На дворе лютые морозы. Мишка сидит на печке, вьет веревочку и разговаривает сам с собой: «Теперь ты у меня чорта с два улетишь. Я тебе, милое, подвяжу как следует крылышки. И не трепыхнешься даже… Вот как…»

Утром он слышал, как мать говорила отцу:

— Сала уже на донышке осталось. Пора, должно быть, ему и на дуб улетать.

— Ну что ж, — сказал отец, — пора так пора…

Мишка вспоминает этот разговор и улыбается: «У кого улетит, а наше, как миленькое, будет сидеть».

Раз в год, к рождеству, Яшкины, как почти каждый двор Вареновки и Кобыльих выселок, кроме Макара Ярочкина да бабки Косой Дарьи, резали свинью. Собственно, это была не свинья, а пяти-шестимесячный подсвинок. Откармливался он обычно летом на крапиве, собачьей лебеде и бурачной ботве, а осенью на картошках. Оттого подсвинок бывал шелудив, щетинист, с желваком на брюхе, видом больше похож на ежа, чем на свинью. Сала с подсвинка нарезали с пуд, и толщиной оно даже на хребте было не больше как в два пальца.

Сала вдоволь ели только первые два дня праздника рождества. Потом оно становилось все более и более редким гостем на столе и наконец, примерно в середине рождественского мясоеда, совсем исчезало. А когда Мишка спрашивал у матери, куда девалось сало, она объясняла:

— На монашеский дуб улетело. Теперь, сынок, пасху жди. На пасху оно снова прилетит.

— А как же оно без крыльев летает? — недоумевал Мишка.

— А как летает ковер-самолет? — спрашивала мать.

И чтоб отвлечь Мишку от разговоров о сале, она описывала ему соблазнительную картину пасхальных святок:

— Прилетит к нам сало. Кто-нибудь принесет молока и творогу. Куры нанесут яиц. Накрасим писанок. Купим белой пшеничной муки и напечем куличей. А куличи будут рыхлые, вкусные. Отнесем один кулич в осиновскую церковь, освятим. Потом вернемся домой и будем разговляться: есть куличи, сало, творог, яйца… А теперь надо потерпеть… Хочешь, дам капусты с хрустом? Ты будешь ее есть, а она на зубах — хрусь, хрусь…

После такой картины можно потерпеть…

Ну, а зачем терпеть, когда можно сделать так, что пасха останется пасхой, а сало все-таки не улетит, и Мишка, как Петька и Ермиловы внуки, будет есть его до самого великого поста!

— Довольно, — торжествующе говорит Мишка, — отлеталось…

Мишка, как делал отец, поплевал в ладонь, одернул свитую веревочку, наспех обул лапти и выбежал в сенцы. В сенцах было темно, но он хорошо знал, что бадья с салом стоит рядом с закромом и что в ушках бадьи есть дырочки. Он ощупью нашел дырочку, продел в нее один конец веревки и завязал его двумя узлами. Второй конец он привязал к толстому крюку, вбитому в стенку. Подергал за веревку и промолвил:

— Вот и все дело… Надо Митьке об этом рассказать, у них тоже сало улетает…

Уже улегшись спать, Мишка слышал, как о чем-то шептались отец с матерью и опять упоминали про сало. Потом он слышал, как по чердаку, почти над самой головой, как будто кто-то ходил, и еще — как будто отец говорил матери про веревочку. Но все это, может быть, ему померещилось во сне, а по чердаку, может быть, шастал домовой…

* * *

Обычно утром Мишка в первую голову бежал проверять расставленные силки — не поймался ли воробей или овсянка, а то и синица. Сегодня он как был, не обуваясь, выскочил первым делом в сени проверить, не улетело ли сало. Сала не оказалось. На том месте, где оно стояло, Мишка нащупал большой ведерный чугун, в котором варили ботву и мелкую картошку свинье. Он открыл дверь во двор. В сенцы ударил свет, но бадьи с салом не было. Не было и веревочки, которой Мишка привязывал бадью.

«Неужели прямо с веревочкой улетело? А может быть, сало кто-нибудь украл?»

— Сала нету! — тревожно сказал Мишка матери, вбежав в хату.

— Нету — значит, улетело, — спокойно ответила мать.

— А как оно там держится, на дубу? — подумав, спросил Мишка.

