1. ПОЦЕЛУЙ

Даже в самом горячем бою может случиться заминка, даже у самого храброго человека может при этом дрогнуть сердце. Кому-то показалось, что заскрипела, разладилась машина боя, нарушился темп и ритм; кому-то померещилось: окружают. И кто-то, бедный душою, уже нервно закричал:

— Где же наши комиссары? Бросили?

Тогда-то и раздался спокойный, веселый голос:

— Комиссар здесь.

Негромкий был голос, а услышали все.

В самой гуще боя, среди наступающих взводов, как всегда спокойный, как всегда улыбающийся, шел худощавый, невысокого роста человек в каске, всем в полку родной и знакомый, — батальонный комиссар Панькин.

И храбрым стало стыдно за минутную дрожь сердца, и нервным стало спокойно, а всем весело и легко. И какой-то огромный черный боец, не сдержавшись, подбежал к комиссару и крикнул, радостных слез не вытирая с лица:

— Эх, комиссар! Не чувствительный я человек, а все-таки... дай я тебя от всего сердца поцелую.

Он облапил Панькина и громко расцеловал его, как целуют отца или кровного брата. А потом поднял над головой винтовку и закричал так. чтобы его слышали все, все бойцы на поле боя:

— Комиссар с нами!

И люди пошли в штыки.

2. РАССКАЗ О НЕИЗВЕСТНОМ ГЕРОЕ

«Вот и смерть», — просто подумал капитан Поддубный.

Он оглянулся: со всех сторон ползли на него враги. Их было много, он один. Последний патрон оставался в пистолете. Для врагов? Для себя?

«А смерть придет, помирать будем!» — вспомнил он обычную армейскую шутку. Но умирать не хотелось. Драться! Драться!

Он опять оглянулся. Один? Откуда появились эти двое в касках с красными звездами? В одном из них он узнал своего лейтенанта-артиллериста. Боец был незнаком.

— Отходите! — хрипло закричал лейтенант. — Отходите, товарищ капитан! Мы вас прикроем. — И, видя, что капитан колеблется, закричал совсем уже нетерпеливо: — Отходите же! Ну!

Лейтенант и боец стали прикрывать отход старшего начальника. Они защищали его своими телами и своим огнем. Это продолжалось долго, сколько — никто не помнит. Время в бою имеет свой счет. Они измеряли время количеством расстрелянных патронов. Патроны иссякнут, и время прекратит свой бег. Капитан Поддубный был уже вне опасности.

— Ну, вот, — слабо улыбнулся лейтенант, — выручили начальника.

Теперь их осталось двое: лейтенант и боец. Лейтенант был артиллерист, боец — пехотинец. Они не знали друг друга.

Пехотинец посмотрел на лейтенанта и тихо сказал:

— Отходите, товарищ лейтенант. Я вас прикрою. — И, видя, что тот колеблется, закричал уже нетерпеливо: — Отходите же! Ну!

Действовал тот же закон боя: боец охранял жизнь командира. Лейтенант подчинился. Теперь отходил он, боец прикрывал его своим телом и своим огнем. Лейтенант отползал медленно; он видел, как дерется незнакомый ему пехотинец. Вот он упал. Подымется? Лейтенант подождал немного. Боец не поднимался.

— Прощай! — прошептал лейтенант. — Прощай, дорогой ты человек!

Он вспомнил, что так и не успел узнать его имя. В бою было некогда спрашивать, теперь поздно.

Так и осталось неизвестным имя героя. Он вынырнул из хаоса боя, чтоб выполнить свой долг — спасти жизнь командиру, и так же незаметно ушел из боя и из жизни, скромный, безвестный парень в серой армейской шинели с малиновыми петлицами.

3. СЧЕТ АРТАШЕСА АКОПЯНА

Он лежал чуть пониже гребня высотки, во ржи, и смотрел в бинокль; видна была река, и синий лес, и желтоватые дымки над лесом — дымки разрывов. Нам сказали, что это и есть Арташес Акопян, знаменитый снайпер. Мы легли рядом.

Еще в первых боях, в Карпатах, обнаружился снайперский талант Арташеса. Было это так: через оптический прицел Акопян увидел, как далеко от него, за девятьсот метров, на холме стоит толстый и, должно быть, важный офицер и размахивает рукой, словно дирижирует батареями. Арташесу показалось, что это рука толстого офицера посылает снаряды на Арташеса и его товарищей. Он услышал, как разорвался рядом снаряд, как застонал раненый товарищ. В нем вскипело сердце, горячее кавказское сердце. Но прицеливался он спокойно и тщательно, точно в тире. Через оптический прицел он увидел, как упал, разметав руки, толстый офицер.

— Есть, — сказал про себя Арташес. — Первый!

Так начался счет Арташеса Акопяна, беспощадный кровавый счет.

Бинокль, чтоб увидеть врага, винтовка, чтобы врага поразить, — вот все, что нужно Арташесу. Он выбирает только самые важные, самые ненавистные цели: офицеров, пулеметчиков, прислугу у орудий. После выстрела он долго смотрит сквозь оптический прицел: подымется гад или нет? Убедившись, что враг убит, он ищет новой цели.

И шепчет про себя:

— Пятнадцатый — есть.

4. ЦЕНА ЖИЗНИ КОНЧЕВА

Шестая батарея не хотела умолкать. Из всего артиллерийского расчета уцелели один младший лейтенант Кончев и одно орудие. Но пока жив Кончев, жива и батарея. Кончев сам подносил снаряды, сам наводил орудие, сам стрелял. Его орудие гремело, било по врагу. Шестая батарея не хотела умолкать.

Немцы обрушили на упрямое орудие всю ярость своей атаки. Они лезли вперед и, скорчившись, падали, сраженные снарядами Кончева. Так продолжалось долго, до тех пор, пока не кончились снаряды. Орудие умолкло. Наступила тишина, а затем злорадный, яростный рев немцев прокатился над лесом.

Но шестая батарея не хотела умолкать. Еще есть у Кончева «карманная артиллерия» — гранаты. Кончев стал их швырять одну за другой на головы наступающих, пока все гранаты не кончились.

Но и тогда не умолк, не сдался Кончев. Есть пистолет у него. Он прижался к еще горячему стволу орудия и, прикрываясь им, стал расстреливать наступающих. А когда патроны кончились, он повернул пистолет дулом к себе — нет, нет, не затем, чтобы застрелиться, а затем, чтобы броситься врукопашную и бить врага рукояткой пистолета, кулаками, рвать зубами...

Горы вражеских трупов валялись подле разбитых орудий шестой батареи. Гора трупов — цена одной жизни младшего лейтенанта Кончева.

5. СЛУЧАИ С БАРИТОНОМ

Четыре музыканта из части майора Юхновца — баритоны Лысак и Соломко и трубачи Пейсах и Бондаренко — сидели на перекрестке дорог и рассуждали о том, как лучше пройти к деревне Г.: рожью или орешником?

Вдруг на дороге показалась большая машина. Баритон Лысак вгляделся и заметил на правом крыле ее человека в черной каске, не похожей на каски наших бойцов.

Музыканты, однако, не убежали. Они только спрятались, баритоны — в рожь, трубачи — в орешник. И приготовили гранаты к бою. Немцы заметили их.

— Хальт! Хальт! Держи! — сердито закричал офицер, но больше уже ничего не мог крикнуть.

Гранаты наших музыкантов разбили машину, четыре винтовки выстрелили вдогонку удирающим немцам.

А потом... а потом, как положено, музыканты стали преследовать отступающего врага. За скирдой соломы нашли убитого офицера, в орешнике раненого. Остальных перехватила наша разведка.

Теперь в части майора Юхновца говорят, что у наших музыкантов и «труба стреляет».

6. СОВРЕМЕННИКИ

Так никто и не понял, как попали эти три хлопчика на минометную батарею лейтенанта Пугача. Вдруг возникли они у орудий, босоногие, вихрастые и все до одного курносые, возникли в самый разгар боя, когда вокруг с треском рушились деревья и от грохота своих и вражьих орудий глохли уши.

Самое странное было в том, что хлопчики притащили с собой ящики боеприпасов.

— Мы вам помогаем, дяденька, — робко объяснил старший из них, словно боялся, что лейтенант их тотчас прогонит.

Но лейтенант так обрадовался боеприпасам, что ни поблагодарить, ни выругать не успел.

Хлопчики скрылись.

Они появились на батарее через полчаса и опять притащили боеприпасы. Кое-кто видел, как ползли они под огнем по лощине, верткие и бесстрашные, точно воробьи на баррикаде.

Их встретили теперь как старых знакомых. Лейтенант обрадованно закричал:

— А! Подносчики пришли!

— Мы помогаем, дяденька, — начал оправдываться старший, но по веселым лицам минометчиков понял, что ругать их не будут, а еще поблагодарят.

— Мы еще носить будем! — захлебываясь от счастья, закричали все три хлопчика и опрометью бросились назад, к роте боепитания.

Бой закончился блистательным разгромом немцев. Батарея лейтенанта Пугача ушла дальше.

Грустными, завистливыми взглядами провожали дяденек-минометчиков три хлопчика с хутора Мовчаны, современники Великой Отечественной войны.

1941 г., июль

1. РАЗВЕДКА ЖИЗНЬЮ

Для врачей этот окровавленный человек был только раненым. Санитары подобрали его где-то у леса и принесли на медпункт. Врачи определили характер ранений: тяжелые, рваные, стреляные раны. Боец нуждается в немедленной помощи и эвакуации в тыл.

Но странным был этот раненый: он не желал покоя. Он не хотел перевязок, операций, эвакуации в тыл. Он не хотел сдирать с себя забрызганную кровью и грязью военную форму и облачаться в больничный халат. Он не считал себя жителем госпиталя. Он еще был бойцом. Он еще не кончил боя.

Он только требовал одного:

— Позовите командира или комиссара.

Врачи успокаивали:

— Нельзя! Вам нельзя волноваться.

— Если вы будете горячиться, вы умрете! — прикрикнул на него старший врач.

— Пусть! — крикнул он в ответ.

Какой смысл в его жизни, если он не увидит командира и не расскажет то, что должен сказать об этой ночи! Только она одна важна, эта ночь разведки, все остальное не имеет сейчас цены.

— Понимаешь? — хрипел он врачу. — Командира позови. Или комиссара. Скажи, политрук эскадрона Алиев просит, сам прийти не может. Понимаешь?

Но ничего не понимали эти врачи. Он чуть не заплакал от злости,

— Надо, — сказал ему вчера полковник, — понимаете, кровь из носа, надо пробраться глубоко в расположение противника и раскрыть его систему огня.

И конники пошли. Они пошли ночью, потому что немцы боятся ночи. Они пошли смело, потому что только смелым дается удача.

Они забрались в самое логово зверя, и на них обрушились все его клыки. Но странное дело — чем больше огня выплескивал на них враг, тем больше радовались разведчики:

— А, теперь минометы! Хорошо! Сколько их? Батарея? Так! Еще б артиллерия затявкала. А-а! Вот и артиллерия. Хорошо!

Они собирали сведения об огне противника, как бабы собирают в лукошко грибы — спокойно и деловито; это подосиновики, а это рыжики, — это минометы, а это огонь бронемашин. Они радовались этим снарядам и минам, хотя те рвались над их головами. Разведка боем — так называется это в уставе. Разведка жизнью.

И политрук Алиев радовался больше всех, хотя проклятый кусок стали уже сидел в его теле. Но что тело! Раненный, он говорил своим бойцам:

— Вперед, вперед! Мы еще не все узнали.

И немцы, обманутые темнотой, растерявшиеся перед чертовским напором горсточки храбрецов, гремели изо всех своих пулеметов, орудий, бронемашин. Им казалось, что полки наступают на них. Они озарили свои лагерь таким пламенем вспышек, что Алиев легко засек всю систему огня.

И тогда он сказал бойцам:

— Все! Теперь — назад.

Но его снова и снова ранили. Он пополз, обливаясь кровью и стиснув зубы, чтобы не стонать. Теперь нельзя попасться в лапы врага! Теперь нельзя умереть! Теперь нельзя потерять сознание! Доползти! Доползти! Доложить! И вот он дополз. Вот он лежит, и голова его ясна. Он все помнит, всю систему огня немца, он разведал ее своей кожей, его окровавленное тело — точно стрелковая карточка: оно испещрено следами всех видов оружия врага. Теперь доложить командиру, и враг будет раздавлен. Но эти врачи!

Он рванулся с койки, на которую его уложили, и яростно закричал:

— Эй, врач! Слышишь? Умру — отвечать будешь! Командира позови, пока жив.

И вот пришли к политруку эскадрона Алиеву полковник и комиссар. Он увидел их и обрадованно улыбнулся бледной улыбкой бескровных губ. Он едва дышал и говорил тихо. Но память его была ясна. Он доложил все, что надо.

А когда все рассказал, вздохнул с облегчением, обернулся к врачу и сказал умиротворенно, снисходительно:

— Теперь лечи!

2 КОГДА СТАРШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ РАССЕРДИЛСЯ...

Мало сказать рассердился — пришел в ярость командир противотанкового дивизиона старший лейтенант Барамидзе, когда выслушал доклад командира взвода.

Командир оправдывался:

— Я прицелы и затворы снял, товарищ старший лейтенант. Учтите: грязь! Завязли пушки. — И он беспомощно развел руками.

Но Барамидзе рассвирепел еще больше:

— Бросил? Да? Две пушки бросил? Кому? Немцу? Да? Эх, командир!

Он яростно огляделся вокруг и увидел трактор. На нем прикорнул, отдыхая, водитель Картошников. которого в дивизионе все звали просто Колей.

— Картошников! — закричал старший лейтенант так, что Картошников вздрогнул. — Заводи!

Он вскочил на трактор рядом с водителем, и сердце его стучало сердито, как Колин мотор.

— Лейтенант Бабаев, со мной!

Трактор подпрыгнул, дернулся и заскакал по ухабам.

Подле села навстречу трактору выбежали мальчишки, непременные наши разведчики и осведомители.

— Дяденька! — испуганно закричали они. — Куда вы? В селе немцы!

— Ходу! — взревел Барамидзе. Он вдруг представил себе, как подле его пушек возятся немцы. — Ходу!

Гремя, как танк, фыркая, как паровоз, извергая хвосты дыма, влетел трактор на главную улицу села, занятого немцами. Барамидзе увидел свои пушки. Они стояли в рыжей грязи, а вокруг были немцы, немцы... Их бычьи каски виднелись всюду, и злость еще сильнее застучала в сердце Барамидзе.

Он соскочил и бросился к пушкам. Бабаев за ним. Коля быстро развернул трактор. В мгновение обе пушки были прицеплены. Коля рванул машину. Барамидзе уже сидел рядом. Ярость еще клокотала в нем, но он увидел разинутые рты гитлеровцев и расхохотался.

Раздались запоздалые, бестолковые, недоуменные выстрелы. Кто-то крикнул: «Хальт! Держи!» Но трактор с пушками уже был далеко.

Я встретил старшего лейтенанта на дороге, как раз после этого эпизода. Ярость утихла в нем, но был он еще возбужден. На его лице догорало пламя великолепной дерзости. Барамидзе показался мне самым красивым человеком, какого я встречал на земле. Смелость, боевой азарт делают людей прекрасными.

3. ПРЫЖОК

В этот день тяжелый танк старшего лейтенанта Луцько поработал много. Всему экипажу нашлось дело — и башенному стрелку Батурину, и мехводителю Костюкову, и пулеметчику-радисту Орешко.

Но больше всего поработали гусеницы. Они давили минометы и пулеметы немцев так, что только хруст стоял. Они валили деревья, на которых, привязанные, сидели фашистские «кукушки», — и от деревьев оставалась зеленая труха, а от кукушек и следа не оставалось.

Наконец, вышел танк Луцько из лесу и очутился над обрывом.

Обрыв был крутой и высокий. Танк Луцько остановился. Боевой курс, боевой путь танка лежал вперед, но не было пути. А из-за обрыва уже глядели на Луцько три ствола семидесятимиллиметровых пушек. Стволы жадно протянулись к танку. Они разворачивались, нацеливались. Точно железные удавы, раскрыли они пасти, чуя добычу.

— Ишь ты! — усмехнулся Луцько. — Да только я не кролик.

Он вздыбил над обрывом танк — тонны брони и железа.

Над стволами немецких пушек, над артиллеристами, хлопотавшими у орудий, над всей огневой позицией поднялась и нависла грозная боевая машина Луцько.

И вдруг... прыгнул.

Страшен был этот прыжок!

Захрустели под гусеницами стволы, лафеты, колеса немецких пушек. В ужасе заметалась прислуга. А танк Луцько все полз и полз по огневой позиции. Он давил пушки одну за другой, как давят смрадных клопов аккуратные хозяйки. Он перепахал и вздыбил огневую позицию немцев, как трактор пашет поле. Он проутюжил ее железным утюгом и для верности растер гусеницами окопы, где скрывалась прислуга.

И пошел дальше, по боевому курсу, к новым делам и подвигам.

4. ПРОВОЛОКА

Тонкий телефонный кабель... Тонкий, как нерв. Как жилка артерии.

Был горячий бой, и кабель рвался часто. Тогда прерывался пульс боя, роты не слышали приказа комбата, телефонисты тщетно кричали в трубки, а по полевым дорожкам, среди осыпающейся пшеницы, уже ползли связисты и сращивали кабель.

Но бой был горячим, и кабель, тонкий, как жилка артерии, рвался часто, и связисты решили, что не к чему, восстановив связь, отползать обратно в укрытие. Лучше просто лежать на линии, у кабеля, и чинить его немедленно, как порвет.

И они остались на линии — Добровольский, Татуревич, Гергель, Мельник, — люди, у которых нервы были куда крепче, чем телефонная проволока, тонкая, как нерв.

Так лежали они под огнем, следили за полетом мин и снарядов. Еще дым разрывов не успевал рассеиваться, как они были на месте повреждения, — и никому из них не подумалось, что и нить человеческой жизни, как проволока, тонка, ее легко перебить снарядом или миною. Не к чему было думать об этом! Только трус думает в бою о смерти, боец думает о долге и победе.

Бой закончился. Связисты стали сматывать кабель. Закинув за спину катушки, они шли по полевым дорожкам, среди осыпающейся пшеницы, и нашли Гергеля.

Он лежал у проволоки...

...Когда я слышу теперь слова: «смерть на посту», мне вспоминается связист Гергель, лежащий в поле у проволоки, тонкой, как жилка артерии...

5. КУЗНЕЦ

Мрачно глядел старик Трофим Коваль на бесчинства гитлеровцев в родном селе — и молчал. Молчал, когда грабили оккупанты кооператив и таскали в танк вино и мануфактуру; молчал, когда давили гусеницами поросят и, точно скаженные, носились по селу, пугая старух и детей; молчал даже тогда, когда, озоруя, строчили немцы из пулемета по колхозной улице. Всего один легкий танк ворвался в беззащитное село, а беды наделал много.

Но когда фашисты стали стрелять по обелиску, — не стерпел Трофим Коваль, вскипело в нем сердце.

Этот обелиск на колхозном майдане поставили недавно, в день великой победы колхоза. Чугунную решетку, окружающую обелиск, ковал сам Трофим в своей кузне, ковал любовно, с душой, большой душой.

И вот теперь...

Но не было у старого колхозного кузнеца никакого оружия против танка. Говорят, гранатой можно танк взять, — не было у Коваля гранаты. Говорят, горючая бутылка помогает, — и бутылки не было.

Только и было у Коваля одно орудие его ремесла — кувалда. Так. опершись на нее, и стоял он у своей кузни.

И когда стали немцы стрелять по обелиску, схватил старый Трофим эту кувалду и, себя не помня, подбежал к танку. Словно молодой, вскочил на танк. Словно в кузне, размахнулся и со страшной силой ударил кувалдой по пулеметному стволу.

Ствол не выдержал, согнулся. Пулемет поперхнулся, смолк. И сразу беспомощной, жалкой стала немецкая машина. Заметалась в испуге по улицам. Стала удирать. И удрала.

А старый Трофим Коваль остался на «поле боя» победителем.

Теперь он знает мощь своей кувалды. Теперь он ее уже не оставит. Не раз подымет он ее на вражеские головы — кувалду народной войны.

1941 г., август

1. СЧАСТЬЕ БЫТЬ ВОИНОМ

Я спросил сержанта Рыбальченко:

— Ну, а ваша профессия, товарищ?

Я слышал, что он был не то шахтером, не то металлистом.

Он удивленно взглянул на меня, пожал плечами и ответил:

— Воин... В общем, военный...

И я понял, что он прав, и устыдился своего вопроса.

Когда-нибудь, когда закончится война, мы вспомним, что некогда были шахтерами, доменщиками, комбайнерами, писателями. Тогда мы вернемся домой и руками, закоптелыми от пороха, возьмем мирные инструменты; будем непривычно пахать землю плугом там, где мы ее вспахивали снарядами; и долго еще треск отбойного молотка будет казаться нам треском пулемета.

Сейчас мы — воины. Наш инструмент — винтовка, наш колхоз — родная рота, наша семья — товарищи по блиндажу, и производственный план наш — разбить поскорей фашиста. Мы — воины, и свое военное дело мы должны делать исправно, отлично, смело. В нем наша слава, в нем наша жизнь, в нем наше счастье.

Великое счастье — быть воином в Отечественную войну! Нет сейчас в нашей стране звания почетнее, чем звание воина. Нет сейчас на земле дела, более нужного, чем дело воина. Человек в благородной серой красноармейской шинели — первый человек на нашей земле.

Я узнал все-таки, что Рыбальченко шахтер. И узнал вот как.

Весь день шел жаркий бой за шахту. Еще утром была взята эстакада, днем вышибли немцев из каменного здания шахтерской бани, а потом — дом за домом — взяли весь поселок. И к вечеру на окраине, на КП полка, подводили итоги боевого дня. Командир огласил приказ, и все услышали, что взвод сержанта Рыбальченко действовал сегодня умело, стремительно, а взвод Берестового отстал. Я видел, как засветилось счастьем лицо Рыбальченко и как нахмурился, опечалился Берестовой.

