– А помните, Франц и Карл, как к нам в лагерь сам Шир приезжал?

…Лагерный городок проснулся, как всегда, в пять утра. В зеркальной глади озера – в полном соответствии с туристским проспектом – отражались снежные пики Альп. Не успели замереть звуки горнов, как три тысячи молодых – от четырнадцати до восемнадцати лет – гитлеровцев ринулись в ледяную воду озера. Потом – кофе с черным хлебом. После завтрака – «Флаг поднять!» и парад на плацу. Парад принимал, стоя на высокой, украшенной цветами трибуне, начальник лагеря баннфюрер Гассер, горластый тридцатилетний спортсмен, бывалый эсэсовец, участник войны в Испании, где он служил пилотом в легионе «Кондор».

Обычно после парада два часа обучения лесному бою, стрельба и спорт до полудня. В двенадцать – обед с точно высчитанным числом калорий. С часу до трех – расово-политическое обучение. Потом до вечерней зари опять спорт и допризывная подготовка – теория оружия и стрельбы, строевая подготовка, прикладная топография… Тема занятий на все лето – пехотная дивизия на маневрах.

Но сегодня – праздник. Второе сентября. День Седана. Вся Германия отмечает годовщину капитуляции Франции в 1870 году. Сегодня приедет сам Шир!

И поэтому с утра отряды начали наводить порядок в городке.

Лагерь состоял из семидесяти восьми добротных стандартных бараков. В каждом бараке помещались пятьдесят юнцов, составляющих «шар». Три барака – блок. В блоке – сто пятьдесят человек, «гефольгшафт». Петер, Франц и Карл командовали как раз такими ротами. Четыре «гефольгшафта» составляли «унтербанн», пять «унтербаннов» – один, «банн». Городок был построен в форме звезды с лучами, сходящимися к плацу. Помимо жилых бараков в городке находились помещения штабов, госпиталя, кухонь, клубов, складов.

Петер носился как угорелый, охрип, выкрикивая команды, – надо было прибрать бараки, посыпать дорожки желтым песком, полить цветы на клумбах перед трибуной, помочь в установке целой батареи микрофонов и множества знамен на самой трибуне. Длинная трибуна вся была покрыта огромным красным полотнищем с белым кругом и черной свастикой. Почти такого же размера флаг развевался на двадцатиметровой белой мачте.

Подготовка закончилась точно в заданный срок. И точно в назначенное время на плацу застыли стройные коричневые колонны. К гитлерюгендовцам в тот день присоединились их младшие братья из «Дойче юнгфольк». У многих из этих сорванцов на лицах, на голых руках и ногах – синяки и ссадины. Все утро их гоняли В жаркие «атаки» военной игры: доблестная германская армия в ожесточенном пограничном бою отражала предпринятое на священную немецкую землю нападение «французских» войск, поддержанных «англичанами». В итоге, разумеется, «противник» был отброшен за Рейн.

На парад съехались тысячи зрителей едва ли не со всей Баварии. Организованными отрядами пришли в сине-белой форме девочки и девушки. Все в форме, у всех одинаковая скромная прическа, все без косметики. Они тоже проходили военную и политическую подготовку в своих организациях, но главное – готовились стать хорошими немецкими матерями, чтобы дать фюреру надежных солдат.

Томительно тянулись минуты. По-летнему прижаривало солнце. И вдруг словно девятый вал пронесся, рокоча, по тихому озеру. Это восторженно ревела толпа, встречая высокого гостя. Ревела так, что не слышно было треска шести мотоциклов, кативших к плацу. За почетным эскортом появился открытый черный «оппель-капитан». Рядом с водителем стоял знаменосец с серо-золотым знаменем, а за стеклянной перегородкой возвышался знакомый по бесчисленным фотографиям и портретам Шир – так прозвал гитлерюгенд своего фюрера, Бальдура фон Шираха.

Рейхсминистр и его свита и баннфюрер Гассер со своим штабом заняли места на трибуне. Петер не мог оторвать глаз от кумира гитлеровской молодежи.

Шир казался немногим старше самого Петера. В 1925 году Ширу было всего восемнадцать лет, когда он вступил в партию Гитлера. В 1931-м он возглавил нацистскую молодежь, а через два года, придя к власти, Гитлер назначил его фюрером молодежи германского рейха. Отчитывался Шир только перед Ади. Он имел право карать тюрьмой родителей, не желавших отдать свое дитя – от шести до восемнадцати лет – в какую-либо гитлеровскую организацию. Шир был красив, высок и статен, хотя походил не на викинга, а скорее на американского киногероя. От Карла (а тот знал все или почти все о нацистской элите от отца) Петер слышал, что по материнской линии Шир ведет свой род от американцев. Этот человек держал в руках все молодое немецкое поколение. По договоренности с Гиммлером он отдавал в СС лучших своих воспитанников. В таких лагерях, как лагерь гитлерюгенда на берегу озера Вальхен, с помощью армейских инструкторов он ввел допризывную подготовку для всех родов войск, закалял боевой дух и решительность сотен тысяч будущих солдат фюрера. Шир – самый молодой, но и самый пылкий из соратников Ади. Петер знал наизусть много его стихов. «Этот гений, затмевающий звезды…» – так писал Шир о фюрере.

Но вот раздались пронзительные свистки – начинался парад. Под голосистый клич фанфар и дробь барабанов гусиным шагом маршировали «гефолышафты» и «унтербанны». «Айн, цвай, драй, линкс! Айн, цвай, драй, линкс!» Грохот ног. Левая рука на рукояти кинжала, правая отбивает ритм марша. Грудь колесом, подбородок вперед. Ровно за сто шагов от трибуны марширующая коричневая колонна подхватывает песню «Мой немецкий брат»:

Петер перехитрил других гефольгшафтфюреров – его колонна пела песню, сочиненную самим Широм: «Барабаны гремят по всей земле».

Потом посвящение новых отрядов в гитлерюгенд. Снова свистки, и из колонны пятнадцатилетних юнцов, прошедших четырехлетний курс в «Дойче юнгфольк», выходят к трибуне шарфюреры. Свисток – и к шарфюрерам парадным шагом подходят знаменосцы. Капельмейстер подал сигнал, взмахнули жезлами тамбурмажоры. Сводный оркестр, сверкая медью труб, грянул нацистский гимн «Хорст Вессель». Медленно склоняются знамена. На золоте и шелке знамен играет яркое солнце. И в десятках громкоговорителей громыхает торжественный голос Шира:

– Клянетесь ли вы, подобно вашим предкам, рыцарям Священной Германской империи, всегда помогать другим немцам – своим братьям?

И шарфюреры, приставив, как издревле тевтонские рыцари, указательный и средний пальцы правой руки к рукояти кинжала, слово в слово повторяли клятву.

– Бесстрашно защищать женщин и детей? Помогать другим в беде? Посвятить себя целиком идеалу германского дела?

– Клянемся! – гремит чуть не до снежных гор.

– Клянетесь ли вы всегда и всюду и до самой смерти быть верными клятве, данной вами своим вождям, своей стране и своему фюреру – канцлеру Адольфу Гитлеру?

– Клянемся!

