Железнодорожная станция Ростова‑на‑Дону была забита поездами. Из санитарных вагонов выносили носилки. Раненых бережно укладывали в кареты скорой помощи, грузовики и фаэтоны. Мёртвых аккуратно грузили на подводы. Сапёрные команды, громко матерясь и проклиная всё на свете, затаскивали на ремонтные летучкиобледеневшие шпалы и тяжеленные длинные рельсы. Свежесть морозного воздуха перебивала вонь угля от паровозных топок, человеческих нечистот и карболки. Дымили полевые кухни. Возле многочисленных теплушек стояли группы красноармейцев.

– Хлопчик, ты чё, кушать хочешь? Дак сядай с нами! – предложил Константину солдат в заячьем треухе с нашитой на нём красной лентой.

– Не, я не кушать. Я на фронт хочу. Возьмите меня! А?

– На фронт малолеток не берут. Не положено, – ответил Рябоконю солдат в треухе.

Костя кинулся к другому эшелону. Здесь еду получали казаки в папахах с красными звёздами.

– Не, хлопчик. Катись отседова до своей хаты! – прогнали его.

Константин устал бегать, перепрыгивая через рельсы, спотыкаясь и падая на льду. Лямки тяжёлого вещевого мешка ему больно врезались в плечи. Совсем уже отчаявшись, он, вдруг, увидел на запасных путях длинный эшелон из теплушек. Возле каждой из них стоял часовой в шинели с тремя нашивками‑хлястиками малинового цвета на груди и шлеме‑богатырке с эмалевой звездой с перекрещенными плугом и молотом. У всех – винтовки с пристёгнутыми штыками.

– Дяденька, мне с вашим командиром очень нужно поговорить, – обратился Константин к одному из красноармейцев.

– В штабе он. Вон, вишь вагон пассажирский в середине эшелона, – объяснил тот Константину.

У пассажирского вагона стояли несколько человек и чём‑то негромко спорили.

– Дяденьки! Дяденьки! – завопил Костя.

Все мгновенно замолчали и с любопытством уставились на него.

– Дяденьки, возьмите меня, пожалуйста, на фронт.

– Иди домой к родителям, паренёк! – строго произнёс высокий худощавый мужчина, лет тридцати, в длинной кавалерийской шинели с тремя нашивками‑хлястиками малинового цвета. В глаза бросались красная суконная звезда на её левом рукаве и под ней четыре квадрата такого же цвета.

Рябоконь понял, что он и есть самый главный.

– Да нет у меня дома, дяденька командир! – отчаянно стал объяснять Костя, обращаясь к нему. – Сгорел‑то дом! И родителей нету! Мамка от сыпняка два месяца назад померла, а отца беляки повесили. Куда мне идти, дяденька командир?

– Да… ситуация… – вздохнул невысокий мужчина лет сорока, одетый в добротный полушубок и овчинную шапку с красной звездой.

– Как повесили? – спросил высокий военный в длинной шинели.

– Мой папка подпольщиком был, большевиком. Его беляки раненым в плен взяли и повесили… Повесили прямо на железнодорожном вокзале на столбе. Некрасов Василий Федотович. Может, вы его знаете?

– Нет, не знаем, – очень грустно сказал мужчина в полушубке, и на глазах у него навернулись слёзы.

– А кем у тебя отец работал до войны? – спросил высокий.

– Рабочим в железнодорожным мастерских. Они недалеко отсюда находятся, – объяснил Костя и, наконец, заплакал.

– Иваныч, разреши я у себя с мальцом поговорю, – обратился мужчина в полушубке к высокому мужчине в шинели с четырьмя красными квадратами на левом рукаве.

– Да, да, конечно! – ответил тот.

– Пойдём со мной, – сказал военный в полушубке.

Костя последовал за ним в штабной вагон. Они зашли в купе, заваленное книгами, газетами, плакатами и папками с какими‑то документами.

– Заходи, садись вот на лавку. Больше места нет. Прибрать всё хочу, да некогда, – пригласил он Константина.

– Меня зовут Силаков Егор Кузьмич. Я комиссар полка. Большевик и бывший железнодорожник, как твой отец. Только я в Москве работал. Сейчас я тебя чем‑нибудь горяченьким угощу. Подожди.

Комиссар полка вернулся минут через десять с чайником кипятка и с глубоким блюдцем, наполненным до самого верха вареньем. За это время Константин достал из вещмешка все свои документы и положил их рядом с собой на деревянную лавку.

– Вот, я тебе даже сладенького принёс. Варенье. Вишнёвое! Давай теперь кипяточка‑то попьём! – произнес Силаков, наполняя две алюминиевые кружки.

– Спасибо, товарищ комиссар! – поблагодарил Константин.

– Ну, а тебя как зовут, парень? – спросил Силаков, сделав маленький глоточек.

– Меня зовут Некрасов Юрий Васильевич. Родился второго июля 1904 года в Ростове. Вот, смотрите, моя метрика! Через полгода мне уже целых шестнадцать лет будет! А меня не хотят брать на фронт! Понимаете, товарищ комиссар, я за батяньку хочу белякам отомстить! Ой, как хочу! Да, вот, смотрите, товарищ комиссар, на фотокарточке мой папа в форме железнодорожника, мама и я. Мне тогда четыре годы было. А вот мой табель успеваемости. Смотрите, всё "отлично". А вот ещё одна фотокарточка. Я в первом классе гимназии. Вот смотрите…

В дверь кто‑то постучал.

– Да, входите! – сказал Силаков.

Это был высокий военный в длинной шинели с четырьмя красными квадратами на левом рукаве.

– Товарищ командир полка, – встав с лавки, официально обратился к вошедшему Силаков. – Я, как комиссар, прошу и в то же время рекомендую принять Некрасова Юрия, сына большевика, зверски убитого белогвардейцами, в наш полк воспитанником. Мы, революционеры, строящие новое общество, не имеем права оставить на улице этого парня. Тем более, у него, кроме нас с вами и советской власти, нет больше никого.

– Согласен! Определите его в третий батальон. Распорядитесь, чтобы поставили воспитанника нашего стрелкового полка Некрасова Юрия на довольствие! – распорядился командир полка.

– Спасибо! – радостно подскочил с лавки Некрасов.

Юрий с ужасом осмотрел закопчённую теплушку, которую занимал взвод Ивана Саленко. Высокие трёхъярусные нары из неструганных досок были чуть присыпаны соломой. Вокруг раскалённой до малинового цвета чугунной печки‑буржуйки сгрудился весь взвод.

– Ну что, Некрасов Юрий, полковой воспитанник, кидай свой "сидор" на нары и сядай к нам! – сказал Саленко.

– Тебя как, хлопчик, зовут? Не услышал я, – спросил высокий худющий красноармеец с рябым лицом и огромными оттопыренными ушами.

– С такими ухами, как у тебя, Рябовол, и не услыхать… – раздался чей‑то издевательский голос.

– Цыц, сопля! – взвился рябой.

– Меня зовут Юрий, – представился Некрасов.

– Кажи мне, Юрок, чё тебе дома не сидится? – поинтересовался Рябовол.

– Нет у меня дома, дяденька красноармеец, – печально ответил Некрасов и, добавляя новые подробности, принялся рассказывать о "матери, умершей от сыпного тифа и отце‑герое, повешенном на вокзале беляками". Когда он замолчал, в теплушке царила полная тишина. Было очевидно, что его рассказ потряс всех слушавших.

– Во…во…во, оно то же самое и с нами будет! Поубивают всех нас на этой войне, лихоманка бы её взяла, наши жёны поумирают. Детишки же наши с протянутой рукой по свету мыкаться будут, – с болью выдохнул, едва не плача, невысокий белобрысый красноармеец лет двадцати двух.

– Евсюков, цыц, щучий сын! – резко оборвал его Саленко. – Вечно ты скулишь, как пёс поганый! Тоску на всех наводишь.

– Наступила тишина. Все думали о чём‑то своём. Только в буржуйке громко потрескивали поленья.

Рябовол достал из кармана шинели тощий кисет:

– Вот дела! Табачку совсем не осталось. Курить, ох как хочется! Аж ухи пухнут.

– Не приведи господи, если они у тебя опухнут! Тогда дверь в теплушке придётся распиливать, чтобы тебя наружу вытащить! – ехидно заметил кто‑то.

Вагон затрясло от дружного смеха.

– Дяденьки, у меня табак есть, – предложил Юра и полез в свой вещмешок.

– Что, сурьёзно? – не поверил Рябовол.

Некрасов вручил Саленко три пачки табака в фабричной упаковке.

– Мать честная! – удивился комвзвода. – Настоящий‑то табачок, не самосад. А пахнет то как! Чуете, братцы?

Действительно, по теплушке поплыл вкусно‑пряный аромат дорогого табака.

– Хлопчик, а где такого табачку‑то добыл? – поинтересовался красноармеец лет тридцати в новой форме.

– С Асмоловской фабрики. Когда из Ростова бежать все начали, то фабрику кто‑то поджёг. Кто‑то ворота вышиб, ну и люди побежали туда. Я рядом тогда находился, ну и тоже схватил кое‑что, – объяснил, несколько смущаясь, Юрий.

– Ну ты и хваткий, паренёк! – похвалил его совсем молодой красноармеец лет девятнадцати.

– Некрасов, а у тебя может и какава или чаёк сыщется? – в шутку сказал Саленко.

– Да, чай у меня тоже есть. Хороший. Да и сахар найдётся, – скромно сообщил Юрий.

– Вот это хлопчик! Во, молодец! Нам теперь хочь кажный день таких воспитанников пущай посылают! – раздались восторженные голоса.

Некрасов достал из вещмешка плитку чёрного чаю и четверть головки сахара и отдал всё это комвзвода. Саленко тут же распорядился поставить на печку котелки с водой. После чего принялся делить сахар.

