Вьюга была сильной, хотя температура не опускалась ниже двух-трех градусов мороза. Ели и сосны стояли в белых, будто новогодних, шубах. Окна особняка высвечивались желтыми уютными прямоугольниками. Похожие на крупу снежинки кололи лица, в беспорядке прыгали в свете фонарей. Дорожки замело, и ноги выше косточек увязали в снегу.
Охранник Дима Дука все-таки дошел до самого забора. Там ветер стучал снежной крупой по засохшим, но не опавшим листьям деревьев, окружавшим хвойный парк, и они тревожно шелестели.
После смерти Алины хозяин велел дежурить по двое. Обещал еще людей нанять, а пока — сверхурочно. Но Колька с час как пропал. И Дука уже второй обход делал один. Вечно этот хитрющий Гапченко куда-нибудь забежит… А пацаны за него горбатиться должны… Небось, снова к телке какой на огонек заскочил…
Самому Диме на девок не везло. Он не вышел ни лицом, ни статью, да и обходительностью похвастаться не мог. Зато желчности и зависти — хоть отбавляй. В голове медленными паучками ткались простенькие, серые мыслишки. Димон с раздражением вспомнил, что Гапченко в последнее время много крутился возле покойной Алинки, и, взволнованный, возвратился в глубину двора — там тише и спокойнее. Водил впереди себя тусклым кружочком света от карманного фонарика — снежинки танцевали в нем свою зимнюю макарену. Елки в снегу, дорожки — замело, дом тоже едва беле…
Но что это — под окнами, в сугробе?
Чернеет…
Дима раскрыл рот и закашлялся от снежинок, которые залетели в самое горло. Включил посильнее фонарик.
Из глубокого заноса выглядывала припорошенная ледяной крупой черная спина с четкой белой надписью «Охрана» — точна такая, как у него самого.
Начерпав полные ботинки снегом, Димон пробрался ближе, попробовал поднять — задубевшее, мертвое тело.
Мертвый Гапченко.
Перевернул его.
В груди убитого охранника зияла большим засохшим пятном черная рана.
Дима оставил труп на месте и побежал в дом.
На крыльце остановился, отряхнулся и подумал. Вошел медленно, осторожно, прислушиваясь к голосам, которые раздавались изнутри.
В просторной прихожей толстый киевский дизайнер, спесиво поглядывая на оробевшего охранника, рассказывал хозяйке какой-то анекдот. Та смеялась и кокетничала. Толстяк Буруковский уже собрался в дорогу — в дубленке и меховой ушанке, а госпожа Ярыжская — по-домашнему, в коротком тесном платьице.
— Как, как вы сказали? — переспрашивала она.
— Парадокс добра и зла, — важно отвечал гость. — То есть основной парадокс этики, он состоит в том, что добро предусматривает существование зла и даже нуждается в допущении зла.
— Поверьте, у меня нет слов. Это такая глубина, такая интересная мысль! Кто, вы сказали, так писал?
— Бердяев, уважаемая госпожа Ольга, сам Бердяев, Николай Алесандрович.
— А-а-а… Я что-то слышала о нем…
— Да-да, вы совершенно правы, тот самый, глубочайший религиозный философ, замечательный мыслитель. Как безошибочно определил он главнейшие черты мистики у поэтов «серебряного века»! Как сумел схватить самую суть той неповторимой эпохи! И, как вы знаете, он — один из авторов одиозного сборника «Вехи», сыгравшего такую печальную роль в судьбах своих создателей… — Буруковский перевел дух, и Ольга Владимировна воспользовалась паузой:
— Вы должны дать мне эту книгу, хочу прочитать сама. Дима, чего тебе? — Она наконец-то обратила внимание на Дуку, и лицо враз стало недовольным.
Дима молча потоптался и внезапно громко выпалил:
— Надо вызывать милицию! Там Гапченка убили!
— Господи! Где? Кто? — госпожа Ольга не на шутку испугалась. — Валентин, не уезжайте! Останьтесь! Хотя бы… пока Кирилл… не возвратится. Я боюсь! Это киллеры! Они охотятся за нами!
— Кто? — Дизайнер не терял головы и уже достал мобильник.
— Не знаю! Поверьте, я говорила об этом следователю, он не обратил внимания. И вот! Где ты его нашел, Димка? Да говори же! Ну!
— Дак под окном же…
— Под каким?
— Позади. За домом. Он это… В снегу лежит.
— Звоните же скорее, Валентин, может, киллер еще здесь! Бродит под окнами, пока мы тут…
— Едва ли… Скорее всего, его и след простыл. И снегом засыпан…
Ошарашенный Дима Дука подтвердил:
— Да, точно… Снегом… Засыпан. И простыл…
— Однако без милиции дело, разумеется, не обойдется, — благоразумно промолвил Валентин Буруковский и набрал 02.