Мальчишеские голоса тонут в вое фанфар, визге флейт и исступленном грохоте барабанов. Шарфюреры возвращаются в строй. У многих на глазах – слезы восторга. Петер взволнованно стиснул рукоять кинжала. На рукояти выгравирован девиз гитлерюгенда: «Верен до смерти».

Шир – зажигательный оратор, но до Ади ему, конечно, далеко.

– Хайль Гитлер! Камераден! Вы – светлое будущее великой Германии! Мы взяли свою судьбу в свои руки. Мы сами управляем ходом исторического развития. Наш фюрер все быстрее листает книгу истории. Он посвятил свой беспримерный гений созданию нового человека – сверхчеловека. Вы – та глина, из которой он вылепит элиту тысячелетнего рейха. Вы станете завтра правителями Европы. Мы все сметем на своем пути. Во имя наших великих целей мы все клянемся фюреру в слепом повиновении и готовы выполнить любой его приказ! За нас видит фюрер!

Мощное троекратное «хайль» вознеслось к альпийским вершинам. Сверкнули медные трубы. Загремели отрывистые, ухающие звуки национального гимна – «Дойчланд юбер аллес»…

После ужина – поход в горы, туда, где прежде пролегала государственная граница Германии и Австрии, на встречу с освобожденными братьями из Тироля. Сначала автобусом до Вильдбада, а оттуда в поздних сумерках вверх по горным тропам пошли отряды с песней:

Но часа через два все так вымотались, что едва ноги волочили. Наконец – остановка. Баннфюрер Гассер остановил колонну на сельском кладбище. Багровый, неверный свет факелов, пляшущие блики на могильных плитах и замшелых крестах, и торжественный голос баннфюрера:

– Камераден! Склоните головы перед этими крестами! Здесь лежат те, кто своей геройской гибелью в 1870 году указал нам путь в будущее. Враг хотел уничтожить нашу вечную Пруссию, колыбель Третьего рейха. Наши прадеды не пожалели жизни и победили.

Шипят, брызжа искрами, факелы. Вздыхает ветер в черной листве деревьев. Плывет туман над кладбищем, и из него словно встают бледными тенями батальоны безымянных «уланов смерти», павших под Марной и Седаном, призраки усачей в шипастых шлемах и простреленных шинелях…

Снова в путь, все выше в горы. Вниз в черную пропасть срываются камни. Точно в назначенное время вышли отряды на гребень Аахенского перевала и увидели, как навстречу им тянулась во мраке длинная вереница огней. Это шли австрийские отряды гитлерюгенда. И вскоре они приветствовали друг друга, высоко поднимая факелы.

«Это был самый большой день в начале моей сознательной жизни», – писал Петер в своем дневнике.

– А ты не забыл, Петер, свою первую любовь? Забыл небось? И правильно. Тот не мужчина, кто плачет по девчонке, когда женщины составляют больше половины населения великого рейха!..

«…Дурак, как надерется, обязательно про любовь вспомнит! А разве им понять?! Ведь никто не знает о трагическом и грязном конце его первой и, быть может, последней любви…»

Познакомился с ней Петер в мюнхенском кинотеатре. После обеда он и Франц получили увольнительную и чуть было не опоздали на сеанс из-за чересчур придирчивой проверки на лагерном контрольно-пропускном пункте, где дежурный заставил их вывернуть карманы – нет ли чего лишнего, хорошо ли выстираны и выглажены носовые платки, нет ли волос и перхоти в расческах?.. В Урфельде они едва успели вскочить в отходивший автобус. Полчаса – и они сошли в Мюнхене, на Кирхаллее.

Фильм был непростой. Он был разрекламирован как выдающееся достижение новой идейной, партийной кинематографии, как фильм, возрождающий национальную гордость, фильм, зовущий и мобилизующий. Назывался он «Фридрих Великий».

Петер очень скоро понял, что фильм – дрянь, уж лучше было бы пойти на «В седле за Германию». И стал оглядывать соседей. Вернее, соседок.

В те времена в Петере – ему шел девятнадцатый год – еще оставалось много наивных мальчишеских мечтаний, непосредственности – короче говоря, всего того, что позднее, вслед за Карлом, он стал называть «розовыми соплями». Так, несмотря на ватерклозетный треп гимназистов о делах амурных, несмотря на позу заправского донжуана, утомленного бесчисленными победами на женском фронте, Петер терял дар речи в присутствии прекрасного пола, что сильно мешало ему, по его мнению, в достижении заветной своей цели – выработать в себе характер сверхчеловека, стать современным Зигфридом.

Рядом с ним сидела девушка лет семнадцати с недурным профилем, хорошенькими ножками. Забыв о «Великом Фрице», Петер искоса стал изучать ее.

Вьющиеся каштановые волосы, челка, на милом личике играют в полутьме цветные отблески с экрана. Почему она не в форме Союза немецких девушек? Впрочем, это платье ей больше к лицу. Будто невзначай пододвинул Петер руку на подлокотнике кресла, коснулся ее руки. Не показалось ли ему, что девушка украдкой взглянула на него? Руку свою она не убрала. Нет, определенно она еще раз посмотрела, взмахнув густыми черными ресницами! Роман, Петер, ей-богу, роман!..

Франц двинул его в бок. Оказывается, он тоже заметил соседку и кивком и гримасой предлагал Петеру перейти в наступление. Сам Петер ни за что не решился бы заговорить с девушкой, но в присутствии приятеля ему просто необходимо было поддержать репутацию неотразимого совратителя.

Он закурил и с напускной небрежностью спросил:

– Надеюсь, фройляйн не мешает дым?

Блеснули в улыбке белые зубы.

– А я как раз думала, какой вы изберете гамбит!

Такая реакция спутала все карты Петера, но тут на выручку пришел Франц.

– Предложи ей сигарету, болван! – свирепо прошептал он Петеру в ухо.

К концу фильма Петер уже знал, что девушку зовут Бригитта, что она учится в техническом училище в Штутгарте и проводит каникулы в Мюнхене у родственников.

После сеанса Петер весьма прозрачно намекнул Францу:

– Ты, старина, кажется, спешил в лагерь?

– С чего это ты взял? – удивился тот, а затем, сообразив что к чему, насупился и нехотя пробурчал: – Ах да! Верно. – И язвительно добавил: – Спасибо за напоминание, друг!

Бригитта весело рассмеялась, прощаясь с Францем. И смех ее в ушах очарованного Петера прозвенел серебряным колокольчиком.

А она чертовски мила! Особенно понравились Петеру темно-карие глаза с полузакрытыми тяжелыми веками – ну, совсем как у красавиц на картине Боттичелли, что висела над эрзац-камином в столовой у Нойманов. И чувственные полные губы. Они были чуть подкрашены, эти многообещающие губы. Странно, ведь членам Союза немецких девушек запрещается всякая косметика…

Бригитта болтала без умолку, пытаясь, как заметил Петер, прикрыть бойкой светскостью свою застенчивость. Это открытие придало ему смелости, и он дерзновенно взял ее под руку на глазах у девушек-баварок в цветастых платьях и тирольцев в шляпах с перышками и кожаных коротких штанах.

Глаза Бригитты, и цветущие липы на Кауфингерштрассе, и вокруг каждого уличного фонаря на набережной Изара рой бледно-зеленых мотыльков-однодневок… И первый неуклюжий поцелуй под полной луной на мосту Максимилиана… Все свободное время до осени проводил он с Бригиттой. И в день, когда ему пришлось провожать ее в Штутгарт, сентиментальные слезы навернулись на глаза сверхчеловека.