Каждому бойцу досталось по кусочку, а Юре он вручил целых два.

Эшелон три дня простоял в Ростове. За это время Некрасову выдали форму. Когда он её надел, то весь взвод чуть не умер со смеху. Рукава гимнастёрки у Юры свисали до самых колен, а шинели – почти до пола.

– Не беда! Снимай мундировку‑то свою! – распорядился Черновол, едва отдышавшись от смеха.

Забрав с собой всю красноармейскую форму, он вместе с двумя коренастыми мужиками, братьями Залесовыми, принялись отрезать, а потом шить вручную. Через несколько часов Юра уже надел прекрасно подогнанную под него красноармейскую форму. Вскоре к ним в теплушку пришёл комиссар полка:

– Воспитанник Некрасов, завтра будешь принимать присягу! – объявил он.

– Есть! – чётко, как его уже научили, ответил Юра.

Эшелон медленно двигался. Час ехали, двадцать стояли.

– Куда это нас везут? – недоумевали красноармейцы взвода Саленко, поминутно выглядывая в щель двери.

– Взводный, не томи душу, скажи… – просили они.

Но Саленко молчал. Он и сам не знал пункта их назначения.

– Военная тайна! – загадочно отвечал он, напуская на себя очень важный вид.

Вскоре стало ясно, что эшелон движется на восток.

– Странно, а почему не на юг? Почему не на Кубань? – спрашивали друг друга вполголоса бойцы.

Эшелон уже четвёртый день стоял на каком‑то полузаброшенном разъезде в открытой степи. Было так холодно, что стены теплушки и нары покрылись толстым слоем инея. А рядом с печкой было невыносимо жарко. Некрасов вынул из вещмешка книги.

– Юра, а что это у тебя? – поинтересовался Саленко.

– Это мои самые любимые книги. Русско‑французский словарь. Книга об Александре Македонском и "Приключения Шерлока Холмса" Конан‑Дойля.

– А чё это такое, Конана… Конан… Дойля? – едва выговорив, спросил комвзвода.

– Это рассказы о частном сыщике Шерлоке Холмсе. Мне очень нравится, как он расследует различные преступления, – объяснил Юрий.

– Слушай, друг, почитай нам! А то мы тута як цуцики мёрзнем! А? – попросил Рябовол.

– Хорошо, но только я лучше вам перескажу. Ведь я наизусть знаю эти произведения, – согласился Некрасов.

Он удобно устроился на поленьях возле самой печки и, сняв шинель, принялся рассказывать прозведение Артура Конан‑Дойля "Пёстрая лента", добавляя в него от себя некоторые детали. В теплушке стояла тишина, изредка прерываемая возгласами:

"Вот гадина!", "Вот сволочуга!", "Ты дывысь, чё задумал?"…

Когда Некрасов закончил, весь взвод начал бурное обсуждение. На следующий день к ним в теплушку пришёл комиссар полка, командир батальона и командир роты. Они присели рядом с красноармейцами Саленко и тоже начали слушать, как Юра пересказывает повесть Конан‑Дойля "Собака Баскервилей".

– Хорошо рассказываешь, сынок! – похвалил его Егор Кузьмич. – Но это всё про буржуев и их жизнь. А тебе надо рассказывать о подвигах бойцов непобедимой Красной Армии, о пламенных революционерах, которые боролись с царизмом и гнили по каторгам да по тюрьмам. Ты меня понял, Юра?

– Так точно! – бодро и, не задумываясь, ответил ему Некрасов.

На следующий день Юру вызвали в штаб полка.

– Некрасов, ты случайно печатать на машинке не умеешь? – поинтересовался начштаба Клинов.

– Умею, – ответил Юрий.

– Тогда вот садись, братец, и напечатай мне вот эти три приказа, – Клинов подал ему несколько листов, написанных великолепным каллиграфическим почерком.

Через двадцать минут всё было готово.

– Товарищ начштаба, я всё сделал! – доложил Юрий.

– Как, уже? – искренне удивился Клинов.

– Да, а что там было печатать… – ответил, делая смущённый вид, Некрасов.

– А наш писарь, который руки сегодня утром кипятком обварил, эти приказы до вечера бы печатал! – возмутился начштаба и тут же приказал:

– Полковой воспитанник Некрасов, вы назначаетесь на должность писаря нашего стрелкового полка. Приказ будет готов через пять минут. Жить будешь в штабном вагоне в одном с купе с делопроизводителем Яблоковым. Выполняй!

Через полчаса Юрий разместился в тесном, но очень чистом купе. Здесь вместе с ним жил писарь Мылов, которого все звали не иначе как "Мыло" и Семён Маркович Яблоков. Это был человек лет пятидесяти с седыми обвислыми усами, короткой стрижкой, крупным носом, на котором каким‑то странным образом удерживались маленькое старое пенсне. Несмотря на большую разницу в возрасте, Яблоков и Некрасов очень быстро сошлись. Выяснилось, что Семён Маркович почти всю свою жизнь проработал делопроизводителем в Министерстве внутренних дел Российской империи. У него был такой каллиграфический почерк, что написанные им документы были похожи на произведения искусства. Но печатать на машинке Яблоков не научился. "Зачем все эти новшества в нашем канцелярском деле?" – не раз повторял он. Семён Маркович иногда писал документы, но в основном занимался их сортировкой и подшиванием. Когда Некрасов увидел папки, оформленные делопроизводителем, то пришёл в восторг. Аккуратно, красиво, понятно…

– Семён Маркович, а как Вас мобилизовали в Красную Армию? Вам же пятьдесят лет? – однажды осторожно поинтересовался Юрий.

– А меня, Юрик, не мобилизовывали. Я – доброволец! – просто объяснил Яблоков.

– Как это? – Сильно удивился Некрасов.

– Дело в том, что, как ты знаешь, я всю свою жизнь прослужил делопроизводителем в канцелярии МВД. После октября 1917 года я остался на улице. Ни пенсии, ни талонов на паёк. Жена умерла. Старшая дочь уехала со своей семьёй во Францию, а я отказался. Что я буду делать в чужой стране без знания языка, без профессии? Младшая дочь в 1916 году вышла замуж за прапорщика, который сейчас является комбригом Красной Армии на Восточном фронте. Так вот, зять мне и порекомендовал поступить на службу в одно из советских учреждений. В Москве меня нигде не хотели брать. Удалось только пойти добровольцем в действующую армию. Ты знаешь, Юрик, я доволен. У меня почти всегда есть крыша над головой, тёплая кровать, горячая еда и одежда. Я имею ввиду красноармейскую форму. После победы я буду иметь право на паёк, как участник войны, – подробно объяснил Яблоков.

Работали Яблоков и Некрасов в другом купе, которое являлось канцелярией штаба. Печатая различные документы и приказы, Юра узнал, что их полк является резервным в 10‑й армии, которая должна будет поддерживать 1‑ю Конную армию Будённого в наступлении на линии Царицын – Тихорецкая.

– Поэтому наш эшелон и движется на Царицын! – догадался Юрий.

Они, как всегда, пропускали все составы, но всё равно, хоть и медленно, но двигались к Волге.

В конце января их эшелон стоял в каком‑то тупике на железнодорожной станции Царицына. Только что пообедав, Некрасов с Семёном Марковичем сидели в своём спальном купе. Делопроизводитель рассказывал о своей службе в канцелярии МВД, как вдруг за окном послышался странный шум, от которого затряслась земля. Яблоков немедленно прильнул к стеклу.

– Вот это сюрприз! – вполголоса воскликнул он, открывая окно. – Юрик, смотри.

Некрасов выглянул наружу. Рядом с ними остановился странный поезд. Два огромных локомотива тянули его сзади, а третий находился в хвосте состава. Впереди находились вагоны, защищённые бронёй. К ним была прицеплена открытая платформа с артиллерийскими орудиями. За ней следовали роскошные пассажирские вагоны первого класса. С поезда прыгали матросы в чёрных новеньких бушлатах, на рукавах которых красовались нашивки. Юрий напряг зрение и прочитал "ПОЕЗД ПРЕДРЕВВОЕНСОВЕТА". В руках матросов – винтовки с примкнутыми штыками. На головах, несмотря на мороз, бескозырки с лентами "БАЛТИЙСКИЙ ФЛОТ".

– Это что такое, Семён Маркович? – удивился Некрасов.

– Личный поезд народного комиссара по военным и морским делам, Председателя Реввоенсовета товарища Льва Давидовича Троцкого, – почему‑то шёпотом ответил делопроизводитель.

Матросы оцепили поезд. Из вагона первого класса вышел человек выше среднего роста с бородкой клинышком, в шинели, фуражке и пенсне. За ним резво повыскакивали симпатичные молодые женщины. Все в полушубках, в шлемах‑богатырках и коротких хромовых сапожках.

Весело хохоча, женщины лепили снежки и кидали друг в друга.

– А это сам товарищ Троцкий со своими стенографистками, – пояснил Яблоков. И тут же добавил:

– Ты смотри, какой состав! Мне рассказывали, что здесь есть вагон‑библиотека, вагон‑канцелярия, вагон‑медпункт, вагон с телеграфом и радио, походная типография, мотоциклетный гараж и вагон‑ресторан с хорошей кухней.

К Троцкому подбежал какой‑то военный, очевидно, высокого ранга и, взяв под козырёк, принялся докладывать. Яблоков тут же резко закрыл окно и задвинул шторы.

– Это так, на всякий случай, – пояснил он.

Сев на лавку, Семён Маркович вытер платком, почему‑то вспотевший, лоб и вслух высказал своё мнение:

– Раз сюда приехал сам Троцкий, значит, дела очень серьёзные. Наступление будет жестоким и безжалостным. С заградительными отрядами ЧОНа и децимацией.

