Две семёрки — не вино. Это возраст — зрелый, трезвый. Но не каждой быть дано в эти годы — яркой, резвой! Быть разумной, быть не злой, заводной — дано не каждой, да и просто быть живой и, к тому же, — быть отважной. А тебе, любовь моя, всё доступно… И при этом — быть, возможности тая, непридуманным поэтом!

Давным-давно, в лихие годы я был свидетелем войны: казнили немцы патриота моей израненной страны. Петлю набросили на выю и оттолкнули табурет… …Так я увидел смерть впервые, не в снах, а рядом, тет-а-тет! Потом я видел не однажды чужую смерть, то бишь — ничью, — и осознал, что всяк и каждый приемлет смерть… как мать свою.

Я с немцами когда-то рядом не жил — неволю коротал… Для немцев главное — порядок! И я от “орднунга” устал. Сыскав немецкую гранату, я подложил “игрушку” в печь. …Казарма пламенем объята, на снег сподобилась прилечь! Я шустрым был, как все ребята, что подрастали без отца. И за творимый беспорядок вполне мог схлопотать свинца.

Всего лишь берег над рекой, на нём — сосновая опушка, а над опушкой — свет-покой: золотоглавая церквушка. К такому берегу пристать — как бы испить глоток надежды, как бы отведать благодать и сострадательную нежность. К такому берегу прильнуть, — что радость вывернуть наружу… Плоть осенить крестом — и в путь, для светлых дум очистив душу!