идти всего минут 15—20, и я проделываю этот путь не так, как обычно. Я замечаю всякие изменения, которые произошли в районе за время моего отсутствия, вижу, что что-то добавилось в пейзаже, а что-то пропало. Каждый раз во время обратного пути домой я ловлю себя на мысли, что именно в таком состоянии духа были и солдаты, возвращающиеся с фронта домой.
Пока они были на передовой, у них перед глазами призрачно маячит образ родного дома и родных мест; образ, который закрепился в их памяти, не меняется все время, пока они на самом деле не вернутся. А когда возвращаются, то видят сразу ту разницу между крепко сидящим в памяти образом этого места и настоящей картиной.
И еще интересное наблюдение: после пребывания на природе и наслаждения ее просторами все расстояния в городе кажутся меньше. Дом кажется меньше, высота потолков и объем квартиры становятся совсем маленькими. Если еще вчера тебе нужно было за водой идти к ручью минут пять и столько же с котелком обратно, то сегодня достаточно сделать десять шагов по квартире к крану и открыть его – и вода есть в любом количестве. И эта ограниченность помещения, сам факт нахождения в огороженном со всех сторон пространстве кажется чем-то искусственным, совершенно неестественным.
Но жить в городе несравнимо проще, чем в деревне. Быт в квартире, который мы так часто принимаем за муку и страдание, например, необходимость наводить порядок и готовить еду, после лесного лагеря кажется незаметным и легко воплощаемым занятием. То ли дело готовить обед в лесу. Пока разожжешь огонь, пока вскипятится на костре вода, пока еда приготовится – пройдет час незаметно. Потом сам прием пищи в неторопливом режиме, и вот прошел еще час. Полежишь еще немного, чтобы еда переварилась – и еще час прошел. А когда копать, когда делать дела? Скоро уже и стемнеет, надо торопиться сделать именно то, ради чего сюда добрались. И вот так ходишь и ищешь с металлоискателем, потом копаешь что-то и изучаешь находки, пока светло и есть силы. А силы после такой работы тебя быстро покидают, и ты тащишься снова к палатке и костру, чтобы отдохнуть и набраться сил.
В общем, находясь в городе, мечтаешь оказаться с лопатой в лесу. Когда попадаешь с лопатой в лес, с его комарами, то желаешь поскорее найти что-то интересное и обратно умотать в город.