В Виттенберге угрюмо лили дожди. Мутти с утра до вечера лила слезы по отцу. Лена изредка приходила, ругала мужа пьяницей и бабником и, поглаживая заметно округлившийся живот, обещала назвать будущего солдата фюрера Адольфом. А Петер все бегал, проверял, не пришел ли по почте долгожданный ответ из Берлина. Ответ, который должен был решить судьбу Петера, Франца и Карла.

Еще в лагере они собрали совет, чтобы обсудить планы на будущее. Началось все с рассказа Карла о тех оргиях, что закатывали видные эсэсовцы на своих роскошных виллах под Берлином и Веной. Раскрыв рот слушали Петер и Франц красочный отчет графского сынка, хорошо знавшего многих эсэсовских офицеров, о патрицианских забавах эсэсовских бонз Штайнера и Гилле, Зеппа Дитриха и сына кайзера, принца Августа Вильгельма, группенфюрера СС, которого на эсэсовском Олимпе звали запросто «Авви». Дух захватывало от той картины светской жизни, которую так аппетитно смаковал Карл. Первый акт на первом этаже: пир современных викингов. Дамасская скатерть, севрский фарфор, старое серебро, мозельское и рейнское вина в резном хрустале. Все это еврейские трофеи СС. На столе ножки фазана, сочащаяся кровью благородная оленина, иранская икра – пальчики оближешь! Второй акт на втором этаже: восхитительные женщины, звезды кино из студии УФА, дивы балета, умопомрачительные декольте и черный чулок с розовой подвязкой. И меню почти столь же богатое, как на первом этаже. И всюду: «Евреев надо отдать на растерзание зверям – надо быть добрым к бедным животным!» И после каждого тоста за него – «Хайль Гитлер!» – все вдребезги разбивают бокалы из дорогого хруста ля об пол – ведь за него по закону германского рыцарства положено пить только раз из одного бокала. А потом можно пить шампанское из туфелек дам. Сплошной «зиг хайль» на высшем уровне! Долой покрывало с мистерии любви, к дьяволу все мещанские запреты!

«Попасть в число этих счастливчиков, стать одним из них!..» – так думал Петер. И когда Карл выдохся, он вскочил и сказал, сжав кулаки и зубы:

– А мы чем хуже этих «рыцарей»?! Мы еще можем заставить их потесниться у праздничного стола! Нужно одно – верно определить азимут, напролом ринуться к цели… Я уже все взвесил. Теплые местечки в партии и СС достаются тем, кто оканчивает школы Адольфа Гитлера, институты национального политического образования и замки орденов. В школу Адольфа Гитлера нас не примут – туда берут мальчишек от двенадцати до восемнадцати. В орденские замки нас тоже не возьмут – туда отбирают самых лучших выпускников институтов национального политического образования и школ Адольфа Гитлера. Следовательно, подаем заявления в один из тридцати институтов…

– И подписываемся так, – усмехнулся Карл, – Петер Нойман, честолюбец-карьерист, Карл фон Рекнер, сластолюбец-циник, и Франц Хаттеншвилер, юный мракобес и зубрила-фанатик. – И наследник офицера «черного рейхсвера», полковника графа фон Рекнера, добавил: – Я согласен.

– Я тоже, – сказал юный мракобес, сын одного из главарей «Стального шлема» – Лиги германских фронтовиков. – Хотя мне и противно будет еще год учиться в компании его светлости, этого виконта-недоноска!

Приятели вместе отправили в Берлин анкеты и аттестаты; арийские родословные с XVIII века, рекомендации, характеристики, спортивные зачетные книжки. Томительно потянулись дни ожидания. Петеру не терпелось удрать из дому, до того надоели ему вечные слезы матери. В начале октября пришло наконец официальное письмо из Берлина: «Вы приняты в институт… Вам надлежит явиться в город Плен провинции Шлезвиг-Гольштейн…» По-прежнему неразлучна вся тройка. Прощай, Виттенберг!

Студеный морской бриз рвет осенние свинцовые тучи над скучным городком, затерянным среди каналов, дюн и болот. Институт помещается в старом унтер-офицерском бараке, холодном и мрачном. Отдельные ватерклозеты для господ офицеров, для унтер-офицеров, для слушателей. «Вход разрешается только по неотложному зову природы…» Опять занятия по расовой теории, труды классиков национал-социализма – Чемберлена и Розенберга – и, конечно, «Майн кампф» и «Протоколы сионских мудрецов». Опять строевая подготовка на плацу из серого цемента.

– Задача нашего института, – приветствовал их длиннейшей речью директор института, эсэсовец из рейхсвера (уверяли, что он принимал участие в казни Карла Либкнехта и Розы Люксембург), – под руководством партии и СС воспитать вас преданными нацистами, сочетая идейную закалку с традициями военных училищ старой Пруссии, боевой дух с высоким чувством долга и безоговорочного повиновения…

Муштра и учеба, учеба и муштра. Только перед отбоем можно сыграть в бильярд или в карты. Или почитать. Карл увлекался эротической литературой, Франц зубрил речи фюрера, а Петер штудировал армейские уставы в синих обложках или зачитывался серийными детективными историями в желтых обложках по тридцать пфеннигов за штуку.

Но куда веселее заниматься легкой и тяжелой атлетикой, куда больше волнует планерный спорт! «Спорт развивает наступательный дух!..» Незабываем первый самостоятельный полет на планере марки «гессенланд».

О таком никакие викинги не мечтали. Стрелой вверх из катапульты – и пари, как птица, в поднебесье вместе с чайками! А внизу – лента Кильского канала, белые пароходы, море с «бараш ками»…

Как-то в субботний вечер, когда друзья получили увольнительные, Карл спросил: «Да мужчины мы в конце концов или нет?!» – и после проверки чистоты ногтей, носков и даже ушей повез приятелей поездом в Гамбург на экскурсию по злачным местам. По дороге он распалял воображение друзей рассказами о своих давних победах над гувернантками и горничными.

Вот и Гамбург – этот северный Марсель, столица греха, порока и распутства, асфальтовая трясина, любимая гавань акул воровского мира. Гамбург держит всегерманский рекорд по числу полицейских протоколов, регистрирующих бандитизм и проституцию, просто разврат и разврат противоестественный, уличные кражи и ограбления со взломом, незаконное ношение оружия и азартные игры, порнографические представления и скупку краденого, торговлю наркотиками и убийства, сводничество и сутенерство и бесчисленные другие преступления, беззакония и правонарушения.

На Санкт-Паули они ходили из бара в бар, пили ром, кирш и коньяк, глазели на женщин. Карл подбадривал их: «Вперед, герои! Смелее, сыны Нибелунгов!» В «Зеленой обезьяне» к ним подсели – все накрашенные, все в глубоко декольтированных, дразняще прозрачных платьях – три девицы поведения явно легкого и весьма вызывающего. Девицы бойко заказали себе за счет кавалеров шампанского, и шампанское это оказалось намного дороже «Вдовы Клико». Карл, упившись, начал неумело тискать толстую блондинку, та звала его наверх; Франц заплетающимся языком спрашивал, сколько это будет стоить, и одновременно сообщал, что фюрер объявил войну пороку; Петер все менее вежливо и все более твердо отбивался от нескромных ласк весьма соблазнительной Гретхен, у которой, однако, черт знает чем пахло из накрашенного рта. Петер думал о Бригитте, губки которой пахли земляникой, и о том, что зря они пришли в этот грязный притон, да еще в форме. Он не дал Карлу уйти наверх, решительно потащил его к выходу. Карл вырывался, пока Франц не пришел Петеру на помощь, но тут толстуха блондинка подняла истошный крик, и все в кабаке стали смотреть в их сторону.

