Все, о чем вы прочитали, можно назвать первым измерением в последних месяцах жизни Берзина. Сведения о нем до сих пор с трудом проходили в печати. Что же касается второго и третьего измерения, на них было наложено безапелляционное табу. Второе измерение — это история его единственной настоящей, большой любви к испанке Авроре Санчес. Третье, последнее по счету, но отнюдь не по значению, измерение — это история его гибели: он пал жертвой кровавого сталинского террора.

Не так давно, когда рукопись моей книги о командарме невидимого фронта лежала под семью печатями и казалось, что она, как и книга Василия Гроссмана «Жизнь и судьба», будет издана не раньше, чем через два столетия, я разыскал Аврору Санчес и записал беседу с ней на магнитофонную пленку. Через 50 лет услышал я голос той, которую наперекор судьбе любил Ян Берзин, и хочу привести отрывки из этого интервью.

Авроре было тогда всего 20 лет, Берзин был на 27 лет старше ее. Он полюбил красавицу-испанку в Валенсии, где она работала в штабе. Братья ее сражались в Республиканской армии. Медовый месяц Яна Берзина и Авроры протекал в знаменитом «доме на набережной» — Доме правительства, как его называли москвичи, огромном здании, построенном в 1931 г. по проекту архитектора Иофана.

— Вы помните, когда приехали в Москву?

— 3 июня в 9.30 утра я звонила в дверь. Не я сама, шофер звонил.

— Полдесятого утра?

— Да, 3 июня, в 9.30 точно. 11 июня мы справили мой день рождения, 12-го мы поженились.

— Это вы настаивали на женитьбе или он этого хотел?

— Нет, он, он. Я не хотела. Он говорил: «Я хотел жениться на тебе в Испании». — «Я бы не вышла за тебя в Испании». У меня ведь был жених. Но началась война. Жених остался в Сарагосе, а я в Мадриде. И я его больше не видела. Потом я приехала сюда. Я думала, что год побуду, выучу русский язык, посмотрю Москву и вернусь, Я не знала, что выйду за него замуж, что останусь здесь на всю жизнь. Если бы я так думала, может быть, я не уехала бы из Испании.

— И здесь, в Москве, вы жили в момент его ареста на улице Серафимовича?

— Да. Вот... «Справка, дана Санчес Авроре Индапесеевне в том, что она проживает по ул. Серафимовича, д. 2, кв. 153...». Помню, что спальня, кухня, ванная — это все выходило на Москву-реку. Когда я сидела на кровати, я видела пароходики. А кухня была угловая. Во двор — кабинет, столовая. Да, еще комната Андрея, тоже туда на реку, на солнечную сторону. А кабинет и спальня были самые большие комнаты.

Так вот, эта справка: «...и является женой Берзина, Яна Карловича. Справка дана для представления в НКВД. Комендатура Первого Дома Советов. ЦИК СССР. 21 февраля 1938 года, № 94, Москва 72, ул. Серафимовича, д. 2, 1 отделение милиции Ленинского района. Телефоны В-1-59-56, В-1-74-00». И печать.

— Значит, 21 февраля 38-го года вы еще жили на квартире Яна Карловича?

— Да. Это единственный документ, который у меня остался, и совершенно случайно. Потому что это дали мне потом, чтобы мне ходить туда, узнавать о нем.

— Скажите, а кто-нибудь приходил к Берзину в гости в те последние дни перед арестом?

— Нет, никто не приходил. Нет. Нет.

— Время такое, конечно, было, что не до гостей. И по телефону не звонил никто?

— Я думаю, что нет.

— А вы ходили с ним в театр?

— Да, на «Кармен», в Большой театр, один раз. Дома часто, очень часто слушали музыку.

— И что он предпочитал слушать?

— У него было много опер. Эти пластинки сохранились у меня. Но они старые уже. И играть теперь — надо специальные иголки и патефон.

— А Доницетти там нет?

— Нет, по-моему.

— Нет? Я спрашиваю, потому что у него было секретное имя, криптоним: «Доницетти». Этим криптонимом он подписывал свои шифрорадиограммы в Москву. Они так и остались не расшифрованными врагом. И в наших архивах я их не нашел.

— Я ни разу не слышала это имя. Я знаю, что его звали Ян Карлович. Но здесь все его называли Павел Иванович. В Испании я генерала Гришина спрашивала, как вас правильно звать, он смеется и говорит: «Я и Педро, и Пабло, и Хуан».

Действительно, Петер — это Педро, Павел — Пабло, Ян — Хуан. У Берзина было много имен.

— Берзин, конечно, был очень сдержанный человек, владел собой, но ясно видел, что надвигается большая беда, трагедия, идут повальные аресты среди руководства Красной Армии. Характер, настроение у него в это время менялись?

