— Я не совсем понял: вы архитектор, дизайнер или реставратор?

— А что, собственно, вас смущает?

— Слишком широкая специализация.

Буруковский, несмотря на трагичность ситуации, расплылся в весьма даже довольной улыбке и сел на своего любимого коня:

— Сначала попробуем разобраться: а что такое архитектура? Уточним: что такое архитектура в наше время? Это не просто строительство, это пространственная организация жизни. Пространственная реальность исключительно многообразна, это практически все, с чем соприкасается человек. От звездного неба над головой, от космоса далеких горизонтов — до цвета занавесок, до фактуры стены в комнате, до самой ничтожной солонки на кухонном столе. Это образ жизни, это восприятие мира, это отношение к миру, если хотите. И любая стройка, любой ремонт — это новая, искусственная природа, творимая человеческими руками. Архитектура все более становится областью науки и философии. Это не я сказал, это Фрэнк Ллойд Райт.

— И кто же это? Этот… э-э-э… — вяло поинтересовался Кинчев.

— Фрэнк Ллойд Райт? О, это один из величайших архитекторов двадцатого века! — вдохновенно заявил энергичный толстяк.

Хотя сидели они в романтично оформленном кинозале, следователь был настроен намного прозаичнее:

— А строитель этого дома, Городецкий? Где он в архитектурной иерархии? Среди величайших?

Валентин Леонидович вздохнул:

— Это очень запутанный вопрос. Во-первых, я знаю людей, которые считают его непревзойденным, этаким Моцартом от зодчества, во-вторых, нигде неоспоримо не подтверждено, что проектировал это здание именно непревзойденный Лешек Дезидерий.

— Минутку, я слышал, что Городецкого звали Владиславом…

— Совершенно верно, Владиславом, но еще и Лешеком Дезидерием.

— Псевдоним что ли?

— Ну что вы! — замахал руками Буруковский. — Никаких псевдонимов! У него было три имени. И все — его, настоящие. Он, видите ли, был католиком, а у них принято давать по нескольку имен, чтобы новорожденный имел побольше святых покровителей.

Следователь почесал нос:

— Вы не любите псевдонимов?

— Я не хотел бы скрывать свое имя. Вот Булгаков, Сергей Николаевич, писал, что псевдоним — это как воровство, как присвоение не своего имени, что это — игра, самообман, ложь.

— Значит, вы — честный человек?

— Спасибо за комплимент.

— Это вопрос.

Киевлянин развел руками:

— По крайней мере, я стараюсь быть честным…

— Приятно слышать.

— Я понимаю, какой вопрос вас сейчас волнует больше, чем вся архитектура вместе с дизайном и реставрацией.

— И что вы на него ответите?

— Ничего, что могло бы вам помочь. Я ничего не видел. Я имею в виду — подозрительного.

— А что вы здесь делаете, ведь ремонт практически закончен? Те два метра паркета и без вас прекрасно достелят.

— Вы правильно подметили, ремонт дома закончен, но я привез проект реконструкции парка.

— Как, вы еще и парками занимаетесь?

Архитектор скромно опустил глаза:

— Да вот, интересуюсь немного и ландшафтами…

— Ну, вы — просто мастер-многостаночник!

— Если честно, просто не могу расстаться с этим домом. Он меня… завораживает. Это — симфония в камне! То есть в бетоне… Это — лучшее из всего, что мне приходилось видеть! Временами я так завидую этому таланту! Вот так сразу вспоминаются слова Цветаевой, что равенства в одаренности нет. И не будет. Нет справедливости в распределении талантов! Вот он, извечный конфликт Моцарта и Сальери! Скольких нужно было обокрасть Богу вплоть до седьмого колена, чтобы создать одного такого… архитектора!

Следователь задумался, поправил очки.

— Значит, дом этот — уникален?

— Именно! Уникален! Неповторим! Это — шедевр!

— И стоит в крошечных Барвинковцах…

— Скажите больше: он создает Барвинковцы, он совершенствует город, облагораживает его ауру, организует его пространство. Образует довлеющую надо всем ландшафтом уникальную художественную среду. Высокохудожественную! Почти магическую! Он влияет на всех одним только своим присутствием!

— Да, в Барвинковцах что-то такое чувствуется…

— И вы заметили тоже?

— А что заметили вы?

Архитектор облизнул свои толстые, чувственные, почти женские губки, потом убежденно изрек:

— Слишком велика концентрация талантов, — заметив, как Кинчев удивленно свел брови, он пояснил: — В небольшом городке столько неординарных людей! Тут такое мощное объединение краеведов, большой литературный клуб, масса выходцев из Барвинковцев стали известными людьми.

— Откуда вы все это знаете?

— Помогал выносить в сарай старую музейную экспозицию.

— Вы полагаете, там ей место?

— Да. Именно там ей и место. Можете сами посмотреть. Совершенно истрепанные неэстетичные стенды, истлевшие папки, расклеившаяся фанера. Это был не музей, а позорище! Хотя интересных экспонатов хватало. Но их же надо уметь подать! Оформить экспозицию. А само здание! Его не ремонтировали вообще. Никогда! Я такого безобразия еще не видел! Подбеливали, как убогую печь в сельской хате. Зато кто-то умудрился покрасить кованую ограду! Едва отчистили… Нет, такие здания требуют огромных вложений. Прежде всего денежных.