– А какой смысл в данном случае имеет слово "децимация"? – недоумённо поинтересовался Юрий.

– Это когда расстреливают каждого десятого красноармейца из числа тех, кто без приказа оставил свои позиции, – объяснил Яблоков.

1‑я Конная армия и части 10 армии начали безостановочное наступление вдоль железной дороги Царицын – Тихорецкая. 15 февраля 1920 года 10‑я армия, по льду форсировав Маныч, прорвала фронт противника и на следующий день заняла станцию Торговую. Потери среди наступающих частей были огромными.

– Срочное построение всему личному составу полка! Выдвигаемся на станцию Торговую пешим ходом. Для охраны эшелона оставить минимальное количество людей, – отдал приказ комполка вечером 18 февраля.

– Яблоков, Некрасов, Мылов, – поступаете в распоряжение начальника охраны эшелона. Вы все лично несете ответственность за сохранность штабных документов! – распорядился Клинов.

Юрий, воспользовавшись наступившими сумерками, улучил удобный момент и выпрыгнул из вагона. Спрятавшись за полевой кухней, которую со страшным скрипом тащила старая немощная лошадь, он последовал за уходящим полком. Стояла тихая морозная ночь. Ясное небо было усыпано мерцающими звездами. Звонко хрустел снег под ногами сотен людей. При свете яркой луны перешли на другой берег Маныча.

– Привал! Можно покурить! – последовала команда.

Воспользовавшись отдыхом, Некрасов побежал искать взвод Саленко.

– Юрко, бисова душа, чё ты тута делаешь? – удивился комвзвода, увидев юношу.

– Пришёл вам помогать белых бить! Хочу за батяню отомстить! – сообщил Некрасов.

– Во дитё непонятливое! – возмутился Саленко. – Ну, раз ты утёк из штаба, давай с нами.

Под утро полк вышел на окраину Товарной. Поступила команда комполка Звонарёва:

– Всем окопаться!

Во взводе Саленко было два лома, несколько больших лопат. По очереди принялись долбить мёрзлую землю. Красноармейцы работали молча, с каким‑то остервенением. Никто не матерился и не отпускал солёных шуток. Дело продвигалось очень медленно. Некрасов взял лом и принялся стучать им по земле. Мгновенно его руки покрылись кровавыми мозолями. Такой работы ему никогда не приходилось выполнять. Юрий бил и бил тяжёлым ломом, но от земли отскакивали лишь маленькие кусочки.

– И зачем я убежал из штабного вагона? Сидел бы сейчас с Яблоковым да в тепле чай пил, – со злостью на самого себя думал Некрасов.

– Белые! – вдруг раздались крики. – Белые!

– К обороне! Лягай! Огонь! – заорал у него под самым ухом Саленко.

Юрий поднял голову. Из степи, прямо на них, молча неслась конная лава. Они были уже рядом. Некрасов упал на землю и закрыл голову руками. Раздался залп, второй… Затем земля начала трястись от тысяч конских копыт. Кто‑то тяжёлый упал на юношу.

– Встань! – заорал Некрасов, – встань! Ты меня задушишь!

С трудом ему удалось столкнуть с себя тяжёлого человека. Это был мёртвый Саленко. Белогвардейская конница промчалась через их позиции, оставив после себя трупы красноармейцев, и ворвалась на станцию Торговую. Оттуда доносился шум жестокого боя.

– Тикай, хлопчик! Тикай! – вдруг прохрипел кто‑то рядом с Юрой. Это был умирающий Рябовол. Захлебываясь собственной кровью, он продолжал хрипеть:

– Тикай, тикай…

Некрасов подскочил с земли и кинулся бежать подальше от станции. Он падал. Поднимался и снова бежал. Уже не было сил. Бок сводило от сильной боли. В висках стучало… Вот и Маныч показался…

– Слава Богу, удрал! – подумал Юрий и в это же мгновение услышал окрик:

– Стой! Стрелять буду!

Некрасов осмотрелся. Прямо перед ним на берегу реки стояла цепь красноармейцев с винтовками с примкнутыми штыками.

– Я же свой… я свой… – задыхаясь от одышки, закричал Юрий.

– Руки вверх! Ко мне! Шагом! – приказал ему мужчина с наганом в руке.

– Заградительный отряд частей особого назначения ВЧК, – понял Некрасов, вспомнив рассказы Яблокова.

Большую группу красноармейцев, бежавших с поля боя, собрали на берегу Мыныча. Всех их построили в шеренгу. Перед ними стоял мужчина среднего роста в новенькой шинели с нашивками командира батальона.

– Командиры взводов, рот, батальонов, выйти из строя! – приказал он громким, хорошо поставленным голосом.

Шеренгу покинули пять человек.

– На основании Директивы товарища Троцкого приказываю расстрелять весь командный состав и каждого десятого красноармейца, без приказа оставивших свои позиции. Смерть трусам и предателям революции! – прокричал он.

– Децимация! – вспомнил опять Юрий свой разговор на станции Царицын с Яблоковым.

– Один, два, три, четыре… – считал человек с нашивками командира батальона. – Десять. Выходи!

Из строя вышел крупный мужчина без шинели, в одной гимнастёрке с головой, забинтованной окровавленными тряпками.

– Один, два, три, четыре, пять… десять, – указательный палец человека с нашивками командира батальона остановился прямо на… Некрасове.

У Юры, от охватившего его животного ужаса, мгновенно свело живот. Он хотел что‑то сказать, но не смог. Его челюсти свела сильная судорога.

– Выходи, чего застыл! – заорал человек с нашивками комбата.

Некрасов стоял, не в силах даже пошевелиться.

– А ну‑ка, хлопчик, пусти! – вдруг сказал совсем молодой красноармеец в одном сапоге, стоявший справа от него, и вышел из строя, закрыв собой Юру.

– Один, два, три, четыре… – послышалось снова.

Всего было расстреляно четырнадцать человек. Они были казнены на глазах тех, кому повезло остаться в живых. Внимательно наблюдая за этим жутким процессом, Некрасов пришёл к выводу:

– Я всегда считал себя жёстким человеком, но только сейчас понял, что я слюнтяй. Чтобы выжить в этой жизни, надо быть жестоким! А чтобы добиться чего‑то, я должен быть очень жестоким! Даже по отношению к самому себе! Никогда, ни при каких обстоятельствах я не должен распускать сопли.

В конце февраля, при взятия станицы Тихорецкой, погиб комполка Звонарёв. Полк принял начальник штаба Клинов. Начальником штаба стал присланный из дивизии двадцатипятилетний Александр Егоров, бывший подпоручик царской армии. А Некрасова назначили его помощником. Теперь у Юрки на левом рукаве его новенькой гимнастёрки красовались три красных треугольника. Полк, основательно потрёпанный в боях, оставили в Тихорецкой для доукомплектования личным составом.

У Некрасова было много работы. Под его началом Яблоков, Малов и ещё один писарь корпели над бумагами день и ночь. А у самого Юрки появилась почему‑то страсть хорошо одеваться. Раньше, в другой жизни, когда он был купеческим сыном Константином Рябоконем, ему было абсолютно всё равно, какую одежду покупали ему родители. А сейчас он, Некрасов Юрий, в новых хромовых сапогах, гимнастёрке с треугольниками на рукаве, в скрипящей кожаной портупее производил фурор среди сестёр милосердия местных госпиталей.

– Ангел! Чистый ангел! – вздыхали многие уже зрелые женщины. – Курносенький, челочка кучерявая, глаза голубые, талия тонкая… Просто лапочка! Был бы он чуточку постарше! А сейчас куда? Ребёнок ведь ещё!

А Некрасов лишь усмехался, наблюдая за тем, какими взглядами провожают его медсёстры.

Юрий иногда просиживал в штабе ночи напролёт, выполняя все распоряжения Егорова. Ему было очень интересно изучить всю штабную работу. Юрий сам печатал все очень важные и срочные документы. Однажды вечером, в конце мая, он работал с Егоровым. Начштаба диктовал ему отчёт для комдива. В дверь хаты постучали. Юрий оторвался от машинки.

– Да, войдите! – сказал Егоров.

На пороге появился часовой.

– Товарищ начштаба, до Вас тут пришёл начальник особого отдела дивизии, – доложил красноармеец.

– Пропусти! – распорядился Егоров.

В комнату вошёл невысокий плотный мужчина в кожаной куртке. На боку у него висела огромная деревянная кобура с маузером.

– Добрый вечер! – произнёс с лёгким кавказским акцентом вошедший.

– Здравствуйте, товарищ Арсланьян! Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда, в кресло. Вы бы могли, товарищ Арсланьян, подождать пять минут? Я должен закончить важный документ для комдива, – залебезил перед особистом Егоров.

– Да, конечно! Я подожду, – согласился тот и, удобно устроившись в большом кресле, конфискованном в каком‑то богатом особняке, принялся с интересом наблюдать за работой Некрасова.

Он с изумлением следил за тем, как успевают пальцы юноши за быстро диктуемым текстом. А когда Арсланьян увидел, что Некрасов моментами смотрит в окно, не сбавляя ритма печатания, он даже крякнул от восхищения.

– Так, закончили! Некрасов, организуй нам с товарищем Арсланьяном чайку и что‑нибудь покушать! – распорядился начальник штаба.

– Есть! – ответил Юрий и вышел их хаты.

У входа истуканом стоял часовой. Завернув за угол дома, Некрасов, став на четвереньки, подкрался к окну. Было очень хорошо слышно, о чём говорили Егоров с Арсланьяном.

– Слюшай, ну ты меня сегодня и удивиль! – послышался голос особиста.

– Чем же, товарищ Арсланьян? – спросил начштаба.