— Нет, он очень был веселый, ласковый, как всегда, и со мной, и с Андрейкой.

— Знал ли он, что его ждет? Как себя вел?

— Вначале я думала, что он ничего не знал. Но потом уже, когда годы прошли, я стала больше понимать, я думаю, что все-таки он ждал. Потому что я его спрашивала о Никонове — мне говорили, что это его заместитель. Приехала жена Никонова из Одессы и плакала у него в кабинете. О чем они говорили, я не знаю. Я могла бы быть там, но я все равно ничего не поняла бы.

Просто я его спрашиваю: «Папа, почему Никонова плачет?» — «Она вернулась, а квартира закрыта, опечатана, нет Никонова». — «А где он?» — «Не знаю». Как он не знал? Он прекрасно знал, но он мне не стал говорить. Потом я поняла и спросила: «Его арестовали?» Он говорит: «Да». — «А тебя могут арестовать?» — «Да как ты можешь так думать?! Я бывал в тюрьмах, ссылках...» Я поверила, что этого не может быть. А потом в последнее время он стал вести дурацкие разговоры: «Ты, наверное, намучилась, потому что я намного старше тебя, тебе плохо. Вот выйдешь замуж за молодого, тогда он за тобой будет ухаживать, а не ты за ним». Я думаю, почему он ведет такие разговоры? «Вот если что-нибудь случится, ты домой поедешь, в Испанию». — «Почему ты сейчас такие вещи говоришь? Когда я плакала и говорила, что хочу домой, ты говорил „нельзя“, а теперь говоришь, что я поеду домой. Как это понимать?» Он не отвечал, так как он не очень хорошо говорил по-испански, а я не знала русский. В последнее время он больше сидел дома или ходил по магазинам. Женщина привозила ему домой обед.

— Женщина?

— Да, какая-то женщина с работы. Приносила ему домой в конвертах зарплату. И он мне эти конверты отдавал.

— Скажите, а как долго он не работал перед арестом?

— Так я же не знаю точно, когда он работал, а когда не работал. Просто я потом вспомнила, что он больше бывал дома, что он там не обедал, а привозили домой обед. А сколько это продолжалось, я точно не знаю, я же не думала, что такое получится. Он еще меня успокаивал: «Ты учи, учи русский. Потом я поеду в Испанию, ты поедешь со мной переводчицей».

— Он собирался обратно в Испанию?

— Видимо, да. Первое время, видимо, да. Он думал, что еще раз поедет кончать войну, или хотел меня успокоить. Как маленького ребенка. Не знаю. И он мне написал на бумажке: «Учи, учи русский, будешь ударницей учебы».

— Когда арестовали Яна Берзина?

— В ночь с 28 на 29 ноября. Точно. Часа в два-три. Я уснула в час ночи... Ночью, когда пришли за ним, той ночью мы спокойно легли спать, и я ничего не знала. А он всегда долго читал у себя в кабинете. Я всегда слышала, когда он ключом открывал дверь, и всегда кричала: «Папа!», а он отвечал «Мама!» Это у нас было так всегда, все время. А в ту ночь они открыли дверь сами, я не слышала звонка. Он дома был. «Папа, что такое?» — я спросила, а он мне сказал по-испански «para mi». Вы испанский не знаете? Если бы он сказал «а рог mi» это «за мной», а он сказал «para mi» — «для меня», «ко мне». Я просто удивилась, почему они в спальне, а не в кабинете. Единственные последние его слова услышана: «Папиросы можно?» Они говорят: «Можно». Это последние его слова, которые я слышала: «Папиросы можно?» Потом двое мне сказали: «Вставай, гражданка, вставай!» Ну, я встала. Смотрю, где он? Его нет. Пошла в комнату к Андрею. А Андрей говорит: «Арестовали папу. Вот и все. Его нет больше».

— Как вел себя Андрей?

— Ничего он больше не сказал. Ни слова. Он был очень сдержанный мальчик, как я потом поняла. Весь в отца.

— Вы еще не сказали об обыске. Об обыске что-нибудь помните?

— Они просто все опечатали. Они опечатали спальню, кабинет, комнату Андрея. И нас вдвоем переселили в столовую. А обыск они не делали, забрали просто все, что было...

— А что они забрали?

— Все. А потом одежду и кое-какие вещи мне вернули.

— Ваши вещи?

— И его вещи тоже вернули, кое-что.

— А когда вернули его вещи, не помните? Через какой срок?