Они вышли потом из дома и долго стояли на рудничной улице. Над терриконом медленно плыла голубая донецкая луна, синими искрами играла в серном колчедане и гасла на матовых кусках породы. Тогда-то я и узнал, что Рыбальченко и Берестовой шахтеры.

Они работали здесь же, на этой шахте, за которую сегодня дрались. Оба были забойщиками, и даже уступы их были всегда рядом. И каждый, работая, нет-нет и прислушивался к музыке отбойного молотка в соседнем уступе и к грохоту падающего на плиты угля. И когда оба вылезали на-гора, они первым делом шли к доске, где уже было обозначено, сколько вырубил Рыбальченко и сколько Берестовой. И тот, кто был побит в этот день, говорил другому яростно, но без злости:

— Ну, я побью тебя завтра, друг, держись!

Сейчас шахтерские дела сменились делами боевыми, шахтерская слава — военной славой. Снова кипит соревнование Рыбальченко и Берестового — на бранном поле, в дыму и огне боя. И как раньше в забое, так и здесь — каждый из них нет-нет, да и прислушается к музыке боя у соседа: далеко ли продвинулся он, здорово ли шибанул немца?

И как бы ни был горяч и путано сложен бой, глаз командира, глаз комиссара всегда заметит и того, кто отличился, и того, кто отстал. Ночью, как только стихнет азарт боя и в штабе сочтут потери и трофеи, очередной приказ по полку беспристрастно отметит и того и другого. Так рождается военная слава.

И, выслушав приказ, вместе выйдут из штаба шахтеры Рыбальченко и Берестовой. Постоят молча на улице, покурят, и тот, кто сегодня был «бит», скажет яростно, но без злости:

— Ну, держись завтра, друг! Опережу!

И разойдутся по своим взводам, чтобы завтра еще яростнее бить фашиста, гнать врага прочь из Донбасса, добывать себе право после победы, вернувшись на шахту, сказать всем, кто слышит:

— Я дрался за Родину не хуже других!

2. ВЧЕРАШНЯЯ СЛАВА

На наших глазах, родилась слава этого лейтенанта. Ночью он с беспредельной отвагой дрался в бою под Р., утром его имя знала вся армия.

Это была хорошая, заслуженная, боевая слава, и мы от всей души поздравили лейтенанта с нею.

У нас в стране нет серых, незаметных героев, и памятника неизвестному солдату мы после войны ставить не будем. В самом горячем бою мы обязательно узнаем, кто был тот смельчак, что первым ворвался во вражий блиндаж, как звали тех гвардейцев, что пали смертью храбрых, но не пропустили немецкие танки к Москве.

Страна не поскупилась на награду герою, и грудь нашего лейтенанта очень скоро украсилась боевым орденом. И вот уже песни поют в ротах о славном лейтенанте, и не один молодой парень, только что прибывший из училища на передовую и нетерпеливо жаждущий боя и славы, клялся себе:

— Эх, мне бы только до настоящего дела дорваться, а я уж отличусь, как тот лейтенант!

А вчера мы были печальными свидетелями крушения славы нашего лейтенанта.

— Кто? — кричал в трубку начальник штаба. — Кто? Не может быть!

Потом он опустил трубку и с непередаваемой болью сказал:

— Зазнался! — И это слово прозвучало, как свист хлыста.

Мы были у этого лейтенанта на его командном пункте. Мы не узнали его. Зазнался! Перестал быть воином — стал барином. Проиграл бой, потому что никого и ничего не хотел слушать, — решил, что сам все знает. Забыл, что воинская дисциплина — суровый и обязательный закон для всех: от маршала до рядового. Не понял, что орден — не только награда за вчерашнее лихое дело, но и призыв к новым подвигам, что слава не только увенчивает героя, но и обязывает. Не понял, что вчерашней славой не оправдаешься, на вчерашних делах вперед не уедешь.

И вот уж померкла вчерашняя слава... И вот уж с жалостью, а не с восторгом глядят на него товарищи. И сам он сидит, понурив голову, раздавленный и жалкий...

Мы не называем здесь имени этого лейтенанта. Мы верим: еще вернет он себе новыми боевыми делами вчерашнюю славу и, не утешившись ею, не успокоившись, в каждом новом бою будет ее умножать.

Капитан Лаврентьев совершил тяжкое воинское преступление. Военный трибунал сурово, по беспощадному закону войны осудил его, но — строги и человечны наши законы — дал ему возможность в боях за Родину вернуть себе честь. Капитан Лаврентьев с достоинством встретил приговор. Он опустил голову, но не потерял ее. Было в этом человеке достаточно металла. Теперь он хотел только одного: боя!

Скоро все в дивизии услышали о капитане Лаврентьеве. Во главе школы младших командиров он пошел в атаку, и слава об этой атаке не умерла еще и сейчас. Но мало было Лаврентьеву, мало! Он упрямо искал дел самых опасных, боев самых горячих. Ему поручили дивизионную разведку, он стал ходить в отчаянные ночные поиски, и не было еще случая, чтоб его разведчики вернулись без «языка» и трофеев.

Вот недавно ворвалась горсточка разведчиков с Лаврентьевым во главе в село, занятое немцами, окружила хату, зашвыряла ее гранатами, а когда оттуда высыпали немцы, четырех из них разведчики убили, а шестерых взяли в плен.

И вот капитан Лаврентьев снова стоит перед Военным трибуналом. Трибунал заседает в селе. За обычным деревенским столом сидят: председатель — военюрист 3-го ранга Крыжановский, прокурор Пастон, члены суда. Но странно теплы глаза судей. Куда приятней обелять, возвращать человеку честь, чем лишать его чести.

А Лаврентьев стоит бледный, взволнованный. Когда в разведку ходил — не волновался, а сейчас предательски дрожит скула и дергается веко.

— Я клянусь, — говорит он, и голос его дрожит, — я клянусь, что это еще не все. Не все я сделал. Я теперь никогда не успокоюсь. Я теперь...

Уходит трибунал на совещание, а мы сидим и ждем. И Лаврентьев ждет. Где-то совсем близко беспрерывно ухает пушка, идет бой. В хате странно тихо тикают стенные часы-ходики. Лаврентьев сидит, опустив голову на руки, и молчит. И мы из деликатности молчим. В такие минуты человеку становится беспредельно ясной вся прожитая им жизнь.

Мы встретились с Лаврентьевым той же ночью. Он снова шел на поиски. Белые бесшумные тени сопровождали капитана — его орлы-разведчики. Мы долго смотрели Лаврентьеву вслед. Он шел легко, уверенно, смело. Это шел человек, которому вернули воинскую честь. Человек, который скорее умрет, но чести своей теперь не уронит.

4. ТРАДИЦИИ

По донецкой степи мимо седых курганов шел измученный походом полк. Тяжело ступали люди, понурили головы кони, запорошенные метелью, еле плелись обозы.

Командир полка окинул колонну взглядом и вдруг отдал короткое приказание. Эскадроны подтянулись, спешились, и люди увидели большую братскую могилу и звезду на ней. На звезде лежал снег. А когда подошли ближе, заметили на могиле дощечку и на ней прочли номер своей дивизии, имена незнакомых бойцов и командиров и дату — 1919 год. Стало тихо.

Ничего не сказал у могилы командир полка, но на всех бойцов вдруг пахнуло горячим боевым ветром, словно, шумя, развернулось над головами старое простреленное в боях знамя, — и люди подняли головы и услышали, как дышит степь и звенит скованная морозом земля, ставшая им сейчас такой родною.

А когда эскадроны вновь тронулись в рейд, бойцы все оглядывались назад, на курган, где лежали их отцы и старшие братья. И дорога теперь казалась им легче: этой дорогой двадцать три года назад шла в бон их дивизия. Это дорога славы.

Традиции! Невесомое, незримое, но какое грозное оружие!

Вот и вооружение у всех частей одинаковое, и люди везде обыкновенные — хорошие, наши люди, — отчего ж решающее дело поручается этой, а не другой дивизии? Отчего все убеждены, что эта справится, эта обязательно справится, у этой уж так заведено? Потому что на ее вооружении — боевые традиции, им она не изменит, их не осрамит.

Как передаются традиции? Ведь и стариков-то давно в полках нет, и прежние квартиры забыты, и архивы пожелтели и запылились в походных ящиках, — а все же живет, живет в дивизии память о былых делах, из уст в уста кочуют рассказы о славных подвигах, и каждый безусый лейтенант или только что пришедший из запаса колхозник с гордостью говорит о себе:

— Я, брат, таманец!

Раненые в госпиталь не идут, чуть не плачут:

— Как же я со своими расстанусь? Лечите тут или вертайте в строй.

Отбившиеся в бою от своей части, упрямо ищут ее, и всякая другая, «не наша» часть кажется им словно бы похуже. В своей части и драться легче!

Мы начали эту войну, вооруженные неувядаемыми традициями прошлого. Одни дивизии пришли со знаменами, на которых ордена за Чонгар, за Перекоп, за Сиваш, другие — овеянные славой боев в Финляндии.

Отечественная война родила новые традиции, умножила старые. К чонгарской славе прибавилась слава Ростова. На вооружение молодых дивизий поступила слава боев под Барвенково и Лозовой.

Я видел, как в одном полку старые бойцы принимали пополнение.

— Ты знаешь, земляк, в какой ты полк попал? — строго внушал новичку старый, обветренный и обстрелянный окопный житель. — Ты, брат, чувствуй, ты в полк Сафонова попал! Ты про Скулень в газетах читал? Это, брат, мы были. А Дубоссары. Затишье, Николаев, Ростов? Чувствуй! Ты знаешь, какой полковник у нас? Сафонов фамилия. Три раза его ранили — он из строя не ушел.

И молодой «земляк» с первого же дня понимает, что он в «сурьезный полк попал», что здесь что ни боец — орел. Атмосфера подъема, порыва, веры в победу окрыляет и его, он теперь ничего не боится.

Великое дело — гордость воина. Она принимает своеобразные, любопытные формы. Пожалуй, не меньше, чем своей молодой гвардейской славой, гордятся шепетовцы старой и лютой ненавистью к ним врага. С удовлетворением читают воины Шепетова угрозы немцев по их адресу.

— Не любят нас немцы! — хвастаются бойцы. — За голову каждого шепетовца у них награда положена.

Бойцы гордятся славою своих командиров. Они знают: в командирской славе запечатлены и их дела, а значит, и их слава.

Слава полка, слава родной части куда шире и благороднее простой человеческой славы; в ней героизм сотен людей, в ней боевая дружба слаженного коллектива воинов.

Боец, который не любит, не знает своего полка, — плохой боец, ему не дороги ни честь полка, ни его слава. Комиссар, который не воспитывает в бойцах этой любви, — плохой комиссар, он дает ржаветь в ножнах грозному оружию.

Вот они пришли, дни боев, подвигов, славы. Каждый день, каждый бой упрочивает старые традиции, рождает новые. Каждый грядущий день сулит нам новую славу.

Когда-нибудь на тех местах, где мы сейчас деремся, будут выситься памятники и синеть курганы. Историки бережно соберут реликвии. Они найдут и твою потрепанную карту, товарищ, и твой залитый кровью партийный билет, мой покойный друг, и скупые журналы боевых действий, и эти беглые заметки, написанные в паузе между боями.

1942 г.. февраль

P. S. Когда эта статья была напечатана, я получил письмо. Оно было адресовано не мне, а капитану Лаврентьеву. Вот оно:

«Здравствуй, дорогой товарищ Лаврентьев!

Дорогой, да, дорогой, потому что, прочитав статью «Возвращение чести», вспомнил я все, что было так недавно.

В маленьком холодном домике, в селе, на ловом берегу р. Самары за столом (если можно скамью назвать столом) сидел военный следователь, а у стены, на соломе, опустив голову, — подсудимый.

— Признаете ли себя виновным? — спросил следователь.

— Да, — глубоко вздохнув, ответил обвиняемый. — Я виновен.

Чернила замерзли, и следователь долго грел чернильницу в руках. Перо со скрипом вывело на бумаге грустные слова признания, и скрип этот больно царапнул по нервам и подсудимого и следователя.

Обвиняемым был ты, товарищ Лаврентьев, следователем — я.

И вот прошло несколько месяцев, и я читаю, что тебе вернули честь, сняли судимость, представили к награде. Я рад за тебя. Я обнимаю тебя и целую, как брата.

Сейчас я работаю прокурором танковой части, маленько ранен, но в госпиталь не иду. Сейчас, когда пишу я тебе эти строки, танки наши готовятся к бою. Полковник уже оделся. На боевые машины сел десант.

Привет всем товарищам по дивизии.

Военюрист 3-го ранга В. Водзинский».

1. НЕРВЫ КОМАНДИРА

Восемьсот немцев шли в атаку на роту лейтенанта Деркача. Восемьсот пар сапог, топчущих нашу землю. Рота Деркача молчала.

Восемьсот немцев уверенно шля в атаку. Они знали: против них горсточка людей. Они уже предвкушали вкус и запах победы. «Победа пахнет русской кровью и немецкой водкой», — так обещал господин обер-офицер. Рота Деркача молчала.

Враг полз, враг подступал все ближе и ближе, враг уже бежал — вперед, вперед, форвертс! Рота молчала. Пятьсот, четыреста, триста метров... Уже слышно хриплое дыхание врага. Уже можно разглядеть лица, до странности одинаковые и безликие. Уже видны железные бычьи лбы касок, ощеренные рты... Но рота молчала. Прижалась к родной украинской земле и молчала.

Поле пахло чебрецом и гречишным медом, шелестел кучерявый золотой ясень, буйно цвела гречка, — был до терпкой горечи сладок запах родной земли. Леонтий Деркач молча лежал на КП. Из-под запыленной каски чуть поблескивали его усталые глаза, они не мигали, хотя все время напряженно глядели прямо перед собой: туда, где враг. Немцы надвигались все ближе и ближе. Вот двести пятьдесят, вот двести метров. Хотелось закричать: черт подери, из какой стали сварены ваши нервы, товарищ лейтенант?! Какую волю, какую железную силу надо иметь, чтобы спокойно смотреть, как ползет на тебя многоликое, многорукое, огнедышащее чудовище, и не вскочить, не выстрелить, не закричать, а хладнокровно лежать, сжав сердце, как патрон в обойме, и ждать! Упрямо, терпеливо ждать.

Ждать той единственной минуты, которая приносит победу наверняка.

2. КАК ЗАКАЛЯЛИСЬ НЕРВЫ

Две простые истины твердо усвоил Леонтий Деркач за свою долгую красноармейскую жизнь. Истина первая: смелого человека убить трудно, труса — легко. Тонну свинца нужно, чтобы убить храбреца, отвечающего огнем на огонь; шального осколка хватит для мечущегося в панике труса. Вторая истина: побеждает тот, у кого нервы крепче, кто дерется весело.

Два учителя было у Леонтия Деркача в армии: командир Мельник и комиссар Федченко. Командир учил пониманию боя, комиссар — пониманию жизни.

Под командой Мельника Деркач дрался десять лет назад на границе с бандами. Но запомнился Деркачу не посвист пуль, не стоны раненых, не дыхание боя. Запомнилась веселая улыбка Мельника. И его манера: бывало, попадет взвод под сильный огонь, Мельник сейчас же скомандует:

— Все в канаву! Ложись! Закуривай!

Бойцы увидят веселое лицо командира, закурят, пахнет в воздухе горьковатым дымом родной махорки — и успокоятся. А командир тут же задачу ставит. Потом обведет бойцов веселым взглядом, опросит:

— Ну, кто на горячее дело идти хочет?

Ясно — все хотят. Покурили, успокоились, поняли, что пуля — дура.

И Деркач тоже любит в трудную минуту скомандовать:

— Ложись! Закуривай!

Прибежит к нему запыхавшийся, испуганный боец. Губы прыгают, лицо перекошено, точно плохо набитая пулеметная лента, ворот гимнастерки расстегнут. Еще с ходу кричит:

— Товарищ лейтенант! Това...

— Стой! — строго остановит его Деркач. — Ложись. Отдышись. Закуривай. Закуривай, тебе говорю! Ну, что там у вас случилось?

И сразу лицо «гонца» принимает нормальный вид. И самому ему уже кажется, что в самом-то деле ничего ведь не случилось. Он оглядывается: все спокойно вокруг. Командир спокоен. Связист лежит у телефона, спокоен и он. Г де-то рядом рвутся снаряды, да черта ли в них! Он закуривает (хорошо пахнет махорка!) и уже спокойно, трезво, дельно рассказывает все как есть.

Мне пришлось наблюдать эту манеру Деркача. Я заметил при этом, что сам он не курит. Я подумал, что нет у него папирос, вышли, и предложил свои. Он отказался.

Оказалось, лейтенант Леонтий Деркач сроду не курящий.

3. КАК РОС КОМАНДИР

Командир Мельник сделал из Деркача лихого бойца. Комиссар Федченко воспитал в Деркаче командира.

Это комиссар разглядел его в массе переменников, пришедших на очередной сбор. Вызвал к себе. Поговорил. И вдруг распахнул перед ним неожиданные горизонты.

До сих пор Леонтий Деркач так понимал свою жизнь: суждено ему вечно пахать землю. Но комиссар сказал:

— Землю, Леонтий Максимыч, вспашут и без тебя. А кто будет защищать эту землю, если придется? Пахарей много, хороших командиров куда меньше. Надо тебе, Леонтий Деркач, стать командиром.

— Командиром? — Тут Деркач грустно усмехнулся. — Может, товарищ комиссар, вы сведения не имеете, какая у меня горькая грамотность?

— Знаю, — неумолимо ответил комиссар. — Грамоте тебя научим.

И стал учить. На квартиру к себе вызывал. Сам к Деркачу ходил. Сам от него зачет за четыре класса школы принял. Стал Деркач младшим командиром, потом старшиной. Казалось бы, достиг. Всего достиг. Всем доволен Деркач. Только комиссар недоволен. Комиссару мало.

— Мы посылаем тебя, Деркач, на курсы младших лейтенантов, — сказал он однажды.

— Что?! — ужаснулся Деркач.

Ничего не боялся Деркач — ни огня, ни воды, ни бога, ни черта. Грамоты боялся.

Однако комиссар путевку дал, пришлось ехать. И поехал. И отлично кончил курсы, стал командиром. Опять он доволен, комиссар — нет. Комиссару мало.

Будешь командовать ротой, Деркач, — сказал он однажды, — Иди, принимай пятую роту.

— Да вы знаете, что это за рота? — только и спросил Деркач.

— Знаю. Потому и посылаем тебя.

Не было во всем полку роты плачевней пятой. Словно нарочно сюда собрали все, что было худшего в полку. Маметкулов плохо видит. Цвин плохо слышит. Пасько — самый недисциплинированный в полку, его давно хотели как негодного «списать» куда-нибудь. Резов, Масолов. Березовский — все как на подбор, о всех худая слава.

И только в одном повезло Деркачу: в политруке. Замечательный политрук пришел в роту — Гарежа, криворожский горняк, комсомольский работник.

Так началась эта дружба, потом освященная в бою. Гарежа любил Деркача за боевой опыт, распорядительность, знание дела. Деркач уважал политрука за недоступную ему самому высокую грамотность, понимание людей и событий. Храбростью, презрением к смерти отличались оба, но это подразумевалось само собой, об этом и речи нет.

Оба они стали сколачивать роту. Работали, не жалея сил. Все средства и подходы применяли.

С этой-то некогда плачевной ротой и пошел на войну лейтенант Деркач. Вот эти-то некогда горькие бойцы и лежали в ячмене, когда восемьсот немцев яростно шли на них в атаку. Лежали и молчали, послушные приказу командира.

4. ТРИ АТАКИ

Атака, о которой мы рассказывали вначале, была уже третьей. До этого на роту Деркача уже обрушилось два вала. И обрушились оттуда, откуда он их меньше всего ожидал.

Когда немцы первый раз появились на левом фланге роты. Деркач, как всегда, спросил своего друга:

— Ну, политрук, что будем делать?

— Пойду на левый фланг, — просто ответил Гарежа.

— Иди. Бери взвод с правого фланга, два пулемета. А я вам еще три миномета подброшу.

Было мало сил у лейтенанта Деркача, но он уже давно научился маневрировать малыми своими средствами. Маневренность умножает силы.

Тогда-то и было решено: подпустить врага как можно ближе, чтобы бить сильнее.

Батарея-то и встретила первый вал немцев, — рота Деркача молчала. Немцы появились из-за высотки, и на них сразу же обрушился артогонь. Первая атака была отбита артиллеристами.

Деркач вытер пот со лба. Через бинокль было видно, как беснуется на высотке какой-то немецкий офицер, останавливает бегущих, грозит им парабеллумом.

«Значит, будет еще одна атака!» — подумал Деркач.

Как раз в это время ему и сообщили, что поддерживавшая его батарея переходит на другие позиции.

«Что ж, — подумал он, — значит, там нужнее. Ну. теперь выручай, Данилейченко...»

Данилейченко был командир минометной роты.

Из-за высотки снова двинулись немцы. На этот раз их было сотен шесть-семь. Рота Деркача молчала, зато в полный голос заговорили минометы Данилейченко. Эта маленькая артиллерия стреляла неутомимо. Она превысила все уставные нормы скорострельности. Мины падали на врага с убийственной точностью. Куда хотел наводчик — туда падала мина. Минометный расчет сержанта Григорьева (наводчик Сарчев, заряжающий Михайлин, снарядный Долгополов) обрушил шесть мин прямо в гущу противника.

Азарт боя охватил всех. Помкомвзвода Ляшев, по болезни освобожденный от строя, прибежал как раз к началу дела. Его отсылали обратно в санчасть, он умолял не прогонять его.