— Да вот так и держится, — неопределенно ответила мать и перевела разговор на другое: — Сейчас картошек наварим. Лепешек испеку. Принесу капусты с хрустом… Снедать будем…

Но у Мишки неотвязно, как комар, вилась мысль о сале. «Хоть бы посмотреть, — думал он, обувая лапти, — как оно летит: с подпрыгом, как воробей, или без подпрыга — плавно, как ворона…»

После завтрака он собрался было бежать к Митьке, чтоб узнать, улетело ли их сало, как вдруг скрипнули ворота и по двору послышались мелкие, видимо Митькины, шаги.

Едва переступив порог и сказав «Здравствуйте вам», Митька сообщил:

— А у нас нынче ночью сало на дуб улетело!

Мишка с удивлением посмотрел сначала на Митьку, а потом на отца:

— Во, значит, улетело с нашим вместе!

Мишкин отец, отряхая крошки с рыжеватой широкой бороды, спросил:

— И у вас улетело? Значит, сговорились.

И чему-то улыбнулся.

От протопленной печки потянуло легким теплом. Верхние стекла окон начали понемногу оттаивать. Но в хате было все же холодно. Ребята разулись и полезли на печь.

— Ну, а как оно летает? — спросил Мишка.

Митька не мог объяснить, как летает сало. Тогда Мишка сам начал рассказывать ему о летающем сале, как будто он видел эти полеты по меньшей мере раз двадцать:

— Оно и без крыльев летает, как ковер-самолет. Подлетит к дубу, покружит возле него, как птица, и сядет.

— А как же бадья может сесть на ветку? — недоумевает Митька. — Бадья вон какая, — показал он руками, будто охватил бадью, — а ветка вот такая, — он протянул руку.

Мишка сам не понимал, но раз объявил себя знающим, надо объяснить, как это происходит.

— А ты разве не видел, какие большие сорочьи гнезда держатся на маленьких ветках? — спрашивает он Митьку.

Сорочьи гнезда чуть ли не с копну сена Митьке не только приходилось видеть, но и доставать оттуда яйца; сороки вьют гнезда на макушках невысоких, но густых деревьев.

— Значит, бадья с салом — как гнездо?

— Ну да… А может быть…

Мишке вспоминается, как на тоненькой ветке груши висел пчелиный рой.

— Может быть, они висят там, как пчелиный рой, — говорит он.

Митька чувствует неуверенность Мишки.

— А чего ему туда летать? — спрашивает он Мишку.

— Чего? — На этот вопрос Мишка отвечает не задумываясь: — Если бы оно не улетало, его до пасхи поели бы. А пасху с чем встречать?.. А там еще лето настанет, жнитва. Разве на одном хлебе да огурцах выдержишь? Лошадь на одной соломе будет работать? Вот сало и сохраняется к жнивам. А сейчас работы никакой, сейчас и на картошке да капусте можно прожить…

Митьке теперь все ясно.

— Эх, хорошо бы хоть сегодня еще раз поесть сала с хлебом… — со вздохом говорит он.

Мишка тоже непрочь бы съесть сала.

— А знаешь что? — вдруг подскакивает Мишка. — Давай возьмем палки и пойдем в лес. Может, чью-нибудь бадью собьем.

— И верно! Давай обуваться. Как мы, дураки, раньше не догадались!

Ребята поспешно обулись, оделись, прихватили по две палки и двинулись в поход.

* * *

До Монашеского леса было версты три, хотя наглаз казалось, что до него и версты не будет. Чтобы сократить дорогу, ребята пошли не Вареновкой, а открытым полем, прямо на средний дуб. Навстречу дул не сильный, но злой ветерок. Он жег лоб и щеки, пощипывал кончики ушей и, будто иголками, покалывал в носу. Итти было легко: после недавней оттепели мороз сковал такую снеговую корку, что на ней лошадь — и та бы не провалилась.

Летом ребятам не раз приходилось сбивать палками яблоки в чужих садах. Глаз наметался: Митька мог по заказу сбить любое яблоко, и палка редко когда застревала в ветках. Сейчас он тем более постарается. Свое сало они, понятно, сбивать не будут — пусть себе сидит до пасхи, а Ермилово сало, или Моргуново, или кого-нибудь из боковцев — словом, тому, которое будет ниже всех сидеть, наверняка не сдобровать…

— Я вот этой, смотри, толстенькой, — показывает Митька палку, — как ударю бадью по боку, так она с ветки и закубыряет.

— А моя вот эта плоха? — показал палку Мишка. От этой тоже не удержится. Только…

Мишка остановился и укоризненно поглядел на Митьку.

— Эх мы, дураки! — проговорил он, покачав головой. — А сумки взяли? Куда мы сало будем девать?

— Ц-ц… — цокнул языком Митька, не зная, что теперь предпринять.