– Ни чем, а кем! Помощником твоим. Как печатает! Никогда не видель таких фокусов!

– Да, товарищ Арсланьян, это очень талантливый парень. Ему нет ещё и шестнадцати лет, а он много знает. Постоянно читает. Самостоятельно изучает французский язык.

– Мне в особом отделе давно такой человек нужен. Я у тебя его заберу, Егоров.

– Товарищ Арсланьян, но я не могу оставить штаб без грамотного человека!

– Слюшай, Егоров, ты что, не хочешь со мной дрюжить? Или как?

– Хорошо, – грустно согласился начальник штаба полка.

Некрасов влетел в штаб, держа чайник в левой руке. В правой у него был хлеб, банка мёда и и заварной чайничек. Он быстро поставил всё это на стол.

– Некрасов, с завтрашнего дня ты переводишься на службу в особый отдел дивизии, – официальным тоном сообщил ему Егоров.

– Есть, – ответил Юрий, сделав удивлённое лицо.

На следующий день за Некрасовым прислали легковой автомобиль самого командира дивизии! Начальник особого отдела встретил его очень радушно, как младшего брата. Не задав Юрию ни одного вопроса, Арсланьян сразу же пригласил его за стол.

– Проходи, Некрасов! Садись! Борщ кушать будем. Слюшай, а тебе нравится борщ с зелёным укропом?

– Да, товарищ начальник особого отдела, – ответил Юрий.

– А кто тебе его варыл?

– Мама и очень вкусно.

– А где твоя мама сейчас?

– Умерла от тифа осенью 1919 года.

– Ой, Некрасов, несчастье какое! У меня тоже мамы давно нет.

Арсланьян лично насыпал ароматного борща в алюминиевую миску и подал её юноше.

– А где вы жили, Некрасов?

– В Ростове‑на‑Дону.

– Я бываль в этом городе. Бываль… А скажи, дом у вас большой быль?

– Нет не очень, – отвечал односложно Юрий, стараясь понять, куда же клонит особист.

– У нас тоже дом большой быль, возле Ереваня. Забор синий быль.

– А у нас зелёный, – машинально отвечал Некрасов.

– А отец твой где? Что с ним слючилось?

– Бятя мой был большевиком. Подпольщиком. Его беляки поймали и на столбе на станции повесили, – грустно произнёс Юрий и сделал печальное лицо.

– Слава героям революции! – вдруг торжественно произнёс особист и встал.

Некрасов тоже подскочил из‑за стола…

– Ну, ладно, давай покушаем, а потом поговорим, – сказал Арсланьян и, сев, продолжил есть борщ, как ни в чём не бывало.

Но вопросы продолжали сыпаться один за одним. Юрий отвечал:

– Он что, идиот? – вдруг подумал Некрасов. – Или прикидывается? Несёт разную ахинею…

– Так забор синей краской кто у вас красил? – неожиданно резко, почти крича, спросил Арсланьян.

Юрий от неожиданности чуть не подавился борщом.

– Мама всегда красила. Зе‑лё‑ной краской, – ответил он.

А после обеда Арсланьян долго изучал все документы Некрасова, продолжая задавать странные вопросы.

– Вот у тебя карточки есть, где ты маленький. А почему нет ни одной, где тебе четырнадцать или пятнадцать лет? А?

– Всё сгорело при пожаре, товарищ начальник особого отдела, – с готовностью отвечал Некрасов.

– А школа, где ты учился, далеко от дома находилась?

– Гимназия, в которой я учился, находилась в шести кварталах от нашего дома, – не теряя спокойствия, ответил Юрий. И подумал:

– Крыса! Хочешь поймать меня на противоречиях, чтобы потом вывернуть всего наизнанку! Попробуй!

– А адрес ты свой помнишь? Забыл, наверное, уже?

– Нет, товарищ Арсланьян, не забыл. Мы жили по адресу: переулок Казанский, 163.

– Хорошая у тебя память! – похвалил его начальник особого отдела и без перехода приказал:

– Пошли! Я тебе твой кабинет покажу.

Арсланьян провёл Некрасова в соседнюю комнату. Здесь: на полу, на двух столах, шкафах – всюду лежали горы папок, неподшитых документы и отдельные листы исписанной бумаги.

– Вот это всё надо привести в порядок. Как? Разберешься сам! Ты грамотный! – приказал нач. особого отдела и ушёл.

Две недели Некрасов работал с семи утра до часу ночи. Спать ему приходилось здесь же, в кабинете, на узеньком продавленном диванчике. Несколько раз в день его вызывал Арсланьян и заставлял печатать под диктовку различные срочные документы.

Самого же начальника особого отдела дивизии терзали какие‑то смутные подозрения:

– Всё гладко у пацана! Ни сучка, ни задоринки! Ни разу не ошибся, отвечая на вопросы о себе. Личную анкету заполнил очень грамотно. Вроде бы всё очень хорошо, но не бывает так в жизни. Любой человек забывает что‑то из своей биографии. Одни путают даты рождения своих родителей, другие забывают фамилии преподавателей в школе, где учились… А Некрасов всегда отвечает, как по писанному. Не бывает так! А, может, и бывает? Все люди ведь разные! В любом случае необходимо проверить его согласно инструкций ВЧК. Для соблюдения установленного порядка и спокойствия собственной совести.

Арсланьян телеграфом отправил запрос на Некрасова Юрия Васильевича с грифом "СРОЧНО" в ростовскую ЧК.

Через шесть дней пришёл ответ:

"На ваш запрос сообщаем, что Некрасов Юрий Васильевич родился второго июля 1904 года в городе Ростове‑на‑Дону. Отец, Некрасов Василий Федотович, 1882 года рождения, член РСДРП б, участник ростовской подпольной организации. Был казнён белогвардейцами в августе 1919 года. В конце 1919 года дом по переулку Казанский, 163, где проживали Некрасовы, сгорел. Сведений о местонахождении Некрасова Юрия Васильевича и его матери Надежды Никифоровны Некрасовой получить не удалось".

Полученную телеграмму Арсланьян с чувством глубокого удовлетворения собственноручно подшил в личное дело Некрасова.

– Всё сходится! Не соврал! – произнёс он вслух, закрывая тощую папку.

Теперь Юрий был допущен к работе с самими секретными документами ВЧК. А через месяц их стрелковая дивизия с особым отделом была передислоцирована на Кубань. В станице Старовеличковской особый отдел разместился в добротном большом доме, принадлежавшем ранее станичному атаману. В просторном его подвале был оборудован следственный изолятор. В своём кабинете Арсланьян повесил портрет Дзержинского Ф.Э., а под ним – транспарант со словами Председателя ВЧК "ВЧК – лучшее, что дала партия". В смежной комнате находились комнаты следователей. Некрасову приходилось с утра до вечера присутствовать на допросах и печатать их протоколы. В редкие свободные минуты он, во дворе, практиковался в стрельбе из нагана по банкам. От маузера Некрасов отказался. Для него это оружие оказалось слишком большим и тяжёлым.

Стоял жаркий июльский день. Следователь особого отдела Пахомов допрашивал задержанного накануне в окрестностях станицы подозрительного мужчину лет 28–30. Некрасов сидел за спиной следователя и печатал.

– Назовите своё настоящее имя и фамилию, – в очередной раз спросил следователь.

– Кружовицкий Сергей Сергеевич, – в очередной раз ответил задержанный.

– С какой целью вы находились в районе расположения воинской части Красной Армии.

– Я Вам ещё раз повторяю, я не знал, что в станице находится воинская часть. Клянусь Вам! – нервно ответил допрашиваемый.

– А что вы вообще делаете на Кубани? Ведь Вы утверждаете, что живёте в Москве.

– Да, я действительно живу в Москве. Сюда приехал, чтобы найти свою родную тётку Свиридову Наталью Константиновну. До революции она жила в этой станице. Вы можете навести справки.

– Наведём, если нужно будет, – буркнул Пахомов и замолчал.

Некрасов понял, что следователь не знает, что делать дальше. Пахомов был малообразованным членом партии большевиков, совсем недавно работавшим в особом отделе.

– А выправка‑то у Вас офицерская! – вдруг брякнул следователь.

– Так я и не скрываю, что я бывший офицер Императорской армии! Я Вам, гражданин сотрудник ЧК, уже показал документы. Но я же не воевал против Красной Армии! – немного нервничая, заявил Кружовицкий.

– А это надо проверить! – угрожающе произнёс Пахомов.

– Так проверяйте быстрее! Прошу Вас!

– Больше мне делать нечего! Поставим тебя, сволочь, к стенке да и расстреляем, – вдруг заорал Пахомов.

– Какой дурак! Пещерный человек! Полудурок! – возмутился в душе Некрасов.

– Не! Мы тебя сразу не расстреляем! Сначала в подвале, морда холёная, посидишь, – заявил Пахомов.

– Хорошо, – неожиданно вкрадчивым голосом сказал Кружовицкий. – Я Вам, гражданин сотрудник ЧК, признаюсь во всём. Только мне курить до безумия хочется. Верните мне папиросы, отобранные при обыске. Я буду курить и признаваться.

– Давайте! – обрадовался следователь и, достав из стола начатую пачку папирос "Дюбек", кинул её задержанному.

– И огоньку, пожалуйста! – обрадовался Кружовицкий.

Пахомов дал тому коробку спичек.

– Благодарю! – довольно произнёс допрашиваемый и, закурив, начал:

– Так вот… Так вот… Родился я, значит… так вот…

Пахомов напряжённо‑тупо смотрел на Кружовицкого, а тот, очевидно, куражась, продолжал:

– Да, когда же я родился. Моя мама потом рассказывала, стоял страшный мороз. Вы представляете, гражданин сотрудник ЧеКи?