— Дерутся же ж! — только и повторял он! — Как же я? Без меня? Дайте хоть мины подносить буду.

Он схватил ящик с минами под мышку, поволок, потом прибежал за патронами.

— Третьего дня меня в партию приняли! — прокричал он на ходу. — Так надо ж оправдать!..

Командир роты послал связного Черкеса на левый фланг к политруку с сообщением. Черкес подхватил по дороге ящик с боеприпасами.

— Чтобы пустым не идти. В бою каждый боец дорого стоит.

Потом его послали наблюдать за противником. Он взобрался на дуб и стал сигналить пилоткой. Пилоткой вниз — есть немец, пилоткой вверх — нет. Над деревом, где он сидел, пролетали снаряды, он не обращал на них внимания.

Минометы Данилейченко рассеяли второй вал гитлеровцев. Опять побежали вспять бычьи каски. Ячменное поле понемногу превращалось в большую фашистскую могилу.

Но ни одного ружейного, ни одного пулеметного выстрела не раздалось со стороны роты Деркача. Рота молчала. Противник мог думать все, что ему угодно, — рота не обнаружила себя.

Лежа у ручного пулемета, мечтал пулеметчик Брижатый:

— Эх, подпустить бы гада на пятьдесят метров, чтобы побачить, убедиться, что он от моей собственной пули падает.

5. ПОСЛЕДНЯЯ АТАКА

И вот она грянула, последняя атака. Собравшись с силами, озлившиеся враги бросились на роту Деркача. Восемьсот пар тяжелых, кованых сапог снова пошли топтать золотой украинский ячмень. Уже не били батареи. Молчали, сберегая боеприпасы, минометы Данилейченко. По-прежнему железное молчание хранила рота Деркача.

Немцы подвигались все ближе и ближе. Они бежали теперь вперед, уверенные в том, что их противник подавлен, что сейчас они наконец услышат запах русской крови. Вперед, вперед, форвертс!.. Ближе, ближе...

У командира пулеметного взвода не выдержали нервы.

— Огонь! — вскрикнул он.

Пулеметчики Федор Мануйлов и Коноплев умоляюще посмотрели на него.

— Огонь! — вскрикнул он.

И, устыдившись своей слабости, пробормотал:

— Огонь отставить!

На командном пункте командира роты запел зуммер.

— Деркач! Что там у тебя? — спрашивал подполковник Браклян. Ничего, — улыбнулся Деркач. — Сейчас будем рыбу глушить.

— Да ты не чуди, не чуди! Говори толком.

— Сейчас буду инспекторскую поверку по стрельбе сдавать.

— А кто принимает? — засмеялся командир полка.

— Майор Дураев. Он тут.

— А! Ну, давай, давай...

Деркач положил трубку. Немцы были в полутораста метрах. Пора! Деркач выпрямился. Теперь ни смешинки не было в его глазах. Сталь.

— Огонь! — подал он сигнал.

И немедленно дружно, и из всех точек, из всех видов оружия обрушился на врага ураганный, беспощадный, все сжигающий огонь. Словно не пулеметные ленты, не обоймы разряжали бойцы в противника, а злость свою, долго сдерживаемую, накаленную, страшную.

Этот ливень огня смял, скосил передние ряды наступающих. Он упал потом на головы тех, кто был сзади. Он настигал бегущих. Он все превратил в кровавую кашу. И тогда взвод младшего лейтенанта Сороки — самый отчаянный взвод во всей части — ринулся в штыки. Он обрушился на колонну немцев, спешивших на помощь своему рассыпавшемуся воинству. Немцев было двести, во взводе Сороки только десятка три человек. И все-таки Сорока атаковал гитлеровцев и рассеял их. Было смешно видеть, как они удирают: кто ползком, кто на карачках, бросая оружие, снаряжение, каски. Бойцы хохотали так, что могучий хохот их был слышен над всем полем боя.

Никто не считал потерь врага. На ячменном поле лежали горы трупов.

Лейтенант Деркач сосчитал свои потери: убитых нет, раненых семь человек.

Он улыбнулся.

— Ну что ж! — сказал он своим героям. — Давай закуривай!..

1941 г., июль

1

Дождь над Черным морем. Дождь над горами.

Дождь над дорогой. Крупный, тяжелый.

Отчего же кажется эта мокрая дорога веселой. Черное море синим, хмурые горы улыбчатыми?

Я помню эту дорогу в августе. Тогда долго не было дождей, и шоссе пылало сухим зноем. Пыль, зеленая сухая пыль легла на измученных лицах, мертвых листьях, на недвижимых кипарисах. Так бывает только на дорогах отступления, когда в сплошном потоке движутся машины, кони, повозки, люди, стада.

Нет ничего страшнее дорог отступления! Вокруг нас развертывалась роскошно щедрая природа, море было ослепительной бирюзы, горы пылали под розовым солнцем, и белый камень санаторных дач беспечно тонул в зелени виноградников, но чем роскошнее была природа, тем больнее было на нее глядеть. Было страшно думать, что и сюда пришла война. Было страшно видеть воронки бомб и на этих курортах. И людям со слабой душой уже казалось, что пришла пора прощаться с любимым Черным морем. Что эти сады цветут не для нас. Что эти мандарины зреют для врага. Что эти приморские санатории-дворцы достанутся врагу, а в этих парках врагу, а не нам гулять...

Но не для них созрели мандарины! Вот у самом дороги ими торгует автолавка военторга, по четыре рубля кило. В этих санаториях нетерпеливо залечивают свои раны наши воины.

Язык фронтовой дороги красноречив. Спросите дорогу — она без слов расскажет вам о том, что творится там, на переднем крае. Веселая тревога, ярость, кипение на дорогах наступления. Спокойная, уверенная сила на дорогах обороны. Здесь все обжито, все приведено в норму. Здесь машины идут законной скоростью. Здесь дорожные знаки и сигналы — на каждом шагу. Здесь целая литература вывесок, лозунгов и указателей. Здесь позаботились о том, чтобы вы легко нашли питьевую воду и воду для заправки машин, и баню для проходящих войсковых частей, и дорогу в нужное вам ущелье.

Здесь на каждом крутом повороте стоят торжественные регулировщики. Среди них много девушек. Строго ковыряют они вам, когда вы проезжаете мимо, строго указывают флажком дорогу.

И только морякам удается вызвать у них улыбку. Ничего не поделаешь с военными моряками! На уставное приветствие хорошенькой регулировщицы они отвечают совсем не по-уставному: прикладывают руку не к козырьку, а к губам. И посылают воздушные поцелуи. Девушка невольно краснеет. А моряки хохочут. Падает дождь, крупный веселый дождь стучит о дорогу, бьет в седла, в стекла машин, в лафеты тяжелых пушек. Машины проносятся мимо, мимо, уже скрылись за поворотом веселые моряки и унесли с собой на передний край веселую память о матросской шутке. Когда-нибудь перед жестоким боем вспомнится им и эта девушка, и эта дорога, улыбнутся они. и улыбка эта согреет их.

2

Города, как люди, имеют свой характер. Есть люди-богатыри, самой природой высеченные для дел геройских, и есть люди тихие, мирные, глубоко штатские, от которых никакого геройства не ждешь. Ленинград. Сталинград, Севастополь — города-богатыри, сама история, революция, войны создали их такими.

Но маленький, полукурортный, глубоко штатский Туапсе... В его неожиданном мужестве есть что-то трогательно-величественное. Война потребовала, и Туапсе стал городом-воином, как десятки советских городов.

Враги рвались к морю, к Туапсе. Гитлер даже назначал сроки захвата города, но все сроки прошли, а город обороняется.

Путь к Туапсе заслоняют горы, а горы обороняют люди. Воины. Они-то и сорвали все сроки фюрера. Похоронили его черноморские мечты, а с ними заодно — и тысячи его солдат и офицеров.

Что остановило оккупантов под Туапсе? Горы? Но в Греции были горы повыше. Под Моздоком вообще не было гор.

Чудесного сплава воины дерутся сейчас здесь. Они принесли с собой в горы стойкое мужество Севастополя и горечь Керчи, и тяжкий опыт Ростова. Шахтеры, моряки, автоматчики, артиллеристы, пехотинцы, летчики — вот кто бьет сейчас немцев на подступах к Туапсе. Идет жестокая, беспощадная, трудная битва. Битва в горах. Битва в ущельях. Это война мелких подразделении, это поединок одиночных бойцов. Это схватка в угрюмых щелях, на нехоженых тропах, ночные стычки в дремучих лесах. Это бои за высоты, за скаты и гребни, за каждый камень на перевале, за каждую проезжую тропу.

И эта трудная, ни на что не похожая, особенная война требует от воинов большой души, высокой стойкости и нечеловеческой выносливости... Тут нужен воин смелый и находчивый, инициативный, которому и в одиночку не страшно драться. Тут нужен человек, пламенно верящий в нашу победу, в свое оружие и в своего товарища по окопу.

На подступах к Туапсе, как в кровавой мельнице, неотвратимо и мерно перемалывается фашистское мясо. Гитлеровцам надо вылезть с гор к морю, наши бойцы все делают для того, чтобы они не выползли никуда: в горах хорошо хоронить покойников.

Оккупанты сами признаются в своих огромных потерях. Некий обер-лейтенант, командир батальона, забыв о субординации, с раздражением отвечает своему командованию, что он не может выполнить приказа о наступлении, что ему уже больше нечем наступать: потери неисчислимы.

— Не могу же я, — восклицает он, — с девятнадцатью автоматчиками завоевать Кавказ и Черное море!

Ни с девятнадцатью автоматчиками, обер-лейтенант, ни с девятнадцатью корпусами вам не завоевать советского Кавказа, советского моря.

3

Если хочешь рассказать о людях, дерущихся здесь, в горах, надо говорить о части, которой командует товарищ Аршинцев. Надо рассказать о ее Знамени: на нем четыре ордена и слава Чонгара. О верности боевым традициям надо говорить, о дружбе, рожденной в огне. Надо вспомнить Скулень, Флорешти, Дубоссары. И Прут, побуревший от вражеской крови. И Николаев в огне. И лед на донских переправах зимой сорок первого года, когда к славе Чонгара прибавилась слава Ростова.

Надо вспомнить горькое знойное лето сорок второго года. Ростов, Краснодар, Майкоп, черные дни. Но можно и в черные дни быть героями. В черные дни героями куда труднее быть. В эти дни часть не опозорила своего Знамени, об этом могут рассказать тысячи крестов на вражеских могилах в донецких и кубанских степях. Когда бойцы под командованием Аршинцева дрались в смертном кольце, — дрогнувших среди них не было, а когда по приказу командования отходили, — люди плакали и слез не скрывали. И полковник Аршинцев, бледный от горя и злости, собирал вокруг себя все, что бежало из соседних частей, бросал в бой вместе со своими орлами.

В эти памятные дни встретился Аршинцев со Штахановским, и об этой встрече можно было бы много рассказать. Штахановский был комиссаром ростовского полка народного ополчения. Пожилой тучный мужчина, старый чекист, он был до войны начальником отдела кадров железной дороги. Не драться он не мог и пошел в народное ополчение. Ростовский полк — о нем когда-нибудь сложат песни — этот полк брал Ростов зимой сорок первого года, этот полк умирал на баррикадах Ростова летом сорок второго года. Штахановский ушел из Ростова последним. Теперь он заместитель Аршинцева по политической части, и об их дружбе можно говорить долго.

Но надо рассказать о Лысой горе и о Волчьих воротах. Это уже совсем недавно было здесь, в горах. Восемь тысяч снарядов выпустили неприятели по этой горе, шестьсот самолето-вылетов в день сделали. А гарнизон высоты — восемьдесят четыре человека — стоял, как умеют только советские воины стоять: насмерть.

И чтобы эту стойкость понять и объяснить, надо много рассказывать о любви воинов к своей части. О большой гордости людей за свою часть. О счастье служить под старым, пропахшим порохом Знаменем. Надо рассказать о том, как тоскуют раненые в лазаретах по родному батальону, словно по родному дому, какие письма пишут, как из госпиталей тайком удирают домой, в роту. Надо рассказать о командире Малолеткове. ветеране дивизии, и о том, как он говорит про себя: «Меня отсюда можно только вынести или вывезти, сам не уйду!» — и как он, раздувая пушистые усы, с притворной строгостью допрашивает в землянке свою дочку-радистку о ее работе и говорит ей, грозя пальцем: «Дочка, не опозорь, смотри, нашу фамилию и нашу часть».

И про землянки надо рассказать, про эти пещеры в горах, где печи сложены из камней, как очаги, и дым их — горько-сладкий и теплый, словно дым родных очагов, и греет и бередит душу. И про ущелье, где бьются быстрые реки, и про высоты, где несут свою гордую службу одинокие гарнизоны, и про весь этот фронтовой быт, трудный и тяжкий, в крови и грязи, где свинец падает на людей, как дождь, а дождь зол и хлесток, как свинец.

Тогда надо и о дороге через хребет сказать. Еще два месяца назад дороги не было. Была тропа и непуганый лес вокруг. Но люди «прорубили дорогу, и по ней протянулись на передний край вьюки с фуражом, продовольствием, боеприпасами.

Знаете ли вы, что такое накормить часть? Что такое накормить голодные пушки и пулеметы? Что такое обеспечить бой? День и ночь идут через перевал караваны. Машины пройти не могут. Кони идут пугливо, фыркая, боясь оступиться. Ишаки карабкаются прямо по скатам. Протяжно мычат волы, впряженные в арбы. Вьючные лошади идут медленно и трудно. Хвост передней привязан к уздечке лошади, шагающей вслед, — так и идут караваны длинным цугом. И рядом с ними бредут через горы забрызганные грязью, усталые, мокрые вьюковожатые, люди, о которых мало говорят и мало пишут.

О многом бы надо рассказать — о каждом из этих горных воинов, — от Героя Советского Союза Есауленко до последнего хлебопека.

Но здесь будет рассказ о гарнизоне Безымянной высоты и о бое, случившемся на днях и не попавшем ни в сводки Информбюро, ни в историю части.

В этот день в части был праздник. Праздники редко бывают на переднем крае, и проходят они, как будни, — в огне. Но это был совсем особый, свой праздник, — двадцать четвертая годовщина части. После краткого митинга замполитрук Еронин сказал старшему сержанту Ломадзе:

— Ну что ж, Ломадзе. Завтра будем оформлять тебя в партию.

Это утро выдалось хмурым и дождливым. На переднем крае было тихо, только с шумом билась река в ущелье да кричали мокрые птицы в лесу. На Безымянной высоте ждали завтрака. Его везли из ротной кухни с переднего края — передний край нашей обороны был далеко позади. Безымянная высота одиноко, как часовой, вдавалась в «ничью землю», гарнизон Безымянной высоты был боевым охранением.

Завтрака ждали с молчанием, нетерпением, как всегда ждут горячей пищи в окопах. Вдруг где-то совсем рядом загремело «ура».

— Митингуют наши, что ли? — удивился Еронин. Но что-то подозрительное было в этом русском «ура». Словно было оно... нерусским. Словно не было в нем русского духа, русского веселья, русской ярости. Иностранным было это «ура», и Еронин закричал на всякий случай:

— Приготовить пулемет!

Но из соседнего дзота уже загремели выстрелы, и тогда вместо «ура» по-русски раздались стоны и проклятья по-немецки. Гитлеровцам не удалось обмануть гарнизон, и они пошли в открытую атаку.

Тридцать шесть бойцов было на Безымянной высоте. Триста оккупантов шли на них в атаку со всех сторон. Начальник гарнизона лейтенант Синельников знал, что в таких случаях, по уставу, боевое охранение может с боем отходить, задерживая и расстраивая огнем боевые порядки противника, давая нашей обороне время для подготовки к встрече с врагом.

Но сегодня был совсем особый день. Ровно двадцать четыре года назад где-то в далекой Сибири, в боях с Колчаком, родилась часть, в рядах которой ныне выпало счастье служить и драться молодому человеку, молодому командиру Синельникову. Это был большой день, и, вероятно, все на Безымянной высоте чувствовали это. Расчет бронебойщиков, на который враги обрушили свой первый удар, предпочел смерть отступлению. В гранатном бою погиб весь расчет, и только раненый парторг Палишко, собрав силы, отполз к соседнему дзоту. Отполз не затем, чтобы там отлежаться или умереть, а затем, чтобы снова драться, драться, драться.

Не бинт, не воду, не покой потребовал он, когда вполз в дзот, — винтовку.

— Винтовку! — яростно крикнул он. И ему дали винтовку.

Теперь немцы атаковали станковый пулемет Ломадзе. Телефонная связь уже была порвана. «Поддержите минометами...» — только и успел сказать младшему лейтенанту Рыбакову. Ответ услышали уже не по проводу: мины, полетевшие в немцев, сказали, что Рыбаков все понял.

Две атаки неприятеля в лоб и две с тыла были успешно отражены. Ненадолго стало тихо, только раненые фашисты вопили на весь лес. Ломадзе успел зарядить пулемет новой лентой. Но дострелять эту ленту пришлось уже Кошубяку: Ломадзе был ранен.

Кровь хлестала из его рук, и он чуть не плакал, что больше драться не может, жажда боя еще кипела в нем, и только приказ Еронина заставил его уйти в тыл. Кошубяк дострелял ленту Ломадзе, вставил новую и вдруг тяжело осел. Еронин стал достреливать ленту Кошубяка. Теперь у пулемета осталось всего двое — Еронин и Гридчик. Враги падали под яростным огнем пулемета, из леса ползли новые цепи. Пуля пробила кожух пулемета, потекла вода. Еронин открыл крышку короба и продолжал стрелять. Горячее железо жгло руки. Новая бронебойная пуля пробила короб.

— Гранаты, Гридчик! — крикнул Еронин, и закипел гранатный бой.

Двое воинов дрались в ходах сообщения и траншеях против десятков гитлеровцев и, только когда гранаты кончились, стали отходить к командному пункту Синельникова.

Но и сюда уже ворвались враги. Синельников встал, замахнулся гранатой, но бросить не успел, — автоматная очередь прошила грудь. Медленно выпала из рук Синельникова граната и взорвалась — словно то был салют над могилой героя.

Теперь бой шел у самого гребня высотки. Там дрались минометчики Рыбакова, прикрывая отход раненых в тыл. Раненые шли по глухой тропинке. На плащ-палатке несли лейтенанта Субботина, он тихо стонал. Тяжело раненные опирались на более крепких. Все шли молча, как люди, сознающие, что свой долг они выполнили до конца. Они могли теперь смело смотреть в глаза людям переднего края.

А на высоте еще гремели выстрелы, еще кипел бой. Это в полном окружении дрался дзот, в котором находился раненый парторг Палишко.

Вместе с Палишко было еще трое: огромный, веселый и красивый гармонист и песельник Шевченко, пожилой Кошевец и маленький сержант Сережа Войцицкий, паренек из ближнего села, путающийся в полах большой для него шинели. Палишко и Шевченко стреляли, Кошевец и Сережа заряжали винтовки. Палишко стрелял зло, яростно. Шевченко — весело, Кошевец что-то бормотал себе под нос да изредка вздыхал или охал, а Сережа весь отдался делу: все боялся он, что не 'поспеет зарядить и Шевченко скажет ему: эх, ты, сопля. Когда неприятели совсем окружили дзот, Палишко сказал Шевченко:

— Ну, брат, пошли, встретим гостей.

Они взяли с собой гранаты и выбежали из дзота.

Сережа услышал, как громыхнули гранаты, как завизжали фашисты, как что-то крикнул Палишко, потом все стихло. Ни Шевченко, ни Палишко не вернулись. Сережа взял винтовку и припал к амбразуре.

— Теперь будем мы с тобой, старичок, стрелять, — сказал он, и радость обожгла его.

Наконец-то он будет стрелять, вести бой. Важно ухмыльнулся он и вдруг увидел прямо перед собой у амбразуры вражеского офицера. Рыжим был этот фашист — только и успел заметить Сережа и выстрелил. Офицер упал.

«Моя пуля сшибла!» — в восторге подумал Сережа. В этот момент его ранило в руку.

В дзот ворвались гитлеровцы.

Сережу выволокли из окопа. Он увидел: поле боя, там и сям валялись мертвые враги. Сережа насчитал их до сотни. Со всех сторон неслись стоны и проклятья раненых, санитары не успевали их подбирать. Оккупанты бродили по высоте, о чем-то громко «хайкали», но наступать дальше не собирались, слишком дорого обошелся бой с боевым охранением. На высоте царила суматоха, как всегда бывает после трудного боя, и Сережа, воспользовавшись ею, бросился вниз с обрыва, покатился кубарем сквозь колючий кустарник, вслед за ним загрохотали камни, понеслись вниз, обгоняя его, засвистели пули. Сережа ничего не слышал. Только внизу, в каком-то высохшем ерике, он пришел в себя, нашел тропинку и пошел по ней. Здесь, на тропинке, он и нашел Палишко.

Палишко полз медленно, трудно и, странное дело, молча. У него была раздроблена нога, и кровавый след тянулся по дорожке. Когда Сережа наклонился над ним, Палишко сказал ему:

— Вот и хорошо. Теперь хорошо.

— Что хорошо, дядя Палишко? — спросил Сережа.

— Меня не тащи, не надо, — сказал Палишко, — мне уж срок вышел. Партбилет возьми, отнеси в часть, пусть отдадут его тому, кто мне его давал. Там знают.

Сережа принес партбилет.

Вот и все о бое на Безымянной высоте, о бое, который случился в день 24-й годовщины части.

В этот же день из рейда вернулись разведчики, хозяева горных троп, гроза вражьего тыла. Они пришли усталые, голодные, забрызганные грязью и веселые. Пришел Филипп Кононов, который говорит о себе: «Я воевать любитель», пришли шахтер Иван Казаков и огромный Баюк, считающий, что нет для разведчика оружия лучше, чем острый нож, пришли бойцы Ломоновского. Жадно набросились они на котелки с дымящейся кашей. Их окружили товарищи. И разведчики, глотая горячее пшено, стали рассказывать об очередном набеге, показывать трофейные зажигалки, хвастаться захваченным оружием.