— Короткий срок. Я еще жила в этом доме, в этой квартире я еще жила. Потом пришли, забрали все из библиотеки. Еще деньги взяли, пять тысяч рублей было в шкафу. У нас была совершенно новая мебель: трельяж, диван и два кресла, очень красивые, темно-синего цвета. Это забрали. Забрали буфет из столовой. Я вытащила из буфета корзиночку с ложками, вилками, поставила на стол, чтобы освободить буфет, потом пришла, а корзиночки нет. Оставили два прибора, которыми пользовались мы с Андреем. Книги не вернули ни одной. Правда, там был испанско-русский словарь. Я попросила — это вернули. Я потом отдала его в Ригу в музей: там было подписано «Гришин» везде.

— Как долго вы жили в этой квартире?

— Меня через несколько месяцев переселили в другой подъезд в этом же доме, а Андрею дали еще где-то маленькую комнату. А весной 39-го мне дали 15-метровую комнату на Кировской. Там было пять семей. Я — шестая...

— А передачу можно было ему носить или нет? Наверное, нет.

— Я хотела идти узнать, а мне сказали, поскольку вы не понимаете по-русски, пусть придет тот, кто понимает. Тогда меня взяли на машине и привезли туда, на Дзержинскую. Поднялись наверх. Там мужчина, фамилия его, если правильно мне назвали, — Фриновский. Не знаю, правильно или нет. У него три... эти самые...

— Кубари, шпалы, ромбы?

— Не помню. Три штуки были. Боюсь вас обмануть. И меня все спрашивали и спрашивали. Потом я говорю: «Жив он, я буду ждать, если нет, то я хочу домой в Испанию». А он сказал: «Нет его. Нет уже. Нету». Так мне сказали.

— Когда это было?

— Это было... Я жила еще на старой квартире нашей.

— То есть еще в 37-м году?

— В конце 37-го или в начале 38-го...

— А он был жив до 29 июля 1938 года!

— Я же не знала. Мне сказали, что его нет в живых, что я одна, делай что хочешь, но в Испанию сейчас нельзя. Когда можно будет, мы тебе скажем. Я спрашивала в НКВД, можно узнать, где он похоронен. Нет, говорят, нельзя. Там какие-то братские могилы, а где — неизвестно.

— А кто к вам приходил из НКВД?

— Черняев. Это человек, который опекал меня, видимо. Если мне куда-нибудь нужно было, он приходил.

— Вы звонили ему?

— Потом уже у меня появился телефон. А сначала он пришел сам и дал мне свой телефон: «Если тебе нужно что-то, вот, звони мне».

— А как долго Черняев вас опекал?

— Пока я не вышла замуж. Опекал он меня не по своей воле. Это ему задание такое дали в НКВД. Потом я стала звонить, мне сказали: «Нет его больше».

— И никогда вас не вызывали на какие-то беседы, не задавали никаких вопросов, жизнь текла нормально?

— Мне сказали, ты свободна и можешь делать все, что хочешь. Замуж захочешь выйти — пожалуйста. А потом, когда уже кончилась война в Испании, в НКВД мне сказали: «Мы можем тебя отправить домой». Я говорю: «Сейчас я не могу ехать», потому что я хлопотала, чтобы мои сестры приехали сюда... Через Кремль я подала заявление и просила разрешить сестрам приехать: они попали во Франции в концлагерь. Ворошилов обещал помочь. И мои две сестры приехали в конце 39-го. Поэтому, когда мне сказали: если хочешь, можешь ехать, я сказала — теперь не хочу. Я хлопочу насчет сестер, чтобы им разрешили сюда приехать. Куда мне ехать?

— А сестры как долго оставались в СССР?

— Они и сейчас живут здесь. Вышли замуж. Сейчас обе — вдовы. ...С Андреем случайно встретилась на Кировской. Я его пригласила к себе, угостила кофе. «Приходи, вот ты знаешь, где я живу, приходи». — «Хорошо, хорошо». Больше не приходил. Потом война, 1941-й год...

— Вам неизвестно, когда он ушел добровольцем в армию?

— Нет, ничего не знаю.

— И где погиб? Мне говорили латыши, что он сражался в Латышской дивизии и пал смертью храбрых. Ему было 18 лет...

— Не знаю, не знаю... Он был хороший мальчик... Вы напишете о нем, о Яне Карловиче?

Я расскажу все, что знаю, о смерти командарма невидимого фронта. Потому что перестройкой и гласностью с этой темы сняты все прежние запреты. Потому что мы отказались наконец от сокрытия правды, сверхсекретности. Никогда впредь не будем мы путать военную, государственную тайну с засекречиванием ошибок и преступлений сталинщины. Десталинизация — сегодня острие перестройки, свидетельство очищения и покаяния...

Пусть заключительные главы «Командарма невидимого фронта» станут реквиемом Яну Берзину.