Мишка поглядел на лес и на Кобыльи выселки. До леса уже оставалось меньше половины пути. Возвращаться домой за сумками… Холодно, и потом, бабы говорили — Мишка не раз слышал: если вернёшься с дороги, удачи не будет.

— Ну ладно, — решает Мишка: — оно не за горами. Завтра захватим сумки.

Поскрипывая лаптями, ребята продолжали путь. Но когда лес уже был совсем близко, Мишка вдруг вспомнил про злых собак сторожа:

— А сторож собаками нас не затравит?

— А во? — погрозил Митька той самой палкой, которой собирался ударить по боку бадьи.

— Да, так они и испугались твоей палки! — сказал Мишка.

Робость охватила и Митьку.

— А может, они спят? — сказал он уже совсем нерешительно.

Монашеский лес раскинулся по скатам огромной балки. Тут были самые разнообразные деревья. Над кустарником орешника поднимались тонкие березки, кое-где, главным образом понизу, кучками стоял осинник. Больше всего было молодых дубков. Непроницаемо густой летом, лес сейчас был гол, прозрачен и казался омертвевшим. Изредка только попадались мохнатые дубки, еще не отряхнувшие желтую курчавую листву.

Ребята подошли к балке и остановились. До заветного дуба оставалось только спуститься в балку и затем подняться на противоположный скат. На дубу уже видны были не то пучки прошлогодних листьев, не то старые гнезда, не то, как утверждали потом Мишка с Митькой, бадьи с салом.

Однако этот путь оказался самым трудным: а вдруг Ефрем, злой, здоровый старик, от которого за сажень несет нюхательным табаком, вздумает пойти в обход? От деда еще можно было бы убежать, но как убежишь от пяти его огромных псов, которых даже волки боятся!

Не признаваясь друг другу в охватившей их робости, ребята тревожно разглядывали то дедову сторожку, то дуб.

Сторожка стояла на дне балки и казалась покрытой ватой. Из коричневой трубы столбом поднимался синеватый дым.

— Вот видишь, на нижнем суку, — показал Мишка, — чугунок стоит? Это, должно быть, деда Акима. Его сбивать не будем.

— А на что он нам! Там и сала, небось, один кусок, — сказал Митька. — Я вон куда запущу палкой: видишь, повыше какая бочища стоит?

Мишка пристально посмотрел в то место, куда показывал Митька, и хотя никакой бочищи не увидел, но предположил:

— То либо Ермилова, либо чья-нибудь боковская.

В лесу все было как бы в дреме: и кусты, и деревья, и дедова изба. Вдруг открылась дверь сторожки, и разом залаяли все пять дедовых псов. Не сказав друг другу ни слова, ребята что есть духу пустились бежать на Рвановку. Отбежав с полверсты, они оглянулись назад и остановились. Погони не было. Лес, кроме трех огромных дубов, скрылся. Из логовины спокойно поднимался столбик дыма.

— Они… эти собаки… знаешь… — сказал Мишка прерывающимся от быстрого бега голосом: — один раз, кто его знает, какого человека разорвали…

— А как же узнали?

— А сапоги с ногами нашли…

Ребята прошли некоторое расстояние молча.

— Хорошо, хоть видели, что сидит, — сказал Мишка.

— Ага, — согласился Митька. — Мы давай теперь соберемся и пойдем туда гурьбой: возьмем с собой Сашку, Петьку, Юрку… Тогда собаки чорта с два нам что сделают. А к походу надо нынче же подготовить побольше хороших палок.

* * *

Сейчас же после обеда Мишка полез на чердак. Там он еще в начале зимы, как только бросили играть в городки, спрятал, чтоб мать не пожгла, городошные палки. Лучших палок для похода и не найти.

На чердаке было темно, но Мишка знал, что палки лежат за боровом. Огибая трубу, он вдруг больно ударился ногой о что-то твердое. Что это могло быть? Он попробовал рукой — бадья. Снял круговину — сало. Забыв про палки, Мишка поспешно слез с чердака, вбежал в хату и с радостью крикнул матери:

— Прилетело!..

— Что прилетело? — не поняла мать.

— Сало наше. Я на чердак полез, а оно там за боровом сидит себе, как святое…

Но мать, к удивлению Мишки, не только не обрадовалась, а даже нахмурилась.

— И все ж он раскопает, и ничего от него не спрячешь, — ворчливо сказала она.

Все стало просто и ясно: прошлой ночью по чердаку совсем не домовой ходил, а отец. У бадьи крыльев нет, и она летать не может.

На дубу, кроме прошлогодних гнезд — Мишка их отчетливо видел, — ничего не было.

И Мишке стало досадно, что его обманули, как маленького.