– Девчонок испугались, сопляки паршивые! – шумела толстуха. – Тоже мне сверхмужчины! А еще хотят помочь фюреру, – драматическим жестом она показала на фотографию фюрера над баром, – построить великую Германию!

– Наш фюрер, – нашелся Петер, – категорически запрещает нам иметь дело с грязными свиньями вроде вас! Вы что, не слыхали про закон о нравственности?!

Толстуха испуганно умолкла. Карла с трудом вывели, уложили в такси. На вокзале, садясь в вагон, Петер заявил, что в следующее воскресенье, под Рождество, он непременно поедет в Штутгарт к Бригитте и без риска для здоровья докажет, что он настоящий мужчина.

На самом же деле у Петера вовсе не было столь агрессивных планов. Он по-прежнему робел перед Бригиттой, пасовал перед великим таинством любви. Но память о первых незабываемых, восхитительных поцелуях погнала его в Штутгарт.

На углу Урбанштрассе Петер усмехнулся тексту на дорожном знаке: «Тихий ход! Резкий поворот! Евреям – 100 километров в час». Ну и остряки в этом дорожном управлении!..

Вот и дом Бригитты – № 37. Небогато живет. Пустынная грязная улица, стандартные домишки, жалкие лавчонки. Он поднялся на увитое засохшим плющом крыльцо. Для храбрости он выпил за углом бутылку мозеля. Петер самодовольно оглядел себя, подымаясь на второй этаж.

Он приехал в институтской форме – коричневая рубашка с коричневым же галстуком, брюки армейского цвета «фельдграу», коричневая шинель, повязка со свастикой на рукаве.

Он надеялся, что форма произведет на Бригитту, а главное, на ее родителей должное впечатление. Эффект превзошел все его ожидания. Дверь открыла Бригитта. Кровь бросилась ей в лицо. За ней стояли ее родители. Стояли и смотрели на него не то чтобы с испугом, а с неподдельным ужасом.

– Хайль Гитлер! – гаркнул Петер, выбрасывая вперед руку в белой перчатке.

– Мама! Папа! – растерянно прошептала Бригитта. – Это ничего… Это Петер… я рассказывала вам о нем… Проходите, герр Петер! Снимите пальто…

Петер неловко повесил шинель на вешалку и вошел в крошечную столовую, недоумевая и теряясь в догадках. Кажется, он сглупил, не сообщив о своем визите, – вот тебе и приятный сюрприз!

В столовой было светлее, чем в прихожей. Петер сконфуженно взглянул на хозяина дома и обомлел. Недаром учили его в гитлерюгенде, как по глазам, носу, волосам, ушам, пигментации кожи, жестикуляции, манере держаться и еще по бессчетному числу признаков определять еврея. Он стрельнул глазами в сторону фрау Хальстед. Еврейка! Впрочем, нет. Пожалуй, только наполовину.

Гнев, злоба на Бригитту, на дикую и нелепую случайность, на свою невезучесть, страх за себя, за свое положение – все это вскипело в нем. Не зная, как поступить, что сказать, Петер беспомощно озирался, стоя посреди комнаты, отвечая на какие-то вопросы Бригитты. Он сделал вид, что заинтересовался фотографиями на стене, подошел ближе, заметил, что одна из фотографий изображает отца Бригитты, совсем еще молодого, в солдатской форме, с Железным крестом на груди.

– Садитесь, герр Петер! – натянуто сказала фрау Хальстед.

Он сел за стол и машинально глянул в открытую книгу на столе. Что-то о германском народе, о том, что судьба его накажет… «Накажет его, потому что он предал самого себя и не хотел оставаться тем, что он есть. Грустно, что он не знает прелестей истины; отвратительно, что ему так дороги туман, дым и отвратительная неумеренность; достойно сожаления, что он искренне подчиняется любому безумному негодяю, который обращается к его самым низменным инстинктам, который поощряет его пороки и поучает его понимать национализм как разобщение и жестокость…» Да это же крамола! Коммунистическая ересь! Петер посмотрел на обложку. Гёте. Поразительно! Невероятно!.. А он уж готов был вскочить, куда-то бежать, требовать ареста…

Он искоса взглянул на Бригитту. А все-таки она дьявольски мила! И как будто любит его. Не зря же он добирался до этого Штутгарта со столькими пересадками! К черту розовые сопли! Правда, фюрер строго-настрого запретил арийцам всякие там связи с еврейками. А он, Петер, мог и не знать, она совсем не похожа, да и желтой звезды на ней не было.

Петер встал и, мужаясь, не своим голосом проговорил:

– Герр Хальстед! Я буду короток. Первое: я приехал специально, чтобы повидаться с вашей дочерью. Второе: времени у меня очень мало. Третье: намерения мои самые благородные. Посему прошу вас отпустить со мной Бригитту на вечер. Точка.

На улице он посмотрел на нее и, загораясь, подумал; «Так вот откуда у нее эти тающие темно-карие глаза и полные губы».

– Ты почему не сказала мне там, в Мюнхене?

– Но, Петер!.. Я хотела и не могла. Если бы ты знал, как я несчастна! Они бежали за мной, мои одноклассники, и бросали камни. Меня выгнали из училища. Нас становится все меньше. Рассказывают такие ужасы. Временами я ненавижу отца с матерью, всех наших, эту проклятую судьбу. В Мюнхене меня никто не знал, я сорвала звезду. Хотелось немного радости. Может, напоследок…

А в ушах Петера звучали слова какого-то лектора: «Еврейская плазма губит готическую субстанцию истинно германской крови…»

Петер снял номер в дешевой маленькой гостинице на Олгаштрассе. Трясущимися от волнения руками запер дверь, повернулся к Бригитте.

Она подняла на него испуганные полные слез глаза:

– Петер! Теперь, когда ты знаешь, ты не будешь иначе…

Она не договорила – Петер зажал ей рот ладонью в белой перчатке. Он был настоящим мужчиной.

Но никому, даже Францу и Карлу, не рассказал он правду о своей первой любви. Он любил сравнивать себя с Зигфридом – героем «Песни Нибелунгов». Как Зигфрид, отравленный колдовским напитком, он забыл о возлюбленной. Но Зигфрида одурманили колдовством, а какой яд отравил его, Петера? Этот вопрос, однако, звучал кощунством, и он гнал его от себя, как опасную ересь.

– Через три недельки Рождество! Помните нашу клятву? Помните орденские замки?