Задержанный набирал в рот дым и, не затягиваясь, шумно выпускал его в потолок. Снова набирал и так же, не затягиваясь, выпускал, рассказывая при этом следователю эпизоды из своего детства.

– Что‑то здесь не так! – подумал Некрасов, внимательно наблюдая за Кружовицким. – Человек, который очень хочет курить, должен жадно и глубоко затягиваться, наслаждаясь вкусом и запахом табака. А этот? Он только быстро палит папиросы…

Задержанный, не делая перерыва, вытащил из коробки третью папиросу. Прикурил и стал быстро выпускать клубы дыма…

– Он не курит! Нет! Кружовицкий хочет быстро уничтожить редкие сейчас папиросы! – вдруг осенило Юрия.

Некрасов взметнулся со своего стула и прыгнул к столу. Левой рукой он схватил коробку папирос, а правой вырвал изо рта задержанного окурок, локтём при этом опрокинув Кружовицкого на пол.

– Охрана, ко мне! – громко закричал Юрий.

– Некрасов, что за выходки? – заорал Пахомов. – Ты что, пацан, охренел? Вон! На своё место!

В дверь, отталкивая друг друга локтями, вбежали два вооружённых красноармейца.

– Связать задержанного! – строгим голосом приказал им Некрасов.

– Прекратить! – завизжал Пахомов. – Ты, писарь, что себе позволяешь?

Охранники, на всякий случай подняв Кружовицкого с пола, заломили ему руки назад. Услышав шум и крики, в кабинет вбежал Арсланьян:

– Слюшайте, что у вас здесь творится?

– Товарищ начальник отдела, писарь Некрасов мешает вести следствие, – пожаловался Пахомов.

Юра, не обращая никакого внимания на присутствующих, стоя у окна, ножичком разрезал папиросу. Из неё высыпался табак, а вместе с ним выпал крошечный квадратик тончайшей бумаги. Некрасов поднёс его к глазам и увидел на неё мельчайшие буква и цифры.

– Некрасов! Слюшай! Что случилось? – гневно закричал Арсланьян.

– Это шифр. Задержанный является курьером, товарищ начальник особого отдела, – спокойно произнёс Юрий.

– Это ты, пацан, книжек перечитался! – злобно зашипел Пахомов.

В ответ Некрасов вдруг так посмотрел на следователя своими, ставшими вдруг вместо голубых, жуткими, водянисто‑пустыми глазами, что тот осёкся и замолчал.

– Смотрите, товарищ Арсланьян, я вскрыл только две папиросы. Каждая их них содержит шифрованную записку, – объяснил Юрий, вручая квадратики тонкой бумаги начальнику особого отдела.

– Откривай все папиросы, Юрик! – взволнованным голосом приказал начальник особого отдела.

Вскоре выяснилось, что задержанный Кружовицкий на самом деле является поручиком Малининым Сергеем Ивановичем, сотрудником Осведомительного агентства. Был послан с заданием доставить личное послание Врангеля командующему так называемой "бело‑зелёной армии Возрождения России", орудующей в предгорьях Кавказа, генералу Фостикову. Через три дня Некрасов Юрий Васильевич был назначен уполномоченным особого отдела дивизии.

Инструктируя Юрия, Арсланьян сказал:

– Слюшай, Некрасов, с арестованными не церемонься! Почти все они – враги нашей революции. Всегда помни слова члена коллегии ВЧК товарища Лациса: "ВЧК – самая грязная работа революции". Поняль, меня, а?

– Так точно! – товарищ начальник особого отдела.

Работу уполномоченного Юрий представлял себе по книгам о полицейских сыщиках и лазутчиках в тылах противника. Поэтому он, готовясь к каждому допросу, набрасывал коротенький перечень вопросов. На это уходило немало времени. Но больше всего его требовалось на то, чтобы заставить признаться допрашиваемого. Иногда Некрасову приходилось долго беседовать на темы религии, философии и литературы.

– Юрий, у меня за ночь пять человек сознались в принадлежности к белым подпольным организациям на Кубани, а ты всё это время провозился без толку с одним полудохлым интеллигентом в очках! – дал ему нагоняй Арсланьян через две недели работы. – Слюшай, так нельзя! Работы очень много, а нас очень мало! Ты поняль, а?

– Понял, товарищ начальник особого отдела! Исправлюсь! – бодро заявил Некрасов.

Юрий вдруг вспомнил, как его чуть не расстреляли под станцией Торговой. Тогда он осознал: чтобы добиться чего‑то, он должен быть очень жестоким и безжалостным. За короткий срок из полкового писаря он стал уполномоченным особого отдела ВЧК дивизии. Уже сами эти три буквы приводили людей в ужас. Служба в этой организации считалась очень престижной.

– Раз обстоятельства нашей эпохи мне диктуют требования быть безжалостным, я должен им быть! Тем более, очень хочется сделать карьеру в ВЧК, – решил Некрасов.

Теперь он действовал по‑другому. Внимательно, долго и пристально смотрел на сидящего напротив него человека, которого ему требовалось допросить и получить признание. Уловив в глазах того страх, Юрий шёпотом медленно произносил:

– У тебя два выбора: быть убитым сейчас же или признаться и ждать суда трибунала.

Затем он выхватывал свой наган из кобуры и начинал стрелять вверх над ухом допрашиваемого. Если вместо страха в глазах допрашиваемого Некрасов видел презрение или даже насмешку, он громко приказывал:

– Пальцы на стол!

Допрашиваемый, не понимая, клал свои пальцы на стол. Юрий, вытащив из ящика стола тяжёлый молоток, с размаху бил им по пальцам.

– А‑а‑а‑а‑а‑а… – разносился душераздирающий крик.

– Если не хочешь лишиться всех, говори! – тихим голосом рекомендовал тому Некрасов.

Вскоре Юрий получил прозвище "Мальчик‑с‑пальчик". Произнося его, все (как враги, так и коллеги) делали особое ударение на слове "пальчик".

Теперь Арсланьян был очень доволен результатами работы уполномоченного особого отдела Некрасова.

– Юрий, ты сотрудник ВЧК и должен быть комсомольцем, а потом и коммунистом. Рекомендую поговорить с комсоргом дивизии о твоём вступлении в РКСМ, – сказал он, перелистывая протоколы допросов, которые принёс ему Некрасов.

– Да, я сам об этом уже давно думаю, товарищ Арсланьян. Только времени не хватает. Но я на этой неделе обязательно подойду к комсоргу, – пообещал Юрий.

Стоял жаркий августовский день. После обеда Арсланьян собрал всех сотрудников особого отдела на совещание. На нём он принялся зачитывать очень важное циркулярное письмо Коллегии ВЧК. Некрасов слушал невнимательно, ему просто очень хотелось спать. Его слух только улавливал отдельные фразы: "Надо ужесточить меры по борьбе с контрреволюцией", "Активно работать по обезвреживанию антисоветских подпольных организаций"…

Глаза Юрия закрывались… И вдруг до него донеслось "К сожалению, в наши рядах встречаются сотрудники, присваивающие личную собственность арестованных врагов. Мы калёным железом будем выжигать…"

– Вот, крысы! Всё хапают, хапают и остановиться не могут! – возмутился он, и сразу пропал сон.

Некрасов к этому относился крайне отрицательно. Единственное, что он себе позволил, это оставить личные документы различных людей, которых уже не было в живых. Эти метрики, справки о ранениях и лечениях в госпиталях, свидетельства об образовании он нашёл в брошенных домах, среди бумаг, когда приводил в порядок всё делопроизводство особого отдела. В своём сейфе он хранил некоторые из них. А вот в потайном отделении его офицерской сумки лежали три комплекта документов. Два принадлежали ранее мужчинам, а один – женщине. Некрасов приберегал все эти документы на случай своего возможного разоблачения Ведь он никогда не должен забывать, что на самом деле он является купеческим сыном Рябоконем Константином.

– Даже если у меня случайно и обнаружат эти документы, то в этом ничего страшного нет. Я их имел для оперативных целей или забыл сдать, – размышлял иногда он на досуге. Его мечтой было достать чистые бланки всех документов.

– Некрасов, – вдруг услышал Юрий, – после совещания остаться!

– Есть! – подскочил он со стула.

– Слюшай, Некрасов, мне недавно позвонил начальник особого отдела кавалерийской дивизии, которая стоит в Новотитаровской. Говорит, что вчера они задержали дезертиров, якобы, солдат нашей дивизии. Возьми человек десять чоновцев‑кавалеристов и смотайся завтра, с утра, к ним. Разберись. Если действительно наши, то волоки их сюда, в особый отдел. Если нет, пусть они сами там работают! – приказал ему Арсланьян.

Следующим утром Юрий в сопровождении десяти кавалеристов выехал в Новотитаровскую. Для него эта поездка была испытанием, так как он не умел, как следует держаться в седле. Кони шли шагом. Впереди – командир чоновцев. Предпоследним был Некрасов. Вставало солнце. Едва его первые лучи упали на высохшую от жары степь, как откуда‑то из балок повалили клочья тумана. Вскоре уже ничего не было видно. Туман усиливался и усиливался…

– Ой! Чёрт, ой! – послышалось впереди, а затем последовала команда, передаваемая по цепи:

– Всем пригнуть голову! Замедлить скорость движения! Впереди – деревья!

Но было уже поздно: что‑то очень больно ударило Юрия лоб.

– Ветка, – подумал он и, падая с коня, вытащил ноги из стремян, как его учил инструктор.

Конь сразу же остановился. Некрасов, поднявшись, взял его за повод и пошёл пешком. Натыкался на стволы деревьев, кусты. Обходил их… Снова натыкался. Туман стал редеть.

– Чоновцы! – негромко крикнул Юрий. – Чоновцы!

В ответ лишь была тишина.

