Покуда снишься — снись. Пока верёвочка не вьётся, а взрывчатая смесь покуда в руки не даётся. Покуда весишь — взвесься, не то взлетишь, как пыль, при свете полумесяца посеребря ковыль. Пока тоска-тоски-тоскою и не с руки, и не к лицу, покуда не перетаскаю всё тайное на улицу. Покуда снится — как снуётся по той, по заосинной стороне. Кто поглядит со дна колодца? Кто не уколется, сбегая по стерне?

Загадочны — как жизнь. Как жизнь по эту сторону реки. Вяжись — не отвяжись, Москва-река впадает в Лету, пройдя чистилище Оки. И огоньки с другого берега, призывные, манят. Как будто там Америка и мотыльки, изображение монад. Как будто ты не рад, не рада, не уверена, что всё. Остался взмах руки.

Суета и маята. Маятник и суетник. Неча жаловаться-та на прочтённых всуе книг авторов, которые не имели и в виду ваши траектории, вашу лабуду.

Аще ухо твое соблазнится и в тимпан заполощет зарница, не рубить же его на корню, не бросать же его на помойку, а за ухом — подушку и койку, и косилку, и серп, и стерню. Аще око затронет зараза пересохшей травы вырви-глаза, всё же глаза не вырви, не рви из орбиты, не трогай хрусталик, ты ж не чудик, не калик-моргалик, не умри, не замри, не моргни.

Серенький скверик в скамейках пожолклых, серый Верленчик в худых сапожонках, серого жемчуга дощик. Это мой город, река и деревья, это, цитирую, дом и деревня, радостей малых разносчик, горестей малых учётчик и счётчик, по поднебесью порхающий лётчик, бабочка в бархате тучки. Снежная баба вздохнёт и растает, сильно ли, слабо, а нарастает пламечко у невезучки.

И в сумраке вечернем, и в мороке ночном вчерашних развлечений не слышно за окном, а только слышно-видно сквозь дырочки тенёт: Виденье, или Вильно, и тот чудной поэт, кто, над рекой иною, «укрывшись под плащом», окутает окно моё плетущимся плющом.

Откуда-то слиняла и вылиняла где-то, местами. Одеяло, и то другого цвета. И где теперь, Наталья, лета и лихолетья? И светом зазеркалья побелены соцветья черёмухи.

Мои сонные соседи по метро, белопенные, с пурпурными перстами, забежав перед дорогою в бистро, даже дня и не начав, уже устали. Мои бедные соседи по плане… по планете, по планетной ли системе, залегли, как головастики на дне, а над ними только водорослей тени, только заросли неведомых следов, только отзвук, только отзыв, только зов затянувшийся, занывшийся, затяжный, как солдатик, никому уже не важный.

Бедный камер-юнкер, чугунный-аржаной, выставлен в кунсткамере с красавицей-жаной. Ржавая чугунка, столыпинский вагон. Пашет пашню Глинка, а пишет песню он ли? Песня онли-ю из-под рёбер льётся. Сменяя колею, меняются колеса. Колеса, не стучите, а паровоз, постой. Сменяются учители, на постаментах стоя. Бедный постамент, уже и буквы стёрлись. И кто на нем поставлен? Чапаев? Пушкин? Штирлиц?..