Их слушали с завистью. Всякому бойцу лестно побывать в веселом лихом деле, налететь, как Кононов, на карательный отряд и разгромить его, ворваться, как Ломоновский, в станицу, занятую неприятелем, и нашуметь там. Всякому лестно отбить обоз, попробовать чужеземного вина и хвастнуть трофейной штучкой. И многие бойцы просятся: возьми, научи, поведи в рейд. Кононов долго присматривается к людям. Ему храбрецы не нужны, ему нужны толковые ребята. Иной «храбрец» всех подведет и погубит. Разведчику нужна храбрость умная. И Кононов еще долго рассказывает окружавшим его людям, какая это хитрая, интересная, веселая профессия — разведчик-истребитель.

А во взводе Ломоновского бойцы провожают своего командира в госпиталь. Из очередного рейда Ломоновский вышел раненным. Нетяжелая рана, а без госпиталя не обойтись. Ломоновский сдал взвод новому командиру, все объяснил, но не торопится отъезжать. Вокруг его повозки собрался весь взвод. Все взволнованы. У многих слева блестит в ресницах. Сам Ломоновский взволнован тоже — ему до смерти горько расставаться с ребятами. Дрогнувшим голосом говорит он новому командиру:

— Возьми моих мальчишек, детишек моих возьми и действуй, как мы действовали.

Новый командир обещает.

— При всех обещаю! — волнуясь, повторяет он.

Ломоновский вдруг весело улыбается.

— Врага бей, как мы били. Жалеть его нечего. Ну, — кричит он ездовому, — трогай!

4

Эхо сталинградского удара громко отозвалось в Кавказских горах. Оно вызвало в сердцах бойцов радость, гордость и... зависть. Хорошую военную зависть. «Эх, отчего я не там! — восклицает каждый. — Эх. когда же наш черед?!»

Никогда не угасал в сердце русского воина наступательный порыв. Скоро ли, скоро ли? — этот вопрос всегда на устах. За встречу в Киеве пьют в землянке украинцы. О походе на Запад мечтают молодые советские офицеры. Не найти воина, который не верил бы в наше победоносное шествие по освобожденной земле, не найти воина, который не обрадовался бы приказу наступать.

Наступать — значит освобождать. Что может быть священнее?

Наша зависть понятна. Каждый хотел бы, как сталинградцы, идти по снежной, из пепла и крови подымающейся земле.

— Да, — говорят в блиндажах люди переднего края, — на улицах Сталинграда уже праздник: ишь как весело врага бьют! Ну, и у нас в горах дождемся праздника. Будем и мы врага бить на улицах Майкопа и Краснодара!

1942 г., декабрь

1

Когда с Майданека налетал ветер, жители Люблина запирали окна. Ветер приносил в город трупный запах. Нельзя было дышать. Нельзя было есть. Нельзя было жить.

Ветер с Майданека приносил в город ужас. Из высокой трубы крематория в лагере круглые сутки валил черный, смрадный дым. Дым относило ветром в город. Над люблинцами нависал тяжкий смрад мертвечины. К этому нельзя было привыкнуть.

«Печами дьявола» звали поляки печи крематория на Майданеке и «фабрикой смерти» — лагерь.

Немцы не стеснялись в своем генерал-губернаторстве — в Польше. Они даже желали, чтоб поляк повседневно дышал запахом смерти, — ужас усмиряет строптивые души. Весь Люблин знал о фабрике смерти. Весь город знал, что в Крембецком лесу расстреливают русских военнопленных и заключенных поляков из Люблинского замка. Все видели транспорты обреченных, прибывающих из всех стран Европы сюда, в лагерь. Все знали, какая судьба ждет их: газовая камера и печь.

Ветер с Майданека стучал в окна: поляк, помни о печах дьявола, помни о смерти! Помни, что у тебя нет жизни, — есть существование, временное, непрочное, жалкое. Помни, что ты только сырье для печей дьявола. Помни и трепещи!

Трупный запах стоял над Люблином. Трупный запах висел над Польшей. Трупный запах подымался над всей замордованной гитлеровцами Европой.

Трупным запахом хотели оккупанты удушить людей и управлять миром.

2

«Дахау № 2» — так сначала называли фашисты концентрационный лагерь войск СС под Люблином. Потом они отбросили это название. И по своим размерам и по размаху «производства смерти» лагерь на Майданеке давно превзошел страшный лагерь в Дахау.

Мы нашли здесь пленников Дахау, Бухенвальда. Освенцима.

— Здесь страшнее! — говорят они. — О, здесь!..

На двадцать пять квадратных километров раскинулась эта фабрика смерти со своими агрегатами: полями заключения, межпольями, газовыми камерами, крематориями, рвами, где расстреливали, виселицами, где вешали, и публичным домом для обслуживания немецкой охраны лагеря.

Лагерь расположен в двух километрах от Люблина, прямо у шоссе Люблин — Хелм. Его сторожевые вышки видны издалека. Его бараки — все одинаковые — выстроены в ряд с линейной точностью. На каждом — четкая надпись и номер. Все вместе они образуют «поле». Всего в лагере шесть полей, и каждое — особый мир, огражденный проволокой от другого мира. В центре каждого поля — аккуратная виселица для публичной казни. Все дорожки в лагере замощены. Трава подстрижена. Подле домов немецкой администрации — цветочные клумбы и кресла из необструганной березы для отдыха на лоне природы.

В лагере есть мастерские, склады, — враги называли их магазинами, — водопровод, свет. Есть магазин, где хранился в банках «циклон» для газовых камер. На банках желтые наклейки: «специально для восточных областей» и «вскрывать только обученным лицам». Есть мастерская, где делают вешалки. На них — значок СС. Эти вешалки выдавались заключенным перед «газованием». Обреченный сам должен был повесить свое платье на свою вешалку.

На полях лагеря буйно цветет капуста. Пышная, грудастая. На неё немыслимо смотреть. Ее нельзя есть. Она взращена, на крови и пепле. Пепел сожженных в крематориях трупов разбрасывался гитлеровцами по своим полям. Пеплом человеческим удобрялись огороды.

Весь лагерь производит впечатление фабрики или большого пригородного хозяйства. Даже печи крематория кажутся, — если не слышать трупного запаха, — маленькими электропечами для варки стали. Германская фирма, наготовившая эти печи, предполагала в дальнейшем усовершенствовать их: пристроить змеевик к печам для того, чтобы всегда иметь бесплатную горячую воду.

Да, это фабрика, — немыслимая, но реальная, — фабрика смерти. Комбинат смерти. Здесь все — от карантина до крематория — рассчитано на уничтожение людей. Рассчитано с циркулем и линейкою, начертано на кальке, проконсультировано с врачами и инженерами, словно речь шла о бойне для скота.

Гитлеровцам не удалось при отступлении уничтожить лагерь. Они успели только сжечь здание крематория, но печи сохранились. Уцелел стол, на котором палачи раздевали и рубили жертвы. Сохранились полуобгоревшие скелеты в «складе трупов». До сих пор стоит над крематорием страшный запах мертвечины.

Сохранился весь лагерь. Газовые камеры. Бараки. Склады. Виселицы. Ряды колючей проволоки с сигнализацией и дорожками для собак. Остались в лагере и собаки — немецкие овчарки. Они исподлобья глядят из своих будок и, может быть, скучают без дела. Им не надо теперь никого рвать и хватать.

Спасены уцелевшие в лагере заключенные. Есть свидетели, их много. Схвачены палачи.

Мы говорили и с теми, и с другими, и с третьими.

— Я это пережил! — говорит спасенный и сам удивляется тому, как он сумел все это пережить.

— Я это видел! — говорит свидетель и сам удивляется: как же он не сошел с ума, видев то, что он видел?

— Мы это делали, — тупо признаются палачи.

Каждое слово из того, что будет рассказано дальше, можно подтвердить документами, показаниями свидетелей, признаниями самих немцев.

Уже можно приподнять завесу над Майданеком и поведать всему миру страшную повесть о Люблинском лагере — «лагере для уничтожения».

3

Лагерь для уничтожения. Фернихтунгслагерь.

Международный лагерь смерти.

На воротах его можно было бы высечь надпись:

«Входящий сюда, оставь все надежды. Отсюда не выходят».

Из всех стран оккупированной Европы приходили сюда транспорты обреченных на смерть. Из оккупированных районов России и Польши, из Франции, Бельгии и Голландии, из Греции, Югославии и Чехословакии, из Австрии и Италии, из концентрационных лагерей Германии, из гетто Варшавы и Люблина прибывали сюда партии заключенных. Для уничтожения.

То, что фашистам неудобно было делать на западе или даже в самой Германии, можно было свершать здесь, в далеком восточном углу Польши. Сюда пригоняли на смерть всех, кто выжил, выстоял, вынес каторжные режимы Дахау и Флоссенбурга. Все, что еще жило, дышало, ползало, но уже не могло работать. Все, что боролось и сопротивлялось захватчикам. Все, кого гитлеровцы осудили на смерть. Люди всех национальностей, возрастов, мужчины, женщины и дети. Поляки, русские, евреи, украинцы, белорусы, литовцы, латыши, итальянцы, французы, албанцы, хорваты, сербы, чехи, норвежцы, немцы, греки, голландцы, бельгийцы. Женщины из Греции, остриженные наголо, с номерами, вытатуированными на руке. Слепые мученики подземного лагеря завода «Дора», где производились «ФАУ-1» — самолеты-снаряды. Политические заключенные с красными треугольниками на спине, уголовники с зелеными, «саботажники» с черными, сектанты с фиолетовыми, евреи с желтыми. Дети от грудных до подростков. Те, кому не было еще восьми лет, находились при родителях. Восьмилетние же «преступники» заключались в общие бараки. Совершеннолетие в лагерях смерти наступает очень рано.

Сколько сотен тысяч было уничтожено в этом международном лагере смерти? Трудно сказать. Пепел сожженных развеян по полям.

Но сохранился страшный памятник.

На задворках поля за крематорием есть огромный склад. Он весь доверху заполнен обувью, раздавленной, смятой, спрессованной в кучи. Тут сотни тысяч башмаков, сапог, туфель...

Это — обувь замученных.

Крохотные детские ботиночки с красными и зелеными помпонами. Модные дамские туфли. Грубые простые сапоги. Старушечьи теплые боты. Обувь людей всех возрастов, состояний, сословий, стран. Изящные туфли парижанки рядом с чоботами украинского крестьянина. Смерть уравняла всех. Вот так же, в общий ров — тело к телу — ложились умирать владельцы этой обуви.

Страшно смотреть на эту груду мертвой обуви. Все это носили люди. Они ходили по земле. Мяли траву. Они знали: высокое небо над их головою. Эти люди дышали, трудились, любили, мечтали... Они были рождены для счастья, как птица для полета.

Откуда свалилась на них коричневая беда? За что скосила их смерть? Вот их нет теперь... Их пепел развеян... Только мертвая обувь, раздавленная, растоптанная, кричит, как умеют кричать только мертвые вещи...

Зачем фашисты сохранили этот страшный памятник? Зачем собирали они и хранили обувь в складе?

В дальнем углу барака мы находим ответ. Здесь лежат груды подметок, каблуков, стелек. Все тщательно рассортировано. Каждая партия — отдельно.

Все это шло в Германию. Как пепел на поля, как тепло из крематория в змеевик. Кровь на подметках не пахнет.

Нет, только фашисты способны на такое!

4

Заместителем начальника лагеря был эсэсовец Туман. Свидетели рассказывают о нем, что он никогда не расставался с огромной овчаркой.

Фашисты любят собак.

Они любят играть с ними, кормить их и ссориться с ними. С собаками у них быстрее находится общий язык. Шеф крематория Мунфельд имел комнатную собачонку. Начальник поля русских военнопленных играл с большим догом.

Эсэсовец Туман не пропускал ни одного расстрела, ни одной казни. Он любил лично присутствовать на них.

Если автомобиль был доверху набит жертвами, он вскакивал на подножку и ехал на казнь.

Шеф крематория Мунфельд даже жил в крематории. Трупный запах, от которого задыхался весь Люблин, не смущал его. Он говорил, что от жареных трупов хорошо пахнет.

Он любил шутить с заключенными.

Встречаясь с ними в лагере, он ласково спрашивал:

— Ну как, приятель? Скоро ко мне, в печечку? — И, хлопая побледневшую жертву по плечу, обещал: — Ничего, для тебя я хорошо истоплю печечку...

И шел дальше, сопровождаемый своей собачонкой.

— Я видел, — рассказывает свидетель Станислав Гальян, житель соседнего села, мобилизованный со своей подводой на работу в лагере. — Я сам видел, как обершарфюрер Мунфельд ваял четырехлетнего ребенка, положил его на землю, встал ногой на ножку ребенка, а другую ножку взял руками и разорвал, — да, разорвал бедняжку пополам. Я видел это собственными глазами. И как все внутренности ребенка вывалились наружу...

Разорвав малыша, Мунфельд бросил его в печь. Потом стал ласкать свою собачонку.

Впрочем, уезжая из лагеря на новое и более высокое место, Мунфельд не взял с собой собачки. Он нежно простился с ней и бросил ее... в печь. Он и здесь остался верен своей природе.

Эсэсовец Шоллин, захваченный нами, занимал в лагере скромное место: он был фюрером кладовой. Он принимал одежду новоприбывших заключенных. Он обыскивал голых людей. Заставлял их раскрывать рты. У него были специальные никелированные щипцы, — он вырывал ими золотые зубы.

До войны Шоллин был мясником на бойне. Его призвали в армию, потом отпустили: мясники нужны были в Германии на бойнях. В 42-м году его все-таки снова призвали и направили сюда, в лагерь. Теперь мясники нужны были здесь.

Шоллин стоит сейчас перед нами и плачет. Он пойман. Слезы эсэсовца — какие это отвратительные слезы!

Прежде Шоллин не плакал. Гитлеровцы в лагере на Майданеке любили смеяться и шутить.

Вот одна из их «добрых» шуток.

Эсэсовец подходил к заключенному — любому — и говорил:

— Сейчас я тебя расстреляю!

Заключенный бледнел, но послушно становился под выстрел. Эсэсовец тщательно и долго прицеливался. Наводил пистолет то на лоб, то на сердце, словно выбирал: как лучше убить. Потом отрывисто кричал:

— Пли!

Заключенный вздрагивал и закрывал глаза.

Раздавался выстрел. На голову жертвы обрушивалось что-то тяжелое. Он терял сознание и падал. Когда он через несколько минут приходил в себя, он видел склоненные над ним лица: того, который «расстреливал» его, и того, который незаметно ударил его сзади палкой по голове.

Эсэсовцы хохотали до слез.

— Ты умер! — кричали они своей жертве. — Ты умер и ты теперь на другом свете. Что? Видишь? И на том свете есть мы. Есть СС.

5

Да, они были уверены, эти гитлеровские молодчики, что весь мир земной и весь мир небесный принадлежит им.

Для этого нужно только истребить пол-Европы. Сжечь в крематории.

Они строили лагерь на Майданеке с гигантским размахом, три года. Это была только первая очередь стройки.

Лагерь строили заключенные. Они осушали болото, копали котлованы, рыли канавы.

Они знали, что строят тюрьму для себя. Бараки, чтоб им в них гнить. Проволочные заграждения, чтоб им не убежать. Виселицы, чтоб их там вешали. Крематорий, чтоб их там сжигали. Проклятая гитлеровская система! Приговоренные к смерти сами копают себе могилу.

Лагерь вырос на костях и крови заключенных. Умирали и на работе, и в лагере. Замерзали зимой. Валились от истощения.

Каждый вечер на поверке всех выстраивали и осматривали. Тому, кто с трудом держался на ногах, приказывали: лечь наземь. Несчастные ложились. Они знали: это смерть. Встать они уже не могли.

Так лежали они всю ночь в поле. Утром их — и мертвых, и еще живых — уволакивали прочь. Зацепив крючками, тащили к крематорию или жгли на кострах, — индийским способом: ряд бревен — ряд трупов, и снова ряд бревен — ряд трупов.

Волочить трупы товарищей оккупанты приказывали заключенным. Кто не подчинялся, сам тотчас же становился трупом. Здесь были короткие расправы, в этом лагере уничтожения. Человеческая жизнь здесь стоила дешевле пистолетного патрона. Убивали железными палками.

Заключенные же посылались и на работу в крематорий. Туда выбирали самых отупевших и уже сломанных людей. Их щедро поили водкой, хорошо кормили. Пьяные, одуревшие от смертного смрада, они, ничего не сознавая, копошились у печей дьявола. Они знали, что через месяц сами пойдут в печь. «Неудобные свидетели» — так эсэсовцы официально называли их.

Ну, что ж. Печь так печь. Они знали, что все равно печь сожрет их поздно или рано. Из этого лагеря нет выхода. Пусть это будет раньше. И они работали у проклятых печей, заливая душу водкой.

Через месяц их всех отправляли в газовую камеру и затем — в печь...

Ненасытные печи пожирали все. Они дымились круглые сутки. Пять печей сжигали в день тысячу четыреста трупов.

Гитлеровцы думали о строительстве второй очереди лагеря. Им мерещился гигантский комбинат смерти. Если б дать им волю, они всю Польшу превратили бы в крематорий...

Красная Армия стремительным наступлением положила конец адской работе печей дьявола.

Пришло время расчета и ответа...

6

Человек, попадая в лагерь на Майданеке, переставал быть человеком; он становился предметом, подлежащим уничтожению. У него отбирали личные вещи, ценности, одежду. У него отнимали имя. Ему выдавали жестяной номер на проволоке для постоянного ношения на шее и полосатое арестантское рванье. На куртке масляной краской намазывался красный, черный или желтый треугольник и буква, обозначающая национальность заключенного: П — поляк, Ф — француз. Национальность определяла отношение к нему тюремщиков. Человек мог забыть в этом лагере собственное имя, но палачи никогда не позволяли ему забывать, что он «славянская свинья», «польская скотина», «руссише швайн» или «юде» — еврей.

С жестяным номерком на шее, с проволокой, въевшейся в тело, проходил заключенный весь свой крестный путь от карантина до крематория. Этот путь мог быть очень коротким. Мог растянуться на много долгих месяцев медленного умирания, но он всегда приводил к печам обершарфюрера Мунфельда — к печам дьявола.

Отсюда не выходят.

Из Италии пригнали в лагерь каторжников серных копей. Говорят, эти копи — самое страшное место мира. Но эти итальянцы выжили и в серных копях. Тогда их прислали в лагерь под Люблином. Здесь они стали быстро умирать. Машина комбината смерти на Майданеке действовала безошибочно и беспощадно, с тупым азартом топора.

Она приходила в движение уже в карантине.

Вновь прибывшие должны были отбывать карантин... в бараке для больных туберкулезом в открытой форме. Двадцати дней карантина было достаточно для самых крепких. Туберкулез теперь прочно сидел в них, они несли его дальше, в общие бараки.

В одном только марте 1944 года, по официальным документам администрации лагеря, от туберкулеза умерло 1654 человека. Среди них 67 итальянцев, много поляков, русских, чехов, есть албанцы, югославы, греки, хорваты, словенцы, сербы, литовцы, латыши.

Туберкулез не лечили в лагере. Здесь вообще не лечили. Здесь — убивали. Но лазарет в лагере был и даже блистающий чистотой специально для фашистских фотокорреспондентов и все время ожидавшихся, но так ни разу и не приехавших «международных комиссий». В этом лазарете были аккуратные дощечки на дверях: «аптека», «операционная», но не было самых элементарных медикаментов, самого необходимого инструментария. Впрочем, это и не было нужно. Среди заключенных жило стойкое убеждение: в лазарет попадать нельзя. Из лазарета в барак не возвращаются.

Если человек хотел протянуть свое земное существование, он должен был скрывать, что он болен!

В лазарете были медицинские весы. Иногда заключенных взвешивали. Зачем? Фашисты любят порядок. Они аккуратно заносили в книгу: вес заключенного (взрослого) — 32 килограмма.

Тридцать два килограмма — вес взрослого человека! Это вес его костей, обтянутых сухой желтой кожей.

Заключенные получали «суп» из травы, скошенной тут же на поле, у бараков. Эту траву узники Майданека с горьким юмором обреченных называли «витамином СС».

От голода и истощения умирало еще больше, чем от туберкулеза. Люди падали на работе, эсэсовцы добивали их железными палками.

Заключенные врачи в вечерних рапортичках скрывали умерших за день. Мертвых не уносили. Живые лежали рядом на одних нарах с мертвецами. На другой день паек мертвецов доставался живым.

7

Человека, заключенного в «лагерь уничтожения», мог убить всякий принадлежащий к лагерной администрации: начальник картофельного поля Мюллер и самый последний капо. Капо — вспомогательная полиция, навербованная из заключенных-уголовников. Капо соревновались в усердии с эсэсовцами. Убийство заключенного не считалось преступлением, оно было доблестью, долгом, службой.

Эсэсовцы хвалились перед гестаповцами своими подвигами в лагере. Гестаповцы не оставались в долгу.

У каждого СС, у каждого капо был свой метод истязаний. Один убивал ударом сапога в глотку, другой любил плясать на животе жертвы. Длинная костлявая эсэсовка из женского поля избивала бичом. Она била женщин по соскам, по половым органам, по ягодицам. Ее бич со сладострастным свистом падал на тело. Она была садистка и психопатка и засекала женщин до смерти.

Были среди СС и любители острых шуток. Одни травили заключенных собаками, другие забавлялись у бассейна. Эти заставляли узников нырять в воду и, дождавшись, когда жертва вынырнет, били палкой по голове. Если заключенный не утопал после этого, ему разрешалось выползать из бассейна и одеваться. Одеться он должен был в три секунды. Нет — снова ныряй в воду, снова удар палкой по голове, снова три секунды на одевание... И так до тех пор, пока жертвы погибали в бассейне или одевались в три секунды. Чаще погибали.