– Надо подождать! Скоро рассеется туман, и мы друг друга увидим, – решил Некрасов.

Через полчаса он увидел впереди степь, сзади – рощицу деревьев. Чоновцев нигде не было.

– Куда ехать? – с отчаянием подумал он. Юрий знал, что совершенно не может ориентироваться на природе. Если бы это был город… А здесь, в степи, глазу не за что было "зацепиться".

– Поеду прямо! – решил он.

Высохшая трава. Курганы. Отдельные кусты. Пение птиц и крики сусликов… Вдруг слева, совсем рядом, показался хутор. Некрасов приободрился:

– Сейчас хоть у хозяев дорогу спрошу.

До большой хаты, крытой камышом, оставалось совсем немного, но Некрасов вдруг почувствовал что‑то неладное. На хуторе никого не было видно. Юрий спешился, оставил коня и, низко пригибаясь к земле, побежал к хате. У плетня лежал мёртвый мужчина с топором в спине. Кровь ещё не засохла.

– Недавно зарубили, – тихо прошептал Некрасов и скользнул в открытую калитку. На каменных покосившихся ступеньках крыльца лежала мёртвая старушка в ситцевом в горошек платке. Юрий подполз к окну хаты. Внутри страшно кричала женщина, её перебивал громкий плач ребёнка… Ещё слышались мужские голоса.

Юрий вернулся к входу в дом. Осторожно, чтобы не заскрипела, приоткрыл дверь. За столом сидели трое мужчин в военной форме. Перед ними большая бутыль с самогоном и много тарелок с едой.

– Фома, да оставь ты бабу! Сядай с нами! Выпей! – сказал широкоплечий, сидящий ближе всех к двери.

Некрасов ногой толкнул дверь и ворвался в дом. Выхватив из кобуры наган, он закричал:

– Всем встать! Руки вверх!

– О! А ты откель взялся, молокосос? – искренне удивился широкоплечий.

– Брысь, сатанюга! – едва выговорил заплетающимся языком усатый, сидящий слева.

– Я уполномоченный особого отдела дивизии! Кто вы такие?

Широкоплечий начал медленно вставать, не спуская глаз с вошедшего мальчишки в кожаной куртке и фуражке с красной звездой. Его рука потянулась к винтовке, стоящей в углу.

– Бум! – навскидку, не целясь, выстрелил Некрасов.

Изо лба широкоплечего брызнула кровь, и он рухнул на стол.

– Ещё раз повторяю, кто вы такие?

– Хлопчик, да ты чого? Хлопчик! – вскочил с лавки худой мужик лет сорока в нижнем белье и потянулся к кинжалу, лежащему рядом с караваем белого хлеба.

– Бум! – выстрелил Некрасов ему прямо в ухо.

Худой стал биться в конвульсиях и заваливаться на спину.

Усатый привстал с поднятыми руками. В этот момент из другой комнаты выбежал совсем голый, огромного роста мужик и кинулся на Юрия. Некрасов выстрелил ему в левое колено, а затем в правую руку. Мужик упал на пол и принялся стонать… Где‑то всхлипывала женщина и продолжал плакать ребёнок. В это время усатый прыгнул в угол, рассчитывая схватить винтовку.

– Бум! Бум! Бум! – всадил в него три пули Некрасов.

На пороге появилась совершенно голая молодая женщина. Заплаканная, испачканная кровью. Она была невысокого роста, чуть ниже, чем Юрий, с прекрасной фигурой. Некрасов, раскрыв рот, удивлённо смотрел на неё. Женщина молча прошла в угол и спокойно взяла винтовку, к которой так и не добрался широкоплечий. Затем, не говоря ни слова, она приблизилась к голому мужику, катающемуся от боли по полу, и в упор четырьмя выстрелами прекратила его мучения. Швырнув винтовку в сторону, она села на лавку.

– Сегодня утром появились. Деда с бабкой убили. Эти, трое, самогон нашли и пить стали, а этот, тварь, насиловал меня, – произнесла женщина.

– Ты кто? Дочь хозяев хутора? – спросил Некрасов, не в силах оторвать свой взгляд от красивого обнажённого женского тела.

– Меня зовут Екатерина. Мою дочь – Елизавета. Мой муж погиб недалеко отсюда, когда мы отходили к Новороссийску, – очень спокойно ответила она, продолжая с ненавистью рассматривать мужика, которого только что расстреляла.

– Так твой муж белогвардеец? – удивился Юрий.

– Да, мой муж был гусарским ротмистром, а я была беременная на девятом месяце. Стояла зима. Жуткая стужа. Ветер. Степь. Сослуживцы мужа уговорили хозяев хутора приютить меня на какое‑то время. Оставили им деньги. Хозяин, Пётр Савельевич, неплохой был человек. Да и жена его, Глафира Ивановна, тоже… Их двое сыновей погибли в восемнадцатом году от рук красных, поэтому я для них как бы дочерью стала. Помогала старикам по хозяйству… – Екатерина вдруг, не закончив фразу, замолчала.

– Бог ты мой! Как она похожа на Лору с Богатяновки! – вдруг дошло до Юрия. – Но Лора была простой девчонкой‑замухрышкой. А в Екатерине даже сейчас, в эти драматические минуты, чувствуются прекрасное воспитание и внутреннее благородство, – продолжал размышлять он, в упор рассматривая сидящую рядом красивую голую женщину.

– Какие у неё грустные и очень красивые выразительные глаза. Тёмные, с поволокой! Длинные ресницы. Густые волосы цвета вороньего крыла. Нежный изгиб шеи. А грудь!

Кровь прилила к его лицу. Юрий понял вдруг, что неожиданно и безнадёжно влюбился.

– Так вам с дочерью нельзя здесь больше оставаться! Уезжаем! – приказным тоном заявил Некрасов.

– Хорошо! Я пойду соберу Лизоньку и сама оденусь, – ответила Екатерина, даже не спросив его, куда надо ехать.

Юрий тем временем быстро собрал все вещмешки убитых и стал высыпать их содержимое на стол. Среди разного тряпья, консервных банок, ложек выпали несколько золотых пятирублёвиков, много колец, два серебряных портсигара, часы, нательные крестики. Документов не было.

– Надо бы обыскать этих сволочей! Эх, времени нет! – подумал Некрасов, распихивая найденные драгоценности по карманам.

– Всё, мы готовы! – послышался голос Екатерины.

Юрий поднял голову. Перед ним стояла очень просто и в то же время эффектно одетая женщина. Длинная юбка, блузка с длинными рукавами и белая косынка. В правой руке Екатерина держала дочь, а в левой – тощую котомку.

– Это что? Все твои вещи? – удивился Некрасов.

– Да.

– Так дело не пойдёт! Зима скоро, а у тебя ребёнок грудной на руках! Забирай хозяйские вещи!

– Нет! Это не моё! Я чужого брать не буду! – твёрдо заявила Екатерина.

– Да ты понимаешь, что хозяевам уже ничего не нужно? Они мертвы! Подумай о своей дочери! – попытался он убедить женщину.

– Нет!

– Тогда я возьму! Для Лизы! Или ты хочешь, чтобы она зимой умерла от холода, а?

– Нет, Лизонька должна жить! Я всё сделаю, чтобы её вырастить! – убеждённо сказала Екатерина.

– Тогда возьмёшь! Я тебе сейчас эти вещи соберу! На хуторе найдётся какая‑нибудь кляча и телега?

– Да!

– Ты сама сможешь запрячь? – спросил Некрасов.

– Смогу! Я здесь всему уже научилась.

– Тогда – ступай, запрягай! Только быстро! Я сейчас приду. Да, скажи мне, где хозяева керосин хранили?

– Вот здесь, в подполье, – ответила Екатерина, наступив на железную скобу в полу.

Юрий бросился в комнаты. Увидев огромный сундук, он открыл его тяжёлую крышку. Достав оттуда большую цветастую шаль, он постелил её на полу и начал бросать всё содержимое сундука: простыни, платки, юбки, платья, рушники…

– Слава Богу, что хоть Екатерина умеет лошадь в телегу запрячь! – вдруг подумал он. – Я, к сожалению, этому ещё не научился.

Узел получился внушительных размеров. Некрасов попробовал приподнять его, но не смог. Тогда он схватил его двумя руками и вытащил волоком на улицу, с трудом протолкнув через двери.

– Екатерина! – позвал он.

Вдвоём они погрузили узел на подводу.

– Выезжай со двора и жди меня возле коня. Видишь, там, возле кустов, пасётся, – приказал Юрий.

После этого он схватил труп хозяина и хотел занести его в дом. Но он был настолько тяжёлый, что Юрий едва дотащил его до ступенек. Затем Некрасов вбежал в дом. Спустился в подвал. Нашёл там три бутыли с самогоном и две железных банки с керосином. Поднял их наверх. Отдышался. Потом стал тщательно поливать самогоном и керосином все комнаты. Выбежал на улицу. Убедившись, что Екатерина была уже далеко от хутора, выбил локтём стекло в окне и кинул в дом горящую коробку спичек.

– Уф‑ф‑ф‑! – полыхнуло пламя.

– Давай, гони! В балку! – крикнул Юрий Екатерине, садясь в седло своего коня.

Они спустились в первую же балку, которая лежала на их пути.

– Слава Богу, ушли! – облегчённо вздохнул Некрасов.

– Екатерина, вот тебе документы. Он достал из потаённого отделения своей офицерской сумки бумаги.