…В полночь в затемненном оружейном зале на высокой разлапистой ели вспыхнули сотни разноцветных свечей. Директор института штандартенфюрер СС Курт фон Берштольд (про него еще говорили, что он даже спит по команде «смирно») охрипшим голосом – он только что произнес длинную, страстную речь – затянул рождественский гимн: «Тихая ночь, святая ночь…»

В голове приятно шумело. Петер лопался от благоволения к людям. Каждый получил полбутылки вина, солидный кусок гусятины, пирога и сладостей вволю и фотографию Шира и Геббельса, дружески пожимающих друг другу руки.

«Тихая ночь, святая ночь!..» Этой песне Петера научил отец. «Тихая ночь, святая ночь!..» Петер, Франц и Карл обнялись, соединили в крепком пожатии руки и поклялись в вечной дружбе. Подобно Зигфриду, сыну Вотана, и Гюнтеру, сыну Нибелунгов, они налили рейнского в большой бокал, надрезали кинжалами пальцы, капнули кровью в вино и выпили его.

– Клянемся в вечной дружбе! Клянемся в кровавой мести врагу за гибель любого из нас! Клянемся в верности древнему ордену рыцарей Виттенберга!

А месяца через два, ранней весной тридцать девятого, их построили, и штандартенфюрер торжественно объявил, что тридцать лучших выпускников института, в том числе Петер, Франц и Карл, за образцовую дисциплину и послушание, за высокую идейность, за примерную успеваемость будут направлены юнкерами в орденский замок. Если, разумеется, они того пожелают – офицером СС мог стать только душой и телом преданный идеям национал-социализма доброволец.

Из тридцати только шестеро наиболее отличившихся курсантов поедут в орденский замок немедленно. Остальным придется пройти трехмесячные подготовительные курсы в померанском городе Крёссинзее. В шестерку отборнейших попал Петер, чемпион института по плаванию брассом, попал Франц – центр нападения институтской команды. Не без тайного торжества узнал Петер, что первому боксеру, графскому сынку, не повезло – он не получил высшей отметки по политической подготовке. «Главное я давно усвоил, – сказал как-то Карл Петеру по секрету, – добро – это то, что служит Ади, зло – все, что вредит ему. Остальное – лишние аргументы». (Но главным для Петера было другое – арест отца, слава богу, не помешал карьере!)

«Блюторденсбург» – Замок ордена крови. Так назвал высшую школу офицеров СС безвестный агроном, разводивший кур под Мюнхеном, агроном, ставший в двадцать восемь лет рейхсфюрером СС, Генрих Гиммлер. Вначале, в 1929 году, СС насчитывал всего двести восемьдесят человек, но магистр СС мечтал о возрождении в XX веке средневековых орденов германских рыцарей-крестоносцев, завоевателей жизненного пространства для «народа господ». Эта идея родилась у него еще до 33-го года, когда чернорубашечники шуцштафелей – охранных отрядов – составляли избранную охрану фюрера, привилегированную верхушку СС. Годом позже, во время разгрома коричневорубашечников – штурмовиков Рема, СС стали карающим мечом Адольфа Гитлера, его черной гвардией. К 39-му году «черный корпус» СС, построенный Гитлером по образцу ордена иезуитов, насчитывал несколько дивизий. Дивизия СС «Мертвая голова» несла охрану в концентрационных лагерях. Другие дивизии составляли отборные, ударные войска национал-социалистской партии.

Имперский фюрер СС Генрих Гиммлер отбирал в СС только стопроцентных немцев нордической расы и подвергал их усиленной национально-расовой подготовке. Он называл их «сверхлюдьми», «цветом мужского начала германской расы», «элитой германцев». Прототип эсэсовца – сам фюрер, с которым каждый эсэсовец связан, как солдат с командующим, лично и непосредственно, являясь поборником и проводником идей национал-социализма.

Обо всем этом с гордостью и восторгом думал пылкий юнкер Нойман, бродя по старинному замку Фогельзанг. С его высоких, заросших мхом башен он любовался великолепным видом озера, раскинувшегося у подножия Эйфельских гор, суровых сосновых боров, солнечных долин, убегающих к Аахену. В детстве он зачитывался рыцарскими романами. Мог ли он, сын простого железнодорожника, думать тогда, что станет рыцарем! Коричневым рыцарем – так называют здешних юнкеров, потому что они пришли на смену прежней элите – коричневорубашечникам.

В ушах коричневого рыцаря звучала вулканическая, прямо-таки бронебойно-зажигательная музыка Вагнера, в голове роем бродили смутные видения из «Песни о Нибелунгах». Что ж! Зигфрид тоже был поначалу безродным отроком, а стал героем из героев!

В Фогельзанге – первом из четырех замков ордена крови – подготовка строилась с упором на идеологические дисциплины: расовую теорию, геополитику и евгенику. Фогельзанг закалял дух, приучал к повиновению. Физическая закалка стояла на втором месте. Второй замок – Зонтгофен, наоборот, главное внимание уделял всестороннему физическому развитию. Третий замок – полтора года политического и военного обучения. Четвертый замок – старинная крепость Тевтонского ордена в Мариенбурге, на границе Восточной Пруссии и Польши, – полтора года подготовки коричневых рыцарей к «дранг нах остен» – к походу на восток за землей, за жизненным пространством.

Начали с азов.

– Цифра «семь» в древнегерманской мифологии, – объяснял молодой ученый, преподаватель-эсэсовец, – была символом удачи и процветания. – Мелом он изобразил две семерки крест-накрест на доске. – В руническом письме цифра «семь» писалась еще с горизонтальной чертой от основания цифры вправо. В результате получается свастика, двойной символ удачи. На санскрите слово «свастика» означает «благополучие». Почему наш великий вождь избрал свастику символом нашего дела? Он лежал в госпитале в Померании, после того как англичане едва не ослепили его газами на фронте. Когда армейские врачи сняли повязку с его глаз, первое, что он увидел, была каменная свастика над дверью его палаты. Свастика была обычным орнаментом в замках Тюрингии и Саксонии. Вскоре наш вождь узнал о позорной капитуляции и поклялся отомстить за поругание германского флага. Символом этой клятвы он избрал свастику. Но заметьте – свастика из рунических семерок катится влево. Фюрер повернул ее вспять, так, как намеревался повернуть историю. В таком виде она соответствовала древнему символу власти и разрушения. Заметьте также, что свастика на нашем флаге стоит не прямо, а под наклоном, что символизирует неумолимый ход колеса истории. Вот он, наш священный флаг. Черная свастика в белом круге – круг символизирует чистоту учения национал-социализма, – на красном прямоугольнике. Красный цвет подчеркивает пролетарское происхождение национал-социалистской германской рабочей партии.

Дисциплина в замке Фогельзанг – железная. В пять – по свистку дежурного унтер-офицера – подъем. Два километра бегом до горной речки. По команде мыться в ледяной воде. Бегом обратно. В два счета – туалет, точно семь капель бриллиантина для массажа скальпа. В 5.50 – надеть фуражку чуть набекрень, к правому уху. До 6.00 – все следовали «неотложному зову природы». В 6.00 – спартанский завтрак из овсянки и газированной воды. После завтрака – теория оружия и учебная стрельба и, конечно, строевые занятия в лучших прусских традициях. Затем политические занятия и семинары. Это еще ничего. Прошлой зимой юнкеров выгоняли, говорят, ночью по тревоге на мороз и заставляли делать упражнения в глубоком снегу. После обеда четыре часа строевых занятий. Потом наряды по уборке помещений. За проступки наказывают строго – надолго лишают сигарет, на целый месяц оставляют без ужина, сажают в карцер на хлеб и воду. Хорошо хоть, что теперь мордобой строго запрещен.