— Я видел, — рассказывает Владислав Скавронек, возчик, — я на собственные очи видел, как эсэсовка привела в крематорий шестерых детей: двух мальчиков и четырех девочек. Это были крошки: четыре — восемь лет. Начальник крематория Мунфельд сам раздел их догола, расстрелял из револьвера и отправил в печь. Я видел потому, что привез доски для склада.

— Я видел, — показывает Веслав Стопыва, — что они сделали с моим знакомым Чеславом Кшечковским. Ему было сорок два года, он был крепкий человек. Но он неровно стоял в строю, и его стал бить гестаповец. Он ударил его ногой в живот... Потом палкой... Потом прыгал на его животе... Но Кшечковский все еще жил. Он был крепкий человек. Тогда гестаповец взял палку с заостренным концом, воткнул Кшечковскому в рот и с силой рванул... Он разорвал ему все лицо, внутренности... Кшечковский был еще жив... Все его тело содрогалось... Его положили на носилки и унесли в крематорий.

— Я видел, — говорит Петр Денисов, — как СС убил человека. Я инженер — люблинец. Работал в лагере по проведению канализации. Этот СС наблюдал за заключенными. Он был совсем мальчик. Девятнадцати-двадцати лет. У него было нежное, женственное лицо. Я бы никогда не подумал, что он СС. Он выбрал среди заключенных одного молодого сильного еврея и сказал ему: нагни голову! Тот нагнул. Тогда СС начал бить его палкой по шее. Еврей упал. «Оттащите его!» — приказал СС. Еврея потащили лицом по земле. По мерзлым грудам... Был снежок на земле, и он стал красным. Но еврей еще жил. Тогда СС взял бетонную трубу — шестидесяти килограммов — и бросил ее на спину еврея. И еще раз, и еще... Я услышал страшный хруст костей... И крик... Я сам закричал... Я не хочу смотреть, но не смотреть не могу. А этот СС подошел к еврею, поднял палкой веко — мертв... И закурил... У него было такое женственное лицо, но оно не побледнело даже.

8

Человека убить легко. Для этого железной палки хватит. Человечество истребить немыслимо.

Но именно этой маниакальной идеей задался Гитлер. Истребить все человечество, не угодное ему, непокорное, одухотворенное, свободолюбивое. Или по крайней мере истребить все человеческое в оккупированной Европе.

Для свершения такой диверсии против человечества фашистам и понадобились гигантские механизированные комбинаты смерти типа Люблинского лагеря.

Миллионы людей нельзя застрелить из автоматов. Нужен комбинат всех известных людям средств уничтожения.

Это и было сделано в лагере на Майданеке — этом комбинате массового производства смерти.

Расстреливали в лесу. Расстреливали во рвах. Засекали бичами. Травили собаками. Убивали палками. Дробили черепа. Топили в воде. Запихивали в «душегубки». — Плотнее! Плотнее! — Чтоб больше вошло. Морили голодом. Убивали туберкулезом. Душили в серных бетонных камерах. Напихивали людей побольше. Двести пятьдесят. Триста. — Плотнее! Плотнее! — Душили циклоном. Отравляли хлором. Через стеклянный глазок смотрели, как корчатся умирающие. Строили новую газовую камеру. Душили газом. Жгли на кострах. Жгли в старом крематории. Пропускали поодиночке через узкие двери. Оглушали ударами железной палки. По черепу. Тащили в печь. Мертвых и живых. Потерявших сознание. Старались набить печь плотнее. — Плотнее! Плотнее! — Разрубали трупы. Смотрели через синий глазок в печь, как съеживаются и обугливаются люди. Убивали поодиночке. Убивали партиями. Уничтожали целыми транспортами. Сразу восемнадцать тысяч человек. Разом тридцать тысяч человек. Пригоняли партии поляков из Радома, евреев из варшавского гетто. Евреев ив Люблина. Гнали через лагерь. Окружали собаками и автоматчиками. Щелкали бичами — быстрее! Быстрее!

Через лагерь на пятое поле приходили бесконечные вереницы евреев. Молча. Рядами, взявшись за руки. Дети прижимались к родителям. Молча. Молча. — «Шнель!» — «Быстрее!» — подгоняли гитлеровцы. Рычали собаки. Хлопали бичи. Ряды убыстряли шаг. Задние догоняли передних. Бежали. Спотыкались. Падали. Задыхались.

Вдруг начинали греметь все репродукторы лагеря. Веселые фокстроты, танго. Лагерь замирал от ужаса. Знали: значит, большие расстрелы сегодня. Начинал работать трактор. Фокстрот сменялся румбой.

На пятом поле обреченные раздевались. Догола. До нитки. Все. Мужчины, женщины, дети. Их гнали ко рву. Быстрей! Быстрей! Ложились в рвы. Тело к телу. Покорно. Безропотно. — Плотнее! Плотнее! — приказывали палачи. Спрессовывались плотнее. Сплетались. Руки, ноги, головы уже не принадлежали человеку. Они существовали отдельно, придавленные, разбитые. Смятые. На первый ряд ложился второй. Потом третий. Гремели фокстроты в репродукторах. Стучал трактор. Весь ров теперь был до краев наполнен живой, трепетной, стонущей и проклинающей убийц человеческой массой. Автоматчики поливали ров огнем из автоматов.

И все пять печей нового крематория разевали свои жадные пасти. Они работали с адской нагрузкой. И днем, и ночью. Тысяча четыреста трупов ежесуточно. Мало! Набивали печи плотнее. Вместо шести — семь трупов в печь. Подымали температуру в печах. 1500 градусов. Мало! Убыстряли процесс сжигания: 45 минут, 40, 30, 25. Деформировался кирпич в печах от невероятной жары. Оплавлялись чугунные шибера. Высокая труба крематория дымила круглые сутки. Черный смрад стоял над лагерем смерти.

Ветер с Майданека разносил трупный запах по всей округе.

9

Можно ли было уцелеть в этом лагере уничтожения? Отсюда не выходят.

Многие сами искали смерти, чтобы прекратить бесконечные муки. Бросались на электрифицированную проволоку и умирали на ней, почернев и скрючившись.

Инженер Денисов рассказал нам еще и о таком случае добровольной смерти, происшедшей на его главах.

Двое заключенных подошли к эсэсовцу и попросили повесить их.

— Повесьте нас!

Эсэсовец удивленно посмотрел на них и усмехнулся.

— Яволь. Пожалуйста.

Он сделал петлю, сам накинул ее на шею желающему умереть, поставил его у рва, бросил концы веревки двум своим помощникам и, крикнув им: «держите крепче», ударил заключенного ногой под колено. Тот упал в ров, подергался в петле и умер.

Второй заключенный немедленно подошел ко рву. Он сам расстегнул свой воротничок, сам надел петлю на шею, оттолкнулся — и последовал за товарищем.

Мы нашли на стене барака две карандашные надписи. Первая: «Ваня Иванов дурак в том, что не может себе ничего сделать» и вторая — словно отвечая на первую: «Умри так, чтобы от смерти твоей была польза».

Можно ли было убежать из лагеря?

Мы слышали о «штурме лопатами» и о «побеге восьмидесяти». В обоих случаях действуют русские пленные. Видно, русскому, советскому человеку наиболее присущ дух борьбы за свободу.

«Штурм лопатами» произошел в Крембецком лесу, где работали военнопленные из лагеря. Семнадцать русских лопатами убили вражескую охрану и убежали.

«Побег 80» произошел позже. Ему предшествовал настоящий митинг в бараке. Обсуждалось: бежать или не бежать. Восемьдесят решили бежать, пятьдесят — остаться.

Решили бежать ночью. Оставшиеся обещали не выдавать. И не выдали. Ночью побег состоялся. Набросив пять одеял на проволоку (тогда еще не электрифицированную), пленные переползли через нее и убежали.

Оставшихся в ту же ночь фашисты вывели из барака и расстреляли.

Я знаю еще один случай побега. Его совершил люблинец Давидсон, еврей. Он бежал в тот момент, когда их гнали из лагеря на работу. Он знал, что его застрелят при побеге. Но он знал также, что его и без побега застрелят. Ему не из чего было выбирать. Он побежал, ожидая пули в затылок. Но пуля миновала его. Он спасся.

Его приютила знакомая польская семья. Два года и тринадцать дней — вплоть до прихода наших войск в Люблин — поляки скрывали еврея у себя на чердаке и кормили его. Все эти два года и тринадцать дней он пролежал в лежку, чтобы шумом шагов не выдать себя и семью, его приютившую. Все эти два года он никого не видел, ни с кем не разговаривал. Ему забрасывали пищу — и все. Он разучился говорить. Он отвык от солнечного света. Но он сохранил жизнь. Мы видели его.

И так же, как он на своем чердаке, так и тысячи людей в лагере жили смутной надеждой...

Мы видели на стене барака в лагере рисунок синим карандашом. Без подписи. Без текста. Рисунок изображал простой и тихий украинский пейзаж. Сколько горькой тоски по родине, по вольной волюшке было в этом рисунке! Сколько надежды!

Да! Даже здесь, в лагере уничтожения, люди продолжали надеяться. Свои надежды они связывали с наступлением Красной Армии.

Красная Армия не обманула их надежд.

10

Сейчас на Майданек приходят тысячи люблинцев. Приходят увидеть страшный лагерь.

Три года был он их кошмаром. Три года дышали они трупным запахом его печей. Пять лет жили под кнутом оккупанта.

Черным смрадом и тайной был окутан этот лагерь Смерти. Теперь нет больше тайн. Вот печи дьявола. Вот рвы, где расстреливали. Вот останки полусожженных трупов в крематории.

Люди смотрят и уже не плачут. Все слезы выплаканы. Слез больше нет. Толпа кричит.

Во рву работают гитлеровцы, захваченные в лагере. Палачей заставили выкопать трупы их жертв.

Глухо звенят лопаты о землю. Палачи работают молча. Они только испуганно вздрагивают, когда слышат яростный рев толпы, и еще ниже склоняются к своим лопатам.

Толпа кричит.

Лопаты стучат о землю. С ужасом вскрикивает женщина. Из груды развороченной глины рва выглянула ножка ребенка.

— Убийцы! — стонет толпа. — О! Убийцы!

Мимо проводят пленных фашистов, солдат и офицеров. Их больше восьмисот. Чтоб оградить их от народной ярости, их ведут по другой стороне рва. Конвоиры показывают им дело их рук. Труп ребенка уже весь навлечен из земли и положен рядом с другими трупами.

Фашисты молча идут мимо. Одни — отворачиваются. Другие — тупо рассматривают трупы.

— Бандиты! — кричит им толпа. — Убийцы!

Толпа густеет. С дороги из окрестных сел сбегаются люди. Только ров отделяет людей от их палачей. Во рву среди трупов замученных — маленький детский трупик.

Гитлеровцы идут, согнув шеи, уткнув глаза в землю. Руки — за спиной. Толпа неистовствует. Словно хлыст, свистят и падают на спины убийц ее крики:

— Убийцы! Дегенераты! Садисты!

Старик поляк Петр Рожанский подымает палку над головой и кричит:

— Чем, чем вы заплатите мне за моего сына?

Чем?

11

Снова стучит в окна ветер с Майданека: помни о печах дьявола, поляк, помни о лагере смерти! Помни о миллионах замученных, расстрелянных, сожженных! Помни и мсти!

На площадь перед замком Люблинским стекаются огромные толпы. Поклониться праху мучеников.

Хор поет «Богородицу» — молитву, с которой шло Войско Польское на поля Грюнвальда бить врагов.

Рыдает площадь... Девочки в белых платьях несут венки на могилы. Припали к земле женщины в черном — вдовы замученных.

Обнажив головы, стоят солдаты Войска Польского. Взяли винтовки на караул бойцы Красной Армии.

Торжественно-траурную мессу служит ксендз Крушинский. Перед прахом мучеников он призывает соотечественников к единению. Член Польского Комитета Национального Освобождения В. Ржимовский открывает мемориальную доску на стене Люблинского замка. На ней краткая надпись:

«Миллионам жертв, замученных немецкими преступниками на Майданеке и в Замке.

6 августа 1944 года.

Польский народ».

Бывшие заключенные несут урну. В ней — пепел из крематория Майданека. Урна замуровывается в стену замка. Делегация Красной Армии возлагает венки от армии и правительства СССР.

Двадцать пять тысяч собравшихся на площади поют старую антифашистскую песню «Рота».

На крови мучеников, в огне борьбы, в братском союзе с советскими народами встает из пепла новая, свободная Польша.

г. Люблин. 1944 год. Август

1

Недавно мне вновь довелось побывать в Брянских лесах, точнее, — в северных районах Брянщины: Клегнянском, Жуковском, Рогнединском и Дубровском.

Здешние места широко известны в нашем народе под именем «Партизанского края». Когда иноземное нашествие докатилось сюда, брянцы стали партизанами.

Обезлюдели деревни. Замерла жизнь в них. Только осенний ветер голосил в брошенных избах. Брянские колхозники не только не покорились оккупантам, — они не захотели даже жить рядом с ними, дышать одним воздухом...

Началась народная война.

Есть в Жуковском районе колхоз «Муравей». До войны это был большой и богатый колхоз, добрая слава о нем гуляла по обоим берегам Десны, доходила и до соседней Смоленщины. Это был действительно веселый и трудолюбивый колхозный муравейник.

Оккупанты разорили его. Но и этого им было мало. Однажды ночью они внезапно нагрянули на село и обложили его, как загонщики, волчьей облавой, — жители так и не успели уйти в спасительный лес.

К утру от богатого некогда села остались одни головешки.

Я был в здешних местах вскоре же после войны. Я еще застал «зону пустыни». Головешки, головешки, головешки... Следы пожарища и знаки разорения.

На колхозные земли яростно наступал лес, пахотные площади покрывались дружным и напористым молодняком: цепкие заросли подступали уже вплотную к разоренным селам. Казалось, лес хочет поглотить все окрест, все накрыть своей могучей зеленой шапкой.

Невиданная засуха 1946 года еще ниже пригнула колхозников к земле. Люди ютились в землянках. В землянках были и школы, и сельсоветы, и правления колхозов. Я глядел на все это разорение и невольно думал: сколько же сил, средств, анергии и, главное, времени, — времени, времени! — надобно, чтоб восстановилась здесь жизнь?

2

Знаменательно, что, вернувшись на родное пепелище после изгнания оккупантов, люди сразу же, — не дожидаясь ни указаний сверху, ни зова организаторов, — сами стали собираться в колхоз. Никому — ни дряхлым старикам, ни старухам, ни многодетным женщинам (а они теперь были единственной силой на селе, мужчины-партизаны ушли на запад добивать врага) — никому даже в голову не пришло устраивать свою жизнь теперь вне колхоза, в особицу, единолично, на свой страх и риск, в стороне от соседей. Напротив, именно в колхозе видели люди свое единственное спасение. Они свято верили в колхозную силу. Они уже знали ее.

— Ах, как жили! Вот как жили! Кабы снова так жить!..

И не выплакавшись как следует на развалинах собственного очага, вдовы сразу же потянулись к тому, что некогда было колхозной усадьбой. Сюда стали стягивать кто уцелевшую борону, кто плуг, кто мешок семян. Тут вокруг стариков мужчин, как трепетные молодые побеги подле старого дуба, сгрудились женщины и подростки...

В колхозе «Муравей» такими стариками оказались Симкин Филипп Андреевич и Рекунов Григорий Иванович, «главный партизанский кучер», дед престарелый и разговорчивый, но еще могучий и работящий, к тому же хороший плотник. На первых порах они, как умели, при дружной подмоге женщин стали строить заново колхоз... А тут по ранению вернулся из армии старый солдат Василий Григорьевич Игнатиков, прежний председатель колхоза. Руководство сразу же перешло в его многоопытные руки.

Развороченный муравейник ожил. Весной уже дружно сеяли.

...И вот я снова в Брянских лесах, в «зоне пустыни». Какие чудесные перемены!

Тогда — несколько лет назад — в глаза прежде всего бросались руины да развалины, сейчас — раньше всего замечаешь свежесрубленные, пахучие, нарядные и веселые избы. Тогда — горькая тишина кладбища встречала вас у поскотины и шла рядом с вами по всему селу, теперь — все окрест звенит молодыми голосами...

И люди повеселели. Собравшись в новой, просторной, богатой избе «партизанского деда» Рекунова — и до войны у старика не было такой хоромины! — они оживленно толкуют о том, что пора уже приниматься за осуществление тех колхозных планов, что были прерваны войной: пора электрифицировать колхоз, поставить мельницу, пилораму...

И прикидывают: а не объединиться ли с соседями в один большой колхоз да зажить лучше довоенного?

То же, что в «Муравье», видел я и в Косилове, и в Тюнене, и в Рековичах, и в Олсуфьеве.

Уже все колхозы восстановлены, и в колхозах — все фермы. Поднялись из пепла и районные центры. В Жуковке, например, уже сейчас и домов, и людей больше, чем было до войны.

Жизнь везде и всюду, — жизнь, которую невозможно истребить! Вчерашняя «зона пустыни» стала зоной новой жизни, счастливых надежд и радостных свершений.

Разумеется, все это могло статься только потому, что в наступление на «зону пустыни» люди пошли в дружном колхозном строю. Только в могучем колхозном дубе могло оказаться столько жизненных соков после бури!

Разумеется, всех этих побед не было бы, не могло бы быть, если б колхозникам не пособило родное государство.

А оно пособило — и крепко! Пособило всем: лесом, деньгами, семенами, машинами, добрым советом и умелыми кадрами.

Государство отпустило колхозникам бесплатно строительный лес — сотни тысяч кубометров. Государство дало колхозникам ссуды на индивидуальное строительство, — только по одному Жуковскому избирательному округу было выдано более чем тридцать миллионов рублей. Государство наделило колхозников коровами и телятами. Государство помогло колхозам машинами: без могучих гусеничных тракторов МТС не удалось бы колхозам так быстро раскорчевать мелколесье, поднять запущенные, заброшенные пахотные земли. Государство помогло семенами, а в засушливый 1946 год — и хлебом. Только колхозы Жуковского района получили больше трех с половиною миллионов килограммов семян.

И если спросить любого колхозника, колхозницу, подростка: кто же помог им крепко стать на ноги, кто вывел их из горькой нужды на светлую дорогу к счастью, — всякий, не задумавшись и от всей души, ответит:

— Наша родная партия!

3

«Путь к счастью» — так назвал свою книжку председатель колхоза имени Парижской Коммуны, Дубровского района, Михаил Дмитриевич Зернов. Я был в «Парижской Коммуне» и нахожу, что заголовок книги — точный заголовок.

Михаил Дмитриевич Зернов — не старый еще человек, но старый деятель колхозного движения. Он стал председателем колхоза еще в 1929 году, будучи комсомольцем. Он был делегатом и первого и второго съездов колхозников-ударников. О Зернове можно сказать, что он принадлежит к старой колхозной гвардии, той, что на своих плечах вынесла всю тяжесть классовых боев с кулачеством и посеяла первые семена колхозной нови...

В 1946 году после демобилизации из армии М. Д. Зернов вновь был избран председателем родного колхоза. Двадцать лет на председательском посту, — и ведет колхоз к новому счастью!

Но что ж оно такое, это колхозное счастье? Мы толковали об этом с колхозниками в тихий вечер после полевых работ.

Счастье в том, чтоб честно, в срок и от всей души выполнить свой долг перед государством. Счастье в том, чтоб сделать свой колхоз богатейшим, а всех колхозников — зажиточными. И чтоб каждый завтрашний день был куда лучше сегодняшнего. И чтоб видеть, как уже в сегодняшнем дне зреют и наливаются могучей силой ростки завтрашнего коммунистического дня. Как покоряется человеку природа; как преображаются вчера еще тощие и бедные брянские земли; как загораются огни культуры в лесной, медвежьей глуши. И исчезает противоположность между городом и деревней.

Да, брянскому колхознику одной сытости мало; уже не мыслит он себе счастливой жизни без света культуры; хочет он, чтоб в родном селе жить было не хуже, чем в городе, чтоб было и кино, и радио, и электричество, и колхозный клуб, и библиотека, и стадион, и даже свой театр.

Об этом нельзя писать спокойно. Даже в первые дни после оккупации, в самые слезные дни нужды и разорения никто из колхозников не считал строительство школы, колхозного клуба, яслей, избы-читальни делом второй очереди. Еще и дыр не залатав в хозяйстве, взялись колхозники за топоры и пилы, чтоб возродить культурные очаги на селе. И первыми из землянок в новые дома переехали школьники.

Нужно воочию представить себе «зону пустыни», где все, все, все было сожжено и разрушено, все превращено в пепел и прах, чтоб понять размах культурного строительства в здешних местах. Тогда, несколько лет назад, негде было даже встретиться с избирателями, — встречались в землянках. А сейчас сколько новых колхозных клубов! А если на клуб у колхоза силенок не хватило, — так изба-читальня уж обязательно есть! И в клубах играют Островского, смотрят кино, слушают заезжего лектора или просто танцуют под баян да поют партизанские песни...

А в колхозе имени Парижской Коммуны новый клуб такой, какого и до войны не было, — каменный, на пятьсот мест, со стационарной киноустановкой.

«Жить лучше, чем жили до войны!» — вот о чем толкуют сейчас колхозники. Уже не оглядываются они назад, в довоенный день, а смотрят вперед. И смотрят смело.

В той же «Парижской Коммуне» завтрашний день уже положен на кальку, запечатлен в колонках цифр пятилетнего плана. Уже есть у колхоза своя электростанция — до войны не было, свои известковый и кирпичный заводы, мельница, лесопильная рама, столярная мастерская, многогектарный сад, заложенный комсомольцами. Строится средняя школа...