— А еще каких?

— Душу надо вкладывать. Иначе ничего хорошего не выйдет.

— Вы — мистик?

— В каком смысле?

— Верите в душу? В духов? В привидения?

— Я понял, куда вы клоните. Ольга Владимировна и мне рассказывала про девушку из зеркала и про говорящий унитаз.

— А вы ничего подобного не видели?

— Боюсь, что обычно каждый видит именно то, что хотел бы и готов увидеть.

— Вы полагаете, что им все это просто померещилось?

Буруковский выразительно поднял брови:

— А вы считаете, что за этой стеной скрываются потусторонние духи? И подслушивают нас?

Кинчев проигнорировал этот вопрос. И смотрел прямо в глаза. Дизайнер тоже посерьезнел:

— Хм, англичане говорят, что привидение вдвоем не увидишь.

— Как?

— Ну, все эти видения — исключительно для одинокого наблюдателя. А значит, и проверить — невозможно.

— Тогда давайте проверим то, что возможно. Сегодняшний день с самого утра. На предмет алиби. Чем вы занимались, Валентин Леонидович?

Буруковский вздохнул:

— Встал поздно. Завтракал.

— Где? С кем?

— В столовой. С Ольгой Владимировной и баронессой Александрой.

— А Ярыжский?

— Он уехал еще вечером.

— Куда?

— Вроде бы, в Киев. Срочное дело.

— Дальше.

— Потом был в парке, осматривал местность. Беседовал с садовником. Отдыхал. Обедал.

— С кем?

— С Ольгой Владимировной. Сеньоре Александре снова нездоровилось. Потом думал. У себя в комнате, я остановился тут, в маленькой спальне. Проведал баронессу, поговорил с Ольгой Владимировной. Тут пришел охранник и сообщил, что нашли труп. Потом прибыли вы.

— Так. Где вы беседовали с баронессой?

— У нее в комнате. Надеюсь, это не криминал?

— О чем говорили? Если не секрет, конечно.

— У меня от следствия секретов нет. Мы говорили об архитектуре. Этот дом никого не оставляет равнодушным.

— Баронесса действительно разбирается в архитектуре?

Буруковский неопределенно развел руками:

— Не знаю, что и сказать. Говорил больше я, она интересовалась.

— А чем особенно?

— Ну… Красотой вообще. Как и всякая женщина.

— А с Ольгой Владимировной где разговаривали?

— Она сама пришла в комнату к Александре. Поговорили там, потом посидели в малом зале. Затем она снова показывала мне некачественный паркет. В большом зале. Потом мы спустились вниз. И там встретили охранника.

— Убитого Николая Гапченко видели?

— Да, утром. Из окна. Он парк обходил. Как обычно. Мне показался даже веселым.

— Вы хорошо знаете охранников?

— Совсем не знаю. Вижу их тут все время, но мы не общаемся. Почти.

— Почти? А когда и как общались?

— Здоровались. И все. Ну, там про погоду что-то… Они помогали материалы разгружать, мебель. Молодых зовут Дима и Коля. Командир их — Игорь Федорович. И еще Антон раньше был. Но я его что-то давно не вижу.

— Значит, свою причастность к смерти Николая Гапченко вы отрицаете?

— Помилуйте! Зачем мне его убивать?!

— Из ревности, например.

— К кому бы это я его ревновал? К Алине что ли? Да это же смешно! Просто смешно!

— Там, где происходят одно за другим убийства, уже не до смеха. Как вы относились к Алине Зацепе?

— Никак. Что у меня с ней могло быть общего?

— Она — девушка молодая, симпатичная, а вы — неженатый мужчина, тоже еще не старый.

— Знаете ли, у меня дома есть… хм, подруга. Несравненно более привлекательная, чем покойная Алина.

— А она вами интересовалась?

Архитектор энергично почесал ухо.

— Она многими интересовалась.

— Как именно?

— Подходила, спрашивала что-нибудь. Любила пообщаться, пококетничать.

— А вы?

— Если было время, разговаривал. Но не очень часто. И у нее, и у меня работы хватало.

— А с охранниками она в каких отношениях была?

— В неплохих. Тоже общались. Видел, как они обедали иногда вместе. И со строителями тоже.

— А вы с ними обедали?

— Нет, обычно с хозяевами.

— Значит, в последнее время такой распорядок был: вы обедаете с хозяевами, в столовой, а все остальные — как?

— Насколько я замечал, в основном, на кухне.

— А Щукина? Где она обедает?

— На кухне, разумеется.

В дверь постучали.

— Да! — откликнулся Кинчев.

Вошел подтянутый Миша Шерман с папкой в руке и молодцевато доложил:

— Экономку допросил. Вот протокол. Какие будут распоряжения?

— Присядь.

Кинчев быстро пробежал глазами протокол допроса Нади Щукиной. Опять, как и в прошлый раз, она не заметила ничего подозрительного. Не видела, чтобы Гапченко входил в дом после обеда.

— Миша, сделай доброе дело, расспроси еще разок вот этого товарища. И протокол составь. У тебя это неплохо получается. А я пойду с женщинами поговорю.

— Будет сделано, — Шерман достал из папки несколько чистых листов тонкой сероватой бумаги и не очень удобно примостился у журнального столика:

— Итак, ваша фамилия, имя, отчество…