Но, пожалуй, не это самое неприятное. Как-то Петер и Франц забрели на кладбище, раскинувшееся у стены замка, недалеко от заросшего диким шиповником рва и подъемного моста, прочитали надписи на черных крестах и невесело переглянулись. Это были могилы курсантов.

В Фогельзанге шепотом рассказывали о кандидате в коричневые рыцари, который не вынес муштры и застрелился прямо в тире. Вспоминали другого беднягу – его обвинили в симулянтстве и, загоняв на плацу, посадили в карцер, а он взял и умер там от гнойного аппендицита.

– Солдаты – это навоз истории, – изрек Франц, – ибо их смерть – почва для национального величия!

Карл молча покрутил пальцем у виска.

Об этом кладбище, где кресты стояли, как солдаты на параде, они потом часто вспоминали. Вспоминали, когда их, как ковбоев на Диком Западе, заставили объезжать диких лошадей – годовалых арабских жеребцов. Вспоминали, когда после недолгой, но предельно интенсивной подготовки все они, как гладиаторы на римской арене, сражались голыми руками на берегу озера со специально обученными эльзасскими овчарками-людоедами. Петер сломал хребет своей овчарке на тринадцатой минуте яростного боя. Франц разодрал пасть своей на шестнадцатой, а Карлу пришлось пересдавать зачет – могучий черный волкодав вырвал у него изрядный кусок ляжки.

Они вспоминали кладбище коричневых рыцарей и тогда, когда нежданно-негаданно юнкеров бросили в бой с применением не холостых, а боевых патронов. По сигналу зеленой ракеты взвод автоматчиков атаковал позиции «красных». Внезапно раздался грохот артиллерийской канонады. Не сразу сообразили ошарашенные юнкера, что весь этот адский шум несся – совсем как в кино – из репродукторов, спрятанных в листве деревьев. Но как только взвод приблизился к двум высотам, занятым «красными», над головами автоматчиков засвистели всамделишные пули. Первые пулеметные очереди были лишь предупреждением. Автоматчики кинулись наземь, поползли по-пластунски. Кто-то из отделения Петера неосторожно поднял голову – стальной шлем не спас его. Другому юнкеру пуля угодила в глаз. Их унесли санитары. На кладбище прибавилось две могилы, два черных креста. Эти двое не дожили до выпуска в замке Фогельзанг всего полторы недели.

Что ж! Слабому не место в эс-эс!

– Фогельзанг – это только цветочки, – заметил после похорон Франц, – ягодки будем собирать в следующем замке – в Зонтгофене.

– Недаром, – косо усмехнулся Карл, – называют их замками крови.

В Зонтгофен они попали гораздо раньше, чем предполагали. В воздухе Европы пахло порохом. Подготовка эсэсовской элиты шла ускоренными темпами. В Фогельзанг приехал правая рука Гиммлера – Рейнгард Гейдрих, глава полиции безопасности и СД – разведки СС. Высокий, в светло-серой форме, с парадной серебряной шпагой, он был очень внушителен. Он преуспевал во всем. Прекрасно пел, играл на фортепьяно. Это был высокого класса скрипач, пилот, фехтовальщик, лыжник. Он увлекался пятиборьем. Полуга лифе скрадывали единственный изъян в его великолепной фигуре – чересчур полные бедра. Но самым запоминающимся в нем были его глаза, льдисто-голубые, завораживающие и замораживающие. Голубоглазой коброй назвал его восхищенный Франц. (Он чуть не подрался с Карлом, когда тот намекнул на ходившие в высших сферах слухи о склонности «голубоглазой кобры» к «разврату противоестественному».)

Гейдрих взволновал юнкеров прозвучавшими, как трубный клич, словами:

– Скоро – в поход! Скоро начнется наш черный марш! Мы силой сокрушим всех, кто станет на нашем пути!

– Зиг хайль! – грохнули юнкера, и гулкое эхо долго гремело в старинных стенах замка.

А через несколько дней, вечером тридцать первого августа, Гейдрих начал «Операцию „Гиммлер”» – отряд переодетых в польскую форму эсэсовцев во главе с оберштурмфюрером Альфредом Науюксом напал на германскую пограничную станцию в Гляйвице. Наутро после «провокации поляков» по приказу фюрера германские войска вторглись в Польшу. Началась Вторая мировая война.

Если Фогельзанг был рыцарским форпостом на западной границе рейха, то Зонтгофен стоял на его южной границе, там, где земли Юго-Западной Баварии упираются в Альпы.

– Камераден! – гремел во дворе величаво-мрачного замка тевтонский рык коменданта замка штурмбаннфюрера СС. – Вы будущие командиры ударных отрядов тех армий, что возьмут завтра Париж и Лондон, когда вас поведет в бой первый солдат рейха – наш фюрер вновь надел походную шинель!

По приказу рейхсфюрера СС военная подготовка стала еще интенсивнее, дисциплина еще жестче. От зари до зари шли занятия – отчаянные альпинистские походы сменялись бешеной ездой на мотоциклах. С мотоциклов Петер, Франц и Карл пересели на броневики, с броневиков на танки типа IV.

– Офицер СС не должен бояться вида крови и трупов, – поучал в анатомическом театре юнкеров эскулап-эсэсовец из специальной научно-исследовательской команды, проводившей секретные эксперименты в концлагерях. – Вам демонстрировали действие военных газов на морских свинках, вы видели, как подыхает собака в камере, наполняемой выхлопными газами. Вас познакомили с действием различных ядов. Но этого мало. Теперь мы перейдем к анатомии и патологии человека.

Когда эсэсовец в белоснежном халате начал вскрывать первый труп, виртуозно извлекая и называя внутренние органы, Карл взглянул на окровавленные руки врача в резиновых перчатках, зашатался, зажал рукой рот и пошел к выходу. Но через два-три занятия он уже учился останавливать кровотечение, зажимая артерии, и накладывать турникет, постигая основы первой помощи на поле боя.

– Откуда эти куколки? – спросил в анатомичке Франц, кивая на трупы.

– Из концлагеря, дурак! – ответил кто-то. – Видишь – дистрофия, следы побоев.

Когда приятели с чрезмерной тщательностью отмывали руки после первого занятия в анатомическом театре, Карл заметил, что розовощекий Петер вдруг сильно побледнел.

– Еще у одного сверхчеловека, – усмехнулся Карл, – сдали железные нервы!

– Иди к дьяволу! – зарычал Петер, яростно швырнув в приятеля скомканное полотенце.

Нет, другое проняло Петера. Вот была бы веселенькая встреча, если бы среди трупов оказался и труп его отца!

Раньше Петер легко отгонял от себя мысли об отце, а теперь почему-то даже спать стал плохо. Когда Петеру объявили, что его мать, поскольку она лишилась кормильца, получит максимальное жалованье за сына-юнкера – триста рейхсмарок в месяц, он обрадовался, но какой-то бес шепнул ему: «Триста марок! А Иуда получил тридцать сребреников!»