А мечты колхозников уже бегут дальше, дальше, вперед... И среди этих мечтаний главное: о новом колхозном селе.

Вернувшись после изгнания гитлеровцев в свои родные Рековичи, колхозники стали селиться каждый на своем старом, исконном месте, каждый на своих головешках.

Так и вышло, что Рековичи после разорения возродились и в прежней красе, но и с прежними недостатками.

С этим сейчас уже нельзя было мириться... М. Д. Зернов с товарищами стали планировать новое село: красивые каменные здания, широкие прямые улицы, обсаженные ровными рядами лип, в центре села парк, возле него театр, здание правления колхоза, магазины, почта.

А овраги засадить плодовыми деревьями... Нет, это не бесплодная мечта! Все это будет под силу такому богатому колхозу, как «Парижская Коммуна».

Это уже оказалось под силу колхозу имени КИМ, Жуковского района, во главе которого стоит волевой организатор Кирилл Афанасьевич Малкин.

Когда Кирилл Малкин вместе с другими кимовцами вернулся из леса, он долго ходил по пепелищу. А потом собрал колхозников и с горечью сказал им:

— Да неужто опять будем строиться по-старому? Изба к избе спиною, словно поссорившиеся соседи?

— А как же ты мыслишь, Кирилл Афанасьевич? — спросили товарищи.

— Надо по плану строиться...

И он вскоре действительно привез из города архитектурные планы нового села.

Я был в этом прекрасном новом поселке, слава о котором уже гремит по всей Брянщине. Здесь не увидишь ни одной подслеповатой избы, ни одной крыши под соломой. На прямой зеленой улице один к одному стоят просторные, красивые дома.

4

Жить лучше, богаче, краше, чем жили до войны!

Уже не о восстановлении, а о расширении производства толкуют на Дубровской шпагатной фабрике. На Клетнянском заводе стандартного домостроения начинают делать и паркет. В Рогнедине хлопочут о новом льнозаводе. Строятся поселки, школы, мосты, клубы, колхозные чайные, дома для приезжих, плотины на реках...

Да, многое переменилось тут за эти годы! Иной стала жизнь, иными стали речи. И почта депутата стала иной. Иные жалобы, иные просьбы, иные наказы... Люди просят помочь им электрифицировать поселок, благоустроить районный центр, получить книги; требуют машины, киноустановки... Жалуются на Сельэлектро, которое берет за проекты слишком дорого, а делает проекты слишком медленно...

Да, нужд еще много, но и они, так сказать, уже иные — иного качества, иного уровня. Это запросы и требования строителей. И им от всей души хочется помочь.

Но, кстати, помогать надо не так, как «помогло» Брянское областное управление сельского хозяйства колхозу «Маяк», Рогнединского района. Однажды, расщедрившись, оно прислало колхозу... огромный инкубатор.

Колхозники немедленно прозвали его «железной квочкой». Этот инкубатор совсем «Маяку» не нужен, — всех колхозных кур не хватило бы, чтобы обеспечить его яйцами. К тому же инкубатор оказался безнадежно неисправным. А облуправление требует от колхоза денег за свой «подарок», и не малых.

А в колхозах отлично научились считать копейку. Выгоды и невыгоды прикидывают не только руководители, а и рядовые колхозники.

И самая животрепещущая тема — укрупнение колхозов. Передовым колхозникам очевидны все выгоды слияния двух-трех мелких колхозов в один мощный, крепкий. Сама жизнь властно требует этого. Я видел это воочию. Вот два колхоза рядом: у одного земли вдоволь, да рабочих рук нехватка, а у другого рабочие руки найдутся, да земли мало. Ну, что же не объединиться? Или вот два других соседа, разделены они только мелкой речушкой; у одного — хорошие луга, да земли под приусадебные участки не хватает, а у соседа за речушкой приусадебных земель избыток, да лугов нет, хоть плачь!.. Ну что ж, в самом-то деле, не объединиться?

К сожалению, говорят и спорят о слиянии много, а делается пока все еще недостаточно. Что мешает? Да все та же инерция, привычка, а кое у кого и оглядка на то, как до войны жили. Многие районные партийные и советские организации еще не возглавили это жизненное движение.

Много разговоров было в эту весну о льне — самой выгодной по здешним местам культуре. Лен тут сеют охотно, хоть и трудоемка эта культура. Четыре района, входящие в Жуковский избирательный округ, сеют уже сейчас больше трети всего брянского льна. Между тем в округе нет ни одного льнозавода, нет даже хороших льномяльных пунктов.

Министерству легкой промышленности СССР необходимо в самое ближайшее время построить льнозавод в Рогнедине.

Избиратели Жуковского района просят правительство Российской Федерации помочь им довести до конца электрификацию поселка. Электроэнергия здесь есть, ее в избытке даст завод. Нужны трансформатор, провода, средства.

Нужен Жуковке и хороший кинотеатр. Существующий уже мал для растущего поселка. А Дубровской шпагатной фабрике нужна стационарная киноустановка, — рабочий клуб тут уже есть. Эти вопросы необходимо решить Министерству кинематографии СССР.

Молодежь Рогнедина и Жуковки справедливо жалуется на то, что в их поселках нет стадионов, физкультурная работа запущена. И они требуют, чтобы стадионы были построены! И чтобы в Дубровке была воздвигнута плотина и восстановлено озеро — отрада пловцов и рыболовов. А в Клетне надо построить зимний клуб, — летней площадкой уже не обойдешься...

Жить еще лучше, еще радостней, еще веселей — вот о чем шумит сейчас Брянский лес.

Вот чем живут люди во вчерашней «зоне пустыни».

1950, июль

Великие перемены произошли на шахтах Донбасса, в шахтерском труде и в шахтерской жизни. К ним быстро привыкли; иное уже и не поражает. Только старожилы, сравнивая «век нынешний» и «век минувший», еще умиляются по-стариковски.

Взять хотя бы один простой, с виду дюжинный факт из повседневной жизни: на шахтах Донбасса больше нет нехватки рабочих рук! Шахта перестала быть «проходным двором», шахтер перестал быть кочевым, сезонным рабочим, стал всеми корнями своими врастать в донецкую землю.

Когда-то семейный шахтер был в Донбассе редкостью. Орловский крестьянин, которого злая нужда пригнала сюда на заработки, упрямо считал себя временным человеком на руднике. Люто тоскуя под землей, он мечтал (и чаще всего — тщетно!) о том золотом времени, когда, справив коня, он вернется, наконец, в родное село и заживет сам себе хозяином по всей своей воле.

В те годы люди не искали на шахте прочного, оседлого счастья. Слова «счастье» и «шахта» роковым образом не вязались вместе. На угле искали только длинного рубля, фарта, «случая», словом — удачи, и в напрасных поисках ее бродили с шахты на шахту, все надеясь найти такую, где уголь мягче, заработки больше, штейгер добрее... Даже в годы первых пятилеток текучка еще продолжала трепать и лихорадить угольный Донбасс. Неожиданно приходили на шахту люди, неожиданно, никому не сказав ми слова, уходили; и начальник участка никогда не знал, сколько у него сегодня шахтеров выйдет в смену.

А нынче... Нынче совсем другое. На одной из горловских шахт, в нарядной, нам довелось наблюдать примечательную сценку. Молодой, расторопный и, видать, бывалый хлопец пришел наниматься на работу. Начальник участка стал внимательно научать его документы, дотошно допытываясь о причинах каждой перемены профессии; перемен было много.

— Да что вы придираетесь, Иван Федорович? — вдруг обиделся хлопец. — Та я ж не в университет поступаю. Я ж на шахту иду. В шахтеры!

— То-то и есть, что на шахту! — ворчливо ответил Иван Федорович. — Нам на шахте тоже надежный народ нужен. По нынешним временам, брат, шахтер — гордое звание. Шахтер, как солдат, мундир носит. Вот оно как!

Да, великие, великие перемены свершились в Донбассе на наших глазах. Стали светлее, чище и радостнее донецкие шахты. Стал легче подземный труд. Стала веселее и богаче жизнь шахтера. Пришло счастье.

1

Молодой человек впервые приехал на шахту.

Вот он стоит у рудничной конторы. По его одежде легко определить, откуда он. Матросский ремень или танкистская фуражка без слов скажут, что парень демобилизовался из армии; шинель ремесленника, — что пришел из школы; вышитая гуцульская рубашка под полушубком, — что прибыл издалека, из западных областей Украины. Разные дороги привели молодого человека на шахту, но он твердо верит, что любая из них — дорога к счастью. За счастьем-то он сюда и приехал.

Он уже принят и определен на работу: электрослесарем, лесогоном, забойщиком. Куда теперь идти? Где спать? Где жить? Где столоваться?

Когда-то каждый из этих вопросов был мучительной проблемой. В старое время хлопец стал бы искать родственника или земляка, жил бы в нахлебниках или приткнулся бы где-нибудь в балагане, в землянке, спал бы на койке в очередь с товарищем по артели. В 1940 году новичка уже сразу определили бы в общежитие. Общежития бывали и хорошие и плохие. Столовой при них не имелось.

А ныне — ныне для молодых, одиноких рабочих есть на каждой шахте интернат. Этим неудачным, нерусским и непонятным словом обозначается, однако, большое и доброе дело, целое явление в жизни шахтерской молодежи.

Что такое интернат? Это большой, светлый, просторный дом, где каждый молодой шахтер-холостяк найдет себе и кров, и стол, и уют, и ласку. Здесь дадут ему кровать с отличным, чистым постельным бельем в теплой и хорошо обставленной комнате на двух-трех человек. И за это — за помещение, освещение, отопление, белье и обслуживание — он будет платить всего 46 рублей в месяц. Здесь же, в интернате, он получит хорошее трехразовое питание, причем получит его в любое время, когда бы он ни пришел с работы. И за это он будет платить (после нового снижения цен) 390 рублей в месяц. При интернате есть и баня и парикмахерская; здесь можно отдать свое личное белье в стирку и починку. Здесь есть специальные классные комнаты для тех, кто учится в вечерней школе или на курсах. Есть ленинский уголок. Есть своя оборудованная спортивная площадка. Есть политрук, который заботится об учебе, отдыхе и развлечениях молодежи. Есть воспитатели — обычно старики шахтеры, мастера порассказать о былом. Часто при интернате есть и свой фруктовый сад, корней на сто, или просто садочек с зеленью и цветами, до которых каждый шахтер страстный любитель.

Вот что такое интернат. Он стал поистине родным домом для шахтерской молодежи. А эта молодежь теперь требовательна! Она пришла в основном из школ ФЗО, где привыкла жить «в уюте», как говорит молодой проходчик Александр Богачев. Приехав на «Кочегарку». он с товарищами долго и привередливо осматривал все три интерната шахты.

— Директор школы, провожая нас, так и наказывал: требуйте, мол. себе самое хорошее общежитие. Вам полагается.

Однако интернат на шахте «Кочегарка» удовлетворил даже требовательного Богачева. Он по-хозяйски осмотрелся, все обошел, все ощупал своими руками и только потом изрек:

— Уютно! — Это его любимое слово. Он произносит его по-южному: «вьютно» — Горловка вьютный ород. — Начальник шахты встретил нас вьютно.

А в интернатах «Кочегарки» действительно уютно, даже нарядно. Свежевыкрашенные и натертые полы. Ковры. Дорожки. Карты на стенах. Чистота. В спальнях — две-три кровати, тумбочки, столики с книгами, патефон, чей-то баян, гитара на стене, на коврике; на окнах — горшочки с цветами. В ленинском уголке — пианино, шахматные столики, мягкие, удобные диваны. На стене — расписание лекций и бесед. И на всем — на каждой мелочи — лежит печать большой и трогательной большевистской заботы о молодых горняках, об их удобствах, об их счастье. Недаром же все обитатели интерната любовно называют помощника начальника «Кочегарки» Д. Е. Шевелева — Ерофеича — своим родным батькой. Недаром же самый частый и самый желанный гость в интернате — парторг «Кочегарки» Я. И. Нерозин.

Итак, молодой человек поселился в интернате. Стал работать на шахте. В первый месяц он заработает немного. Правда, и этого с лихвой хватит на питание. Но у молодого шахтера теперь и потребности другие. Ох, как много у него всяких мечтаний и планов! Пройдет три-четыре месяца, и он сможет приступить к осуществлению их.

Вот бюджет молодого забойщика Леонида Шеманского, чернобрового и кареглазого парня. Ему всего двадцать лет. Зарабатывает он 3500 — 3800 рублей в месяц. За питание в интернате он платит 390 рублей, за помещение и обслуживание — 46 рублей. На папиросы — 60 рублей. На театр, кино и другие расходы еще 250 — 300 рублей. Ежемесячно он посылает матери 700 рублей. И после всех этих расходов у него в общем остается ежемесячно 1500 — 1800 рублей.

В первые месяцы своей шахтерской жизни он их почти целиком тратит на то, чтобы одеться. Молодые горняки приодеться любят! Грубошерстные, дешевые товары у них не в ходу. Они требуют от торгующих организаций шевиота, бостона, коверкота. У Леонида Шеманского, как и у его товарищей, есть уже несколько костюмов, в которых не стыдно выйти «в люди», есть хорошее пальто, ботинки, туфли, сапоги. Любопытно отметить, что даже рабочая одежда горняка, его спецовка, совсем не та, что была некогда. Сейчас не увидишь на шахтере тех живописных лохмотьев, какие так картинно изобразил когда-то художник Н. А. Касаткин. Прежде спецовку промышлял себе сам шахтер, сейчас ему дает ее государство. Сейчас шахтер работает в комбинезоне или в брезентовых «шахтерках»; проходчики и стволовые имеют резиновую робу и плащи; забойщики на тонких пластах делают на своих брюках кавалерийские леи, из старых автомобильных покрышек или из обычной резины.

Прежде вся эта рабочая одежда хранилась дома, ее надевали и шли на наряд, а затем в шахту. Сейчас на «Кочегарке» на наряд нельзя приходить в грязной одежде. Сперва старики ворчали с непривычки, потом согласились, что так будет лучше. И это понятно: нарядная на «Кочегарке» — это настоящий рабочий дворец. Лепные потолки, кафельный пол, стены, отделанные белым кафелем, цветы, картины... Тут же и кинозал, и библиотека, и партийный кабинет, и все бытовые учреждения комбината.

Сейчас шахтер приходит на работу в своем обычном костюме и оставляет его в «чистой раздевалке», где у него есть свое место. Затем надевает спецовку и идет в шахту. После работы он оставляет грязную спецовку в раздевалке и идет в баню. А спецовку высушат, выстирают, продезинфицируют и даже бесплатно отремонтируют: в бытовом комбинате есть и портные и сапожники.

Прежде вся жизнь шахтера проходила в грязи. Грязно было в нарядной, грязно и мокро в шахте, грязно и сыро в землянке, грязно, зловонно в поселке, на улицах, в кабаке и даже в церкви.

Сейчас грязь стала постепенно исчезать из жизни шахтера. Разумеется, уголь остался углем, но теперь к нему почти не прикасается рука человека: все делают машины. Ушли в прошлое страшные шахтерские профессии: газожог, саночник, коногон, забойщик с обушком. Тяжелый в прошлом труд горняка сейчас, в результате многолетней заботы партии о механизации, стал значительно легче. Стали чище и суше шахты. Улицы поселков начали одеваться асфальтом. Всюду создаются скверы. На шахтном дворе появились цветники и фонтаны. Зазеленели шахтерские города. Стало меньше пыли и копоти в Донбассе. И шахтерская молодежь летом стала наряжаться в белые костюмы и светлые шляпы, — этого я в детстве никогда не видел на шахте!

Разумеется, и сейчас еще много немощеных улиц, запущенных дворов, луж и грязи, но раньше это считалось нормальным, даже неизбежным в шахтерском поселке, сейчас — вызывает возмущение. Горловский горком партии много и горячо занимается вопросами благоустройства. И самое дорогое, что видишь сейчас в Горловке, — это всеобщее, единодушное, страстное желание до конца переделать жизнь шахтера, сделать ее еще светлее, еще чище, радостней и красивей.

2

Итак, наш молодой человек стал заправским шахтером. Он привык к шахте и полюбил ее. У него в руках — надежная профессия. Он скромно говорит о себе: «я не из отстающих», и выполняет полторы-две нормы. Он хорошо зарабатывает. Он одет, обут, сыт. У него появилась сберегательная книжка. У него есть свободные деньги.

Но выросли и потребности. Есть в интернате любители книг: они собирают себе личные библиотечки. Многие мечтают о собственном мотоцикле и даже о собственном автомобиле. Эта мечта вполне осуществима. В Горловке многие шахтеры купили себе «москвичи» и «победы». Уже стало традицией: в праздничной демонстрации участвует колонна мотоциклистов и шахтеров — владельцев автомашин.

Есть в интернате и любители музыки. Лесогон Коля Непеин купил себе хороший баян. Есть баян и у его дружка, забойщика Ивана Ващенко.

— Скоро будем концерт давать в интернате! — говорит Ващенко.

Других ребят баян уже не увлекает. В интернате появился сейчас кружок желающих научиться играть на рояле.

— А что же? — смеясь, сказал тот же Ващенко. — Прежде шахтер грубым инструментом работал: обушком да молотком, и была у него одна музыка: гармошка. А теперь мы на тонких механизмах работаем: кнопки, клавиши. Теперь нам пианино как раз с руки!

Разносторонни интересы молодых горняков. Среди них есть завзятые спортсмены, например, знаменитый машинист комбайна Ефим Стародубцев, лауреат Сталинской премии, — хороший штангист; есть шахматисты; почти все — любители театра, а особенно кино, — в кино они ходят коллективно, всем интернатом. По вечерам в интернате можно услышать жаркие споры о фильмах, об актерах, о книгах, о футболе, о девушках, о новых горных машинах, о войне в Корее, о том, что крепче: любовь или дружба? — да о чем только не спорит молодежь! Часто говорят, спорят и мечтают о будущем — своем и общем, — о коммунизме.

Все понимают, что судьба каждого в его собственных руках. Им не надо «выбиваться в люди». Они уже люди уважаемые на шахте. У каждого из них здесь — свое прочное место, свое оседлое, доброе счастье. Можно удовлетвориться им, а можно и добиться еще большего. Можно учиться.

Пожалуй, это и есть самое замечательное из всего, что мы видели в Горловке: все учатся! А те, кто не учится (есть, конечно, и такие), признаются в этом виновато, сконфуженно: «Да вот не решил еще... Не собрался... Еще после армии не отгулял...» Собственно, иных объяснений и нет. Молодой горняк может учиться тут же, на шахте, без отрыва от производства: есть целая сеть курсов, школ, есть техникум.

Электрослесарь комсомолец Миша Посохов учится в вечерней школе, сейчас он в девятом классе. Забойщик Андрей Сергеенко — на курсах горных мастеров. Геннадий Бизюк уже работает горным мастером. Он только что окончил техникум. Вот Валентин Резников, юноша из Новохоперска. Он приехал в Донбасс всего пять лет назад. Дотоле никогда и не думал быть горняком. Тут он быстро и успешно окончил ФЗО. Получил аттестат забойщика. Поработал в лаве, захотел учиться дальше. Поступил в техникум. Сейчас он на четвертом курсе. Будет техником-шахтостроителем.

В интернате «Кочегарки» вместе с молодыми рабочими живут и молодые, холостые техники и инженеры: начальник участка Гамлет Ниникашвили, горный техник Яков Левертовский, тот же Бизюк и другие. Эта своя, юная шахтерская интеллигенция в интернате не держится особняком, не сторонятся «простых» шахтеров. Все вместе живут, вместе работают, по вечерам дружно веселятся от души.

3

Но вот молодой человек задумал жениться. Здесь же, на шахте, встретил он девушку по душе. Она обещает быть верной подругой. Она согласна, что строить будущую семейную жизнь надо тут, на донецкой земле. Что же — можно играть свадьбу!

Правда, жаль расставаться с интернатом, с товарищами; немного боязно пускаться в самостоятельное житейское плавание. Но шахта и тут поможет молодоженам. С жильем еще трудновато, но юной чете квартиру обязательно дадут. В Донбассе свадьбы любят!

Хуже с мебелью. В магазинах не часто бывают хорошие шифоньеры, комоды, диваны. А юноша из интерната привык жить «в уюте», — дешевая мебель его не устроят.

— Хорошо было б, если администрация шахты давала бы молодым меблированные комнаты. А стоимость мебели высчитывала бы из зарплаты. Тогда бы мы смелее женились! — говорит Александр Богачев.

Но и без того ребята женятся смело и охотно. Женятся, устраиваются и живут счастливо и богато.

На шахте № 4/5 «Никитовка» (неподалеку от «Кочегарки») мы познакомились с шахтером Иваном Берловичем. Родом он белорус, в Донбасс приехал в 1947 году. Учился в школе ФЗО. Жил, как и все, в интернате. В шахте его в первый же день поставили на серьезное дело: пробивать гезенк.

— Если сумеешь в гезенке хорошо работать, — сказал ему наставник, — в забое тебе вовсе легче будет.

Скоро Иван Берлович стал знаменитым забойщиком: гезенки сделались его специальностью. Он женился. Ему дали двухкомнатную квартиру в рудничном доме. Появились дети: Володя и Коля. Семья! Берлович подумал-подумал, посоветовался с Олей, женою, и решил: надо собственным домом обзаводиться!

Зарабатывал он хорошо: пять — семь тысяч в месяц. Деньги на сберкнижке есть. Земельный участок дадут бесплатно. Шахта поможет лесом и материалами.

Поговорил с парторгом шахты: тот благословил Берловича на доброе дело. Тоже обещал помочь.

И в прошлом году — в одно прекрасное летнее утро — началась постройка собственного дома забойщика Ивана Берловича.

