Последние листья уже давно слетели с ветвей и успели скорчиться и подгнить под неприветливыми косыми дождями. И шелестели тихо, опасливо. Как и приглушенные потускневшие голоса испуганных женщин.

— О чем это вы, соседушка, с Анной разговаривали?

— Ой!.. А, это ты, Татьяна… А мы так… Поболтали себе.

— Да я ж понимаю, что вы не линию партии на индустриализацию обсуждали.

— Упаси, Господи! Мы политикой не занимаемся. Мы про наше, местное… Только она просила никому…

Обе оглянулись, каждая — себе за спину. Окружающий мир выглядел, как обычно, в коричневато-серых тонах, словно в черно-белом немом кино. Только красные флаги над башенкой Барвиненковского дворца, где теперь располагалось сельскохозяйственное училище, и на мачте у здания горкома-совета-ГПУ оживляли пейзаж.

— Да я ж никому и не скажу. Или ты меня не знаешь?

— Тогда слушай. Только тихо,  — они подозрительно осмотрелись, потом подошли с обеих сторон к плетню. Обе в стареньких кацавейках, заношенных ситцевых юбках, полинялых платочках, пожилые, сутулые. Серо-коричневые, как и поздняя осень, что их окружала.

— Ну?

Первая таинственно зашептала:

— Сегодня рано утром чекисты в господском доме зятя Барвиненкова ловили.

— Да их же теперь не чекистами-то называют.

— Один черт, те, что людей берут.

— Ну?

— Да не поймали. Окружили парк, зашли в середину — а никого нет. Был в доме — и будто с росой выпарился.

— Это они плохо окружили.

— Да где ж плохо? Они свое дело знают. Там активистов было — не пересчитаешь! Чуть не всю сельхозшколу привели!

— Так, может, его там и не было?

— Если бы! В окне видели. И — не стало. Был — и нету. Исчез!

— Хм!

— А я тебе еще когда говорила: кто-то из тех господ душу продал нечистому. Я сперва думала — Верка. А выходит, что зять.

— Ух, кровопийца! Недаром же их, антихристов, прогнали! Не те теперь времена! Теперь власть — наша, рабочая.

— И я о том же говорю.

Обе сторожко оглянулись.

Темное небо, темные окна. Каждое окно смотрело с угрозой.

Весь город окрасился в печальные цвета: голые коричневые деревья, порыжевшие стены, и дорога — разбитая и черная. Ни прошлого, ни будущего. Только убогое и опасное настоящее.