– Вот, смотри, метрика на имя Парамоновой Екатерины Ивановны 1892 года рождения. Место рождения – город Астрахань. Также свидетельство об окончании 3‑х классов церковно‑приходской школы. Справка о службе сестрой милосердия в одном из госпиталей 11‑й красной армии. Командарм – Сорокин И. Так, теперь держи метрику своего мужа Парамонова Григория Григорьевича 1881 года рождения. Умер в госпитале, в котором ты работала, от полученных на фронте ранений. Вот справка о ранениях и смерти. На самом деле эти два человека никогда не были супругами. Просто однофамильцы. Да, ещё вот различные документы из госпиталя. Здесь фамилии начальника, хирурга и даже некоторых сестёр милосердия. Тебе может очень пригодиться для того, чтобы начинать жить под другой фамилией. Да, свои настоящие документы сожги! Прямо сейчас! Держи на первое время, – Юрий достал из карманов все драгоценности, найденные им у бандитов на хуторе и насильно всунул ей в руки. – Поезжай в Екатеринодар прямо сейчас. Официально зарегистрируйся во всех органах советской власти. В военкомате обязательно! Ведь ты сестра милосердия. По дороге придумай себе легенду, то есть жизнь, которую ты вела, как Екатерина Парамонова. Сними себе жильё, лучше, конечно, дом, но не в центре города и, ни в коем случае, на его окраине. Жди меня. Я приеду через две недели. Да, прежде чем расстаться, покажи мне дорогу на Новотитаровскую. Ты знаешь?

– Да, знаю! Выедешь из балки и прямо до развилки, а там налево и всё время прямо. Не заблудишься.

– Ну, Екатерина, до встречи! Хочешь, чтобы твоя Лизонька живой и здоровой была, сделай, как я тебе сказал! – бросил на прощание Некрасов и с трудом взобрался на коня.

– А зовут тебя как, ангел‑спаситель? – спросила ему вслед Екатерина.

– В Екатеринодаре, когда увидимся, скажу, – пообещал Юрий и шагом выехал из балки.

Но ни через две недели, ни через месяц Некрасов так и не попал в Екатеринодар. 14 августа на азовское и черноморское побережья Кубани высадились врангелевские десанты. Основным являлся десант на Ахтари (Приморско‑Ахтарск). Здесь на берег сошла "Группа особого назначения" под командованием генерала Улагая С.Г. В её составе 3400 пехотинцев, 1100 кавалеристов, 133 пулемёта, 26 орудий, 6 броневиков.

9‑я армия РККА, в которую входила дивизия, где начальником Особого отдела был Арсланьян, была захвачена врасплох и стала отходить. По мере продвижения вглубь территории Кубани к улагаевцам стало примыкать некоторое количество казаков, недовольных советской властью. К 19 августа белыми был захвачен плацдарм размером 80 на 90 километров. Почти в полночь этого же дня начальник особого отдела дивизии Арсланьян срочно собрал всех своих сотрудников на совещание.

– Слюшайте, ситуация на фронте становится угрожающей. Части нашей дивизии, наполовину состоящие из недавно мобилизованных новобранцев, продолжают отступать. В связи, с этим приказываю:

Первое: немедленно начать эвакуацию в Екатеринодар документации, архива отдела, а также всех арестованных, содержащихся в подвале. Ответственный Пахомов. Эй, Пахомов, – сорвался на визг Арсланьян. – Сколько можно спать?!

– Я не спал, товарищ начальник особого отдела! – подскочил со стула задремавший следователь.

– Слюшай, Пахомов, в случае угрозы захвата, документация и арестованные должны быть уничтожены. Поняль?

– Так точно!

– Хватит сидеть, ступай! – сказал начальник особого отдела.

– Так, второе. Все остальные. Слюшайте! Все – на передовую! С рассветом все вы должны быть в полках. Ваша задача сделать всё возможное, чтобы прекратить отступление частей нашей дивизии. Некрасов, тебя назначаю в полк Бобылёва. Его позиции здесь, смотри на карту! Поняль?

– Так точно, товарищ Арсланьян! – привычно ответил Юрий.

– Некрасов, если белые прорвут фронт на участке полка Бобылева, то я рекомендую тебе застрелиться! Поняль? – предупредил Арсланьян.

– Понял! Застрелюсь, – спокойно ответил Юрий.

Затем начальник особого отдела распределил всех своих сотрудников по остальным полкам дивизии, не забывая давать рекомендации: "застрелиться" или "утопиться" в случае прорыва обороны.

С рассветом Некрасов отбыл в расположение полка Бобылёва. Конь шёл лёгкой рысью. Широкая тропинка петляла вдоль берега речушки. Слева и справа камыши. Крики птиц. Впереди слышался шум боя. Неожиданно он выехал на просторную поляну. Здесь, в тени раскидистой ивы, сидела группа красноармейцев. У всех усталые лица, перевязанные руки и ноги…

– Что здесь делаем, герои? – поприветствовал их Некрасов.

Ответом ему было настороженное молчание.

– Вы из какого полка? – спросил он.

– Бобылёва, – неохотно ответил парень лет двадцати с окровавленной повязкой на лбу.

– Ах, Бобылёва, – громко прознёс Некрасов и слез с коня.

– Я уполномоченный особого отдела дивизии, – представился он. – Приказываю всем встать и построиться в одну шеренгу.

Красноармейцы медленно стали вставать с земли. Только один верзила с наголо стриженой головой, как ни в чём ни бывало, продолжал лежать под ивой, покусывая стебелёк травы.

– А ты что, не слышал? Встать! – заорал Юрий.

– Ты вообще хто такой, молокосос, чтобы орать на меня? – лениво осведомился красноармеец.

– Я приказываю встать! – медленно произнёс тихим голосом Некрасов и глаза его стали страшными, бледно‑водянистыми. Юрия от бешенства стала бить нервная дрожь. Он в упор смотрел на верзилу.

– Как хошь, только вот я встану, а ты лягешь! – с угрозой произнёс тот и поднялся с земли.

Красноармеец оказался двухметрового роста с огромными ручищами. Отряхнув с гимнастёрки прилипшие к ней сухие листья ивы, он стал медленно приближаться к Юрию. Некрасов, не думая больше ни секунды, рывком вынул наган из кобуры и, почти в упор, три раза выстрелил верзиле в грудь. Тот от удивления открыл рот, пытаясь что‑то сказать, но рухнул на землю.

Послышались громкие голоса, и на поляне появилась ещё одна группа красноармейцев. Последним шёл коренастый белобрысый парень лет девятнадцати с нашивками комвзода.

– Комвзвода, ко мне! – приказал Некрасов.

– Фамилия, должность? – спросил Юрий, когда тот чётким шагом подошёл к нему.

– Командир взвода Быков.

– Кто командир полка? – задал новый вопрос Некрасов.

– Бобылёв, – ответил тот.

– Кто дал приказ отступать, Быков? Быстро отвечай!

– Командир роты.

– Где находится командир роты?

– Погиб, – потупив взгляд, ответил Быков.

– Ах, погиб… А ты почему тогда живой? Почему ты, как крыса, прибежал сюда? А, Быков?

– Слушайте вы, дезертиры, видите этого, – Некрасов пальцем ткнул в недавно застреленного им красноармейца, лежащего на земле. – со всеми вами будет то же самое! В километре отсюда уже занял позиции батальон особого назначения с десятью пулемётами. У них приказ уничтожить всех, кто будет направляться в их сторону. Неважно кто. Белые или трусливые красноармейцы, оставившие свои позиции и бегущие, как крысы, – Некрасов врал вдохновенно и видел, как меняются лица бойцов. – У вас один выбор – на передовую и стоять до последнего, – Юрий замолчал, чтобы вдохнуть полной грудью воздуха, и в вдруг в тишине кто‑то негромко произнёс:

– Братцы, да это же "Мальчик‑с‑пальчик"!

– Вопросы есть? – заорал Некрасов.

– Никак нет! – прозвучал недружный ответ.

– Быков, уводи людей на позиции и предупреди всех, что у них только одна дорога – вперёд! – приказал Некрасов.

Через день 9‑я красная армия, наконец‑то развернув все свои, превосходящие противника в несколько раз силы, нанесла ряд решительных ударов по наступающим белогвардейцам. 7 сентября десант был сброшен в море.

20 сентября Некрасов приехал в Екатеринодар. Здесь, в военкомате, ему сразу же дали адрес Екатерины. Юрий шёл по улицам и смотрел вокруг. Стоял прекрасный тихий день бабьего лета. Падали последние жёлтые листья с высоких тополей. В палисадниках красными шапками красовались георгины. Паутина садилась ему на плечи, фуражку, лицо… Пахло дымом от сжигаемых в садах сухой травы и опавшей листвы. Вот и дом сорок пять на улице Кузнечной. Скромный флигель. Во дворе пожилая женщина, закутавшись в платок, развешивала только что выстиранное бельё.

– Гражданочка, добрый день! Не подскажите мне, где проживает Парамонова Екатерина?

Женщина поставила корзину с бельём на землю и подошла к забору. Став напротив Некрасова, она медленно сняла с себя платок. Копна густых волос цвета вороньего крыла упала ей на плечи.

– Ека‑те‑ри‑на! – обомлел от удивления Юрий.

Да, это была она. С посвежевшим лицом, тёмными, с лукавинкой, глазами, выразительными яркими губами…

– Я тебя, ангел‑спаситель, уже давно жду! Проходи! – с искренней радостью на лице произнесла Екатерина и открыла гостю калитку.

Некрасов вошёл во флигель.

– Как уютно здесь! Белоснежные занавески. На стенах пейзажи в простых рамках, написанные акварелью. Дорогие шкафы заполнены книгами. Круглый стол застелен кружевной скатертью, – сразу отметил про себя он.

– Раздевайся! Я сейчас обед быстро приготовлю. Но, самое главное, скажи мне, пожалуйста, как всё‑таки тебя зовут? – сказала Катя.

– Юрий. Юрий Некрасов, – первый раз в жизни, почему‑то смущаясь, представился он.

– Очень красивое имя: Юрий! – произнесла Екатерина.