Как это повсеместно принято в Донбассе, помогать застройщику пришли товарищи. Делается это так. В выходной день, с утра, на стройку сходятся соседи, родственники и друзья по бригаде. Обязательно приглашается баянист. И под веселую музыку баяна закипает работа: месится масса из шлака, цемента, заливается в уже сколоченный плотниками каркас будущего дома. А в это время хозяйка стряпает угощение. И когда в сумерках кончается работа, начинается шахтерское веселье.

Дом скоро был готов. В нем три хороших, светлых комнаты и большая кухня. Есть погреб, сарай и прочее. Возле дома уже заложен садик: двадцать корней — вишни, абрикосы, яблони.

В то лето рядом с домом Берловича выросли и дома соседей: забойщика и шофера. Поселок новый, но в нем уже есть электричество. Проводится водопровод. Вся улица изрыта.

— Улица у нас еще только формируется! — улыбаясь, говорит Берлович. Впрочем, «формируется», благоустраивается все вокруг. Возникают все новые и новые поселки. Сливаются вместе. Связываются асфальтными магистралями. По существу, возникает новый большой город, включающий шахты № 4/5, № 19/20. «Комсомолец»... В этом городе строятся не только нарядные жилые дома, но и дворцы культуры, клубы, кинотеатры, магазины, стадионы, бани, парки... Все растет! Вырос и Иван Берлович, пока воздвигался его дом: с отбойного молотка Иван перешел на комбайн, стал машинистом. Сейчас он учится без отрыва от производства на курсах техников узкой специальности. Он скоро окончит их, получит звание младшего горного техника, но с комбайна не уйдет. Комбайн требует хорошо грамотных мастеров.

Не уйдет теперь Иван Берлович и с шахты, ставшей ему родной. Никогда не уйдет! Расцветут яблони и вишни в его саду. Вырастут дети. Станет Иван Берлович почетным шахтером. И появится в новом шахтерском городе новая шахтерская династия.

4

Есть в Горловке, в самом центре города, улица имени Никиты Изотова. Ее называют еще улицей почетных шахтеров. Здесь, в беленьких, утопающих в зелени домиках, покрытых нарядным этернитом, живет шахтерская гвардия Горловки, ее цвет, ее краса и гордость.

Живет здесь и почетный шахтер коммунист Иосиф Сергеев — старший из семьи забойщиков Сергеевых. Двадцать с лишним лет тому назад пришел он сюда из Курской области на заработки. Пришел на временную жизнь. А остался навсегда. И вскоре перевез в Горловку всю свою большую семью: жену, отца с матерью, младших братьев.

Иосиф Сергеев помнит еще горловскую биржу труда, помнит Собачевку, помнит, как жил в нахлебниках у земляка, как с месяц ходил босым, пока не заработал себе на сапоги. Хорошо помнит он Никиту Изотова, своего первого учителя, и о нем всегда говорит с нежностью и теплотой.

Все, что переменилось в Горловке за эти двадцать с лишним лет, переменилось на глазах Сергеева. Теперь забойщик Иосиф Сергеев почетный шахтер, он награжден орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени и медалями. За долголетнюю службу на шахте он получает дополнительно тридцать процентов своей тарифной ставки. Его старость обеспечена. Он знает, что, уйдя на покой, он будет получать хорошую пенсию. Дом, в котором он живет на улице Никиты Изотова, не является его собственностью. Это дом шахты. Но он пожизненно закреплен за ним и его семьей как семьей почетного шахтера. Каждый год — вот уже шесть лет подряд — шахта посылает его на курорт в Сочи.

— В Сочи меня уже все знают!

Отец Иосифа Сергеева умер, мать жива. Кроме Иосифа, на «Кочегарке» работают еще три его брата, тоже забойщики. Яков и Анатолий женаты. Михаил еще «парубкует». У старшего Сергеева трое детей, у Анатолия один ребенок. Сергеевы часто собираются большой, дружной семьей у старшего, на улице Никиты Изотова, и, глядя на этих веселых, здоровых, отлично одетых, жизнерадостных людей, невольно говоришь себе: вот оно пришло, наконец, счастье к шахтерам!

Как-то в теплый весенний воскресный день мы сидели у Сергеева и беседовали с братьями о шахтерской жизни, о прошлом, настоящем и будущем.

— Нет, вы мне лучше вот что объясните, — вдруг сказал Сергеев-старший. — Что у нас за время такое? Я ведь и прежде хорошо зарабатывал, и пьяницей никогда не был, исправно жил. А настроение у меня было какое-то не то, другое... Словно я помолодел сейчас, что ли? Раньше, бывало, меня никуда из хаты и не тянет, разве в гости... А сейчас непременно надо мне с моею старухою и в театр пойти, и в кино, и в клуб. А как же? Нельзя! Теперь у народа совсем культура другая. Да и я теперь член партии. И жена моя. Домна Андреевна, активистка. А про молодежь и говорить нечего. У них теперь на культуру требование большое! У них и образование не то, что у нас, стариков.

Мы стали расспрашивать Сергеевых, кто и сколько из них учился, и вдруг, неожиданно, раскрылась перед нами замечательная, буквально символическая картина. Старший Сергеев никакого образования не получил, он самоучка. Яков окончил четыре класса школы; следующий, Анатолий, — уже шесть; самый младший. Михаил, — семь. А сын Иосифа, Геннадий, учится в девятом классе и учебы бросать не собирается. Зачем? Окончит среднюю школу, пойдет в институт.

— А что ж ему не учиться? Теперь возможность есть!

В этих простых фактах как бы вся история того, что сделали большевики и советская власть для счастья шахтера.

Да, Геннадий Сергеев, горловский мальчуган, сын шахтера, теперь имеет возможность учиться, — ему дали ее большевики. Перед ним распахнуто сияющее будущее. Ему не придется в ребячьем возрасте идти в шахту, «в упряжку». У него есть юность — светлая, радостная, счастливая, — ее дали ему большевики. С добрым волнением и легкой, хорошей завистью смотрим мы на этого вихрастого, красивого, смелого мальчугана. Ему наскучило сидеть со «стариками». Вот он вывел свой велосипед на улицу, лихо вскочил на него и помчался! В добрый путь!

Он покатит сейчас по своей Горловке, по новому городу, в котором он родился. Он не увидит здесь теперь ни Собачевок, ни Нахаловок, ни трущоб, ни землянок, ни балаганов, — их уничтожили большевики. Он пронесется на своем ослепительном велосипеде по новым автомобильным магистралям, по аллеям парков, по нарядным проспектам, — их построили большевики. Он увидит преображенную шахту, он встретит на своем пути озаренных людей, толпы веселых сверстников примкнут к нему... И вместе с ними в этот первый, ласковый, весенний день еще долго будет кружить по городу Геннадий Сергеев, сын донецкого шахтера, счастливый юноша нашей эпохи.

* * *

То, что мы видели в Горловке, можно увидеть и в Макееевке, и в Енакиеве, и в Чистякове, вообще на любой шахте Донбасса. Всюду произошли великие перемены в шахтерском быту.

Сейчас в Донбассе стоят теплые весенние дни. Приближается праздник Первого Мая, а с ним торжества, новоселья, свадьбы. Уже сейчас енакиевские шахтеры на собственных автомобилях приезжают с дальних шахт в город за покупками к празднику. Нужно обставить новые квартиры, надо и принарядиться.

Хочется принарядить не только свою квартиру, но и свой город, свой поселок. И на улицы поселка «Красная звезда» (Чистяково) вышли сотни трудящихся, главным образом шахтерские жены; они высаживают молодые декоративные деревья, разбивают цветники, огораживают их штакетом, мостят тротуары, ремонтируют дороги.

Радостные вести идут с шахт в эти предмайские дни. Горняки Петровки еще 15 апреля досрочно выполнили свои обязательства и сейчас дают тысячи тонн угля сверх плана. Все шире и шире распространяется начатое проходчиками шахты № 40 «Кураховка» социалистическое соревнование за скоростное прохождение горных выработок.

Внедряются новые машины. Вслед за комбайном «Донбасс», предназначенным для разработки пологопадающих пластов, появился и заслужил добрую славу комбайн для тонких пластов — УТК-1. Сейчас пришел, наконец, черед и для крутопадающих пластов, — «крутовики» впервые в мире получили замечательный комбайн «ККП-1» с пневматическим двигателем. И уже не один шахтер сказал конструкторам свое великое спасибо.

Готовятся к весне шахтерские здравницы. Благоустраиваются стадионы. Сотни тысяч горняков уже всей душой «болеют» за свою родную команду. Открылось регулярное пароходное сообщение Жданов — Сочи, и первый теплоход уже повез горняков отдыхать на теплое море.

Строится, растет, хорошеет шахтерская столица Донбасса. В ней появляются новые площади, новые архитектурные ансамбли, новые парки и водохранилища. Смотришь на этот красавец город и невольно вспоминаешь старую, пыльную, дымную Юзовку, вспоминаешь, что ведь еще недавно, всего восемь с половиною лет назад, этот город лежал в развалинах, — и думаешь с восторгом: какая же великая, творческая сила заложена в нашем народе, какая же несокрушимая, несгибаемая воля к победе у нашей партии, как же радостно жить, созидать, строить в наше неповторимое время!

1952 г., апрель

1

Историю моего знакомства с «диким полем» следует, как это ни странно, начинать с одной случайной встречи на Филиппинах.

На острове Коррехидор мне попалась группа японцев-военнопленных. Обливаясь потом, они тащили какой-то стальной канат. Сбоку шагал японец в роговых очках, вероятно офицер. Он не принимал участия в работе, но, как и все, был худ, оборван и грязен.

Я захотел сфотографировать эту живописную группу и невольно закричал по-русски:

— Постойте! Одну минуту!

Японец в очках вдруг непонятно чему обрадовался. Оказывается, как и многие японские офицеры, он чуть-чуть знал по-русски. Он сказал мне:

— Здравствуй! — и заулыбался. Потом ткнул себя пальцем в грудь и горько усмехнулся: — Официр! — и, покачав головой, показал на свои лохмотья: — Плоха, очинна плоха, — и опять покачал головой. Потом вдруг просиял и прибавил: — Домой... Токио. Очинна скоро. Я!

Так состоялось наше знакомство.

Через месяц, уже в Токио, капитан Хатагава Сатору был у меня в гостях. Мы встретились как «старые знакомые», и наша беседа приняла откровенный характер.

Когда офицер запаса Хатагава уходил на войну, он еще верил и в императора и в победу. Он не был буддистом. Как и его отец, он был христианином и синтоистом, то есть поклонялся сразу двум богам — Христу и императору. Вера в императора была религиозной привычкой — не больше, об этом нечего было ни спорить, ни думать; вера в Христа — случайностью, прихотью отца или деда. Подлинной религией Хатагавы, как японца и офицера, была вера в победу.

Во всяком случае, прощаясь, он приказал жене:

— Никуда не уезжай из Токио. Токио погибнет — погибла Япония. Умирайте вместе с Японией в Токио.

Жена послушно кланялась...

Но сам Хатагава в душе не верил, что Япония может погибнуть. С детства его учили, что Япония выигрывала все войны, какие вела. Ни один вооруженный иноземец никогда не ступал по японской земле, и японцы покоряли материки и океаны.

И Хатагава считал это справедливым. Маленькая островная Япония должна стать великой Японией; Тихий океан — японским озером; Китай, Корея, Дальний Восток, Сибирь — префектурами «великой японской Азии». Оркестр играл марш победы, сочиненный композитором Ямадой, и под гром этого воинственного марша офицер Хатагава и ушел на войну.

Он сразу же попал на Филиппины. Поразительно легким, веселым, праздничным был этот победоносный марш. Словно сами собой падали к ногам японцев острова, города, крепости: трусливые американские гарнизоны поспешно капитулировали, огромные пушки фортов Коррехидора покорно подымали стволы вверх, как военнопленные руки. Вот так и должны шагать японцы, побеждая мир. И Хатагава шагал!

Его автомобильный отряд мчался по отличным дорогам, сквозь пальмовые рощи и тростниковые заросли, огибая прелестные тихие лагуны, пересекая прохладные реки, лениво стремившиеся к морю. Впрочем, филиппинская природа оставила Хатагаву равнодушным: он считал, что пейзажи хороши только в Японии, после них нет ничего красивого на земле. Нет, глазам японца на Филиппинах нечего было делать. Зато зубам! И Хатагава жадно брал природу «на зуб», как гастроном. Да, здесь можно покушать! Здесь картофель сладок, как банан, а банан жирен и мясист, как поросенок. А поросята, куры!.. А земля — плодородная, щедрая, сама рождающая харч! Сейчас, вспоминая об этом, Хатагава только облизывается: «Да, на Филиппинах мы отлично жрали!»

Единственное, что огорчало и даже смущало Хатагаву, было отношение филиппинцев к победителям. Нечего скрывать — это было плохое отношение.

Когда японские солдаты, в своих резиновых сапогах с оттопыренным большим пальцем, похожие на каких-то допотопных лапчатых птиц, маршировали по улицам Манилы, филиппинцы плевали им вслед. Это обижало Хатагаву.

Но пока у японцев были победы, на это можно было не обращать внимания.

Потом начались поражения.

Откуда ваялись слухи о них? В официальных сводках по-прежнему гремел гром победы. Но солдаты читали не сводки, а листовки. «Парашютные новости» сообщали о страшных вещах. Разрушена Осака. Сожжен Кобе. Горит Токио...

Горит Токио! Хатагава побелел от ужаса. Его семья была в Токио, он приказал ей умирать там.

Он думал всю ночь. К утру он решил, что если ничем не может помочь Токио, то семье своей он обязан помочь. Токио погибает, это ясно. Может быть, погибнет и великая Япония. Но разве надо, чтобы погибала семья Хатагавы? И он написал жене новый приказ: беги из Токио, спасайся!

Позже он узнал, что еще до получения этого приказа семья сама убежала из Токио.

В эти дни японцы были прижаты к горам на север от Багуио; автомобили пришлось бросить, — Хатагава стал пехотинцем. Награбленный в филиппинских селениях сладкий картофель кончился. Ели листья. Наступил голод. За щепотку соли можно было отдать мир, за чашку риса — всю Японию вместе с императором и победой.

Впрочем, в победу теперь не верил никто. Не всякому народу, не всякой армии дано сохранять веру в победу в горькие дни поражений. Между собой офицеры говорили, что война уже проиграна. Горькая ирония судьбы! Они снова нетерпеливо, лихорадочно ждали развязки, но теперь не победы ждали они, нет, — капитуляции. Только капитуляция может спасти им жизнь.

Жить! Жить! — всем животом своим хотели они жить. И «смертники», и офицеры, и самураи. В эти страшные дни никто не сделал себе харакири.

Умирали только тяжело раненные. Умирали, ропща и проклиная тех, кто погнал их погибать на чужой земле, в первобытном лесу. Они умирали озлобленные и оскорбленные, — не так, как подобает умирать буддистам. К черту! Их и хоронили ведь не так, как обещали хоронить павших японских воинов. Их не сжигали в походных крематориях, и урны с их прахом не отправляли на родину. Да, урна с прахом не будет стоять на почетном месте в семейном алтаре, и они, павшие за родину, не станут теперь богами, как им было обещано. Их просто зароют здесь, в чужом лесу, и вместо пышной и подробной надписи воткнут в могилу безыменный столбик. Даже смерть не удавалась японскому солдату, будь она проклята!

И Хатагава всегда отворачивался, проходя мимо этих столбиков. Он не хотел бы лежать так.

Никакой связи у отряда с верховным командованием не было, даже радиоприемника. Отряд, в котором служил теперь Хатагава, был просто горсточкой потерявшихся в джунглях людей. Им было суждено умереть здесь.

Но однажды, выйдя на рекогносцировку, Хатагава заметил на соседней горе филиппинского солдата: он размахивал белым флагом. Хатагава пошел ему навстречу. Они сошлись.

— Война окончена, — сказал филиппинец и простодушно протянул руку вчерашнему покорителю; Хатагава поспешно и униженно схватил эту руку.

Вскоре пришел форменный приказ о капитуляции; батальон Хатагавы выстроился и стал сдавать оружие. Офицеры волновались. Дело в том, что затерялся один патрон: в наличии патронов было на одну штуку меньше. чем в списке.

Этот злополучный патрон искали долго и не нашли. Офицеры боялись, что победители будут недовольны, но филиппинцы даже не стали пересчитывать трофеи. Равнодушно-презрительно смотрели они. как падает к их ногам японское оружие.

И тогда Хатагава не выдержал и рассмеялся. Он смеялся над собой, и над своими товарищами, и над всем, во что они верили и чего боялись. Это был горький смех, больше похожий на плач. Потом Хатагава отстегнул шашку и бросил в общую кучу. Прощай, оружие! Оно не принесло Хатагаве ни пользы, ни славы.

Все! Он не был больше офицером. Теперь он был военнопленный; его поставили в общую колонну и пешим маршем погнали черев весь остров в Манилу, в лагерь. Они шли много дней (об этой дороге не надо много говорить, не стоит!), и когда, наконец, пришли, они были только жалким, грязным, оборванным сбродом — не больше, а каждый из них в отдельности — острым комком аппетита. Жрать! — вот все, о чем они думали. Только жрать!

В лагере они попали в руки соотечественников. Американцы-надсмотрщики обзавелись помощниками из пленных японских солдат и все перепоручили им. Хатагава обрадовался: теперь его, как офицера, поставят в иные условия, чем прочих, — черт побери, несмотря на свои лохмотья, он все-таки был офицером! И если для победителен он не больше, чем битый японец, то для своих солдат он — начальник, несмотря ни на что.

— Я капитан, — гордо сказал он японскому солдату-надсмотрщику. Тот тупо посмотрел на него, потом равнодушно и лениво... ударил.

Да, просто размахнулся и ударил. Кулаком в зубы, точно тем же приемом, каким когда-то сам Хатагава «учил» непослушных солдат.

И Хатагава не умер.

Нет, не умер. Сплюнул кровь и отполз прочь, подальше от новых ударов.

Вот так и пошло все в лагере. Они все теперь были равны перед общим позором — офицеры и солдаты. Субординация рухнула, а братство не появилось. Банка американской солонины была единственным реальным символом власти и богатства. И тот, кто имел эту банку, мог бить и унижать других.

Они часто теперь дрались из-за банки консервов, и пленные солдаты жестоко избивали своих пленных офицеров, и битые самураи не закалывали себя, не вскрывали вен, не убивали обидчиков, — они привыкли быть битыми и только по ночам тихо скулили на своих нарах и плакали... А днем, когда они выходили за ворота лагеря получать пищу, около них собиралась толпа филиппинцев.

— Доробо (вор)! Бакиеро (дурак)! — кричали им филиппинцы.

Они и это сносили покорно, только головы трусливо прятали.

— Мы опустились, — виновато сказал Хатагава. — Мы хотели жить.

В эти дни я и встретил Хатагаву на острове Коррехидор.

Он жил тогда одной мечтой: домой, на родину!

И вот, наконец, настал этот день. Их, как овец, погрузили в трюм парохода и повезли. На одиннадцатый день они были у берегов Японии.

В туманной зимней дымке возникла пред Хатагавой Япония буднично и просто. Не произошло ничего сверхъестественного. Он вдохнул воздух родины, и легкие его не разорвались от счастья, и душа не запела. Ни он, ни его товарищи не упали наземь, не стали целовать мокрый песок. Просто построились молча в колонну и пошли...

Они шли по улицам портового города Урага, стараясь не глядеть соотечественникам в глаза. И население Ураги встречало их нерадостно и даже недружелюбно.

Что принесли они с собой на родину? Ничего, кроме своих никому не нужных шкур да позора. Никакой добычи не было в их солдатских мешках. Только то, что удалось сэкономить в лагере: пачка американских сигарет, кусочек шоколада, банка консервов. Бесценные сокровища, они достались Хатагаве ценою больших лишений, — и это было все, что он нес домой.

Да, невесел был первый день возвращения на родину. Потом, когда он уже встретил жену и детей, пришла радость, но какая-то тупая, животная, бессмысленная. Просто хорошо, что он жив, цел, что цела семья, жена, дети...

Что дальше?

Он не сразу ответил на мой вопрос. Он сидел у меня в теплой комнате — за окном падал мокрый снег — и пил чай, осторожно размешивая сахар ложечкой.

Видел ли он Токио? Да, мельком. Он ужаснулся — слишком много руин, он не думал, что Токио так страшно разрушен. Он старается теперь реже ходить по городу. Не хочется видеть печальные пейзажи.

Однажды он случайно забрел в городской парк. Потом он долго не мог спать по ночам.

Этот парк находится в центральной части города. Когда-то — до катастрофы — Хатагава любил гулять здесь. Он говаривал, бывало: только в храме, перед лицом бога, и в парке, перед лицом природы, и чувствуешь себя человеком.

Сейчас в городском парке никто не гулял. Тут — умирали. Этот запущенный, захламленный, сиротский парк стал теперь последним прибежищем бездомных и безработных. Они вырыли себе пещеры в земле — узкие, мокрые норы — и там скрывались от холода. Стояла гнилая, простудная японская зима. Люди ходили с намордниками из марли. Они носили их, чтоб не простудиться, а Хатагаве казалось, что все люди вокруг него запечатали себе рты, чтобы не говорить и не кричать от голода, стыда и боли.

Бездомные в парке тоже молчали. Они лежали подле своих пещер и — умирали. Умирали молча. Уже бесполезно было кричать, корчиться, просить о помощи. Кто поможет им? Кто может, кто хочет им помочь? Соотечественники? Но они сами голодны. Правительство? Но ему дела нет до своего народа, оно пресмыкается перед американцами и думает только о том, как угодить им. Американцы?