Иногда Петеру казалось, что на него, на сына преступника, косо смотрят приятели. А Петер считал себя идейным нацистом, готов был умереть за фюрера. Он небескорыстен, как этот фанатик Франц, он дьявольски честолюбив и ценит материальные блага, но он не похож на Карла, для которого идея лишь ступень на лестнице успеха. Впрочем, все трое начинают все больше походить друг на друга…

А через час после занятия в анатомическом театре Петер был самым счастливым человеком в Зонтгофене. На стрелковых соревнованиях он всадил все шесть пуль – две лежа, две с колена и две стоя – прямо в «яблочко» и взял первое место!

– А теперь по последней – за парад победы в Берлине! За тот, который был, и тот, который будет скоро!

…В тот июльский день сорокового года они участвовали в параде победы. Десятого июня взвилась свастика над Эйфелевой башней. Экскайзер Вильгельм II прислал из Голландии поздравительную телеграмму своему бывшему ефрейтору. За шесть недель германская армия, уже покорившая Данию и Норвегию, разгромила армии Голландии и Бельгии, вышвырнула с материка англичан, поставила на колени Францию. В Компьенском лесу, в том самом вагоне маршала Фоша, где в 1918 году немцы подписали акт о капитуляции, Адольф Гитлер сел в кресло Фоша, продиктовал свои условия поверженной Франции и тут же распорядился взорвать старый французский памятник победы.

С восторгом и обожанием смотрел Петер Нойман на фюрера, приветствовавшего вытянутой рукой с трибун перед Бранденбургскими воротами проходившие парадным строем войска. Грохоча, прокатили танки – те, что прорвались под Седаном. За ними прогарцевали эскадроны кавалерии СС, прогрохотали моторизованные полки ваффен СС. Безупречным строем блеснули эсэсовские полки. Фронтовые соединения СС тогда уже насчитывали двадцать тысяч человек. Газета «Фолькишер беобахтер» называла эсэсовцев «отборным человеческим материалом для выполнения особых заданий». Под победный рев фанфар и барабанный гром промаршировали горноегерские части с эмблемой эдельвейса на штандартах, гусиным шагом прошли серо-голубые колонны «царицы всех родов войск» – пехоты, батальоны люфтваффе, проехали на броневиках фельджандармы… Рядом с фюрером стояли Геринг, Геббельс и Гесс, генералы и адмиралы. Несметные толпы охрипших немцев кричали «хайль!». На всех домах висели трехцветные флаги. «Победа!» – кричали немцы. «Мир!» – истошно кричали немки. Все лица были мокрыми – многие от слез, все от дождя. Конца не было очереди, выстроившейся перед рейхсканцелярией, у которой власти установили исторический вагон из Компьенского леса. Вечером по всей столице гремел в репродукторах голос Гитлера – двенадцати генералам вручил он жезл фельдмаршала. Допоздна офицеры и другие господа в переполненных ресторанах заказывали розовое французское шампанское – «Вдову Клико» несравненного 33-го года, а кто победнее стучал в кабачках кружками с трофейным датским пивом. И до утра в черных водах Шпрее отражались огни фейерверка, и на площадях и улицах, оглушая Берлин, Германию и весь мир, грохотали, вещая о победе германского оружия, громкоговорители.

Уже за лихтенбергскими холмами забрезжил рассвет, а трое друзей-юнкеров, порядочно захмелев, все еще обсуждали планы покорения мира.

– Итак, – подвел итог Франц, истый нацист, – вот-вот Англия возопит о пощаде, и тогда мы пойдем за землей на восток – против России! И к черту пакт!

«И к черту, – мысленно добавил Петер, – последние сомнения и сожаления!» Глядя в ту незабываемую ночь на торжествующие лица берлинцев на площадях и улицах, на лица, мокрые от слез восторга и проливного дождя, Петер думал, что, наверное, многие, подобно отцу, не верили прежде в полководческий гений фюрера, страшились поражения и крови. И вот вместе с фюрером торжествовал и Петер. И стыдился теперь, что в минуты слабости обманывал себя, валил всю вину за арест отца на сестру. Теперь ясно: в споре поколений, в споре двух Германий правда на стороне победителя!

Перед тем как лечь утром спать, Петер записал в дневнике:

«Зиг хайль!

Нашу вечную благодарность заслужил наш фюрер Адольф Гитлер, который привел Третий рейх к победе и триумфу!

Наперекор главнокомандованию он добился аншлюсса с Австрией.

Наперекор дипломатам и политикам он аннексировал Судеты.

Наперекор своим генералам, которые считали Францию могущественной и непобедимой, он отдал приказ о наступлении и победил…

Отныне Германия обязана слепо верить в фюрера, ибо он никогда не ошибается…

Куда теперь обратит свои взоры германский орел?

Лично я думаю, что теперь, когда Франция и Англия побеждены, остается выполнить только одну крупную задачу – на восточных территориях.

Глупца может ввести в заблуждение на какое-то время пакт, подписанный в Москве. Но, в конце концов, этот пакт знаменовал собой лишь перемирие, а всякому перемирию приходит конец».

…Последний пред фронтовой этап – юнкерское училище СС в Бад-Тёльце. Приятели были довольны – война спасла их от горнила еще двух замков крови. «Будем учиться походу на восток во время похода на восток!» – заявил Франц. Но нигде еще их не готовили к войне с такой расчетливой беспощадностью, как в этом райском уголке, у заросшего черными соснами подножия Баварских Альп. Почти все офицеры в этом училище были пруссаками, многие с вильгельмовскими Железными крестами. Первый же тридцатикилометровый марш отправил в лазарет Франца и Карла. А муштра? Великий боже! «Встань! Ложись! Бегом вперед! Подняться на руках двадцать раз! Ложись! Встать!» Такой зверской муштры приятели еще не испытывали. Час за часом, под палящим солнцем на сером цементе, под дождем в грязи полей, при вьюжном ветре в заснеженных горах. По четыре часа строевым маршем. «Тяни ногу! Скоты, это вам не санаторий!» Упражнения с винтовкой: «На плечо! К ноге! На караул! Присесть десять раз!» Стрельба из всех видов пехотного оружия. Изучение всех видов русского оружия. Тактические занятия: «ночной бой», «бой зимой в лесисто-болотистой местности». Лекции по стратегии и истории войн читал профессор из военной академии в Берлине. Битва при Каннах, Танненберг, Верден. Труды Клаузевица, фон Бломберга и фон Мольтке. Разбор недавнего разгрома Франции на огромном макете линии Зигфрида и линии Мажино. Нажимаешь кнопку – поднимается лифт с боеприпасами, стреляют орудия. Этой большой игрушкой увлекаются многие юнкера – не все еще простились с мальчишеством.

Это почище набора оловянных солдатиков графов фон Рекнеров, с которым можно разыграть чуть не все битвы германской истории. Да, муштра была беспощадной. Петер спрашивал себя: превращала ли она, эта муштра, человека в скота, в робота, как уверяли красные? Втаптывала ли она в грязь человеческое достоинство? Несомненно. Но чье достоинство? Интеллигента? Да. Эсэсовца? Нет. Муштра закаляла «солдат фюрера».

Но война была уже не за горами. Петер это особенно хорошо почувствовал, когда всем им врачи накололи под мышкой иглой специального электровибратора готическим шрифтом букву «А», «В» или «О».