– А Лиза где? – поинтересовался Некрасов.

– Я её совсем недавно покормила, и она спит, – объяснила она.

– Я вот бутылку "Абрау‑Дюрсо" принёс и продукты. Возьми, приготовь…

– "Абрау‑Дюрсо"? – искренне удивилась Екатерина. – Какая прелесть! Я уже и забыла вкус этого шампанского.

Она ушла на кухню, а он подошёл к книжным шкафам и сразу увидел собрание сочинений Оноре де Бальзака на французском языке. Он взял три тома и, удобно усевшись в глубокое кресло, принялся читать.

Вошла Екатерина, внимательно посмотрела на него и хотела что‑то сказать, но он её перебил:

– Екатерина, а откуда у тебя столько замечательных книг?

– Я их на целых две простыни выменяла. А за шкафы и остальную мебель мне пришлось одно колечко отдать из твоих подарков. Там, в балке, ты мне их в руки сунул. Помнишь?

– Помню.

Минут через сорок она накрыла стол на две персоны. Салфетки, ножи, вилки, рюмки, бокалы.

– Подожди меня, я сейчас, – попросила Екатерина и вышла.

Минут через пять она появилась в зале… в роскошном вечернем длинном платье с глубоким вырезом на спине. Увидев её, Некрасов привстал и, не зная что и сказать, только шумно выдохнул и произнёс с восторгом:

– Какая Вы красивая!

– Мы же были с тобой на ты, Юра! Что случилось? – игривым тоном спросила она и засмеялась.

– Вот, Юра, ешь и не стесняйся. Вот бутылочка. Спирт, подкрашенный чаем. Специально для тебя приготовила. Извини, но ничего лучшего достать не смогла.

– А я и не пью! – признался Некрасов. – Вот только шампанское и то очень редко.

– Неужели? – удивилась Екатерина. – Давай тогда выпьем шампанского! Мне, пожалуйста, налей два глотка. Ведь я дочь кормлю грудью.

Некрасов открыл бутылку "Абрау‑Дюрсо" и наполнил бокалы.

– Первый тост, конечно же, должен сказать мужчина, но давай нарушим эту традицию, – предложила Екатерина. – Я предлагаю выпить этого чудесного шампанского за настоящего мужчину, сильного, крепкого, который в нужную минуту приходит бедной женщине на помощь. За тебя, Юрий! За тебя, ангел‑спаситель!

Шампанское было тёплым и ударило Некрасову сразу в голову.

– Расскажи мне о себе, Юра! – попросила Екатерина.

– Некрасов, закатив кверху глаза, как по писаному, поведал ей о своём отце, железнодорожнике, казнённом белогвардейцами, о матери, умершей от сыпного тифа. О скромном доме в Ростове, где они жили. О своей службе в особом отделе дивизии.

– Жаль, что мы с тобой, как сейчас модно говорить, классовые враги. Ведь мой отец гусарский полковник. Погиб на войне в конце 1916 года. Мой брат тоже гусарский офицер. Погиб в 1915 году. Мой муж, гусарский ротмистр, погиб в бою с красными. А мама, как и твоя, скончалась от сыпного тифа в 1919 году. Теперь у меня на этом свете, кроме Лизоньки, никого нет.

– А я? – неожиданно для самого себя спросил Юрий.

Екатерина не ответила, а только очень грустно посмотрела на него.

– Вся моя жизнь прошла в Твери, но и Ростов я тоже знаю. Ведь мы там поженились с Георгием в 1919 году. Я даже один романс написала в этом красивом южном городе. Хочешь, я тебе его сейчас спою?

– Да, пожалуйста! – попросил Юрий.

Екатерина принесла из другой комнаты гитару и, присев на краешек дивана, прикоснулась к струнам и запела:

В улицах шумных Ростова

Кипела и жизнь и борьба.

Они встретились снова,

Свела их случайно судьба…

Мягко звякнули шпоры,

Он склонился к руке.

И вспыхнули взоры

В вечерней мгле.

Всё было ясно без слов…

Под снежным покровом

Безмятежным казался Ростов,

Таинственно белым и новым.

А сквозь призрак войны,

Среди бурь и ненастья,

В день суровой зимы

Улыбалось счастье.

(стихи Лии Слёзкиной).

Из спальной комнаты послышался плач.

– Лиза, проснулась, – произнесла Екатерина и, отложив гитару в сторону, пошла за дочерью.

Потом они сидели втроём. Некрасов рассказывал о десанте генерала Улагая.

– Это была последняя попытка Белого Движения. Кубанское казачество не поддержало его. Всё, значит, кончено! Теперь каждый должен думать только о себе и своих близких, – с горечью произнесла Екатерина.

Юрий промолчал. Он решил дать Екатерине несколько жизненноважных для неё и дочери советов.

– Катя, смотри, как только ты сможешь доверить Лизу няне, сразу же устраивайся на работу в госпиталь сестрой милосердия. Постарайся продержаться там месяца три‑четыре. Тебе ведь, в будущем, нужны будут настоящие документы и люди, которые смогут подтвердить, что ты действительно являешься Екатериной Парамоновой. Потом запишись в школу для рабочих. Походи туда. Получи аттестат… Ты понимаешь, о чём я говорю?

– Да, конечно! Ты, Юра, прав. Я так и сделаю. Спасибо тебе!

Наступила ночь. Екатерина уложила дочь спать и они вдвоём молча сидели за столом, на которым тускло мерцала керосиновая лампа.

– Юра, я пойду постелю нам с тобой кровать, – вдруг решительно произнесла она и встала.

У Некрасова от этих слов задрожало всё внутри.

– Да, – только и смог он ответить.

Утром их разбудил шум сильного дождя, неожиданно застучавшего по крыше. Екатерина, подняв голову с его груди, пристально посмотрела в глаза Некрасова и сказала:

– Юра, я не знаю, кто ты, но я точно знаю, что тебе не шестнадцать лет, как ты утверждаешь, и что ты не из пролетарской семьи, как ты мне рассказывал.

Некрасов, не отрываясь, смотрел на Катю. Он тоже знал, что она стала для него любимой и желанной женщиной. Но этого Юрий ей не сказал.

В декабре Некрасова перевели уполномоченным в особый отдел армии. У него появилась возможность чаще бывать в уютном флигеле на Кузнечной улице в Екатеринодаре. Юрий очень сильно привязался к Екатерине. Это был первый в его жизни человек, с которым он чувствовал себя спокойно, уверенно и счастливо.

В июле 1921 года Некрасова переводят в Москву в Иностранный отдел ВЧК. В его характеристике‑рекомендации отмечалась его преданность делу революции, честность и врождённые способности к оперативной работе. В одном из кабинетов в здании на Лубянке сначала с ним беседовал толстячок лет пятидесяти, с седой бородкой и пенсне. Не представившись, он сходу стал задавать Некрасову вопросы на французском языке. Юрий, напрягаясь, вспоминал, что знал, и отвечал.

– Что же, неплохо! Но надо Вам, юноша, много работать. У Вас есть базовые крепкие знания. Теперь надо ставить произношение, увеличивать лексический запас… Очень серьёзно работать, – сделал заключение толстячок.

Теперь Юрий каждый день занимался с преподавателем французского и немецкого языков. Кроме этого, он прошёл специальную подготовку, где его обучили всем методам слежки и ухода от неё. Ему преподавали тонкости вербовки агентов. Кроме того, научили методам ликвидации людей.

Некрасов был способным учеником. Его хвалили все педагоги. В начале 1922 года Юрий перевёз в Москву Екатерину с Лизой. Они продолжали жить вместе, не регистрируя своих отношений.

В 1923 году Некрасова отправили во Францию. Здесь он активно включился в работу по устранению руководителей Русского общевоинского союза.

В 1928 году Некрасова отозвали в Москву. Здесь, на Лубянке, из него "сделали" французского гражданина Шарля Ренье, владельца фирмы по продаже вин и сыров. Теперь он должен работать в Испании, Италии и Португалии. Его задача: подбирать, изучать и готовить к вербовке политических деятелей среднего звена и старших офицеров армий этих стран. Для этой очень деликатной деятельности ему по легенде нужна супруга. Некрасов порекомендовал своему начальству секретаря‑машинистку Народного комиссариата водного транспорта СССР Екатерину Парамонову. После проверки её взяли на работу в НКВД. В 1929 году супружеская пара Шарль и Мадлен Ренье появились в Риме, где сняли роскошный особняк. Быстро завели нужные контакты (благо, денег на это они не жалеют) и начали выполнять задание, полученное на Лубянке. Два раза в год Екатерина выезжала в Москву, чтобы повидаться с дочерью, находящейся в специнтернате.

С приходом нацистов к власти в Германии в 1933 году Екатерину отозвали в Советский Союз. Шарль Ренье появился в Берлине в одиночестве. Согласно оперативной легенде, "его супруга трагически погибла в Альпах". В столице Германии безутешный вдовец, как всегда, не жалея денег, установил многочисленные контакты с влиятельными офицерами СД и гестапо. Они ценили щедрого месье Ренье за постоянную готовность дать взаймы крупную сумму денег или оплатить роскошный банкет. С началом гражданской войны в Испании он неожиданно исчез из Германии.

17 августа 1936 года Некрасов Юрий Васильевич вышел из кабинета начальника Иностранного отдела Главного управления госбезопасности НКВД СССР товарища Слуцкого Абрама Ароновича после часовой беседы.

– Теперь меня будут звать "товарищ Серхио", а ехать мне в Испанию. Кстати, мне очень нравится эта страна. Прекрасный климат. Хорошие люди. Тёплое море… У нас с Катей остались прекрасные воспоминая об Испании. Но тогда у нас была беззаботная, почти богемная жизнь… А сейчас я еду туда, но уже на войну, – подумал он.