Да, американцы были теперь хозяевами в Японии. Они жили здесь так, как никогда не жили в своих Штатах. Они брали, что хотели, и ничего не платили. Они вывозили на своих кораблях в США японское золото и серебро, жемчуг и шелк с японских фабрик, драгоценные сокровища древнего, неповторимого японского искусства и дешевые, копеечные сувениры. Все в этой несчастной стране принадлежало им. Они захватили самые лучшие отели и пьянствовали там. Они, как бешеные, носились на своих «джипах» по улицам и дорогам и давили людей. Для них открылись бесчисленные дансинги, бурлески, кабаре, публичные дома, где голодные японские девушки покорно развлекали завоевателей. Тихие, корректные, поэтические японские чайные домики вмиг превратились в грязные лачуги разврата. Оккупанты пачкали все, к чему прикасались. В своих грязных бутсах и с сигаретой во рту они вваливались в священные японские храмы и, сплевывая на пол, как дикари, глазели на богослужение. Они ездили на людях по японским улицам и так фотографировались, по-хамски развалясь на носилках. Они затевали гонки рикш и до смерти загоняли запряженных в носилки людей.

А в городском парке умирали безработные. Умирали каждый день. И только когда человек становился вполне мертвым — о нем начинали заботиться американцы. Они не могли позволить, чтобы мертвые трупным ядом заражали воздух, которым они, американцы, дышат. Немедленно привозились гробы. Немедленно убирались трупы.

Г робы привозились даже еще раньше, чем человек окончательно умирал. Гробы заботливо ставились подле пещер. И человек мог спокойно умереть около своего гроба. Он мог даже сам влезть в свой гроб и умереть в нем.

Да, вот кто такой был этот Макартур — он был гробовщик. Он всю Японию впихивал в огромный сосновый гроб.

— Что ж вы теперь намерены делать с собою? — спросил я Хатагаву.

Он печально развел руками.

— Не знаю, не знаю... — пробормотал он. — Так много безработных в Японии. Так много горя... — Он покачал головою. Потом нерешительно сказал: — Может быть, я уйду на «дикое поле»...

2

Так я впервые услышал о «диком поле».

Вот что мне рассказал Хатагава Сатору:

— «Дикое поле» — это искупление. Это возвращение к обычаям праотцев. Это возвращение к земле-матери. В сущности, японцы — миролюбивый народ. Мы — народ-земледелец. Ужасным заблуждением было считать, что мы народ-завоеватель. Мы заплатили кровью и годами горя за эти заблуждения. Теперь пробил час искупления и покаяния. Надо вернуться к земле, надо упасть перед нею на колени и молить о прощении... — Он еще долго говорил в том же духе, длинно, цветисто и гуманно, как истый японский интеллигент.

Все же я уловил сущность дела. Вот она: безработные офицеры решили, объединившись в артели, совместно обрабатывать пустоши, целину — «дикое поле».

— Это будут, как у вас, — колхозы! — любезно объяснил мне Хатагава.

Любопытно было бы взглянуть на эти офицерские «колхозы»! Я сказал об атом Хатагаве. Он восхитился:

— О! О! Пожалуйста! У меня есть знакомые офицеры и в Сакуре и в Симоношидзу. Я дам вам рекомендательные письма.

Для меня это было большой удачей. В Японии никуда и ни к кому не следует идти без рекомендательного письма: с вами будут вежливы, но ничего не покажут и не расскажут. Японцы — народ недоверчивый.

Через несколько дней с рекомендательным письмом капитана Хатагавы я поехал в Сакуру смотреть «дикое поле».

Но прежде надо рассказать о случайном дорожном эпизоде.

Мы остановились у харчевни на перекрестке двух больших дорог и решили тут пообедать. Нас встретил хозяин харчевни — японец средних лет.

— Есть ли скияки (мясное блюдо)? — спросил я.

— Нет.

— Темпура?

— Нет.

— Пиво?

— Нет.

— Чем же торгуют тогда в этой харчевне? — рассердился я.

— Девочками, — был бесстрастный ответ.

— Чем?

Переводчик еще раз переспросил и так же бесстрастно перевел: да, девушками. Вот этими. Тут же находились три девушки, одна из них нянчила хозяйского малыша, две другие возились по хозяйству.

Мы разговорились с владельцем харчевни. Он оказался... бывшим жандармским офицером. Узнав, что я русский, он тут же объявил, что всегда тяготился службой в жандармерии, что он враг милитаризма, что он пламенный демократ и так далее, — все, что я уже привык слышать от людей подобного сорта. А как же торговля девушками? Он ничуть не смутился: о, девушки? Он спас их от голодной смерти. Он — благодетель их, и когда они отработают свой долг, он сам выдаст их замуж.

Бедные девушки! Они никогда не отработают своего долга. Зато жандармский офицер теперь обеспечен: у него доходная профессия. Я вспомнил капитана Хатагаву: его коллеги-офицеры устраиваются как могут.

Мы очень огорчили господина жандарма, отказавшись остаться в его «харчевне», и поехали в Сакуру — на «дикое поле».

Капитан Хатагава дал мне рекомендательное письмо к председателю артели, и, когда я приехал в Сакуру — маленькое местечко в префектуре Шиба, — я и направился к председателю.

Вышла женщина, любезно поклонилась нам и сказала:

— Командира полка нет дома.

— А зачем мне командир полка? Мне нужен председатель артели.

— Это и есть командир полка. Он уехал в Токио.

— A-а!.. Ну, а кто же есть налицо?

— Есть комбат.

Мы пошли к комбату. Его тоже не оказалось дома — он уехал в префектурный город на похороны знакомого. Странное дело — в рабочее время все «новые крестьяне» прогуливают!

— Есть другой комбат, — сказала мне жена полковника, любезно сопровождавшая нас. — Он сейчас на «диком поле».

Мы отправились туда.

Но прежде чем увидеть комбата, я увидел «дикое поле».

Что-то странно знакомое было в нем — в его искусственных очертаниях, в этой котловине, в сооружениях, окружающих ее.

— Это очень похоже на артиллерийский полигон, — сказал я.

Да, ответили мне, это и есть полигон. А это — артиллерийские склады. А там дальше — казармы полка, и за ними другое «дикое поле» — бывший учебный плац.

Вот оно что! Вот какие это «пустоши» и брошенные земли!

Наконец подошел комбат, на ходу застегивая свой офицерский китель без знаков различия.

Он представился нам: «Майор Сузуки», и предложил осмотреть «дикое поле». Но смотреть было не на что: полигон так и остался полигоном, и только клочок плаца был перекопан, но еще не возделан. Майор показывал нам все это без всякой гордости собственника, без радости крестьянина. В глазах майора была тоска. Только тоска, и все...

— Что делать! — сказал он со вздохом. — Вот копаю землю...

Вечером, за бутылкой сакэ, мы разговорились. Мне пришлось сначала выслушать историю майора Сузуки, в общих чертах похожую на историю Хатагавы, — типичная история офицера-капитулянта. Потом Сузуки долго говорил о своих демократических идеалах. Наконец мы добрались до дела.

Капитуляция застала Сузуки на фронте, где он был всего два месяца. Он был кадровым офицером, много лет прослужившим в Сакуре, в запасном полку. Куда деваться, что делать?

Работать? Он ничего не умеет. Пойти на маленькую, «черную работу»? Не хочется. Обидно.

Напрашивался естественный выход: поехать в родную деревню, вернуться к земле праотцов. Но что для майора Сузуки родная деревня!

Он подумал-подумал и поехал... в свой полк. В Сакуру . Полка уже собственно не было. Но командир полка полковник Ичиморо, комбат и другие офицеры — все держались здесь, подле старых казарм. И Сузуки присоединился к ним. Вместе легче.

У них была теперь одна цель: выжить, выстоять в «смутные времена», продержаться всем вместе. А потом...

У командира полка здесь был свой домик, у офицеров — казенные квартиры. Много лет стоял здесь полк, готовил кадры для армии. Офицерские денщики были теперь крестьянами здешних хуторов. Они по привычке, по рабской традиции благоговели перед офицерами — привозили им продовольствие, кланялись и дарили подарки. Обыватели Сакуры по-прежнему называли Ичиморо «господин полковник».

Было проще простого организовать в Сакуре «офицерскую артель». Ее председателем стал командир полка, а членами правления — два комбата. Нужны были и рабочие руки, — они были набраны из унтер-офицеров и солдат. Офицерские денщики волей-неволей стали «помогать» своим офицерам ковырять непослушную землю. Правительство охотно дало кредиты. Инвентарь нашелся. Раньше во всех полках были сельхозотряды, обеспечивающие полк овощами, — их инвентарь теперь был собран в так называемых «полковых районах», — оттуда артель Ичиморо и получила все, что нужно.

И офицеры стали «крестьянами».

Суауки горько рассказывал мне об атом.

Он ковырялся а своем клочке земли, проклиная мир и наливаясь злостью. Земля была твердая. Десятилетиями утаптывали ее офицерские кони. Сузуки сам топтал ее много лет. Он любил ату землю, когда она была плацем, и ненавидит сейчас, когда она стала полем.

Приходят воспоминания. Припоминаются парады, стрельбы, учения, трепетные дни смотров, веселые дни офицерской службы в запасном полку.

А если подняться чуть-чуть на косогор, можно увидеть то, что больше всего дорого Суауки, — учебный танк и бронемашину. Сейчас они стоят, завязнув в грязи у поворота дороги, но когда-то они были славой и гордостью Сузуки. Единственный из офицеров полка, он прошел специальные курсы и, вернувшись в полк, обучал всех офицеров искусству борьбы с танками. Это были гордые, памятные дни...

И теперь, когда сумерки медленно наползают на бесполезные, беспомощные машины, завязшие в грязи, Сузуки хочется плакать.

— Хочется плакать, — говорит он мне. — Все было бы иначе, если бы мы победили...

Наутро ко мне на завтрак пришли уже все — и полковник Ичиморо, вернувшийся из Токио, и комбат Нисизава, похоронивший своего знакомого, и Сузуки... Мы сидели, ели скияки из старого петуха и неторопливо беседовали.

Я не был настолько невежливым, чтобы спросить, как могут они в горячее рабочее время так благодушествовать за завтраком в двенадцать часов дня. Я знал уже, что есть денщики, «помогающие» офицерам, и есть солдаты, занимающиеся выжигом древесного угля, что и дает главный доход артели.

Что касается правления артели, то оно занималось сейчас тяжбою с населением Сакуры, о чем мне с горечью и рассказал Ичиморо. Дело в том, что офицерская артель не могла да и не хотела перепахивать всю землю полка, но и отдавать ее не собиралась. Безземельные крестьяне Сакуры жадно взирали на эту землю. Уж они-то ее подняли бы!

— Но это наша земля, земля полка, — убеждал меня Ичиморо. Какого полка? — наивно спросил я. — Полка-то ведь нет?

— Да, но...

Впрочем, полк был — вот сидел предо мною весь костяк его, остов: командир, комбаты, офицеры. Естественно было, что они не хотят отдавать крестьянам ни землю полка, ни казармы, ни полигон, ни склады... Все пригодится в свое время!

Главное — выстоять всем купно до лучших времен.

— До каких?

Ичиморо уклонился от прямого ответа.

— Все может измениться в мире, — пробормотал он.

Но я уже знал, о чем они мечтают, эти офицеры-«крестьяне». О новой войне.

Как бы там ни было, а они были все вместе, в своем «полку», в своих казармах... А «дикое поле» — что ж, утоптать и снова превратить его в учебный плац куда легче, чем вспахать и сделать нивой.

За завтраком мы разговорились о перспективах движения колонизаторов, «новых крестьян». Оказывается, артель Ичиморо — только маленькая ячейка огромной всеяпонской организации. Эта организация сейчас, в 1946 году, только складывается. Происходят собрания, съезды. Есть уже название; как всегда у японцев, оно очень длинное: «Кайта-ку-киноо-ша-леммей» — («Лига колонизаторов, вернувшихся в деревню»). Сейчас происходит образование префектурной лиги. Во главе ее будет генерал-майор.

— А затем уже соберется съезд всеяпонской лиги.

— И возглавит ее генерал-полковник? — усмехнулся я.

— Да! — серьезно ответили мне. — Это нужно для авторитета.

— А зачем вообще нужны эти лиги? Раз вы перестали быть офицерами и стали крестьянами, так и входите в крестьянские союзы, крестьянские партии...

На это я получил ответ, который можно получить только от самурая. Глядя мне прямо в лицо и нисколько не улыбаясь, мне ответил Сузуки:

— Видите ли, в радиопередачах токийской станции есть час для крестьян. А для нас — «новых крестьян» — нет такого часа. Лига добьется этого.

— И все?

— Да! — чистосердечно ответил Сузуки.

Ну что можно было сказать после этого!

В этой беседе за завтраком я услышал о Симошидзу, — офицеры говорили об этом с уважением и завистью:

— Это большое хозяйство. Очень большое. И возглавляет его сам генерал-майор. А душою всего дела — полковник Накашима.

Я попросил рекомендательное письмо к полковнику, мне его дали.

Не скоро, но я все-таки попал и в Симошидзу.

Здесь все имело куда более эффектный вид, чем в бедной Сакуре. Ведь полк всегда выглядит скромнее, чем корпус.

Начать с того, что здесь был оффис — контора с вывесками по-английски и по-японски. В оффисе работало пятнадцать служащих. Нас встретил щеголеватый господин Нарукава, приветствовавший нас по-русски. Он учился в кадетском корпусе и знает несколько русских слов. Сейчас он заведует канцелярией хозяйства. Он проводил нас в приемную и сказал, что господин полковник скоро прибудет.

Действительно, тот скоро явился. Это был коренастый пожилой человек, очень похожий на того японского полковника, какого мы видели в фильме «Волочаевскне дни».

После традиционных поклонов полковник сразу же сказал нам, что он — простой крестьянин.

— Да, да, — говорил он, качая головой, — господин генерал и я больше не возглавляем дело. Мы решили демократизировать все. Я только простой крестьянин. Вот, — он показал нам мозоли.

Тем не менее он готов дать нам все сведения о хозяйстве, он все знает. Господин Нарукава может принести справки, цифры.

— Он у меня правая рука! — снисходительно сказал полковник, но тут же спохватился: — Я, правда, все время в поле, с лопатой... Но меня часто вызывают сюда, когда приезжают власти, гости... Что делать!..

Итак, что же такое Симошидзу?

Это — большое дело. Оно объединяет восемь артелей, в них тысяча сто семей и две тысячи четыреста га земли. Всего в хозяйстве около четырех тысяч человек.

Большинство — военные. Бывших офицеров — сто один, унтер-офицеров — сто. Остальные — солдаты и члены семей.

Все живут в бывших казармах. Это здание, где контора, — бывшее артиллерийское училище. Есть машины: всего десять. Это бывшие танки и тягачи, ставшие теперь тракторами.

Во главе хозяйства стояли раньше генерал и полковник Накашима. Теперь — после «демократизации» — все дело возглавляет солдат.

— Да, да, простой солдат! — радостно говорил нам Накашима, но я потом долго пытался узнать имя этого солдата и в оффисе и у отдельных руководителей хозяйства — никто этого имени не знал. Генерала знали, Накашиму, конечно, тоже... а своего «председателя» никто не знал.

Хозяйственной жизнью дела руководит специалист, присланный из министерства земледелия. Вообще правительство очень поощряет Симошидзу: дает кредиты, ссуды, инвентарь, семена.

Все хозяйство состоит из восьми артелей, каждую возглавляет начальник.

— Офицер?

— Да... Пока. Офицеры все-таки грамотные.

Все члены артели делятся на сотни; каждые сто человек возглавляются сотником. Офицером.

Сотни разбиваются на бригады.

— Зачем же сотни, раз есть бригады?

— Так удобнее управлять людьми...

Я захотел посмотреть хозяйство, и Накашима согласился быть путеводителем, но, к сожалению, неожиданно приехали американцы на «виллисе», и Накашима должен был принимать их. Меня поручили двум майорам.

— Почему же «простой крестьянин» Накашима принимает гостей, а не глава хозяйства — солдат?

— Видите, — улыбаясь, объяснили майоры, — Господин полковник Накашима у нас заведует внешней политикой...

Ну что ж! Я отправился в поле с майорами. Один из них, по имени Сидзусато, заведовал полеводством, другой — Такебояши — лесом.

Чтоб попасть в поле, мы должны были пройти через военный городок. Мы шли мимо длинных деревянных казарм, где жили все эти сотни и бригады вместе со своими сотниками и начальниками.

Это были военные поселения, другого имени нельзя было подобрать к тому, что я здесь видел.

Мои майоры вдруг остановились и почтительно сняли фуражки.

— Что случилось?

— Господин генерал идет.

Навстречу нам по полю шел худой, старый человек. На правом плече он нес тяпку, на левом болтался старенький офицерский плащ.

Было странно видеть генерала с тяпкой.

Мы познакомились. Майоры почтительно стояли сзади.

— Посмотрите наше хозяйство и, будьте добры, дайте нам свои любезные советы, — вежливо говорил генерал.

А я смотрел на его маленькие беленькие ручки...

— Не трудно ли вам, господин генерал, работать на поле?..

— Да, да, трудно... Что делать! Конечно, я не могу сделать столько, сколько крестьяне, но я стараюсь...

— Это хорошо как моцион... Не больше...

— Да, да... — печально закивал он головой. — Я делаю, что могу.

Ну что ж! Если в сказке Салтыкова-Щедрина один мужик двух генералов кормил, то сотни японских солдат смогут же прокормить одного генерала.

Мы стали смотреть поле.

Полеводческий майор показывал:

— Вот мы на этом участке применили метод советского ученого Лысенко — метод яровизации.

— Вы агроном?

— Нет. Никогда и не помышлял о земле. Сейчас учусь.

О хозяйстве, о земле, о лесе оба майора говорили без всякого энтузиазма. Совсем как Сузуки из Сакуры — даже с ненавистью.

Я сказал:

— Может быть, у вас есть ко мне вопросы?

Они замялись. И вдруг:

— Скажите, что война Америки с СССР вероятна?..

Да, это единственное, главное, что волновало их. Ковыряя упрямую землю, проклиная труд и свою долю, они мечтали об одном: о новой войне. О войне, которая всех этих «новых крестьян» вернет к их любимому «делу».

3

Уже возвращаясь с поля, я нечаянно столкнулся с моим старым знакомым — капитаном Хатагавой.

Но он не обрадовался мне. Он выглядел еще более жалким и смущенным, чем там, на Коррехидоре. Он еще более похудел и совсем увял.

— Ну как? — спросил я. — Устроились? Припали к груди земли-матери?

Он только жалобно улыбнулся в ответ. Потом, озираясь по сторонам, пробормотал:

— Здесь неудобно разговаривать.

Вечером мы вновь сошлись с ним, на этот раз в гостинице, где я стоял. Нас было только трое: Хатагава, мой переводчик и я. В Японии комнаты в маленьких отелях обозначаются не номерами, а знаками. Есть комнаты Лотоса, Ириса, Вишни в цвету, Аиста. Над моим номером висел знак Белой Хризантемы. Тем не менее комната была достаточно грязна. Впрочем, это не имеет никакого отношения к тому, о чем здесь рассказывается.

— Ну, как же ваши офицерские «колхозы»? — спросил я у своего гостя.

Он ответил не сразу. Жадно закурил сигаретку, держа ее по-солдатски, двумя пальцами, — видно, привык так в плену, — потом прошептал:

— Это обман... — Он помолчал немного, еще ниже опустил голову. — Опять обман... Почему все так любят обманывать маленького человека? — спросил он с тоскою. — Скажите, зачем сельскохозяйственной артели пулеметы?

— Пулеметы?

— Да. Вчера к нам завезли пулеметы. Разве пулеметы — это сельскохозяйственный инвентарь? Говорят, будем опять солдатами. Зачем? — Он поднял на меня свои печальные глаза и вздохнул. — Все, все обманывают маленького человека... Вы слышали о резервном полицейском корпусе?

— Да, слыхал.

— Я прошу вас, — вдруг горячо сказал он, — не верьте, это не полиция! Нет, нет! Здесь этого и не скрывают от нас. Теперь многие наши офицеры собираются уходить в этот резервный корпус. Там по крайней мере не придется маскироваться «крестьянами».

— И вы пойдете?

— Я? Нет. Я не пойду. Нет, нет!.. — энергично закачал он головою. — Я не пойду. С меня довольно!

— Останетесь здесь?

— Нет... не знаю... Я ничего не знаю... — с невыразимой тоской прошептал он. — Я бедный маленький человек... У меня семья... Я хочу только покоя...

Опустив руки и сгорбившись, он сидел передо мною, действительно бедный, маленький, много раз обманываемый человек...

— Хуже всего, — проговорил он, — когда сюда приезжают американцы. Они часто сюда приезжают. Нет, они смотрят не наши поля. Они рассматривают нас. Я много раз ловил на себе их взгляды. В эти минуты я чувствовал себя... скотиною на бойне. Мне казалось, что это мясники ощупывают, взвешивают и оценивают мои мускулы, мое мясо: годен ли я, или не годен.

— Для чего?

— Для того, чтобы быть пушечной говядиной. А я больше не хочу быть пушечной говядиной! — вдруг пронзительно закричал он. — Я человек! Я не хочу убивать. Я не хочу быть убитым. Я хочу мира. Я — человек! — И неожиданно он заплакал.

С тех пор прошло несколько лет. Я не знаю, что сталось с бывшим капитаном императорской армии, бедным, обманутым Хатагавой Сатору. Жив ли он? Остался ли на «диком поле»? Или ушел прочь от этих «новых крестьян»? Куда? Нашел ли он, наконец, работу по душе и по совести, чашку риса и покой для себя и для своей семьи в этой стране безработных, бездомных, попавших в горькую беду соотечественников? На воле ли он еще? Или уже сидит за железной решеткой, как тысячи таких же, как он, очнувшихся людей Япония, не желающих новой войны?

Я ничего о нем не знаю больше... Но до сих пор звенит в моих ушах его пронзительный вопль: «Я не хочу быть пушечной говядиной!» И мне кажется, что это вопль Японии.

1947