– Эта буква, – сказал врач Петеру, – обозначает группу крови. Она может спасти вам жизнь, когда вам потребуется срочно перелить кровь. Такую татуировку носит каждый эсэсовец. Следующий!

И наконец, в канун войны с Россией, наступил долгожданный день – день торжественной эсэсовской клятвы и присвоения первичного офицерского звания в СС – звания фёнриха, прапорщика.

– До чего ж вы страшны и великолепны! – восхитился Франц видом Петера и Карла, когда те оделись к параду.

Еще по приезде им выдали все двадцать семь предметов полной эсэсовской униформы. А к параду в дополнение к форме из черного сукна они получили лакированные черные каски и белые поясные ремни с портупеями. Петер посмотрел на себя в зеркало. Он здорово подрос за последние два года и все больше сам себе нравился. Белокурый, лицо загорелое, обветренное – лицо воина, лицо голубоглазого викинга. Широк в плечах, узок в бедрах. В правой окантованной серебряной вязью петлице поблескивают сталью сдвоенные молнии. Подобно свастике, это символ власти, разрушения и боевой удачи. На медной поясной пряжке не «Гот мит унс» – «С нами бог», как у вермахтовской пехтуры, а девиз СС: «Моя честь – моя верность». И имперский орел у эсэсовцев не на правом рукаве, как у вермахта, а на левом. Но на мундире пока блестят только пуговицы. И пуста левая петлица.

В шесть безукоризненных рядов выстроился на плаце «коронный» – выпускной – класс училища. Начальство нервничает, штурмбанфюрер Рихард Шульце, комендант училища, неузнаваемо бледен. Ждут «дядю Хайни» – так сугубо неофициально называют юнкера да и все эсэсовцы своего шефа – Генриха Гиммлера. Пронзительные свистки предупреждают о приближении кавалькады.

Во двор въехали двумя шеренгами пятнадцать мотоциклистов. Следом несколько черных «мерседесов». Из третьего «мерседеса» вышел рейхсфюрер СС, весь в черном, невысокий, усталый и нахмуренный.

– На караул! – взревел не своим голосом Шульце.

В свите Гиммлера его адъютант штандартенфюрер Рудольф Брандт и не менее дюжины генералов СС – Штайнер, Гилле, да всех разве узнаешь в лицо!..

Всесильный рейхсфюрер на диво невзрачен, он ничем не выделялся бы в учительской гимназии имени Шиллера. Произнося речь, он сверкает стеклами пенсне, по-птичьи мотает головой, пытаясь, возможно, скрыть нервный тик, дергающий ему подбородок.

– Тот, кто становится под знамя СС, отдает тело и душу фюреру! По первому приказу, не задумываясь, он готов отдать жизнь за него. «Бефель ист бефель» – «Приказ есть приказ»! Хайль Гитлер!

Руки у «дяди Хайни» мертвенно-бледные, с голубыми жилами. Он известен как большой специалист по астрологии и алхимии, хиромантии и оккультным наукам, руническим легендам и германской мифологии, расовой евгенике и истории рыцарских орденов. Он лично придумал эсэсовскую форму с черепами и рунами, самолично разработал инструктаж гестаповских допросов. «Верным Генрихом» звал его Ади.

Под звуки национального гимна – «Германия превыше всего» – в центр плаца вышли два знаменосца. Один – с черным, увенчанным золотым орлом штандартом СС, другой – с национальным флагом со свастикой. Два офицера СС гусиным шагом подошли к ним и скрестили обнаженные шпаги так, что их концы коснулись древков. Затем под раскатистую дробь барабанов к ним подошли два командира-выпускника.

– На караул! – вновь прогремела команда в репродукторах.

Командиры-выпускники приставили по два пальца к стальным клинкам шпаг и начали четко читать присягу:

– Я присягаю тебе, Адольф Гитлер, мой фюрер, в верности и мужестве!

– … в верности и мужестве! – вторили выпускники, держа над плечом два пальца правой руки.

– Я обещаю тебе и всем, кого ты изберешь моими командирами, повиновение до самой смерти. Да поможет мне Бог!

И Петер Нойман сказал самому себе: «Теперь я эсэсовец – и днесь и присно и навеки – аминь!»

Солнце сверкало на гордых альпийских вершинах, играло на белом кафеле двух башен над плацем, на черных касках и в начищенных до зеркального блеска сапогах. И высоко в лазурном небе кружили черные орлы-стервятники.

– Но самое сильное довоенное воспоминание – сказал Франц, – это тот последний экзамен!

Да, Франц прав. Это был самый тяжелый и страшный экзамен.

Их было двенадцать в отделении. Петер, Франц, Карл и еще девять юнкеров. Поодаль стоял Гиммлер со свитой.

– Главное, господа, – тонким голосом сказал «дядя Хайни», нервно теребя в руках перчатки, – это слить в офицере СС прусско-немецкий дух с победными идеями фюрера.

Свисток – и в сотне шагов от юнкеров взревели моторы десяти танков. Они еще стояли на месте, эти пятнадцатитонные танки, но ровно через двадцать минут они рванутся вперед и раздавят юнкеров. Раздавят, если они не успеют вырыть саперной лопатой достаточно глубокий индивидуальный окоп.

– Спокойной ночи, девочки! – хрипловато проговорил рядом этот остряк Карл. – И помните: солдат – это навоз истории…

Петер, Франц, Карл – все они орудовали лопатой как одержимые, ничего, кроме танков, не видя вокруг. Пот ел глаза. Бешено колотилось сердце. Горели окровавленные ладони.

Главное, не потерять голову, а мускулы выдержат.

Глина, проклятая глина!.. Дело почти не подвигается!

Петер совсем потерял чувство времени.

Стоят? Еще стоят…

Силы на исходе. Нет, не успеть!.. Окоп еще так мелок. Окоп или могила?.. Танки тронулись! Такого страха он еще никогда не испытывал.

Глубже, глубже в землю!

Вот он! Трехметровый, низкий, угрюмый лоб из серой стали! В последнее мгновение, бросаясь на дно окопа, Петер с невыразимым ужасом увидел прямо перёд собой измазанные землей широкие звенья гусеницы танка. Петер вжался в землю, обхватил голову руками. Его обдало жарким дыханием мотора, запахом разогретого масла и бензина. Несусветный грохот рвал барабанные перепонки. На голову посыпались комья глины… Уши резанул чей-то предсмертный дикий крик. Ядовито пахнуло выхлопными газами…

Потом – словно сто лет прошло – он встал. Слева и справа бледные как привидения стояли в своих окопах Карл и Франц. Весь перемазанный глиной Карл проговорил, стуча зубами:

– Это у меня не от страха, от нервного напряжения…

Петер вспомнил – за минувшие двадцать с лишним минут он ни разу не подумал о друзьях.

Танки раздавили насмерть двух юнкеров. Третьему не повезло, он сразу же натолкнулся на толстые корни и, бросив лопату, убежал.

«Дядя Хайни» бесстрастно приказал:

– Погибших юнкеров похоронить со всеми воинскими почестями. Труса списать в штрафной батальон. Остальных зачислить в новую дивизию СС – дивизию «Викинг»!

Вечером Франц сказал:

– Надо напиться, господа! Закончилась подготовка к жизни!

– Скорее к смерти! – косо усмехнулся Карл.